РУБРИКА ПАМЯТЬ

Юлия Друнина

(1924 - 1991)

Post yy5bhah3dfy57br9gkn3

       

                                                              Елена Ерофеева-Литвинская


                                                            "Стало зрение сердца острее..."


         …Все было тщательно подготовлено. Заранее составлен посмертный сборник стихов.

Написаны многочисленные записки близким, друзьям, в милицию. В стороне от дома был гараж, где стояла ее машина. Она захлопнула дверь в гараж, села в машину, приняла большую дозу снотворного и включила двигатель…

        О чем ей думалось в полузабытьи, на грани между жизнью и смертью? Может быть, о том, что если Бог есть, он поймет ее…

 

        Юлия Друнина покончила с собой на даче в Красной Пахре осенью 1991 года. Красавица, умница, в прошлом жена кинодраматурга с мировым именем  ведущего «Кинопанорамы» Алексея Каплера. Депутат Верховного Совета. Знаменитая советская поэтесса. Ее книги издавались огромными тиражами и переводились на множество иностранных языков. Говорят, что поэт или писатель талантлив тогда, когда в любом состоянии духа, в любом возрасте, в любой жизненной ситуации человек может найти в его книгах то, на что душа его откликнется, что-то, что окажется близким.

        Стихи Юлии Друниной именно такие. Иногда резкие, не по-женски жесткие, иногда лиричные, полные светлой романтики и великолепной простоты. И еще – искренности. «Судьбу нашу можно назвать одновременно и трагической, и счастливой, – говорила поэтесса о своем поколении. – Бросив нас в самую гущу народной трагедии, война сделала гражданскими даже самые интимные наши стихи». Слово «Россия» шло у нее из сердца. А главное – в них присутствует удивительное жизнелюбие. И все же она добровольно покинула эту жизнь…

        Юлия Друнина родилась 10 мая 1924 года в Москве, в интеллигентной семье. Отец преподавал историю, мать работала в библиотеке и давала уроки музыки. Стихи Юля начала писать еще в школе. Их напечатали в «Учительской газете» и передали по радио. Позже она вспоминала: «И никогда я не сомневалась, что буду литератором. Меня не могли поколебать ни серьезные доводы, ни ядовитые насмешки отца, пытающегося уберечь дочь от жестоких разочарований. Он-то знал, что на Парнас пробиваются единицы. Почему я должна быть в их числе?..» Жаль, что отец так и не дожил до настоящего успеха Друниной…

        Юлия Друнина была романтиком. Когда началась Великая Отечественная война, она не пошла, а побежала на фронт. А ей было всего лишь семнадцать лет.

        На фронте она была ранена, ее комиссовали и отправили в тыл. Отец умолял ее эвакуироваться из Москвы. В Москве было опасно, и родители Юлии решили эвакуироваться и забрать дочь с собой. А та снова и снова стремилась в военкомат. Мать уехала, а отец сказал: «Коль скоро ты остаешься, останусь и я». Незадолго до этого он перенес инсульт, и Юля понимала, что если он останется, смерть его неизбежна. Поэтому она отправилась с отцом в эвакуацию.

        Отец вскоре умер, а она снова начала проситься на фронт. Ей повезло, что у нее было медицинское образование. Ее отправили на фронт санинструктором пехоты. Снова ранение, контузия… В двух миллиметрах от сонной артерии прошел осколок фашистского снаряда.

        Она вернулась с войны почти инвалидом, но для того, чтобы писать стихи. В Литературный институт ее не приняли – стихи Друниной показались комиссии слишком слабыми. И тогда она волевым решением стала ходить на лекции. Поскольку она была фронтовичка, ни у кого не хватило духу не принять у нее экзамены. Друнина сдала первую сессию, стала студенткой Литературного института и вышла замуж за поэта-фронтовика Николая Старшинова.

        Она была хороша собой и пользовалась успехом у мужчин. Женственная, с нежной кожей, которая словно светилась изнутри, и точеной фигурой, не обделенная ни умом, ни обаянием. Имея такие данные, можно было бы идти по жизни очень легко. Но при этом нужно было иметь и другой характер, не столь бескомпромиссный. Поэтому у Друниной случались неприятности. Она училась на курсе у Павла Антокольского. На одной из вечеринок, где присутствовал Антокольский, жених Друниной, Старшинов, вдруг услышал шум. Выскочив в коридор, он увидел мэтра, который тащил Юлю в ванную. Юля отчаянно сопротивлялась, но мэтр был сильней.

        Старшинов немедленно вступился за будущую жену. Завязалась драка между известным советским поэтом и студентом. Старшинов победил, но после этого на курсе и у Старшинова, и у Друниной были большие неприятности, потому что Антокольский оказался достаточно мстительным человеком. Подобный конфликт произошел у Друниной и с другим крупным советским поэтом – Степаном Щипачевым, который стал приставать к ней прямо в редакции.  Но на этот раз Старшинов, провожавший Друнину в редакцию, морду обидчику жены бить не стал.

        В 1946 году у них родилась дочь Лена. Они выживали изо всех сил, почти  умирали с голоду. Основным добытчиком в семье пришлось стать Друниной – Старшинова мучили боли в простреленных ногах, да еще открылся туберкулез. Судя по всему, ее характер вполне подходил для такой роли. А вот нежной матери, которая целиком бы посвятила себя ребенку, из Друниной не получилось. Она была довольно жесткой при своей женственной внешности. Дочка росла с отцом. Именно он рассказывал ей сказки на ночь, водил в театр, играл с ней.         Суровость Друниной распространялась не только на отношения с друзьями и коллегами, но и на семью. Дома она была резким, закрытым и молчаливым человеком. Всегда и со всеми держала дистанцию.

        А потом в ее жизнь вошел другой человек, который очень быстро стал для нее всем. Это был Александр Каплер, отсидевший в лагерях из-за романа с дочерью Сталина Светланой Аллилуевой. Они познакомились на сценарных курсах при Союзе кинематографистов в 1954 году – Друниной было 30, а Каплеру 50.

        Чего стоят записки и телеграммы, которыми он засыпал Друнину, если им приходилось расставаться! «Сидел дома, занимался, и вот меня выстрелило срочно бежать на телеграф, сказать, что я тебя люблю, может быть, ты не знаешь или забыла. Один тип». Или: «Планерское. Дом творчества, Друниной. Уже третий час ночи. Уже уложил вещи. Есть потребность признаться, что очень тебя люблю, моя бесконечно дорогая. Опять Каплер».

Друнина и Каплер прожили вместе девятнадцать лет. Им завидовали, ими восхищались. Но со стороны многого было не видно… Как анекдот, передавали из уст в уста, как в какую-то из заграничных командировок Юлии Владимировны, когда она уже возвращалась домой, совсем пожилой уже Каплер, не в силах дожидаться любимую в Москве, поехал встречать ее на границу – в Брест. «Я без тебя не то, что жить – дышать не могу», – писал он ей в больницу.

Друнина и Каплер очень любили Крым, и если получалось, проводили там по нескольку месяцев в году. Старый Крым, партизанские тропы, лошади, виноградники… Каплер так бережно, заботливо и внимательно относился к Друниной, что создавал особую защитную ауру вокруг нее. Говорили, что Каплер снял с Друниной кирзовые сапоги и надел на нее хрустальные башмачки.

        А потом Каплера не стало. Для Юлии наступили очень тяжелые дни…

        Похоронили Каплера в Старом Крыму, на том же кладбище, где похоронен Александр Грин. Там она приготовила место и для себя. Но прожила еще двенадцать лет.

После его смерти она поначалу даже не могла разобраться в ключах от квартиры и дачи. Она чувствовала себя беспомощной, и это приводило ее в отчаяние. Друнина настойчиво училась жить без него. В шестьдесят лет она начала водить автомобиль. Возможно, она никого уже не могла так полюбить, как Каплера, но в ее жизни появился человек, который неожиданно приехал из Ленинграда и остался с ней. Ей хотелось заполнить душевную пустоту, найти опору, и это очень по-человечески понятно. Он был влюблен в Друнину еще в те годы, когда она была замужем. Занимая довольно высокий пост, он оставил свою работу и семью.

Эта была любовь двух людей, которым было уже за шестьдесят. Его звали Борис Пидемский.         После четырех лет совместной жизни Друнина поняла, что Каплер по-прежнему занимал в ее сердце слишком много места, не оставляя его ни для кого другого. Она не смогла переступить ту грань, которая отделяет прошлое от настоящего,  и довольно жестко обошлась с Пидемским – они расстались по ее инициативе, и он вернулся в Ленинград.

        Она очень тяжело восприняла перемены в стране. Август 1991 года ее вдохновил. Вместе с другими она защищала Белый дом. Ей показалось, что может произойти что-то хорошее, что-то настоящее, но этого не случилось. Эйфория угасла. Угасли и мечты. Старое было разрушено, а новое время не несло ей ни веры, ни любви, ни надежды – «как летит под откос Россия, не могу, не хочу смотреть…».

        Юлия Друнина часто говорила близким, что никогда не станет для них обузой. Смерть, по ее мнению, должна быть красивой и честной. Друнина не боялась смерти, но не желала стареть.

        Она пытается погрузиться в общественную жизнь и дает согласие на то, чтобы стать депутатом. Но тем глубже ее разочарование. Когда опустели прилавки, появились горбачевские талончики, а в Крыму вырубали виноградники, ее просто трясло.

        До бессонницы, до нервного срыва Друнина боялась публичных выступлений. Она была человеком совсем необщественным, не любила все эти съезды, конгрессы, заседания. Ее спросили: «Юля, почему ты туда пошла?» А она сказала: «Я хочу защитить армию». В этом ее романтизм и ее наивность. Могла ли Друнина защитить армию? Конечно же, нет. Бескомпромиссная, смешная, наивная, трогательная…

        Она хотела помочь своей стране, помочь ветеранам – и великой войны, и Афгана. К ней приходили люди с просьбами о помощи, она писала, стучалась в разные кабинеты – а результата не было. Это ее очень сильно ранило. В какой-то момент Друнина перестала ходить на заседания, а потом и вовсе вышла из состава депутатов. Она не могла видеть глаза фронтовиков, выброшенных в суровую жизнь. Ее терзала растерянность перед временем и ощущение гибели тех ценностей, ради которых люди шли на фронт, пытались выжить и защитить свою страну. Все это оказалось колоссом на глиняных ногах. «Она не смирилась, – говорила дочь Елена. – Ей не понравилось то, что случилось со страной. Все идеалы рухнули, а жить просто так она не смогла».

        Друнина была слишком цельной и сильной личностью, последовательным и отважным человеком, чтобы поверить, что она пойдет на такой шаг, как самоубийство. И все же это произошло. Она пережила смерть самого любимого человека, а вот потерю родной страны пережить не смогла…


                                                                                                                                        Источник

  

                                                                      Юлия Друнина 


                                                    "Я родом не из детства – из войны…"


* * *

А я для вас неуязвима,

Болезни,

Годы,

Даже смерть.

Все камни – мимо,

Пули – мимо,

Не утонуть мне,

Не сгореть.

Все это потому,

Что рядом

Стоит и бережет меня

Твоя любовь – моя ограда,

Моя защитная броня.

И мне другой брони не нужно,

И праздник – каждый будний день.

Но без тебя я безоружна

И беззащитна, как мишень.

Тогда мне никуда не деться:

Все камни – в сердце,

Пули – в сердце…

 

Памяти Вероники Тушновой

 

Прозрачных пальцев нервное сплетенье,

Крутой излом бровей, усталость век,

И голос – тихий, как сердцебиенье, –

Такой ты мне запомнилась навек.

 

Была красивой – не была счастливой,

Бесстрашная – застенчивой была…

Политехнический. Оваций взрывы.

Студенчества растрепанные гривы.

Поэты на эстраде, у стола.

 

Ну, Вероника, сядь с ведущим рядом,

Не грех покрасоваться на виду!

Но ты с досадой морщишься: "Не надо!

Я лучше сзади, во втором ряду".

 

Вот так всегда: ты не рвалась стать "первой",

Дешевой славы не искала, нет,

Поскольку каждой жилкой, каждым нервом

Была ты божьей милостью поэт.

 

Была! Трагичней не придумать слова,

В нем безнадежность и тоска слились.

Была. Сидела рядышком… И снова

Я всматриваюсь в темноту кулис.

 

С самой собой играть бесцельно в прятки,

С детсада я не верю в чудеса:

Да, ты ушла. Со смерти взятки гладки.

Звучат других поэтов голоса.

 

Иные голосистей. Правда это.

Но только утверждаю я одно:

И самому горластому поэту

Твой голос заглушить не суждено,

Твой голос – тихий, как сердцебиенье.

В нем чувствуется школа поколенья,

Науку скромности прошедших на войне –

Тех, кто свою "карьеру" начинали

В сырой землянке – не в концертном зале,

И не в огне реклам – в другом огне…

И снова протестует все во мне:

Ты горстка пепла? К черту эту мысль!

Была? Такого не приемлю слова!

И вновь я в ожидании, и снова

Мой взгляд прикован к темноте кулис…

 

* * *

Капели, капели

Звенят в январе,

И птицы запели

На зимней заре.

На раме оконной,

Поверив в апрель,

От одури сонной

Опомнился шмель:

Гудит обалдело,

Тяжелый от сна.

Хорошее дело –

Зимою весна!

 

О солнце тоскуя,

Устав от зимы,

Ошибку такую

Приветствуем мы.

Помедли немножко,

Январский апрель!

…Трет ножку о ножку

И крутится шмель.

 

И нам ошибаться

Порою дано –

Сегодня мне двадцать

И кровь как вино.

В ней бродит несмело

Разбуженный хмель.

Хорошее дело –

Зимою апрель!

 

Все грущу о шинели

 

Все грущу о шинели,

Вижу дымные сны, –

Нет, меня не сумели

Возвратить из Войны.

 

Дни летят, словно пули,

Как снаряды – года…

До сих пор не вернули,

Не вернут никогда.

 

И куда же мне деться?

Друг убит на войне.

А замолкшее сердце

Стало биться во мне.

 

Дочери

 

Скажи мне, детство,

Разве не вчера

Гуляла я в пальтишке до колена?

А нынче дети нашего двора

Меня зовут с почтеньем "мама Лены".

 

И я иду, храня серьезный вид,

С внушительною папкою под мышкой,

А детство рядом быстро семенит,

Похрустывая крепкой кочерыжкой.

 

В школе

 

Тот же двор.

Та же дверь.

Те же стены.

Так же дети бегут гуртом,

Та же самая тетя Лена

Суетится возле пальто.

 

В класс вошла.

За ту парту села,

Где училась я десять лет.

На доске написала мелом

"X + Y = Z".

 

…Школьным вечером,

Хмурым летом,

Бросив книги и карандаш,

Встала девочка с парты этой

И шагнула в сырой блиндаж.

1945

 

* * *

Мне еще в начале жизни повезло,

На свою не обижаюсь я звезду.

В сорок первом меня бросило в седло,

В сорок первом, на семнадцатом году.

Жизнь солдата, ты – отчаянный аллюр:

Марш, атака, трехминутный перекур.

 

Как мне в юности когда-то повезло,

Так и в зрелости по-прежнему везет –

Наше чертово святое ремесло

Распускать поводья снова не дает.

Жизнь поэта, ты – отчаянный аллюр:

Марш, атака, трехминутный перекур.

 

И, ей-богу, просто некогда стареть,

Хоть мелькают полустанками года…

Допускаю, что меня догонит смерть,

Ну, а старость не догонит никогда!

Не под силу ей отчаянный аллюр:

Марш, атака, трехминутный перекур.

 

Друня

 

      "Друня" – уменьшительная форма от древнеславянского слова "дружина".

 

Это было в Руси былинной.

В домотканый сермяжный век:

Новорожденного Дружиной

Светлоглазый отец нарек.

В этом имени – звон кольчуги,

В этом имени – храп коня,

В этом имени слышно:

– Други!

Я вас вынесу из огня!

 

Пахло сеном в ночах июня,

Уносила венки река.

И смешливо и нежно "Друня"

звали девицы паренька.

Расставанье у перелаза,

Ликование соловья…

Светло-русы и светлоглазы

Были Друнины сыновья.

 

Пролетали, как миг, столетья,

Царства таяли словно лед…

Звали девочку Друней дети –

Шел тогда сорок первый год.

В этом прозвище, данном в школе,

Вдруг воскресла святая Русь,

Посвист молодца в чистом поле,

Хмурь лесов, деревенек грусть.

В этом имени – звон кольчуги,

В этом имени – храп коня,

В этом имени слышно:

– Други!

Я вас вынесу из огня!

 

Пахло гарью в ночах июня,

Кровь и слезы несла река,

И смешливо и нежно "Друня"

Звали парни сестру полка.

Точно эхо далекой песни,

Как видения, словно сны,

В этом прозвище вновь воскресли

Вдруг предания старины.

В этом имени – звон кольчуги,

В этом имени – храп коня,

В этом имени слышно:

– Други!

Я вас вынесу из огня!..

 

Бабы

 

Мне претит пресловутая "женская слабость".

Мы не дамы, мы русские бабы с тобой.

Мне обидным не кажется слово грубое "бабы",

В нем – народная мудрость, в нем – щемящая боль.

 

Как придет похоронная на мужика

Из окопных земель, из военного штаба,

Став белей своего головного платка,

На порожек опустится баба.

 

А на зорьке впряжется, не мешкая, в плуг

И потянет по-прежнему лямки.

Что поделаешь? Десять соломинок-рук

Каждый день просят хлеба у мамки…

 

Эта смирная баба двужильна, как Русь.

Знаю, вынесет все, за нее не боюсь.

Надо – вспашет полмира, надо – выдюжит бой.

 

Я горжусь, что и мы тоже бабы с тобой!

 

Запас прочности

 

До сих пор не совсем понимаю,

Как же я, и худа, и мала,

Сквозь пожары к победному Маю

В кирзачах стопудовых дошла.

 

И откуда взялось столько силы

Даже в самых слабейших из нас?..

Что гадать! – Был и есть у России

Вечной прочности вечный запас.

 

Бинты

 

Глаза бойца слезами налиты,

Лежит он, напружиненный и белый,

А я должна приросшие бинты

С него сорвать одним движеньем смелым.

Одним движеньем – так учили нас.

Одним движеньем – только в этом жалость…

Но встретившись со взглядом страшных глаз,

Я на движенье это не решалась.

На бинт я щедро перекись лила,

Стараясь отмочить его без боли.

А фельдшерица становилась зла

И повторяла: "Горе мне с тобою!

Так с каждым церемониться – беда.

Да и ему лишь прибавляешь муки".

Но раненые метили всегда

Попасть в мои медлительные руки.

 

Не надо рвать приросшие бинты,

Когда их можно снять почти без боли.

Я это поняла, поймешь и ты…

Как жалко, что науке доброты

Нельзя по книжкам научиться в школе!

 

Ты вернешься

 

Машенька, связистка, умирала

На руках беспомощных моих.

А в окопе пахло снегом талым,

И налет артиллерийский стих.

Из санроты не было повозки,

Чью-то мать наш фельдшер величал.

 

…О, погон измятые полоски

На худых девчоночьих плечах!

И лицо – родное, восковое,

Под чалмой намокшего бинта!..

 

Прошипел снаряд над головою,

Черный столб взметнулся у куста…

 

Девочка в шинели уходила

От войны, от жизни, от меня.

Снова рыть в безмолвии могилу,

Комьями замерзшими звеня…

 

Подожди меня немного, Маша!

Мне ведь тоже уцелеть навряд…

 

Поклялась тогда я дружбой нашей:

Если только возвращусь назад,

Если это совершится чудо,

То до смерти, до последних дней,

Стану я всегда, везде и всюду

Болью строк напоминать о ней –

Девочке, что тихо умирала

На руках беспомощных моих.

 

И запахнет фронтом – снегом талым,

Кровью и пожарами мой стих.

 

Только мы – однополчане павших,

Их, безмолвных, воскресить вольны.

Я не дам тебе исчезнуть, Маша, –

Песней

      возвратишься ты с войны!

 

Баллада о десанте

 

Хочу, чтоб как можно спокойней и суше

Рассказ мой о сверстницах был…

Четырнадцать школьниц – певуний, болтушек –

В глубокий забросили тыл.

 

Когда они прыгали вниз с самолета

В январском продрогшем Крыму,

"Ой, мамочка!" – тоненько выдохнул кто-то

В пустую свистящую тьму.

 

Не смог побелевший пилот почему-то

Сознанье вины превозмочь…

А три парашюта, а три парашюта

Совсем не раскрылись в ту ночь…

 

Оставшихся ливня укрыла завеса,

И несколько суток подряд

В тревожной пустыне враждебного леса

Они свой искали отряд.

 

Случалось потом с партизанками всяко:

Порою в крови и пыли

Ползли на опухших коленях в атаку –

От голода встать не могли.

 

И я понимаю, что в эти минуты

Могла партизанкам помочь

Лишь память о девушках, чьи парашюты

Совсем не раскрылись в ту ночь…

 

Бессмысленной гибели нету на свете –

Сквозь годы, сквозь тучи беды

Поныне подругам, что выжили, светят

Три тихо сгоревших звезды…

 

Комбат

 

Когда, забыв присягу, повернули

В бою два автоматчика назад,

Догнали их две маленькие пули –

Всегда стрелял без промаха комбат.

 

Упали парни, ткнувшись в землю грудью,

А он, шатаясь, побежал вперед.

За этих двух его лишь тот осудит,

Кто никогда не шел на пулемет.

 

Потом в землянке полкового штаба,

Бумаги молча взяв у старшины,

Писал комбат двум бедным русским бабам,

Что… смертью храбрых пали их сыны.

 

И сотни раз письмо читала людям

В глухой деревне плачущая мать.

За эту ложь комбата кто осудит?

Никто его не смеет осуждать!

 

* * *

Я только раз видала рукопашный,

Раз – наяву. И сотни раз – во сне…

Кто говорит, что на войне не страшно,

Тот ничего не знает о войне.

1943

 

Зинка

 

Памяти однополчанки –

Героя Советского Союза Зины Самсоновой

 

1.

Мы легли у разбитой ели,

Ждем, когда же начнет светлеть.

Под шинелью вдвоем теплее

На продрогшей, сырой земле.

– Знаешь, Юлька, я против грусти,

Но сегодня она не в счет.

Где-то в яблочном захолустье

Мама, мамка моя живет.

У тебя есть друзья, любимый,

У меня лишь она одна.

Пахнет в хате квашней и дымом,

За порогом бурлит весна.

Старой кажется: каждый кустик

Беспокойную дочку ждет.

Знаешь, Юлька, я против грусти,

Но сегодня она не в счет…

Отогрелись мы еле-еле,

Вдруг нежданный приказ: "Вперед!"

Снова рядом в сырой шинели

Светлокосый солдат идет.

 

2.

С каждым днем становилось горше,

Шли без митингов и знамен.

В окруженье попал под Оршей

Наш потрепанный батальон.

Зинка нас повела в атаку,

Мы пробились по черной ржи,

По воронкам и буеракам,

Через смертные рубежи.

Мы не ждали посмертной славы,

Мы хотели со славой жить.

…Почему же в бинтах кровавых

Светлокосый солдат лежит?

Ее тело своей шинелью

Укрывала я, зубы сжав,

Белорусские ветры пели

О рязанских глухих садах.

 

3.

– Знаешь, Зинка, я против грусти,

Но сегодня она не в счет.

Где-то в яблочном захолустье

Мама, мамка твоя живет.

У меня есть друзья, любимый,

У нее ты была одна.

Пахнет в хате квашней и дымом,

За порогом бурлит весна.

И старушка в цветастом платье

У иконы свечу зажгла.

Я не знаю, как написать ей,

Чтоб тебя она не ждала…

 

* * *

Я принесла домой с фронтов России

Веселое презрение к тряпью –

Как норковую шубку, я носила

Шинельку обгоревшую свою.

 

Пусть на локтях топорщились заплаты,

Пусть сапоги протерлись – не беда!

Такой нарядной и такой богатой

Я позже не бывала никогда…

 

Ты должна!

 

Побледнев,

Стиснув зубы до хруста,

От родного окопа

Одна

Ты должна оторваться,

И бруствер

Проскочить под обстрелом

Должна.

Ты должна.

Хоть вернешься едва ли,

Хоть "Не смей!"

Повторяет комбат.

Даже танки

(Они же из стали!)

В трех шагах от окопа

Горят.

Ты должна.

Ведь нельзя притворяться

Перед собой,

Что не слышишь в ночи,

Как почти безнадежно

"Сестрица!"

Кто-то там,

Под обстрелом, кричит…

 

* * *

Кто-то плачет, кто-то злобно стонет,

Кто-то очень-очень мало жил…

На мои замерзшие ладони голову товарищ положил.

Так спокойны пыльные ресницы,

А вокруг нерусские поля…

Спи, земляк, и пусть тебе приснится

Город наш и девушка твоя.

Может быть в землянке после боя

На колени теплые ее

Прилегло кудрявой головою

Счастье беспокойное мое.

 

* * *

И когда я бежать попыталась из плена

Глаз твоих, губ твоих и волос,

Обернулся ты ливнем и запахом сена,

Птичьим щебетом, стуком колес.

 

Все закрыты пути, все запутаны тропы –

Так за годом уносится год…

Я лечу в пустоту, перепутаны стропы –

Только дольше бы длился полет!

 

* * *

Мы любовь свою схоронили

Крест поставили на могиле.

"Слава Богу!" – сказали оба…

Только встала любовь из гроба,

Укоризненно нам кивая:

– Что ж вы сделали? Я живая!..

 

* * *

Стало зрение сердца

Острее,

Если сердце прошло

Через ад…

Дорогие,

Миритесь быстрее –

Не существенно,

Кто виноват.

 

Я прошу вас,

Давайте не будем

Рвать мосты за собой

Сгоряча…

Почему это

Близкие люди

Рубят прямо по душам

Сплеча?

 

Я прошу вас,

Поймите быстрее –

В битве душ

Победителей нет.

Стало зрение сердца

Острее

После всех испытаний

И бед.

 

* * *

Все зачеркнуть. И все начать сначала,

Как будто это первая весна.

Весна, когда на гребне нас качала

Хмельная океанская волна.

 

Когда все было праздником и новью –

Улыбка, жест, прикосновенье, взгляд…

Ах океан, зовущийся Любовью,

Не отступай, прихлынь, вернись назад!

 

* * *

                А. К.

Как мы чисто,

Как весело жили с тобой!

Страсть стучала в виски,

Словно вечный прибой.

И была ты, любовь,

Полыхающим летом,

Пьяным маком

И огненным горицветом.

 

Ничего не могли

Друг от друга таить.

Разорвав повседневности

Серую нить,

Мы попали

В надежные цепи из роз,

Бурных ссор,

Примирений

И радостных слез.

 

А еще мы с тобой

Были в стане одном

В дни, когда все, казалось,

Летело вверх дном.

Вместе падали в пропасть,

Взлетали вдвоем.

Нас пытала эпоха

Мечом и огнем.

 

Пусть давно ты лежишь

Под могильной плитой.

Я осталась надежным товарищем

Той,

 

Что всегда твою память

И честь защитит,

Потому что любовь –

И оружье и щит.

 

* * *

Жизнь моя не катилась

Величавой рекою –

Ей всегда не хватало

Тишины и покою.

Где найдешь тишину ты

В доле воина трудной?..

Нет, бывали минуты,

Нет, бывали секунды:

За минуту до боя

Очень тихо в траншее,

За секунду до боя

Очень жизнь хорошеет.

Как прекрасна травинка,

Что на бруствере, рядом!

Как прекрасна!.. Но тишь

Разрывает снарядом.

 

Нас с тобой пощадили

И снаряды и мины.

И любовь с нами в ногу

Шла дорогою длинной.

А теперь и подавно

Никуда ей не деться,

А теперь наконец-то

Успокоится сердце.

Мне спокойно с тобою,

Так спокойно с тобою,

Как бывало в траншее

За минуту до боя.

 

Болдинская осень

 

Вздыхает ветер. Штрихует степи

Осенний дождик – он льет три дня…

Седой, нахохленный, мудрый стрепет

Глядит на всадника и коня.

А мокрый всадник, коня пришпоря,

Летит наметом по целине.

И вот усадьба, и вот подворье,

И тень, метнувшаяся в окне.

Коня – в конюшню, а сам – к бумаге.

Письмо невесте, письмо в Москву:

"Вы зря разгневались, милый ангел,-

Я здесь как узник в тюрьме живу.

Без вас мне тучи весь мир закрыли,

И каждый день безнадежно сер.

Целую кончики ваших крыльев

(Как даме сердца писал Вольтер).

А под окном, словно верный витязь,

Стоит на страже крепыш дубок…

Так одиноко! Вы не сердитесь:

Когда бы мог – был у ваших ног!

Но путь закрыт госпожой Холерой…

Бешусь, тоскую, схожу с ума.

А небо серо, на сердце серо,

Бред карантина – тюрьма, тюрьма…"

Перо гусиное он отбросил,

Припал лицом к холодку стекла…

О злая Болдинская осень!

Какою доброю ты была –

Так много Вечности подарила,

Так много русской земле дала!..

Густеют сумерки, как чернила,

Сгребает листья ветров метла.

С благоговеньем смотрю на степи,

Где он на мокром коне скакал.

И снова дождик, и снова стрепет –

Седой, все помнящий аксакал.

 

* * *

Я родом не из детства – из войны.

И потому, наверное, дороже,

Чем ты, ценю я радость тишины

И каждый новый день, что мною прожит.

 

Я родом не из детства – из войны.

Раз, пробираясь партизанской тропкой,

Я поняла навек, что мы должны

Быть добрыми к любой травинке робкой.

 

Я родом не из детства – из войны.

И, может, потому незащищенней:

Сердца фронтовиков обожжены,

А у тебя – шершавые ладони.

 

Я родом не из детства – из войны.

Прости меня – в том нет моей вины…

 

* * *

                                    А. К.

Я люблю тебя злого, в азарте работы,

В дни, когда ты от грешного мира далек,

В дни, когда в наступленье бросаешь ты роты,

Батальоны, полки и дивизии строк.

 

Я люблю тебя доброго, в праздничный вечер,

Заводилой, душою стола, тамадой.

Так ты весел и щедр, так по-детски беспечен,

Будто впрямь никогда не братался с бедой.

 

Я люблю тебя, вписанным в контур трибуны,

Словно в мостик попавшего в шторм корабля, –

Поседевшим, уверенным, яростным, юным –

Боевым капитаном эскадры "Земля".

 

Ты – землянин. Все сказано этим. Не чудом –

Кровью, нервами мы побеждаем в борьбе.

Ты – земной человек. И, конечно, не чужды

Никакие земные печали тебе.

 

И тебя не минуют плохие минуты –

Ты бываешь растерян, подавлен и тих.

Я люблю тебя всякого, но почему-то

Тот, последний, мне чем-то дороже других…

 

* * *

Забытая тетрадь. Истертые листы…

Увы, давно могу я не страшиться,

Что вдруг случайно забредешь и ты

На эти потаенные страницы…

 

Я, любящая, верная жена,

Всего однажды, да, всего однажды

Не то что охмелела от вина,

А задохнулась от смертельной жажды.

 

Но тут рассудок приказал: "Табу!

Ты не предашь единственного друга…"

И лишь прорезались на гладком лбу

Морщины, словно борозды от плуга…

 

* * *

Бежала от морозов – вот беда:

От них, должно быть, никуда не деться.

Сковали землю Крыма холода

И добираются они до сердца.

 

Я, как могу, со стужею борюсь –

Хожу на лыжах в горы,

А под вечер

Твержу, чтобы согреться, наизусть

Скупые наши, считанные встречи…

 

* * *

Ждала тебя.

      И верила.

              И знала:

Мне нужно верить, чтобы пережить

Бои,

  походы,

    вечную усталость,

Ознобные могилы-блиндажи.

Пережила.

    И встреча под Полтавой.

Окопный май.

Солдатский неуют.

В уставах незаписанное право

На поцелуй,

      на пять моих минут.

Минуту счастья делим на двоих,

Пусть – артналет,

Пусть смерть от нас –

                на волос.

Разрыв!

    А рядом –

          нежность глаз твоих

И ласковый

      срывающийся голос.

Минуту счастья делим на двоих…

* * *

В слепом неистовстве металла,

Под артналетами, в бою

Себя бессмертной я считала

И в смерть не верила свою.

 

А вот теперь – какая жалость!–

В спокойных буднях бытия

Во мне вдруг что-то надломалось,

Бессмертье потеряла я…

 

О, вера юности в бессмертье –

Надежды мудрое вино!..

Друзья, до самой смерти верьте,

Что умереть вам не дано!

 

Доброта

 

Стираются лица и даты,

Но все ж до последнего дня

Мне помнить о тех, что когда-то

Хоть чем-то согрели меня.

 

Согрели своей плащ-палаткой,

Иль тихим шутливым словцом,

Иль чаем на столике шатком,

Иль попросту добрым лицом.

 

Как праздник, как счастье, как чудо

Идет Доброта по земле.

И я про нее не забуду,

Хотя забываю о Зле.

 

* * *

Да, многое в сердцах у нас умрет,

Но многое останется нетленным:

Я не забуду сорок пятый год –

Голодный, радостный, послевоенный.

 

В тот год, от всей души удивлены

Тому, что уцелели почему-то,

Мы возвращались к жизни от войны,

Благословляя каждую минуту.

 

Как дорог был нам каждый трудный день,

Как "на гражданке" все нам было мило!

Пусть жили мы в плену очередей,

Пусть замерзали в комнатах чернила.

 

И нынче, если давит плечи быт,

Я и на быт взираю, как на чудо:

Год сорок пятый мной не позабыт,

Я возвращенья к жизни не забуду!

 

Старый Крым

 

Куры, яблони, белые хаты –

Старый Крым на деревню похож.

Неужели он звался Солхатом

И ввергал неприятеля в дрожь?

 

Современнику кажется странным,

Что когда-то, в былые года,

Здесь бессчетные шли караваны,

Золотая гуляла Орда.

 

Воспевали тот город поэты,

И с Багдадом соперничал он.

Где же храмы, дворцы, минареты? –

Погрузились в истории сон…

 

Куры, вишни, славянские лица,

Скромность белых украинских хат.

Где ж ты, ханов надменных столица –

Неприступный и пышный Солхат?

 

Где ты, где ты? – ответа не слышу.

За веками проходят века.

Так над степью и над Агармышем1

Равнодушно плывут облака…

 

* * *

За утратою – утрата,

Гаснут сверстники мои.

Бьет по нашему квадрату,

Хоть давно прошли бои.

 

Что же делать? –

Вжавшись в землю,

Тело бренное беречь?

Нет, такого не приемлю,

Не об этом вовсе речь.

 

Кто осилил сорок первый,

Будет драться до конца.

Ах обугленные нервы,

Обожженные сердца!..

 

* * *

На улице Десантников живу,

Иду по Партизанской за кизилом.

Пустые гильзы нахожу во рву –

Во рву, что рядом с братскою могилой.

 

В глухом урочище туман, как дым,

В оврагах расползается упрямо.

Землянок полустертые следы,

Окопов чуть намеченные шрамы.

 

В костре сырые ветки ворошу,

Сушу насквозь промоченные кеды,

А на закате в городок спешу –

На площадь Мира улицей Победы.

 

* * *

Полжизни мы теряем из-за спешки,

Спеша, не замечаем мы подчас

Ни лужицы на шляпке сыроежки,

Ни боли в глубине любимых глаз.

И лишь, как говорится, на закате,

Средь суеты, в плену успеха, вдруг

Тебя безжалостно за горло схватит

Холодными ручищами испуг:

Жил на бегу, за призраком в погоне,

В сетях забот и неотложных дел,

А может, главное и проворонил,

А может, главное и проглядел…

* * *

И откуда

Вдруг берутся силы

В час, когда

В душе черным-черно?..

Если б я

Была не дочь России,

Опустила руки бы давно,

Опустила руки

В сорок первом.

Помнишь?

Заградительные рвы,

Словно обнажившиеся нервы,

Зазмеились около Москвы.

Похоронки,

Раны,

Пепелища…

Память,

Душу мне

Войной не рви,

Только времени

Не знаю чище

И острее

К Родине любви.

Лишь любовь

Давала людям силы

Посреди ревущего огня.

Если б я

Не верила в Россию,

То она

Не верила б в меня.

 

В школе

 

Тот же двор.

Та же дверь.

Те же стены.

Так же дети бегут гуртом,

Та же самая тетя Лена

Суетится возле пальто.

 

В класс вошла.

За ту парту села,

Где училась я десять лет.

На доске написала мелом

"X + Y = Z".

 

…Школьным вечером,

Хмурым летом,

Бросив книги и карандаш,

Встала девочка с парты этой

И шагнула в сырой блиндаж.

1945

 

Судный час

 

Покрывается сердце инеем –

Очень холодно в судный час…

А у вас глаза как у инока –

Я таких не встречала глаз.

 

Ухожу, нету сил.

Лишь издали

(Все ж крещеная!)

Помолюсь

За таких вот, как вы, –

За избранных

Удержать над обрывом Русь.

 

Но боюсь, что и вы бессильны.

Потому выбираю смерть.

Как летит под откос Россия,

Не могу, не хочу смотреть!

 

* * *

Убивали молодость мою

Из винтовки снайперской,

В бою,

При бомбежке

И при артобстреле…

Возвратилась с фронта я домой

Раненой, но сильной и прямой –

Пусть душа

Едва держалась в теле.

 

И опять летели пули вслед:

Страшен быт

Послевоенных лет –

Мне передохнуть

Хотя бы малость!..

Не убили

Молодость мою,

Удержалась где-то на краю,

Снова не согнулась,

Не сломалась.

 

А потом –

Беды безмерной гнет:

Смерть твоя…

А смерть любого гнет.

Только я себя не потеряла.

Сердце не состарилось

Ничуть,

Так же сильно

Ударяет в грудь,

Ну, а душу я

В тиски зажала.

 

И теперь веду

Последний бой

С годами,

С обидами,

С судьбой –

Не желаю

Ничему сдаваться!

Почему?

Наверно, потому,

Что и ныне

Сердцу моему

Восемнадцать,

Только восемнадцать!

  

1 Агармыш – Гора возле старого Крыма.


Юлия Друнина и Алексей Каплер. Документальный фильм  из цикла "Больше, чем любовь"


Юлия Друнина читает стихи