Артур О Шонесси Nostalgie des Cieux; Юной губительнице

Артур О‘Шонесси Nostalgie des Cieux.
(С  английского).

Вдали, среди туманных берегов,
в лучах светил плескалось на просторе
когда-то не одно такое море
в оправе зачарованных песков.
Полузабытый нежный край из снов,
где, умащая с пяток до висков,
меня касались ласковые руки.
Теперь я плачу о тебе в разлуке.

Ребёнком посреди другой страны
я то ли помнил, то ли снились сны,
как был доставлен из голубизны.
И мне всегда нашёптывала память
про нежно согревающее пламя
и про лужайки с дивными цветами –
в черте доступной птицам вышины -
куда вот-вот вернуть меня должны.

Мне в детстве вовсе не было нужды,
прикрыв глаза, будить воспоминанья
и, оживив мои переживанья,
опять прослеживать недавние следы
в лежащий возле облачной гряды
прекрасный рай, где не было беды,
опасных искушений и страданья.
Но верить ли в моё там пребыванье ?

В том детстве наполнял меня экстаз,
и не бывало тягостных минуток
среди восторженных и вольных суток.
В душе звучал немыслимый запас
туда влетевших музыкальных фраз.
Не знаю сам, откуда я натряс
багаж забавных слов и прибауток
да полных смеха искромётных шуток.

Я был насквозь секретами набит.
Мне много дивного ещё в начале
небесные провидцы нашептали,
чем дышат розы, нежные на вид,
и что за мысль томит их и палит.
Я слышал песни, петые навзрыд,
и затаённые в высотах пасторали,
и звуки, чистые, как свет в кристалле.

Я вспоминаю, будто бы во сне,
кружок красавцев с дивными бровями,
с ниспавшими на лица волосами.
Там всё сияло. Нынче, мнится мне,
улыбки их угасли не вполне –
их отблеск виден в здешней стороне.
Но тут лишь блики - в скучной этой яме,
а там – сады под нежными лучами.

А вскоре в сердце забралась печаль.
И даже в самом близком окруженье
меня всё чаще мучали виденья.
Звала к себе заоблачная даль.
И я признал, как было мне ни жаль,
что в басне есть суровая мораль:
за мной никто, хоть ждал я в нетерпенье,
не прилетит, и нет мне возвращенья.

С годами я сильнее загрустил.
Со мною было всем не по дороге.
Все губы были сжаты, как в тревоге,
а я был опозорен и без сил,
и тускло в тайне догорал мой пыл,
и жар в душе всё стыл да стыл.
И блики памяти моей в итоге
едва светились, хилы и убоги.

Я долго был безгласием томим
и не в ладах в семейном окруженье,
с людьми, лишёнными воображенья,
с народом скучным, косным и слепым.
Тем более всегда хотелось им
держать мой дух в узде, а я раним.
Я был заброшен в землю запустенья.
Мне ж снился Рай. Я жаждал возвращенья.

Смиряя волю собственных сердец,
родня сама себе ломала крылья,
необходимые, чтоб сделать былью
полёты в светлый неземной дворец,
святых моих мечтаний образец,
куда я звал, слабея под конец
от дружного всеобщего засилья
всех тех, кто счёл мечту о Рае гилью.

Родне казался чёрным окоём,
но тот светился вековым экраном
и, вопреки её самообманам,
мой взгляд проник туда стальным копьём,
нащупывая путь в сиянии ночном.
Но свет мечты в сознании моём
держал меня в смиренье постоянном,
я жил и радовался вместе с кланом.

Там не блистали страсти и умы,
но, будучи зависим, я без прений
и не щадя ни чресел, ни коленей,
со всеми пел молитвы и псалмы,
хваля судьбу за снег среди зимы,
за прозябанье скудной их тюрьмы.
Их речь не содержала выражений,
чтоб высказать им суть моих стремлений

Моя среда меня не поняла.
Ей чудилась во мне неоткровенность
и колкая холодная надменность
пришельца из неблизкого угла.
А я страдал без Рая, без тепла.
Мечта звала, но Рай закрыла мгла.
И мне взамен предписана смиренность -
доступная сомнительная ценность.

Я против богохульных мудрецов,
вписавших в королевские уставы
статьи в угоду плутовскому нраву.
Я не люблю циничных резвецов
и похотливых лживых молодцов.
Я против нагловатых беглецов
от покаянья – будто от расправы
за все потравы ради злой забавы.

Я презираю глупость шутовства.-
всегдашний поиск остреньких словечек
как золота в песке таёжных речек.
Пусть сердце защитит свои права.
Книг – тысячи. Мудрёные слова.
От мистики кружится голова.
А вспыхнет память – вместо сальных свечек –
мы снова вскачь от наших старых печек.

При здешних нравах кто бы не зачах ?
Науки служат вместо утешенья
среди болотной грязи и гниенья,
и дух парит у мест, где тлеет прах.
Народ живёт почти в сплошных потьмах.
А я на самых светлых чердаках
в безоблачной дали ловлю свеченье
и воспаряю в чистом устремленье.

Но часто в суете воскресных дней
у балаганов, посреди трезвонов,
во власти собственных душевных стонов,
наедине с собой, среди людей,
не мучимых обилием идей,
они ставали мне чуть-чуть родней
и – даже в мишуре их балахонов –
влекли к себе, внезапно сердце тронув.

И я сменил мой взгляд на белый свет,
обрёл сочувствие и пониманье
всеобщего народного страданья,
увидел бездну чнловечьих бед,
узнал людей, которым с юных лет
и дальше, вплоть до смерти, счастья нет,
и нет отрадного воспоминанья
о прожитом, хотя бы на прощанье.

И сердце разрывается в куски
в желанье вывести, как их ни много,
всех страждущих на верную дорогу,
украсить дни, избавив от тоски,
и, всем ночным кошмарам вопреки,
навеки разорвать давящие тиски,
и слёзы льются горько и убого.
Утешил бы, но слово – не в подмогу.

Сумею или нет, одно из двух.
Как поделиться, не во след поэтам,
а речью толп, с людьми моим секретом ?
Хочу зажечь, любого, кто не глух.
Увы ! Я нем, у них неважный слух.
Моя мечта не окрылит их дух.
И мысли отскочили рикошетом,
не осветив народа райским светом.


Arthur O’Shaughnessy Nostalgie des Cieux.

How far away among the hazy lands
That float beneath the rising sun’s new rim,
Ere intervening seas swell to their brim, -
How far away are thy enchanting sands,
Thou half-remembered country, where sweet hands
Anointed me with splendour ! Mystic bands
Draw back my dreams to thee, till all grows dim,
And in my eyes the tears of yearning swim.

When I was yet a child, it was as though
So lately one, I seemed quite to know who
Had brought me hither, over a space of blue,
My heart remembered perfectly the glow
Of wondrous meadows, where strange flowers did grow,
That I could pluck a little while ago:
It was no farther than the birds oft flew,
I should go back there in day or two.

I had no need, as now, to close my eyes
And count the fading memories within;
Or frail dreams seek ever to begin,
And live again an untold past that lies
Behind me now – a legend of fair skies
And dwellings full of light – a paradise,
So pure, so dazzling, so shut out from sin,
Sometimes I scarce believe my part therein.

But then I bore, indeed, without a thought,
Unfinished raptures, fresh from many a place
Where I had tarried some last moment’s space;
All the rich inward of my soul was fraught
With latest music that my ear had caught
In the far clime that morning; and unsought
Strange words of joy would flood my lips apace,
And language of swift laughter fill my face.

A thousand thrilling secrets lived in me;
Fair things last whispered in that land of mine,
By those who had most magic to divine
The growing of its roses, and to see
What burning thoughts they cherished inwardly;
Yea, and to know the mystic rhapsody
Of some who sang at a high hidden shrine,
With voices ringing pure and crystalline.

And I remembered – yea, as now I dream –
A goodly company with brows most fair,
About whose forms, like veils, a shining hair
Fell splendidly and hid them: long the gleam
Of their unfading smile did fondly seem
To play around me in the strange sunbeam
That gilded the cold place I did compare
With mine and theirs in that land’s balmier air.

Ah, soon my heart fell sick with yearning sore,
Even toward those, my kinsfolk, and right fain
I was to see them though the mirage plain
Still looking for me from the well-loved shore;
And soon I though indeed that he who bore
Me hither should return for me once more:
By day by day I waited all in vain,
He never came to take me back again.

Then year by year quite joyless I became,
For no one understood my words’ bright way,
Till lips and eyes were sealed up with dismay;
And the soul fled from them in grief and shame,
And dwindled to a dulled and hidden flame
Far inward, while there died full many a name
Within me, and the memories that lay
At heart gave out a pale and transient ray.

Long time, amazed and dumb, I looked around,
Seeming a very alien, and alone
Among a sunless folk I never had known,
We called themselves my kindred, while they bound
My pining spirit with restraints that wound
About its inmost tendrils: Ah, I found
It was a desolate land where I was thrown,
And left too weak to fly back to my own !

They set themselves to maim frail, unfelt wings,
That used to be the fellows of swift will,
And bring me softly to each glittering sill
Of joyful palaces, where my heart clings
Now faintly, as in mere fond hoverings,
About a distant dreamwork. Wretched things,
Cold wraiths of joy, they chained me, to kill
My soul, yet rich with many a former thrill.

They set themselves to darken the clear sight,
Unfailing as a star’s, wherewith my glance
Too surely pierced each semblance like a lance
Of steel; they made me grope with the scarce light
Of their own self-deception in their night:
Yea, but for some transcendent dream, there might
Have grown in me a balm of tolerance,
And I found joy among their joy perchance !

I have learned through their sad and sickly lore
Of heart and brain – yea, since I was not free,
I have with perfect feignings bowed the knee,
And framed my lips in set words to implore
Such needs of seeming bliss as their lives store
To crown them with – yea, since their language bore
No word at all for aught of what might be
Content of one desire conceived by me.

But I am weak among them, cannot seem
Full-hearted in their life; with many a look
I wound them or repel; they cannot brook
My coldness: Ah, their chill sun hath no beam
To cure my foreign fairness, and a gleam
Of Edens lost, scarce better than a dream,
Was on me when their boasted prize I took,
Unflushed, as though I gained not, but forsook !

I hate their grave profanity, that drapes
With royal right of sanctified intent
Base greeds in which their common lives are spent
With honoured name; I loathe the lust that apes
A passion, and in coarse fruition shapes
No flower of fair regret, but straight escapes
From all the richer joy and sorrow blent
In after-thinking, as from punishment.

I hate the heavy sham of wits, that find,
Examine, lose, and refind that sole grain
Of rarest gold-dust on a golden plain,
Their science – leaving thousand-fold behind
Mysterious tracts of knowledge, that my mind
Scans with some inner vision not yet blind,
Like flask of memory striving to regain
Possession of a heart’s once bright domain.

Yea, with their dreary creeds, their life’s pale bloom
Their science, all of matter, that just plays
With the external slough as it decays
Left by some risen spirit near his tomb, -
They seem indeed to dwell in lower gloom
Of mansions, through whose every upper room,
Made wonderful with full and cloudless rays,
My winged soul passed in splendid former days.

But oft times – when, perhaps, beneath the glare
Of one of there coarse tinselled shows, I sit
Lone in their midst – in spite of some fond fit
Of self-sufficing thoughts, with piteous stare,
Their upturned faces seeking to stay care,
And fire lives soulless, dreamless, with those bare,
Most tawdry splendours their own hands have lit –
Plead to my heart and sorely trouble it.

And I am on a sudden changed, and filled
With an immence compassion, with a deep,
Almighty yearning to those men who reap
No real good all their days, who never have thrilled
With one rich touch of joy, whose lives creep chilled
From sunless childhoods with dull pulses stilled
In dreamless deaths; their souls no memory keep,
And in their lives are no fair pasts to weep.

Oh. Then my heart within feels nigh break
With vast desire to soothe some perfect way
Those joyless men; to lend their languid day
A gleam of hope, their night, some trance to make
The deathly darkness holier: for their sake
Tears flood my eyes, and worlds of pity ache
About slow sources of cold speech and stay
For one great word my lips never find to say.

I long – yea, for a space – to draw more near,
And join my comfort with their hearts’ dull mood;
I burn to tell in their own tongue the good
I mean to them, the pity my thoughts bear:
Alas ! I could not speak, they could not hear,
No dream of mine to their eyes could appear;
Vain, the thoughts go back to the heart to brood,
Ere I have spoken or they understood.

From “Music and Moonlight”, 1874.
Примечание переводчика:
“Nostalgie des Cieux”(фр.) – Тоска по Небесам.

Артур О’Шонесси Юной губительнице
(С  английского)

Красавица, ревнивица. Юна
моя убийца, мечущая стрелы.
Смертельный счёт представила она.
Глаза спокойные, но что-то закипело
в их яркосиней нежной глубине.
Оттуда прелесть молодости плещет,
но ею приговор объявлен мне,
позорный, неотвратный и зловещий.

Но не спешит. Улыбка – будто мёд.
Соблазн. Приманка для успокоенья.
Так мстительная сталь – сперва блеснёт,
пока не сыщет верного мгновенья.
Клинок меж тем мелькает взад-вперёд
над жертвой, обречённою на кару,
и та страдает, прежде чем умрёт
сто раз до неминучего удара.

Убьёте ли меня ? Ударьте ! Жду !
Разите сердце непотребным вздором.
Я Вас люблю – накликайте вражду
и лишь себя погубите раздором.
В итоге, подурневшая собой,
Вы приползёте, как побитая гадюка,
к моим ногам с плачевною мольбой...
«Нет, милый ! Обними и дай мне руку».


Arthur O’Shaughnessy To a Young Murderess

Fair yellow murderess, whose glided head
Gleaming with deaths; whose deadly body white,
Writ o’er with secret records of the dead;
Whose tranquil eyes, that hide the dead from sight
Down in their tenderest depth and bluest bloom;
Whose strange unnatural grace, whose prolonged youth,
Are for my death now and the shameful doom
Of all the man I might have been in truth,

Your fell smile, sweetened still, lest I might shun
Its lingering murder, with a kiss for lure,
Is like the fascinate steel that one
Most vengeful in his last revenge, and sure
The victim lies beneath him, passes slow,
Again and oft again before his eyes,
And over all his frame, that he may know
And suffer the whole death before he dies.

Will you not slay me ? Stab me; yea, somehow,
Deep in the heart: say some foul word to last,
And let me hate you as I love you now.
Oh, would I might but see you turn and cast
That false fair beauty that you e’en shall lose,
And fall down there and writhe about my feet,
The crooked loathly viper I shall bruise
Through all eternity: - Nay, kiss me, Sweet !

From “Music and Moonlight”, 1874

Владимир Корман, поэтический перевод, 2007

Сертификат Поэзия.ру: серия 921 № 56914 от 17.11.2007

0 | 0 | 2582 | 20.04.2024. 11:36:47

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []