(1924 - 1991)
Елена Ерофеева-Литвинская
"Стало зрение сердца острее..."
…Все было тщательно подготовлено. Заранее составлен посмертный сборник стихов.
Написаны многочисленные записки близким, друзьям, в милицию. В стороне от дома был гараж, где стояла ее машина. Она захлопнула дверь в гараж, села в машину, приняла большую дозу снотворного и включила двигатель…О чем ей думалось в полузабытьи, на грани между жизнью и смертью? Может быть, о том, что если Бог есть, он поймет ее…
Юлия Друнина покончила с собой на даче в Красной Пахре осенью 1991 года. Красавица, умница, в прошлом жена кинодраматурга с мировым именем ведущего «Кинопанорамы» Алексея Каплера. Депутат Верховного Совета. Знаменитая советская поэтесса. Ее книги издавались огромными тиражами и переводились на множество иностранных языков. Говорят, что поэт или писатель талантлив тогда, когда в любом состоянии духа, в любом возрасте, в любой жизненной ситуации человек может найти в его книгах то, на что душа его откликнется, что-то, что окажется близким.
Стихи Юлии Друниной именно такие. Иногда резкие, не по-женски жесткие, иногда лиричные, полные светлой романтики и великолепной простоты. И еще – искренности. «Судьбу нашу можно назвать одновременно и трагической, и счастливой, – говорила поэтесса о своем поколении. – Бросив нас в самую гущу народной трагедии, война сделала гражданскими даже самые интимные наши стихи». Слово «Россия» шло у нее из сердца. А главное – в них присутствует удивительное жизнелюбие. И все же она добровольно покинула эту жизнь…
Юлия Друнина родилась 10 мая 1924 года в Москве, в интеллигентной семье. Отец преподавал историю, мать работала в библиотеке и давала уроки музыки. Стихи Юля начала писать еще в школе. Их напечатали в «Учительской газете» и передали по радио. Позже она вспоминала: «И никогда я не сомневалась, что буду литератором. Меня не могли поколебать ни серьезные доводы, ни ядовитые насмешки отца, пытающегося уберечь дочь от жестоких разочарований. Он-то знал, что на Парнас пробиваются единицы. Почему я должна быть в их числе?..» Жаль, что отец так и не дожил до настоящего успеха Друниной…
Юлия Друнина была романтиком. Когда началась Великая Отечественная война, она не пошла, а побежала на фронт. А ей было всего лишь семнадцать лет.
На фронте она была ранена, ее комиссовали и отправили в тыл. Отец умолял ее эвакуироваться из Москвы. В Москве было опасно, и родители Юлии решили эвакуироваться и забрать дочь с собой. А та снова и снова стремилась в военкомат. Мать уехала, а отец сказал: «Коль скоро ты остаешься, останусь и я». Незадолго до этого он перенес инсульт, и Юля понимала, что если он останется, смерть его неизбежна. Поэтому она отправилась с отцом в эвакуацию.
Отец вскоре умер, а она снова начала проситься на фронт. Ей повезло, что у нее было медицинское образование. Ее отправили на фронт санинструктором пехоты. Снова ранение, контузия… В двух миллиметрах от сонной артерии прошел осколок фашистского снаряда.
Она вернулась с войны почти инвалидом, но для того, чтобы писать стихи. В Литературный институт ее не приняли – стихи Друниной показались комиссии слишком слабыми. И тогда она волевым решением стала ходить на лекции. Поскольку она была фронтовичка, ни у кого не хватило духу не принять у нее экзамены. Друнина сдала первую сессию, стала студенткой Литературного института и вышла замуж за поэта-фронтовика Николая Старшинова.
Она была хороша собой и пользовалась успехом у мужчин. Женственная, с нежной кожей, которая словно светилась изнутри, и точеной фигурой, не обделенная ни умом, ни обаянием. Имея такие данные, можно было бы идти по жизни очень легко. Но при этом нужно было иметь и другой характер, не столь бескомпромиссный. Поэтому у Друниной случались неприятности. Она училась на курсе у Павла Антокольского. На одной из вечеринок, где присутствовал Антокольский, жених Друниной, Старшинов, вдруг услышал шум. Выскочив в коридор, он увидел мэтра, который тащил Юлю в ванную. Юля отчаянно сопротивлялась, но мэтр был сильней.
Старшинов немедленно вступился за будущую жену. Завязалась драка между известным советским поэтом и студентом. Старшинов победил, но после этого на курсе и у Старшинова, и у Друниной были большие неприятности, потому что Антокольский оказался достаточно мстительным человеком. Подобный конфликт произошел у Друниной и с другим крупным советским поэтом – Степаном Щипачевым, который стал приставать к ней прямо в редакции. Но на этот раз Старшинов, провожавший Друнину в редакцию, морду обидчику жены бить не стал.
В 1946 году у них родилась дочь Лена. Они выживали изо всех сил, почти умирали с голоду. Основным добытчиком в семье пришлось стать Друниной – Старшинова мучили боли в простреленных ногах, да еще открылся туберкулез. Судя по всему, ее характер вполне подходил для такой роли. А вот нежной матери, которая целиком бы посвятила себя ребенку, из Друниной не получилось. Она была довольно жесткой при своей женственной внешности. Дочка росла с отцом. Именно он рассказывал ей сказки на ночь, водил в театр, играл с ней. Суровость Друниной распространялась не только на отношения с друзьями и коллегами, но и на семью. Дома она была резким, закрытым и молчаливым человеком. Всегда и со всеми держала дистанцию.
А потом в ее жизнь вошел другой человек, который очень быстро стал для нее всем. Это был Александр Каплер, отсидевший в лагерях из-за романа с дочерью Сталина Светланой Аллилуевой. Они познакомились на сценарных курсах при Союзе кинематографистов в 1954 году – Друниной было 30, а Каплеру 50.
Чего стоят записки и телеграммы, которыми он засыпал Друнину, если им приходилось расставаться! «Сидел дома, занимался, и вот меня выстрелило срочно бежать на телеграф, сказать, что я тебя люблю, может быть, ты не знаешь или забыла. Один тип». Или: «Планерское. Дом творчества, Друниной. Уже третий час ночи. Уже уложил вещи. Есть потребность признаться, что очень тебя люблю, моя бесконечно дорогая. Опять Каплер».
Друнина и Каплер прожили вместе девятнадцать лет. Им завидовали, ими восхищались. Но со стороны многого было не видно… Как анекдот, передавали из уст в уста, как в какую-то из заграничных командировок Юлии Владимировны, когда она уже возвращалась домой, совсем пожилой уже Каплер, не в силах дожидаться любимую в Москве, поехал встречать ее на границу – в Брест. «Я без тебя не то, что жить – дышать не могу», – писал он ей в больницу.
Друнина и Каплер очень любили Крым, и если получалось, проводили там по нескольку месяцев в году. Старый Крым, партизанские тропы, лошади, виноградники… Каплер так бережно, заботливо и внимательно относился к Друниной, что создавал особую защитную ауру вокруг нее. Говорили, что Каплер снял с Друниной кирзовые сапоги и надел на нее хрустальные башмачки.
А потом Каплера не стало. Для Юлии наступили очень тяжелые дни…
Похоронили Каплера в Старом Крыму, на том же кладбище, где похоронен Александр Грин. Там она приготовила место и для себя. Но прожила еще двенадцать лет.
После его смерти она поначалу даже не могла разобраться в ключах от квартиры и дачи. Она чувствовала себя беспомощной, и это приводило ее в отчаяние. Друнина настойчиво училась жить без него. В шестьдесят лет она начала водить автомобиль. Возможно, она никого уже не могла так полюбить, как Каплера, но в ее жизни появился человек, который неожиданно приехал из Ленинграда и остался с ней. Ей хотелось заполнить душевную пустоту, найти опору, и это очень по-человечески понятно. Он был влюблен в Друнину еще в те годы, когда она была замужем. Занимая довольно высокий пост, он оставил свою работу и семью.
Эта была любовь двух людей, которым было уже за шестьдесят. Его звали Борис Пидемский. После четырех лет совместной жизни Друнина поняла, что Каплер по-прежнему занимал в ее сердце слишком много места, не оставляя его ни для кого другого. Она не смогла переступить ту грань, которая отделяет прошлое от настоящего, и довольно жестко обошлась с Пидемским – они расстались по ее инициативе, и он вернулся в Ленинград.
Она очень тяжело восприняла перемены в стране. Август 1991 года ее вдохновил. Вместе с другими она защищала Белый дом. Ей показалось, что может произойти что-то хорошее, что-то настоящее, но этого не случилось. Эйфория угасла. Угасли и мечты. Старое было разрушено, а новое время не несло ей ни веры, ни любви, ни надежды – «как летит под откос Россия, не могу, не хочу смотреть…».
Юлия Друнина часто говорила близким, что никогда не станет для них обузой. Смерть, по ее мнению, должна быть красивой и честной. Друнина не боялась смерти, но не желала стареть.
Она пытается погрузиться в общественную жизнь и дает согласие на то, чтобы стать депутатом. Но тем глубже ее разочарование. Когда опустели прилавки, появились горбачевские талончики, а в Крыму вырубали виноградники, ее просто трясло.
До бессонницы, до нервного срыва Друнина боялась публичных выступлений. Она была человеком совсем необщественным, не любила все эти съезды, конгрессы, заседания. Ее спросили: «Юля, почему ты туда пошла?» А она сказала: «Я хочу защитить армию». В этом ее романтизм и ее наивность. Могла ли Друнина защитить армию? Конечно же, нет. Бескомпромиссная, смешная, наивная, трогательная…
Она хотела помочь своей стране, помочь ветеранам – и великой войны, и Афгана. К ней приходили люди с просьбами о помощи, она писала, стучалась в разные кабинеты – а результата не было. Это ее очень сильно ранило. В какой-то момент Друнина перестала ходить на заседания, а потом и вовсе вышла из состава депутатов. Она не могла видеть глаза фронтовиков, выброшенных в суровую жизнь. Ее терзала растерянность перед временем и ощущение гибели тех ценностей, ради которых люди шли на фронт, пытались выжить и защитить свою страну. Все это оказалось колоссом на глиняных ногах. «Она не смирилась, – говорила дочь Елена. – Ей не понравилось то, что случилось со страной. Все идеалы рухнули, а жить просто так она не смогла».
Друнина была слишком цельной и сильной личностью, последовательным и отважным человеком, чтобы поверить, что она пойдет на такой шаг, как самоубийство. И все же это произошло. Она пережила смерть самого любимого человека, а вот потерю родной страны пережить не смогла…
Юлия Друнина
"Я родом не из детства – из войны…"
* * *
А я для вас неуязвима,
Болезни,
Годы,
Даже смерть.
Все камни – мимо,
Пули – мимо,
Не утонуть мне,
Не сгореть.
Все это потому,
Что рядом
Стоит и бережет меня
Твоя любовь – моя ограда,
Моя защитная броня.
И мне другой брони не нужно,
И праздник – каждый будний день.
Но без тебя я безоружна
И беззащитна, как мишень.
Тогда мне никуда не деться:
Все камни – в сердце,
Пули – в сердце…
Прозрачных пальцев нервное сплетенье,
Крутой излом бровей, усталость век,
И голос – тихий, как сердцебиенье, –
Такой ты мне запомнилась навек.
Была красивой – не была счастливой,
Бесстрашная – застенчивой была…
Политехнический. Оваций взрывы.
Студенчества растрепанные гривы.
Поэты на эстраде, у стола.
Ну, Вероника, сядь с ведущим рядом,
Не грех покрасоваться на виду!
Но ты с досадой морщишься: "Не надо!
Я лучше сзади, во втором ряду".
Вот так всегда: ты не рвалась стать "первой",
Дешевой славы не искала, нет,
Поскольку каждой жилкой, каждым нервом
Была ты божьей милостью поэт.
Была! Трагичней не придумать слова,
В нем безнадежность и тоска слились.
Была. Сидела рядышком… И снова
Я всматриваюсь в темноту кулис.
С самой собой играть бесцельно в прятки,
С детсада я не верю в чудеса:
Да, ты ушла. Со смерти взятки гладки.
Звучат других поэтов голоса.
Иные голосистей. Правда это.
Но только утверждаю я одно:
И самому горластому поэту
Твой голос заглушить не суждено,
Твой голос – тихий, как сердцебиенье.
В нем чувствуется школа поколенья,
Науку скромности прошедших на войне –
Тех, кто свою "карьеру" начинали
В сырой землянке – не в концертном зале,
И не в огне реклам – в другом огне…
И снова протестует все во мне:
Ты горстка пепла? К черту эту мысль!
Была? Такого не приемлю слова!
И вновь я в ожидании, и снова
Мой взгляд прикован к темноте кулис…
* * *
Капели, капели
Звенят в январе,
И птицы запели
На зимней заре.
На раме оконной,
Поверив в апрель,
От одури сонной
Опомнился шмель:
Гудит обалдело,
Тяжелый от сна.
Хорошее дело –
Зимою весна!
О солнце тоскуя,
Устав от зимы,
Ошибку такую
Приветствуем мы.
Помедли немножко,
Январский апрель!
…Трет ножку о ножку
И крутится шмель.
И нам ошибаться
Порою дано –
Сегодня мне двадцать
И кровь как вино.
В ней бродит несмело
Разбуженный хмель.
Хорошее дело –
Зимою апрель!
Все грущу о шинели,
Вижу дымные сны, –
Нет, меня не сумели
Возвратить из Войны.
Дни летят, словно пули,
Как снаряды – года…
До сих пор не вернули,
Не вернут никогда.
И куда же мне деться?
Друг убит на войне.
А замолкшее сердце
Стало биться во мне.
Скажи мне, детство,
Разве не вчера
Гуляла я в пальтишке до колена?
А нынче дети нашего двора
Меня зовут с почтеньем "мама Лены".
И я иду, храня серьезный вид,
С внушительною папкою под мышкой,
А детство рядом быстро семенит,
Похрустывая крепкой кочерыжкой.
В школе
Тот же двор.
Та же дверь.
Те же стены.
Так же дети бегут гуртом,
Та же самая тетя Лена
Суетится возле пальто.
В класс вошла.
За ту парту села,
Где училась я десять лет.
На доске написала мелом
"X + Y = Z".
…Школьным вечером,
Хмурым летом,
Бросив книги и карандаш,
Встала девочка с парты этой
И шагнула в сырой блиндаж.
1945
* * *
Мне еще в начале жизни повезло,
На свою не обижаюсь я звезду.
В сорок первом меня бросило в седло,
В сорок первом, на семнадцатом году.
Жизнь солдата, ты – отчаянный аллюр:
Марш, атака, трехминутный перекур.
Как мне в юности когда-то повезло,
Так и в зрелости по-прежнему везет –
Наше чертово святое ремесло
Распускать поводья снова не дает.
Жизнь поэта, ты – отчаянный аллюр:
Марш, атака, трехминутный перекур.
И, ей-богу, просто некогда стареть,
Хоть мелькают полустанками года…
Допускаю, что меня догонит смерть,
Ну, а старость не догонит никогда!
Не под силу ей отчаянный аллюр:
Марш, атака, трехминутный перекур.
Друня
"Друня" – уменьшительная форма от древнеславянского слова "дружина".
Это было в Руси былинной.
В домотканый сермяжный век:
Новорожденного Дружиной
Светлоглазый отец нарек.
В этом имени – звон кольчуги,
В этом имени – храп коня,
В этом имени слышно:
– Други!
Я вас вынесу из огня!
Пахло сеном в ночах июня,
Уносила венки река.
И смешливо и нежно "Друня"
звали девицы паренька.
Расставанье у перелаза,
Ликование соловья…
Светло-русы и светлоглазы
Были Друнины сыновья.
Пролетали, как миг, столетья,
Царства таяли словно лед…
Звали девочку Друней дети –
Шел тогда сорок первый год.
В этом прозвище, данном в школе,
Вдруг воскресла святая Русь,
Посвист молодца в чистом поле,
Хмурь лесов, деревенек грусть.
В этом имени – звон кольчуги,
В этом имени – храп коня,
В этом имени слышно:
– Други!
Я вас вынесу из огня!
Пахло гарью в ночах июня,
Кровь и слезы несла река,
И смешливо и нежно "Друня"
Звали парни сестру полка.
Точно эхо далекой песни,
Как видения, словно сны,
В этом прозвище вновь воскресли
Вдруг предания старины.
В этом имени – звон кольчуги,
В этом имени – храп коня,
В этом имени слышно:
– Други!
Я вас вынесу из огня!..
Бабы
Мне претит пресловутая "женская слабость".
Мы не дамы, мы русские бабы с тобой.
Мне обидным не кажется слово грубое "бабы",
В нем – народная мудрость, в нем – щемящая боль.
Как придет похоронная на мужика
Из окопных земель, из военного штаба,
Став белей своего головного платка,
На порожек опустится баба.
А на зорьке впряжется, не мешкая, в плуг
И потянет по-прежнему лямки.
Что поделаешь? Десять соломинок-рук
Каждый день просят хлеба у мамки…
Эта смирная баба двужильна, как Русь.
Знаю, вынесет все, за нее не боюсь.
Надо – вспашет полмира, надо – выдюжит бой.
Я горжусь, что и мы тоже бабы с тобой!
Запас прочности
До сих пор не совсем понимаю,
Как же я, и худа, и мала,
Сквозь пожары к победному Маю
В кирзачах стопудовых дошла.
И откуда взялось столько силы
Даже в самых слабейших из нас?..
Что гадать! – Был и есть у России
Вечной прочности вечный запас.
Бинты
Глаза бойца слезами налиты,
Лежит он, напружиненный и белый,
А я должна приросшие бинты
С него сорвать одним движеньем смелым.
Одним движеньем – так учили нас.
Одним движеньем – только в этом жалость…
Но встретившись со взглядом страшных глаз,
Я на движенье это не решалась.
На бинт я щедро перекись лила,
Стараясь отмочить его без боли.
А фельдшерица становилась зла
И повторяла: "Горе мне с тобою!
Так с каждым церемониться – беда.
Да и ему лишь прибавляешь муки".
Но раненые метили всегда
Попасть в мои медлительные руки.
Не надо рвать приросшие бинты,
Когда их можно снять почти без боли.
Я это поняла, поймешь и ты…
Как жалко, что науке доброты
Нельзя по книжкам научиться в школе!
Ты вернешься
Машенька, связистка, умирала
На руках беспомощных моих.
А в окопе пахло снегом талым,
И налет артиллерийский стих.
Из санроты не было повозки,
Чью-то мать наш фельдшер величал.
…О, погон измятые полоски
На худых девчоночьих плечах!
И лицо – родное, восковое,
Под чалмой намокшего бинта!..
Прошипел снаряд над головою,
Черный столб взметнулся у куста…
Девочка в шинели уходила
От войны, от жизни, от меня.
Снова рыть в безмолвии могилу,
Комьями замерзшими звеня…
Подожди меня немного, Маша!
Мне ведь тоже уцелеть навряд…
Поклялась тогда я дружбой нашей:
Если только возвращусь назад,
Если это совершится чудо,
То до смерти, до последних дней,
Стану я всегда, везде и всюду
Болью строк напоминать о ней –
Девочке, что тихо умирала
На руках беспомощных моих.
И запахнет фронтом – снегом талым,
Кровью и пожарами мой стих.
Только мы – однополчане павших,
Их, безмолвных, воскресить вольны.
Я не дам тебе исчезнуть, Маша, –
Песней
возвратишься ты с войны!
Баллада о десанте
Хочу, чтоб как можно спокойней и суше
Рассказ мой о сверстницах был…
Четырнадцать школьниц – певуний, болтушек –
В глубокий забросили тыл.
Когда они прыгали вниз с самолета
В январском продрогшем Крыму,
"Ой, мамочка!" – тоненько выдохнул кто-то
В пустую свистящую тьму.
Не смог побелевший пилот почему-то
Сознанье вины превозмочь…
А три парашюта, а три парашюта
Совсем не раскрылись в ту ночь…
Оставшихся ливня укрыла завеса,
И несколько суток подряд
В тревожной пустыне враждебного леса
Они свой искали отряд.
Случалось потом с партизанками всяко:
Порою в крови и пыли
Ползли на опухших коленях в атаку –
От голода встать не могли.
И я понимаю, что в эти минуты
Могла партизанкам помочь
Лишь память о девушках, чьи парашюты
Совсем не раскрылись в ту ночь…
Бессмысленной гибели нету на свете –
Сквозь годы, сквозь тучи беды
Поныне подругам, что выжили, светят
Три тихо сгоревших звезды…
Комбат
Когда, забыв присягу, повернули
В бою два автоматчика назад,
Догнали их две маленькие пули –
Всегда стрелял без промаха комбат.
Упали парни, ткнувшись в землю грудью,
А он, шатаясь, побежал вперед.
За этих двух его лишь тот осудит,
Кто никогда не шел на пулемет.
Потом в землянке полкового штаба,
Бумаги молча взяв у старшины,
Писал комбат двум бедным русским бабам,
Что… смертью храбрых пали их сыны.
И сотни раз письмо читала людям
В глухой деревне плачущая мать.
За эту ложь комбата кто осудит?
Никто его не смеет осуждать!
* * *
Я только раз видала рукопашный,
Раз – наяву. И сотни раз – во сне…
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
1943
Памяти однополчанки –
Героя Советского Союза Зины Самсоновой
1.
Мы легли у разбитой ели,
Ждем, когда же начнет светлеть.
Под шинелью вдвоем теплее
На продрогшей, сырой земле.
– Знаешь, Юлька, я против грусти,
Но сегодня она не в счет.
Где-то в яблочном захолустье
Мама, мамка моя живет.
У тебя есть друзья, любимый,
У меня лишь она одна.
Пахнет в хате квашней и дымом,
За порогом бурлит весна.
Старой кажется: каждый кустик
Беспокойную дочку ждет.
Знаешь, Юлька, я против грусти,
Но сегодня она не в счет…
Отогрелись мы еле-еле,
Вдруг нежданный приказ: "Вперед!"
Снова рядом в сырой шинели
Светлокосый солдат идет.
2.
С каждым днем становилось горше,
Шли без митингов и знамен.
В окруженье попал под Оршей
Наш потрепанный батальон.
Зинка нас повела в атаку,
Мы пробились по черной ржи,
По воронкам и буеракам,
Через смертные рубежи.
Мы не ждали посмертной славы,
Мы хотели со славой жить.
…Почему же в бинтах кровавых
Светлокосый солдат лежит?
Ее тело своей шинелью
Укрывала я, зубы сжав,
Белорусские ветры пели
О рязанских глухих садах.
3.
– Знаешь, Зинка, я против грусти,
Но сегодня она не в счет.
Где-то в яблочном захолустье
Мама, мамка твоя живет.
У меня есть друзья, любимый,
У нее ты была одна.
Пахнет в хате квашней и дымом,
За порогом бурлит весна.
И старушка в цветастом платье
У иконы свечу зажгла.
Я не знаю, как написать ей,
Чтоб тебя она не ждала…
* * *
Я принесла домой с фронтов России
Веселое презрение к тряпью –
Как норковую шубку, я носила
Шинельку обгоревшую свою.
Пусть на локтях топорщились заплаты,
Пусть сапоги протерлись – не беда!
Такой нарядной и такой богатой
Я позже не бывала никогда…
Побледнев,
Стиснув зубы до хруста,
От родного окопа
Одна
Ты должна оторваться,
И бруствер
Проскочить под обстрелом
Должна.
Ты должна.
Хоть вернешься едва ли,
Хоть "Не смей!"
Повторяет комбат.
Даже танки
(Они же из стали!)
В трех шагах от окопа
Горят.
Ты должна.
Ведь нельзя притворяться
Перед собой,
Что не слышишь в ночи,
Как почти безнадежно
"Сестрица!"
Кто-то там,
Под обстрелом, кричит…
Кто-то плачет, кто-то злобно стонет,
Кто-то очень-очень мало жил…
На мои замерзшие ладони голову товарищ положил.
Так спокойны пыльные ресницы,
А вокруг нерусские поля…
Спи, земляк, и пусть тебе приснится
Город наш и девушка твоя.
Может быть в землянке после боя
На колени теплые ее
Прилегло кудрявой головою
Счастье беспокойное мое.
* * *
И когда я бежать попыталась из плена
Глаз твоих, губ твоих и волос,
Обернулся ты ливнем и запахом сена,
Птичьим щебетом, стуком колес.
Все закрыты пути, все запутаны тропы –
Так за годом уносится год…
Я лечу в пустоту, перепутаны стропы –
Только дольше бы длился полет!
* * *
Мы любовь свою схоронили
Крест поставили на могиле.
"Слава Богу!" – сказали оба…
Только встала любовь из гроба,
Укоризненно нам кивая:
– Что ж вы сделали? Я живая!..
* * *
Стало зрение сердца
Острее,
Если сердце прошло
Через ад…
Дорогие,
Миритесь быстрее –
Не существенно,
Кто виноват.
Я прошу вас,
Давайте не будем
Рвать мосты за собой
Сгоряча…
Почему это
Близкие люди
Рубят прямо по душам
Сплеча?
Я прошу вас,
Поймите быстрее –
В битве душ
Победителей нет.
Стало зрение сердца
Острее
После всех испытаний
И бед.
* * *
Все зачеркнуть. И все начать сначала,
Как будто это первая весна.
Весна, когда на гребне нас качала
Хмельная океанская волна.
Когда все было праздником и новью –
Улыбка, жест, прикосновенье, взгляд…
Ах океан, зовущийся Любовью,
Не отступай, прихлынь, вернись назад!
* * *
А. К.
Как мы чисто,
Как весело жили с тобой!
Страсть стучала в виски,
Словно вечный прибой.
И была ты, любовь,
Полыхающим летом,
Пьяным маком
И огненным горицветом.
Ничего не могли
Друг от друга таить.
Разорвав повседневности
Серую нить,
Мы попали
В надежные цепи из роз,
Бурных ссор,
Примирений
И радостных слез.
А еще мы с тобой
Были в стане одном
В дни, когда все, казалось,
Летело вверх дном.
Вместе падали в пропасть,
Взлетали вдвоем.
Нас пытала эпоха
Мечом и огнем.
Пусть давно ты лежишь
Под могильной плитой.
Я осталась надежным товарищем
Той,
Что всегда твою память
И честь защитит,
Потому что любовь –
И оружье и щит.
* * *
Жизнь моя не катилась
Величавой рекою –
Ей всегда не хватало
Тишины и покою.
Где найдешь тишину ты
В доле воина трудной?..
Нет, бывали минуты,
Нет, бывали секунды:
За минуту до боя
Очень тихо в траншее,
За секунду до боя
Очень жизнь хорошеет.
Как прекрасна травинка,
Что на бруствере, рядом!
Как прекрасна!.. Но тишь
Разрывает снарядом.
Нас с тобой пощадили
И снаряды и мины.
И любовь с нами в ногу
Шла дорогою длинной.
А теперь и подавно
Никуда ей не деться,
А теперь наконец-то
Успокоится сердце.
Мне спокойно с тобою,
Так спокойно с тобою,
Как бывало в траншее
За минуту до боя.
Вздыхает ветер. Штрихует степи
Осенний дождик – он льет три дня…
Седой, нахохленный, мудрый стрепет
Глядит на всадника и коня.
А мокрый всадник, коня пришпоря,
Летит наметом по целине.
И вот усадьба, и вот подворье,
И тень, метнувшаяся в окне.
Коня – в конюшню, а сам – к бумаге.
Письмо невесте, письмо в Москву:
"Вы зря разгневались, милый ангел,-
Я здесь как узник в тюрьме живу.
Без вас мне тучи весь мир закрыли,
И каждый день безнадежно сер.
Целую кончики ваших крыльев
(Как даме сердца писал Вольтер).
А под окном, словно верный витязь,
Стоит на страже крепыш дубок…
Так одиноко! Вы не сердитесь:
Когда бы мог – был у ваших ног!
Но путь закрыт госпожой Холерой…
Бешусь, тоскую, схожу с ума.
А небо серо, на сердце серо,
Бред карантина – тюрьма, тюрьма…"
Перо гусиное он отбросил,
Припал лицом к холодку стекла…
О злая Болдинская осень!
Какою доброю ты была –
Так много Вечности подарила,
Так много русской земле дала!..
Густеют сумерки, как чернила,
Сгребает листья ветров метла.
С благоговеньем смотрю на степи,
Где он на мокром коне скакал.
И снова дождик, и снова стрепет –
Седой, все помнящий аксакал.
Я родом не из детства – из войны.
И потому, наверное, дороже,
Чем ты, ценю я радость тишины
И каждый новый день, что мною прожит.
Я родом не из детства – из войны.
Раз, пробираясь партизанской тропкой,
Я поняла навек, что мы должны
Быть добрыми к любой травинке робкой.
Я родом не из детства – из войны.
И, может, потому незащищенней:
Сердца фронтовиков обожжены,
А у тебя – шершавые ладони.
Я родом не из детства – из войны.
Прости меня – в том нет моей вины…
А. К.
Я люблю тебя злого, в азарте работы,
В дни, когда ты от грешного мира далек,
В дни, когда в наступленье бросаешь ты роты,
Батальоны, полки и дивизии строк.
Я люблю тебя доброго, в праздничный вечер,
Заводилой, душою стола, тамадой.
Так ты весел и щедр, так по-детски беспечен,
Будто впрямь никогда не братался с бедой.
Я люблю тебя, вписанным в контур трибуны,
Словно в мостик попавшего в шторм корабля, –
Поседевшим, уверенным, яростным, юным –
Боевым капитаном эскадры "Земля".
Ты – землянин. Все сказано этим. Не чудом –
Кровью, нервами мы побеждаем в борьбе.
Ты – земной человек. И, конечно, не чужды
Никакие земные печали тебе.
И тебя не минуют плохие минуты –
Ты бываешь растерян, подавлен и тих.
Я люблю тебя всякого, но почему-то
Тот, последний, мне чем-то дороже других…
Забытая тетрадь. Истертые листы…
Увы, давно могу я не страшиться,
Что вдруг случайно забредешь и ты
На эти потаенные страницы…
Я, любящая, верная жена,
Всего однажды, да, всего однажды
Не то что охмелела от вина,
А задохнулась от смертельной жажды.
Но тут рассудок приказал: "Табу!
Ты не предашь единственного друга…"
И лишь прорезались на гладком лбу
Морщины, словно борозды от плуга…
Бежала от морозов – вот беда:
От них, должно быть, никуда не деться.
Сковали землю Крыма холода
И добираются они до сердца.
Я, как могу, со стужею борюсь –
Хожу на лыжах в горы,
А под вечер
Твержу, чтобы согреться, наизусть
Скупые наши, считанные встречи…
Ждала тебя.
И верила.
И знала:
Мне нужно верить, чтобы пережить
Бои,
походы,
вечную усталость,
Ознобные могилы-блиндажи.
Пережила.
И встреча под Полтавой.
Окопный май.
Солдатский неуют.
В уставах незаписанное право
На поцелуй,
на пять моих минут.
Минуту счастья делим на двоих,
Пусть – артналет,
Пусть смерть от нас –
на волос.
Разрыв!
А рядом –
нежность глаз твоих
И ласковый
срывающийся голос.
Минуту счастья делим на двоих…
* * *
В слепом неистовстве металла,
Под артналетами, в бою
Себя бессмертной я считала
И в смерть не верила свою.
А вот теперь – какая жалость!–
В спокойных буднях бытия
Во мне вдруг что-то надломалось,
Бессмертье потеряла я…
О, вера юности в бессмертье –
Надежды мудрое вино!..
Друзья, до самой смерти верьте,
Что умереть вам не дано!
Доброта
Стираются лица и даты,
Но все ж до последнего дня
Мне помнить о тех, что когда-то
Хоть чем-то согрели меня.
Согрели своей плащ-палаткой,
Иль тихим шутливым словцом,
Иль чаем на столике шатком,
Иль попросту добрым лицом.
Как праздник, как счастье, как чудо
Идет Доброта по земле.
И я про нее не забуду,
Хотя забываю о Зле.
* * *
Да, многое в сердцах у нас умрет,
Но многое останется нетленным:
Я не забуду сорок пятый год –
Голодный, радостный, послевоенный.
В тот год, от всей души удивлены
Тому, что уцелели почему-то,
Мы возвращались к жизни от войны,
Благословляя каждую минуту.
Как дорог был нам каждый трудный день,
Как "на гражданке" все нам было мило!
Пусть жили мы в плену очередей,
Пусть замерзали в комнатах чернила.
