Книга живых. Николай Гоголь. Александр Пушкин

Серлас Бёрг

КНИГА ЖИВЫХ

партитура затворника

Претерпевшей до конца

           …это реальность? это только фантазия?..

                           Фаррух Бомиевич Булсара

            …это будет рассказ о чудотворце…

                         Даниил Иванович Хармс

          …он стал уноситься к звёздам, беседовать с Сократом

          и переписываться с Шекспиром….

                                 Григорий Израилевич Горин

          …к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься

          и кто тебя не встревожит…

                                 Михаил Афанасьевич Булгаков

          …вскоре вы сможете лично читать свои стихи Гомеру,

          а я буду обсуждать свои открытия с самим Архимедом…

                               Никола Милутинович Тесла

           …я бы рассказал вам всё, что захотите, и даже больше,

          если бы то, что я говорю, было равно тому, что вы услышите…

                            Дэвид Фостер Джеймсович Дональдович Уоллес

         …всё, что я действительно знаю – это то, что я действительно…

                           Шейн Патрик Лайсат Морисович МакГауэн

         …пусть оживут ваши сердца…

                      Давид Иессеевич Иегудин, царь

          …это окончательное действие, которое есть предел и цель всего, последняя 

            фаза человеческой природы, разрешение мировой драмы, великий 

            апокалиптический синтез…

                                     Пётр Яковлевич Чаадаев

         …рассказчик, проходящий сквозь все последующие страницы, первое и                                                         единственное действующее лицо, представляется не как реальный автор, 

            а всего лишь как личность живущая в чрезвычайно далёком будущем…

                                     Олаф Вильямович Стэплдон

         …вращая стрелки вселенских часов – часов на мильонах небесных брильянтов

          в мильярды карат, – прихлынули в виде воспоминаний все остальные столетия…

                                    Саша Всеволодович Соколов

         ...всё остальное произошло по ту сторону образов и действий…

                               Герман Иоганнесович Гессе

         …чаю воскресения мертвых и жизни будущего века….

                 Второй Вселенский Собор при участии иеромонаха Епифания

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

       Любая достаточно развитая технология

       неотличима от магии.

                     Артур Чарлзович Кларк. Третий закон

XI июня. Эпизод первый,

в котором благосклонный читатель впервые увидит нашего героя, а также узнает,

что Николай Васильевич ещё не написал "Шинель", но видел в толпе

лицо помещика Чичикова и нежно относится к роботам

А вчера Гоголь явился.

"Что-то, – говорит, – как-то всё тревожно стало, Серёжа. Тревожно и душно. И душа опять мертвеет как будто".

Я ему отвечаю: "Да будет вам, Николай Васильич, не преувеличивайте. Это у вас просто уныние, депресняк-с".

"Теперь я вижу всё как на ладони. А прежде, я не понимаю, прежде всё было передо мною в каком-то тумане. И это всё происходит, думаю, оттого, что люди воображают, будто человеческий мозг находится в голове; совсем нет: он приносится ветром со стороны Каспийского моря… " задумчиво сказал Гоголь.

Вот теперь и мне стало тревожно. И даже душно немножко.

"Вам бы отвлечься, дорогой Николай Васильевич. Моцарта послушать, или кого-нибудь римского. Или Корсакова. Аль обновку какую справить, побаловать себя. Вон хоть шинельку".

Он вдруг заулыбался, старенькую свою летнюю крылатку на вешалку вешая, и взгляд на меня чуть смущённый бросая. Май нонче прохладный выдали, вот и Гоголь, хоть и не в зимней уже, но всё ж таки в шинели в бричке своей разъезжает.

"Добро! – говорит. – Так и сделаю, а то что-то всё не досуг. Я, собственно, вот с чем зашёл-то к тебе… На будущей неделе первую свою выставку живописную даю, на Никитском бульваре 7, в доме Толстых, Александра Петровича и Анны Георгиевны. Они буквально недавно исполнили свои давнишние намеренья: он – в Иоанно-Предтеченском скиту поселился, она – в Бельмажской обители. А дом свой мне насовсем подарили. Вот и решил я новоселье отметить. Буду представлять цикл картин "Живые души: Новый мир", холст, масло. Джамбаттисто приедет, прочие итальянцы, французы ещё, и наши, Саша Ива́нов обещал, Брюллов, Коля Ге, Миша Шемякин, Шагал Марик, Шнитке… Альфред Гарриевич, кстати, написал оперу "Малороссия", по мотивам хохлацких моих повестей. Ты придёшь?"

Я вздохнул, помолчал немного, снова вздохнул и сказал: "Отчего ж не притти…" И вдруг вспомнил как последний раз был в том доме в Старом мире. Но неясно, в тумане… детский спектакль… декорация Диканьки… воздушные шарики с портретом и словами "Дом Гоголя". И люди… какие-то люди, которые вызывали сильные чувства, но ни чувств, ни самих людей не могу вспомнить… туман… провал… бездна… ощущение, будто накрепко что-то забыл…

Очнувшись, я увидел, что Гоголь смотрит на меня и улыбается радостно.

То есть, какая-то мизерная доля секунды прошла, он и заметить ничего не успел.

Ну и хорошо. Прошли мы с ним в гостиную и устроились за столом у плетня, выращенного квартирой моей во мгновение по лучшему образцу уютнейшего малороссийского шинка.

Появились мои роботы. Первый (это его так зовут) выглядел невысоким, сантиметров восьмидесяти, Вием, Второй (тоже имя) – Носом-на-ножках, росту примерно такого же. Принесли борщ с пампушками, тонко нарезанное сальце с чесночком, поросёнка с хреном, рыбу лабардан, вареники с картошкою, творогом, вишней, варёную кукурузу и бигус; а ещё немного горилки в запотевшем лафитничке и плодово-ягодный узвар в коричневой глиняной крынке. Не было, правда, макарон al dente с грудами сыра, но я решил, что это у Н.В. и так всегда есть, хотелось побаловать друга.

Гоголь смотрел на изобилие с удовольствием, да и роботы ему нравились; он им поулыбался, и они ушли, весьма довольные, что угодили столь почётному, хоть и привычному гостю. Впрочем, на Носа Николай Васильевич смотрел пристально-удивлённо. А я подумал, что надо будет пожурить Второго за спойлер. И послал ему мысленный месседж перекинуться в Тараса Бульбу.

"Вот и славно что придёшь! Без тебя как без рук. Или ног!"

Я усмехнулся: "Уж скорей как без носа".

Гоголь посмотрел на меня странно, с растерянной опасливой полуулыбкой. И обернулся. Я это заметил. Мне стало неловко, я налил нам по стопке горилки и пригласительно глянул. Уговаривать себя Николай Васильевич не заставил.

Опрокинули мы по стопочке, закусили сальцем с чесночком и приступили к борщу. За обедом говорили о каких-то безделицах, в основном кулинарных; в частности, затронули важнейший вопрос пышности чесночных пампушек и изысканной недоваренности макарон. Но одна тревожная мысль всё ж покою мне не давала.

"Николай Васильич… Притти-то я приду, но вот только… – я немного помедлил, раздумывая как бы лучше сказать. – Чтений точно не будет? У вас больше никаких артефактов в рукаве не осталось? Древних текстов или новых, но странных… А то, не дай бог, опять чего учуди́тся…"

В ходиках тревожно прокричала кукушка.

Гоголь на неё глянул и головой мотнул, коротко, но энергично так, горячо: "Нет, Гуша, всё! Клянусь! Никаких экзерсисов. Только живопись (холст-масло), и немного шампанского. С текстами и так-то уж нахлебались мы все…"

И смотрит c виноватостью некоторой, и борщ доедает.

Я молча киваю. Мы в глаза друг другу с пониманием смотрим.

Потом он говорит, ложку откладывая: "Хотел я с тобой посоветоваться. Надысь кино посмотрел, как от одного орган ушёл… хм… причинно, так сказать, следственный, и стал жить своей персональною жизнью…"

Я невольно поморщился.

Он кивнул: "Да-да, это верно, я вот тоже так среагировал. Хотя, и фильма-то неплоха вроде, артисты прекрасные, оператор, да и режиссёр, мне показалось, изрядный. Только… Одним словом, я вдруг подумал про нос. Я о нём вообще часто думаю, избыточный он у меня, чрезмерный, волей-неволей думается о нём. Вот и подумал я… А что если представить, как однажды утром просыпаюсь, а у меня носа нет. Вскоре появляется в городе новый чиновник, небольшого росточку, и выясняется постепенно, что он – и есть мой бывший нос! А? что скажешь?.. Давно я ничего не писал, а тут зазудело опять…"

Я сделал вид, что немного подумал.

"Опасался я, с одной стороны, а с другой – ожидал, что вам писать снова захочется… А про нос… Ну что, неплохая идея, мне нравится. И всегда нравилась. Гм… Я говорю, Пушкину точно понравится. И Набокову – очень. И Кафке. И Гофману наверняка. Да и вообще…"

Гоголь улыбнулся застенчиво: "Вот хорошо. Счастлив я, что ты одобрил!"

Я уточняю: "Вы что же, с Адельбертом встречались?"

Он немного смутился: "С каким Адельбертом?.."

Я по-инерции продолжаю: "Ну как… фон Шамиссо. Он недавно мне рассказывал свою выдумку. Сказку про человека по имени Петер Шлемиль, продавшего свою тень".

Гоголь совсем смутился: "Тень?.. Так причём здесь… У меня ж нос. И не проданный вовсе…" он опасливо покосился на свою длинноносую тень на полу.

Я рукой махнул и говорю: "Да, это я с Тимом Талером и проданным смехом перепутал наверное… Неважно. Идея у вас замечательная. И текст будет самостоятельный. У меня только один вопрос есть. А с чего убежал-то он, нос? Причина какая? Мотив. Жажда свободы? Или, там, власти, не знаю…"

Он говорит: "А я покамест не думал в таком ракурсе. Меня занимает как повесть в целом писать, как сюжет строить. Нос-то сбежавший – повод всего лишь, исходное событие. Хотелось бы о жизни реальной написать, о нравах, но преломлённо".

Я говорю: "Это понятно. Но завязка-то убедительной должна быть. Ну, скажем, нос сбежал, потому что…"

Гоголь брови вскидывает: "У него большая гордыня!"

Я усмехнулся: "Это скорей у хозяина, что его высоко задирает".

Он чуть смутился: "А нос привычку такую сделал…"

Я головой мотнул: "Думаю, сложновато, Николай Васильевич. А если проще? Скажем, часто хозяин этого носа нюхал табак, а носу не нравилось. Или хозяин ковырялся в нём неаккуратно, ногтей не подстригая, или…"

Гоголь на меня неодобрительно посмотрел и сказал суховато: "Подумаю".

Видно предположил, что я насмехаюсь и немножко обиделся.

Я решил тему сменить: "Николай Васильич, вы простите, что лезу… Как у вас на личном-то фронте?"

Он вздохнул.

"Нозинька опять отказалась выйти за меня замуж. Сашенька немножко разладилась… Что-то у неё в организме заклинило, она всё время кусок фразы взялась повторять: "Не дум, не дум, а…" Механик районный наш еле её отключил и отправил к Тесле на доработку. Так что скучаю-с…"

Он помолчал.

"Не могу я определиться, вот ведь беда. Идеала ищу, а нет его… Такая, брат, зацепа… А барышни чувствуют сомненья мои. Как сказал один юноша недавно: не аутентичен я в предложениях своих… Не моя это стихия, вероятно, – женитьба. А ты с чем интересуешься? Нет, я не сержусь на тебя, знаю, ты точно без зла. Но всё же?.."

Я помялся.

"Да как вам сказать… Позавчера Ландольфи повестуху новую тиснул в "Нью-Йоркере". "Жена Гоголя" называется. Не видали ещё?"

Он поморщился, но не слишком расстроенно.

"Это там где он препарирует моё якобы проживание с куклою механической? Читал. Потешная повесть. Современная. Ты же знаешь, у нас многие последнее время андроидов выбирают, не афишируя. Впрочем, кое-кто и не стесняется, а некоторые вообще с роботами живут, которые все в шестерёнках, без имитации кожного покрова даже. Но ты и сам всё это знаешь… А Сашенька – никакая не кукла, у неё душа есть. Во всяком случае, я это так понимаю".

Я кивнул и вздохнул с облегчением. "Вот и славно. А то я обеспокоился, может расстроит вас этот текст". И ещё подумал про себя, что вот Виктора Олеговича не расстроила когда-то повесть Ландольфи, скорее наоборот…

"Да ну что ты! Там даже потуги есть на глубину психологическую. Мол, мы наших женщин наделяем своими качествами, а потом сами же с ними боремся, пытаясь их к ногтю прижать. И почти никогда такое не удаётся. Не умеем мы практически вот это: чем меньше женщину мы любим…"

"Да-да. Вот и Кауфман недавно "Аномализу" снял. На эту же тему. Хорошо получилось, пронзительный мульт. Правда, мир у него там страшноватый, не наш".

"Не видел ещё. Не знаю, может и гляну, тогда обсудим. Не складывается у меня с анимацией. Смешно, да? У Гоголя не складывается с анимацией. Абсурд!"

Он посмотрел на меня с непонятной горечью.

И тут я сообразил: anima – душа, ну конечно. Гоголь, ду́ши. Ну да…

А он продолжает: "Норштейн никак "Мёртвые души" не кончит. Тяготит его, наверное, поэма объёмом, ох тяготит. Ещё этот, как его, всё забываю… Игольчатой анимацией занимается".

Я киваю: "Алексеев. Александр Алексеич".

Гоголь поморщился: "Да знаю я на самом-то деле. Просто сердит на него как чорт! Снял он мульт "Ночь на Лысой горе". Роскошный мульт. Странный, страшный. Я ему говорю: "Что ж не "Вечера-то на хуторе?" И зачем же по Мусоргскому-то да Мережковскому? Почему не по мне? А он говорит: "Души" твои длинные больно. Ты напиши, Николя, что-нибудь покороче, но убедительное для меня, я и сниму. Николя!"

Гоголь сердито хмыкнул и засопел. Я смотрел на него, молчал и улыбался. Он стал сопеть ровнее, потом рассмеялся.

"Ну их совсем, аниматоров этих. Сняли "Пропавшую грамоту" – и довольно".

Я говорю: "Николай Васильевич, вы даже не представляете, сколько мультиков будет по вашим "Петербургским повестям", которые вы только начали".

Он долго смотрел на меня. Видно было, – хочет о чём-то спросить. Но не спросил, только молвил: "А Томмазо передай, пусть не прячется. Я не Сашка или Миша, секундантов, чуть что, слать не стану. Даже если б он пасквиль какой написал, совсем без любви ко мне, я б и то не сердился. Люблю я Италию, сам знаешь. Ты, кстати, как насчёт секундантом выступить? Если что. А то Королёв какой-то нехорошую повесть настрочил. "Голова Гоголя" озаглавлена. Ни складу, ни ладу, какая-то чушь. И главное, выкидками текстовыми дела не исправишь, всё плохо".

О как! А вот этого я не учёл… Ведь появляются какие-то произведения, заново написанные в Новом мире про Старый мир… Как будто бы фантастические. Не обязательно ведь автор помнит всё, но на то и художник, чтоб интуичить. Я обдумывал, как бы половчее выкрутиться и Гоголя успокоить, но он вдруг махнул рукой и поморщился.

"И бог с ним совсем! Расскажи лучше, как у тебя-то с амурами? А то как ни зайду последнее время – ты один да один".

Я усмехнулся: "Один да один – это уже двое".

Он улыбается: "Это к Саше Соколову, prego. Или к Стивенсону. Или к Фёдор Михалычу, или к Набокову, или к Эдгару По…"

И смотрит выжидающе, давая понять, что моя попытка увести разговор в сторону не удалась. Я молча рукою махнул и стал смотреть за окно.

Он вздохнул сочувственно: "Не грусти, образуется. А на выставку жду тебя непременно. Развеешься".

Он помолчал немного.

"Тревожно мне что-то, Серёжа… Вот и с носом этим… Кажется, будто я это уже когда-то писал… А ведь нет. Все записи перерыл – ничего. Я много из Старого мира помню, но книг-то оттуда нету у нас… – он помолчал. – Помню как мы тогда воевали… до книг ли нам было… И сейчас что-то такое мерещится. Как бы беды не случилось. Не от меня, конечно… Хотя давеча показалось, Чичикова лицо мелькнуло в толпе".

У меня легонько кольнуло в сердце. Гоголь что-то ещё хотел сказать, но передумал. Кивнул, из-за стола встал, прошёл в переднюю, крылатку свою старенькую с вешалки забрал и ушёл, обняв меня на прощанье.

Я успел услыхать ржанье лошадки, цокот копыт по брусчатке и скрип колёс брички Гоголя, после чего ушёл в кабинет и сел дальше писать, а сам думаю: "Шинель". Хорошее ведь название для повести. Надо подкинуть кому-нибудь. Может как раз Гоголю? У него должно получиться". И тут испарина меня прошибает. Что это я? Ведь получилось когда-то! Ведь написал уже Гоголь "Шинель" в Старом мире! И все мы, в сущности, из неё вышли. Кроме Набокова. Он как раз вышел из "Носа"…

А судя по нашей беседе, не помнит Гоголь ничего про "Шинель". Да что Гоголь! – и меня склероз накрывает. Ох, и правда, что-то странное в атмосфере творится. Не вышло б беды… И я решил послушать Вивальди. Или Римского-Корсакова. А уж потом думать, что делать дальше.

XII июня. Эпизод второй,

в коем Александр Сергеевич жалуется нашему герою на обвинения в плагиате,

радуется гениальной идее, почерпнутой на встрече с Достоевским, передаёт привет Бродскому

и недоумевает по поводу странного письма, полученного от некоего Жоржа Дантеса

А вчера Пушкин принёсся.

По воздуху. Держась за бороду карлы Черномора, эйр-скутера нового образца, как будто на верёвочной лестнице под небольшим вертолётом висел.

На подоконник панорамного окна моего, что выходит на двор, спрыгнул, карлу жестом отпустил, тот бороду втянул, да и взмыл в небеса.

"Слышь, Серж! Давай, что ль, отку́порим? – кричит мне Пушкин почему-то в манере Охлобыстина, с подоконника сходит, цилиндр свой снимает и добавляет голосом моего папы. – А?! Вечный студент! Вдовушка заждалась!"

Я конечно фраппирусь малость, но виду не подаю.

"Не получится сейчас, Алексан Сергеич. Нельзя мне, подагра-с".

"Студент-подагрик! Ну ты даёшь!" и со смеху покатывается так, что, кажется, даже видно внутренний мир.

Я уточняю с улыбкой: "Ага, вечный. Как Агасфер. Понимаете?"

Он вдруг серьёзным становится, чинным каким-то.

"Поговорим о вечном-с?" руки за спину закладывает и на манер чиновничий по гостиной проходится. А гостиная ему потакает, зараза, становится залом каким-то парадным, с колоннами и канделябрами. Пушкин морщится: "А я чувствую себя каким-то вечным камер-пажом. Это всё ты, со своей буквой "ж"!"

Я смеюсь: "Алексан Сергеич, я её даже не произносил!"

Он упрямится: "Значит из подтекста твоего выловил!"

Походил ещё немного, Тютчева изображая, потом продекламировал в рэп-манере: "Студент-подагрик и камер-романтик калякнули вместе мощный романчик!"

И сам прифигел. Мы долго ржали. В основном над его удивлением.

"Романтик? Не смешите меня Александр Сергеевич! Байрону это втюхивайте! Вы монстр реализма, и знаете это отлично!"

"Я? Со сказками да поэмами?"

И задумался.

"С Байроном-то я не общаюсь уже… Кстати, Арина Родионовна моя примерно как ты говорит. Ты, говорит, Сашенька, реально того-с…"

Мы посмеялись ещё немножко. Хотя, честно говоря, это уже было не слишком смешно-с. Я знал о разочаровании Пушкина в Байроне, понимал и переживал. И отметил, что галстух у поэта завязан уже не по-байроновски.

Потом Пушкин сказал: "Коль не откупорим, так давай хоть с роботами твоим в шарады сыграем. Как они мне нравятся, роботы! С тех пор как заменили ими хамов, началась невероятно чудная жизнь. Они ведь такие… беззлобные, умные! А красивые какие! С этой откровенной своей анатомией, шестерёнками, колёсиками, молоточками, маятниками… Без всяких имитаций кожного покрова или какого другого. И струйки пара из ушей, когда они обрабатывают задачу, это же просто находка невероятная! Прямо стимпанк какой-то, ей-богу! Кто их дизайнер, Серёжа?"

Я скромно потупился и сказал, чтоб от темы уйти: "Уж скорей ретрофутуризм. Но они в разных стилях могут. Многие из них метаморфы".

Пушкин достал из кармана молескиновский блокнотик и серебряный стилос с вечным графитовым стержнем от Джорджа Сэффорда Паркера.

Из своей каморки вышел один из моих роботов, кажется, Первый. Сегодня он был похож на персонажа чешской игры "Машинариум", которой я увлекался незадолго до гибели Старого Мира. Я представил как Александр Сергеич с большой любовью издевается над бедными добряками роботами, а те изо всех сил стараются во всём ему угодить. Скоренько отослав робота за чаем с бисквитами, я сказал: "Алексан Сергеич, "Женитьбы" новую версию сняли. Хотите – посмотрим?"

Он уточнил: "Бомарше или Гоголя?"

Я воскликнул: "Бомарше конечно! Николай Васильич и женат-то не был ещё! Эх, и тёмный вы, батенька! Как арап какой-то, ей-богу!"

А он смеётся, зубы белоснежные обнажая и белка́ми глаз сине-серых посверкивая; и перстень с изумрудом на большом пальце вертит.

"Шутник ты, однако. И на мысли горазд. Арап Петра Алексеича! Браво, Серж! Напишу я повесть про предка моего, обязательно!"

Я говорю: "Вот и круто! Кстати, недавно ваш новый роман фантастический про пугачёвщину прочитал, "Капитанская дочка". Уютнейшая вещь! Сюжет – оторваться нельзя! А язык… Невероятно! Пишите прозу, Александр Сергеич. Стихи-то это понятно… Достоевский, кстати, недавно как-то сказал тут, мол, жизнь есть тоже художественное произведение самого Творца, в окончательной и безукоризненной форме пушкинского стихотворения. Но и проза-то у вас – ого-го!"

Он на мягкую скамеечку сел, нога на ногу, рукой вытянутой на спинку облокотился, смотрит с улыбкой, бакенбарды другой рукою пощипывает.

Робот принёс угощение и быстро слинял.

Пушкин изящно взял со стола фарфоровую чашку, сделал глоток.

"Хорошо-с… – и продолжил без паузы. – Я пишу-пишу… Идеи со всех сторон льются. Вот, к примеру, на днях как раз Достоевского видел, с пользой для дела. Мне он ничего такого, правда, не говорил. Захожу в казино, гляжу: сидит, в карты играет. И что-то бормочет всё. Я прислушался, а он масти карточные перечисляет. Как безумный, ей-богу! Мы с Гоголем были. Коля сразу выдумал повесть-дневник "Записки сумасшедшего", а я вспомнил старую байку про "пиковую ведьму", что тайной трёх карт владела. Теперь уж напишу непременно!"

Пушкин вдруг чашку поставил и опять стилос достал из кармана. За ухом почесал, из другого кармана блокнотик опять вытащил, черкнул что-то стремительно, всё убрал и смотрит печально.

Я говорю: "Что случилось?"

"Да вспомнил тут… В плагиате меня пытаются обвинять. Мол, тырю стиль у Вальтера Скотта".

Я опешил: "Как так! Это кому ж в голову такое пришло?"

"А я знаю? Критик какой-то, не помню я, кто чушь эту городит. А ты ведь Скотта читал?"

"Вальтер Вальтерыча, конечно! – я чуть замялся. – Но мне, откровенно сказать, только "Айвенго" его и нравится…"

Пушкин вскочил: "Вот! И мне тоже! Нет, тырю стиль! Какой стиль-то? Куда стырил? В "Капитанскую дочку"? В "Дубровского"? Куда?! Почитали бы хоть чего, прежде чем пасквиль писать. Ведь свежие вещи-то! Критики хреновы! Дилетанты! Нет, конечно, фраппировать меня не трудно, я сам фраппироваться рад. Иногда. Но такое – уже чересчур! – И добавил мрачновато. – Комедия!"

Однако он быстро успокоился.

"Гёте заходил. За "Сцену из Фауста" хвалил меня".

"Понимаю. Блестящая вещь. А он вроде тоже про Фауста пишет?"

Пушкин улыбнулся: "Ему ещё долго, он на объём замахнулся".

И продолжил без перехода: "Моцарт тоже заглядывал. Хорошо посидели. Наврал, говорит, ты, Саня, маленько в "Трагедиях маленьких", но получилось прикольно! Что за словцо такое? никак не пойму…"

Я улыбнулся, но промолчал. Похоже, Моцарт затусил с приколистами.

"Нет, видно прозой писать – не моё, всё ж таки. Как Слава Баширов говорит: если можно стихами, зачем прозой? Зреет тема одна, замысел. Хочу роман сделать, в стихах. Был у меня добрый мой приятель, Женька Онегин… Не творил, к сожалению, и злой был, сердитый, так что… не с нами он… Последнее время часто его вспоминаю. Очень уж он типичный представитель той моей прошлой жизни… Насколько помню её… Напишу – дам прочесть перед тем как печатать. Что-нибудь дельное скажешь".

Я говорю смущённо: "Это честь, бро…"

Он смеётся и говорит: "Ещё сказки хочу, тоже в стихах. "Руслана и Людмилу" дописал недавно, про витязей князя Владимира поэму, про Черномора, карлу этого злобного с бородищей… Понравился он мне, я даже механику Эдварду из английско-китайского дизайн-бюро "Wheeler Dealers" заказал эйр-скутер. "Черномора", ты видел. Кстати, о Чёрном море… Ты в Одессе давно не был?"

Я вздохнул: "Давно…"

"Соберёшься – скажи, вместе съездим".

"С удовольствием!"

Он на золотой перстень свой с древними письменами, на указательный палец надетый камнем вниз, глянул и вдруг опечалился, затуманился взор.

"Повидался бы я там кое с кем, в Одессе пыльной… – он помолчал. – Да и с Пушком твоим, с моим тёзкой, тоже бы повидался. Он там сейчас?"

"Там. У родных моих гостит, помогает им, пока я тут… С братом моим в шахматы режется…" Мне тоже взгрустнулось. Пушкин это заметил.

"Хороший кот у тебя. Рад я, что мы с ним в один день родились, люблю его, хулигана зеленоглазого".

"Потому Пушкиным и назвал, что шестого июня. Годы только разные".

"Годы – это не важно. Едем непременно, выбирай время. И Лермонтова захватим. Тоже видел его вчера в кабачке. Сидит, в одну точку смотрит, улыбается и декламирует тихо: "Алеет парус одинокий…" Мне кажется, и он по морю скучает".

Я говорю: "Алеет?.. Хм… Захватим конечно!.. А насчёт критиков вы успокойтесь. Русский Вальтер Скотт – это уж скорей Лажечников Иван Иваныч. С "Новиком" со своим, да и то… "Ледяной дом"-то его уж точно – не Скотт. А вас в подражатели стилям рядить – стыд и позор. Или подлость. Ежли узнаете, кто позволил себе такое – скажите, я с ним поговорю по-мужски".

Он на перчатки мои боксёрские, на стене висящие, посмотрел, успокоился, снова сел, позу изящную принял.

"Жаль, не откупорим. Славно бы посидели".

Я улыбаюсь слегка виновато.

Он говорит, глядя в окно тревожно: "Ладно, в другой раз… А может к Битову? Такую они чудесную книжку сделали с Габриадзе, обо мне. "Метаморфоза". Гении они, оба! Как ты да я. Читал?"

"Ну конечно читал. И картинки… Отличная книга! Только к Андрей Георгиевичу не выйдет сейчас, он в Грузии, у батоно Резо как раз. Вот вернётся, я ему всё расскажу".

"Да ладно, не тревожься, я сам расскажу, ведь мы с ним дружим… "

Он немного помолчал, погрустил.

"Пойду я, пожалуй… Что-то буря мглою небо кроет… Ты не грусти тут. А то, смотри, в Михайловское приезжай. Клюквы с сахаром поедим, попьём вина, закусим хлебом. Или сливами. Расскажешь мне известья…"

Я подхватываю: "А посте́лите в саду под чистым небом. Чтоб я мог всю ночь разглядывать созвездья…"

Он смеётся, со скамейки вставая: "Молодец! Тебе пальца в рот не клади!"

Мы посмеялись.

"Иосифа-то давно не видал?"

"Как же-с, на той неделе. Пишет стих большой, по мотивам Жюль Пьерычевых романов. Непонятный местами, но мощный".

Пушкин кивнул: "Бродский – глыба! "Пророчество" его люблю, "Дебют", "Письма римскому другу"… Да много чего. Поклон ему, как зайдёт".

Я кивнул. Он к двери пошёл, а сам медлит. Чувствую, не всё сказал.

И действительно…

"Вчера престранное письмо получил. Какой-то Дантес пишет. Умоляет за Чёрную речку простить. Я расстроился. Во-первых, ничего не понял. Кто такой Дантес? Какая Чёрная речка? Но знаешь, что ещё более странно? Всё это как будто касается меня, но я какие-то обстоятельства и события совершенно забыл… Не стал я Наташе про письмо говорить. И ты молчи, – он перекрестился и трижды плюнул через левое плечо. – Письмо – чушь, может ошиблись адресом, но примета дурная, чую".

"Не берите в голову вообще! Дантес – садист и преступник, можете поверить мне на слово. Уголовники всегда стараются слезу выжать у нормальных людей, постоянно дуркуют. Он в Старом мире дочь в психушку упёк за любовь к таланту вашему. Забудьте. У Вергилия ему самое место".

Он немного подумал, потом понуро кивнул и вдруг стал декламировать, тихо, без натуги, и очень печально: "Одинокий старик в тихом сумрачном доме с пожилым молчаливым слугой, то ли жив, то ли нет, то ли спит, то ли в коме, а глаза сочатся тоской; он не помнит себя, он не знает про мир ничего, ничего, ничего… Вдруг порою приснится – он чей-то кумир, и это встревожит его; непонятные строки бренчат в голове, стоит только выпить до дна, и мерещится бледная смерть в полутьме, и витает чья-то вина...

...дуэль не удалась спасенье скрыла власть я был опасен ей мгновенно пронеслась трагическая весть рыдает город весь упрятали в глуши пиши пиши пиши и перьев не жалей но разве я поэт курчавый жалкий дед без памяти и сил здесь не бывает бед слуга несёт обед чтобы я ел и пил поставит и уйдёт а после заберёт нетронутую снедь и тихо ляжет спать и будем зимовать опять печально одному кому кому кому хоть бы какой сосед но нет соседей тут родные не идут забыли что я жив нигде меня не ждут на бал не позовут слуга что гром храпит за стенкой на печи визит визит визит ко мне в тугой ночи всё призраки ползут врачи друзья враги я без одной ноги отрезали давно когда не помню я не всё ли мне равно но иногда саднит и как свинец сидит в кости тупая боль в ноге которой нет господь позволь позволь...

...в этом сумрачном тихом дому очень страшно бывает ему, и мерещится стылая смерть в полутьме, и как вьюга кружится вина, легче снега; но он не сдаётся зиме, и тогда лишается сна… А потом ему снится чёрный поток подо льдом, неживая река… Чей-то профиль, и чьих-то волос завиток, или тонкая чья-то рука...

...одинок старик в тихом сумрачном доме, с древним немым слугой, то ли жив, то ли нет, то ли спит, то ли в коме, а душа исходит тоской...

...но вдруг светлеет голова – всё было, есть, и снова будет – и шепчет он свои слова, пока опять не позабудет одно спиральное мгновенье, наитие из пустоты: "...как мимолётное виденье, как гений чистой красоты..."

Мы долго молчали.

Потом он сказал: "Вот и ты об этом… А ведь ты что-то знаешь, да?.."

Он посмотрел на меня пронзительно. Наверное, моё изображение сильно искажала стоящая в его глазах влага. Он мотнул головой и улыбнулся.

"Но что с поэта возьмёшь? Откуда ты знаешь что пишешь. Да?"

Я медленно опустил голову. Он потрепал меня по волосам, сказал: "Ты недостоин, Моцарт, сам себя…", надел цилиндр и сделал ещё шаг к двери.

Я говорю: "Наталье Николавне поклон!"

Он рукой махнул вяло-неопределённо, смотрит грустно: "Приезжай, Серж… Щец похлебаем, котлеток съедим с картошкой печёною, блинков розовых…"

Я кивнул, руку ему пожал крепко, он и ушёл.

"Эх, – думаю, – "Женитьбу"-то так и не посмотрели, заболтались совсем…" И вдруг меня осенило. Какой ещё Дантес? Ведь нет у нас связи с Аидом, он и к сети-то нашей не подключён, даже каминной… Надо с этим тщательно разобраться. К примеру, пообщаться с Метьюрином, может он что-то знает. А ещё я подумал, что обязательно к Пушкину в деревню выберусь. Какие-то у него, похоже, опять нелады на душе.      

Сергей Буртяк, 2016

Сертификат Поэзия.ру: серия 1666 № 122194 от 10.09.2016

4 | 10 | 1970 | 24.04.2024. 05:41:31

Произведение оценили (+): ["Екатерина Камаева", "Слава Баширов", "Рута Марьяш", "Вячеслав Егиазаров"]

Произведение оценили (-): []