Татьяна Квитницкая-Рыжова

                                                                            Быть Катериной…

 

          Катя была талантлива – безоговорочно, однозначно, без всякого снисхождения. Свой щедро-принудительный дар она пронесла как факел, озаряя, обжигаясь, сгорая. На алтарь поэтического совершенства было брошено всё – семья, близкие, судьба. Исключительно во имя магии слова…

          Ситуация усложнялась и тем, что по сути она была поэтом трагическим. И не потому, что трагичная судьба привела её к этому. Скорее наоборот. Свою, в общем-то, достаточно благополучную жизнь она сознательно (или подсознательно) подгоняла, адаптировала, режиссировала под трагедию. Как писала Вера Инбер: «…потому что когда нам как следует плохо, мы хорошие пишем стихи».

          ТРАГЕДИЯ воспринималась как источник вдохновения, стимул и пусковой механизм высокого творчества (не только на уровне подсознания, но и вполне осознанно), что определяло стратегию восхождения к поэтическим вершинам, способность воспарить и увидеть невиданные дали.

 

          Пока ты так безжалостно глядел,
          А сердце моё падало отвесно,
          Я думала: «Ну, что ж, в моей беде
          Нуждается российская словесность.
          Теперь мой каждый выморочный плач
          Принадлежит её святому горлу».
          И я тогда порадовалась горю,
          Как самой благотворной из удач.

          Интересно, что трагизм касался в основном поэзии. В жизни она не была ни нытиком, ни меланхоликом, плакала крайне редко («тугоплачей была, тугоплавчей была молибдена»). Невзгоды переносила стойко, даже как-то философски-равнодушно и отрешенно-спокойно. Реальные неприятности её волновали мало. Да и невзгоды чаще всего были рукотворные, созданные ею самой. <…>

          И еще был БУНТ. Всегда и во всём. Она бунтовала против власти, родителей и мужей, против правил и авторитетов, против быта и покоя, но главное – против самой себя. И бунт этот был всеобъемлющим, беспощадным и, в конечном итоге, разрушительным. Он был её подвигом и приговором.

 

          Прямой завет семьи старинной,
          Напрасный подвиг с детских пор
          Быть неизменно Катериной,
          Самой себе наперекор! <…>

 

          Свобода личности неразрывно сочеталась со свободой творчества. Её вольное перо меняло законы речи, стилистики и стихосложения. То, что она делала со СЛОВОМ, завораживало и зачаровывало, казалось головокружительно-невероятным…

          Родилась Екатерина Квитницкая-Рыжова (поэтическое имя – Катерина Квитницкая) 19 февраля холодного и голодного послевоенного 1946 года. Родилась в страшную бурю, о которой писали газеты. В папином архиве сохранилась газетная вырезка, посвященная единственному младенцу, родившемуся в разгар разыгравшейся стихии. Родилась она недоношенной, весом 1 кг 800 г. Несколько месяцев в доме жила монахиня, которая помогала выхаживать ребёнка. Кормление происходило круглосуточно, каждые два часа. Девочку всё время обкладывали грелками, постоянно что-то распиливали, чтобы топилась печка. Очень скоро она перешагнула опасную грань, одержав полную победу в борьбе за жизнь.

          Катя была талантлива от рождения... Уже в трёхлетнем возрасте говорила стихами. В школьные годы её стихи, печатавшиеся в «Пионерской правде», читала вся страна. Ими открывали съезды, утренники и линейки. Нашу школу заваливали письмами. Тысячи ребят в одночасье захотели переписываться с талантливой девочкой… Но не только советские школьники смогли оценить масштабы её таланта. Это понимали и родители, очень рано осознавшие, какую незаурядную дочь послала им судьба. Тем более что к числу «интеллигентов в первом поколении» они не принадлежали, культура была не благоприобретенной, а потомственной. В генетической памяти присутствовали высокоинтеллектуальные предки, имевшие по нескольку дипломов элитарных ВУЗов времён Дома Романовых – юристы, инженеры, адмиралы, генералы, профессора. <…>

          Читала она круглосуточно, запоем. Ночью настольная лампа тщательно пряталась под одеялом, и лишь узкая полоска света выдавала нарушительницу режима. Наши кровати стояли рядом, и я одна знала, что она читает ночи напролёт. Именно тогда начала быстро прогрессировать её близорукость.

          Блестящая память, яркое неординарное мышление и поразительная способность к самообразованию, помноженные на счастливую возможность общения с удивительным отцом, создали феномен Катерины Квитницкой, одного из наиболее образованных гуманитариев своего времени. Она знала решительно всё и обо всём, в первую очередь, конечно же, о поэзии. <…>

          …Родители тщетно пытались обуздать эту строптивую натуру, ввести её в какие-то рамки, от чего-то уберечь и предостеречь, что-то предвосхитить и предотвратить. Им можно только посочувствовать, поскольку это занятие было изначально безнадежным. Уберечь Катю от Кати было не под силу никому. Вся её жизнь изобиловала сражениями, восстаниями, баталиями, поражениями и викториями. При этом уж кому-кому, а родителям доставалось всегда и по полной программе.
          В новогоднюю ночь, в год вторжения советских войск в Чехословакию (1968), Катя учинила настоящий скандал, да еще с продолжением – с прологом и эпилогом.

          В то же время все жизненные катаклизмы неизменно разворачивались на фоне невероятной радости, которую дарило её творчество. Ведь читая её строки, можно было простить многое. Удивительная образность, фантастическая метафоричность, взрывоопасная талантливость – были искуплением и наградой.

 

          Брела, брела – нелепо, слепо.
          Был снег – без краю и конца.
          Лежал он гипсовый, как слепок
          Земли посмертного лица.

