Выбери меня

"Я думал, что этого не заслужил, но Господь дарует мне одну милость за другой, одно чудо за другим, и ты - на вершине всех чудес..."

Мне тогда исполнился сорок один год. А ей - сорок шесть. Она уже много лет не была замужем и, пытаясь использовать свой последний шанс, искала подходящего человека. Чтобы - как за каменной стеной. Неважно, в каком месте, - важно, чтобы дом стал полной чашей, и важно, чтоб это случилось поскорее. Она устала быть железной леди, да и сердце пошаливало все чаще.

В круизе по Средиземноморью мой муж подошел к ней слишком близко. Да, какое-то время у них все получалось хорошо. Соседка по каюте сказала ей:

- А ты замуж за него выходи, приличный мужик.

- Какое замуж, - с отчаянием бросила она, стягивая через голову блузку, - какое замуж, он только о своей жене и говорит!

И сказала ему спустя сутки, когда обнимались на узкой койке его каюты:

- Мне неинтересна твоя жена. Уволь от разговоров о ней. Мало ли у кого какая, что мне за дело...

Он понял, что дал маху, определив вслух их отношения как любовнические. Не надо было объявлять об этом. Приняла она это жестко и холодно. И хотя в постели жадно, как в первый раз, искала его ладони, стало очевидно, что главное - не душевные шевеления, которых он ожидал, а именно телесное.

На него дохнуло скорой разлукой, и он понял, что влюблен безнадежно и несчастливо.

Но все равно предполагалось, что адюльтер может продолжаться какое-то время, очень уж хороша была общая постель.

Сумасшедший дом начался сразу же по возвращении из круиза - телефонными звонками. Завертелась мясорубка выяснения отношений, истерик, смертельных киданий с таблетками, скорыми помощами и бегством его от жены к любовнице, которую ситуация испугала и отломила от него, как отсохшую корочку от болячки. Он вынужден был вернуться к жене, примирившись с запретом даже на общение с любимой по телефону. Но мясорубка уже крутилась, и телефон разрывался в самое неожиданное время очередной разборкой или невразумительной скандальной сценой. Он понял, что это надолго, и душа его замерла, как под анестезией.

Его женщины сцепились из-за него, и он стал лишним.

- Твою мать! - кричал голос в телефонной трубке. - Ты не просто напугала меня, ты все во мне нарушила!

Я молча слушала. Этот беспомощный крик меня удивлял и мучил. Зачем, зачем она звонит? Телефон терроризировал - два звонка, интервал, опять два звонка. Я не всегда успевала снять трубку вовремя. Чаще бывали слышны гудки отбоя. Но сегодня я успела снять трубку, и голос продолжил, словно не было перерыва в три недели:

- Со страхом можно жить какое-то время. Но с нарушением в себе... Ты тоже это знаешь, ведь правда? Ты тоже боишься громкого голоса, езды под землей, в лифте или переполненном транспорте. Боишься, что дверной замок не сумеешь открыть и выйти. И ты вряд ли будешь счастлива с мужчиной, потому что и в тебе воспитана готовность к несчастью. В тебе тоже... нарушено кое-что.

Гудки отбоя.

Как будто она знала мою боль. У дочери, после измены моего мужа и семейных сцен, начался невроз. Я мучилась с ее постоянными фобиями и в моменты обострения болезни вынуждена была отвозить ее на работу, а потом забирать... А эта наша жена звонила, и в ее криках был абсурд болезни и абсурд моей ежедневной беды.

Откуда она знала, эта нелепая, безумная женщина, откуда знала, крича о своем, что попадает в самое мое больное?..

Спустя время - новые звонки и молчание, в которое я кричу, не выдержав:

- Ну хоть мяукните! Мне это скоро надоест! Я сумею все прекратить, в милицию заявлю!

Слышно, как на другом конце провода, вздохнув, кладут трубку.

- Вы не так все понимаете. Все не так, как вам кажется. Я не собираюсь отбирать вашего мужа. Он один среди прочих!

- Но ведь отбирали! Зачем я знаю, что вы жадны к постели, любите бывать на Левикатосе и больше всего боитесь огласки вашей личной жизни?

- Это вопрос не ко мне. Я захотела и пришла к нему, потому что он хотел меня. Потому что он нормальный мужчина. А вы его притомили. Дайте ему свободу, что вы повисли гирей! Хотите с ним жить - не повышайте голоса, никогда. И не напоминайте ему... обо мне.

Она учила меня жить с моим мужем.

- Замолчите, - сказала я вежливейшим из голосов. - Замолчите.

Вломившись в мою жизнь походя и не захотев заметить меня, она эту жизнь переломила. Она обнаружила презрительное безразличие ко всем женам случающихся с ней мужчин, или, если угодно, случающихся в ее жизни мужчин.

На меня она отреагировала потому, что я сама нашла ее и по рабочему адресу отправила записку с просьбой: "Помогите выжить".

Она позвонила первая и стала названивать, разговаривать. Помогать выживанию...

Муж говорил, что она привлекает спокойным, как у его мамы, лицом.

Лицо ее, полагаю, перестало быть спокойным, она после нескольких бесед перезвонила моему мужу и закатила сцену. Она оказалась нормальной истеричкой. Любопытной к тому же.

Я хотела, чтобы она пережила унижение нелюбви. После праздничного романа.

Она поняла и устало сказала:

- Я это уже проходила. И мой муж изменял мне. А потом и вовсе ушел. Потому что однажды я не впустила его в дом. И осталась одна. Эка невидаль - ваша душевная боль. Не вы первая. Ведите себя достойно.

- А вы?

- И это вопрос не ко мне. Я ведь свободна, в отличие от вас. Хотите совета? Не можете спокойно реагировать на то, что у него возможны другие, - уходите от мужа.

- А вы?

- Я и ушла. И всегда ухожу. Но хочу остаться, чтоб защита, чтоб забота, чтобы как за каменной стеной. Нет, ваш мне не подошел. За его стеной - вы, с вашими безумствами. С его безденежьем. Это... пошло.

Я не унижаюсь перед мужчинами. Вот и воспитываю дочь сама, лечу ее неврозы. У вас есть ребенок - занимайтесь им. И спите с чужими мужьями. Это нормально. Обычная жизнь. Не романтизируйте, а романизируйте ее. Ненормально то, что вы делаете. Не грех спать с тем, кто хочет тебя. Грех - с тем, кто уже не хочет. Привет! - неожиданно оборвала она себя. - По-моему, вы выясняете свои отношения за мой счет. Вы оба сумасшедшие.

Гудки отбоя.

...Когда мне становится невыносимо плохо, я набираю ее номер. Я плачу в трубку. Или молча опускаю трубку на рычаг после ее по-московски растянутого "алле-о, слушаю вас, я вас слу-ша-ю...".

Потом она понимает, что говорить не надо. Затихает и ждет. А я радуюсь, что сумела смолчать. Телефон успокаивает меня, очищает от ненависти, посеянной памятью: вот она сухой легкой рукой со свежим маникюром гладит его грудь. Как я сейчас. Может быть, она у него трогала... там, вот так... - и я трогаю, как она, и спрашиваю его:

- Я так же шевелюсь под тобой, как она, или иначе?

Я пытаюсь напомнить ее, пытаюсь совпасть (как там в стихах к ней: "И глаза измучены, и дыханье чаще..."). И когда он дышит чаще, все чаще, а потом вскрикивает, кончая, - я радуюсь, что она точно так же слушала, и что он меня как ее... Что все очень похоже.

После этого я тоже звоню ей. И опять молчу. Она догадывается, что это я молчу. И боится.

Правильно боится. Потому что я не оставлю ее в покое.

Я узнала, что губы она красит тремя помадами, добиваясь нужного тона. Что при каждой возможности подмывается: "Надо быть в боевой готовности" - она ведь европейская женщина... Что шофер редактора глаз не спускает с нее, когда увозит из гостиницы, где ей приходится по роду службы устраивать командировочный быт иностранцев. Для нее не было проблемой заказать для свиданий с моим мужем номер в "России" (как грустно улыбнулся все тот же шофер, "не только с вашим").

Этот ужасный шофер подглядывает за ней в лобовое зеркальце, когда отвозит домой из гостиницы. И ее знобит от пронизывающего шоферского взгляда.

Больше двух недель у меня была возможность, не признаваясь, живописать ее с натуры. Получалась она узнаваемой, и я уничтожала ее последовательно, сантиметр за сантиметром выписывая: ее глаза, "слегка припухлые, словно наплаканные"; ее несоразмерно маленькую грудь при росте сто семьдесят; ее реплики - "я хочу покоя, я так устала жить взнузданной", "я боюсь - за все нужно платить"... Да-да, она боится, потому и жаловалась нам обоим, что в отделе писем вскрывают адресованную ей почту, и вся редакция в курсе ее проблем... Ей от всего этого тошно. Плохо. Как хорошо, что ей так плохо...

А недавно позвонила ее дочь и сказала:

- Что вам нужно от моей мамы? Почему вы ее преследуете? У нее больное сердце. Почему вы мстите моей матери, а не своему мужу? Это же он обманул вас...

- А кто сказал, что я мщу не ему? - почти удивилась я. - Я мщу той, которую он выбрал. Я мщу именно ему.

И вот телефон молчит уже долгое время. Я знаю, что она уволилась с работы и уехала куда-то прочь из города. Не выдержала шушуканья за спиной? Мужа нашла, за которым покой и дом - полная чаша? Мне хочется знать, где она, что с ней. Я к ней привыкла, как к своей тени. Оглядываюсь на блондинок: похожа? Я и сама выкрасила волосы в золотистый тон. Мне это неприятно. Но желание быть похожей на нее сильнее сил.

Спустя три года в успокоившемся доме раздался междугородный звонок.

- Я прочитала все, что вы понаписывали. Не удержались не печатать? Бедная вы, бедная... Так и не смогли его... освободить? А он так и не свозил вас в Венецию, где нужно влюбиться или умереть? Как я понимаю, первое вам с ним уже не грозит...

- Шлюха, - сказала я.

- Все мы шлюхи, - вздохнула она. И положила трубку.

Сегодня уже мне сорок шесть. А ей - пятьдесят один.
Мы с мужем собираемся в Венецию.

Одна мелодия на два голоса
ГЛУХАРЬ

День египетских пирамид. Песок и солнце. И она рядом. У нее родинок — как звезд в небе.
— Знаешь, почему я люблю тех, кто тебя окружает? Они предвестники твоего появления. Как нам разместиться в этом тесном пространстве любви?
— Почему именно моего появления, почему я?.. Завидую твоей влюбленности, ты — чудо!
— Это ты — чудо. Ты спокойна, ты очень спокойна. Мне всегда хотелось покоя. Когда я тебя обнимаю, у меня появляется слабость в ногах. А в другом месте совсем наоборот! Я
люблю, люблю тебя...
И были поцелуи в каирском археологическом. Потом в черной египетской ночи мы целовались на палубе. Еще в магазине. Я попросил. И она поцеловала меня по просьбе. Среди папирусов.
— Почему ты это сделала? Такая стала покладистая...
— Потому что захотела.
Я забрался на основание старой обезглавленной колонны, взмахнул руками... Она сказала:
— Смелей!
И заискрило.
Все обрело смысл. Поднимались по эскалатору, я ткнулся носом ей в спину... Уговорил зайти в каюту и начал целовать; она вдруг вскочила, платье оправила — и к двери... Догнал, поцелуем остановил, и последовало короткое и решительное:
— Отвернись!
Краем глаза подсматривал, как она впервые раздевалась, аккуратно складывая на вещи свои побрякушки. Она была уже раскрытая, влажная. И опять целовались. И во всем этом была какая-то безусловность.
— У нас осталось мало времени. Всего четыре дня... Почему ты не решалась раньше? Такая жестокосердная! Ты старше меня...
— Так я еще и старше? Намного?
— ...На любовь. И знаешь, чего боишься. Все оглядываешься.
— Эта стая шакалов... вокруг. Хотя и милейшие люди. Паразиты, питающиеся любовью других, когда своей нет.
— ...И знаешь, от болей каких Господь бы тебя поберег...
— Не надо стихов, милый. Я всегда знала, что стихи — это когда книгу с полки снимаешь, а у тебя жизнь. Не надо. Я... не люблю твоей профессионально-словесной настырности. Но я благодарна тебе. Ты сумел... ты возвысил меня своим чувством над любопытными.
— Я хочу тебя потрогать!
— А я хочу на самую высокую точку Афин. И хочу поберечь сердце, оно и так уже с микроинфарктом. И ничего не хочу знать о твоей жизни, где нет и не было меня. И отдохнуть от дисциплины хочу. Я ведь железная леди... Очень люблю Афины. И Грецию. С этим многое связано в моей жизни...
— А у меня — с тобой. У меня уже есть коллекция твоих прикосновений.
С каждым днем я богаче.
И это уже не отнять.
Не избыть твои взгляды
и легкой руки прикасанье...
— Опять стихи! Ты меня слышишь или свой голос? Я хочу только... У меня отпуск, понимаешь, отпуск!
Мне говорили, она зануда. Училка. Брось, говорили, не связывайся, глупо. У нее мужик в Греции. Она женщина транзитная.
Но меня уже несло:
Трапы, перила, палуб слоенье,
левый ли, правый борт?
Это круженье —
к тебе приближенье,
гибельный круговорот...

Ведь состоялось!

Встреча наша странная?
Выбор мой случаен?
Не казни, желанная,
— я неотлучаем.

...Сначала я никого не любил. Не знаю почему, но этого со мной не происходило. Во всяком случае, так мне сейчас кажется. Уставшим я был, дерганым. И вот началось. Сразу. Любовь меня захватила.
Эта женщина с чужим, равнодушным и несколько механическим голосом, с осветленными перекисью волосами, думала о своем. О встрече со своим греком.
Она стояла на палубе рядом со мной, и палуба уходила из-под моих ног.
А она стояла, не замечая, что палуба из-под моих ног уходит. Она знала, что палуба уходит из-под ее ног, до меня ей дела вообще не было. Только она так близко стояла, что я рассматривал истончившуюую кожу уже со старческими пятнышками на лбу, и прядь ее волос гуляла по моей щеке.
Ей это было неважно. А я подумал: что-то будет.
Когда Босфор прошли, я ее уже везде искал. И когда по музею в Каире ходили, то я хотел ее. И мы целовались. Ее пальцы тонули в моей руке, вздрагивали, и я хотел ее все больше. И все чаще. И она стала моею.
Но она плакала на палубе, и Афины замерли у ее ног. Я тоже замер, видя ее слезы и зная, что Афины стоят ее плача. Зная, кто стоит за ее слезами.
Он у нее, по признанию гордому — вот какого люблю! — знаменитый режиссер и пьяница известный.
— Знаешь, как тяжело, когда уже жизнь тому назад... После развода с мужем тяжелее всего оказалась пустота постели.
Потом еще попытка — и новый развод. А любимый... Он в Афинах, он далеко. И ему уже за шестьдесят...
Афины скрывали от нее ее любовь. И жизнь скрывала от нее ее любовь, ту, что ей как спасательный круг.
Мой круг ее не спасал. Он для одного предназначался, мой спасательный круг. На одного меня, как потом выяснилось, оказался рассчитан.
Но вот ведь ее рука тонула сейчас в моей, а не в его руке!
Приходила ко мне в каюту. Отдавалась спокойно. Не стеснялась наготы.
— Я аэробикой занимаюсь!
Сухая, с маленькой грудью, все еще гибкая, целовать себя позволяла... везде. И знала, что не станет этого делать там, где жизнь привычная, где ей все очевидно лишним будет — например, мои губы. Пригодившиеся здесь, где у нее передышка в жизни случилась, где она — отпускная.
Но... она сразу определила: меня в дом к себе не впустит. Ей мои руки оказались ничем не примечательнее всех других, я же их впервые протянул женщине празднично и с любовью, а не по-житейски.
Однако житейское для нее было важнее.
И вот теперь, спустя месяц, говорит со мной голосом равнодушным и чужим. Телефон усиливает отчуждающие интонации.
Она говорит, что итальянская делегация помешает нам увидеться, если я прилечу накануне Нового года. Итальянская делегация — это ее работа, а я, мол, это личная жизнь. И не ее личная, а чужая, не касающаяся ни ее, ни этой долбанной итальянской делегации.
Я для нее раздражающий фактор, который следует прекратить. Хуже: я ей безразличен. Мою любовь к ней, Богом посланной дуре, следует прекратить.
Господи, да после того света каирского, когда мне метнулся праздник, всю жизнь мою озарил, — какие казни египетские могут меня испугать?! Да она мне дороже жены и детей вместе взятых оказалась.
Этого счастья круизного, двухнедельного — за всю-то мою сорокалетнюю жизнь — никто у меня уже не отнимет. Я ведь теперь и умирать могу. Все уже случилось со мной. Все.
...Я вернулся домой и забрал жену из больницы.

ДУРА КАКАЯ...

За двенадцать дней поездки по Средиземноморью она была счастлива три раза.
Во-вторых, когда его голова оказалась не там, где надо, а там, где очень хорошо. Он дышал неслышно и был таким отрешенным, в себя ушедшим, что она раздраженно сжала ноги, напоминая о себе, напряглась всем телом — и вдруг заплакала от счастья.
А первый раз это было в Каире, да, они лезли по узкому тоннелю в пирамиду. Переживания и страхи из-за слабого сердца сначала остановили ее перед седьмым чудом света. Мужской голос рассудительно сказал в микрофон: «Всем, кто сомневается в своих силах, кто страдает сердечной недостаточностью, в пирамиду лучше не спускаться, а погулять вокруг».
Она страдала сердечной недостаточностью, но — быть в Египте и не попасть в пирамиду? И она согнулась пополам, пристроившись к тому, кто, окружив вниманием, не давал ей проходу от самого Пирея.
Он энергично и жадно впитывал все, что окружало: яркое октябрьское солнце, улицы чужих городов, слоеную суету судна с броуновским перемещением уже узнаваемых лиц, — отлавливая среди всех примелькавшихся ее долгожданное и присвоенное.
Она с этим присвоением смирилась, зная, что расслабится и с удовольствием ему отдастся, потому что устала жить зажатой между напряженной редакционной работой, болезнями дочери и своей любовью к капризному греку, человеку творческому, сложному. Ей тяжело далось недавнее свидание в Афинах — слишком мимолетное, слишком болевое и полное тяжелых воспоминаний. Никакого покоя, никакой стабильности. Пьет и ждет ее приезда. А дочку с ее фобиями в Москве оставить, среди столичной нищеты и развала!
И вот этот, что сумел тактично втереться между нею и ее приятельницами, что маячит теперь перед глазами (о, она почти упирается лбом в его подвижные ягодицы пятьдесят второго размера) , ловко так передвигается по плоскому душному пространству, где только и можно согнувшись пополам, а то и на четвереньках, а она за ним, за ним... Вот этот и поможет ей забыться.
...И ничего, сердце ее справилось! Когда из пирамиды выбралась, подумала: и зачем такие волнения со множеством последствий, зачем он мне, этот один среди прочих... Но уже оглядывалась: далеко ли он? И все, и к вечеру больше не думала. Просто целовались в археологическом, среди витрин, косясь на музейных служителей — не смотрят? И чувствовала себя защищенной. Это забытое чувство расслабило настолько, что отдалась ему — и не жалеет. Счастье оказалось легкое, переживаниями не обремененное и никаких долгов не предвещающее.
Третья вспышка счастья была неполной. Помешал испуг. А вдруг опять любовь? Он был так внимателен, настойчив, ласков, он весь был для нее.
Любви она не хотела. Хотела покоя. И когда он спросил между объятьями и разговорами: «А ты как ко мне относишься?» — и начал договариваться... Да зачем же, Господи! Ведь все отлично получалось — и сбоку, и сверху, и по-всякому, и руки гуляли где хотели, но ему нужно стало разговаривать, о жизни ее узнать, почему с мужем разошлись, да отчего замуж не выходит, и что за греческая любовь со слезами... Елки зеленые! У нее оргазм, а в ушах слова застревают — как он к ней приезжать станет. Миленький, да зачем ты мне в Москве-то нужен, с твоей женой сумасшедшей (все жены всегда сумасшедшие), с твоими руками, жаркими от желания и стихов...
Надо же, кошмар какой, сорок лет мужику, а он как в первый раз влюбился! С рифмами и разговорами. По уши и до дрожи. Какой покой от такой любви быть может, если в дом тебя не ввести! В качестве кого? Чуда, на голову вдруг свалившегося? Руку же вслед за сердцем не предложил. Руки-то у тебя твоей ряженой связаны. А мне, суженой, объяснил: «До сих пор жил с пустым сердцем, никем не занятым, для тебя, любимая, сохраненным».
А что мне с ним делать, с сердцем твоим? Что ты мне дать сможешь вместо тишины и благополучия — счастье в гостинице, заказанной мною же для свиданий?
Все наперекос в этой жизни. Зачем он договаривался, как приезжать станет, зачем выяснял, как я отношусь к нему?.. Но жаль-то как — чудный мужик. Глупый; почему они, влюбленные, всегда глупые? Если любовь, то не отпускай! А если не любовь, то и оставайся с той, с которой уже прожил жизнь. И что за женщина жена его, если на так соглашалась? Или дура, или сумасшедшая. Только этого приданого к счастью мне и недоставало...
Но ведь случился, случился третий раз! Это ведь не намеки начальника — мол, в круиз как на работу, будешь мне за переводчика, но делу время, а потеха подразумевается... Остается сцепить зубы и расслабиться, чтобы сложностей по службе не возникало... Это ведь действительно — счастье круизное случилось! Я погуляла!
Кожа у него ласковая под пальцами, губы добрые, бесстыдные, как у коня теплые. Обегают все тело влажной волной. Каждую родинку поцелует. Сосок берет бережно, а нёбо, нёбо как целует... Никто еще нёба ей не целовал. Вертел как девочку, не стесняясь ее опыта, да ему вообще на ее опыт начхать, он как глухарь токует, только себя слыша. Но нет, не права она, вот он заботится, чтоб ей хорошо было, и рот, и пальцы — все работает на нее. С ним оргазм сам ее находит, напрягаться не надо. А антуража этого, этого флера влюбленности, которым он ее окружил, уже и не ждала от жизни, так, с неба свалилось...
Спустя два месяца пришло письмо от его жены с глупой фразой: «Помогите выжить».
С сожалением она вспомнила, как хорошо и сладко было в «России»: двух недель не прошло, как он все-таки приехал, и она радостно суетилась, бронь снимала, бежала к нему с розовым пеньюаром в сумочке... А он грел холодный номер, напустив в ванну горячей воды. И она в эту воду окунулась, а он поднырнул, и трогали друг друга, как в кино.
Правда, опять стихами морочил, но был при этом спокойно-ласков, разговоры перемежал поцелуями. И хотелось еще. Но придя во второй раз, она почувствовала в себе холодок отстраненности: за ним стоял образ другой жизни, к ней отношения не имеющей и пугающей лишними треволнениями. Этого она не хотела. Да кто он, что от него, кроме сладкой постели, что еще? Дура какая. Теперь что, разговаривать с его женой надо?
Она сморщилась брезгливо и набрала междугородный код...
А еще через месяц его жена позвонила и задала детским голосом вопрос:
— Когда вам изменял ваш муж, как вы справлялись с болью?
И ее прорвало. Сердце предательски защемило, она закричала, не оглядываясь на коллег, потеряв голову от унижения:
— Ложь, все ложь! Оставьте меня в покое! Не смейте звонить на работу! Не смейте!
И тут же перезвонила ему. Сказала напряженно:
— Твоя жена знает подробности моей интимной жизни.
Откуда?
И, задыхаясь от негодования, пригрозила:
— Я найду способ пресечь, найду способ! Ты слышишь?..

Ольга Ильницкая, 2009

Сертификат Поэзия.ру: серия 1083 № 69636 от 30.04.2009

0 | 2 | 2659 | 25.04.2024. 15:00:56

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []