Карамышев (2)

2. ВОДА КАМЕНЬ ТОЧИТ

 

 

Прогноз погоды лжив и бессистемен:

Повсюду дождь и гибельная темень,

Телеграфист пророчит суховей,

А, в общем, будет солнечно и мило,

Вот только б за ночь ливнями не смыло

Нас с метеорологией своей.

 

В промозглых и порывистых зюйд-вестах,

В кромешной мгле на стрелках и разъездах

Мигают голубые маяки:

Обходчики сражаются с дрезиной –
Их голени обтянуты резиной,

И вымазаны глиной армяки.

Живой родник, источник безымянный,

Шальной приток Шелони окаянной,

В оправе расколовшейся трубы,

Свои оковы сбросил, как химеру,

И черпает зловещую пещеру

Под насыпью, в промоине дербы.

 

Служило лето траурную мессу,

Тревожно барабаня по навесу,

Трубя, что духу, в старый водосток,

Суглинистую почву размывая…

Покамест принимала узловая,

Препровождал «четверку» на восток

 

На узенькой, запруженной платформе

Начстанции в намокшей униформе.

Не стоящ ни имением своим,

Ни именем, ни мнением, ни местом,

Он звался Карамышевым Модестом,

Полвека проведением храним.

 

Ходили разговоры, но не боле,

О странной карамышевской юдоли,

Обманутой любви et cetera,

Растраченных богатствах, меценатстве:

На станциях в обширном государстве

Посплетничать большие мастера.

 

Почтенных Карамышевых наследник,

Модест, хоть был действительный советник,

На службе, при наградах и чинах,

Но отражался в глянцевом вагоне

В плаще и островерхом капюшоне

Бессребреник, никандровский монах.

 

Четвертый день природа бунтовала:

Сползали сели с рельсового вала,

Напоенного влагою сполна.

Четвертый день вода точила камень,

Клонилась долу порховская рамень,

И в рожь валилась гордая сосна.

На станции составы шли по парам:

Сначала четный. Машинист контрпаром

Затмил толпу извозчичьих возков

И десять жестяных аршинных литер.

Из Пскова он «четверку» вел на Питер,

А «тройка» встречным двигалась во Псков.

 

Клубился пар, весь слепленный из теста.

В нем машинист приветствовал Модеста

Не как обычно, не издалека:

Сызвека нелюдимый Карамышев,

В объятьях машиниста обездвижив,

Давил, что мочи, точно свояка,

 

И чай пил с паровозною бригадой.

Вот наполняют тендер крутозадый

Водою, и обходчики снуют,

Постукивая: тук, тук-тук, – по буксам,

И запах креозотовый, и стук сам

Вливаются в дорожный наш уют,

 

Каким бы классом мы ни отправлялись.

Занятный, так сказать, психоанализ:

С младых ногтей знакомый эпизод,

Как, становясь внезапно пассажиром,

Вдруг чувствуешь, что сладостно по жилам

Течет не кровь, а терпкий креозот.

 

Паноптикум пейзажей на экране.

Слух услаждает ложечка в стакане,

Крадущемся на краешек стола.

И сердце перестраивает ритмы

И возвращает образы и рифмы:

«Она была…»

 

В такую ль ночь без повести и драмы?

Вот копия вечерней телеграммы:

«Храни вас Бог, и будь благословен

Гостеприимный кров ваш. Мне отрада

Бежать в деревню, прочь из Петрограда.

До встречи на вокзале. Ваша N».

Извозчичий рысак стучит подковой:

В два-сорок ожидается почтовый

Состав из Петербурга, номер три.

Кого-то ждет во мгле гнедая пара,

Курятся облака густого пара

С «четверкой», зеленеющей внутри.

 

Четвертый день без удержу хлестало

Дождями площадь старого вокзала,

Не помнившего имени творца.

Кидало, будто парусную барку

На скалы, позабытую хибарку,

К вокзалу прикорнувшую с торца.

 

А рядом с утлым домиком Модеста,

Со стенками и кровлей из асбеста,

Скучало постаревшее ландо –

Трепал обшивку выцветшую ветер…

Кондуктор свистнул, машинист ответил,

И скорый плавно двинулся на Дно.

 

Тринадцать верст двум скорым до разъезда.

Давно таким не видели Модеста

Путейцы и старик-телеграфист:

Начстанции был резов и приветлив,

Ушел под дождь, минуты не промедлив,

Встречать обратный – мокр и неказист.

 

Пока Модест Модестович ждал парный,

Обходчики простукали товарный –

Большой четырехпарный паровоз

И дюжину его полувагонов.

С тем сотворили множество поклонов

Земных и в пояс. Смилуйся, Христос,

 

Над грешными. Возница полусонный

Привстал на козлах: тихо… Станционный

Басистый медный колокол молчал,

Не предвещая легкой трехрублевки.

Рука Модеста стыла на веревке,

Был пуст перрон, похожий на причал.

Шумит прибой, накатывают волны,

Плывут полувагоны, точно челны

Во мгле, к царю морскому в кабалу,

Груженые углем и древесиной.

Обходчики сражаются с дрезиной,

Как с яликом на пенистом валу.

 

Два-сорок. Тишина. Рука Модеста

По-прежнему, не двигается с места,

Хотя уже порядком затекла.

И, кажется, лицо телеграфиста

Над аппаратом мрачно-водянисто

За мокрою субстанцией стекла.

 

И думалось Модесту: ради Бога,

Судьба его – железная дорога,

Где каждый гвоздь знаком наперечет.

Казалось: миг-другой, совсем немножко, –

По мокрым рельсам лунная дорожка

В огнях локомотива потечет.

 

И грезилось до боли, до невроза,

За ливнями ворчанье паровоза,

Под гулкое ворочанье поршней

Грудное «уф» стального голиафа –

Для бывшего помещика и графа

Был звук воображаемый важней

 

Всего на свете, ибо время вышло,

Но, кроме ветра, ничего не слышно,

И в сажень темноты не проглядеть.

И в это бесконечное ненастье

Проваливалось призрачное счастье,

И хоть бы поутру пошло редеть.

 

И чудилось ему, что Бога ради

Мечты NN о шумном маскараде

Сбылись, и было многое всего

Того, чем недобра ему столица.

NN пройдет и, вглядываясь в лица

Встречающих, Модеста своего

Узнает ли? Под зонтиком напрасным

Сойдет она с подножки в чем-то красном

И вся в торжоцком зóлотном шитье,

И… почему-то взору рисовалась

Невесть откуда взявшаяся шалость –

Кокетливая шляпка-канотье.

 

Тут конь заржал, картина задрожала:

Был оклик точен, как удар кинжала,

В минуту сновидение прервав.

В полоске света – Заратустра истый –

Телеграфист стеклянно-водянистый

Развел руками: умер телеграф.

 

Как старый трагик, под аплодисменты

Подняв над головой обрывок ленты,

Застыл он у распахнутой двери.

Добавить драматического баса б:

В двенадцати верстах размыта насыпь! –

Гласила надпись, черт ее дери!

 

Последних слов не слышал Карамышев:

Когда не колошматил дождь по крыше б,

И ураган в трубе не завывал…

Он чувствовал лишь в легких полыханье,

И собственное гулкое дыханье

В порывистом ветру не узнавал.

 

Бежал Модест, куражась в дикой пляске,

Не помнил, как закладывал коляски,

И в этот час едва соображал:

Погнал по тракту, дальше от вокзала,

И только пламя в легких бушевало

Так, что меж ребер плавился кинжал.

 

Над взмыленной гнедой гуляли плети –

Летел Модест в своем кабриолете,

Как некогда бывало, с ветерком,

Не замечая злых пощечин ветра,

И от ландо летели клочья фетра,

И тлело за казенным сюртуком.

Мчал по полям с погубленною рожью,

По кряжам, целине и бездорожью

Его большеколесный экипаж –

Расхлябанным, клокочущим и ражим.

И вскоре слился с облачным пейзажем,

В чем был его солидный авантаж.

 

Как томная, изнеженная дева,

Во ржи лежало жертвенное древо,

Корнями устремляясь в небеса.

И лошадь рядом с ним едва не пала,

Поскольку грязь пудами налипала

На спицы и на обод колеса.

 

Лишь показалась валовая кромка,

Как стало все отчетливо и громко:

Металла скрежет, человечий крик,

И посредине кряжистого вала

Зияла пасть глубокого провала

С провисшими обрывками вериг

 

Почившего внезапно телеграфа.

Забитого камнями голиафа

Узрел Модест – и в легкие кинжал!

Начстанции несчастный понял только

Одно, что это был почтовый, «тройка»,

И, спешившись, к обрыву побежал.

 

Кошмарно, исступленно и стопало

Царапала обрыв за шпалой шпала.

Вагоны, как большие короба,

Сползали с вала в илистую лужу,

Откуда черным зевом вверх-наружу

Топорщилась чугунная труба.

 

Вагоны провисали, расцеплялись,

Валились друг на дружку, издроблялись,

Мешаясь в кучу в жуткой темноте.

Был зол Модест, с упряжкой промурыжив.

Мечась впотьмах, безумный Карамышев

Втоптал в суглинок шляпку-канотье.

Железный лом трясиною всосало,

Лишь три-четыре, из хвоста состава,

Вагона удержал размякший вал,

Но оползень, во ржи могилу вырыв,

Грозил настичь бегущих пассажиров

И безустанно мертвых погребал.

 

Взбираясь под нависшую машину,

Брал двадцатисаженную вершину

И звал NN израненный Модест.

Его к утру у древка верстового –

В беспамятстве, уже полуживого –

Отыщет Всероссийский Красный Крест.

 

Что впереди? Пятнадцать дней раскопок

Меж пары возвышающихся сопок

И сорок с лишним дрожек гужевых.

Здесь некогда прокладывали рельсы

В честь некоей десятилетней Эльзы

Кавериной, оставшейся в живых.

 

 

 

Конец

Александр Питиримов, 2016

Сертификат Поэзия.ру: серия 1006 № 119002 от 26.03.2016

6 | 4 | 1958 | 19.04.2024. 13:30:58

Произведение оценили (+): ["Светлана Ефимова", "Семён Эпштейн", "Сергей Шестаков", "Вячеслав Егиазаров", "Алексей Борычев", "Леонид Малкин"]

Произведение оценили (-): []