Александр Асманов

 

Памяти Юрия Гончарова

                      Кто лепил? Смешались грязь и глина,
                      И душа запуталась в азах,
                      И пришла Мария Магдалина,
                      Падшая... но не в моих глазах…

        Юра Гончаров в поэзии московского андеграунда 80-х – это фигура мало сказать заметная. В квартире гостиничного типа, рассчитанной «на одного человека боком», собиралось по 20-30 авторов со своими стихами и прозами, звучала внятная ругань в адрес Советской власти, составлялись и подписывались какие-то петиции и воззвания, появлялись и размножались «Хроники последних событий», «Посевы», статьи Терца, «Четвертая проза» Мандельштама и прочая, и прочая, и прочая.
        Вчера, сегодня и ежедневно я не люблю диссидентуру того времени. Исключение составляют, пожалуй, «Яныч» Альбрехт – великолепный неуклюжий и ироничный юрист, написавший «Как вести себя на допросе» и «Как вести себя на обыске» – да добросовестный Андрей Дмитриевич Сахаров. Все прочее антисоветское стадо составлено было из людей неталантливых и наглых в своем творчестве, конъюнктурных и до костей продажных в своей «античной» деятельности. Впрочем, те из них, кто в дальнейшем пролез в российскую власть, вполне это доказали всем дальнейшим поведением. Одним из самых страшных последствий их присутствия в обществе оказалось то, что их «идеями» пропитались души многих молодых ребят. Пропитались не любовью к России, а презрением к ней, не состраданием своему народу, а насмешкой над ним, не полетом в небо, а уходом в норы. Расплата пришла позже, когда Советская власть рухнула просто потому, что стала совершенно безразлична всем в СССР, потому, что ее идеи исчерпали себя и дискредитировались.
        Когда говорят, что ей в этом помогли диссиденты – не верьте. Они составляли оппозицию и фактически власть укрепляли, гальванизировали идеологический труп коммунистических идеалов, компенсировали собственные комплексы, ну и всякое такое прочее... Опять-таки, сегодня мы видим, куда их рвало.
        Однако, идеи свободы опасны своей привлекательностью и внешней неоспоримостью. Я и сам этим переболел, и пока не пришла пора внутреннего перерождения «социальности» в «осмысленность», написал некоторое количество «античных» текстов... Все они благополучно скончались вместе с развитым социализмом. Юра Гончаров отдал этой теме себя всего – без остатка, и сделал это талантливо. Его тексты интересны и сейчас, вспоминаются друзьями, стали цитатами, утратившими авторство. «Интеллигент в первом поколении». Это его.
        Как всякий поэт на территории российской, Юра считал своим долгом вести и жизнь соответствующую. Где-то он дежурил в котельной, добывая себе на хлеб с маслом, в чем-то ему помогала любящая мама, всегда находились молодые поклонницы его творчества, готовые ободрить и поощрить чем могли – вот и ладушки. Ну и алкоголь был – чего греха таить.

        Это в быту. А на самом деле были подборки и самиздатски переплетенные сборники своих и чужих стихов, были чтения на литобъединениях у Эдика Иодковского, которого потом сильно напугали КГБисты и который свое ЛИТО прикрыл до лучших времен. Лучшие времена для Эдуарда так и не наступили, кстати. Когда пришла свобода, и рухнули тяжкие оковы, его задавило машиной. Некоторое время остатки диссидентской шайки пытались выдать эту смерть за «происки комитета», но из глупой попытки ничего не вышло. Эдик погиб случайно, Царствие ему Небесное, и те, кто к нему приходил когда-то, его помнят.
        А Юра оказался поэтом настоящим. После 19-20 лет, как правило (а вернее – после двух-трех лет стихописательства) человек оказывается перед дилеммой: продолжать или нет? Ибо творчество – штука бездонная, и решив продолжать, надо нырять с головой. Делают это немногие: одни на пятый-шестой раз поступают в литинституты и потом обретают подобие упорядоченности бытия под сенью Литфонда, другие никуда не поступают, но пишут и пишут... Юра писал и писал. Всегда сильно, хотя не все было ровно, да когда и у кого оно было ровно? И еще – он участвовал в самом процессе. Он всегда затевал что-то и что-то осуществлял. Его можно было встретить в местах, куда попадали лишь самые-самые – в коммунальном музее Жени Нутовича, где авангардная живопись лучших из лучших висела в три слоя по стенкам; в тусовке Бориса Бича, которая смело праздновала День Независимости Америки, выходя для этого почему-то на Пушкинскую площадь; в ДК на Бутырском валу с постановкой поэтического антисоветского спектакля (который мы тогда назвали «пострепрессионизмом»); в мастерской на Кузнецком мосту у художника, рисовавшего огромные картины из жизни алкоголиков и слушавшего при этом стихи Гончарова и Влодова; на выставке Кирилла Миллера; на чтениях Александра Гукова...
        Юра для меня – это почти символ российской андеграундной антисоветской поэзии конца XX века. Были люди лучше (немного) и хуже (много), были поэты сильнее, и слабее, но Юра был честен в своем пути, который он проходил до конца.
        Был...
        XXI век, которого мы все ждали с затаенной опаской – ой, не доживем! – пришел и убил его на шестом своем году. Убил руками какой-то неопознанной шпаны во дворе его собственного дома, где он жил в новой квартире, полученной после того, как его «гостиничную» вместе со всем остальным домом выкупил некий банк... Жил, пил, рифмовал. Пропади пропадом все высокие слова, типа «погиб поэт, невольник чести»... Просто Юру убили походя ублюдки, которые никогда в жизни не узнают, какие стихи он носил в своей голове. И не узнают – ни они, ни их дети до седьмого колена. В том им и кара Божья.

        На моей ли Родине песни соловья.
        На моей ли Родине... Где она – моя.

 

        Источник 

 

Юрий Гончаров 

 

* * *

Как хочется оставить всех в живых

В конце концов последнего романа,

Но только так, чтоб было без обмана...

И все-таки оставить всех в живых

 

На перекрестках боен мировых,

В окрестных тупиках и подворотнях,

В еврейских гетто и в казачьих сотнях –

Так хочется оставить всех в живых.

 

Чтоб на листах тетрадей черновых

Не значились зловещие виденья,

Ни даты жизни – только дни рожденья, –

Так хочется оставить всех в живых.

 

Сквозь нервные усмешки часовых

Проблескивает прошлое штыками,

Но, заслоняясь голыми руками, –

Так хочется оставить всех в живых.

 

Быть птицеловом, только без сетей,

Синицу в небо, пряник из кармана...

В последний раз так надо без смертей

В конце концов последнего романа.

 

Так хочется оставить всех в живых!

 

* * *
Жизнь проходит и кажется – мимо,
Я ее окликать не хочу,
От потухшего за ночь камина
Зажигаю витую свечу.
Я как мальчик – стоял у лоточка,
Торговался из всех своих сил,
Не купил ни куска, ни кусочка –
Только все калачи надкусил.
Я как некий заезжий бездельник,
В дом игорный спешащий порой
Не за тем, чтобы выиграть денег,
А затем, чтоб следить за игрой.
Только штрих превращается в прочерк,
И к пожару стремятся огни…
Я не хуже, не лучше – всех прочих,
Просто я не такой, как они.

* * *
Стоял снегопад, словно в раме, в окне,
Поблекший за многие тысячи лет.
Нечаянно таял на быстром огне
Последний, последний, последний,
После…
По следу пропавших поземка ползла,
Дорогу, умышленно сделав тропой.
Но некому писем прощальных послать
За помощью, помощью, помощью,
По…
По пояс в сугробах брели фонари.
Покой потеряли, а что обрели?
И медленно гасли предвестьем зари,
Как лишние, лишние, лишние,
Ли…
Лишь губы дрожали, зовя наугад,
Да руки держали за лацкан пальто.
Скажи мне, что делать, куда убегать?
И стоит ли, стоит ли, стоит ли, сто….

* * *
Со стекол дождь смывает лица,
Задуло шорохом свечу.
Туберкулезом заразится
И кровью кашлять я хочу.
В убогом доме немца Крюгге
Сдаются на ночь – до утра
(Об этом знают все в округе)
Самоубийцам номера.
Я век назад сюда вселился.
Я целый век сходил с ума.
Свеча все гасла. Дождь все лился.
А я все ждал, все ждал письма.
И сам писал, ломая перья,
И плакал, выбившись из сил,
Я не прощенья, а доверья
У некой барышни просил.
Но ни единого ответа
В мое унылое жилье
За век почтовая карета
Не привозила от нее.
А нынче – высохли чернила,
Бумаги писчей ни клочка,
И мне перо не очинила
Кухарка. И дрожит рука.
И, значит, что?.. И, значит, надо,
Как говорится, – на круги.
Но кучку порченого яда
Забрал мой немец за долги.

* * *
Если всюду ремонт, значит, время старенья,
И хозяйка – деталью пейзажа: она
Привыкает смотреть на дела населенья
Свысока, из раскрытого настежь окна,

И судить, и рядить: перевертыши, что ли?
Или эхо осталось – ушли зеркала:
Отраженье вопроса; значенья и роли:
Позабыть, перепутать слова и дела.

Сколько вбито гвоздей, сколько выбито стекол:
То ли жизнь протекла, как срамная вода?
То ли это не с нею… не рядом, а около,
Даже где-то поодаль… сгореть со стыда.

Начинает пьянеть, позабыв про морщины:
Слава Богу, придуманы пудра и лак!
Всем бросаться в глаза, но ослепли мужчины, –
Ну нельзя же так, право… А, собственно, – как?

Так и будет тускнеть и за месяцем месяц
Будет, мертвую кровь выскребая со дна,
Ждать, что не разглядят, но заметят, заметят:
Близорукость губам и ладоням нужна!

И разрывы все реже, да встреч не бывает.
Мог ли замысел быть из порывов благих,
Если каждый из тех, кто к утру прозревает,
Не похож на себя, но похож на других.

Может, грезятся ей игроки и жокеи,
Молодые поэты с избытками чувств,
Чемпион по прыжкам или мастер в хоккее,
Или мистер какой… или прочая чушь.

Сколько знало ее по рукам походившее тело!
О поход без исхода… – но я не бросаю камней,
Потому что и сам из прохожих, которым нет дела…
Зарастает асфальт и трава все видней и видней.

Да о чем говорить? – Видит Бог, что и мы их природы…
Нынче сбор урожая. Как эти плоды не зови,
Все от них… А в любви никогда не бывает свободы,
А свобода сладка!.. Но чуть-чуть не хватает любви…

* * *
Ничью не умножу я ношу,
Чтецу не испорчу псалтырь,
В идущего камень не брошу,
Слепца не толкну на пустырь.

Я малого стою, но в строгом
Судилище – слово держу –
Представ перед завтрашним Богом,
Спокойно и тихо скажу:

Я ноши ни чьей не умножил,
Чтецу не испортил псалтырь,
В идущего камень не бросил,
Слепца не толкнул на пустырь.

Ни почести, ни состраданья
Не жду за признанье свое,
И это ни есть оправданье,
А все это – счастье мое.

* * *
Я в одиночество, как в дом
Вошел, и дверь за мной закрыли.
Косые стены в доме том
И окна вырублены криво,
И зеркала пустые – взгляд
На вещи противоположен,
Часы стенные время длят -
Они идут, но путь их ложен.
Молился свету и огню:
В имперской нежити осенней
Ни на стебле, ни на корню
Нет ни успенья, ни спасенья.
Лишь воздух ставнями прижат
К стеклу… а там – прямей? Окольней? –
Слепые ласточки кружат
Над онемелой колокольней.
Они не плачут, не поют,
Их жизнь и смерть – их труд – окуплен,
И о соседях узнают
По крикам бьющихся о купол.

“Письма из смутного времени”

(отрывок)

Пороли колокол плетьми.
Пороли колокол, пороли.
И брызги крови – капли крови –
С земли подобраны детьми.

Пытали колокол, а он
Молчал и вздрагивал от боли.
Ему дарован был от Бога
Единственный кандальный звон.

Казнили колокол. Он – вор.
Язык на плахе вырывали.
Но было поздно, и едва ли
Разумен царский приговор.

Терзали колокол, пока
Он сквозь страну в острог волокся.
Он не отрекся, не отрекся:
Он был уже без языка

И мне вот так. Об этом печься:
Сказать и не успеть отречься.

* * *
Не хотел чужого брать я,
Не преступник, не судья:
Что ж вы делаете, братья!
Что вам, братьям, сделал я?
Авель – Каин, туз – шестерка,
Дама зла, король хитер:
Мир и сцена, и галерка,
Каждый зритель и актер –
Лицедействуют, стараясь
Тронуть души и сердца!..
Только тот, кто грим стирает –
Остается без лица.
Оказался по причуде
В царстве водки и вранья:
Что ж вы делаете, люди,
Что вам, людям, сделал я?
Неудачу от успеха
Отличает время… И
Только зеркало и эхо
Собеседники твои.
Под чужую дудку пляска
В исполнении калик…
Но комическая маска,
Может быть, скрывала лик.
Умывающие руки
Предводители жлобья,
Что ж вы делаете, суки,
Что вам, сукам, сделал я!

  

 ...................

* При жизни Юрия было крайне мало публикаций, остались стихи в архивах его друзей,

 в самиздатовских оттисках. Со временем подборка будет дополнена...

 

Юрий Гончаров в Журнальном зале 

 в "Новом мире"