Времена года

ВРЕМЕНА ГОДА
1.
- жив – жив – жив – жив –
сапоги по морозному снегу;
благодарю тебя, Господи, жив еще,
еще могу извлечь из снега эту простую мелодию,
столь сладостную для слуха,
еще зачтется это дивное звучание,
даже если больше ничего не смогу;

градусов 20,
а бьет, как неразбавленный спирт;

и у звезд, как от боли, от холода
расширенные зрачки;

вот он – мир, предназначенный для любви –
чист, бел, стерилен,
точно палата для рожениц.

самое время для Рождества.

2.
как и положено в эти сроки,
грунт покрывается свежезеленой шерстью,
будто животное, объевшееся хлорофилла;

и в продолженье пейзажа:
пласт плодородия, точно тело родинками,
густо усеян могильными холмами навоза –
ожидается славная жатва,
а по краям черноземных полей
учетчиками посевных площадей
расставлены опоры электропередач –
метровкой отсчитывать расстояние между светом и тьмой;

что же тогда этот вечер? –
это небо,
медленно опускающееся на землю,
(чтобы не вспугнуть и не навредить)
упраздняет условность границ настолько,
что чуть позже его,
как чужую подругу,
можно кротко ласкать руками;

с трудом свыкаешься с небохождением.
и с заданной периодичностью
кто-то подсматривает за тобой
в замочную скважину месяца.
в которой зажато пятно полнолуния, будто стыд на щеке у застигнутого врасплох;

чувственность:
от избытка или авитаминоза,
чувственность,
как первая теплота,
которую все время тянет попробовать руками,
пока не появится женщина,
страдающая избытком карих глаз,
где, словно испугавшись,
что будет опознан, раскрыт и разоблачен,
перевернуто прячется твой маленький человечек;

пока не появится женщина,
и не будет фосфоресцировать в мочках жемчуг,
удивленный, как вареные зрачки рыбьих глаз,
а на губах с изгибами настигающей волны,
что вот-вот и накроет,
не возникнет что-то давно искомое, хищное;

и это будет длиться вечно,
потому что никогда не заканчивается,
но прерывается,
будто предложение запятой,
точно таким же курносым профилем;

и от этого – жить – превосходно.
в чем не ни малейших сомнений,
что и утверждают несомненно живые каштановые кисти,
многократно продублированные знаками восклицания
в конце приветственных обращений,
и, по крайней мере,
ты накрепко схвачен и будешь насильно удержан
широкополой пятерней каштанового листа;

так много весны.
как никогда чувствуешь себя собственником: мой – май.

3.
потом заканчивается бессонница у соловьев,
витаминная свежесть салатовой листвы
теряет свой первозданный вид
и темнеет, как кожа, подпорченная загаром,
а у каштановых соцветий
наконец-то ослабевает внушающая зависть
круглосуточная эрекция,
и они становятся похожими на скелет
выпрыгнувшей и обглоданной на лету рыбы
с редуцированными шариками воздушных пузырей;

стараясь не отстать в выразительности,
обреченные на неподвижность клены,
похоже, что у стрекоз воруют крылья для семечек,
и усадив их в кабину,
как камикадзе, не имеющего права на возвращение,
покрывают собой всю окрестность;

тем временем,
стриженные под африканца тополя,
как прошедшая линьку домашняя птица,
сбрасывают подкожный пух:
жарко – не до вязки носков;

так начинается лето.
впрочем, возможны варианты:

приготовившимися к старту на стаерскую дистанцию,
склоняются над сапками атлеты огородного вида спорта,
а рядом – под тяжестью осмелевшего крахмала
тонут картофельные стебли,
точно пловцы в бассейне,
с привязанными к ногам многочисленными гирьками,
едва успевая заметить,
как за какую-нибудь дождливую июльскую неделю
превращаются в акселератов
хрупкие подростки подсолнухов,
одной рукой,
как и подобает центровому,
забрасывающие в корзину зачетные семечки:
ну просто чужие дети;

так продолжается лето.
впрочем, возможны варианты:

…не бритый с весны ячменный колос,
будто мужик-землепашец,
прилег на солнцепеке,
томимый мыслью о кружке пива;

огурец же и в эту жару страдает от холода,
покрываясь гусиной кожей;

свекла играет в красных и белых6
и та и другая в конечном счете проигрывают;

горох вспоминает о временах царствования,
и не выдерживая собственной многозначительности,
растрескивается: о, гордыня;

кукурузные початки имеют вид казацкого оселедца,
принявшего накануне чуть больше обычной нормы;

у абрикоса жилистые глаза,
как у страдающих вдохновением ночных сочинителей;

гречиха производит мелкие пирамиды –
эти усыпальницы духа сеятелей умеренных широт;

петрушка, базилик, иссоп,
в коих слышится нечто
языческое, античное или библейское,
не просто зелень – но символ травоядной религиозности человека…

и так далее и тому подобное.
до тех пор,

пока не испарится, как свежая копейка, утренняя роса,
пока у августейшего из месяцев
не посыпятся, словно перхоть с божественных волос,
легкомысленные звезды,
пока каштановые листья,
слегка отвисшие, будто груди исполненные молока,
прикрывают созревающий плод;

наследуя повадки свежего молока,
простоявшего всю ночь на кухне,
молочная масса зерновок сворачивается,
обретая упругость и жесткость6
еще день – и полная спелость;

вот так и живем:
сначала отрочество:
потом – сразу – зрелость.

4.
йодной настойкой – осень.

пригоревшие тополи
снимают с проводов убежавшую зелень,
не исключая возможности и того,
что длинные и прямые, как соломинки для коктейля,
могут высосать из корней
остатки зеленой жидкости;

воздух простужен.

и посему размытая графика тополей
напоминает почкующиеся вирусы гриппа
с электронных микрофотографий,
а если пристальней всмотреться,
слезящимися от простуды глазами,
то можно увидеть
как ровным каллиграфическим почерком тополей
пишется твоя родословная;

пространство перенасыщено желтым.

и как стираные пеленки хлопотливого первенца,
убраны злаковые поля;

покаянное время.

отголоском, упреком прирастает к гортани
греховная мелодия яблокопада,
а после – молчание.
которому нельзя научится,
какое-то объемное, всеобщее настолько,
что становится слышно себя:
того, каким был, есть и, возможно, еще продлится,
и слышно природу, никогда не ощущающую одиночества,
и, можем поэтому,
так болезненны и чрезвычайны
приступы уединенности;

связь удерживается паутиной.

и это весьма прочно,
до тех пор,
пока колючие ежи каштанов гне обрвут ее,
выбрасывая под ноги крупные коричневые зрачки,
возбуждающие зависть сероглазых женщин;

прощальное время.

голое тело неба зыбко закрывается до подбородка
молнией перелетных птиц,
и по праву симметрии
замерзает на голой спине поля черный пот дождя;

о, эта последняя молодость,
как черта,
за которой уже некуда отступать.

P.S.
в пляске дождевых пузырей,
свежих, как волдыри от ожога,
в сохнущих на проводах,
подобно горошинам в созревающих стручках,
дождевых каплях,
в осенней монотонности заурядных дождей,
служащих обильной приманкой для сухого мицелия;

в мнимой непорочности первого снега,
злоупотребляющего непременными похвалами,
в хрустящей обидой пористой корочке,
оскорбленной поруганной чистотой,
в свисающих сталактитами с обнаженных февралем крыш
крысиных хвостах сосулек;

в восторженно хлопающих в ладошки
двух первых наивных листьев кленовых проростках,
отмеченных в книге прихода,
в шмыгнувших с асфальта испуганной мышью-полевкой
сухих тополиных листьях,
в отчаявшихся дотянуться до облаков,
крупных, как толкательницы ядер, каштанах,
настигающих небо в лужах;

в опрометчиво сбрасывающих листья,
будто платье чуждая благоразумия женщина,
нагих, как сама любовь, вальяжных вязах,
в мгновенных, как ранняя недолговечность человека.
росчерках звездного неба, умаляющего шанс обретения,
в груженых смолью баржах низко идущих гроз,
тяжелых как мысли о смерти;

во всем,
везде,
всегда
одно и то же, одно и то же:

очень хочется жить.

Анатолий Юхименко, 2016

Сертификат Поэзия.ру: серия 1476 № 103860 от 14.01.2016

0 | 1 | 1503 | 20.04.2024. 17:13:04

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []