РУБРИКА ПАМЯТЬ

  Когда по чьей-то смерти минут

  Определенные года,

  И Землю к нам на шаг подвинут…

  Теперь и он там. С ними. 

  Наверное, это и есть райский сад поэзии - когда поэты в золотой вечности не знают возраста и им всегда есть что сказать друг другу. И Пушкин, улыбаясь, читает у Ильи словно к себе обращенное:   

        Мне вправду шестнадцать, как чудится Богу и вам.

  Не то, чтоб я рад с вами встретиться, не по погоде
  Одетым. Но вы мне завещаны - с Ним пополам.

  И вспоминает свое пятнадцатилетнее: "Уж я не мальчик, уж над губой/ Могу свой ус я защипнуть" и радуется тому, как мудреют мальчики через два столетия.   

Вообще, как кипело в Илье слово! Как он сам смеялся: ведь даже простая "решимость перейти из кресла на диван/ является одетая строкою". Записывать не успевает:  

       Что за счастье, когда у окна

  Бесприютный, готовый на вынос,
  Все же есть и топорщится стол.
  И хотя не скудеют чернила -
  Стой, мое вдохновение, стой…

 

 И чернильница тут тоже пушкинская, из его давнего обращения:   

         Ты, о флакон, ты не бываешь пуст.

  И я, как Ив Кусто, в твои глубины
  Всего на четверть обнаружил путь.
  Даст Бог - я опущусь до половины.

 

  Это только кажется, что Илья оглядывается на Бродского, его сердце звало Пушкина, торопилось перепрыгнуть свой не по летам властный разум. Не радовалось ему, как обузе, и все поворачивалось, поворачивалось в эту старинную русскую сторону, куда поворачиваемся все мы, смеясь над тем, что "Пушкин - наше все", но при этом уже навсегда зная, что смешная эта формула совершенно права:

 

  Я легкости хочу, пускай я брежу,

  Что Пушкина мне прояснит она,

  Но я, по крайней мере, обезврежу

  Себя от разума, как от вина.

 

  Слова еще властвовали над ним, несли его, обгоняя иногда не поспевавшее проясниться содержание. Музыка летела впереди не проступившей, только забрезжившей и сразу требовательной мысли. Он накидывал ослепительную сеть слов, как Набоков со своим необъятным сачком на старой фотографии накрывал бабочку, зная, что она - там и никуда не денется, хотя и будет извлечена не сразу. Музыка слова заливала его, как высокая сильная волна океана, которая подхватывает у берега и весело несет визжащих от счастливого ужаса детей, смущенных юношей, выглаженные долгой водой остатки мачт трехсотлетних кораблей, которые уже не помнят своего значения, драгоценно сверкающие камни и просто сор. И всё это на краткое время полета равноправно в молодой силе. А мы уже видим с берега только, как волна уходит, и слышим порознь крики детей, ворчание камней, змеиный шелест волны и видим зазевавшегося краба или блеск солнца на осколке стивенсоновской бутылки и, не умея собрать все вместе, смущаемся, что стихотворение для нас не всегда ясно. А это просто его волна уже не несет нас на нашем безопасном осмотрительном берегу.
И вот чудо и печаль настоящей поэзии - мы все время как будто слышим вдалеке печальный голос трубы и вздрагиваем от неожиданных строк:

    

  Ломая лед в полубреду

  Двора ночного,

  Я скоро, может быть, сойду

  С пути земного.

 

  Откуда это? Отчего в семнадцать-то лет? И откуда эта внезапная мудрость и вздох высокого и страшно глубокого опыта, дающегося екклезиастовой чередой лет: "Мы можем жить, а если что придет, -/ Оно придет само. Мы знаем это".
  А оттого - что поэт, что до опыта возраста знает опыт поэзии, слышит глубину слова, которое открывает свою горькую генетику поэту раньше, чем другим своим детям. Вот отчего в шестнадцать лет в его дневнике является такая мучительная запись: "…Вторжение поэзии в любую жизнь - есть трагедия человека. Поэт говорит не так, как говорит человек - и со временем это начинает определенным образом направлять его мысли. В конце концов, поэзия находится там, где человека нет. Трагедия человека состоит в недосягаемости этого - там; трагедия же поэта заключается в невозвратности оттуда". В восемнадцать лет об этом скажется в стихах: "Я оттуда. Тот мир - он не так удивителен,/ Как, им пользуясь, может, подумали вы…" И все-таки он удивителен - этот голос "оттуда", удивителен и прекрасен, потому что он и нас на мгновение делает крылатыми, как этот все летящий над русской землей мальчик.

                  

 Псков, февраль-март 2005          

 "Литературная газета", 
 № 29 (6032) 20 - 27 июля 2005 г.

  Илья Тюрин

  Стихи

  САМ О СЕБЕ

  Человек, пишущий предисловие к собственным сочинениям, может натолкнуть окружающих на мысль о раздвоении личности. Со временем подозрение перейдет в уверенность, и скоро сам литератор, пытаясь освободиться от беспочвенных обвинений, только навлечет на себя новые: уже в лукавстве. Поэтому я сразу занимаю позицию безопасную, по крайней мере, для меня самого.
  Итак: ему 16. Нельзя сказать, что он пишет для всех, но подобное невозможно в принципе – так что здесь мы его оправдаем. Нельзя сказать, что он пишет обо всех, но подобное приравняло бы его жанр к ежегодной переписи – так что и здесь он чист. Нельзя сказать, что он пишет как все, но подобное распространено теперь столь широко, что он задается вопросом: может ли он себе такое позволить?

  Поэзия явилась с неба – так, по крайней мере, утверждают. Поэт является из недр себе подобных – в этом никто еще не успел усомниться. Между столь различными формами прибытия на Землю ею самой и ее минутным обладателем, несомненно, ляжет противоречие. Противоречие, оставляющее свой оттиск не только на отношениях между ними, но и на существовании каждого из них.

  Мое существование, начавшись по адресу: Москва, 1980, несколько лет протекало спокойно. Если поэзия и дает что-нибудь нам – то эти несколько лет в начале, смешивая предисловие к Себе с противостоянием от Себя же. Возможность оценить такой подарок представляется позже, уже после столкновения. Ибо наконец понимаешь, насколько важно иметь позади себя время, о котором необязательно помнить. Это облегчает судьбу поэта потому, что его судьба постоянно находится на пределе памяти, у ее края – там, где она переходит в предвидение. Чувство души, для которой предел, край, агония – нормальные и естественные состояния, составляет сущность поэта. Обычно его называют шестым. 

                             

                                                                                                                                            1996   

 

СОН ИОСИФА

 «И видел Иосиф сон...»

Бытие, 37, 5.
Иосиф Бродский умер 28 января,
во сне.

 1.

Нью-йоркский асфальт зернистую гладь
Освежил шелестом звездных век.
Если не грех человечеству спать,
Значит, бодрствовать грех.
Значит, пускай священный старик
Посылает с небес карателей рать:
Ибо достоин костра еретик:
Аминь. Подпись. Печать.
Разгневан всевышний и мечет угли:
«Ишь, видят что-то там в зеркальцах луж,
А утром находят в настольной пыли
Ксерокопии душ.
Вот ведь: люби их до боли потом
Спускай им с Синайской горы скрижаль!..»
...Океан этажи обдает кипятком,
Легкие Бруклина простужая.
Непечатная речь сотрясает Олимп,
Осыпаются мелкие боги и кирпичи,
Под багровою плешью колеблется нимб
Фонарем в нью-йоркской ночи...
А для гнева уже и нет причин:
Спят поэты, оставя наброски.
Рыщет спящий Иосиф, стережется пучин –
Бродов нет, видно, день небродский.
Упадают дожди остриями рифм,
Унося лучи золотых форелей,
И поет обвал первобытный ритм
Для святых равнин целлюлозных изделий.
И листы язвит непростая кровь
Изо рваных ран от осколков фраз,
Затекая внутрь, под лихую бровь,
В белоснежный ноль фарисейских глаз...

 

2.
По землям обетованным Альфы с Омегами
Гасят свет, что вокруг голов.
Оглушенный Нью-Йорк, миллионно обеганный,
Ожидает невиданных снов:
Чтобы розовый крем из блестящего бара
Бесконечностью литров рождая струю,
По нагретому камню в пирах Валтасара
Начертал: Happy Birthday to you!
Чтобы грянули, слившись, звезды и полосы
Что-нибудь из Синатры, и чтобы – all right...
...По Бродвею блуждая, разбуженный голос
Откликается эхом на Брайтоне.
Сотни глаз, отворившись, глядят в неолит,
Мылят горсти снотворных молчанием ртов,
Исчезая... Но сны – не для тех, кто спит,
А для тех, кто достоин снов...

 Пенный Фавн у трельяжа, единый в трех лицах,

Не по-божьи зевает, демонстрируя небо.
Утро. Дрожь первых капель-самоубийц,
Что, зажмурясь, бросаются с крыш-небоскребов.
29.01—5.02.96
 

  КЛИНОПИСЬ

 

1.
В этих стенах –
полуживой, но и выживший Ной,
(Не из ума,
только из рук, что молились усердно на факел) –
Так и травлю жерло свое цианистой кофейной струей,
Сам себе –
вечный Нерон, и любезный палач, и Архангел.
8.03.96

 

2.   (Яуза)
Медная сеть,
должная нас ограждать от воды, неотличима
От узелков
собственной тени, что делит собою пространство
На кислород
и nevermore, на который имеем мы зуб, не имея причины
Оный иметь...
И застревает в руке черная шишка, как голова африканца.
12.03.96

 3.   (Кремль)

Обожженное яростью глины, так тело монаха-афонца,
Вечной святости место не дремлет и не бывает пусто
И Васильевский храм – угловатым ожогом на фоне солнца,
Словно четвертая, смертная степень шестого чувства.
13.03.96

 

СТАНСЫ НА ПОСТРИЖЕНИЕ
Вышел разумным животным, а возвращаюсь бюстом –
Снова я мертв, снова меня изваяли.
Я идеален, чтобы геройски бросаться на бруствер,
Иль озарять профилем скользкое тело медали.

 

Я извлечен метким пинцетом погоды из дымного круга,
Вновь удостоен шагов, улиц высокого слога...
Нынче я – зримая запись последнего звука,
Что издает шестиногая жизнь под пятой гарнизонного бога.
14.03.96

ПРОБУЖДЕНИЕ

Что делать?!
Восставший из мятого ада с вкраплением тела,
Из мела
Глухим звероящером, апофеозом господних изделий –
Я ангел постели,
Ее неизбежный подтекст, словно в воздухе – гелий,
Как гений,
Зажатый мечтой меж строками седых цитаделей,
Чей белый
Парик, превратившийся в кость из застывшего геля,
Пастелью
Привычной выводит на стеклах автограф недели...

 – Как «девять»?!

И вновь я снаружи: изыди изысканный сеятель сеять.
Что делать?
17—19.03.96

 КОМЕТА

Ты сегодня на дне. Как тусклое верхнее «ля»,
Исчезает вверху твой побег от рояля неба;
И мои минус восемь до твоего нуля
Простираются осью, кроша раскаленным хлебом –
Чтоб лететь к праотцам, по закону сменившим знак
На беззубую свастику – лучшую часть прицела,
Заставляя меня повторить в безвоздушных снах
Этой странной симметрии – это земное тело.
23.03.96

 ПИСЬМО

Оставьте все. Оставьте все, что есть:
За нами, в нас, над нами, перед нами.
Оставьте все: как музыку. Как месть
Жестокого стекла оконной раме.
Оставьте все. Оставьте прежде свет –
Во всех его телах: в свечах, и возле
Свечей, и возле тех, которых нет,
Но – надо полагать, что будут после.
Оставьте все. Оставьте день – для глаз,
Его конец – для губ, сказавших «Amen».
Оставьте ночь: она запомнит вас,
Забыв себя, заполненную вами.
И все останется. И лишь часы,
Спеша вперед, зашепчут: Альфа, Бета...
...Омега. Все. Оставьте росчерк – и
Оставьте Свет. Но не гасите света.
10.05.96

 НОЙ

Одиночества нет. Лишь сознание смерти других,
Или собственной - это для вас одинаково плоско.
Только Бог и остался, оставленный мозгом, - как штрих
Для себя: чтоб не крикнуть про землю на этой полоске.
Память знает о времени то, что не видит в окне,
Но успела прочесть между «здравствуй» и брошенной трубкой.
«После нас - хоть потоп», как заметили те, что на дне.
Как заметит душа, возвращаясь обратно голубкой.
25.08.96

 ОСЕНЬ

Я не думал дожить до тебя - так и стало, не дожил.
Если что-то выводит рука, в том вины ни ее, ни моей
Ни на грош: только долг. Я мучительно помню и должен
Все - своей же душе. Все, что сказано было при ней.
Поворот, поворот. Пахнет свет? Или улица тоже -
И слегка молода, и настолько в обрез коротка,
Что при первой возможности рвется на запахи, точно
Пес - во тьму с поводка.
Мостовая и ночь - как набор существительных в речи,
Скачут: младшая бросит - другая, спеша, подберет,
Устремляясь обратно все больше на ощупь, все реже,
Чем трамваи вперед.
Пятница, 13.09.96

  * * *

Мой черный стол диктует мне союз
С толпою развороченных бумаг,
В которые заглядывать боюсь,
Как в письма от сошедшего с ума.
Я словно постоянный адресат
Для этих груд, хоть в зеркале двойник,
Пейзаж в окне, и время на часах
Идут ко мне, опережая их.
Почтовая ошибка? или знак
Ноги на их нетронутом снегу? –
Я лишний здесь, но мне нельзя никак
Исчезнуть: не умею, не смогу,
И не привыкну, и уже свою
Испытываю память, а не страх,
Валяясь по измятому белью
За полночь у бессонницы в ногах.
23.10.96

 ИДИОТ

Если Парка окажется шельмой
И отложит мой профиль пока,
Я забуду, как некий отшельник,
Этот город. И только река -
В мостовых, как в скорлупке ореха -
Будет детству и жизни сродни
Истекать, ибо память о реках
Двухконечна. Как сами они.
Я закрою на тяжкие ставни
Вид из окон, где время идет.
И внутри будет двигать листами
Незаметный лишь мне идиот.
27.10.96 

 

НАГОРНАЯ ПРОПОВЕДЬ

 

                            Но кто ударит тебя в правую щеку твою,
                            обрати к нему и другую;
                             и кто захочет судиться с тобою
                            и взять у тебя рубашку,
                            отдай ему и верхнюю одежду;
                            и кто принудит тебя идти одно с ним поприще,
                            иди с ним два.
                                              Евангелие от Матфея 5:39-41

 Спаситель не знает ни имени, ни села,

А значит - не может судить, и твоя взяла.
Лицо, и одежда, и ступни при всех пяти -
Достойны руки принуждающего идти,
Судящегося и бьющего: он не тать,
Поскольку берет только то, что ты рад отдать, -
Не больше. Но если от Бога бежать - беги
От поприщ, одежды, и левой своей щеки.
30.10.96 

 

ПУТЕШЕСТВЕННИК
Дощатый пол с губительною свечкой
Лишь только и могли тебя зачать.
Кому иначе эту бесконечность
Восьмеркою колес обозначать,

 И слышать, вопреки неповторимым

Законам, утром плеск воды к бритью,
Да Троицу считать неоспоримой,
У жизни обучаясь не житью,

 А цифрам, - словно маленькие деньги,

От скуки кем-то пущенные в рост, -
Уже привыкнув к лишнему оттенку
На наволочке найденных волос.
1.11.96

  * * *

Я лег за полночь. На поднос
Поставил чай, прошелся кругом
И к выключателю поднес
Благословляющую руку.

 

Погасла люстра, но окном
Напротив стали стекла полки.
Не спал, и поделиться сном
Мне было не с кем. Или долго.

 Так лепят в боги нас. И цель

Ясна тому, кто после верит -
Не требуя креста в конце,
Ни клятвы Гиппократа перед.
11.11.96

  * * *

Я уеду из дома,
Не услышав от стен
Ни добра, ни худого:
Насовсем, насовсем.

 

Будет ветер и пусто.
Мне идти одному:
Я последние чувства
Все оставил ему.

 Через арку направо,

И вперед до огней.
Вот мой Реквием – браво! –
В перелетном окне.

 Десять тактов навстречу

Голубям на карниз, –
И вприпрыжку на плечи
Переулка. И вниз.

 Брось печалиться, ужас

Пережди. Не дрожи
О консервах на ужин,
И не бойся за жизнь:

 Там, за парой балконов,

Различимых к утру,
Тело станет законным.
Значит, я не умру.
18.11.96

  CТАРИННАЯ ЖИВОПИСЬ

Предместье Тициана. Мешковина
С картофелем из высохших долин,
Полуокно. И свет наполовину.
И тьма в глазах. И Бог преодолим.

 Пожалуйста! Давай остудим глину,

Октябрь на красный свет перебежим.
Два выхода: Творцу найти причину
Или себя почувствовать чужим.

 Язык не кисть. Не ждет переворота:

Меж фраз его всегда найдутся те.
Но если нет - то хлопнут не ворота,
А воздух на распоротом холсте.
29.11.96

  (ЕККЛЕСИАСТ)

Я лежу на диване. Передо мной
Стол, покрытый бумажною белизной
В декабре. Но единственная белизна
За окном – это цвет моего окна.
За окном – декабрь. А за ним – январь.
Птицы движутся, время стоит. Календарь
Разминулся со снегом, застрял в пути.
Или некуда больше ему идти.
Из рта навсегда вылетает речь,
И покой наш уже ни к чему стеречь.
Сняв халат, удаляются от одра,
Охладевшим надеясь найти с утра.
Снега нет. Нам нельзя потерять тепло:
Мы испортимся. Будто бы бьет в стекло
Постоялец – и видит еду, ночлег.
Мы не можем открыть, нам не нужен снег.
Мы уверены: это стучится он,
Не оставив следа от голов и крон,
Все, помимо себя, заменив собой –
Как умели лишь мы, и никто другой.
Мы в снегу. Если Бог попадет в метель –
Философия сгинет. И как постель
Будет выглядеть Рай (или Ад – как знать,
Коли смерть занесло, и не нам умирать).
После снега уже не мозги его
Объяснят: что есть серое вещество,
Как не сам он? Под силу понять ежу.
Снега нет. Небо счастливо. Я лежу.
6.12.96

 ГЕОГРАФИЯ

Кому, как не тебе - по ремеслу
Родиться в глубине земли усталой,
Где пол определяют по веслу
Иди штыку в глухой руке у статуй;

 По фонарю: когда погашен - день,

И ночь - когда разбит. По тени дома -
Что дом еще отбрасывает тень,
И смерть не ждет в конце второго тома

 Всех писем, что оставишь по себе,

Всех адресов (все адреса так узки!),
Всех песен, где меж строк - лишь Бог и бег,
да Нобель, окликающий по-русски.
7.12.96

 * * *

Примитивный пейзаж
В половину листа,
За который не дашь
Ни окна, ни холста;
Безопасная даль
В половину руки,
Но рука и печаль -
Как они далеки!
Если выйти за дверь
И направо взглянуть,
То напрасно теперь
Открывается путь:
Половина зимы,
И дороги бледны,
И оттудова мы
На ладони видны.
Потому что и там
И, как правило, здесь -
Мы не в тягость богам.
Ибо мы-то и есть
(Глядя издалека -
Чтоб достал карандаш)
Фонари и река,
Примитивный пейзаж,
От неблизких картин
Отстраняющий плоть:
Чем он дольше один,
Тем он больше Господь.
13.12.96

 ПОЧТА

Я полюбил свободные размеры:
Как тога, или брюки без лампас,
Они дают мне легкие манеры;
Но тощ для них словарный мой запас.

 Должно быть, от болезней или горя –

Слепого и невидного извне,
Я бросил стих. И, по привычке, вторя
Моей судьбе, он изменяет мне.
И на столе, как следствие измены,
Я нахожу конверты от него:
Уж распечатаны и непременно
Надушены бессилием его.

 Теперь я болен службами иными,

Но, видно, не поддался мятежу
И, будто из укрытия, за ними
Со дна мизантропии я слежу.

 Но все, что мне нашептывает ворот

Колодца, все, что сочтено в уме –
Я с ужасом и нетерпеньем вора
Прочитываю поутру в письме.
15.12.96

 * * *

Не вставай: я пришел со стихами,
Это только для слуха и рук.
Не мелодия гибнет, стихая -
Гибнем мы. Да пластиночный круг.

 Потому что - поймешь ли? - у смерти

Нет вопроса «Куда попаду?»
Нет Земли: только Бог или черти,
Только рай или ад. Мы в аду.

 То есть гибель - не администратор,

И не распределяет ключи:
Все мертвы. Она лишь регулятор
Этой громкости. Хочешь - включи.

 Поразительно, как мы охотно

Поворачиваем рычаги!
Между ними - и этот. Погода
Ухудшается. Снег. Помоги.
17.12.96

 ЗИМНИЕ КУПЛЕТЫ

Снег убирает очевидцев. Наспех
Сопротивляясь нашему концу,
Житейский чих и благородный насморк
Нам пурпуру добавили к лицу.

 Хвороба века, подбираясь к носу,

Как пастор к оренбургским мужикам,
Нас учит европейскому прононсу,
Дневному сну и кружевным платкам.

 Вот просвещенный царь! В минуту строги,

Или степенны, мы уж не бежим
Вослед трамваю с воплем по дороге:
Как нам идет постельный наш режим!

 Как кстати нам горячечный румянец:

Штудировавший дома Хохлому
И Сурикова, тощий иностранец
Прославит в голос «русскую зиму»!
17.12.96

 ЧЕТЫРЕ СЮЖЕТА ДЛЯ ПРОЗЫ

(отрывок)

 Зима в Москве – скандал и Боже мой:

Чуть полдень бил – а загорятся плошки,
И номер семь увозит на подножке
Комедию мольерову домой.
Да явится суббота за средой,
От вечной ночи позабывши время,
И слабый день прощается со всеми,
Как в оспу. И не узнаешь с утра
Своих стихов, написанных вчера.
Стоят сюжеты и покойны души.
Смирив глаза, пурга стремится в уши –
Мы прячемся в дома и видим сны
Про яркий шум – и этим отмщены.
Зима, конец дорог. Не время помнить.
Толкаешь дверь, готов себя восполнить,
Готов войти – и опрометью вон
Бросаешься. И снегом занесен.
Конец окна – не время торопиться,
В приемной у грядущего толпиться.
Зима в Москве – пора простых вещей:
Ты видишь снег? Он и везде. По всей
Твоей земле, и на любой горбатой
От горя крыше, и в подслеповатой
Реке, и на мосту, у фонаря.
А реки замахнулись на моря,
Моря теснятся и находят тропы,
И в путь идут (а по краям сугробы).
Быть может, там, куда они ушли, –
Не нужно нас, нет места для земли.
Они идут, и голубеют версты
На небесах, и снег, зажатый в горсти
Последнего из долгой череды,
Едва успеет замести следы –
Как самому лететь в слепые дали,
Чтоб нам другие зимы передали
Свой вечный цвет – как письма от него,
Где только подпись: только и всего.
19-23.12.96

 * * *

Ломая лед в полубреду
Двора ночного,
Я скоро, может быть, сойду
С пути земного.
Когда один (нельзя двоим)
Спущусь глубоко –
Кто станет ангелом моим,
Кто будет Богом?
И почему – на высоте,
Внизу и между,
Мы вынуждены в простоте
Питать надежду
На некий разума предел –
На область духа?
Набат как будто не гудел,
Да слышит ухо.
Как нацию не выбирай –
Она режимна.
Известно, хаос (как и рай)
Недостижим, но
Не в этом дело. Потому
И в мыслях пусто:
Не доверяющий уму –
Теряет чувство.
15.01.97

 ОТКРОВЕНИЕ

Для второго пришествия день
Не настал и, боюсь, не настанет,
Ибо если ума не достанет
У богов - то займут у людей
И отсрочат прибытие. Дом
Слишком стар, чтобы вынести гостя.
Дело вовсе не в старческой злости
И не в злости наследника: в том,
Что излишний, как только войдет,
Будет смешан с другими в прихожей.
Стариковское зренье похоже
На обойный рисунок, и ждет
Лишь момента, чтоб дернуть за шнур,
Включающий люстру. Кто б ни был
Ты, сулящий убыток и прибыль -
Ты, отчаявшись, выйдешь понур:
Не замечен, не узнан, не принят,
Не обласкан и им не отринут -
Ты уйдешь. Этот путь на сей раз
Не отыщет евангельских фраз.
17.01.97

 НАЗАД

Я знал свой дар – и в осторожном тоне
Молился укороченной строке,
И жил, как шум в опустошенном доме,
Волной на позабытом молоке.

 Росла в небытии и глохла в мире

Бемоль, неразличимая вдвоем,
И ловкость пальцев, странную на лире,
Я слышать стал в сознании моем.

 И ощутил, как временность и вечность

В бегах от глаз – образовали звук.
И злым дуэтом скорость и беспечность
Листы марали без участья рук.

 Я не читал написанного ночью:

И разве что, оплошно находя
Среди бумаг былые многоточья, –
Их суеверно прятал, уходя,

 Чтоб память не оставила улики

Для тех времен, когда я, сквозь слезу
Увидев увеличенные блики,
К бессилью на карачках доползу.
23.01.97

ВДОХНОВЕНЬЕ
Когда над миром, пущенным под гору,
Я возвышаюсь и гляжу с высот –
Я вижу новый мир, и он мне впору,
Как время – ходу комнатных часов.

 Когда и эту область я миную,

И вон спешу, от наблюденья скрыт, –
Я чувствую, что знаю жизнь иную,
Чей торс трудом старательным изрыт.

 Я слышу, как работают лопаты

И льется мат пришедших до меня
И после: я бывал и здесь когда-то,
Здесь пьют, мои куплеты помяня.

 Я жду угла, где их не слышен голос –

И мой от них настолько вдалеке,
Что стих уже свою не чует скорость,
И в чистый лист вступает налегке.
31.01.97

 Е.С.

Я теряю мелодию. Губы дрожат, и детство
Возвращается, как Одиссей, со слезами в дом.
Вопреки одиночеству, знай, я избрал соседство
С расстояньем таким, что и глаз-то берет с трудом.
Голова, что верблюд, незабвенной деталью вьючна.
Никакому в бесплодные ясли мои не дойти лучу,
Потому что была ты мне горше испуга - и так созвучна,
Что себя в этой смеси и сам я не различу.
27.02.97

 Е.С.

Стих клубится над чашками в доме,
И когда я распластан на льду -
Он меня подзывает ладонью,
На которой я просо найду.

 Если слух твой не знал изобилья - 

Наблюдай через доски сама,
Как петушьи короткие крылья
Над привычкой парят без ума.

 Нас Творец не учил диалогу,

Презирая двойное вранье.
Мы же видим из окон дорогу:
Дай нам Бог что-то знать про нее.
4.03.97

 * * *

Представьте: старый друг к вам возвратился –
Настолько старый, что уже не друг.
Что ваш (вполне естественный) испуг
И на его лице отобразился.
Не шелестя десятками годов,
Не поминая ни зимы, ни лета, –
Вы вспомните об умерших, а это
Знак, что Харон к отплытию готов.
Кого из вас не примет он на борт?
Кто слишком легок для его балласта?
Чей вес чужую смерть вбирал нечасто?
Кто движется в куда как ближний порт?
И где гарантия, что ад и бриз
Меж них не заключили договора
(И направление одно, коль скоро
Желанный гость пускается в круиз)?
Все это рассчитать за полчаса,
И двух минут не уступив без бою –
И есть хорал, разложенный судьбою
Для праздника на ваши голоса.
5.03.97

 НОВОСТИ

1
Пока ты спишь, приходит поздний март,
Не разобрав путей в пространстве пегом. -
И реализм становится поп-арт,
И каждый выступ обрастает снегом,
Святою речью, из-под поздних ног
Взлетевшим духом, что колеблет гнезда;
И в сотне окон, видимых в одно
Из них, зрачок угадывает звезды.
И, трубы водостока позади
И землю безнадежно оставляя,
Глаз исчезает по тому пути,
Где гибели не создано, ни края.
И эта новость ждет спуститься вниз,
Как марафонец, чтобы только грузом
Своим соединить, простершись ниц,
Нас и невозвратившихся союзом.

 2

Теперь я вижу и другие дни
Из глубины бессилья и порядка,
И чувствую, что никогда до них
Так не желал духовного упадка.
Упадок в том, что обладаешь им,
Как дорогою вещью или славой,
Листая левой строфы прошлых зим,
Пока перо не выскользнет из правой.
Упадок в том, что я принадлежу
Календарю, как штемпель на конверте.
Я не скажу «так проще», но скажу,
Что это не обязывает к смерти. -
Поскольку превращаешься в снаряд,
Не чуя цель по мере приближенья,
И видишь гибель как пространный ряд
Ее примеров - в виде расширенья,
Не видя в ней потери. Этот ход
Дарует смерти качество кометы:
Мы можем жить, а если что придет -
Оно придет само. Мы знаем это.
21, 31.03.97

 ПОСВЯЩАЕТСЯ БАЙРОНУ

Лондон дышит. И в дыханье этом
Что ни вздох - к бессилию шажок.
Муза, возвращаясь от поэта,
В мысли оставляет сапожок.

 А наутро вновь переобута:

Вовсе не стесняясь наготы,
Точно в срок является, как будто
Ждать ее способен только ты.

 Все, что появляется с Востока -

Солнце. Все, что чудится в тиши -
Лишь она. Все, чтимое с восторгом -
Ложь и ложь. Но даже и при лжи -

 Это связь. И как ни брей щетину -

Дальнозоркости не избежать,
Ибо взгляд, до слова ощутимый,
Только ей и мог принадлежать.
4.04.97

 ПАМЯТИ МАНДЕЛЬШТАМА

Нам памятные числа в ряд
Выстраивают время: десять,
Пятнадцать, сорок, пятьдесят -
В надежде нас точнее взвесить.

 Мы начинаемся тогда,

Когда по чьей-то смерти минут
Определенные года,
И Землю к нам на шаг подвинут,

 Чтоб твердость подгадать стопе,

И мозгу в маленькие мысли
Плеснуть словарь, и на пупе
Связать нас в узел, чтоб не висли.

 Когда же разум обретет

Для цифр достаточную крепость,
Нам снова подвернется год,
Как неразборчивая редкость, -

 И нету смысла полновесней,

Чем том, каким она полна.
И нету сил смешаться с песней,
Которую поет она.
13.04.97

 * * *

Не правда ли, боимся пустоты
От полного отсутствия метафор
На эту тему? Будто с нею ты
Не азбука, а звук - как имитатор.
14.04.97

 ПАРКЕР

(Мои чернила)
Я говорю: я не прерву письма
До черных дней, до пиццикато Парки, -
Но ты - мой черный день, флакончик Паркер.
Какая за тобой настанет тьма?

 Какая чернота, ты скажешь ли,

И что за глушь, не знающая вилки,
Быть может действеннее замутненной мглы
Твоих следов на горлышке бутылки?

 Ты, о флакон, ты не бываешь пуст.

И я, как Ив Кусто, в твои глубины
Всего на четверть обнаружил путь.
Даст Бог - я опущусь до половины.

 Даст Бог дождя, даст ночи - я приму

И на себя частицу океана;
Даст горя, Паркер, - и в густую тьму
Мы вступим вместе, как в дурные страны.

 Ты знаешь их. Ты мне переведешь

Их крики и питейные рассказы,
Пока и сам за мной не перейдешь
На тот язык, что за пределом фразы.

 Где Паркер мой? Я многого хочу.

Перо не смыслит крохотной головкой.
Я только море звукам обучу:
Оно черно. Как след руки неловкой.
16.04.97

* * *

Решимость перейти из кресла на диван
является одетая строкою:
Воскресный гул двора переполняет жбан
С тяжелым, как строительство покоем.
Все тяжко в тишине, и жернова картин
Опережают дымовые трубы,
Как будто звук дает всем веществам один
И тот же вес – но чувствуют лишь губы.
В любой апрель Москва растворена в окне,
И смотришь будто на сосуд с тритоном:
Как перепонкой лап, окраины ко мне
Несут туман и гонят дальний гомон.
Как трудно небесам! Но здесь не крикнешь «как»:
Излишний шум квартир – с отчетливым и нежным –
Остыл на проводах, и восклицанья знак
Засел в часы маховиком и стержнем.
Трамвай со стороны реки, из полусна
Зовет парчой завешанные залы,
Где пальцев юркий класс спешит налить вина
В стакан для головы – как ты сказала.
Нет смысла подниматься над чертою глаз,
Чтоб только обозреть, поскольку город сверху
Нам виден сквозь других, и узнается в нас,
И в точках птиц глядит надземной меркой.
19.04.97

 КАЛЕКА

Урод сидит напротив, и сложенье
Тяжелой головы, как метеор,
Притянет глаз и высветит для зренья
Невидимое в мире до сих пор.

 Щадя его, взор не преступит кромки.

Но мы не в силах так жалеть сердца,
Как это могут хрупкие обломки
Уроненного с высоты лица.

 Он на закорках рослого несчастья

Встречает любопытство площадей.
Его беда - приближенная к страсти,
И не черты отталкивают в ней,

 А только сила, сжатая ударом,

Предметы движет от греха во тьму.
Поэтому мы не узнаем даром
Того, что ведомо за нас ему.
24.04.97

 Е.С.

Я берусь за бумагу и ставлю две буквы, которым
Столько горя принес, что они перевесят язык -
И условленный стих остается намеренно хворым
И лежит в пеленах, будто азбука кроит парик.
Я сегодня узнал твое точное время рожденья:
Это год, нас обоих создавший, толпе уступил.
И полсотни недель поднимают свободное пенье,
И бегут две судьбы, от стыда не касаясь перил.
Эта пара сильна. То ли время нас вместе погубит,
Не желая простить нашу пляску в желудке своем,
То ли общий вопрос, что обоих так тщательно любит,
Донесем до конца - как и нужно для ноши - вдвоем.
Мой восторг небеса передали сегодня погодой:
Вдруг цифирь обрело то, что завтра вернется к нулю.
В гулкой скуке моей каждый звук обращается одой -
Я и вправду свой голос удвоить пространство молю.
24.04.97

 ОСТАНОВКА

Как кружатся кварталы на Солянке,
Играя с небом в ножики церквей,
Так я пройду по видной миру планке –
Не двигаясь, не расставаясь с ней.

 Дома летят, не делая ни шагу, 

Попутчиком на согнутой спине.
И бег земли, куда я после лягу,
Не в силах гибель приближать ко мне.

 Танцует глаз, перемещая камни,

Но голос Бога в том, что юркий глаз –
Не собственное тела колебанье,
А знак слеженья тех, кто видит нас.

 Среди толпы Бог в самой тусклой маске,

Чтоб фору дать усилиям чужим:
Чей взор богаче на святые пляски?
Кто больше всех для взора недвижим?
30.04.97

 ДОЖДЬ В МОСКВЕ

Немногие увидят свой конец
Таким, каким я вижу этот ливень,
Где медленно из облачных овец
Вдруг молния высвобождает бивень.

 На улицах спокойно. Полных вод

Хватило для того, чтоб все колеса,
Все фары, каждый каменный завод,
Все небеса – удвоились без спроса.

 И время ненаказанным бежит,

Но розга не впустую просвистела.
Во всем, к чему он сам принадлежит,
Глаз не находит собственного тела.

 А значит, все на месте, все с тобой.

Жизнь и разлука с ней неразличимы,
Но первая отходит от второй
На полшага: мы делаемся зримы

 Самим себе и миру самому.

Таков последний мин, но не расплаты.
Мы вытесняем, погрузясь во тьму,
Свет в последождевую кутерьму –
На плиты стен и кровельные латы.
1.05.97

 ПОТОМСТВУ

Как стар я ни кажусь себе один -
На людях старость пустят за уродство.
За то, что с телом с ними я един -
Двойным расплачиваюсь инородством.

 Лишь в худших мыслях и в легчайших снах

Я отделял себя от их народа.
Но прежде, чем минута на часах
Пройдет, наш круг дополнится природой.

 Я двигаюсь. Движение мое

По комнате, судьбе - не сила тренья,
А злое производное ее -
От вашей новой массы отделенье.

 И треньем масс, а не земли и стоп,

Закон впускает чудные поправки.
Не верю времени: в нем глаз находит то,
Что нужно для спасения от давки -

 Слепую протяженность. Я не дам

Пришедшему за мною руководства:
Нет будущего. Не решить годам,
Чье превосходство или первородство.

 Но только от вины остерегу

За споры о своем предназначенье:
В вас воля, от которой я бегу,
Мне внятная через чужое зренье.

 Для вас я бессознательно примкну

К противовесу - к вашей вечной муке.
Но только заодно мою вину
Хочу признать, тем развязав ей руки.

 Сквозь нас вы видите, что мир не нов,

А плавает, как скорлупа, в прошедшем:
Меня считают выходцем миров,
Но ни один не называл Вошедшим.
3.05.97

 * * *

Случайный том, как разбирают печку,
Моя рука достала из других,
И медного заглавия насечку
Лучом не тронул будущий мой стих.
Чугунные не встрепенулись кони,
И перед богом не раздалась мгла.
Но пыль запомнила толчок ладони,
И в мозг минутной тяжестью легла.
Я все забыл. Но, отразившись в речи,
Тот мелкий жест определил другой.
Мы лепим из секунд стихи и печи,
Чтоб было им, где шарить кочергой.
5.05.97

 * * * 

Прикрыв от тяжести лицо,
Я передал его ладоням -
И только голое яйцо
Сидит на теле постороннем.

 Но видеть продолжал зрачок,

Но слышать требовали уши, -
И только наблюдать я мог,
Как мир младенцем рвется в душу.

 По прихоти его стеклись

Такие силы отовсюду,
Что недостойную причуду
Я принял за слепую высь.

 И миг оформился в слова,

И ринулся в ее пустоты.
И давит честную зевоту
Нетронутая голова.
7.05.97

 РУБЛЕВ

Мне чудится счастье, не данное мне,
Когда посторонним пятном на стене
Я вижу богиню и сына ее
И тело теряю свое.

 Мне кажутся знаки их временных бед

Навечно влитыми в мой собственный свет,
Как будто узла этих лиц тождество
Дало мне мое Рождество.

 Здесь два расстоянья меж них сочтены.

Одно – сокращенное взглядом жены,
Второе – Ему в складках мглы золотой
Открылось доступной чертой.

 И воздух сгустился. И трещины дал 

Трагических судеб единый овал,
И мимо две жизни прошли, и года –
Как им и хотелось тогда.

 И слезы встают за пропавшей спиной,

Минутой терпенья скопляясь за мной.
И в недрах земли, где минуты не жаль,
Со звоном сломалась деталь.
8.05.97

 

* * *
В мгновенной и чуткой отваге -
Вот словно по зову блесны -
Я ощупью лезу к бумаге
И не узнаю белизны.

 К сплетению равных волокон

Пытаясь добавить свой след, -
Вот я отшатнулся от окон,
Когда зажигается свет.

 Вот копится пыль на деталях

Ребенком разобранной тьмы,
И мерно качает усталых
Движенье гранитной кормы.

 И буквы выходят из пальцев,

(Я сделал, и лег на живот)
Как будто бы племя страдальцев
Во мне неизменно живет.

 Что звезды, их ласковый лепет

Лишь ночью на слух различим -
Ручной и заемный мой трепет,
Как смерть, не имеет причин.

 Бумага - их смертное поле.

Спускаясь в последний приют,
Их зрение рыщет на воле,
Не зная, что встретит их тут:

 Вот ночь, как зовущие блесны,

Вот мы остаемся одни,
Вот пыль, вот и окна (как просто!),
Вот свет - вылетают они.
10.05.97

 * * *

Прежде, чем его сны заклюют,
Горемыка снял с тела печаль
И повесил на плечики тут,
Чтобы я ее к телу прижал.

 

Нас не боль забирает в тиски,
А примерки портновская нить,
Но сукно стопроцентной тоски
Щегольство не дает нам сменить.

 Где ты, Божие веретено?

Что угодно мы станем беречь -
Только бед дорогое сукно
Не истлеет на тысяче плеч.

 Потому что дано за него

Слишком многое первой рукой
И незрячее наше родство
В том, что платим мы долг круговой.

 Я стою на крыльце темноты,

И от ясности время дрожит.
Я не знаю, что думаешь ты,
Наш портной, наш примерщик и жид.

 Это ты подобрал мне мой путь.

Благодарность не так велика,
Но от платья свой клок отщипнуть
Не поднимется эта рука.

 И до рубища не оботру

Благородных обид рукава
Ни в тиши, ни на гнущем ветру -
Пусть их тяжести сносят слова.

 Знаю, что принужден испытать

Все до дна отдающий поклон,
Но хочу, приодевшись узнать,
Чем еще я с плеча подарен.
11.05.97

 ЧЕРНАЯ ЛЕСТНИЦА

Конец весны в предместии больниц.
Людей как не было, две-три машины,
И голоса таких незримых птиц,
Что словно купы бесом одержимы.

 Нельзя запоминать вас наизусть,

Кварталы детства. Дом для пешехода
Уже постольку означает грусть,
Поскольку в нем тот знает оба входа:

 Парадный первый, видный исподволь,

Как будто жизнь его внутриутробна -
Но вещь сама перерастает в боль,
Когда второй предвидеть мы способны.

 Исчерпывая кладку стен собой,

И завершая дверцею жилище -
Он боком входит в память, как слепой,
Который трость потерянную ищет.
28.05.97

 ГРОМ

В ложных сумерках всякое горло в Москве
Говорит о грозе в полный голос.
Есть, где ужаса взять помутненной листве;
В буйстве форток читается гордость.

 И плывут по короткому небу пловцы,

Как в купальные дни на запруде -
Тяжелы и упруги, как все жеребцы,
Все машины, все купы, все люди.

 Меркнет дом - будто бы за спиной беглеца

Уменьшаются образы вышек,
И соседского в раме не видно лица,
Хоть и знаешь, что к ливню он вышел.

 И клубящийся гром в близорукой траве,

Как ладонью, находит початок:
В мыслях неба, в курчавой его голове
Остается родной отпечаток.

 Но с глазницы спадает виденье дождя,

И встаешь у долины при входе -
Как слепые певцы себе жаждут вождя,
А на грех только зренье находят.

 Глаз увидит, как начатый в ливень стишок

Обратится посланием с Понта -
И сознание опустится вниз на вершок,
Словно те, кто достиг горизонта.
4.06.97

 ДЛЯ ПУШКИНА

Я буквой начинаю стих,
Когда мне хочется начала -
И в черных записях моих
Найдутся три инициала.

 Они не значат ничего.

И вздор под ними ими правит,
Но имя бога своего
Им каждый облак предоставит.

 Один из них избрал я сам

Для поклонения дурного:
В двух буквах обратится к вам
Мой неуспешный Казанова.

 Второй выходит на крыльцо,

Как будто вонь избушки гонит
Его наружу, но лицо -
В любом Пегаса с места стронет.

 Обоим словно ведом код,

Что позволяет внутрь пробиться -
Но только третий каждый год
Ко мне просителем толпится.

 Я слышу гомон у дверей

И жду колеблющимся ухом
На промелькнувший тут хорей
Настроиться коварным слухом.

 И в почерневших небесах,

Чужая нашему испугу,
Проходит буря на глазах
У мира к розовому югу.
6.06.97

 * * *

Встали поздно, перед самым жаром полудня,
И следили, как колеблется сознание.
Ум не знает, горячо ему иль холодно,
И на помощь призывает мироздание.
Он тревожными догадками оденется
И сомненьями свободно опояшется,
И внутри словоохотливая пленница
Отворит окно и молодцу покажется.
Сколько слов у языка перебродившего,
Чтобы выбрать среди раковин погибшую!
И печаль свою невыгодно излившего
Узнаешь по обращению к Всевышнему.
Голоса пересекаются безгрешные,
Лишь покуда есть глухие да неумные,
Лишь покуда есть ущербные, нездешние
Перепонки барабанные и струнные.
На любой вопрос ответ летит заранее,
Потому что он один на всю губернию:
Любопытству откликается незнание,
Будто лоб произрастающему тернию.
Те - поэты, для кого одно сравнение.
Кто умеет угадать сквозь мглу попарную,
что для этих двух придет соединение -
Очевидности отчаянье суммарное.
Неизвестно, что на свете тяжелее снесть.
Но молю, чтобы услышать не случилося,
Как поется на два голоса благая весть:
Настоящее выпрашивает милости,
И из будущего глотка огрубелая
То ли требует к себе, то ли прощается.
Только прошлое упрека мне не сделает,
Потому что лишь оно не возвращается.
11.06.97

 * * *

В великую грозу - и я при деле:
Ее бессилье мне передалось,
И те движенья пробуждает в теле
Что кажется - у нас одна с ней ось.

 Почуяв странное своей природе,

С набегу оземь бросилась вода -
И уголок пера в чумной погоде
Клюет основу так, как никогда.

 Но спешка здесь не гений обнажает -

Я профессионально ей грешу:
Рука едва за ливнем поспевает,
И я, боюсь, на память рай пишу.
14.06.97

 * * *

Я легкости хочу; пускай я брежу,
Что Пушкина мне прояснит она,
Но я, по крайней мере, обезврежу
Себя от разума, как от вина.

 Когда рука погонится за словом,

Разбрызгивая грязь чернил вокруг, -
В обличье кратковременном и новом
Я обрету мой золотой досуг.

 

Сравнения, неравные природе,
от вольной скорости неясный тон
Я различу в случайном песен сброде,
Который никому не подчинен.

 Восторг очей не будет переменным,

Поскольку слабости найдут в нем кров.
И стану я читателем отменным
Чужих, несносных, но живых стихов.
16.06.97

 

Е.С.
Я видел в эту ночь тебя.
И ради появлений этих
Я буду рад сказаться в нетях,
Изъяв из мира сам себя.

 Я буду рад лишь видеть сон,

Не доблестный, но павший воин,
Поскольку был бы недостоин
Узнать, что он осуществлен.

 Без смысла в комнате стою:

Два года я того не ведал.
Я оскорбил тебя и предал
Чужой земле судьбу твою.

 

Не знаю, что произошло.
Меня спасут твои набеги:
Твое проклятие на веки,
Как ангел радости, сошло.
18.06.97

 ПОХОРОНЫ БРОДСКОГО

Мне самозванство запретило
Делить с чужими власть мою,
И венецийскую могилу
Я издали осознаю.

 Воссоздаю печальный опыт

На лицах дворни записной,
И снизу доносимый ропот
Бредущей обуви земной.

 И в шествии фаланги стройной

Своих и зрительских цепей,
И в блеске урны неспокойной,
И в тучном ходе голубей.

 И в глухоте окружных башен,

И в сотрясении воды -
Встает Орфей, велик и страшен,
Идет, и пробует лады.

 Он шел, одет случайным шумом,

В другую сторону, один,
Навстречу однозвучным думам
И гулу движимых картин.
Как много шло в потоке мимо
И ложных, и прекрасных сил!
Но он борьбу и гибель мира,
Невидимый, не ощутил.

 И был он большему созвучен:

Не различая свет и тьму,
И равенством нежданным мучим,
Он молча следовал ему.
22.06.97

 НА ГИБЕЛЬ АЛЕКСАНДРА ЗАХАРОВА, ФИЗИКА

Не чудо, что рука живая
Все съест - и живо, и мертво.
И я над мертвым уповаю,
Что не позорю дух его.

 Как сделалось, что остальными

Словами я теперь незрим,
Что мне понадобилось имя,
При жизни нужное другим?

 Но для него освобожденье

Вершится свыше или тут,
И горестное сообщенье
Из фразы рвется, как из пут.

 И мир в движение бросает:

Его оторванная часть
Так быстро судьбы назначает,
Что нет им времени совпасть.

 Кому она придется в руки

Как воскресение свое?
Кому солжет? Кому даст муки?
Кому нет дела до нее?
25.06.97

 * * *

Все знают, чем прекрасно заточенье
Для летней скуки праведной души.
Ей кажутся целебными движенья
Недель и трав, и бабочек в глуши.

 Но от спасения нескромных взоров

Рассудку не укрыться в деревнях,
Среди печей и радужных узоров
Небытия на многолетних пнях.

 Я отвлечен от городских трудов,

И сердца запоздалое усердье
Ночует в небе конченного дня.

 Гляжу без зла. Минуй мой бедный кров.

И словно мудрость или милосердье,
Яви свой лик: не беспокой меня.
Коленцы, 8.07.97

 ДЕРЕВНЯ

О, как нетрудно было догадаться,
Что сил не хватит на земную рать,
И здесь урочной гибели дождаться,
И мир упреками не волновать.

 В простых предметах видится бессмертье,

И высший дух окутывает ум.
Как в сказках языку доступны черти –
Так зло забавно ходу сельских дум.

 Здесь нет восторга – нет и примиренья.

Речь тянется по ветру наравне
С душой сожженных листьев, и у зренья
Нет повода принять пейзаж вполне.

 Здесь ясный свет; и трюки мирозданья

Приобретают прелесть на глазах.
В наличниках нет русского сознанья –
Как нет богов в прекрасных небесах.
Коленцы, 10.07.97

 

* * *
В дурном углу, под лампой золотой
Я чту слепое дело санитара,
И легкий бег арбы моей пустой
Везде встречает плачем стеклотара.

 Живая даль, грядущее мое -

Приблизилось: дворы, подвал, палата.
Всеведенье и нижнее белье
Взамен души глядят из-под халата.

 Тут всюду свет; и я уже вперед

Гляжу зрачком литровой горловины;
И лишний звук смывает в толщу вод,
Пока строка дойдет до половины.

 Я счастлив, что нащупал дно ногой,

Где твердо им, где все они сохранны.
Я возвращусь, гоним судьбой другой -
Как пузырек под моечные краны.
11-13.08.97

 ПЕСНЯ САНИТАРА

Жизнь моя адова! Что тебе сделал я?
Как тебе мало других,
Кто уж не вынул из рубища белого
Рук неповинных своих!
Фартуки набок, поденщики вьючные,
Вверх не глядящий народ.
Двери проклятые, скважины ключные!
Кто вас еще отопрет.
Ухо, что воем страдальцы наполнили!
Худо тебе у плеча,
Если плывет - чтобы мертвые вспомнили -
Зов гражданина врача.
Клети звериные, дни дезинфекции!
Пусть вас не будет в аду,
Где, отрешенный от сна и протекции,
Я по настилу пойду.
12.08.97

  * * *

Если кто по дружбе спросит,
Точно ль бросил я стихи -
Отвечайте: разве бросят
Кукарекать петухи?

 Разве городская птичка

Бросит каркать из гнезда? -
Бесполезная привычка
Нам дается навсегда.

 Это все равно, что плакать,

Ковырять в носу, кряхтеть,
Старичку плести свой лапоть,
Бабке - рядом с ним сидеть.

 Слушайте, как ноют слоги,

Как в их северный напев
По кадык врастают боги,
С головой уходит гнев.

 Пусть поймут: нельзя оставить

То, что не было трудом,
И другому предоставить
То, что есть и так в другом.

 Как бы ни казался скушен

Путь к родному маяку, -
Сизый гребешок послушен
Своему кукареку.

 Что ж до месячной разлуки

С ним в преддверие зимы -
Пусть поймут, что жгут нам руки
Грозные считалки тьмы.
13.10.97

 

ФИНАЛ
Семнадцать лет, как черная пластинка,
Я пред толпой кружился и звучал,
Но, вышедши живым из поединка,
Давно стихами рук не отягчал.

 

Мне дороги они как поле боя.
Теперь другие дни: в моем бору
Я за простой топор отдам любое
Из слов, что не подвластны топору.

 

Подняв десницу, я готов сейчас же
Отречься от гусиного пера.
И больше не марать бумагу в саже,
Которая была ко мне добра.

 Я здесь один: никто не может слышать,

Как я скажу проклятому нутру,
Что выберу ему среди излишеств
Покрасочней застольную игру.
17.02.98

 

* * *
Кто создал вас - леса, поэты, кони?
Я здесь один - взываю к вам и жду:
Черкните имя этого Джорджоне,
Кто так решил минутную нужду.

 Сухая кость, высокое паренье

И легкий гнев: труд меньше, чем на час.
Ему было плевать на озаренье,
И бег Его преобразился в вас.
1998

 * * *

Печально, что никто не объяснил
Решительно никак природу слова.
Оно - начало доброго и злого,
С его уходом мир бы ощутил
Такую боль и глубину событья -
И вновь бы совершил свое открытье.

 Мои слова, рожденные умом,

Еще не став собой, уже солгали.
Но хуже то, что и в уме едва ли
Я их сказал бы о себе самом.
1999

 РОЖДЕНИЕ КРЕСТЬЯНИНА

Рождается один из тех, кто позже
Согнет главу под рост дверной щели,
Чьи руки как влитые примут вожжи,
А голос, подчинившись, станет проще,
Чем пенье трав, жужжание пчелы.
Он будет знать без слов и выражений
Значенье каждой части бытия,
Усиленной десятком отражений
В воде и небе, в стеклышках жилья.
И слово «Русь», услышанное где-то,
Не выделится для него среди
Шуршанья поджигаемой газеты,
Нытья машин, увязнувших в грязи,
Раскатов приближающейся бури,
Нелепых и беспечных матюгов,
Дорожной пыли и манящей дури
Цветов и злаков с голубых лугов.
Коленцы, август 1999

 

Из книги Ильи Тюрина "Письмо" (М., ХЛ, 2000) и домашнего архива

© Илья Тюрин. Стихи 1995 - 1999.
© Составление Ирины Медведевой. 2005