АВГУСТОВСКА ЭКЛОГА


Rain has fallen all the day*
O come among the laden trees
The leaves lie upon the way
Of memories

(James Joyce «Chamber music»)

Владимиру Чертог

I

Раскачавши деревья
до судорог в прелой листве,
ветер мстит тишине и коробит подробно пространство,
словно тюль с золотинками треплет в костре,
разбудив на мгновенье
белокурых дриад
в дебрях сонного царства.
И на каждой наряд
из лиловой люцерны задрав,
холодит и щекочет горячие бедра,
в чьих тугих промежутках тюльпаны и маки горят,
отрывая влюбленных, тем самым,
от смертного одра.

II

Существует
уменье вбирать
каждый дрогнувший голос,
запутавшись в собственном эхе,
в позвоночниках елей скрипя,
и от странствий благих,
как Ван Гог, завалиться ничком на кровать,
не снимая с себя
в застывающих красках
доспехи,
пейзажи, как деньги копя.

III

Вот и новое время
заржавелые гнёт циферблаты,
превращая их в горы источенных, хрупких подков.
И стерильные тучи пожирают колосья лучей,
и со скрежетом злобным срезают лопаты
дёрн. Из-за облаков
появился апостол
в поднебесье, бренча серебристою связкой ключей,
и вороны, шумя над погостом,
хаотично кружат
поперек электрических линий.
Их огромный вожак
рвёт когтями брезентовый ливень,
для бездонности серой
чужак.

IV

В темной комнате свет
проползает от фосфорных кружев
овдовевшей луны.
Я один, никого рядом нет,
только ветер за окнами кружит,
возмущая скопленье бродячих по стенам теней.
И торгуются звезды с толпой театральных колон.
Башен чокает круг наподобие мюнхенских кружек.
Валуны
превращаются в черных коней,
и сырой аквилон
чешет им затвердевшие гривы.
И мышиным зрачком рассыпается пуговиц блеск
с твоей шелковой блузки.
И влюбленные в ночь,
покидая ночлег городской, пилигримы
отправляются в лес
слушать песнь трясогузки.



V

Что там новое время
разбегается по часовой,
без боязни споткнуться и, как ритмике рваного пульса
на веке заглохнуть.
Неизвестных имен вороша адреса,
что грядущего ход
простучит по камням мостовой.
Не робей перед ним, не выпрашивай лавр, не сутулься.
Далеки голоса
той далекой эпохи,
где рыб было столько в морях,
сколько нынче костей под муравчатым пледом
зарыто.
Наблюдатель вселенной, во тьму наводя телескоп,
обживает среду в треугольнике Веги,
и скольжение метеорита
ту ли жизнь узнает в неоткрытых мирах:
рай, паденье, потоп
да семейства в ковчеге.

VI

Реют сонмы огней. Плещет в гавань волна,
и сливаются пятнышки крохотных окон.
Жизнь всегда сновидений коротких полна,
и бобровая тень шевелиться в ошметках бревна,
прорывая запруду в терзанье жестоком –
жизнь со смертью равна.
Города отражают, как правило, тех,
кто их строил, кто в них поселился навечно,
балансируя с музыкой местных садов.
И огромный успех,
если время вращать бесконечно
по пунктирам следов
в виде портиков, ниш и барочной канвы,
и пытаться смешать вены мрамора с оспой металла,
колокольнями рыб оглушая на илистом дне,
и упавшая с неба звезда,
повинуясь волне,
на просоленном гребне печально б мерцала
отражаясь в окне.

VII

Очевидно одно –
то, что близится август к концу,
и тревожный ноктюрн провоцирует в нас расставанье.
Листопад оскопляет рядно
обнищавших домов, вопреки пожилому лицу,
осознавшему смысл расстоянья
от родильных палат –
до погоста в гербариях острых из жести.
Дождь морзянкой щекочет плешивое с родинкой темя
и серебряный тополь, как Понтий Пилат
(вот надменный анфас)
придающий костлявым ветвям неразборчивость жеста,-
он и есть постороннее время
для нас.

VIII

Чем ответить
невидимой стае сивилл?
Пересказами снов или краткой цитатой с балкона?
Только дождь грозовой связь
мою перебил,
словно поезд молчанье пирона.
И не листья, а грязь
облепила окошко вагона.
Матерьяльных чудес не бывает. Слезой
не отмоешь зрачок, замутненный от копоти ночи.
Облака равнодушны к нытью.
Так кончается лето последней грозой.
Ты ступаешь стезёй,
что становится ужи, короче,
воспаряя душою к небытию.
Шаг отчетливей. Тьма
по шершавой листве сверхъестественно скачет
табунами кирпичных домов.
И чем ливня прочнее стена,
тем трудней разобрать, кто там плачет
над лиловой границей холмов.

IX

Утром всякий квадрат,
будь то площади, крыши облитой гудроном,
перепачканных снами квартир:
растворяется в свете, разбросанных прядью лучей.
Казимир!
Ты утратил свое превосходство. По кронам
осыпается холст твой, взволнованной стаей грачей.
Архитекторы прошлых времен,
упираясь в грядущее лбами,
отбирают пространство сполна
у цыганистых ветров, затянувших на все голоса.
Где тот список имен,
обложивших замшелый ландшафт чертежами?
Но стоят города с задремавшими в дождь сторожами,
теряясь
меж лесов и морей. А по кровлям шипят небеса,
словно в горы песчинок въедаясь
монументом холодным волна,
предзакатным лучом
озаряясь.

Х

Значит, в новый зенит
устремляются крылья стреноженных синью икаров.
В этой облачной давке архангелам наперекор,
с обожженным лицом и расширенной буквой зениц,
август ломится прочь от осенних пожаров.
Прячась в тучах улитками, спор
меж собою ведут перекрестки. В чахоточной арке
слышен кашель водосточной трубы.
Ветер в гуще скандала
петушиной листвы,
отлетающей брызгами в парке,
как салют за труды,
уходящего с летом Дедала,
обжигая закатом
пруды.

XI

Жизнь никак не стареет с годами, стареем
лишь мы.
Поиск вечного царства
безуспешен пока.
Мы не то чтоб его лишены,
просто сущность пространства –
птицы и облака.
На распев тишины,
чья свобода всегда порождает в нас дух
безымянной окрестности, с видами рыхлых строений,
что скривились на складках волны,
затопляющей слух,
словно строчкою стихотворений.
И не комплекс вины
за вкушенье запретных плодов,
а отсутствие цельности с Богом
разрастается в нас
метастазами времени, апокалипсис в небо швырнув
пред всевидящем оком,
так во тьме городов
в этом скопищи каменных масс,
мы с брусчатке, ведущей в собор,
в переулок тревожный свернув,
разродимся скупым монологом,
где нам вынесут дребезгом окон
небеса приговор.

XII

Зреет память в ночи.
Кто-то скачет по лестнице
в платье,
с ощущеньем беды
выбегая во двор. Слышен рык баскервилей.
Ветер рвет сухожилия роз без усилий.
Сады
прячут мокрый огарок свечи.
Свет морозный зажегся в больничной палате,
где находишься ты,
соболезнует горько
твоей на подушке сорви – голове
и любви, обреченной на смесь цианида с абсентом.
Златоуст, не брани
не последуй досадной молве,
лучше тихо молись над заснувшем на час пациентом,
причитая: спаси, сохрани…
Человек в этот миг приобщается к сонму святых,
к потолкам, сотворенным из облак.
Фонари, небожителей облик,
принимают вдоль улиц
пустых.

XIII

Там покоятся сны,
где на треснувшем зеркале луж
отраженье морщинит влюбленных, и звуку пустому
остается укрыться в бушлате сосны.
И сквозь капли огромные груш
рвется памятник к дому
напротив,
через старый фонтан, исторгающий к звездам восторг,
и картавою речью, сивилл
растревожа,
проникает в их медные уши, похоже,
так сутулясь, входил
Микель Анджело Буанаротти в
зарешеченный морг.

XIV

Август медлит уйти и прощается, словно немой,
потерявшей дар речи. В конечном итоге
немота проявляет в нас чуткость к словам.
В нашей речи прямой
запинаются мысли. Сомнений, тревоги
разошлись по углам,
в пересохшей гортани, коверкая слог,
август, ты же всегда проявлял благосклонность,
и чернилами ночь орошал, как садовник из лейки газон,
и бесшумной волной ты выплескивал свой монолог,
и твою укрывал невесомость
золотой горизонт.
Жаль, конечно же, жаль
расставаться с тобой
бессловесный, родной собеседник.
Ты мычишь что – то горько в зеленые елей усы,
так загадочно, свыкшейся с нашей судьбой –
ты, былого наследник,
коротаешь меж нами
часы.

XV

Ты в ночи признаваться, пожалуй, не смей
то, что болен,
запутавшись в гидрах.
Кто узрел в одночасье миллиарды пунцовых теней,
сто флоренций в коричневых каменных митрах,
остался доволен,
вполне.
И влюбленные пары вальсируют плавно в окне,
под фламандскую морось огней.
И бульвар не в сиренях, а в цитрах.
Рокот из колоколен
вырывается к морю затянутых ряской гравюр.
Флюгера деревеньками небо закрыли.
Серафимов промокшие крылья,
вдоль террас, взгромоздившись ступенями клавиатур,
в окружении женских нелепых фигур
на перилах дрожат от бессилья.
Наконец – то лишенные снов и уюта дома
осветили сквозь шторы чудовищный город.
Не сойти бы с ума.
С ветром топчется холод
на вершине холма.

ХVI

Нет,
с новым временем я не знаком,
Да и старое дергает нервно косые куранты.
Полубред
превращает на миг
лес в ограду с чугунным замком,
за которым скрывается Данте
в римской тоге, со связкою книг.
Мы с тобой остаемся ночи
набивать в свой хрусталик бриллианты.
На скамейке в ободранном сквере,
при огарке свечи
будет Муза играть на свирели
в сарафане из легкой парчи,
или плакать в далеком апреле,
заглушая ручьи…



(июль 2003г.)

1.Джеймс Джойс стихотворение XXXII из сборника «Камерная музыка» 1907г.
Весь день шуршал холодный дождь, витал осенний листопад.
Приди в последний раз – придешь?- в продрогший сад.




Боровиков Пётр Владимирович, 2006

Сертификат Поэзия.ру: серия 913 № 41728 от 02.02.2006

0 | 4 | 3057 | 29.03.2024. 14:56:05

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []


Прочла и получила огромное удовольствие.
Слов нет, как понравилось...

Блестяще. Блестяще. Блестяще.

Спасибо за удовольствие. :-)) Люда

Как всегда прекрасно, читаю с удовольствием огромным. Силища стиха!