 

          Кто же ещё мог сказать: «О, что осталось нам, толчёным в этой ступе,
Идущим по стерне подкошенных надежд»?..

          Её строки становились афоризмами, их цитировали, пели под гитару, не зная имени автора, и даже не интересуясь этим.

          Попытка отыскать в её творчестве что-то самое лучшее, самое яркое и самое сильное обречена на провал. На каждой странице – находки, перлы, шедевры. Проще идти другим путём – искать что-то более слабое. Но, как известно, поэтов судят по их вершинам, а не по лабораторным работам. Перелистывая её книги (при жизни, кроме журнальных публикаций, вышло три поэтических сборника – «Козырная карта», 1998; «Кровословье», 2003; и «Ять», 2006), погружаешься в невообразимый мир образов, попадаешь в магическую биосферу её таланта, подпадаешь под безоговорочную юрисдикцию её слова, рифмы и ритма. <…>

          Ну а теперь о главном – о любви. Не знаю, как разграничить – «в жизни» и «в творчестве». Здесь всё смешалось причудливо и неистово. Её любовь была подчинена поэзии, а поэзия подчинена любви. Ведь зачастую она была «…не повод для знакомства, а пожива для стиха».

          Подозреваемый в любви!
          Я предъявляю вам улики.
          Взгляните: справа пьяный дождь
          идёт, шатаясь и скользя.
          Взгляните: слева белый свет
          тому дождю равновеликий.
          Сознайтесь же, что в этот день
          вам не любить меня нельзя.
          Подозреваемый в любви!
          Вот ваши ночи-одиночи.
          И ваши верно потому
          во тьму уставлены глаза.
          Сознайтесь же, что в эту ночь
          меня вы видите воочью.
          Сознайтесь же, что в эту ночь
          вам не любить меня нельзя…

 

          КАТЯ И ГЕЛИЙ. Это отдельная глава и отдельная повесть. Об этом можно писать много, что они оба и делали. У неё – потрясающие лирические циклы и поэма «История любви», которую Белла Ахмадулина назвала лучшим, что она слышала на русском языке. У него – главы из «Романа – доноса», наполненные Катей. Его знаменитый рассказ «Роди мне три сына», напечатанный А.Твардовским в «Новом мире» (о котором Константин Симонов писал, что это лучшее произведение о войне), был также написан на взлёте любви к Кате...

          Тема любви-войны, любви-сражения, любви-сожаления, потери и раскаяния надолго вошла в её творчество. Она развивала её глубоко и талантливо, с полным знанием дела.

           Мы вышли на тропу войны,
            Нежнейшей беспощадной битвы.
           И наши не слышны молитвы,
           И наши раны не видны.
           Пускай они стоят пока,
           Твои преграды и помехи.
           Но я муштрую для потехи
           Свои потешные войска.
          ……………………………… 
           Нет, не помилую любя.
           Беду не разведу руками.
           Коса уже нашла на камень.
           И я уже нашла тебя…

          Мне кажется, что самая пронзительная, талантливая лирика возникла после их разрыва и – по восходящей – после его трагического ухода из жизни. Ведь трагизм утраты, безнадежность и безысходность были её поэтической стихией. Счастливые будни её никогда не привлекали и, тем более, не вдохновляли. Писать о них она не умела и не хотела.

          Ты бессмертен вполне.
          Я тебя прокляла
          Ледяными словами
          любви и таланта.
          Мы – как свечи в ночи –
          доживаем дотла –
          И себе – палачи,
          и себе – дуэлянты. <…>

          Началась непрерывная череда романов, приключений, головокружительных побед – от генеральных конструкторов до таксистов. Собственно, всё это начиналось (намечалось) еще при Гелии...

          Одним из наиболее сильных увлечений, оставивших яркий след в её творчестве, был умный, красивый и незаурядный Отар Гвахария, давний приятель Гелия. Он был генеральным директором какого-то крупного объединения... Именно Отар приобщил Катю к Грузии и её культуре, ввёл в круг грузинской литературной элиты, организовал публикации её стихов в эксклюзивном по тем временам журнале «Литературная Грузия». Старый Тбилиси, история древнего зодчества, виноградная лоза, неповторимый колорит грузинского застолья – ярко воспеты в её стихах. С лёгкой руки Отара она начала переводить грузинских поэтов – Галактиона Табидзе и Георгия Леонидзе. Её переводы, наряду с переводами Б.Пастернака и Б.Ахмадулиной, вошли в золотой фонд всемирной поэзии. «Эфемера» Г.Табидзе остаётся шедевром поэтического перевода. Каким-то магическим способом в канву стиха был вплетен топот конских копыт. <…>

          Поразительно, но в последние месяцы, когда она была прикована к постели и уже очень мало напоминала прежнюю Катю, появился один из мужей, который был моложе её на 12 лет, и с которым она прожила на удивление долго. Этот молодой, полный сил мужчина трогательно ухаживал за ней, приносил цветы и вино, часами сидел у её изголовья и читал ей стихи. Поистине, в этой жизни очень трудно что-либо понять, особенно из области чувств, да к тому же – людей незаурядных. Но что можно утверждать с уверенностью, так это то, что мужским вниманием она не была обделена никогда.

             Да, мы помолвлены с тобой
            всем тем, что я сумею молвить.
           Отныне ты приговорён
           к тому, что я проговорю.
          Дарю тебе громоотвод
           от всех и всех громов и молний,
          и Новый год, и от щедрот –
           вот эту храбрую зарю.

 

          Была и оборотная сторона медали, к сожалению, обычная при таких эмоциональных перегрузках, удел многих избранных. Её горькие строки «Как бездарно душа захлебнулась и пьянством и блудом…», беспощадные к самой себе, были криком о помощи, которую никто так и не смог ей оказать – ни мужья, ни друзья, ни родные...
          Умерла Катя 23 марта 2007 года. Что же можно сказать, оглядываясь назад? Можно ещё раз повторить за ней: «Быть Катериной – труд и пытка, не пожелаешь и врагу». И правда – никому не пожелаешь. Это притом что объективно всё складывалось более чем благоприятно. С такими исходными данными, при таких условиях задачи, можно было претендовать на триумфально-счастливую судьбу. Но нет, не получилось.

 

          Закройте дверь! Сквозит из декабря!
          Сегодня май? Тем более закройте.
          Мне жизнь кроил помешанный закройщик –
          Из лоскутов. Есть худо без добра.
          Закройте дверь. Сквозит из декабря.

 

          В её жизни было действительно всё – гротеск и крайности, греховность и благость, поразительные победы и сокрушительные поражения. Она постоянно испытывала себя на прочность (а заодно и всех, кто находился рядом), горела в пламени, бросалась в прорубь, искала, теряла, находила, падала в пропасть и взлетала в небеса…

          …Никогда, даже в самую тяжелую минуту, она не пыталась разменять свой талант на мелкую монету благосклонности властей. Конъюнктурность и приспособленчество были для неё абсолютно неприемлемы. Расцвет её творчества пришёлся на непробиваемый железобетонный период застоя. Короткая хрущёвская оттепель, открывшая дорогу целой плеяде молодых и навсегда знаменитых поэтов, случилась слишком рано, когда Катя была очень юной, и поэтому её не коснулась. А затем надолго воцарились холодные сумерки. Единственно возможный путь, который был избран, – это молчание, громогласное и красноречивое, молчание как протест, молчание как приговор.

 

           Во сне нам мерещились плахи
           И кладбищ сырое быльё.
           Как лейб-гренадёры в монахи,
           Ушли мы в молчанье своё.

          От приторных лживых соблазнов,
          От лёгкой дороги в тузы,
          Увёл нас правдивый и властный
           Безмолвия чистый призыв.
          Не даром, не даром, не даром,
          Безвременно всех погубя,
          Нас совесть – как в церковь татары –
          Загнала в самих же себя.
          ……………………………………………

           И пусть мне похвастаться нечем,
           Но сердце утешено тем,
           Что так велико красноречье
           В бесславной моей немоте.

          Но немота не была пассивной. Она была властной и грозной. Она была не поражением, а победой. И неспроста в её стихах очень часто возникает образ волка, гордого, дикого, загнанного, но не сломленного...

          Я не знаю, достаточно ли мы, близкие, сделали для Кати. Наверное, нет. Но это было нам не под силу. Ведь сделать её счастливой, богатой и благополучной было невозможно по определению. Известный афоризм Козьмы Пруткова «Если хочешь быть счастливым, будь им» для неё оборачивался категорическим «Не хочу и не буду». Ей было дано всё: красота, отменное здоровье, ум, интеллект, хорошая семья, достаток, профессия, умный и незаурядный сын, абсолютная власть над мужчинами и обожание друзей. Но на другую чашу весов щедрой рукой был брошен большой талант поэта «Божьей милостью». И он перевесил всё остальное. И за него пришлось платить, и платить дорого – жизнью и судьбой.

          Куда бежать избраннику, тому,
          Кто в этом мире призван быть поэтом?
          В кино, в библиотеку или в гетто,
          Под поезд, в ресторан или в тюрьму?
          Бессилен возраст, бесполезна лесть.
          Он будет отрекаться снова, снова.
          Но в смертный час он задохнётся словом.
          Поэзия – смертельная болезнь.

 

                                                                                                             Полностью здесь 

 

          Отрывки из книги «Катерина Квитницкая в жизни и творчестве»

 

           «Я никогда не думал, не предполагал, что буду писать воспоминания о Кате Квитницкой. Представить себе, что когда-нибудь Катя уйдёт, было невозможно. Поскольку мой Киев – это Киев, в котором живёт замечательная, талантливая, сумасшедшая, нет, не сумасшедшая – неистовая Катя Квитницкая. С юности для меня Киев – это Катя, поэзия – это Катя, безумная любовь к литературе, к языкам – это Катя...» (Юрий Рыбчинский)

           «…Анне Ахматовой показали стихи киевского подростка. "Я, – сказала она, – хотела бы увидеть эту девочку".

          …Уже много позже Белла Ахмадуллина выслушала от автора – по телефону – поэму "История любви". Помолчав, Белла Ахатовна заметила: это лучшее, что я слышала в последние годы.

          …Замечательный знаток и ценитель русской поэзии, тифлисец Владимир Мачавариани, рискнувший напечатать ту поэму в "Литературной Грузии" – да еще в самые "застойные времена: читая стихи Квитницкой, хочется радостно перекреститься.

          Всё это именно в устном исполнении. И пусть, пусть те реплики останутся для позднейших, уже письменно-печатных к ним комментариев…

          Поэзия Квитницкой – резюме, "козырная карта"* всей русской поэзии, "императорского" периода, всех классических её обликов. Стихи с совершенно поразительной силой и уверенностью воспроизводящие эти "облики". Оказывается, напрасно Пушкин сетовал на отсутствие эха поэзии, его ли или вообще усилий других поэтов! Стихи Квитницкой – сложнейшая и вместе с тем убедительнейшая в своём звучании акустическая система, резонирующая всей эстетической суммой предшествующего русского стиха. Того самого, который мы называем классическим…

          Поэт с кажущейся лёгкостью воспроизводит всю его ушедшую музыку, весь невероятный спектр умолкнувших, ушедших его звучаний, исчезнувшую голосовую радугу…

          Как эта поэзия сжигает все свои корабли и все свои мосты! Катерина Квитницкая биографически была великая мастерица сжигать те мосты. И не только за собой, но и перед собой… Это главное свойство биографии с сокрушительной силой перешло в её поэзию. Но вся эта женская (а подчас уже не женская) ярость удивительным образом помещена в рамках и форматах классического поэтического языка!» (Вадим Скуратовский)

           «Она продолжила путь изгоя, изгнанника, диссидента до решительной изоляции, выпадения из общества и даже из быта. Причём, по собственной воле, по внутренней потребности» (Игорь Моисеев)

 

           «"Если бы ты появилась на 10 лет раньше…", – сказала ей Белла Ахмадуллина. Это вечное наше «если бы», которое заставляет нас приспосабливаться, искать в своей судьбе изначальную данность.

          К судьбе поэта-«нелегала», «широко известного в узких кругах», она привыкла. Упустить свое время – не значит не состояться. Ей нравятся слова Гумилёва: «Поэзия – это сознание собственной правоты». В те годы, когда она писала в стол, пряча надежду поглубже и всё же доверяясь редкому случаю, слова эти были лейтмотивом её жизни. А случаи были! Стихи жестоко кромсались в «Радуге», набирали и в последний момент рассыпали набор в «Литературной Грузии».

          Как-то в компании, где находился знаменитый бард А.Городницкий, она произнесла одну свою строку. Городницкий мгновенно насторожился. Вечер плавно перешел в бенефис Квитницкой. С тех пор он названивал по три раза в день, справляясь о том, как идёт работа над сборником её стихов. В Екатеринбургском издательстве «Старт» Городницкий изъял из плана свою книжку в пользу сборника Екатерины. Прошедший год развеял иллюзии – нет средств на поэзию.

          А дальше начинается сказка. Опять же случай помог её отцу, кстати, предводителю украинского дворянства, профессору Ю.Н. Квитницкому-Рыжову, отыскать в Калифорнии сводного брата. Отправляясь в гости к родственнику в Америку, Юрий Николаевич взял стихи дочери. Так они попали на конкурс, ежегодно проводимый Международным Пушкинским фондом в Нью-Йорке. Первое стихотворение триптиха «Чернобыльские опыты» Екатерины Квитницкой было отмечено первой премией…» (Милана Некрасова)

 

           * Первая книга Катерины Квитницкой называлась «Козырная карта» (1998).

 

          Публикуется по книге «Катерина Квитницкая в жизни и творчестве». – Киев: Издательский дом «Простiр», 2008.

Катерина Квитницкая

 

* * *

В том доме, где жила моя душа,
Теперь живут другие постояльцы.
Их жизнь имеет право состояться.
И я не захотела им мешать.

Течение их будничной воды
Могла бы запрудить моя плотина.
Я здесь жила. И, стало быть, платила
За смех веселья и за плач беды.

Пусть и они заплатят все сполна.
А может быть, судьба простит долги им.
Зачем же им чужая ностальгия,
Чужие сны, чужие имена?

Преступно будет преступить порог
И навязать им прежнюю картину:
Как тень моей плиты печет пирог,
Тень паука свивает паутину.

Как тень мужчины отворяет дверь,
И тень меня его целует нежно,
И тень ребенка ползает в манеже.
(Все это, впрочем, может быть теперь

У них самих. Вполне похоже, но –
Иные думы, драмы, драки, даты).
Я нынче тать ночной, я – соглядатай,
И мой удел – заглядывать в окно.

И домовым шуметь у них в трубе,
И вздохами вращать их вентилятор.
Но ни благословеньем, ни проклятьем
Не смею я напомнить о себе.

…И я сбежала прочь, как от погони…
Простилась с ними до скончанья дней…
И водоросли памяти моей
Качались в цветнике на их балконе…

 

Из цикла "Шалаш в раю"
 
Я развернула перечень потерь.
Я за ночь много надышала дыма.
Я провинилась в том, что я теперь
Своим любимым больше не любима.

И в том, что выбегала на крыльцо,
И в том, что торопилась на свиданье.
Несчастный день. Несчастное лицо
Моё уже готово к увяданью.

Мой Бог, какая приторная соль
В моих слезах. А сны в чужой постели
Черны, как после смерти. Еле-еле
Я вылечить сумела эту боль.

Всю горечь, без облаток, без прикрас,
Глотнула залпом в миг больной и краткий,
Но снисхожденья не смогла украсть
У красной, у жестокой лихорадки.

Как горестно топорщится душа,
Как странно изуродованы мысли...
И серьги так беспомощно повисли
И кровью налились в моих ушах.

Грамматическая баллада

Причастием каким
нам должно причаститься?
Спряжением каким
запрячь свои умы?
Частица "не” теперь
есть целым, не частицей.
И места нет уже
местоименью «мы».

О, что осталось нам,
толчёным в этой ступе,
Идущим по стерне
подкошенных надежд?
Стоит прямая речь
в кавычках неотступных.
Винительный падеж.
И звательный падеж.

О, что осталось нам,
мучимым в этой муке,
Похмельным поутру
на празднике судьбы?
Неужто сослагать,
заламывая руки,
Ах, если бы! –  кричать –
и трижды: если бы!..

О, что осталось нам,
болевшим этой болью?
дышать –  вослед огню –
на чёрный уголёк?
Опять –  я вам пишу.
Опять –  чего же боле?
Неправильный глагол.
Страдательный залог.

Поэзия

                             Борису Пастернаку

I
Не похвалой, не славой, не венцом
(Тем, кулинарным, –  лавровым и гордым),
Она ложится оспой на лицо
И астмой перехватывает горло.
Сто тысяч слов, разрозненных в ночи.
Под утро начинается удушье.
И вот уже «Спасите наши души!»
Поэт в изнеможении кричит.
Куда бежать избраннику, тому,
Кто в этом мире призван быть поэтом?
В кино, в библиотеку или в гетто,
Под поезд, в ресторан или в тюрьму?
Бессилен возраст, бесполезна лесть.
Он будет отрекаться снова, снова.
Но в смертный час он задохнётся словом.
Поэзия –  смертельная болезнь.

II
А он умел, под свист и гогот,
Своих прозрений не щадя,
Слыть обезумевшим Ван Гогом
На распростёртых площадях.
Не раз, не два, не трижды восемь
Он забывается в ночи,
Как забываются вопросы,
Сполна ответы получив.
На полустанке полуслова
Остановиться –  нет больней.
И мой поэт справляет снова
Молчанья горький юбилей.
О, междуцарствия причастий,
Междоусобицы стиха!..
Лишь междометиям стихать
Между удачей и несчастьем.
И достаёт нелёгких сил
В урочный час сказать об этом.
Так горько царствуют поэты –
Как самозванцы на Руси.

Безразмерная баллада о пороховом складе

 

В пороховом складе – сухо и тихо.

Кем-то подкараулен вход и выход.

Как мы устали, мальчик, болтаться на карусели!

В пороховом складе мы покурить сели.

 

Стихотворенье –

Тебе на милость.

Рубаха смиренья

Пошита на вырост.

А вдруг, да окажется

По плечу?

Молчу, молчу…

 

Ты помнишь, я била наотмашь, как отстраненная ветка…

Теперь мои смирные руки за твои цепляются руки.

Как ты подрос, мальчик! По росту тебе зарубки,

Наверно, придется ставить на дверном косяке века.

 

Нечего нам делать.

Некуда нам деться.

Нету воды в море.

Нету травы в поле.

Но есть закон равноденствий:

Старость равна детству.

Слово равно правде.

Нежность равна боли.

 

Не ублажить власти, не избежать мести.

Подпаску – помимо сказки – с серым волком сладить.

Но нам повезло, мальчик, раз мы сидим вместе

В тихом сухом месте – в пороховом складе.

 

Цезарь в Египте

 

Прочь лавры! В суп! В походный котелок! –

Варить похлебку для легионеров…

Здесь скверный климат, пагубный для нервов.

Здесь девочка, которой невдомёк,

Как мир тяжёл, несомый на горбу,

Он круглый, и скользит, и много весит.

Он очень старый, видно, мой ровесник…

И знай горланит в медную трубу –

Зовет в поход. Почтим своих богов.

Богов врагов давай задобрим тоже.

Проклятый путь войною мне проложен

До побеждённых этих берегов.

Я здесь прозрел, проснувшись поутру.

Я ощутил своей дублёной кожей:

Быть женщиной – пустой наивный труд

И означает быть священной кошкой.

Пускай ты Цезарь или полубог;

Она подскочит, глупая и злая,

И размотает дней твоих клубок,

Чтоб все запутать, завязать узлами…

На помощь, олимпийская родня!

Я видно болен, стыдно и опасно –

Меняю славу, клянча, как бедняк,

На молодость раба иль свинопаса.

Будь трижды славен, и велик, и смел, –

Впустую всё! Напрасно лезть из кожи…

Ах, доктор Фауст! Он-таки сумел!..

Но это было несколько попозже…

Завоеватель, кто тебя подбил?!

Ты мечешься, прося гортанью хриплой:

"Люби меня, меж Сциллой и Харибдой,

Меж злом и злом, но все-таки люби!"

Ослепнув от сиянья медных лбов,

Оглохнув от шагов своих кентурий,

Ты восклицаешь: "Аве, моритури!

Пощады нет идущим на любовь…"

Чернобыльские опыты
                                             Они сидят в кружок, как пред огнём святым...
                                                                                                 Б. Окуджава
I

Здесь к пустому жилью не идут одичалые псы.
И натруженный воздух пластом притворяется плотным.
И не выпьешь воды, и на землю не ступишь босым,
И цветущие яблони стали навек черноплодны.
Нет, не возле костра, вкруг пожара мы молча сидим.
Наше бедное племя пришло из древлянского леса.
Мы затронули зверя. И каждый за это судим
По высоким статьям потерявшего разум прогресса.
Тот ли план исполняем, в котором указано срок:
Запустить, раскрутить, исподволь привести к катастрофе?
Но ведь жил же Ван Гог! – обезумел, оглох, изнемог,
А его едоки всё едят свой угрюмый картофель...
Им бы, сирым, трапезовать сотню и тысячу лет.
Им бы вечно присаливать эту крахмальную мякоть.
Но гноится вода. И пылает чернобыльский свет.
И в грудях матерей – злое млеко из дикого мака.
Расточают отцы вместе с семенем свой дефицит.
И тщедушная плоть, что взошла на бессильной опаре,
Побратимы могил – как хвощи – запеклись в антрацит
И украсят впоследствии чей-нибудь адский гербарий.
Это есть катастрофа, а значит – скончание лет.
Что же возле огня мы разводим пугливые пренья?
Нарывает вода. И пылает чернобыльский свет.
И равны меж собой зловещанья и благодаренья.

 

II

Законам истории вторя,
Вкушали мы, сидя на нарах,

Плоды просвещённых монархий,

А также петровских викторий.

 

Ломоть сухомятной науки –

Иллюзий, конфузий, баталий –

Уж как мы в бараках едали,

Под крошки подставивши руки.

 

Как горьковский птенчик, из бури

Спасаясь, мы умные стали.

Узнали на собственной шкуре

Мы, как закаляется талин.

 

Звучала кровавая месса.

И путала тёмная масса

Истории общее место

И личности дикое мясо.
…………………………………..

 

* * *

Нет, не забыться  – пей не пей!
Не спрятаться, не заслониться

От скрипа ваших портупей,

От блеска ваших амуниций.

 

Как сладостно хранить в конце,

Уже бесспорно и бескровно,

Следы от вашего шеврона

На Новодевичьем лице…

 

Как эти бредни хороши,

Как служат в случае особом

Единовременным пособьем

От безработицы души.

 

Вы уцелели – бей – не бей!

Топи в воде, пали напалмом…

И снова на Петра и Павла

Вы все делимы без дробей.

 

Как просто жить, играть в лото,

Не маяться в печали вдовьей,

Сказав, как некогда Людовик, –

После меня – потом, потом…

 

Баллада об обыске

 

Как опечатка в строчку, так они,
Щенки трехзначной аббревиатуры,
В дверь мою вкрались.
Дико и сумбурно
Теперь снуют глаза моей родни.

Пришельцы! Ваша вкрадчивая прыть
Простительна. Я знаю: вы невинны.
Но трижды Бог виновен, коль из глины
Он вас не постыдился сотворить.

Входя – входите. Шарьте по углам.
Исподтишка своей упейтесь властью.
А я встречаю главное несчастье:
Я книг своих от вас не сберегла.

Прости, Мальро! Прости меня, Стендаль!
Я не смогла вас защитить от срама
Чужих прикосновений. Я упрямо
Надеялась: помилует беда.

Ну, поглядят, – я думала, – пускай!
Жаль только, переплеты замусолят.
И вот теперь лицо умыто солью,
Мучительно текущей через край.

Стараясь не попасться на глаза
Грабителям, слова ушли из книжек,
Из тех ежевечерних, самых ближних,
И я бессильна их вернуть назад.

Такая боль – хоть бейся в стенку лбом!
В ушах стоит тыщестраничный шорох.
И нету Блока, нету Мирабо,
И нету «Подъезжая под Ижоры…»

Бессонницы не лечат порошки,
Отчаянья не скрашивают слезы.
Нет книг моих. Остались корешки,
Наполненные плоской целлюлозой.

Но знайте: не бахвальство, не добро
Меня толкнуло к тягостному шагу –
Моё воронье глупое перо
Царапать воспаленную бумагу
ЗА-СТА-ВИ-ЛО…

Вопросник мужу-диссиденту

 

Предстарый юноша, раскольник,
Растяпа, хлебосол, дурак,
Зачем велась твоя игра,
Меня смешившая до колик?

Зачем ты поднял этот хай
Среди чумных Емелек-Стенек,
Полез в их адовый застенок
Ты, неврастеник, подыхать?

Зачем ты впрягся в этот воз,
Тянул, к моей потехе вящей?
Игрок, игрок! Да только в ящик
Сыграл, пропащий виртуоз…

А чернь тебя толкала в бой,
Пуская слюни или сопли.
О, как ты был неприспособлен
К тому, чтоб стать самим собой.

Зачем, как в омут, рвался в ад?
Зачем твой голос был истошен?
Как вкус мороженых картошин,
Так вкус надежды сладковат…

На них надеялся, знать стать,
На шельмецов и хитрованов,
Бредя в своих отрепьях рваных,
Как в белых ризах, –  до креста…

Они-то жировали всласть,
Блюдя свои проценты займа.
А ты был мучим и терзаем,
Для них выстрадывая власть,

Для них соломки подстеля.
Зачем тебе такая паства?
Ах, как бы я заткнула пасть им!
Да только не сумела я…

Доверясь белому листу,
Зачем его пером буравил?
И не завидовал Варраве,
А позавидовал Христу…

Зачем, зачем, зачем ты шёл
До ручки, до конца, до края?…
А ей, надежде, хорошо –
Она последней умирает…

Песенка о вещах

Всё стоите в углах,
всё на полках лежите вы,
Вещи, вещи,
зловещие вы долгожители.

Вот рубаха его,
эта льстивая шельма.
Прилегала к нему,
обнимала за шею.

И запястья сжимала,
как будто хотела
Помешать замахнуться.
И вот –  опустела.

Тварь гитара –
манерно, вульгарно, аккордно
Подтверждала слова
его слабого горла.

На коленях юлила –
живая такая,
А теперь, потаскуха,
другим потакает...

Был стакан –
побратим, и слуга, и ходатай.
да и тот во хмелю
согласился с утратой.

Я была его страсть,
его чадо и чудо.
до сих пор я живу.
И с другими ночую.

Всё на свете сохранно,
и всё –  без изъяна.
даже этот стакан,
что шатается пьяный.

Даже этой струны
злополучная тема.
даже эта рубаха,
лишённая тела.

* * *
                О. Кильчевской
Я развешу сушиться
обрывки бесстыжих рубах,
Я встряхну во дворе
подноготную женскую простынь.
Мне не сладко живётся
на ваших высоких хлебах,
И не солоно мне,
и не весело мне, и непросто...

Так не мчатся на шабаш,
схватив холостую метлу.
Так не дарят рубаху,
которую на смерть пошили.
Так лишь рваное тело
бросают в сухую петлю,
Чтоб распутать узлы
ненавистных своих сухожилий.

Так рожают слепых,
полоумных и мёртвых детей.
Так в любовные ночи
врывается смрад или ветер.
Я развешу сушиться
обрывки бессмысленных дней.
дней, отстиранных набело,
самых счастливых на свете.

Киевские вздохи по городу Тбилиси

 

I
Где расположен этот город? Где?
Не знаю, право. Знаю, что ко мне –
Душой цветов, премудростью камней
Он расположен. Это ли не чудо?
Он ночью спит отзывчиво и чутко,
И тени его взрослые длинны,
И северной там нету стороны –
Все окна как одно выходят к югу.

Мы с ним дружны. Он пожимал мне руку.
Каков он с виду? Строен. Лишь во сне
Возможна эта лёгкость. Вместе с ней –
Урок полёта. Это и понятно –
Ведь он стоит на самой крутизне
С отвагою танцовщицы канатной.
Неловкий шаг – и он уже в реке.
Его рука была в моей руке.

Мы с ним друзья, что важно нам обоим.
Какой там климат? Небо голубое
Главенствует. А надоест, – изволь –
Снег-альбинос, пушной, как белый кроль,
Ему бывает изредка приятен.
О, этот город не боится пятен
Воды на платье, на столе – вина.
Какая там религия? Одна.

Древнейшая, такая же, как встарь:
С друзьями – дружба. Стол её алтарь,
Где жертвуют ягнёнка или барана.
Зачем туда не еду? Ехать рано.
Повременю. Когда из дальних мест
Явлюсь, он встретит щедро, безвозмездно.
Да я скупа – предчувствие приезда
Жалею я истратить на приезд…

 

III
Накричав на тебя сто истошных «люблю»,
Подтвердив, что мой пыл до смешного неистов,
Я сегодня решусь и по трапу вступлю
В самолётную секту твоих адвентистов.

Гражданин реализм, навострите пенсне!
Вот он истинный город – и душен, и влажен.
Я в достаточной мере намучилась с ней,
С бестелесной любовью, с возвышенной блажью…

Гражданин реализм, вразумляйте меня!
Не побрезгуйте ни закоулком, ни щелью.
Не бывает на свете огня без огня.
Городов – без греха. И любви – без прощенья…

* * *
Какой неукоснительный соблазн –
Сесть второпях на пригородный поезд
И кинуться, пускай в последний раз,
На родину любви, в тот дачный пояс,
В тот пояс целомудрия, беды
Ещё посильной, и благих решений,
Ещё не самых низких унижений,
Ещё не состоявшихся крушений,
Ещё не замутившейся воды...
Господь! Введи меня во искупленье
И из него меня не выводи!..

* * *
Пока ты так безжалостно глядел,
А сердце моё падало отвесно,
Я думала: "Ну, что ж, в моей беде
Нуждается российская словесность.

Теперь мой каждый выморочный плач
Принадлежит её святому горлу”.
И я тогда порадовалась горю,
Как самой благотворной из удач.


На абиссинском рынке

Купи меня, невольницу! Спеши!
Не поддавайся слабости и лени.
Купи ценой спасения души,
Ценою слёз и клятвопреступлений.
Поторопись! Кругом толпится люд,
Ко мне он жадно тянется рукою.
Скорей купи меня. Я отравлю
Святой колодец твоего покоя.
Я напою тебя водой другой,
Стихосложенья приворотным зельем.
Ты всё забудешь. Даже эту землю,
Где был твой дом, когда-то дорогой.
Не будет в нашей сделке плутовства.
Плати монетой неразменных истин –
Неистовством, кощунством и убийством,
Потерею и дружбы, и родства.
Поторопись! Послушай, как звучат
Все тридцать чистых клавишей июня.
Ты станешь опрометчивым и юным,
Ты оборотнем станешь сгоряча.
Пусть конь к обрыву понесётся вскачь,
Пусть крутизна закончится крушеньем,
Но я останусь лучшим пораженьем
Из всех твоих неслыханных удач.

Прозрение

 

Всё жужжу: я вижу, вижу
Взрывы почек, завязь вишен.
Блудят голуби на крыше,
Млеет кошка на трубе.
Вижу, как идёт невеста
В "Домострой” отца Сильвестра,
А крупье своей палестой
Всю деньгу гребёт к себе.
Примеряю зрячим оком:
Лупит проливень по окнам.
Краб по пляжу ходит боком,
Сам вельможный и большой.
Хорошо глазами видеть.
Но всё это в лучшем виде,
В слепоте, да не в обиде
Ясновиделось душой.

Эпитафия

Была малейшей –
не видной сразу.
Занозой –  сердцу.
Соринкой –  глазу.
Тупила шпагу
о грубый камень.
Являлась шагу
для спотыканья.
В чужой отчизне,
в пылу мгновенья
Случалась жизни
для преткновенья.
Морила –  лаской,
любила –  ядом.
И для огласки
служила ямбам.
Словами даром
лечила астму.
Казалась дамой
козырной масти.
К открытью окон
бывала птицей.
Соринкой –  оку.
Но не зеницей...

 

* * *

                             Сыну Филиппу

Будь лакомкой и маменькиным сыном.
Ешь рыбу вилкой и не бей собак.
Прощай подругам, если что не так,
И не берись за то, что не по силам.
Будь драчуном, будь неизменно храбр
Великодушной храбростью старинной.
Пускай тебе позолотит октябрь
Целебную пилюлю аспирина.
От злых напастей и от злых зверей,
От всех праздношатающихся гриппов
И от пугливых полуночных скрипов
Неосторожно отпертых дверей.
Мой сын Филипп! Не доверяй руке
Писать стихов приманчивые строки.
Будь с женщинами ласковым, но строгим.
И, главное, не стой на сквозняке!

 

Жёрнов
                     О, как убийственно мы любим…

                                                      Ф.Тютчев

Благодарю вас, городские власти,
За то, что вы прилежно брали ластик,
Чтоб начисто стереть мои следы
На плоскости проспектов без горбинки
В том городе, что свадьбы и поминки
Объединял близ пагубной воды.
Я б этот город полюбила очень,
Но я ослепла в нём на ставке очной:
Свет был в глаза предъявлен, как злодей.
И, возвращаясь на родимый Брокен,
Я дерзновенно сомневалась в проке
И в пользе глаз для зрения людей.
А тот, кого я называла братом,
Стал мне врагом на том пути обратном
(Вражду любви кто смеет отрицать?).
Но все-таки с достоинством и шармом
Спасалась я по лестницам пожарным,
Не уронив ни слова, ни лица.
И в мире винно-водочно-мажорном
Помешанный раскручивался жёрнов
И проводил шершаво –  по судьбе.
Всё остальное оказалось просто
Задачкою, доступной для подростков,
О выходцах из точек А и Б.
Пока находка сваталась к потере,
Пока шнурки разорванных артерий
Самосохранный скручивали жгут,
Народ гулял, и водку пил, и крякал,
И умствовал свихнувшийся оракул,
Которого не вздёрнут, так сожгут...
И в целом мире снято были правы
Единственно –  кладбищенские травы,
Найдя лазейку из подземных зал.
Часть целого роптала на несчастья,
Но неизменно оставалась частью.
А целого никто пока не знал...

 

Из Шувелянской тетради

                                В.В.Н.
I

Дувалы, дувалы, дувалы…

А улицы так продувало,

Как будто бы все оркестранты

В единую дули трубу.

Вселившись в далёкие страны,

Я днём веселилась исправно,

А ночью – ни много ни мало –

Свою навещала судьбу.

 

Я путь начинала с истока,

Что было отчасти жестоко,

Поскольку житейские козни

Давно заглушили родник.

Над ним я уже не однажды

В слезах обмирала от жажды.

И суше, чем крылья стрекозьи,

Шуршали прохожие дни…

 

Потом бродила воль русла,

Что тоже достаточно грустно.

Всю ночь  и не стерпишь такого,

Не сносишь больной головы.

И, стоило мне наклониться,

Я видела прежние лица.

Но были они известковы

М просто на редкость мертвы…

 

Желаю заметить, однако:

Их, тщательно вскрытые лаком,

Без пыли, в минуту отваги

Взяла бы я в руки мои…

Так крепко я их отлюбила,

Что в речище не было ила,

А было всего только влаги,

Что белая струйка змеи…

 

Могло бы всё кончиться плохо,

И долго бы длилась эпоха,

Где я, на манер лунохода,

Сбираю осколки пород.

Но льготная выпала плата –

Мне бабочка села на платье,

И мрачная эта охота

Окончилась – наоборот…

 

II

Это мёд.

Это яд.

Это я.

И глаза твои тёплые тают.

В неразумных слезах обретают

Споконвечную соль бытия.

Не огнём, но объятьем объят.

И объявлена явная тайна:

Обитаю в тебе, обитаю…

Это я.

Это мёд.

Это яд.

 

III
Печаль свою намеренно продля,
Я плакала заглазными слезами:
О ваше плодородие земля,
Обетованный берег Алазани!

Зачем мой обезумевший магнит
К твоим прикован драгоценным рудам,
К серебряным ночам и медным утрам,
К железным струям, влившимся в гранит?!

Как туфли ночью, прежние следы
Хочу обуть, да жаль – ступаю мимо.
Я в том «давно», которое «давным»,
Здесь шла иначе – я была любима...

Теперь, вдали от цинандальских роз,
Из-под коронной изгнанная сени,
Я стала жить – как змеи в сенокос –
Меж трав, и косарей, и опасений...

Вернее, так, как в море на плоту,
Который мал и волнами терзаем.
Но был мираж: раскинулся в цвету
Первопрестольный берег Алазани...

IV

Светило солнце к сведенью земли.
Все щели конопатило собою.
И был залив. Да, кажется, залив...
Зелёный, впавший в детство голубое.

Мулла-арбуз был зелен и пузат.
И виноград кивал зелёным чубом.
И по-ребячьи лакомились чудом
Мои чудолюбивые глаза...
……………………………………..

 

VI
На границе вина и ума,
В королевстве слепых звездочётов,
Я тебя умоляла о чем-то,
Но о чём? – не припомню сама...

В этой странно-престранной стране,
Там, где зрячи одни землекопы,
Наконечники сломанных копий,
Занозившись, кричали во мне.

Зарешёчены стали глаза,
Слёзы в них обострялись, как ромбы.
И огромны, огромны, огромны! –
Были муки: любить и сказать...

 

…………………………………

 

XVII

Брела, брела – нелепо, слепо.
Был снег – без краю и конца.
Лежал он гипсовый, как слепок
Земли посмертного лица.

 

Звала, звала – ну где ж ты , где ж ты?

Оборотись, очнись, постой!

Ты видишь – в кулаке надежды

Ещё удержан золотой…

 

Зачем, зачем сво долг старинный

Ты отдал (вопреки всему!)

Для сотворенья Катерины –

Ребро вопроса "почему?"

…………………………………

 

  * * *
Ложилась жизнь моя повально и невзрачно,
Как сорная трава, чей корень – извлечён
А тот, кто был иском, не найден, но утрачен,
Тот не существовал. Он, значит, ни при чём.

А тот, кто был любим, как дым по ветру гнулся.
Обдул и превознёс, окутал и обвил.
И только уходя, он молча оглянулся
И бросил горсть песка в глаза моей любви.

          Видеоинтервью с Катериной Квитницкой 

 

          Гелий Снегирёв о своем заключении

         Отрывки из книги Г.Снегирёва «Роман-донос»