Бедный, бедный Шелли...

          Тому полтора года как в небезызвестном Клубе любителей изящной словесности «Наследники Лозинского» появился, Высочайшей милостью, господин Ссемёнов со своими переводами небезызвестного поэта-романтика господина Перси Биши Шелли.
          Господин Ссемёнов любил баловаться словесами-с и ещё на заре туманной юности на брегах Невы, дай Бог памяти, в одна тысяча ... году затеял переводить поэзию Шелли. Существовавшие о ту пору переводы (включая выполненные господином Бальмонтом) его никак не устраивали. Мечталось внести свежую струю и, так сказать, сотрясти основы-с. Тем более что в его воспалённом мозгу сквозь поток сознания нет-нет да проносилось (страшно себе даже представить!) заветное слово «реинкарнация»…
          Время от времени к нашему герою домой в открытую форточку слетались «слётышки», как он ласково называл творческие позывы. Тогда он впадал в трансцендентные состояния, и «минута, и слова свободно потекут», как в своё время выразился его приятель Сашенька Пушкин, которого тот, бывало, в своих фантазиях дружески похлопывал по плечу (впрочем, как и другого своего приятеля – Лёвушку Толстого).
        За долгие годы творческих потуг у нашего героя набралась целая стопка опусов-опытов, с которыми он охотно знакомил читающую публику. И всё бы хорошо, если бы не критики и критикессы из вышеозначенного клуба. Им, видите ли, были непонятны его следующие строки из стихотворения «Не поднимай завесы расписной»:
        «Те тени всё же мир означит сущим».
А также строки из драмы «Освобождённый Прометей»:
        «Сон мой круженье метит образов чудесных».
Эти господа также не могли взять в толк, почему Эхо приглашало возлюбленную Прометея куда-то просочиться…
         Справедливости ради надо сказать, что и самому господину Ссемёнову не всегда был ясен смысл собственных строк, но что с того?
          Изнеженное ухо критиков резали, видите ли, его следующие строки (из стихотворения «К ночи»):
          «Власами очи Дня закрой украдкой
            И зацелуй его, чтоб ноги он унёс»…
Или  вот это из «Расписной завесы»:
          «Он брёл ПО МИРУ светлой точкой, мнилось,
            среди теней НА СЦЕНЕ мрачных снов».
          А знаменитый рефрен Шелли «No more--Oh, never more!» (из стихотворения «Плач») наш герой, не мудрствуя лукаво, перевёл как
«Нет уж, - теперь никогда!». Хоть плачь…Одним словом, перлы так и сыпались, так и сыпались с его «произведений»: только успевай собирать…
        Не любя переводы господина Бальмонта, наш «подвижник перевода», тем не менее, нет-нет да заимствовал у него рифмы (например, «зови-любви») и тоже нередко нарушал ритм и размер оригинала, а временами звучал ещё более многословно и цветисто ("Рождение Наслаждения"):
«Жизни дыханьем упившись утешно,
Плыло оно всё в гармонии линии,
Длящейся в вечности, с негою приняв
Формы своей совершенной покой
С ясной и тёплой, живой красотой».
         Зато он страсть как любил дактилические окончания: ничтоже сумняшеся, вставлял их почти во все свои переводы, как-то («Туча»):
          «Как матерью УКАЧЕНЫ, кружением захвачены
            Землёй вкруг солнца вскок»…
«Дактиль» – это слово каким-то мистическим образом всё время тянуло его к себе. На вопрос одной из критикесс «Почему в реплике Духа на одну строчку больше, чем в оригинале?» он подумал чуто́к, а потом ответил: «Так здесь же дактиль», нимало не смущаясь, что ему – про Фому, а он – про Ерёму. Одно слово: «дактиль»…
          Но почему-то особенно сильно местным критикам не угодила его версия стихотворения «Halcyons of Memory», начиная с самого его названия: «Памяти Зимородки» (то бишь «Зимородки Памяти». А впрочем, какая разница?..).
          И чем могло им столь не угодить вот это место:
«Живёте в выси, Грифы,
Где будущее тихо
Надежд поблекших ВЗВОДИТ кладку!
А радости, все К СМЕРТИ ПАДКИ,
Для ваших клювов – цели,
Не счесть доселе!»?
          А накануне к нему в открытую форточку влетела Она: ЗИМОРОДКА. Уставилась на него своим немигающим взглядом и, сорри, нагадила ему прямо на рабочий стол, а потом улетела: как говорится, только её и видели. «А чего прилетала-то? Да и вообще, что́ это было: то ль пичужечка, а то ли виденье? А может, сама Муза прилетала-с?» - терялся в догадках наш герой. Означенная гостья даже развеяла на какое-то время  его всегдашний сплин, и он удовлетворённо бубнил себе под нос:

         «Ты – моя, МОЯ находка,
           О пичуга-зимородка!».
Это была далеко не первая его находка. И, дай Бог, не последняя…
        Но критики не унимались: они выставили его перевод «Зимородки» для обсуждения в Литературном салоне: там кипели страсти и ломались копья…Наш «подвижник перевода» как мог защищал своё честное имя: бывало, весь в примочках, приняв на грудь очередную дозу лечебной настойки, он «предметно отвечал», давал «аргументированные отповеди», приправляя их мудрёными, учёными словечками, которые тоже страсть как любил (и которыми приправлял и свои буквоедские замечания к другим), как-то: «генезис», «аберрация», «паллиатив», «лучение смыслов» и прочая, и прочая...
        Однако и это не пронимало его злобных критиков: они продолжали называть многие его «произведения» графоманскими, бездарными и безвкусными и даже поставили вопрос о его дальнейшем пребывании в клубе. «Не дождётесь!» - безмолвно воскликнул в ответ на это наш обиженный герой и было собрался обратиться в Общество защиты прав графоманов, но к своему глубокому прискорбию обнаружил, что такого Общества в природе не существует. Одно время он даже хотел вызвать своих притеснителей на дуэль (без дам-с, разумеется), но потом передумал и великодушно простил их всех: своих клятых врагов-критиков, изменщиков, заговорщиков и прочую, с позволения сказать, клубовскую сволочь…
         В минуту слабости он даже хотел перейти в другой клуб: «Приют графомана» (неоднократно приглашали-с). Но потом решил стойко держаться и брать своих читателей/критиков и даже самого Шелли на измор, продолжая вдохновенно лепить перлы, в которых нередко перевирал ритм, размер и хромал в рифмах (даже в своём «триумфальном» переводе из «Освобождённого Прометея»). В общем, в дилемме «быть или казаться?» наш герой уверенно выбрал «казаться»…
        Смеркалось. Господин Ссемёнов (он же – господин Дактиль) готовил свой очередной опус: перевод «К***» (дай Бог памяти, какой по счёту), который так и лучился, так и лучился разными смыслами и прочтениями. Причём, буквально с самой первой строчки: «Музыка, коль голос тает нежный», которую с таким же успехом можно было прочесть как, сорри, «Музы хахаль гол, а стая нежна» и даже «Музы кака ль… Гол!..». Увы…
         Дописав текст, он вынул свой любимый большой фамильный, ещё позапрошлого века, носовой платок с вензелями и по своему обыкновению шумно высморкался в него. А потом с чувством облегчения и гордости начертал под свежеиспечённым опусом: «Санкт-Петербург, ...-й год»…

Эмма Соловкова, 2016

Сертификат Поэзия.ру: серия 1356 № 120744 от 22.06.2016

1 | 16 | 2459 | 18.04.2024. 23:52:40

Произведение оценили (+): ["Сергей Семёнов"]

Произведение оценили (-): []