И нынче, если давит плечи быт,
Я и на быт взираю, как на чудо:
Год сорок пятый мной не позабыт,
Я возвращенья к жизни не забуду!
Старый Крым
Куры, яблони, белые хаты –
Старый Крым на деревню похож.
Неужели он звался Солхатом
И ввергал неприятеля в дрожь?
Современнику кажется странным,
Что когда-то, в былые года,
Здесь бессчетные шли караваны,
Золотая гуляла Орда.
Воспевали тот город поэты,
И с Багдадом соперничал он.
Где же храмы, дворцы, минареты? –
Погрузились в истории сон…
Куры, вишни, славянские лица,
Скромность белых украинских хат.
Где ж ты, ханов надменных столица –
Неприступный и пышный Солхат?
Где ты, где ты? – ответа не слышу.
За веками проходят века.
Так над степью и над Агармышем1
Равнодушно плывут облака…
За утратою – утрата,
Гаснут сверстники мои.
Бьет по нашему квадрату,
Хоть давно прошли бои.
Что же делать? –
Вжавшись в землю,
Тело бренное беречь?
Нет, такого не приемлю,
Не об этом вовсе речь.
Кто осилил сорок первый,
Будет драться до конца.
Ах обугленные нервы,
Обожженные сердца!..
* * *
На улице Десантников живу,
Иду по Партизанской за кизилом.
Пустые гильзы нахожу во рву –
Во рву, что рядом с братскою могилой.
В глухом урочище туман, как дым,
В оврагах расползается упрямо.
Землянок полустертые следы,
Окопов чуть намеченные шрамы.
В костре сырые ветки ворошу,
Сушу насквозь промоченные кеды,
А на закате в городок спешу –
На площадь Мира улицей Победы.
* * *
Полжизни мы теряем из-за спешки,
Спеша, не замечаем мы подчас
Ни лужицы на шляпке сыроежки,
Ни боли в глубине любимых глаз.
И лишь, как говорится, на закате,
Средь суеты, в плену успеха, вдруг
Тебя безжалостно за горло схватит
Холодными ручищами испуг:
Жил на бегу, за призраком в погоне,
В сетях забот и неотложных дел,
А может, главное и проворонил,
А может, главное и проглядел…
* * *
И откуда
Вдруг берутся силы
В час, когда
В душе черным-черно?..
Если б я
Была не дочь России,
Опустила руки бы давно,
Опустила руки
В сорок первом.
Помнишь?
Заградительные рвы,
Словно обнажившиеся нервы,
Зазмеились около Москвы.
Похоронки,
Раны,
Пепелища…
Память,
Душу мне
Войной не рви,
Только времени
Не знаю чище
И острее
К Родине любви.
Лишь любовь
Давала людям силы
Посреди ревущего огня.
Если б я
Не верила в Россию,
То она
Не верила б в меня.
В школе
Тот же двор.
Та же дверь.
Те же стены.
Так же дети бегут гуртом,
Та же самая тетя Лена
Суетится возле пальто.
В класс вошла.
За ту парту села,
Где училась я десять лет.
На доске написала мелом
"X + Y = Z".
…Школьным вечером,
Хмурым летом,
Бросив книги и карандаш,
Встала девочка с парты этой
И шагнула в сырой блиндаж.
1945
Судный час
Покрывается сердце инеем –
Очень холодно в судный час…
А у вас глаза как у инока –
Я таких не встречала глаз.
Ухожу, нету сил.
Лишь издали
(Все ж крещеная!)
Помолюсь
За таких вот, как вы, –
За избранных
Удержать над обрывом Русь.
Но боюсь, что и вы бессильны.
Потому выбираю смерть.
Как летит под откос Россия,
Не могу, не хочу смотреть!
Убивали молодость мою
Из винтовки снайперской,
В бою,
При бомбежке
И при артобстреле…
Возвратилась с фронта я домой
Раненой, но сильной и прямой –
Пусть душа
Едва держалась в теле.
И опять летели пули вслед:
Страшен быт
Послевоенных лет –
Мне передохнуть
Хотя бы малость!..
Не убили
Молодость мою,
Удержалась где-то на краю,
Снова не согнулась,
Не сломалась.
А потом –
Беды безмерной гнет:
Смерть твоя…
А смерть любого гнет.
Только я себя не потеряла.
Сердце не состарилось
Ничуть,
Так же сильно
Ударяет в грудь,
Ну, а душу я
В тиски зажала.
И теперь веду
Последний бой
С годами,
С обидами,
С судьбой –
Не желаю
Ничему сдаваться!
Почему?
Наверно, потому,
Что и ныне
Сердцу моему
Восемнадцать,
Только восемнадцать!
1 Агармыш – Гора возле старого Крыма.
Юлия Друнина и Алексей Каплер. Документальный фильм из цикла "Больше, чем любовь"