МЕНЯ ЛЮБИЛИ ЖЕНЩИНЫ-ПОЭТЫ

W

Меня любили женщины-поэты,
столетия сжигавшие за миг,
рождавшие волшебные сюжеты
не для давно избитых строгих книг.

Не знавшие каких-то скучных правил,
не ведавшие в том своем греха...
Я им себя, в чем смог-сумел, – оставил,
и сам впитал волнение стиха –

Не для того, чтоб выйдя перед кругом
читать о том ославленным скопцам.
Любили так, как вьюжит в полночь вьюга,
как я любил, по-моему, их сам.

W

Печальный случай между строк:
любовь оплачена – PLAY OFF!

W

МИНСКОЙ ПОЭТЕССЕ АЛЕСЕ ШАПОВАЛОВОЙ

Как странно и обыденно – как бритва,
я обрезаю нить и не грущу,
что женщина порою как молитва
пытается и солнечно завлечь,
и тут же отомстить за то, что всуе...
Важна кому-то очень ее желчь
во влаге несвятого поцелуя...

Такую я никак не отпущу
из мысленного мира обалдуя!

Ах, Господи, прости меня вовек –
и я по спискам мира человек –
и грешен, и смешон, и просто так...
Но далеко при этом не дурак,
и понимаю – женщинка ворчит,
когда во всю нутро её кричит!

А, впрочем, что рецепты обалдуя,
когда в постели муж всю ночь храпит?!

W

РОТИК – БУМ!

– Я сказала – все молчат! –
Выплеск жизни, треп девчат...
Две косицы над ушами...
– Ротик – бум, – да – ротик – бум!..
Нет проблем! Выходим сами.
Ноги, девочки! Тум-тум...

W

Я перестал стремиться спать:
на распорядок мне начхать,
на гуттаперчевые дни
сквозь окон Эльмовы огни.

Дома напротив – ни причем:
бетонный вымес с кирпичем
и груды битого стекла,
и пересортица-игла,
что в сердце вкалывает боль:

то — прочь любовь, то — вновь любовь...

Но нитью странных виражей
не сшить в пространстве витражей,
поскольку жизнь на виражах
целит не многих пылких мах.

Целит не всякого, но в ней –
есть ощущение корней!
Есть осознание себя –
первейшей сутью бытия.

W

Эволюция слова – “Прощай!”
отрицает вчерашнее – “Жди!”.
А вокруг – пустоты урожай
и ноябрьские злые дожди…

И в себе – невозможность прощать
перистальтику прожитых лет:
перетравлено право кричать,
а молчать — больше совести нет.

W

ЖЕНЕ ПОКОЙНОГО БАЛАГУРА

1.

Теоретически напиться
и разбрестись по островам
того, что в мире состоится...
Когда-нибудь не здесь, а там...

Возможно. Венчик поминальный
и хрупкой ладанки прибор
прибудут с нами в мире тайном,
коль скоро в явном мире – боль...

2.

Ночное лече в сыто-пьяне
под вздорный обморок принцесс.
Сегодня мы доходим к Хане,
а та рождает интерес…

К давно забытым и знакомым, –
и на испуг, и по судьбе, –
вчерашним хлебом в гастрономе,
и сытной кашей на воде…

И светло-водочной подводкой,
и той повадкой, что про нас...
Опять таки сермяжной водкой
сквозь поэтический экстаз…

В подвальце, вымерзшим до треска,
среди обвисших паутин.
Но даже в нем хватает блеска,
стихов, и водки, и картин.

И куртуазных расТоновок
и "от куртюр", что налегке
рождает в нас и норов кроткий,
и ржавый выплеск в санузле.

Такие мы... А что иные
вам завтра вымарают нас, –
так это что! Мы странно жили...
К тому и сведен мой рассказ.

Читает Хана – скрыты годы
под номерами талых Душ.
А над подвальчиком – уроды! –
снуют в проталинах меж луж.

3.

Эндорфинов резиновый клей,
на Тургеневской трупные пни...
Очень странное время – поверь,
все наружу – и мрак, и огни...

И пустая баталия дат:
бастионов эпох и затей –
не хватает столетию лат
и волшебных заоблачных фей...

Только вдруг появляешься ты, –
разрывается прошлого круг.
И внезапно сбываются сны
без особых подспудных потуг...

Я влюблен? Ну, к чему же опять
говорить неопрятно и зря.
Мы плывем по Тургеневской –
вдруг! – проплывают эпохи, года.

И рождается памяти след
на созвучии талых минут.
В пересортице будней и бед
пни прогнившие скоро умрут...

Как в воскресшем забытом кино,
мы бредем по столице одни –
очень просто, легко и давно,
хоть и снятся мне странные сны:

Это – ИМЯ на рытвине лет,
перезревшие истины строк.
Их вбивает судьба в трафарет
очень ладных и нежных эпох.

Это – ИМЯ и ритмы дождя,
под которым смываются дни,
в невозвратном забыв векселя,
ради новой и светлой любви.

4.

Холодный яр, остывший лист,
вчерашний твист под Мендельсона:
в кальсонах женщина-артист
внимает блеянью Кобзона.

Он лыс и крепок как брикет,
и, говорят, не носит кепки –
одет, обут и вновь... Отпет.
Имеет голос мерзко-редкий.

А я Кобзона не люблю –
люблю лишь женщину в кальсонах.
Я ей кальсоны подарю –
тепло в них 'эрогенным зонам...

5.

Над фано картина в пеньюаре
покосилась... В доме – холода.
Сумерки за скрипкою в футляре
спрятались в обгрыз воротника…

Лисьего, изъеденного молью,
былью, не прошедшей суетой,
не испитой преданной любовью,
бархатной, как купол запасной…

Парашюта, выпавшего в полночь
сквозь года в волшебную страну...
Кеслера бессмысленная помощь –
не играет он в одном строю…

С пламенным Николой Паганини,
с педофилом Моцартом, дружком...
Он призрел мораль – но мишке Винни,
не грозит с цикутой пирожком.

Кеслер просто встал за пианино
в бархатном футляре, на ремне...
У него на сердце именины –
на одной пиликает струне!

Над фано картина в пеньюаре,
а в футляре – мэтр и мажордом,
на одном скрипичном: – “Трали-вали”
о хозяйке думает, пижон!..

1998 - 20003 гг.

Веле Штылвелд, 2003

Сертификат Поэзия.ру: серия 619 № 17634 от 14.08.2003

0 | 2 | 2264 | 25.04.2024. 12:58:58

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []