ПЕПЕЛ КЛААСА

1
Я родился во время оно
одним из двухсот пятидесяти миллионов
в городе, где гражданская оборона
свешивалась лозунгами с балконов.
Я глядел на мир в оба глаза,
а когда меня били, видел сквозь слезы
авангардную живопись ангарского газа:
желтые лужи и голубые березы.
И если бы с детства меня окружали рубли,
как отряды Минина польского ворога,
я бы стал сибирским Сальвадором Дали,
но беличьи кисти стоили дорого.
А еще я хотел научиться играть на скрипке,
но в магазине “Музтовары”
я дотягивался, даже привстав на цыпки,
только до горна и до гитары.
А скрипка - она для еврейских детей -
чистеньких, не придавленных бытом.
Понял я это и через несколько дней
стал антисемитом.
2
Я люблю наблюдать с увлечением,
в письменный стол уперев локоток,
за любопытным стечением
обстоятельств в мутный поток.
Вот вроде бы и не было разнарядки
на скрипачей и художников в ДХШ.
Но что мне осталось для творчества, кроме тетрадки
и отточенного карандаша?
(Я до сих пор не слышу криков победных
в честь мою в залах и на площадях,
потому что поэзия - это искусство для бедных,
а бедные кричат исключительно в очередях...)
Я загнал свое детство на сеновал:
вливая в звездное небо душевные соки,
я именно здесь по ночам сочинял
свои первые строки.
И хоть я давно поменял сеновал на чердак,
по-прежнему моя Афродита из пены
выходит на берег под лай собак
и запах свежего сена...
3
Кто-то в Поэзию входит, как в храм,
и тянет к иконам молитвы с натугой.
А мне было скучно по вечерам,
и я решил обзавестись подругой.
Опять же наличье еврейских детей
и неприятное чувство,
что я могу остаться в хвосте
очереди в искусство...
Мне как-то несвойственно таскать по храмам грехи
и вываливать их на голову хорошеньким музам.
Я даже готов разогнать стихи
шарами по лузам.
Открывается дверь, заходит поэт -
из храмовых - видно сразу.
- Здравствуйте. Я - Афанасий Фет.
- А я - Андрей Широглазов.
- Пойдемте туда, где звезды висят
над ясенем или грабом...
- А, может быть, лучше по сто пятьдесят
и - по бабам?
4
Впрочем, я, кажется, лирически отступаю
от сюжетной канвы.
Возвращаюсь к маю,
в который меня выдернули ногами вперед головы.
Возможно, я упирался
внутри из последних сил.
Во всяком случае, я помню, что наружу не собирался,
но моего мнения никто не спросил.
А когда на машине “Волга”
из роддома меня привезли домой,
я понял что жизнь - это надолго
и устроил предупредительный вой.
И когда родители мне говорили “агу”
и называли “зайчиком”,
я обреченно думал, что уже не смогу
стать просто обыкновенным мальчиком.
5
Впрочем, старался, как мог:
за детсадовской верандой матерился вполголоса,
покуривал сигареты “Дымок”
и девчонок прилежно таскал за волосы.
Но, видимо, количество прочитанных книг
перерастало в какое-то качество.
И незаметно мой повседневный язык
от матерщины освободился начисто.
Все чаще я стал говорить слова,
смысл которых ускользал от приятелей
и едва-едва
не попал в список маменькиных сынков и предателей.
Когда меня видели со стопкой книг
бредущего в библиотеку,
мне в лучшем случае показывали язык,
а в худшем - давали по чебуреку.
Впрочем, обидная кличка “Псих”
хранила меня, лучше милиции:
все знали, что я могу кинуться и на пятерых,
если довести меня до подходящей кондиции.
А потому дворовая знать,
личность мою обкумекав,
постановила меня считать
чем-то средним между юродивым и калекой.
6
Я бы мог написать детективный роман
о том, как много можно прочесть,
пока водопроводный кран
подает моим родителям добрую весть:
их сын решил постирать носки,
вымыть шею и ноги...
А у меня под футболкой - разрозненные листки
из книги о приключениях Тарантоги.
Или вот еще детективный сюжет:
все интересные книги - в шкафчике у коридора,
по всей квартире выключен свет,
а у меня под одеялом - фонарик и “Три мушкетера”.
А сколько раз мне пришлось под арестом
из читального зала на свет выходить...
Это покруче, чем “Место
встречи, которое нельзя изменить”!
7
Последний раз я был примерным и приличным,
когда мне дали октябрятский барабан.
Он был дурацким и неэстетичным,
но выделял меня из массы, как наган.
Я сам себе казался многомерным,
значительным, большим, как глыба льда,
и был таким приличным и примерным,
каким уже не буду никогда.
Я гордо шел с отрядом по майдану,
ремень суровый чувствуя плечом...
Потом мне стало все по барабану,
хоть барабан тут был и не при чем...
Я в пионеры вышел по привычке
не лезть без нужды на чужой рожон
и в слове “братство” ставить стал кавычки,
когда бывал немного раздражен.
А в комсомол вступил я ради смеха:
бывало, выйдешь в люди и орешь,
и так потешно возвращает эхо
святое комсомольское: “Даешь!”
И митинги и комплексные планы
мне поставляли повод для хи-хи...
Но и они давно по барабану,
поскольку планы - это не стихи!
8
Я не помню первой своей строки.
Наверное, это было что-нибудь вроде
“Все “вэшники” - *и!”
или “Поспели веники на огороде”...
Во всяком случае и в детстве своем лучистом
и в глупой юности я был всегда
стопроцентным несоциалистическим реалистом
и говорил “нет”, если слышал “да”.
Кстати, о стечении обстоятельств в реку...
если во время библиотечных марш-бросков
я не получал бы по чебуреку,
из меня получился бы какой-нибудь Михалков.
А так выходит, что банальный фонарь под глазом
вкупе со скрипачами времен Исхода -
это Андрей Широглазов
образца тысяча девятьсот восьмидесятого года.
9
Кстати, я заметил,
проведя полгода в психологическом следствии,
что чем впечатлительнее дети,
тем равнодушней они впоследствии.
Видимо, существует эмоциональный лимит
и в качество переходит количество.
Лампочка - и та перегорит,
если не выключать электричество.
А я - не лампочка, я немного сложнее,
и свои эмоции,
выйдя на твердый берег, оставил на океанском дне я
(штришок для составителей поэтической лоции!).
Нет, правда, я был впечатлительным ребенком
для мастера слова и рифм полководца...
Хорошо еще, что где тонко -
там и рвется...
А так бы погряз в соплях и слезах
и задавил свою гениальность,
если бы не спустил на тормозах
эмоциональность...
10
В городское литературное объединение,
где заседали проза, поэзия, драма,
привела меня на съедение
мама.
Меня окружили квадратные мэтры,
киломэтры, санти- и мили-,
профессиональной поэзии ветры
меня, как осенний листок, закружили.
Мне было 14 - возраст придурка:
самое время гонять и буцкать...
В то время ангарская литературка
была филиалом литературки иркутской.
Я предстал перед ней в голом виде,
и писатели, от важности синие,
сказали, что ничего из меня не выйдет,
хотя и в пустыне случаются инеи.
Они сказали, что поэтическая сорочка
на меня не налезет, увы.
Впрочем, заметили, что есть одна строчка
про “зеленый ежик травы”...
11
Остервенело я рвал страницы сухие
и дрожащей рукой в огонь их бросал...
А интересно, когда стихи горят - это стихия
или ритуал?
Во всяком случае, длительность
их горения - 10 секунд с момента,
когда они покидают ладонь.
Но если вмести с ними занимается впечатлительность -
это уже почти что вечный огонь.
Все сначала - это национальное,
даже если шею в петлю...
Но вот все спесиво-официальное
я с тех пор не люблю.
12
Вы скажете: я не прав, да?
Может быть. Но это - в подкорке...
Слава Богу, что через месяц “Комсомольская правда”
снизошла до меня в небольшой подборке.
Я еле дождался литобъединенческого часа
и сказал: “Мы с вами не единоверцы!
Знайте: отныне пепел Клааса
стучит в моем сердце!”
Мне в спину еще звучали слова
о случае одноразовом,
но я уже знал, что пришел сюда Широглазовым А.,
а ухожу А. Широглазовым.

Андрей Широглазов, 2003

Сертификат Поэзия.ру: серия 676 № 20420 от 02.12.2003

0 | 5 | 3194 | 20.04.2024. 04:00:08

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []