Троещинский пикничок

1.
Пивные крышечки… Открываешь, а под ними целые миры бестолковых сим-волов – букв, слоганов, призывов. Артефакт удачи на сдачу. Три производи-теля пива: все три бутылки разные – "Сармат", "Оболонь", "Рогань" – под крышечками А-20-Россия: поездка на масленицу.
А ДАЛ БЫ КТО ДВАДЦАТЬ ГРИВЕН НА БЛИНЫ С ЧЕРНОЙ ИКРОЙ!
Я честный ориянский литератор. Платить в "Челентано" 20 гривен за один блин с икрой – недопустимая роскошь. К тому же "стеклотарки" за месяц со-брано ровно на полблина. А вот килограмм муки на старте лета стоил 1 грн. 60 коп, теперь, в разгаре – 2.50. Десяток яиц 2 грн. 60 коп. Килограмм сахара 3 грв., теперь, по милости государственных диверсантов – 3.50, пол-литра кефира 1грн. 40 коп., полкило йодированной соли 1 грн. 10 коп. Полчайной ложечки питьевой соды с уксусом – и я вас буду угощать блинами целую не-делю. Только без черной икры. Но зато со вкусом – с пылу-жару.
Парадоксально. Началось все с пивных крышечек, прикрывавших собой пол-тора литра пива, и никто не видел за этим блинов. За отдельными деревьями не увидать леса…
А мысли в лесах будущей книги. Леса эти еще более ажурны, чем надежды на порцию блинов с черной икрой. Но, в конце концов, и блины, и книгу "проглотят" те, кому они изначально предназначались. Так вот мне, литера-тору, изначально не предназначались блины с черной икрой. Так зачем я пью это дурацкое пиво с пустой надеждой выиграть на довесок поездку в Россию – на масленицу? Этого мне еще не хватало: в России вечно пьяно, холодно и приводной в интимные органы известным демократизатором режим для но-вых иностранцев. Хрена, в Россию я не поеду! Рожей не вышел. В бэу совке полукровки – это как мулаты в Америке. Метисы с мулатами заселили обе Америки, полукровок выселили из СССР на окраины бэу необъятной Отчиз-ны. Очередной режим ЗОНЫ ОСЕДЛОСТИ? Похоже, что да…
2.
Шизы в черных цветах влекут санитаров в белом. Люди в черном – отдыха-ют, а санитары пива не пьют. По вечерам они крушат ребра сумасшедшим и попеременно пьют шину, тот же не разведенный спирт. Симбионты, сплош-ные симбионты: санитары, сумасшедшие, спирт. Чаще медицинский, реже – королевский, который выдают американским коронерам обтирать тамошних "жмуриков". У меня таким же жена пытается обтирать прожженный на зер-кальной металлической глади дешевый псевдогерманский утюг. Братья ки-тайцы стараются… А коронеры не возражают, хотя спирта принципиально не пьют. Поскольку коронеры – не славяне. Вот почему излишки королевского спирта отсылают вагонами в Орияну на допитие здешним литераторам…
Пиво с королевским спиртом жутко урчит и вызывает внутренний метео-ризм. Полный идиотизм, но на таблетки активированного угля денег уже не хватает. Вместо десяти таблеток такого угля литераторы предпочитают сто граммов хамсы. Те же 43 копейки, но уже без черных цветов… А заедать можно отвалами обычного уголька, рассыпанного вдоль бесконечных шпал Юго-Западной железки, бывшего Юго-Западного края, вечной зоны интер-нирования и оседлости изворотливого еврейского интеллекта. Вот это моё! И вообще, это моя ЗОНА, мой ГУЛАГ, моё гетто, моя, черт возьми, Орияна – гетто, зона, ОриянЛАГ… Таким его сделали за последние двенадцать лет на-родные радетели наши…
3.
А ничего бы к пиву "шпикачек" – сосисочек с салом, прожаренных над лес-ным майским костериком. Чегеваре отыщет длинный ивовый прут и всунет в руки, дескать, не сачкуй. И начнут сосисочки эти капать жиром и залупаться, темнея шкурками до самой настоящей африканской чернокожести. Здесь же, сразу за поляной – на отшибе стольной цивилизации – будет бродить бомж и тихо, беззвучно, но, честно, словесно умолять оставить ему бутылочки – не разбивать, не мочится на них в сердцах – во спасения экологии, при традици-онном тушении костерка. Бомж сей – сам знатный эколог. Это его владения от "кошачьего" кладбища до Быковни. Выдай такому форменку лесника, и он сам бы смог водить редкие экскурсии в расстрельный лес. Здесь довоенное киевское инакомыслие расстреливало НКВД, а теперь на окраине этого леса мы прямо на костерке тушим шпикачки на длинных ивовых прутьях и пьем пиво. Много пива. Киев залит пивом всех возможных сортов: от мерзких до самых мерзких, со всякой хренотенью под крышечками и со всякой херней в голове после этого…
Даже у Чегеваре, который гонит камни из почек, парится и пьет безалкоголь-ное пиво, поскольку алкогольных напитков он уже отпил за троих. Странно еще при жизни наблюдать процесс отторжения и перерождения плоти. Вроде бы никто над ним еще не читал молитовок из "Чигай Бардо", а тибетская КНИГА МЕРТВЫХ уже довлеет над ним. Он умер во вчерашних поступках, а все новое рождается в нем нехотя и продвигается трусцой прямо в рас-стрельный лес.
Гражданские браки по своему окончанию обычно перерастают в спаянную крепкую дружбу, даже, скорее, братство – как правда, говорят белорусы, – на росстанях. От простыней до росстаней – одна жизнь, но странно встречать спаянных вчерашних супругов в разных уголках рассторженного нового ми-ра. Чегеваре с нами в лесу занят добротным пожаротушением, а его половина встретится нам вскоре на поэтическом фестивале, где мы вежливо сядем в очередной раз на росстанях сосать каждый свое вино-пиво-сок… И только глаза Чегеваре будут смотреть с печального женского лица известной в Эсен_гэ… журналистки куда-то мимо нас на мимику ушедшего в артпрост-рацию поэта Турова, который в свою очередь будет читать вслух отчаянные стихи исключительно для нанайской поэтессы из Питера, которую мы станем наблюдать только сквозь сплошной пирсинг ее обводов ушей половецко-нанайских…
4.
Бомж таки не выдерживает и подходит. Представляется: – Константин… Или – Григорий. Так ли уж важно. Крепко пахнет мочой, махрой и почему-то "жмурами". Наверное, оттого, что полгода не мыт и циррозная печенка висит в нем на волоске. Он готов благословлять всех и каждого, но от Бемби мы его отгоняем. Славянский бомж к ЖЕНЩИНЕ относится свято, но лучше пусть не относится, а то отнесем и уроем. А жаль. Григорий расторопен, бегло чи-тает за молитовкой приговор, за приговором шутку-балоутку, за балоуткой – вновь молитовку на всяк и про всяк, ловко подбирая бутылки из-под пива и вод, а затем предлагается третьим брандсбойным на тушение костерка.
– Только не сцы с подветренной стороны, Григорий! – требует Чегеваре.
– Ладно, – соглашается рыже облохмаченный Константин. Бемби отходит на тропу возвращения, мы начинаем процесс пожаротушения, заливая остатки костерика пивной мочой и каким-то белесым дождиком из крантеля то ли Григория, то ли Константина. На нем лопнувшие беговые кроссовки с шипа-ми. Сами кроссовки лаковые, некогда белые, шипы – элитно коричневые.
– Чего уставился, литератор? Кроссовочки у меня олимпийские. Сам Валерка Борзов вручал. Пока не наел шайбу на партийно-административных хлебах. Вот кого жизнь отуродовала в наказание тем, кто лезет в админы. Ты пони-маешь, такие барьеры во время забегов с препятствиями брал, а как разо-жрался, превратился в толстый бублик на ножках. А таких спортивных кро-вей, и кроссовки мне подарил... Не свои, правда, казенные, но от души! Я в них, знаешь, какие барьеры брал! Но не на стадионе, – по жизни… Да у меня за плечами целый Барьерный риф! Я и сейчас еще могу, когда хорошо по-жру! Но сегодня я жрал не особо. Одним словам, парни, не жрал. Пока ваша дамочка отошла на тропу возвращения, отбросьте шамное подаяние…
Я без слов развожу печально руками. Съедено все до крошки. Чегеваре ша-рит по карманам – выкурено тоже все. Нет ни фигаськи! Но есть, кажется, мелочь. Копеек тридцать.
– С мира по нитке, голому – член в зад! – С удовольствием крякает бомж и удовлетворенный растворяется рыжей паклей в расстрельных березках.
5.
Бемби и Чегеваре подвинуты со своих ипостасей. Талантливы до безобразия. Позволь им обстоятельства, они разрисовали и этот бы расстрельный подле-сок. Продвинуто, броско, с шагаловским напряжением и сарьяновскими об-водами, с графическими линиями, не хуже чем у Надежды Рушевой и у Геор-гия Малакова. И был бы то удивительный лес! А этот, реальный, – уже не пе-релесок, но еще и не лес. Одним словом, сей подлесок напоминает мне всю нынешнюю ориянскую политику – внутреннюю и внешнюю – одинаково бестолковую и не последовательную. В этом подлеске последовательны только бомжи. Они ждут в кустах у каждой поляны, где возможно хоть ка-кое-нибудь распитие. Пока распитий не наблюдается, они предаются естест-венному ходу жизни: сифилитики страстно совокупляются, христианские схимники бормочут псалмы, а отпетые атеисты тут же между первыми и вто-рыми – с удовольствием испражняются, гадят! Делают это с особым эстети-ческим напряжением, залихвацки исторгая из себя разнообразнейшие звуки и пуки. Мне было бы интересно поближе рассмотреть эту публику. Но побли-же нельзя. Весь этот антропоморфный лесопарк агрессивен и готов передать тебе молитву, сифилис и говно прямо, что называется, в руки. Тропа возвра-щения в город – единственное табуированное здесь место, к которому они стараются не приближаться. Поскольку в подлесок наезжает конный мили-цейский разъезд и выщелкивает их из республики-кущей во всяческие рас-пределители и лепрозории. Но более всего бомжи боятся себя отмыть, пото-му что под хламьем их экспрессивных "кущейных" личин обязательно скры-ваются давнишние трупные пятна. Однажды они уже умерли – для похерив-шего их общества, и теперь очень тихим сообществом продолжают умирать для себя…
Мертвыми их не находят. Свои же "подлесники" сволакивают их трупы без слов в общий братский могильник, густо хлорируя всякое новое упокоившее-ся в местном раю тело перед тем, как присыпать суглинком. Милицейские псы такие могильники не берут. Бедных собак часто и густо рвет, и потому они из служебных тут же превращаются в псин-инвалидов… А это накладно. Служебных псов отправляют сейчас в Ирак, искать ядерные могильники Саддама Хусейна и страхуют на тридцать тысяч баксов каждую собачонку. Ориянских ищеек Интерпол признал лучшими в мире… Они и голову Гон-гадзе давно бы нашли, не сгрызи ее лесные псы-волкодавы с ужасными панк-загривками от африканских гиен. Таких гадин нынче в Орияне тьма-тьмущая. Но бомжей они не грызут, – не переносят на запах: всякий бомж, как живая падаль. Бродящие по лесу мертвецы пугают даже этих страшилищ ориянских радиационных лесов, способных испугать каждого, не излучающего поло-женного в Орияне количества бэр. Мы – уже излучаем, а, значит, нам не страшны и бомжи, и волкодавы. Ни живые, ни мертвые... Тем более они не страшны могильщикам. Вещи покойных сжигают на особых кострах в самых глухих местах, до которых пикникующая братия с бухлом и презервативами, блядями и ружьями не добирается даже автомобилями…
6.
Возвращаемся. От "кошачьего" кладбища следуют "воронки" модернового серебристого цвета. Перед ними милицейское оцепление. Нас останавлива-ют. Требуют представиться, точно назвать свои адреса и уточнить даты рож-дения. Тут же сверяют на переносном милицейском компе и предлагают под-ставить правые руки. Мы в недоумении. Из балончика-пшикалки распыляет-ся бесцветная жидкость. К ней резко прикладывается резиновый штамп. Те-перь мы свободны. Теперь целую неделю можем бродить по лесу и предла-гать бесконечным спецробам сезонного оцепления наши правые руки. На ка-ждом из нас целую неделю будет пылать невидимая отметка: ПЕРЕВІРЕНО.
По перелеску слышны разнообразные глухие крики и стоны. Бомжей и бом-жичек укладывают на землю короткими милицейскими дубинками, затем ду-бинки "санируют" в закрепленных за служебные милицейские пояса специ-альных узких ведерка, и, продезинфицировав "демократизаторы", припеча-тывают к телу еще один "контрольный" разок.
Молча наблюдаем, как нашего знакомого Григория-Константина бьют всех более за роскошный воркующий говорок, пересыщенный матами и право-славными проклятиями на головы муниципальных "чистильщиков".
– Будут теперь на завтрак регулярно жрать шпикачки и умываться! – гордо резюмирует избивший в кровь Григория-Константина ментяра. И тут же до-бавляет, обращаясь к единственному медработнику, крепко наклюкавшемуся перед облавой. – Степанович, разводи йод и дуй к тому рыжему. Там есть че-го поливать…
В "зеленочный" пузырек с медицинским спиртом Степанович нерешительно капает три капли йода. Это тебе не безболезненный йодицерин – придумают же такое. Нет, такая смесь вызывает у пострадавшего острую боль, но только рана при этом выглядит как несвежая. Дескать, сам повредился сердешный. Мы уже далеко, и потому слышим, как Степанович, которому спирту, естест-венно, жалко, пытается укорять костолома.
– Ты, Мыколка, быкивцом бы зря не махал, а то до Быковни весь запас спир-ту изгадим. Кто же тогда тебе, дурню, нальет.
Оцепление белозубо смеется. Весело. Один из серебристых "бобиков" отва-ливает на обратный путь.
– Я плачу за билет! У меня есть тридцать копеек! Отвезите меня до престола Господа нашего! – Орет, не унимаясь, Григорий, разбитый рот которого за-лит йодированным спиртом. Изо рта его попутно летит раскрошившаяся зуб-ная окрошка. К престолу Господа ему остается ехать все меньше и меньше…
7.
Придя домой, отправляюсь жарить блины. Все остальное в мире для меня пе-рестает временно существовать. А что, представьте себе миску, более чем столовую, полуторную, а в ней – пол-литра топленого молока. Щепоть соли, две чайные ложки сахара. Мешаем и ощущаем поскрипывание, до неощути-мости. Затем разбиваем три яйца, и постепенно кромсаем ножом медленно всплывающие желтки. И вот уже желтки потопляемы… Теперь можно смело брать в руку вилку и опять взбивать молочное сусло до легкой коктейльной пены. В миске, правда, еще не брожение, но уже, как говорится, процесс. Да, не забыть бы, полчайной ложечки с пищевой содой… Прямо над суслом за-ливаем ложкой уксуса. Гашенная сода начинает шипеть и пениться, опадая в миску щелочным водопадом. Опять работает вилка, выбивая ритм: тра-та-та… Пачечку ванильного сахара… Тра-та-та… Ориянскую добрячую жмень-ку узбецкого изюма… Тра-та-та… Две столовых ложки манки… Тра-та-та. Лучше три… Тиу-пили, тиу-пили… Вжик! Пять столовых ложек муки… Бум-турум, бум-турум, бум… Уже вязко. Столовая ложка подсолнечного масла… Шмяк-мяк, шмяк-мяк… Нет, жидковато… Еще две-три ложки муки и – шарп-ш-ш, шарп-ш-ш, шарп-шарп-шарп… Хиу-хью, хиу-хью, хиу-хью… Хух! Пальцем в рот… А ничего. Ага! Полрюмочки всеядного коньяка! Поле-зен всем – шлеп! Шлоп-шлоп-шлоп-шлоп… Стоп! Чиркнули спички, разве-ден костерик под сковородкой. Пш-ш! Пыш, поехали!
Разогрев масляный протектор, первый блин комом – пошел… Второй – зна-комым, третий дальней родне, а четвертый – себе, Бемби, Чегеваре, маме, се-бе… Тридцать минут у плиты и – кушать подано! Всем миром, жрать, пожа-луйста!.. Тойбочка у себя в бунгало на колясочке, наша милая троица за сто-лом. Вот, правда, коньячка более нет. Всего в доме и было полчайной ложки да мне немножко… Ровно столько, чтобы прежде выпитое пиво получило бодро-аристократический оттенок легкой летней ужратости, которой все еще нет. Чегеваре уже не пьет, Бемби – еще… Я бы и выпил, но вся наша троица попридержалась этим летом в деньжатах. Вернее, там, где они водятся, именно нас – нет, зато в керамической турке закипает крепкий с сахаром ко-фе. Четыре ложки сахара на три ложечки кофе в полутора стаканах воды. Жуем, пьем, созерцаем, как курит в форточку Чегевара, взгромоздившись на табурет – белый, изящный, ломкий.
Мы галдим, перебивая друг дружку… Жизнь, как говорится, идет…

Веле Штылвелд, 2003

Сертификат Поэзия.ру: серия 619 № 17076 от 15.07.2003

0 | 2 | 2361 | 20.04.2024. 07:14:28

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []