«Под американцем»

1. Ноябрь. 1991. Доказательства жизни

Мы скоро в сумраке потонем ледяном…

Шарль Бодлер

Мы скоро в сумраке
потонем
ледяном…
По вечерам народ везде толпится…
Теплей жилища
грязный гастроном.
Щедрей жены
Надюха-продавщица.

Но только если в кулачке зажат
последний рублик
праздничной заначки.
Такая жизнь.
Никто не виноват.
И папирос осталось четверть пачки…

На тротуаре первый снег
лежит.
Да и не снег,
а легкая поземка.
Дух ноября проклятого разлит.
Мочою пахнет
и слезой ребенка…

Лежит дорога, белая, как мел.
Христос плетется поступью надвьюжной…
Ну, что же,
треньем двух
голодных
тел
добудем искру,
если это нужно.

2. Фронт ветров

Льнем
к радио
с утра
и слышим сводки
о том, что фронт ветров – без перемен.
Читает
диктор
взятые высотки:
«Плюс-минус два, пять-шесть
микрорентген…»

Сегодня в город выходить не надо
без надобности больше, чем на час.
Везде копают – строят баррикады
из прошлогодних
ржавых теплотрасс.

Флажками красными
оповещают:
«Зона!»
Черней, чем кровь, горячая вода.
Что натворила пятая колонна –
ударившие
с тыла
холода!

Прострелянное ветрами
не мешкай
пространство одолеть одним броском:
короткая от ГУМа
перебежка
до «Гастронома» –
и него потом.

Здесь за прилавком
хорошо, как в танке,
уютной тете, мягкой, как софа.
Во время войн
веселой маркитантке
везде и всюду,
как всегда,
лафа.

Ты не смотри
на скудные запасы –
в осаде хлеб важнее,
а не сыр.
Зато спокойна очередь у кассы
и метко бьет
по клавишам кассир.

3. Последняя молодость

Вот и молодость вернулась,
щелкнув внутренним замком.
Кошка спрыгнула со стула
и пошла под стол пешком.

И уже кружит осеннее
желтый лист календаря
с прошлогодним воскресеньем
середины декабря.

Кто придумал эти святцы?
Время ли шутить с огнем,
жизнь, изложенную вкратце,
обрывая день за днем.

4. Ощущение беды. 1992

Беда не ходит в одиночку,
как адвокатишка-чудак.
Она, как следователь, точку
проставит в протоколе.
Как
прокурор, на всю катушку
потребует назначить срок,
поставит, как судья, под мушку,
и свалит, точно пуля, с ног,
и, как тюремный врач, под веки
загонит хмурый взгляд иглой,
и, как субъект небритый некий,
сровняет с матушкой землей,
и на запросы не ответит
(без переписки 10 лет),
и только повзрослевшим детям
в визите не откажет, нет,
лишит надежды и покоя,
навяжет скорбные труды…

… Откуда, Боже мой, такое
вот ощущение беды?

5. Крейсер

На первом этаже сливают воду,
а на втором шипит сковорода.
Культурный слой по мусоропроводу
проносится, как вешняя вода.
На третьем опрокинули по стопке
и закусили вафлею «Артек».
А на шестом из окон видно сопки,
а на девятом, что на сопках – снег.

6. На рынке. 1993

На рынке толкотня и давка,
купцы заходятся от крика.
На гладкий подиум прилавка
взошла невольница клубника.

Она – одни сплошные губы,
совсем без трещинок и заед.
Ее улыбка белозуба
и вместе с нею исчезает.

Когда крутой из лимузина
подходит к ней, достав бумажник,
с восторгом цокают грузины
над ягодой, буквально, каждой.

Листая сдачу с легким шиком,
они усов топорщат щетки.
И так похожи на клубнику
их выбритые подбородки.

7. Случай в магазине

Люблю зайти в последний час работы
в какой-нибудь заштатный магазин,
где продавщица щелкает на счетах,
а с ней флиртует рыночный грузин.

Скупой субъект с лохматой холкой зубра
зубровку изучает на просвет.
Напротив окон
золотится сумрак
и пол цементный в дольках, как паркет.

И можно сделать странную покупку,
без очереди, грустно, не спеша,
как будто на последнюю уступку
готов пойти: ну, что тебе, душа?

Однажды я опередил закрытье
кооперашки на какой-то срок.
Пока меня не попросили выйти,
я мог купить
все, что купить я мог.

И наблюдать немного было странно,
бряцая точной сдачею в горсти,
как тут же с автоматами охрана
снимает кассу, чтобы в банк везти.

Мне дверь открыл небритый автоматчик.
И неспроста, пока я шел домой,
я размышлял, а что же это значит,
что происходит с нами и страной?

А может, это лишь предубежденье,
и все в порядке, как и быть должно?
Воспоминанье и предупрежденье…
Скорей домой – темно уже, темно.

8. 01.04.1994

«Икарус» – полторы буханки,
неунывающий мадьяр-с,
змеясь, проехал по Светланке,
играя на своей тальянке
жестянки прыгающий марш.
Крутые асы домино
дотации, шурша, достали,
обрисовавши заодно
гантели грозных гениталий.
Расклад не сходится, увы, –
они по-прежнему трезвы.
Так происходит ежедневно:
вино и женщины, уи!
А, впрочем, я не прав, наверно.

Ведь гладко выбриты, умыты,
облиты кельнскою водой.
Кто знает, может быть, «зашиты».
И рубят, словно мессершмиты,
Ладони воздух молодой.
У них все в жизни по безналу.
Компания оригиналов.
Чудят. Я знаю всех в лицо.
Их предводитель – славный малый,
Виктур. А тот у них Кацо.
Еще очкарик. Звать Володя.
Река Светланская течет,
одета по последней моде.

Пространный, словно звездочет,
идет седой американец.
Раз десять опускает палец
достопочтенный мистер Пек
на кнопку фотоаппарата.
В его ушах прозрачных вата
(всего боится человек).

Как он особенно глядит
на гастроном, где серой горкой
в витрине, словно динамит,
лежит советская махорка.
С трудом раскочегарив дверь,
он проникает в помещенье
и, не скрывая восхищенья,
урчит, как прирученный зверь,
и пальцем тычет в пачки он,
и пачкой долларов, и снова
по-русски вымолвить два слова
пытается, заморский гад:
то «самогон»,
то «самосад».