Разбор

- Нет, ну ты, отец, написал..., - протяжно басил наш главный.
- Джойс…Пруст…Джойс-Джойс..., - заступаясь, звенела синицей Пилатова и воспаряла глазами к бордюрным амурчикам.
Председательствующий встал и сказал:
- Итак, сегодня мы обсудим рассказ нашего товарища по студии Семёна Сталактитова «Предпоследние аншлаги». Кто желает выступить первым? Элеонора, попрошу попротоколировать…
Обстановка была жаркая и в буквальном смысле: солнце раскалило стены, как тёмное дерево мебели, а лица – как маятник огромных часов. Комната, где проходило заседание, почти не имела углов и её закругленная форма напоминала сейчас сковородку гораздо чётче и навязчивей, чем обычно. Сидели полтора часа с предыдущим обсуждаемым и… и неизвестно, сколько просидят со вторым.
Расплавленные мысли витали в странной архитектуре сигаретных струй. Затяжка – выдох… Миражное марево скрывало людей, казалось бы – знакомых… Мерещились, однако, арабские бурнусы и чёрные, и хищные, и неизбежные глаза над повязкой.
Сухо шелестят листки с машинописными буковками из-под дурной копирки в мощных руках главного:
- Ну ты даёшь, оте-ец… Ну, написа-а-ал!..
«Сейчас приступят»,- поёжился Сталактитов.
Овал потолка покрывался уже, как испариной, жуткими операционными лампионами… И как будто за стеной шумела вода.
Там умывали руки.
«Только бы не ставили на табуретку», - пронеслось в смятенном мозгу Сталактитова, который не забыл, как во времена не столь давние, но невозвратимые, возносили его ввысь, и обретал он опору ненадежную, кружилась голова, а медовые голоса канючили: «Сёмочка, ну прочти стишок!» И Сёмочка ублажал гостей, но однажды сверзился с постамента, огласив помещение воплями, переходящими в ультразвук!
Он не шибко ушибся. Но крепко запомнил.
С тех пор Сталактитов не любил публичных выступлений.
Но традицию не обойти. Верша порядок, председательствующий сказал:
- Семён, мы слушаем.
Сталактитов разогнулся и поднялся со стула, словно со скамьи, известно какой, но бодрым голосом конферансье объявил:
- «Предпоследние аншлаги». Рассказ.
Помолчал, вертя в руках детище трёх бессонных ночей.
Пилатова ёрзала и победно оглядывала присутствующих.
Главный прошептал напоследок: «Ну, эх, написа-а-ал…», - и замер с видом благожелательнейшего Будды.
Сталактитов стоял, весь ватный и потный, но первая фраза всё не выговаривалась, хотя, казалось бы, что в ней такого, ну: «В девять утра он вышел из дому…»
Сталактитов вдохнул весь воздух, имевшийся пока в наличии, и произнёс: «В девять утра он вышел из дому…»
…И не заметил, как добрался до заключительного предложения: «А ночной город оставался внизу.»
- Всё, - упадочно сообщил он, плюхаясь на вожделенный стул.
Собрание зашевелилось.
Председательствующий спросил:
- Итак, кто желает высказаться?
Молчание.
- Хорошо. Пойдём по кругу. Давай, Викентий.
Викентий собрался было начать, но тут захрипели часы и напомнили, отнюдь не вежливо, что уже шесть вечера.
«Час пробил!», - безнадёжно констатировал Сталактитов про себя, пытаясь неразличимо слиться с интерьером, но мимикрировать не удавалось.
Викентий:
- Я бы назвал в подзаголовке рассказ «Предпоследние аншлаги» «рассказом сомнением». Но не в силу литературной сомнительности, недобротности. Рассказ написан с болью, искренне, сильно. Он отверст навстречу читателю, но не прост. Короче, сомневаюсь не я, читающий; на кресте Сомнения автор распинает своего героя.
Молодой ещё человек, как теперь говорят, - «средних лет», режиссер, работающий далеко не безуспешно с точки зрения зрителей, по мнению коллег, театральной критики. Показан один его рабочий день. Два спектакля – утренний и вечерний. Перед вечерним – репетиция-прогон. Затем – спектакль. Большой успех. Публика в восторге. Перед началом у входа – толпа. Люди спрашивают «лишний билетик». Дежурят дружинники.
Актёры играют самоотверженно.
В чем же сомневается этот человек? В выборе профессии? В своих силах? В степени воплощённости замысла? Нет. И да.
Он поставил спектакль – со-мнение. Публика не дремлет в креслах, она думает, размышляет, переживает – растёт. В конце же она аплодирует…
И, коль спектакли идут премьерные, режиссеру приходится выходить на поклоны. Выходить много раз. Столько – сколько вызовут. И он выходит.
В свое время пределом его мечтаний была полнейшая тишина в зале после спектакля. Он желал задать вопрос так, чтобы а п л о д и с м е н т ы не служили уже ответом, чтобы публика в тот момент забыла о нём, об актёрах, о том, что всё это – т е а т р.
Но этого не происходило.
И он выходил кланяться на бурных премьерах. И цветы, всё же, жгли ему руки.
Его преследует чувство калейдоскопичности бытия. Мысль о случайности своего успеха. «Кто-то – нужен…». Цветные стёклышки, эфемерные сочетания, вызывающие всеобщий восторг. Не верит себе. Не верит суду, хотя и для него – «зритель всегда прав!».
И это не плоды излишнего самокопания, не следствия «закомплексованности».
Герой рассказа понимает, на что его ещё может хватить – ещё на один «спектакль вопросов», поставленный им. Не зря рассказ назван «Предпоследние аншлаги». Последние – впереди.
Он думает, что далее будет ставить «спектакли ответов». Он на грани нравственного перерождения.
И в промежутках между событиями рассказа, меж раздумий, меж тупиковых вопросов, заданных героем самому себе, как впечатляет слайдированная, отрывочно-яркая действительность, показанная автором через его взгляд!
Я не делал попытки пересказа содержания, такая проза близка стихам и так же самонадеян, неблагодарен пересказ её, как пересказ стихов.
Я старался поделиться тем, что понял и почувствовал.
Считаю, что рассказ Семёну удался, хоть вопросы остались открытыми… У меня всё.
Викентий сел.

На столе, как раз против Сталактитова, не видимая никем, прикрытая с флангов и с тылу отрывным календарём, утратившим актуальность и пыльным чернильным прибором, плавала в пятне солнечного блика старая, заигранная карта. Рубашкой – вверх…

- Разрешите теперь мне, - взмолилась Пилатова в порыве самоотречения.
Сталактитов вздрогнул.
Пилатова:
- Я прочла этот рассказ несколько, раз и мне нравилось всё больше и больше! Временами он просто потрясал меня осознанным преображением абстрактной структуры в нечто гносеологически первичное, неоспоримое, то есть идеалистическим априоризмом! В рассказе не сыщешь принципиального антипсихологизма, но автор (выразительный взгляд в сторону Сталактитова), но автор не поддаётся до конца подсознательному импульсу элиминировать из искусства всё, кроме, собственно,- искусства! Экзистенциальный статус субъекта(*) так изящно, тонко сочетается у него с реалистической целенаправленностью и художественной достоверностью! Потенция облагораживающего субъективного идеала и психический генезис – несомненны! Словом, мне очень, очень понравилось! Позвольте мне от нас, ото всех пожелать Семёну никогда, ни при каких обстоятельствах не опускаться ниже этого уровня! Так держать!
И, задохнувшись, - рухнула в глубокое кресло.

В наступившей робкой, серой тишине Сталактитов заметил перевернутую карту. Одинокую. Рубашкой – вверх!

Дали слово Сидорову, которого разбирали сегодня первым.
Сидоров:
- На мой взгляд, герой рассказа не совсем понимает чего же он, всё-таки, хочет-то… А в остальном я согласен с выступавшими до меня.
А я спросил:
- А сам-то ты знаешь чего хотеть-то?
Сидоров вежливо, с ободряющим поклоном:
- Уж я-то знаю…
- Угу…
Подошла очередь председательствующего:
- Ну, я много говорить не буду. Рассказ стоит работы профессионального редактора. Убрать отдельные шероховатости. Неточности. Недоделки. Недоработки. Недостатки. Подумать о другом названии – и в печать! Неплохо. Неплохо. Ах, вы желаете выступить? Пожалуйста.

Тем временем Сталактитов погружался всё глубже, всё неотвратимей в созерцание тайны, лежащей перед ним на письменном столе. Тайна была беззащитной, как многие тайны. Протяни руку, подцепи ногтем – и она перестанет существовать.
Пока же тайна лежала лицом вниз, она не теряла своей власти. Она манила и не допускала. Ах, карта, перевёрнутая карта… Одна.
Сталактитов испытывал некое подобие нежности к ней. И солидарность. В чем?..

Как она сюда попала?
Из какой она колоды?
И как долго ожидала
Столь сомнительной свободы?

Вот. Он даже и стихи ей успел посвятить…(**)

Одновременно с уединёнными занятиями разбираемого, происходило следующее.
Довольно взрослый уже на вид мужчина мягко, очень мягко, говорил:
- Я не смог, по независящим от меня обстоятельствам, присутствовать на обсуждении Сидорова, но, поскольку прочёл оба предложенных сегодня произведения, берусь высказаться методом «от противного»; то есть я буду в основном говорить о творчестве Сидорова, а Сталактитов сам поймет.
И он посмотрел на Сидорова.
И Сидоров посмотрел на Сталактитова.
И Сталактитов глядел в стол, был собран, сосредоточен, отстранён; на шахматном его лбу бесилась крутая жила.
Мужчина продолжал:
- Два этих, столь разных, подчёркиваю, произведения открывают широкую дорогу всяким предположениям и аналогиям, ассоциациям и сопоставлениям, контрастам и парадоксам… Список можно продолжить. Творчество Сидорова известно мне давно и довольно глубоко. Я сразу его заметил: у него есть своё лицо. Язык Сидорова ясный, простой, земной, я бы даже сказал – свой. Сидоров – философ и романтик, он весь в движении, он борется, он трудится, он ищет… Даже интимнейшее из чувств – любовь, у Сидорова широкая, безграничная, космическая, потому что его герои что-то, да значат в этом мире. Всё у него понятно, особенно образность.
Он идёт от жизненных явлений и проявлений, фактов и мелочей. Сидоров – оптимист со зрелой душой, чуждый бахвальству и вычурности, не подражающий ни в чём ни классикам, ни даже современникам! Герои Сидорова захлёстнуты размахом столетия, думают о том, что делают с природой, в общем – бьют ключом!! Вот пусть Сталактитов, подчёркиваю, - и подумает…

Обсуждаемый давно уже думал. Думал тягостно и утомлённо. Думал с фанатическим упорством. Что перед ним: может, жалкая шестёрка на побегушках, которой и козырной-то не часто выпадало побывать… Или потёртый пиковый туз? Или…

Тут подошла очередь выступать и мне, но я не мог произнести ни слова, пока часы не прохрипели семь раз. Неужели прошел только час?
Я: - Семен!
Сталактитов испуганно вскинулся, выронил сигарету и даже сделал попытку протереть глаза. Бедный, он вспомнил, наконец, где он и что с ним…
- Да, я слушаю, - сказал он, расслабленно опускаясь.
- Семён, ответьте мне: а почему вы написали именно о театре? Я надеюсь, не для наглядности?
- Из любви, - ответил он.
- Простите. Что ж, я был бы рад увидеть ваш рассказ, как есть, без изменений, напечатанным типографским способом.
- Спасибо.
За мной выступал Петров:
- Мне импонирует, что Сталактитов не столько постигает действительность, сколь сотворяет ее. Мне нравится его трагизм, его кажущаяся неуверенность во имя высшего, во имя нахождения новых точек опоры в пространстве духа. Люблю его агрессивный поиск, рискованный слог; дыхание его прозы порой кажется неровным, волнение передается просто физически. Да, его проза дышит. Она живая. Она творит сама себя, как человек, как самовоспроизводящаяся и самопостигающая система… Меня это порой пугает. Мистика какая-то получается. Агрессия полета и неуверенность, слеза и сталь. Всякая истинная вера полна сомнений! Сталактитов не излагает истины, он взыскует!.. Призвание, счастье и мука художника – в вечной жажде. Жажда – неутолима. Всем знакомо, наверное, высказыванье Мальро о «гадательности», «непредсказуемости» современной цивилизации, о том, что она не столько «даёт ответы», сколько «задаёт вопросы». ХХ веку нужно «вопрошение вопрошений», а не «ответ ответов». Мальро видел задачу литературы как «попытку помочь людям осознать своё величие, которого они не замечают». Извините за грубые и неточные цитаты(***). Смысла я не исказил. Спасибо, Сём.

Да, наш круг исчерпался. Комната-сковородка стынет…  Но нет, председательствующий нашел глазами ещё не выступавшего. Этого человека мы не знали. Он сидел между часами и шкафом, как в шкатулке, и оттуда говорил:
- Я не сторонник абстрактных фантазий и зеркального варьирования «вечной темы искусства». Это попахивает уже чистым искусством. В истории многое повторяется. Молодой человек неправильно выбирал себе учителей… Вы превращаете вашу прозу в цветочную клумбу, в орнамент метафор. Размытость ориентации никому не проходит даром. Мне трудно вас понимать. Мне нельзя вас полюбить. Вы даёте мне устрицы, а я хочу картошки, да-да, простой картошки. Оставьте ваши пёстренькие, импрессионистические этюды и наброски, займитесь же, наконец, большим, добротным полотном!

…Несколько раз он уже заносил руку над своею тайной, но… отдёргивал. Сталактитов уже столько успел себе назагадывать, что многим рисковал в случае провала…
- «Нет, мне не открыть её с точностью до единицы значимости по иерархии в мастях. И отдельную масть не увидеть. Остаётся – цвет. Красное или чёрное?! Чёрное или красное?!»
И завертелась рулетка! Игра становилась тайной, прикрывающей судьбу.
Риск проигрыша не снизился, а круг выбора замкнулся.
Красное или чёрное?! Третьего не дано (если не Джокер).
Сталактитов медлил.

- Не надо шифровать, не надо наряжаться. Мы с вами не на ярмарке невест. Перестаньте жонглировать словами, вы не в цирке. Я не узнаю в вас своего современника, я не чувствую в вас прогрессивного, чувствующего человека. Ваш мир убог. Вернитесь сюда. Пока не поздно.
Под занавес высказался наш главный:
- Считаю возможным представить рассказ к публикации, слегка поработав с редактором, разумеется.
Потом Сталактитов сказал ритуальное «последнее слово», в котором всех сердечно благодарил за добрые советы и рекомендации.
Мы стали расходиться.
И тут Сталактитов перевернул карту!
Сохраняя непроницаемое лицо, он аккуратно поместил её во внутренний карман своего пиджака (****).


*Нам не известно, что почитывала Пилатова третьего дня…
(Прим. авт.)
*Тем не менее, мы не находим достаточных оснований считать Сталактитова пижоном…
(Прим. авт.)
*Цитаты довольно точны… Петров скромничает.
(Прим. авт.)
*Двубортный, номер модели Р2200, артикул 24045436 3497.
(Прим. авт.)

Челюканова Ольга, 2017

Сертификат Поэзия.ру: серия 1266 № 128485 от 13.07.2017

0 | 0 | 1022 | 19.04.2024. 07:34:53

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []