РУБРИКА ПАМЯТЬ

Александр Анатольевич Шаргородский

(1947-2004)

Shargorodskiy



                                                                      «Эта песенка короткая…»


     

    В. Гутковский:  Александр Анатольевич Шаргородский был человеком высшей пробы, есть и будет замечательным поэтом. И полного года не пробыл он на сайте Поэзия.ру. И остался в нашей памяти навсегда. За это краткое время он оброс совершенно невообразимым количеством почитателей, коллег, друзей. Помимо незаурядного поэтического таланта была в нем та человеческая подлинность и глубина, которая безошибочно распознается сразу и неодолимо к себе притягивает. Не часто бывает, чтобы прекрасные человеческие качества поэта так полно и всесторонне выражались в его творчестве, как это мы видим у Саши Шаргородского. Ни суесловия, ни краснобайства. Но нерасторжимость жизни и стиха, точный и трезвый ум, душевное благородство, стремление прийти на помощь, способность бескорыстно, одухотворенно дружить и любить... Все это, умноженное на редкий поэтический талант, и привело к созданию тех прекрасных стихов, которые дороги очень многим и как образцы высокого поэтического творчества, и как память о замечательном человеке. Коренной киевлянин, он прожил не простую, в чем-то мучительную жизнь, но для своих друзей всегда был гарантом того, что все будет правильно и хорошо. Думаю, не у одного меня было ощущение, что, пока есть Саша, все образуется. И когда его не стало, а в жизни моей происходило что-то не слишком приятное, то часто ловил себя на наивной мысли: Саша бы этого не допустил. Саша был своим и в бардовской среде. На его стихи написано много песен, которые поются сейчас, и будут петься еще долго. Не очень представительный внешне он обладал огромной притягательной силой, свойственной по настоящему цельным и незаурядным личностям. Поэтому к нему так тянулись и не теряли душевной связи с ним и соученики по школе, и авторы-исполнители, и коллеги по перу, и старые приятели, и, казалось бы, мимолетные знакомые.

Раз с ним встретившись, не возможно было не подпасть под его обаяние. Так случилось и с московскими поэтами, побратавшихся с ним вечной дружбой.

Я провожал Сашу в ту его трагическую поездку к друзьям в Москву, которая стала для него последней. Низким поклон московским товарищам за их преданность и самоотверженность – благодаря ним прах Саши вернулся в Киев и был погребен в родной земле. Писавший на серьёзном профессиональном уровне, имевший свой, сильный и своеобразный поэтический голос, очень взыскательно относившийся к своим стихам, при жизни он не выпустил ни одной книги, были только разрозненные публикации в периодической печати. Делом чести его друзей стало издание книг поэта. В последний год жизни, активно работая в Интернете, А.Шаргородский практически составил свою виртуальную книгу, отобрав для неё зрелые стихи, которые зачастую писал и правил не один год. На основании материалов, размещенных на сайте Поэзия.ру, а также ходивших в списках и сохраненных его товарищами, удалось выпустить даже две книги: одну стараниями Олега Рубанского во Львове, другую по инициативе Игоря Крюкова в Москве. Я горжусь тем, что мне выпала честь быть составителем одной из этих книг. Киевляне стараются не забывать своего земляка. Три года проходили Вечера памяти поэта, приуроченные ко дню его рождения.

Знаю, что поминают Сашу и в Москве. А теперь пусть скажут о Саше его друзья. И те, кто знал его сравнительно недолго, и те, кто был знаком с ним с ранней юности.



И.Крюков: …Александр Шаргородский прожил жизнь, в которой меньше всего было желания славы и признания. Саша просто писал стихи и считал, что это его сугубое дело… Саша был предельно требователен к слову и заражал этой требовательностью других.



В.Дробот:…сам он едва ли не принципиально о себе молчал, не спешил с публикациями, неохотно показывал стихи, старался сначала выговорить, определить свою поэтическую позицию. Может быть, поэтому случайно зафиксированные его высказывания и даже просто цитаты из стихотворений и писем поражают своей основательностью, обдуманностью, безоговорочной честностью – в конце концов.



И.Фещенко-Скворцова:…Уход человека всегда ощущается оставшимися виной перед ним, уже непоправимой. Уход поэта откликается ещё горше. Ведь могли бы при жизни прочесть внимательнее, перечесть, сказать, написать. Вот я сижу и перечитываю стихи друга. Вспоминаются долгие беседы, в основном по телефону, так уж сложились наши отношения в недолгий период, отпущенный нам для дружбы. Как-то Саша обмолвился: я неверующий, у меня нет внутренней совести – стыда перед Богом, перед собой, - есть только внешняя совесть. Да, Саша был неверующим, но более благородного человека я не встречала. Редко, у кого бывает такое природное, врождённое чувство стыда перед собой, даже не за поступок, за неверное слово. Саша прожил не очень короткую жизнь и, конечно, любил не однажды. Но для него характерно восхищение, преклонение художника перед красотой, далеко не всегда сопровождаемое близкими отношениями. Часто это было восхищение издали; у него было много женщин-друзей, с которыми его связывала нежная, уважительная, я бы сказала, любовная дружба. Женщины тянулись к Саше, чувствуя добро. Он умел расположить их к откровенности, умел утешить. Было в нем то мужское, сильное, потребность защитить, утереть слезы женщине, как ребенку. Он очень чувствовал в женщине спрятанного ребенка…



О.Рубанский:…Стихи Александра Шаргородского удивляют ясностью и про­стотой поэтического слога. Но это простота высшей пробы, и это та ясность, которая дается немногим сочинителям. Эти качества выстраданы всей жизнью поэта, которому есть что сказать и который знает, о чем говорит. Стихи Шаргородского сразу проникают в душу, и как-то так получается - отпадает все лишнее, наносное, прилипшее к ней за многие годы. Обнажается чистое дно, отчетливо проступают цвета и детали. Это доброе детство и чистая юность духовности... Глубочайшие познания в области русской и мировой лите­ратуры были для Саши внутренней жизненной потребностью, но никогда - поводом для гордыни. Ему были чужды расчетливые литературные снобы и желание во что бы то ни стало быть  опубли­кованным. Он просто жил раскрытой, отзывчивой, ранимой ду­шой, судьбой...

Я убежден: поэт - это не только стихи, поэт, в первую очередь - судьба. И на правах пристрастного друга утверждаю: он был при жизни таким, каким остался в своих стихах: поэт - знак равенства - человек - Александр Шаргородский.



Н. Никишина:…Нельзя сказать про человека: «Он был поэт». Либо он и после смерти - поэт, либо никогда им не был. Человек Саша Шаргородский умер, а поэт Александр Шаргородский - вот он, Он пробивается на лист бумаги, на экран компьютера оттуда - «...из страшного круга смертей и увечий легкой птицей, травинкой и трудной судьбой человечьей».

Его стихи - простые, ясные, предельно честные - обладают редким по нынешним временам достоинством: психологизмом де­тали. Недаром поклонники Сашиного таланта находили в его по­эзии внутреннее, глубинное сходство с творчеством Ахматовой.

Наверное, самое важное место в стихах Шаргородского занимает женщина. «Милая, ясная пани», для которой и о которой написаны его строки. Старомодное, несовременное, вечное пре­клонение перед ней заставляет читателя вспомнить, что суть поэта - любовь. И эта любовь, равная в стихах Шаргородского божествен­ной природе мира, чудесным образом освещает и освящает каждое движение, всякую мелочь. Читаешь у него: «И вьется, как листик шальной, твой легкий коричневый плащик...» - и сдавливает горло. Отчего? Ах, да просто... Неуловимое, ускользающее, нечаянное ви­тает меж строк и взывает к душе, к памяти...

Можно еще много написать о ритме и внутренней музыке Сашиного стиха, о гражданственности и не пафосном идеализме, о владении сложным жанром баллады, о рифмах... Но лучше все-таки читать его стихи, думать, вспоминать...



Н.Чернявский:…Есть поэты, которые утверждают традиции и входят в хрестоматии, есть - совершающие прорыв, в который уходят другие. Мне трудно представить Сашины стихи в хрестоматии, зато они вызывают беспокойство и заставляют думать. Да и сам Саша был отнюдь не хрестоматийным, напротив - резкость и отважная искренность его суждений были многим неудобны. Но вот его нет, а возмущение, вызванное его воздействием на нас, осталось и даже усиливается…



А.Король:…Неиспра­вимый идеалист, как и многие талантливые «мальчики 60-х», в ожидании признания родиной и временем, он оставил друзьям и родственникам горькую заботу - донести его слово до ценителей рифмованной речи. Но стихи Алика (его называли по-разному: Саша, Шура... Александр Анатольевич... Но друзья детства и юности, одноклассники, звали его Алик) в его отсутствие в этом мире не верят, и звучат так же талантливо, ярко и сильно, как и при его жизни, продлевая эту жизнь в будущее.

Он прожил сложную жизнь, не единожды был предан самыми дорогими и близкими для него людьми, познал горечь непонимания, трудности быта, подорвал здоровье командировками в Чернобыль­скую Зону. Но его стихи, без сомнения несущие в себе этот горь­кий опыт жизни, все же не об этом. Они о горькой и сладкой радости жизни, об удивительной силе любви к женщине и к отече­ству, о красоте родного города, о мужской дружбе... И тут же - о прелестных мелочах, о неброской красоте будничного и (иронично и придирчиво) - о себе. И в этом весь он - неизменно преданный и добрый, заботливый и до обидной резкости честный, искренний и ранимый.

Алик начал писать стихи очень рано, и очень рано начал серьезно относиться к стихосложению. Он не очень думал о судьбе поэта-профессионала в смысле получения гонораров и существования за счет литературного труда, но постоянно готовил себя к высокому профессиональному служению музе поэзии, где каждый порыв вдохновения поверяется алгеброй знания законов и секретов словостроения и владения ремеслом стихотворца. Прибавьте к этому широчайшую эрудицию, особенно в области истории и литературы, глубокий аналитический ум - и для Вас станут понятнее точность мысли и фразы, разнообразие тем, мастерство построения драматургии стиха и отточенное владение формой. И это понимание не отберет ни капли очарования и свежести, легкости и неожиданности, дарованных единственно талантом поэта, без которого все вышеперечисленные умения рождают не стихи, а лишь ублюдочные речовки.

А за настоящими стихами далеко ходить не нужно - перелистать пару страниц и... «Итак, с начала, Моцарты мои!»


Избранные стихи




* * *


Итак, -
с начала, Моцарты мои!
Начнём игру
мелодии и слова!
И пусть разбудят
птицы и ручьи
придуманного нами Птицелова.

А что исход,
который недалёк,
который сами
нехотя пророчим…
Лишь по спине -
внезапный холодок.
Да зябкий жест, -
как будто, между прочим.

Что за душой, -
то затаить изволь.
Перетерпи,
перемолчи - хоть тресни,
чтоб страх ночной
и скомканная боль
не просочились
в утренние песни.

Чтоб стайки нот,
беспечны и светлы,
из наших окон
выпорхнувши снова,
расселись по деревьям,
как щеглы
придуманного нами Птицелова.
март 1992


Качается, но не тонет...


               Качается , но не тонет!
               (девиз на древнем гербе Парижа)

Это юмор.
Вы хоть верьте,
хоть не верьте.
Жёсткий юмор,
перемноженный на грусть…

Я не юный,
и тем более,
не Вертер…
В этой смуте
разберусь.
Не застрелюсь.

И качается кораблик,
да не тонет,
хоть как лермонтовский парус,
одинок.
Озаряет
изнутри мои ладони
этот чуткий,
этот тёплый огонёк.

Прикурить бы -
только я сто лет,
как бросил.
Погасить бы -
только жалко, -
не рискну…
Ненадолго показалось:
эта осень
удивительно похожа на весну…

Всё в порядке.
Не свихнулся
и не умер.
Если что-то
не случилось -
ну и пусть!

Повторяю:
это юмор,
Просто - юмор.
Жёсткий юмор,
перемноженный на грусть.


Последнее фото


Последнее фото
грустит, как прощальное слово.
Но мне отчего-то -
дороже любого другого…

И я бестолково
сумею припомнить едва ли:
Да было ли слово? -
Скорее неловко молчали…

Июньские бредни,
с наивным, мальчишеским пылом…
Вон, листик последний
вальсирует в воздухе стылом!

И вмиг отчего-то
увяли слова, постарели…
Последнее фото -
прозрачная грусть акварели.

Не выпало чуда,
и осенью кончилось лето...
Но всё же оттуда,
ты смотришь сквозь стёклышко это.

Звездой заоконной
в ночи, что туманна и мглиста,
последней иконой
насмешника и атеиста…


Монолог вечно первого...


1.
Как фальшиво поют
нашей юности громкие трубы!
И песок на зубах,
а не та богоданная манна...
Может это не я -
молодой,
неуклюжий и глупый
опускаюсь по склону
на влажное дно котлована?
Может всё же помедлю?
У самого края присяду?
Закурю не спеша
и насмешливо голову вскину?
Только первым беру
неудобную эту лопату
и мешу сапогами
тугую и липкую глину...


2.
Видно робость моя
да нелепая совесть повинны...
Я в стотысячный раз
на себя, остолопа, в досаде.
Лучше прятаться впредь
за широкие чьи-нибудь спины:
во чужом во пиру
и спокойней, и правильней -
сзади...

Вспоминать бы почаще
про хату,
которая с краю…
чтоб призывным речам
не внимать,
не вздыхать обалдело...
Ведь уже не впервой
я поспешно
плечо подставляю
под любое большое
и якобы общее дело!

3.

Эти двое лежат,
будто просто с устатку уснули.
А не хочешь быть третьим -
пригнись и поглядывай в оба...
Осыпается грунт:
это ИХ аккуратные пули
подстригают травинки
по самому краю окопа.
Я шинель подстелю.
Я у стенки привычно прилягу...
На войне береги поясницу,
а выйдет - и нервы...
Но когда лейтенант,
матерясь, прогорланит: "В атаку!" –

Я поспешно вскочу
и увижу,
что всё-таки - первый!
80-е, 90-е годы – 2003



* * *
Сквозь любые дела
мне однажды припомнится вдруг:
У околиц села
мелкой травкою выстелен луг.
За опрятной церквушкой,
возвышенно-ясен и прост,
поднимался крестами,
вставал деревенский погост.
Я прошёл по селу.
Переулки молчали - пусты.
У порогов домов
шелестели полыни кусты.
Но на старом погосте,
безлюдью тому вопреки,
обвивали кресты
рушники,
рушники,
рушники...
Есть иные погосты.
И там не кончается счёт.
Белой кровью туман
на холодные плиты течёт.
И на голые ветви
всё нижутся капли дождя,
человеческой скорби
нелёгкий итог подводя...
Но трудом и упорством
и болью несглаженных строк
затвердим этот горький
на долгие годы урок.
Чтобы помнилось остро
всё то, что случилось вчера.
Чтоб не скрыли погостов
заборы из криков "ура!"
Чтоб без пошлых парадов
на гóре остывшем людском,
эти строки вяжу
рушником,
рушником,
рушником...



* * *

Где кони, Аничков,
на том перекрёстке
беседуют, встретившись,
Пушкин и Бродский.
Спеша, семеня
и сутулясь немного,
на Невском раскланялся
с Зощенко
Гоголь.

Нелепая шутка!
Немыслимый казус!
Пути их скрестились,
не пересекаясь.
И право,
впустую выдумывать - вредно.
Пусть общее место,
но разное время!

Но -
общность пространства.
Но -
родственность судеб.
Но едкая страсть -
добираться до сути,
как общая вера
у этих,
столь разных…
Да здравствуют Музы!
Да здравствует Разум!
Апрель 1988


Сумароков

                 «Доколе дряхлостью иль смертью не увяну
                Против пороков я писать не перестану».

                                                                   Сумароков

Дверь распахнулась -
закачались тени.
В сырых углах
заколыхалась мгла.
А он сидит,
склонясь в оцепененьи
на доски колченогого стола.

Что - мишура
дворцов и лейб-компаний,
придворное пройдошество и прыть?
Он силится забыть…
Но даже пьяный
он ничего не в силах позабыть.

В покои росской
ветреной Минервы -
за славою, за прибылью…
Но нет!
Он не за тем туда стремился,
первый
в своём больном Отечестве
поэт.

Шустры иные,
хоть и желтороты.
За то им честь,
и деньги,
и мундир.
А он слагал
настойчивые оды
и докучал ворчливостью сатир.

Ему наградой - редкий дар от Бога
(зане
и боль обиды нелегка!)
и горькая российская дорога
в замызганные двери
кабака.

Там он сидит,
растерянно-недвижим,
в хмельное размышленье
погружён.
И мы с тобой
уже почти не слышим
забытой лиры тихий перезвон…

Но всё-таки болит душа живая,
и нам понятен
отзвук боли той…
Горит свеча,
тускнея,
оплывая,
сливая давний облик
с темнотой.


Пушкин


1.
Как страшно вдруг почувствовать -
черта,
и жизнь уже настолько прожита,
что в самый раз отправиться в места,
откуда - ни привета, ни исхода.
Хоть плоть и разум требуют:
живи,
покуда вдосталь дружбы и любви,
а также знанье света (c’est la vie!),
и строк, и мыслей зрелая свобода.

Но лишь ночами, вглядываясь в тьму,
стремясь понять:
за что и почему?
чтоб каждому поступку своему -
и точный смысл,
и подлинную меру,
вдруг ощутишь:
хоть главное - не зря,
но ежели по чести говоря,
то в пору не жандарма, не царя, -
себя призвать
к последнему барьеру.

Так, значит, где-то прежде
преступил…
И в маяте растрачивая пыл,
не хочется пытать остаток сил
с людьми и веком
в безнадежном споре…

Ну что ж,
тогда - подалее отсель!
Уйти,
сбежать за тридевять земель,
сломать судьбу…

Потом была дуэль,
и тот,
последний отдых в Святогорье.
Окончено - в 1999 году


2.
            «А на земле в Святых Горах
            светильник
            горел всю ночь,
           покуда не погас…»
          (Герман Писецкий)


Эти годы
на всякое щедры:
кто в молебнах истратил свой пыл,
кто как будто повыбился
в мэтры,
кто на всё это дело
забил…

Кто политик.
Кто стал "деловаром".
Кто далече.
Кого уже нет....
А в именьи
запущенном, старом
жжёт свечу
одинокий поэт.

Тех друзей,
что наивны и пылки,
а порою как дети смешны,
разметало -
опалы и ссылки,
хоть иным -
ордена и чины.

На исходе -
второе столетье,
и надежды -
что пепла в горсти…
Снова он за Россию в ответе,
а ответа никак не найти.

Те, кто всё же
здоровы и живы,
все несут
несусветную дичь.
И не минуть -
зарыться в архивы,
чтоб ответ потаённый постичь.

Но в архивах -
сожмёшься от страха
и застынешь душою,
дрожа:
то измена,
то дыба,
то плаха,
то кровавый размах мятежа.

И у власти не выгадал выгод,
и в церквах
не снискал благодать…
Но хотя бы надежду на выход!
Да надежды
и той не видать…
……………..
Глушь.
Деревня.
Метели стенанье.
Поздний вечер.
Пора уже лечь…
Только он встрепенётся -
и к няне:
- Слышишь, слышишь -
подъехали сани!
Прикажи, чтобы свечи и печь…

Лишь метель
по селу до околиц.
Волчий вой в занесённых полях.
- Ну, почто ты взметнулся, соколик?
Успокойся, родимый,
да ляг!

А столетье идёт
за столетьем.
Год за годом -
в безвестье и тьму.
Суетимся.
Торопимся.
Едем.
Но никто
не заедет к нему!
1988-1997


* * *

То снегом,
то туманом,
то дождём
над родиной,
над нашим бедным раем
мы к вам, живым,
настойчиво идём,
свечами озаряем бедный дом,
но сами
в адском пламени сгораем.

Гремучей смесью -
ненависть и страх,
и в этой рукотворной преисподней
наш бедный прах
сгорает на кострах,
кромешно разожжённых чёрной сотней.

Крест надмогильный…
Пламя,
дым и чад.
Что?
Ест глаза?
Отмахиваться бросьте!
Не просто доски
в пламени трещат, -
людские перемолотые кости.

Очищена чугунная доска
от жидкости
прилипчивой и вязкой.
Кровь, что ещё не пролита,
пока
лукаво притворилась красной краской.

Не человека -
статую - в куски?
Но пошлым завереньям вопреки
вновь злоба охмеляет, словно брага.
И снова
каждый остров - Соловки.
И тени Яра Бабьего – горьки -
встают по краю
каждого оврага.

Опять убогих истин благодать
не оставляет родину в покое.
Неужто, сжечь -
достойней, чем отдать
усталым людям
должное, людское?

Хлеб не взрастить
под огненным дождём.
Пожар сожжёт,
не обогреет дом,
холодное жилище человечье…

И потому
мы снова к вам несём
зажжённые страданьем и трудом
добра и правды трепетные свечи.

То снегом, то туманом, то дождём…
1990-1991


* * *
Здесь над степью висят дожди
да холодная тьма.
Ты покуда, родная, жди
от письма до письма.
Стала пасмурна неба высь,
стали ночи длинны…
Ты терпения наберись
до весны, до весны…

Пожелтелой листвой шепча,
клён склонился к окну.
Я сниму карабин с плеча,
я шинель расстегну.
Гомонливое вороньё
поторопит зарю…
Я припомню лицо твоё, -
закурю, закурю…
1972-1973 

Монолог женщины


Зачеркну пережитые дни.
Не оставлю от них
ни полслова.
Позови же меня!
Позвони!
Прибегу к тебе девочкой снова.

Поспешу прикоснуться рукой,
ощутить,
как мучительно любим.
Обретённый в разлуке покой
здесь покажется
пошлым и глупым.

Буду верной.
Покорной.
Простой.
Безответной,
беспечной,
нестрогой…
Ты пытаешь меня суетой.
Истязаешь своей суматохой.

Как на лестнице:
вверх или вниз.
Как в безжалостной тряске трамвая.
Всё!
Довольно!
Нелепый каприз!
И бегу я отчаянно из
этой комнаты,
всё обрывая…

Полагая предел суете,
расставаясь с горячкой шальною.
И слова полунóчные те
по ступеням разбросаны мною…

Наступают спокойные дни.
Снова жизнь равномерно-толкова.
Позови же меня!
Позвони!
Прибегу к тебе девочкой снова.

Позови же!
Нечаянно.
Вдруг.
Наказанье моё
и награда…

…Начинается тысячный круг
моего неизбывного ада.
Не позднее 1988 года


* * *
Это русское имя…
Ветерок поутру
с волосами твоими
затевает игру.

И деревья озябли:
дождь размерен и тих…
Стынут светлые капли
в тонких прядях твоих.

Ты озябла, промокла?
Видишь, дождь затяжной
вставил мутные стёкла
меж тобою и мной.

В облетающем парке
каждый лист, словно весть,
что мифической Парке
наших нитей не сплесть.

Жизнь проходит, как лето.
Память рвётся, как нить.
И останется это
лишь в стихах объяснить.
1986


Воспоминание (монолог женщины)


Случилось раз...
На улочке ночной
вдруг ощутила
невесомость тела
и, оглянувшись
(никого за мной!),
шагнула,
оттолкнулась -
и взлетела!

Качнулся -
в темноту из темноты
фасад, оштукатуренный и грубый.
А дальше -
крыш ребристые хребты,
антенны,
провода,
деревья,
трубы...

И резкий ветер,
высекший слезу,
толкнул,
как яхту,
в море - из залива.
И оставался город мой
внизу,
где мне жилось
то горько,
то счастливо.

Я поплыла
над ворожбой огней,
в их письмена
вникая понемногу,
как будто в книгу...
Различая в ней
своей судьбы
невнятную тревогу.

Прочла...
(Не надо спрашивать - о чём!)
в мерцании
загадочном и щедром.
Лишь волосы,
расправленные ветром,
волнующе струились за плечом.

А приземлилась в парке.
На траву.
Шагнула в освещённую аллею...
Прошли года.
Я замужем.
Живу.
Ращу детей.
Работаю.
Болею.
Стираю.
Покупаю молоко.
Зову домашних к ужину и чаю.

Но иногда
(пускай невысоко!),
когда не видят -
всё-таки летаю!
Не позднее ноября 1988 года


* * *
Милая, ясная пани!
Этот билет или пропуск,
заверенный моей подписью,
подтверждает Ваше право,
точнее Вашу привилегию
на право проникновения
в МОЮ ТЮРЬМУ
или в МОЙ ГОСПИТАЛЬ
или к МОЕМУ СМЕРТНОМУ ЛОЖУ.

Прошу Вас, не сердитесь
за этот странный подарок…
Что делать, ясная пани!
Вы так мудры, терпеливы и благостны,
что у меня просто нет выбора…

И ещё прошу Вас:
проходя,
поплотней прикройте калитку,
чтобы никто другой,
никто другой,
никто другой…
Декабрь 1988


Поминки...


То болезнь была неизлечима,
то родня – груба, и из-за этого...
Каждый раз отдельная причина,
чтоб поэту выпало
поэтово.

Нет, не рок.
Не миссия, не мистика:
Просто крик тоски и одиночества.
Ведь словам со скомканного листика
прозвучать так хочется,
так хочется!

А глядишь, -
и жизнь попроще выстроится:
жить да поживать - не беспокоиться...
Невозможно -
по причине искренности!
Невозможно -
по причине совести!

День прошёл...


День прошёл.
Суета отошла.
Тишины болтовнёй не нарушу.
Не хватает второго крыла,
чтоб поднять утомлённую душу.

Чтоб взлететь сквозь промозглую тьму,
что прилипла к постылому дому.
Чтоб вернуться к себе самому,
молодому,
весёлому,
злому.

Лишь часы,
то, что было-прошло,
отсекают жестоко и кратко.
Одинокое ноет крыло,
отдаваясь под левой лопаткой…
70-80е годы


Театр одного актёра

                   «…он уже просит не благосклонности,
                  а только внимания… » (Ф.Г. Лорка)

Покуда тонкий занавес -
преградой
для зрителя в двенадцатом ряду,
сосредоточусь.
Мне придумать надо,
куда я вас сегодня поведу.

В какие обстоятельства и страсти,
в какие города и времена,
где в прихотливый вымысел
отчасти
отчаянная правда вплетена.

Где всё - моё,
от скрежетов зубовных
до самых ослепительных идей,
где я - герой,
порой - герой-любовник,
король и шут,
и гений,
и злодей.

Где прохожу
по самому
по краю
(А зритель строг -
попробуй, ошибись!).
Где даже,
если просто умираю,
он повторенья требует -
на «бис».

Где мой клинок
из самой звонкой стали
направлен в грудь
воинственного зла…

Куда же вы?
Наверное, устали?
Должно быть -
неотложные дела?

Вы правы -
нить порою ускользала,
и мне
не удавалось ничего…
Но я прошу:
Не покидайте зала!
Меня не оставляйте одного!
Февраль 1987


Жестокое литературоведение...


           «Ты бросаешь нас, держава
          В окровавленную пасть...»
               Леонид Киселёв, "Русская поэзия"

Эта юность
так азартна и упряма,
словно в каждом,
ну, ни капельки раба!
Расскажи им про поэта Мандельштама,
мол, такая
неудачная судьба...

Их начало - беззаветная атака!
Как готовы -
безоглядно,
на "авось"...
Расскажи им
про поэта Пастернака:
ну, не всё ему,
бедняге, удалось!

Расскажи им,
как лелеяла держава
тех, кто в жизни
был наивен и высок...
Маяковского грохочущая слава
оборачивалась пулею в висок.

Расскажи им,
что недолог миг полёта,
что не спрятаться
в уют удобных тем...
Что поэзия -
опасная работа.
А иначе -
не поэзия совсем!


* * *
Я вышел из дома
и вот… оказался в России!
К асфальту вплотную
прильнула осенняя пашня
и влажным полночным туманом
в лицо мне дышала.
Клубились, темнея, сады,
что ещё не опали.
А где-то за ними
легла невидимкой дорога.
По ней хорошо
возвратиться из тягостных странствий.
Взойти на крыльцо.
И чтоб кто-то рванулся навстречу…
На этих просторах,
путях с огоньками уюта,
под бархатом чёрным,
подбитым колючей звездою,
возможны опалы и ссылки
и страшные войны.
Возможны здесь беды
и страсти такого накала,
что тысячи судеб
сплавляют в обугленный слиток…
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -- - - - - - - - -
В автобусе,
глядя в поля и в своё отраженье,
я буду о женщине думать,
мне близкой по крови.
Ночами ей часто, должно быть,
не спится, не спится…
Проходит по комнатам:
старший (ужасный разбойник!)
спит, длинный такой!
И торчит из-под края подушки
лишь угол пестро разрисованной
книжной обложки.
Вот младший.
Он спит,
и во сне его губы упрямо
слова повторяют,
что днём ему трудно давались.
Спит муж, подложив под затылок
надёжные крепкие руки,
которые всё
в этом тихом домашнем уюте
смогли заработать, купить
и приладить по месту.
Мигает зелёным
беззвучный недремлющий таймер,
и тёплый синтетик
шаги её ласково глушит.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -- - - - - - - - -
Что ж…
Всё – как хотелось…
И только одно невозможно:
Здесь выйти из дома
и вдруг – оказаться в России!
Октябрь-ноябрь 1986


* * *

Кружась по житейскому аду,

и все - на ходу, на ходу,

"Вот - думалось - как-нибудь сяду

и все воедино сведу:

и краткую горькую встречу,

и суть карусели людской…

пойму, объясню и отмечу

чеканной и точной строкой.

И верная слышалась нота,

и мысль торопила и жгла.

Уже на страницу блокнота

неровная строчка легла...

Но тяга с годами к покою,

заботы, работа и дом...

А то, что всегда под рукою,

легко оставлять на потом.

И прожил - ни валко, ни шатко,

без взлетов и трепета крыл.

Лишь как-то над книжной раскладкой

с раскрытым журналом застыл...

Обычнейшая из историй.

Стоишь, оторвавшись от дел,

над строчкою парня, который

сумел то, что ты не сумел.


Мальчишки 60-х...


Запущенный киевский садик...
Покой его скомкан и смят:
мальчишки шестидесятых
oпять на скамейках шумят!
Покуда их дерзкого нрава
ни власть не смирила, ни быт,
им тихо поёт Окуджава,
Высоцкий тревожно хрипит.
Не прочь прибалдеть хорошенько,
в угаре от твиста и книг...
Грохочет для них Евтушенко,
Стругацкие пишут для них!
Их жесты порою картинны:
пока ещё отрок - не муж!
Но время сжимает пружины
сомненьем заряженных душ...
На старом любительском фото
едва различишь, как вдали...
Здесь водка погубит кого-то,
а этого - купят рубли...
Тот, в свалку рванув обалдело,
достигнет чиновных высот.
А этот возьмётся за дело,
надеясь, что дело - спасёт.
И кто-то простится сурово
(а кто - разглядеть не могу!),
чтоб "Новое русское слово"
читать на чужом берегу.
И кто-то усталым комбатом
пройдёт беспощадный Афган,
кому-то чернобыльский атом
прибавит невидимых ран.
Судьбу многоликую эту
не втиснешь ни в сводку, ни в стих...
О, как разбросает по свету
ребят, одногодков моих!
Тревожным пройдут бездорожьем,
нездешней ли, здешней земли...
И смогут...
(а правильней – сможем).
А если точнее - смогли!


* * *
                 «Ты помнишь тоскливые праздники детства?
                Как таяли в небе остатки салюта,
                а ты уходил, не успев наглядеться…»
                                                   Татьяна Аинова


Словно мéтою неслучайною,
в той,
ещё до рожденья,
дали
нарекали почти что Тайною,
будто шёпотом обещали…

Не сбывается обещание:
жизнь к банальному привязала.
Как мучительно знать заранее:
отгорят волшебства экранные,
чёрным ходом – из кинозала…

Тайна встречи, надежда жгучая,
предвкушение взлёта, чуда.
А ведь, в общем, – банальность случая.
Бал окончен!
Себя не мучая,
потихоньку ступай отсюда…

Двор-колодец, –
(поди, раздвинь его!)
Но от всех полуправд и выгод –
вверх,
где праздник квадрата синего,
ты отчаянно ищешь выход!

И строкою бесстрашно-броскою
из-под сырости стен суровой
к небу тянешься ты берёзкою,
поднимая в ладонях слово…
23 октября 2001


* * *

У вагона, у причала

Ждем зеленого луча.

Лишь гитара не молчала,

Что-то тихое бренча.

От словесного угара

И от мелочной возни,

Ты, прощальная гитара,

Привокзальная гитара,

Наши души сохрани.

Память – призрачная сила…

Не отбросишь сгоряча.

Ты когда-то приходила,

Замирала у плеча.

Мы давно уже не пара,

То, что помнится – вранье!

Только шепчет мне гитара,

Привокзальная гитара,

Что-то женское, свое.

С каждым новым расставаньем,

С легким шепотом дверей,

мы с тобою старше станем

и, конечно же – старей.

Даже песня станет старой,

Но меня, когда-нибудь

С той прощальною гитарой,

Привокзальною гитарой,

Проводи в последний путь!

У перрона, у вокзала,

Где путей моих излом,

Наши судьбы жизнь связала

Крепким дружеским узлом.

Постаревшие гусары

На дорогу щурят взгляд…

Но прощальные гитары,

Привокзальные гитары,

Нам удачу посулят!


В.Г.


Опубликую, брат, балуя, потакая...
Тем более, что век распутен и жесток.
Что делать, раз у нас история такая?
И как не вычисляй - на всех один итог.

И как не убегай - всё та же горечь дыма
(ты после всё поймёшь, по времени скользя!)
и жизнь уже прошла,
но женщина любима...
А если так,
то врать
и ёрничать нельзя.

О, сколько чепухи
по пьянке мы раздали!
прочли десяток книг -
не сделались умней...
Пижонские стихи -
бренчащие медали.

И что мне до других!
Мне стыдно - перед ней.

Подражание Окуджаве

Пока над лесами
туманы плывут
безголосы,
не вечны мы сами,
но вечно нас мучат вопросы.
Не вечно ты гений,
не вечно и боги велики,
но вечны сомнений
ночные тревожные вскрики.

Не вечно мы юны,
и в прошлом душою отчасти.
Но вечные струны
играют мелодию страсти.
И к нежным,
и к грубым
приходит коротким расцветом...
Не вечно мы любим,
но вечно тоскуем об этом.

Не вечны одежды,
пусть самые светлые даже,
но вечны надежды -
богатство несметное наше.
Ни в деньги, ни в вещи,
в их вечную силу -
не верьте,
но вымысел вещий
имеет права на бессмертье!

Пока над лесами
туманы плывут...
Начало 80-х