Пароход белый-беленький...

Больно...
- Вот чёрт! Колено опять за что-то зацепилось На этот раз за острый угол ящика. Какой дурак его сюда притащил? Ну ладно бы, притащил, так ещё бросил посреди чулана! Ну и мужик мне достался - ничего сделать толком не может. Даже хлам выбросить.
Шурка досадливо потёрла саднящую кожу, подтянула колготок на ноге, огляделась. Чулан был старым, паутина сохла в углах и на всём - что здесь стояло, лежало, висело - забытым, истлевшим от времени, бельём. Пыль в лентах солнечных лучей, ошалело запрыгнувших в проём отворённой двери, вилась причудливыми полосами, похожими на змей, решивших поменять тенистый полумрак одной ямы на такой же, но в яме побольше. Или поменьше. Как повезёт.
Шурка не помнила, зачем сюда зашла.
-Ерунда какая! Что я здесь забыла-то?
Ящик приковывал к себе внимание несвоевременностью, нелепостью своего пребывания именно в этом, забытом всеми, помещении. Сколоченный из добротных ровных досок, плотно подогнанных друг к другу, выкрашенных в зелёный цвет зрелой тополиной листвы, он был лишним среди всего остального старья. Накладные петли, выгнутые под прямым углом, тянулись друг к другу, но так и не могли дотянуться - замка, который объединил бы их, не было.
Шурка машинально подалась вперёд. Рука дотронулась до крышки, оказавшейся на ощупь холодной и шершавой, как наждачка. Открыла медленно, будто это был ящик Пандорры - не больше и не меньше.
На куче разноцветного тряпья лежал полосатый красно-синий целлофановый пакет. Край был отогнут, и наружу высовывался бордовый книжный корешок. Шурка потянула его на себя. Прочитала: Леонид Губанов. Стихи. Внутри было ещё что-то. Женщина зашелестела пакетом, извлекая на свет ещё одну книжку - томик Геннадия Шпаликова, неоткрытую бутылку дорогущего коньяка Мартель, старенький голубой блокнот с нарисованным на обложке белыми акварельными красками пароходиком, качающимся на белых же кудряшках волн.
-Интересно, чьё это?
Страницы блокнота были исписаны мелким, но аккуратным и чётким почерком.

"... Ладно, ладно, кисонька моя, не фырчи, будут тебе... - следующее слово Шурка не поняла. - Милый мальчик, ты так добр ко мне. И руки твои трепетные и ласковые. И спать в холодном автобусе - который так и хочет вытрясти нас всех из своей утробы на ночную дорогу - на твоём плече уютно, как на папином в детстве. И ничего не страшно. Отчего же так больно? Ведь всё хорошо..."

Шурка вспомнила, что видела этот почерк раньше. Давно. Когда была маленькой. В их доме жила мамина родственница. Кажется, её звали Ириной. Такая смешливая и забавная тётка.

"...Наверное, мы не зря встретились. Ничего в жизни не бывает зря..." - дальше буквы стёрлись и разобрать что-либо можно было с трудом.

"...А я вот тебя на коленях провожал. Не успел. Будь ты сто раз ценима". - Конечно не успел. Я так устала, что бухнулась на переднее сидение такси, как убитая, сумев сказать водителю - В Чертаново и побыстрее! Ночь на дворе. Как-то придётся объяснять свой поздний приезд домашним. Зато комната получилась - загляденье! И краска легла ровно. А по поводу ценности моей, так я бесценна, золотой мой... Я могу ответить на любой твой вопрос. Я могу помочь в любом твоём начинании. Я могу многому тебя научить... "

Шурка вспомнила, как тётя Ира качала её на коленке. Подбрасывала высоко-высоко. И приговаривала какие-то забавные стишки. Шурке очень нравились тёткины прибаутки. Вот только слова никак не вспоминались. Давно это было.

"...Ты знаешь, с женой мы друзья. И уважаю я её. И люблю. Но Светку свою забыть никак не могу. Тянет меня к ней, понимаешь? Своя она мне. Первая любовь", - конечно понимаю, солнышко, что же тут не понять? Ты обнимаешь благодарно. Может быть, чуть дольше, чем позволяют приличия. Тепло. Вот только отчего так больно? Не за себя. За тебя. Чмокаешь на прощание в щёку: Пусть у тебя не портится настроение.."

Шурку захватил неожиданный, непонятный пока сюжет и не романа будто, а длинного-длинного письма давно позабытой родственницы ей, теперешней, тридцатипятилетней шебутной, непоседливой, непокорной, знаюшей, чего она хочет, и всегда любыми средствами добивающейся своего. Что с ней стало, с тётей Ирой? Где она? Помнится, она любила яблоки. Могла съесть полведра. И всегда делилась с ней, Шуркой. А ещё читала книжки вслух. И это чтение было в миллион раз интереснее монотонных радиоспектаклей, которые транслировали из двух радиоприёмников её детства - кухонного и большекомнатного.
Шурка бросила на пол кофту, опустилась на колени перед ящиком, облокотилась локтями на потеплевшие от низко висящих над ними солнечных лент, доски. Положила блокнот перед собой. Змейки, успокоившиеся на какое-то время, снова начали свой суетливый путь в поисках лучшей ямки для сна. Шурка продолжила чтение.

"... Я качусь чёрт знает куда. Зачем мне это? Ладушка моя, роднулечка. "Я верёвку возьму подлиннее, чтоб тебя заарканить у края. Подтяну, обниму и согрею..." - написал сегодня. И ещё: "Я включил снег для тебя. Ты рада?" Я счастлива... Но боль не отпускает..."
"... Я похожа на старую лампу. Она яркая. Почти волшебная. Но когда-нибудь она перегорит и её выбросят на мусорку, как ненужный хлам..."
"...Кто выбросит, тому башку оторву. Старые лампы очаровательны и нужны тем,
кто знает в них толк", - спасибо тебе, родной..."
"...Сегодня я ему сказала, что лучше жалеть о том, что сделал, чем о том, чего не сделал. Чмок на прощание. Щека слегка холодная. Колючая. Родная. Несчастная..."
"...Знаешь, я ездил сегодня к ней, к моей Светке. Если бы только знала, как хорошо мы поговорили. Теперь я знаю, что не выдумал всю эту любовь", - всё у тебя будет хорошо. Всё наладится..."

Шурка вспомнила, что мама долго плакала, когда тётя Ира начала пить. Точно, она начала пить. Беспробудно. Безнадёжно. Самозабвенно и отчаянно. Будто жить не хотела. Будто что-то сломалось внутри, какая-то пружинка лопнула.

"...Рыбы в пруду были настолько ленивыми, что, как старая, поваленная осенью ветром в воду ветка когда-то нежно-трепетной осины, покрылись бурыми пятнами тины и сами стали похожи на прошлогодние листья. Я не могла сказать сейчас правды, почему уехала. Почему забрала книжки и коньяк Мартель, с которым мы хотели поехать на море. Почему сижу на берегу и плачу. Скажу потом. Позднее. Пока слишком больно... Всё у тебя будет хорошо, ладушка..."

Шурка захлопнула блокнот.
Томик стихов открылся на зачитанной, видимо, странице:
"Пароход белый-беленький..." Шпаликов успокаивал и умиротворял.
"Ой ты, палуба, палуба,
Ты меня раскачай.
И печаль мою, палуба,
Расколи о причал..."

Ольга Пинигина, 2009

Сертификат Поэзия.ру: серия 1203 № 69821 от 11.05.2009

0 | 0 | 2263 | 20.04.2024. 01:55:29

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []