Артур О Шонесси Песнь о Святом Духе; Песня пальм

Артур О’Шонесси Песнь о Святом Духе
(С  английского)

Дух Божий бросил горние селенья
на берегах заоблачных морей
и сам, не ожидая приглашенья,
пришёл на Землю в тайне от людей,
желая рассмотреть итог творенья
и оценить по строгости своей.

Он въявь увидел, чем на деле славен
и чем страдает сотворённый мир,
где гордый люд решил, что богоравен, -
и всюду встал какой-нибудь кумир,
а почести возносятся Варавве.
Позор со славой ладят общий пир.

Увидел, что возвышенные чувства,
благославляемые искони,
оболганы в указах и изустно
и поневоле прячутся в тени.
Людьми преследуется как беспутство
Любовь, что Духу Божему сродни.

Но жар любви повсюду ярким чудом,
врывается - как в пурпурный закат,
бывает, гром ударит ниоткуда,
и гулко повторяется в раскат,
и содрогнётся глубь морей под спудом,
и все земные недра задрожат.

И любящие, как их всех ни много,
красивых лицами парней и дев,
с любой равнины, из любого лога,
из всех племён, на небо посмотрев,
взыскуют им неведомого бога,
вплетая в просьбы горестный напев.

Они не жаждут гибели в печали.
Их манит безмятежная лазурь,
а горькие рыдания вогнали
немало душ в отчаянную дурь.
Другим - почёт как образцам морали,
влюблённым достаётся брань да хмурь.

Они, среди обидных поношений,
боролись за природные права,
не пав перед запретом на колени.
Гонимая, любовь ещё жива
и прячется в густой укромной тени,
когда на небе гаснет синева.

Бессмертное прославленное чувство,
земной юдоли райская сестра,
когда в сердечных океанах грустно,
бурлит волной симпатий и добра.
И скорбь с земли, хоть зябко там и тускло,
сбегает прочь, как сходит дым костра.

Любовь подобна вожделенной сласти.
Она влечёт голодный интерес.
И основное, подлинное счастье –
не обладанье, праздник для телес,
не радости греха и пламя страсти,
а звук благословения с небес.
.
Но тысячи девиц, теперь калечек,
под наглые обидные слова,
когда сгорели прелести, как свечи,
когда их опозорила молва,
вопят в несчастье каждый божий вечер,
сбегают на чужие острова.

Но тысячи красавиц без порока,
как ангельский отряд в родном краю,
в забвении ссыхаются до срока,
не рады их бесцветному житью,
во снах лишь только видя одиноко
зарю любви в потерянном Раю.

А сколько неприкаянных влюблённых
блуждают посреди чужих земель.
И тут же некий попик исступлённый
клеймит их страсть и весь любовный хмель.
И мрёт бессонная любовь бездомно,
зря проискавши крышу и постель.

Скандал да ссылка – первая причина
известности прославленных певцов,
но каждый том истории старинной
нам выдаст уйму лучших образцов,
как смело гибли за любовь мужчины,
от юношей до старых мудрецов.

Но вот носитель мирового духа,
бродягой возле храмовых дверей,
не видим оку и не внятен слуху,
свидетель, как свершает иерей
постыдную дурную показуху -
кажденье новым идолам людей.

Любовь к Святому Духу, без сомненья,
жила в сердцах , но крепко стиснув рот
и спеленав все страстные движенья...
Безрадостен был веривший народ,
и не было надежд на возвращенье
того, кто снял бы огорчавший гнёт.

И только в редких сумерках, темнее
иных, обычных, летних вечеров,
когда у звёзд концерты в эмпиреях,
и будто слышен звон колоколов,
и льются запахи цветов в аллеях,
бывало, люди молятся без слов.

В их душах было сумрачно и глухо.
Не вдохновлял их ни единый бог.
И с их надеждами была проруха.
Лишь страсть вела их в жизни без дорог.
И жалость проняла Святого Духа.
Он возлюбил людей, и он помог.

Он распахнул небесные владенья,
и серебром повсюду над землёй.
рассыпалось его благословеньё,
где б ни бродил по свету род людской.
И он простил людские прегрешенья,
признав любовь прекрасной и святой.

Он к любящим отнёсся с состраданьем
за изгнаность и горестный удел.
Он дал их страсти новое названье
и новый культ для них предусмотрел.
И он их совершенствовал со тщаньем,
достойным несказанных божьих дел.

Пришельцу не претило созерцанье,
он не велелл плотнее обернуть
и спрятать от ревнивого вниманья
ни женский стан, ни мраморную грудь.
Он счёл за нечестивость предписанья,
в которых видел ханжескую суть.

И он распорядился для начала
о том, чтобы отныне красота,
поруганная прежде, воссияла
как свет и поэтичная мечта
и стала воплощеньем идеала
её божественная высота.

Отныне те, кто в злом ожесточенье
пускают всякую любовь в распыл,
узнайте, что в любви лишь – исцеленье,
спасение души на грани сил.
Господь был добр. Любовь, предмет гоненья,
он волею своею освятил

Мне нынче, поразив воображенье,
всё в бирюзе, в полуночной тиши,
приснилось высоченное строенье –
большое небо, вечный дом души.

Я видел сквозь космическое пламя
Таинственное Сердце надо мной,
и я молил - хотя бы лишь словами -
помочь с небес любви моей земной.

И я сказал Ему, Святому Духу:
«Ты – блеск мечты и диво красоты,
сокрытое от зрения и слуха.
Я сердцем тоже чист и свят – как Ты.

Ты видишь в сердце, для тебя открытом,.
мою Любовь, мою епитимью.
Любовь – основу всей судьбы и быта.
Из-за неё и плачу, и пою.

Не угадать – напрасные потуги –
уйду ль в могилу, провалюсь ли в ад,
но твёрдо знаю, без моей подруги,
я и на небе выдержу навряд.

Её могила мне дороже Рая.
На мне любой свершённый ею грех.
Так мне диктует избранность святая –
в молитвах быть предстателем за всех.

Теперь моя святейшая задача
спасти от лжи родное существо.
В предсмертный час она просила, плача,
о том меня и больше никого.

О Светлый Дух, рассеявший в эфире,
в голубизне, свой добрый поцелуй,
душа её в томленье, а не в мире.
Ты ей успокоение даруй !

Её душа – сама сестра лазури,
Ни горе ей, ни счастье – не в упрёк.
Она взмывает в тишине и в бурю,
забывши свой могильный уголок.

Она ль не чаровница, не святая ?
Не ей ли подобает трон царей ?
И спас её не я ли, называя
Сокровищем Небес, Любимою моей ?»

- Увы ! Пришлось постигнуть бесконечность
пространств меж ярким Призраком и мной.
Моя мольба вверху впиталась в млечность,
как пар над необъятностью морской,
и странные миры забили вечность
загадками и собственной тоской.

Вперяю взор в чарующие мили,
в мерцающий с небес эфирный свет,
в чудесные фигуры и кадрили,
то звёздный силуэт, то пируэт.
Вот молнии всё небо прочертили.
Душа в восторге. Небо шлёт привет.

Тогда-то я услышал предсказанье,
волнующий пророческий ответ.
Дух Божий сократил все расстоянья,
Пославши мне с моей Любимой свет.
Он принял нас в небесное собранье,
благословив на много тысяч лет.

Проносятся дожди и ветродуи,
меняются законы у судЕй,
но Божий Дух, повсюду торжествуя,
благословляя и целя людей,
навек провозгласил Любовь – земную
и ангельскую – высшей из идей.


Arthur O’Shaughnessy A Song of the Holy Spirit

The Holy Spirit left a habitation
On the dim shore of heaven’s eternal sea,
And named in no men’s prayer or invocation,
Unknown and believed in, save by me; -
The Holy Spirit looked down through creation
Upon the things that are and that shall be.

He saw the things that evermore were holy
Over the wide and many-peopled earth;
He saw the great proud folk, he saw the lowly,
The glory and the sadness and the mirth;
And gazing on them all, he gathered slowly
The worthlessness within them or the worth.

And lo ! the things whose irrepressible fairness,
Rebuked by man, lay grieving, now they burst,
All tear-stained, out of darkness into clearness,
And stood forth beautiful as at the first;
Feelings indeed the Holy Spirit’s nearness;
Indeed forgetting man had called them curst.

For unto them a momentary wonder
Seemed passing in the world: the long hushed eve
Glowed purple, and the awed soul of the thunder
Lay shuddering in the distance; and the heave
Of great unsolaced seas over and under
The tremulous earth was heard with them to grieve.

And all they - loves and lovers whose fair faces
Were piteous in the passion and the shame
Of loving – men and women of all races,
Together with the great sad voice that came
Out of the sea, and from the earth’s deep places,
They called upon the God who hath no name.

They could not turn away into the sadness;
They yearned up to the heaven’s eternal blue;
And the soul’s sobbing almost rose to madness
Within them, as they longed indeed, and knew
The other folk in holiness and gladness,
And they may not be glad and holy too.

Alas ! all shameful as they were, and chidden,
They could not quite forsake, nor all forget,
Pure birthrights confiscated and forbidden,
And heaven itself they loved a little yet;
They would creep in the weep and lie there bidden
In some dim region where the sun had set.

For many a time some glorified emotion,
Celestial sister of earth’s holiest grief,
World roll into their hearts like a rich ocean,
Mysterious sympathies that brought belief,
And the heart, flowering upward in devotion,
Cast off the earthly sorrow like a leaf.

And the immense sweet passion, sole oppressing
The unrequited lives it famished in,
Would bear an angel’s part of some wide blessing
Shad splendidly above the stars, or win
Pure resignations richer than possessing,
And feel indeed full little like a sin.

A thousand wild-eyed woman, fallen or daunted
Before the world’s hard hate of insolent smile,
Afraid to look upon the beauty vaunted
And loved, then curst and outlawed, and made vile;
Wept in the night, or with drooped faces haunted
Dear moaning lakes and many a distant isle.

A thousand faultless-formed ones, made for linking
Angelic races of the earths and star,
Lay with unprized and priceless splendour shrinking
Into the shadows of the darkness, far,
Ay, far from love; their lamentable thinking
Tempting them down to where lost Edens are.

And wandering abroad through every nation
Were glorious pairs of lovers, whose delight
Some priest had branded with abomination;
Who went on loving through short day and night,
Homeless and driven from their generation,
Dying without a name and out of sight.

And all the passionate poets had for glory
Their exile, and a scandal for their theme;
And only fond faith in an ancient story,
And heart’s allegiance to their heart’s fair dream.
Cold youth and impotence, grown old and hoary,
Hurried men deathward on a frozen stream.

Yea, and that radiant One, the world’s immortal,
Unchanging soul and self of the true earth,
Was now a wanderer, grieving like a mortal,
Dishonoured in his grieving and his dearth,
Sitting disconsolate beneath the portal
Of pampered idols served with hollow mirth;

Yea, the great inward Love, secretly burning
In the deep silent hearts that never spoke,
But shrouded up the passion of their yearning –
Yea, he was king indeed of a sad folk,
Weary wellnigh past hope of his returning,
Sinking wellnigh beneath a joyless yoke.

And only in rare lapses, something dimmer
Than wonted summer eves, when strange stars trod
The air with music steps, that left a shimmer
And shook down perfume on the awakened sod,
Dared they look up and soothe them with the glimmer
Of distant heaven, or think at all of God –

And than there was no hope they might inherit,
No way with any god whose way was known;
Their passionate souls within them had no merit,
Only the piteous passion there alone;
And then – but on that night the Holy Spirit
Saw them and loved and saved them for His own.

He opened like bosom the great heaven;
He dropped a silver whisper through the air,
And in all desolate lands where they were driven
He reached, and wrought a blessing on them there;
And the great sins they had are all forgiven,
And their great love is only great and fair.

He looked upon them all, and wide compassion
He felt for all their exile and their dole;
He gave a holy name to their deep passion,
And made a new religion for their soul;
For they were perfected in God’s own fashion,
To be a part of God’s ineffable whole.

He gazed through all the impious shrouds enfolding,
With dire disfigurement of lust and fear,
The splendid beauty of each woman’s moulding
That his creating kiss and left so dear;
The Holy Spirit marveled in beholding
How it was lost and held accursed down here.

And once more, mightily and most securily,
That desecrated loveliness shall shine,
And the sweet poet passionately and purely
May worship it in his heart’s fairest shrine,
For O the Holy Spirit blessed it surely,
And said it was for ever most divine.

And henceforth, O ye hard folk who go steeling
Your lives against all love with lust and pride,
Know that full many a whole and mystic healing
Is come into the heart that else had died;
And many a piteous outcast human feeling
A kinder God than yours hath sanctified.

That night I did behold the great blue dwelling
Through which the soul goes upward; and the dome
Of its ineffable height seemed past all telling,
The perfect heaven, the soul’s eternal home !

And I through miracle of love discerning
The heart of the blue mystery above,
I prayed a few words purely with great yearning,
Touching my weak heart and my earthly love.

I said: O Spirit high above all seeming !
Known by a splendour, seen in a sweet hue,
Reached in the passion of transcendent dreaming,
Nothing is holy but my heart and You

And in my heart laid open for your seeing,
There is a piteous love, tender and deep,
A love become the deepest part of being –
I scarce know whether most I sing or weep:

I scarce know whether, sad and lost and human,
Some earth of hers shall bury me, some hell
Consume me; only this, - without that woman,
Heaven were a place wherein I could not dwell;

The teared-stained place she lies in is my heaven;
I took the sin she sinned, till it became
My holiness; and now I pray not even
Without some lovely mingling of her name.

Her dear wan life is dearer to me keeping
The sear upon its whiteness of her fall;
The part of me she tarnished with her weeping,
Let that be saved of me or none at all.

Look down, O Spirit, through the night, distilling
The blue diffusion of a luminous kiss;
Look into her clear heart, open and thrilling
Beneath the soaring thoughts whose hidden bliss

Hath long ago exalted above measure
Of lifelong joy or woe her risen soul,
Risen a spotless sister of the azure
From a forgotten grave of wrong and dole.

Is she not wonderful, sweet, ay and holy ?
Shall she not sit on some transcendent throne?
Am not I saved in loving her, and solely
Worthy of heaven in calling her my own ?

- Alas ! then knew I the most infinite distance
Between that ardent formless One and me;
My yearning clave for skies with no resistance,
And felt His emanation like a sea;
But strange worlds lay between, of dim existence,
Inward the spiritual mystery.

And through the night’s enchanted leaguee still gazing,
I still behold the wide ethereal sight
Of all the stars’ far palaces amazing
Moving scintillant in abundant light,
And now and then the lightning went round blazing
From each to each some message of delight/

Only I heard a mightier predication,
A growing and tremendous prophecy,
Feeling the while, with more serene conviction,
The splendour of the Holy Spirit nigh,
And that in some eternal benediction
He did include my love and me on high.

Only I saw, as now in evolution
Of season after season, clime on clime,
The azure ocean’s gradual revolution,
Sure of the world and of man’s heart in time,
And the sweet Holy Spirit’s absolution,
Healing, and making each man’s love sublime.

From “Music and Moonlight”, 1874

Артур О’Шонесси Песня Пальм
(С  английского)

В чудной пальмовой стране
блещет солнце в вышине,
будто царская корона
на лазури небосклона.
Здесь зелёною волной
в непроглядности лесной
шевелится мир чудной,
нынче, как во время оно

Кто укажет верный след ?
Орхидеи, змеи, птицы -
Умоляй хоть сотню лет ! –
крепко держат свой секрет.
Здесь всё вместе и насквозь
духом тайны налилось.
К истой сути не пробиться,
как лучам зари в темницу.

Кто тут правит, чей завод
обеспечивает ход,
и цветенье, и порханье,
и восторг, и умиранье ?
Зелень пальм - у облаков.
В кронах -. шум морских валов.
День подаст призывный зов –
ночь приходит на свиданье.

Вот сквозь гущи тростника
мчит янтарная река.
Шепелявая протока
лижет зелень островка.
Над высокою осокой
льётся пряный аромат.
На просторе водных окон
листья плоские дрожат.

Мнится, в эту красоту,
как в медовую сыту,
джинн забрался одинокий
и ошибся на версту.
Тут и лёг он, усыплён
пеньем птиц со всех сторон,
погрузившись в сон глубокий
и в волшебную мечту.

Много тысяч лет назад –
где ни кинет солнце взгляд -
в самой древней акварели
только пальмы зеленели.
Но малиновый вьюрок
дружно взялся в некий срок
с птичкой цвета карамели -
да и вырастил цветок.

Проявивши мысль и прыть,
как связующая нить
птички выбрали лиану -
чтобы братство пальм сплотить.
Обмотали лес, саванну,
папоротник и кокос,
и баньяны, и бананы,
чащи мангр и купы роз.

Луч с небес сквозь синь волны
не достанет глубины.
В чаще птахи - блеск и пламя -
златопёры и дивны.
Мчат летунььи в пенном гаме,
будто молнии легки.
Перья светятся огнями
над порогами реки.

Там, где редкие стволы,
в скрытом травами заливе,
лилии, как снег, белы,
спорят, кто из них красивей.
В тихих шёпотах – секрет,
то ли важный, то ли нет.
Не слыхала ли ответ
птичка певчая – бантиви ?

Всё вокруг и в небесах –
в превращеньях, в чудесах.
Как не вспомнить в разговоре
об исчезнувших лесах,
где восторг и красота,
где волшебные цвета ?
Сотней красок в дивном хоре
щеголяют птицы лори.


Arthur O’Shaughnessy Song of Palms

Mighty, luminous and calm
Is the country of the palm,
Crowned with sunset and sunrise,
Under blue unbroken skies,
Waving from green zone to zone,
Over wonders of its own;
Trackless, untraversed, unknown,
Changeless through the centuries.

Who can say what thing is bears ?
Blazing bird and blooming flower,
Dwelling there for years and years,
Hold the enchanted secret theirs:
Life and death and dream have made
Mysteries in many a shade,
Hollow haunt and hidden bower
Closed alike to sun and shower.

Who is ruler of each race
Living in each boundless place,
Growing, flowering, and flying,
Glowing, reveling, and dying ?
Wave-like, palm by palm is stirred,
And the bird sings to the bird,
And the day sings one rich word,
And the great night comes replying.

Long red reaches of the cane,
Yellow winding water-lane,
Verdant isle and amber river,
Lisp and murmur back again,
And ripe under-worlds deliver
Ruptures souls of perfume, hurled
Up to where green oceans quiver
In the wide leaves’ restless world.

-Like a giant led astray
Seemeth each effulgent day,
Wandering amazing and lonely
Up and down each forest way,
Lured by bird and charmed by bloom,
Lulled to sleep by great perfume,
Knowing, marveling, and only
Bearing some rich dream away.

Many thousand years have been,
And the sun alone hath seen,
Like a high and radiant ocean,
All the fair palm world in motion;
But the crimson bird hath fed
With its mate of equal red,
And the flower in soft explosion
With the flower hath been wed.

And its long luxuriant thought
Lofty palm to palm hath taught,
While a single vast liana
All one brotherhood hath wrought,
Crossing forest and savannah,
Binding fern and coco-tree
Fig-tree, buttress-tree, banana,
Dwarf cane and tall mariti.

-And no sun hath reached the rock
Shaken by loud water shock,
When with flame-like plumage flutter
Golden birds in glaring flock,
Bright against the darkness utter,
Lighting up the solitude,
Where din cascades roar and mutter
Through the river’s foaming feud.

-And beyond the trees are scant,
And hidden lake is lying
Under wide-leaved water-plant,
Blossom with white blossom vying.
Who shall say what thing is heard,
Who shall say what liquid word,
Caught by the bentivi bird,
Over lake and blossom flying ?

-All around and overhead,
Spells of splendid change are shed;
Who shall tell enchanted stories
Of the forests that are dead ?
Lo ! the soul shall grow immense,
Looking on strange hues intense,
Gazing at the flaunted glories
Of the hundred-coloured lories.

From “Music and Moonlight”, !874

Владимир Корман, поэтический перевод, 2007

Сертификат Поэзия.ру: серия 921 № 56263 от 21.10.2007

0 | 1 | 2792 | 19.04.2024. 23:27:00

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []