Лиляне Нектариевич
Поздно я понял, как мало
в ней притворства земного.
Дева не принимала
нежности, даже слова.
Долго меня манила,
будто не здесь искала.
Виды не были милы:
холмы, леса и скалы.
Я пробудился в поле
один, посередине.
Что ты желала боле,
что не желаешь ныне?
Степью ветер всё шире.
Тайный полнится ужас.
Смирился я с этим в мире,
Другого не удосужась.
Сердцу в пустоши мглистой
не обрести участья!
Она отыскала истым
зёрнышко, но не счастья.
Что оставалось? Петлёю
вечно кружится свету.
Не пожелала иное -
чёрствую почву планеты.Чврсто тле
Љиљани Нектаријевић
Нисам спазио одмах
неземну њену виленост.
Али хтела је одмак
љутит од свега свиленог.
Мамила ме је, дуго,
изван утола жуђених
Ко да је тражила друго
место, од овде нуђених.
Оставила ме пољем
пустим, а тек ме пренула.
Ал не беше јој боље
ни тамо куд је кренула.
Пољем се ветар ширио
јављао ужас, жбирима.
Ја сам се са тим мирио,
она се није мирила.
О поља пустопашна,
срце схватити нећу.
Јесте другог пронашла,
али никада срећу.
И шта је преостало?
На омчи се вазнети.
Јер јој је било мало
чврстог тла на планети.
Они здесь. Томные глаза раскрыты.
Если жили в лесу –
Это лес,
Если в прериях
–
Трава устилает
Их лапы.
Не имеющие душ, они пришли
–
Куда не зная.
Инстинкты
расцветают,
И звери поднимаются.
Томные глаза раскрыты.
Им под стать
растения
Себя превосходят,
Насущное создавая:
Богатейший лес,
Насыщенный луг.
Для некоторых из них
И рай
– не рай
Без крови.
Эти охотятся, как прежде,
Но с когтями и клыками совершенными,
Смертоносными настолько, что им и не верится.
Бесшумнее крадутся они
И припадают к ветвям деревьев,
И прыжок их
На блестящие спины жертв
Может длиться годы
В радостном скольжении.
А те, за которыми охотятся,
Принимают это как свою жизнь,
Как благодать: гулять
Под райскими деревьями в осознании
Славы над ними
И не чувствовать страха,
Но одобрение, согласие.
Удовольствуя хищников собою без боли
В средоточии повторений;
Они дрожат, они гуляют
Под деревом,
Они падают, их разрывают,
Они встают и гуляют снова.
The Heaven of Animals
Here they are. The soft eyes open.
If they have lived in a wood
It is a wood.
If they have lived on plains
It is grass rolling
Under their feet forever.
Having no souls, they have come,
Anyway, beyond their knowing.
Their instincts wholly bloom
And they rise.
The soft eyes open.
To match them, the landscape flowers,
Outdoing, desperately
Outdoing what is required:
The richest wood,
The deepest field.
For some of these,
It could not be the place
It is, without blood.
These hunt, as they have done,
But with claws and teeth grown perfect,
More deadly than they can believe.
They stalk more silently,
And crouch on the limbs of trees,
And their descent
Upon the bright backs of their prey
May take years
In a sovereign floating of joy.
And those that are hunted
Know this as their life,
Their reward: to walk
Under such trees in full knowledge
Of what is in glory above them,
And to feel no fear,
But acceptance, compliance.
Fulfilling themselves without pain
At the cycle’s center,
They tremble, they walk
Under the tree,
They fall, they are torn,
They rise, they walk again.
Жен слушаешь – пришел
талант из Польши.
С самим Полански, дескать, неразлучен.
Кто так красиво может выпить больше!
С таким героем что общенья лучше?
И рой пчелиный
критиков созвучен:
Вот проза чемпионская, награды
Десятый год подряд – совсем не случай…
Но через год тебе уже не рады.
Куда ты ускользнул, столь сведущ в деле?
Кто мы? Он кто? Предчувстие разлома?
Барбитураты... всё теперь – плацебо...
Кто светом обитал в кромешном теле?
Косински
Говоре жене о писцу из Пољске.
Са Поланским је, кажу, нераздвојан.
А како само потеже из пљоске!
Ко не би друштво јунака тог соја?.
Критичари га хвале на сва звона.
Шампион прозе. И награде прима.
Први хитмејкер, у десет сезона.
Једанаесте - дојадио свима.
Куда измаче, посвећен свом делу?
Ко смо? Он ко је? Предосет свог слома?
Барбитурати, и на глави кеса?
Ко је у ситном становао телу?
Свуд небодери - али нигде дома.
Где је дом? Ћуте земља и небеса.
Кошель под парковой травою.
Внутри торчит земли огрызок.
То ветром пластик взвит порою,
то в тишине покорно низок.
Нетленен, встретит он иное:
смерть обрамит живого список:
шаги людей, листву, левкои
и запах розы, ныне близок.
Никто не думал – так, всё лето
проспать здесь под скамейкой втуне.
Нюхнёт собака: что же это?
Да ночью, после круговерти
я пялюсь на него в июне:
Кеса
у парку. Врх ње – трава.
Огрызок земље
из ње
вири.
Ветар је, пирнув, надувава:
стане л – она се спласне, смири.
Непропадљива,
ту скапава
и кад рам смрти уоквири
кораке људске,
и шум
трава,
тополе крошњу,
руже
мирис.
Нико је неће
– цело лето
преспава она ту, под клупом.
Тек оњуши
је каткад псето,
и ја, с вечери
летњих,
касних,
дођем понекад, зурим глупо
у њу, и мислим о пропасти.
Сказал безумец: «Бога нет», –
Не вслух – но в помыслах своих.
Деянья злые застят свет,
Везде расцвет учений злых,
И нет творителей благих.
Призрел Господь: хоть кто-нибудь,
Хоть кто-то сохранил Завет
Из тех, кто ищет к Богу путь?
Но уклонились все чины,
Нет сотворящего добро.
Ни одного. Своей вины
Неуж не видит этот сброд?
Еда и хлеб их – мой народ.
Презревшие меня, смеясь,
Там страхом будут сражены,
Где страха нет, – всего боясь.
Все их коварство и орда
Обрушатся на кости им –
Господь сожжет их без следа;
Но Твой народ,
Господь, храним.
О! что же медлишь Ты над ним?
Разрушь его плененья клеть!
И дом Иакова тогда
Вновь будет танцевать и петь.
Psalm 53: Dixit insipiens
There is no God, the foole doth saie,
If not in word, in thought and will:
This fancie rotten deedes bewraie,
And studies fixt on lothsome ill.
Not one doth good: from heav'nlie hill,
Jehovas eye one wiser minde
Could not discerne, that held the waie
To understand, and God to finde.
They all have strai'd, are cancred all:
Not one I saie, not one doth good.
But senslesnes, what should I call
Such carriage of this cursed brood?
My people are their bread, their food,
Upon my name they scorne to cry:
Whome vaine affright doth yet appall,
Where no just ground of feare doth ly.
But on their bones shall wreaked be
All thy invaders force and guile,
In vile confusion cast by thee,
For God him self shall make them vile.
Ah! why delaies that happy while
When Sion shall our saver bring?
The Lord his folk will one daie free:
Then Jacobs house shall daunce and sing.
Тиран, чем ты столь
горд?
Своим пороком?
Но я пребуду, тверд,
Вовеки с Богом.
Язык глаголет ложь,
Язык твой хитрый.
Острей, чем острый нож,
Коварней бритвы.
Ты правду позабыл,
Добро отвергнув.
Грешишь изо всех сил,
Лелеешь скверну.
Порок вместить твой весь
Поместно глуби,
Глубинам, где ты днесь
Пророков губишь.
За то тебя Господь
Сместит, ославит;
Низвергнет эту плоть,
Сотрет, раздавит.
Увидишь, станет страх
Твоей судьбою,
Как ввергнешься ты в прах,
–
Смех над тобою.
Воистину презрен
Презревший Бога,
И мощь его, что тлен,
И власть – убога.
Я буду зеленеть
Маслиной горней;
В Дому Господнем снедь
Psalm 52: Quid gloriaris?
Любовь, незрячая шутовка, яд
Зачем ты сквозь глаза мои влила?
Они ещё красоты различат,
Но как добро приемлют прелесть зла.
Когда, испорченным, пришлось им встать
На якорь в бухте, где других полно,
Зачем ты крючья выковала, тать,
Для сердца, здравый смысл пустив на дно?
Зачем душа твердит: её надел –
Тот, что исхожен вдоль и
поперёк?
Глаза же – всё ты верно разглядел,
Мы верностью уродство скроем впрок?
Поистине, я стал знаток напасти,
Когда глаза и сердце – в ложной страсти.
Thou blind fool, Love, what dost thou to mine eyes,
That they behold, and see not what they see?
They know what beauty is, see where it lies,
Yet what the best is take the worst to be.
If eyes, corrupt by over-partial looks,
Be anchored in the bay where all men ride,
Why of eyes’ falsehood hast thou forgèd hooks,
Whereto the judgment of my heart is tied?
Why should my heart think that a several plot,
Which my heart knows the wide world’s common place?
Or mine eyes seeing this, say this is not,
To put fair truth upon so foul a face?
In things right true my heart and eyes have erred,
And to this false plague are they now transferred.Герой
Боюсь шептать уже на кухне:
а вдруг услышат стукачи.
И снова – суд, и кара рухнет
и полицейские бичи.
Не высказано, слово тухнет,
как хлеб, дымящийся в печи.
А в голове резоном пухнет:
тебе-то что, герой?
молчи!
Долг Супермена - защищать
наш мир, высоким сферам внемля,
а я не смею запищать,
устроить сам родную
землю.
Взял чашку кофе, сел за стол -
как смелость я в себе нашел?
Јунак
Страхујем било шта да зуцнем,
ко зна шта ће да протумаче.
Дрил полицијски, претње судске,
поодавно сам већ означен.
Неизречена, реч замуцне
а пуши се ко хлеб под сачем.
Здрав резон ме у чело куцне:
ћут! шта ће теби то, јуначе?
Супермен негде наш свет штити,
позиву виших сфера предан,
а ја не смем ни зацвилити
ван прописаног кућног реда.
Скувао кафу, за сто сео -
али како сам и то смео?
Сироты
Века назад, пока я здоров был и могуч,
как муравей, который осиливает втрое
себя тяжеле ношу, - не замечал я круч,
и мир был невесомой парящей пеленою;
века назад, когда я был в ремесле кипуч,
тогда клеймом гордыни приято было мною
грядущее забвенье. И как стереть «сургуч»
с морщинистого лба и выбрать мне иное?
Нам это снилось прежде, был общий сон невинен,
усилен убежденьем нетленного отцовства,
что руки нежит, словно в морозный день – тепло.
Смерть-ястреб налетает, тела нам половиня,
без устали внушает, что бытие – сиротство…
Что вечного здесь было? Да что и быть могло?
Сирочад
Пре хиљаду година, док сам још био здрав
и свет је био лебдив, и не тежи од вела,
док сам био мишићав и снажан као мрав
што тегли трипут тежу тежину од свог тела,
пре хиљаду година кад сам киптао сав
кроз напор, сржан, попут било ког ремек-дела,
примих, ко жиг гордости, будући заборав
који не знам да збришем, сад, са збораног чела.
Знам, сањали смо, некад, и заједничке снове
јачане уверењем нераскидног очинства
које милује руке ко зими додир топао.
Јастрепски налети смрти док тела нам полове,
без одушка за сушту осиротелост бивства,
ко би се данас вечног и сетити могао?
Неси, мой юный повелитель,
Цветок Христу – Он твой Спаситель;
Ребенка розою Сарона
Зови коленопреклонённо
И редкий возложи бутон
Поверх младенческих пелён.
Еще скажи: не надо слёз, –
Ты дудочку Ему принес
Из островного камыша –
Для развлеченья Малыша.
А если б ценный камень был,
То подарить бы не забыл;
Но ты, известно небесам,
Бедняк, – таков Спаситель Сам.
А если выгадаешь, люб,
Касание медовых губ,
Не жажди поцелуя впредь,
Чтоб эту благость не стереть.
To his Saviour, a Child; a Present, by a child
Go prettie child, and beare this Flower
Unto thy little Saviour;
And tell Him, by that Bud now blown,
He is the Rose of Sharon known:
When thou hast said so, stick it there
Upon his Bibb, or Stomacher:
And tell Him, (for good handsell too)
That thou hast brought a Whistle new,
Made of a clean strait oaten reed,
To charme his cries, (at time of need:)
Tell Him, for Corall, thou hast none;
But if thou hadst, He sho'd have one;
But poore thou art, and knowne to be
Even as monilesse, as He.
Lastly, if thou canst win a kisse
From those mellifluous lips of his;
Then never take a second on,
To spoile the first impression.
Как долго – я спросить посмею –
нам в этих улицах сходиться?
Постиг ли я твою идею,
о, Эмпедокл, – дар крыльев птицам.
Я коготь – когтю, клюву – клюв,
и рвётся ветер снова, снова,
ни капли гнева не задув
миров: земного и иного.Одговор
Смем ли да питам једно докле
сретаћете ме улицама?
Схватих ли твој чин, Емпедокле,
крила сам неког дар птицама.
Канџа сам канџи, кљуну кљун,
мрешкање даха ветровога
ветру дуне ли срџби пун
света онога и овога.---------------------------------------------------------
Встреча
Подол. Я троеперстьем (жест мой знаков)
беру кольцо: родился
здесь Булгаков.
Стучу. Лишь пыль взметается в ответ
и говорит: назад; всё суета сует.
А на стене плита желтеет еле
и город смотрит взглядом Азазеля.
Но ветерок подул, и в летнем зное
то, что казалось раньше мне, - иное.
Как много тайн играет с нами в прятки
и ждет мгновенья потайной разгадки.
И пронято святыней знанье это, -
дом предстаёт увенчан кровлей света.
Схожу иной в мир, где темно и плохо, -
была во встрече целая эпоха.
И колет мысль ножом при шаге гулком:
он не пройдёт здесь больше переулком.
Остался, тенью на крыльце бледнея,
мир – наважденье злого чародея.
Кијев. Звекир сам тропрстом дотако.
Значи, овде се родио Булгаков.
Куцам. Са алке букнула прашина
каже ми: натраг. И: све је таштина.
А зидни натпис, плоча жуто-бледа
Азазеловим очима град гледа.
Ал дуну ветрић, у летњој спарини,
није све тако како ми се чини.
Премного тајни скривених од нас
чека тајнији растајњења час.
Ко обзнана је прожета светошћу,
тај дом, за мене закровљен светлошћу.
Одлазим, друкчи, равнодушном свету -
беше епоха, сва, у том сусрету.
И свест, ко ножем, убада и слама -
он проћи више неће улицама.
Само остаје, сен крај пустог прага,
свет, илузија неког црног мага.
1984 (2016)
Я у стены выпытывал намеками и прямо,
зачем она стоит здесь, пытал и то, и это,
нетронутою высью молчала та упрямо,
так, словно сущность тверди не подлежит ответу.
Кто и с каким мерилом воздвиг ее, откуда
она здесь разместилась, как некий высший суд, -
хвалою не гордилась, не сторонилась худа
стена, как будто исстари, сама восстала тут.
А я грозил, что лестницу ей обопру на плечи,
вскарабкаюсь и сверху увижу, что за нею.
Когда б могла, сказала: "Опять ты, человече?
Что мне твои вопросы - я зря не пламенею".
Её долбил резцом я, бил молотком и дрелью,
у твердой подоплеки искал её порожность,
дабы увидеть мир, невиданный доселе,
но не успел найти я в её укладе ложность.
Её ли ненавижу, её ли властен силе?
От хрупкости моей прибавилось твердыне?
Но как найти ворота в стене, окошко или
хотя б намек на выход, ненайденный доныне?
Китайской вижу стену иль Вавилонской башней?
От слабости своей считаю мощью ратной?
Жду, чтоб она спросила о дерзости всегдашней
и что стою пред нею и не иду обратно.
То греков ли постройка иль древних римлян терма,
храм раннехристианский иль реннесанс, барокко?
Иль небоскреб вознесся, железный стиль модерна,
и фарами над миром сверкает страж высокий.
Как я очнулся здесь? Не здесь мой дом, мой город,
здесь делает всё худшим меня, чем был я сроду.
Невесть какому миру - долбить, что он расколот,
иль от стены снять лагерь, ей уступить в угоду?
Меня всё тот же взгляд с утра на стену будит,
хоть не могила это, не благодатный храм.
Быть может, до меня её воздвигли люди,
а может быть, кто знает, её воздвиг я сам.
Как будто крику сверху здесь суждено пролиться, -
пред тишиною страшной я зажимаю уши.
В гостях у ней кто ныне, какие правят лица?
Я, может, стену строил, но как её порушить?
Но если существует: прочна и поднебесна,
как мир между мирами, меж странами - держава, -
тогда не только быть высокой эта бездна,
но то, что меня держит пред ней – имеют право.
Со стороны невыгодной, богат гордыней разной,
стене я смирной ведом, взыскуя лучшей доли,
злокозненный и мерзкий, стяжатель безобразный,
стяжаньями своими извечно недоволен.
Она дает ли цель мне иль придает стыдобы,
что жизнь моя до взлета на эти камни пала?
А если б стену одолел, не чтя её особо,
тогда презрел бы, что стена когда-либо стояла.Смисао зида
Питао сам тај зид, зашто је овде, дуго сам питао,
постављао сам питања, дуго, те ово, те оно,
и зид је стално ћутао висином својом читавом,
ко непробојно биће непомерању склоно.
Питах ко га је градио, којим мерама, откуда
настанио се овде, ко нека судња преграда,
није се гордио похвалама, нит се бранио од покуда,
ко да је никао сам од себе, и стоји одвајкада.
Претих, донећу стубе, и да ћу се попети,
да погледам одозго шта крије с друге стране.
Да хоће ишта рећи, можда би: "Опет ти?"
али се суздражава да ненадно не плане.
Ја сам га куцкао длетом, лупкарао чекићем
да осетим порозност његове чврсте грађе.
Да се провучем, па да угледам свет невиђен,
ал слабо место нисам успевао да нађем.
Мрзим га, ил се дивим несавладивој сили?
Нешто је тврђе у њему од моје крхкости меке.
Да нема неких врата, неких прозора, или
о излазу далеком бар наговести неке?
Је ли то Кинески зид, ил Вавилонска кула?
Можда га непрелазним са своје слабости сматрам?
Чекам да пита чему моја дрскост и хула -
зашто сам стао пред њега, и да одбијем натраг.
Можда је римске градње, или грчкога кова,
хришћанска задужбина, бароко, ренесанса?
Ил небодер високи, модерна зграда нова -
стража над световима што фаровима пламса.
Како сам доспео овде? Овде није мој дом,
мој град, улица моја, ту све ме чини горим
него што сам одиста. У свету ко зна ком,
да се предам, ил можда пред њим се улогорим?
Свакога јутра поглед на зид ме исти буди,
а није ни гробница, ни освештани храм.
Можда су га преда мном подигли други људи,
а можда сам га, ко зна, подигао и сам?
Као да ће крик неки одозго да се проспе,
пред том тишином страшном, сам, затискујем уши.
Ко њиме сад газдује, и какве прима госте?
Градио сам га, можда, ал како да га срушим?
Јер ако већ постоји, тако висок и поднебан,
међ световима свет, мећ државама држава,
значи не само да је високом мером потребан,
него да ме и с правом пред собом задржава.
Зна моје лоше стране, да нисам ко он миран,
врпољим се и тражим где је судбина боља,
да сам завидник, рђа, освајач безобзиран,
својим освајањима никада задовољан.
Да ли ми даје циљ, и тера ме на стид
да сам и пре винућа посрнуо и пао?
А да га пређем, можда презрео бих и зид,
и чињеницу да је икада постојао.
Покажут зеркала, как ты стареешь,
Часы – златых минут-песчинок лёт,
Ты душу на листах запечатлеешь,
И знание она в них обретёт:
Морщины непредвзятым отраженьем
Разверзнутых могил напомнят вид;
А тень в часах уклончивым движеньем –
Что время тайно к вечности спешит.
Все то, что может исподволь забыться,
Доверь ты чистой книге, и потом
Тебе представят взрослыми страницы
Детей, рожденных пристальным умом.
К услугам этим обращай свой взгляд,
И разум твой они обогатят.
LXXVII
Thy glass will show thee how thy beauties wear,
Thy dial how thy precious minutes waste,
The vacant leaves thy mind’s imprint will bear,
And of this book, this learning mayst thou taste:
The wrinkles which thy glass will truly show
Of mouthèd graves will give thee memory;
Thou by the dial’s shady stealth mayst know
Time’s thievish progress to eternity;
Look what thy memory cannot contain
Commit to these waste blanks, and thou shalt find
Those children nursed, delivered from thy brain,
To take a new acquaintance of thy mind.
These offices, so oft as thou wilt look,
Shall profit thee, and much enrich thy book.Безгласна, муза вежливо молчит,
Пока о благолепии твоем
Слагает оды ни один пиит,
Отточенные золотым пером.
Я в мыслях добр к тебе, они – в словах,
И каждый гимн, что дал способный дух
В изящной форме, – темный я монах, –
«Аминь» – лишь так сопровождаю вслух.
«Всё верно, это так». И ко хвальбе
Великой самой добавляю стих,
Но это — в сердце, где любовь к тебе
Стоит в ряду первейшем чувств моих.
Других за вдохновенье слов цени,
Меня – за мысли: говорят они.
LXXXV
My tongue-tied Muse in manners holds her still,
While comments of your praise, richly compiled,
Reserve their character with golden quill
And precious phrase by all the Muses filed.
I think good thoughts, whilst other write good words,
And like unlettered clerk still cry ‘Amen’
To every hymn that every spirit affords
In polished form of well-refinèd pen.
Hearing you praised, I say, ‘’Tis so, ’tis true’,
And to the most of praise add something more;
But that is in my thought, whose love to you
(Though words come hindmost) holds his rank before.
Then others for the breath of words respect,
Me for my dumb thoughts, speaking in effect.Душа, моей земли греховной твердь,
Мятежным силам служит твой наряд;
Зачем внутри ты чахнешь, видя смерть,
Оплачивая телу маскарад?
Зачем, душа, ты создала задел
На краткий в обращенье особняк?
Дабы твои излишества доел –
Как тела твоего итог – червяк?
Живи слуге в убыток лучше ты,
Приобрети божественные дни,
Продав часы наружной суеты,
Свое богатство с ними не родни.
Питайся смертью, что живет людьми,
А если смерть умрет – так жизнь прими.CXLVI
Poor soul, the centre of my sinful earth,
[...] these rebel powers that thee array;
Why dost thou pine within and suffer dearth,
Painting thy outward walls so costly gay?
Why so large cost, having so short a lease,
Dost thou upon thy fading mansion spend?
Shall worms, inheritors of this excess,
Eat up thy charge? is this thy body's end?
Then soul, live thou upon thy servant's loss,
And let that pine to aggravate thy store;
Buy terms divine in selling hours of dross;
Within be fed, without be rich no more:
So shalt thou feed on Death, that feeds on men,
And Death once dead, there's no more dying then.
В любви печаль и радость – мой удел;
Как духи, направляют жизнь они:
Мужчина – словно светлый ангел бел,
И женщина – по цвету злу сродни.
Чтоб в ад ниспасть мне, женcтвенное зло
Ведет соблазном друга от меня, –
Коль в небесах ему не повезло, –
Порочным блеском чистоту маня.
И сделался ли злым прекрасный дух, –
Прямых я подтверждений не найду,
Но, вдалеке от этих дружных двух,
Догадываюсь: гений мой в аду.
Так жить, покамест ангелы вдвоем
И злой не сгонит доброго огнем.
CXLIV
Two loves I have, of comfort and despair,
Which like two spirits do suggest me still:
The better angel is a man right fair;
The worser spirit a woman coloured ill.
To win me soon to hell, my female evil
Tempteth my better angel from my side,
And would corrupt my saint to be a devil,
Wooing his purity with her foul pride.
And whether that my angel be turned fiend
Suspect I may, but not directly tell,
But being both from me, both to each friend,
I guess one angel in another’s hell.
Yet this shall I ne’er know, but live in doubt,
Till my bad angel fire my good one out.Смотри, спешит хозяюшка поймать
Отбившегося шустрого птенца:
Забыв младенца, любящая мать
Бросается в поимки беглеца;
Пока за ней ползет ее дитя,
Стараясь ухватить ее, она
Гоняется за птахом, не шутя,
Погоней целиком поглощена, –
Так ловишь ты несущееся прочь,
А я спешу поодаль за тобой,
Не зная, чем кормилице помочь…
Поймав его, меня ты успокой, –
Так я молюсь, чтоб прилетел твой "Вилл"
И плач мой в наше счастье обратил.
CXLIII
Lo, as a careful housewife runs to catch
One of her feathered creatures broke away,
Sets down her babe and makes all swift dispatch
In pùrsuit of the thing she would have stay,
Whilst her neglected child holds her in chase,
Cries to catch her whose busy care is bent
To follow that which flies before her face,
Not prizing her poor infant’s discontent:
So runn’st thou after that which flies from thee,
Whilst I, thy babe, chase thee afar behind;
But if thou catch thy hope, turn back to me,
And play the mother’s part, kiss me, be kind:
So will I pray that thou mayst have thy Will,
If thou turn back, and my loud crying still.Уста, что создала любовь,
Вздохнули: "Ненавижу я", –
При мне, и спала в сердце кровь, –
Приметила любовь моя,
И милость в душу к ней вошла,
Браня язык, что прежний мед
Он сделал приговором зла
И научив найти исход:
"Я ненавижу" повторив
(Так на рассвете ласков день),
Она взяла другой мотив,
И в ад с небес умчалась тень;
"Я ненавижу", – но, любя,
Спасла, добавив, – "не тебя".
CXLV
Those lips that Love’s own hand did make
Breathed forth the sound that said ‘I hate’
To me that languish’d for her sake;
But when she saw my woeful state,
Straight in her heart did mercy come,
Chiding that tongue that ever sweet
Was used in giving gentle doom,
And taught it thus anew to greet:
‘I hate’ she altered with an end,
That follow’d it as gentle day
Doth follow night, who like a fiend
From heaven to hell is flown away;
‘I hate’ from hate away she threw,
And saved my life, saying ‘not you’.В глазах моей любви не солнце, – мгла;
Коралл в разы алей бесцветных губ;
Снег бел? Так что же грудь ее смугла;
И локон, словно проволока, груб.
Дамаска розы красны и белы,
Но роз в ее щеках нет даже двух;
И ароматы более милы,
Чем исходящий от любимой дух.
Люблю я речь ее, хоть знаю я,
Что
музыка приятней искони;
Увы, не из
богинь любовь моя
CXXX
My mistress’ eyes are
nothing like the sun;
Coral is far more red than her lips’ red;
If snow be white, why then her breasts are dun;
If hairs be wires, black wires grow on her head.
I have seen roses damasked, red and white,
But no such roses see I in her cheeks,
And in some perfumes is there more delight
Than in the breath that from my mistress reeks.
I love to hear her speak, yet well I know
That music hath a far more pleasing sound;
I grant I never saw a goddess go –
My mistress when she walks treads on the ground.
And yet, by heaven, I think my love as rare
As any she belied with false compare.
1
Головка детская в окошке,
измазан кашей рот, слюна
стекает в уголочках губ.
Смеркается. И во дворе
повыше ветви ищут куры
и перед сном пищат цыплята.
Дитя глядит на мир пред сном,
шумят деревья, как на взгорье,
пес на цепи тревожно бродит.
И капли первые дождя
бьют в землю, жаждущую влаги.
Отец створяет на веранде
Дверь. Ветер в свой черед - у хлева.
Замок бряцает, половицы
скрипят по швам, над пустотой.
Дитя глядит во все глаза.
Вихрь кружит, как над головою
ребенка - матери рука.
Она, прижав его к плечу,
к грудям тяжелым, укрывает
завесой от пришедшей бури,
относит в глубину жилища,
чтобы сказать ему слова,
в которых вся любовь, вся нежность -
единственные перед сном.
Так – минет ночь, чтоб день настал.
Ночь минет. И наступит день.
2
Край наш речка протекала;
говоря, она молчала,
как бахча, картофель, грядки, -
лежа в мертвенном порядке,
потаенный танец травный,
ставший шуму сердца равный.
Край наш речка протекала,
беспородна, без начала,
с именем - дождем раздольным,
ниточка в пособье школьном.
И летала над водицей,
не касаясь неба, птица.
У реки - в горе основа:
течь из глуби, из былого,
из леска, куда летами
мы ходили за дровами,
чтобы одолели зиму
отчий дом и наше имя.
Так течет, как в венах сок,
не своротишь этот ток,
восклицает, как живая,
к тучным нивам призывая,
миг - и скажет человечно,
как замыслила течь вечно.
По ночам с небес, из бездны,
засияет пылью звездной,
как боярышник искрится,
как веснушчатые лица,
и дрожит, дрожит в преддверье,
небом землю меря, меря.
Или вне себя от ливней
вырвется из спячки зимней,
и пойдет искать дворами
тайно жертву между нами,
с голода на крик сорвется;
знает, как смирить, лишь солнце.
Носит мосты и деревья,
заболотит путь в деревню,
но, как нрав струнится строгий,
летом освежает ноги,
а усталое теченье
кормит под землей коренья.
Так река в потоке смелом
стала духом, стала телом,
долго, долго среди нас
слышен этот мудрый глас,
истина ее простая:
оставаться, протекая.
3
Этой дорогой скитался сам Кралевич Марко
(когда выходил из пещеры, где мощь усыпил свою)и сабли кривые ломал он, взмахнутые над мраком,
а я – в сенной повозке, ломающей колею.
И шли мы на кладби́ще , в радуницу и в именины,
клали еду под крестами, где буквы блестят, как слюда,
и возвращались бодрее, меньше голов кручинных,
и осознал я, что должен однажды вернуться сюда.
И спросил я у деда: дедушка, смерть - что это,
а он на меня с улыбкой, с презрением даже, машет,
и понял я, - это роща, где только чуть меньше света,
сад, в котором не видно в потемках яблоню нашу.
И праздновали мы Славу и свечи в дому зажигали,
и крестный день прославляли: мой и моей сестрицы, -
звезды в такие ночи лёгко колышутся в дали -
и каждая, как свеча, золотится.
А телевизор... все то же: стрельба, и кровь, и горе,
одна и та же программа в годичной круговерти,
молчат родные, будто они меж собою в ссоре,
и я узнал, - есть нечто, что страшнее смерти.
4
Лауреата читал я: книга - блестящий глянец.
Лондон… и бла-бла-бла… прекрасная пора.
Выглядывает из хлева в окошко блаженный агнец.
Льет, будто из ведра.
Лондон прекрасен. А здесь - храм ни один не сберечь.
Здесь трупы находят во рвах, где придорожные ели.
Исхода нашего путь, следы давно побелели.
И воздух вскоре забудет сербскую речь.
Кассетная: пламя извне, яд изнутри палит.
Стискивает обруч стощупальцевый гад.
Тщетно на поле сраженья поет для погибших солдат
сошедший с ума митрополит.
5
Нам, поднятым во мгле,
с тяжестью в ногах
к северной земле
спешить впотьмах.
Жизнь донести до колодца,
до следующей границы,
пока мы стираем след,
не зная, заметит ли враг.
Дома остался дед, -
заставили нас проститься.
Когда смерть придет к нему, так
молюсь Тебе, Боже благ, -
пусть он от неё отмахнется.
6
Снова родное – бросово.
Век нас проклял во многом:
прощай, сербское Косово,
может навечно… С Богом!
Мостки у пруда, дощаты,
волны под детской ногою…
Древние земли, прощайте;
детство – прощаюсь с тобою.
Дед здесь арбузы с усердием
садил, одолев усталость…
С Богом, старая Сербия,
Ты без сербов осталась!
7
Устье ли то иль память,
чтоб досказать мне слово?
Вновь налетает замять,
и я прощаюсь снова.
Заснеженные пейзажи,
долы, где свет таится,
стоите ли вы на страже,
невидимые границы?
Надворья, какие сияли
на восходе цветами,
с нами уходят в дали,
за́литые слезами.
Этой земли было мало,
вместе с которой росли мы,
когда пепелищем стало -
что здесь было любимо.
Горели до́мы, заплоты,
хлевы, лужайки, приделы,
воздух, черный и плотный,
речка наша горела.
В этой дымной завесе
ночь приняла нас небранной:
узкой дорогой средь леса
на тракторах под охраной.
Окошками в мир старинный
(где к пиру смерть приступила)
остались нам домовины,
отцов и дедов могилы.
Верх одержало злодейство,
нечистый - чистою мощью;
бедное мое детство -
одной состарилось ночью.
8
Армия уходит, оставляя
люд от мала до велика.
Глумится дорога глухая:
ни упрека, ни крика
(кровь из носа течет,
словно души - исход).
Аплодисменты. Куда?
Стягивается, как узда,
дорога – загонщиков стая.
Но кто это вышел на площадь?
У них стоит еще дом.
От аплодисментов им проще?
А мы беспутьем идем.
Словно замка бряцанье:
в смерть, под рукоплесканья.
И это всё. Батареи
и танки - прочь быстрее.
С ракией, чтоб успокоиться
(душа от неё рыдает), -
солдат, один, у околицы
лицо ладонью скрывает.
А мы – с войском. Моя голова
из-под ковра видна:
в прицепе – дом теперь мой.
Ужас… ширится ужас… одна
дорога, не будет иной.
Древние бережет права
только иконки покой,
завернутой в одеяло.
Но сердце – зябнет, устало.
9
В оттиск пальца ныне
выбор мой вместили.
Очередь, рутина,
список: или-или.
Ныне я отмечен
в хоре лет былинных.
Я – фигура речи
министра-кретина.
В братстве с тенью тесной
и одно с половой,
я – в пяте железной,
лоб – в печатке новой.
Одному, без Бога мне
(как траве под камнем)
ко злорадству погани
быть сектанту равным.
Если кому не достало -
пусть вестей не ищет.
Этот мир немалый -
временное жилище.
Чтобы цвело высо́ко
то, что ныне в упадке,
расти из меня, осока,
в дедовские левадки.
Затяни нам раны
вешнею росою,
двинь на подвиг ратный:
дома быть собою,
жить своей землею.Спаљена земља
1
Главица дечја на прозору,
мусава, дечја. Течна слина
цурка низ бразде две, над усном.
Још мало, сутон. У дворишту
живина тражи више притке
и раколе пред сан пилићи.
Дете сад гледа свет пред сан,
дрвеће шуми горовито,
пас је на ланцу нервозан.
И прве капи пред олују
падају на тле, жедно воде.
Отац затвара на веранди
врата. И ветар, на појати.
Крца катанац, даске шкрипе
по шавовима, над празнином.
Дете рогачи очи. Стубок
витла над сваком летвом с плота
ко над главицом рука мајке:
Подиже дете, преко груди
и под гузу га ухвативши,
затим завесом свет заклања
и односи га у мир кућни
прислоњеног уз тешке дојке
да матерње му каже речи,
најбираније, најнежније,
јединих речи звук пред сан.
Тако ноћ прође, да је дан.
Проћи ће ноћ. И биће дан.
2
Кроз наш крај је рекла текла,
све говори ништа рекла,
тако бостан, тако вреже,
кромпири што мртви леже,
трава кад се тајно врцка,
шум њен пренет у шум срца.
Кроз наш крај је река текла
без почетка, без порекла,
са именом пуним капи -
плава нит на школској мапи.
Текла река, над њом тица
крилом небо не дотица.
Текла река из планине,
из дубине, из давнине,
из шумице где смо лети
секли дрва за понети,
да презиме дуге зиме
наша кућа, наше име.
Тече ко у жили сок,
не можеш да вратиш ток,
кличе као да је жива
преко црних плодних њива,
све се чини сад ће рећи
зашто мисли довек тећи.
Ноћу с неба, са бездана,
допуни се, сва, звездама,
ко шумарак глогињама,
као лице богињама,
и трепери, и трепери,
небом земљу мери, мери.
Наљућена, каткад, кишом
из корита крене кришом,
преко баште, у двориште:
ко да људску жртву иште,
ван себе се гладно шири.
Зна тек сунце да је смири.
Дуго, даске, дебла, ваља,
мост однесе и газ каља,
али лети, кад се сузи,
за брчкање ногу служи,
док под земљом ток јој сморен
храни, храни, корен, корен.
Текла река тока строга,
поста рука, поста нога,
дуго, дуго, усред нас
слушамо њен мудри глас:
закон други не познаје
и пролази и остаје.
3
Стазама овим скитао је сам Краљевићу Марко
(кад пусте га из пећине где је уснуо, љут);
и ломи криве сабље узвитлане над мраком,
док љушках се на сену - кад кола ломе пут.
И ишли смо на гробље, за михољдан и славе,
остављали понуда на крстачама златним,
враћали се орнији, мање погнуте главе -
и тад научих да ћу, једном, ту, да се вратим.
И питао сам деду, деда шта је то смрт,
а деда, уз осмех, руком, скоро презриво, маше -
и схватих - то је само мало тамнији врт
где у мраку не видиш јабуку, попут наше.
И славили смо славе, палили свеће, да паке,
и рођендане славили, моје и моје сестрице.
Звезде су таквих ноћи, златне, мрешне и лаке,
одиста небеснице.
А телевизор, исто: пуцњи, у крви људи,
и исти програм, дуго, месецима се врти:
заћуте укућани, као да нам се суди,
и ја разумех: има и страшније од смрти.
4
Ја сам читао књигу. Књига, од нобеловца.
„Лондон је тако леп. Бла, бла...“
Из обора у прозор гледа блажена овца.
Лије. Као из кабла.
Лондон је леп. А овде - цркве спаљене већ.
Овде налазе лешеве крај путева, у влази.
Нашим су одласцима забеласали трази.
И ваздух неће чути, ускоро, српску реч.
Касетна: споља огањ, изнутра канцер пржи.
Пипцима обруч стеже сторуки морски полип.
Залуд по ратиштима опела држи
распамећени митрополит.
5
Преко ноћи пренулим,
дотежа нам тег.
Сутрадан смо кренули
на север, у збег.
Ваља живот изнети
до следеће постаје,
замећући људски траг
случајношћу пуком.
Деду нећу видети,
он у кући остаје.
Кад му дође смрт на праг -
молим ти се, Боже драг -
нек одмахне руком.
6
У сеобе поново,
ко да век нас прокле:
збогом, српско Косово,
збогом, ко зна докле.
Ту где вир је прско
мојом дечјом ногом,
збогом, старо српско,
и детињство, збогом.
Где се деда грбио
да засади бостан,
збогом, стара Србијо,
што без Срба оста.
7
Увир ли је спомен ли
да се кажа домашта?
Просипа се по мени,
као да се опрашта.
Ушушкани предели,
уздрхтале равнице,
остављени, вреде ли
невидљиве границе?
Двориште је цветало
зумбулима, ружама,
и са нама кретало
заливено сузама
Ово земље мало је
што је с нама израсло
кад у огањ стало је
све што икад имасмо.
Гори кућа, стаја, стрн,
ка баштици пречица,
гори ваздух, густ и црн,
гори наша речица.
Задимљени застори,
ноћ нас је окумила:
конвоји и трактори
по узаним друмима.
Као у свет прозори
(где смрт пир је почела),
остали су гробови
дедова и очева.
Обузело нечисто,
да искаже чисту моћ,
јадно моје детињство,
старило за једну ноћ.
8
Повлачи се војска наша
и оставља нејач.
Путем, дрско, опонаша
не-очај и не-плач
(то мало поноса
са душом из носа).
Аплаузи, успут. Куда?
Док за нама друм врлуда,
невидљиви терач.
Ко то тргом тапше?
Ко још има кућу.
(Да му буде лакше.
А ми - по беспућу.)
Крца, ко калауз:
у смрт, уз аплауз.
Тенкови и шклопоције,
бежанија. И то ти је.
Уз ракију заборавку
(душа му је плакала) -
војник, сам, у јарку,
крије главу шакама.
Ми, уз војску. Моја глава
под ћилимом вири:
дом сред приколице.
Друме страва шири.
Свуд се шири страва.
Чува древна права
тек мир иконице,
смотане у ћебе.
Али срце - зебе.
9
Сад сам у отиску
прста: да ме сведу.
Воде ме на списку
и стојим у реду.
Сад сам глас у хору
несталих времена.
Сад сам у говору
министра кретена.
Сад, брат сам са сеном,
изједначен с плевом,
у пети гвозденој,
жигу Радојевом.
Препуштен, без Бога ми
(под бетоном трава) -
злурадости погани
и секташких права.
Ком ли сам недостао,
онда ко извештај.
Свет је овај постао
привремени смештај.
Да дозовеш румен и
срушиш тог што издаде,
расти, траво, у мени,
у предачке ливаде.
Стазицама родним
обрасти наш слом
за најтежи подвиг:
ући у свој дом,
бити свој на свом.
1999.
Перевожу я с птичьего,
с травного и с озерного,
с личного и с безличьего,
с мудрого и со вздорного.
С дождевого, со снежного,
с ласточьего, с воробьиного,
с беспощадного, с нежного,
с песьего и с утиного,
с коровьего и с лошацкого,
с сонного, с залихватского,
с неведомого босняцкого!
С песенного, скрипучего,
с ласкового, со жгучего,
с липового, с дубового,
с вязевого, с берестового,
с городского, с пейзанского,
с политически-каторжанского,
с чуждым ставшим славянского.
С адского и с райского,
с океанского и чащобного,
с царского и с рабского,
с мастерского и с пробного,
с вневременного, вселенского,
с пещерного, с деревенского,
с друидского и с библейского,
с питейного, с чародейского,
с венозного, с генетического,
с национал-шовинистического,
с платоновски-неофитского,
с выгодного, с непрофитского,
с юродивого, с порочного,
с будущего, с пророческого.
С братского и несродного,
с волчьего, с лягушачьего,
с искусственного, с природного,
с тюремного и с палачьего,
с бульварного и с дворового,
с печеного, с очагового,
с джунгле-асфальтного, с патриархального,
с духовного, с материального,
со стрело-быстролетящего,
с мунковского одиноко-кричащего,
с заговорщичецки-молчащего,
с верного, с еретического,
с чернецкого, с ведического,
с могильного и с кержацкого,
со святого, бурсацкого,
с ясеневого, ясеновацкого,
с предсмертного, непрощенного,
законом запрещенного.
С крове-цветного, с хвойного,
с воинского и безвойного.
Не Марину – с цветаевского,
не Бодлера – с бодлеровского.
С зорнего, с позднеосеннего,
с внешнего, с сокровенного,
с гиблого и с презренного,
с крови и мяса взятого,
с бездонного и небогатого,
с бесплодного и чреватого,
с плотского, с метафизичного,
с ветхозаветного, с ризничного,
с про́клятого непоэтичного.
С областного, со светского,
с неманичьего и с вражьего,
с родительского и с детского,
с милошского, свято-княжьего,
с верескового, горно-ручьистого,
с сербского родно-холмистого.
С шелестящего и громового,
с упорного и попятного,
с химерного и с бредового,
с изящного и неопрятного,
из власти и неподвластности –
перевожу с непонятного,
чтобы предстало в ясности.
С выразительного, бледного,
с вредного и с безвредного -
трепещет всюду тайна велика:
я пел так, что переводил
с неслышного вам языка.
Одговор на питање шта радим
Ја преводим са птичијег,
с језерског,
с кишног, с биљног,
са свачијег и с ничијег,
са мудрог и с бесциљног.
Са лапавичјег, снежног,
са ластавичјег, с врапчјег,
са окрутног и с нежног
са сврачјег, с мачјег, с пачјег,
са коњског, с крављег, с псећег,
са уснулог и с бдећег,
с бошњачки непостојећег!
С мелодијског, шкрипиног,
са умиљатог, с језивог,
са храстовог, са липиног,
са брестовог, са брезиног,
са анђеоског, с врашког,
са политробијашког,
с посталим туђим нашког.
Са пакленог и с рајског,
са копненог и с матроског,
са себарског и с царског
са калфинског и с мајсторског,
са свемирског, с ванвременског,
са пећинског и с племенског,
са друидског и с библијског,
са шаманског и с питијског,
са венског и са генског,
са националшовенског,
с платонски неофитног,
с профетског, с непрофитног,
са јуродивог, с порочног,
са будућег и с пророчког.
Са вучјег, с гаталинкиног,
са братског и с небратског,
с природно лепог, шминкиног,
са узничког и с џелатског,
са плочничког и с дворишног,
са роштиљског и с огњишног,
c џунглоасфалтног, с кметског,
с материјалног, с духовског,
с нишански брзометског,
с осамног крика мунковског,
са имеславског, јереског,
са староверског, ејдетског,
са калуђерског, јамничког,
завереномолчалничког,
са светачког, основачког,
јасенског, јасеновачког,
с прогнаног, смртнорањеног,
законом забрањеног.
С крвноцветног и с гајевског,
са ратног и са неровског.
Не с Марине - с цветајевског,
не с Бодлера - с бодлеровског.
С познојесењег, с ранојутарњег,
са спољашњег, с унутарњег.
са одбаченог, с презреног,
с крви и меса узетог,
са безданог и узнетог,
са коштаног и с мезгреног,
са плотског, с метафизичког,
с најзаветиијег, с ризичного
и са песничкоуклетог.
С усколокалног, светског,
с немањићког и с беговског,
са синовљевског, с оцевског,
с милошког, с карађорђевског,
с монтеверестског, с тибетског,
и српског роднобреговског.
С ука и с уја, с мрморног,
са клонулог и с упорног,
с химеријског и с буновног,
са умљивог и с глумљивог,
из овласти и пропасти -
преводим с неразумљивог
да се у дубљем ојасни.
Са изражајног, пребледог,
живота вредног, с безвредног -
свуд трепти тајна, велика:
да што опевах преведох
с вама незнаног jезика.
Милану Дашичу
Врело
Милану Дашићу
Спето триста раз о разном чуде, –
ни словца про наши славны муди.
Нечего их Сербии стыдиться:
муди здесь всегда – хоть заграницу!
Муди связаны с хребтом обычно,
наши – опустились, словно бычьи.
Я за то, чтоб было всё по-божьи,
чтобы колыхались в междуножьи;
Чтобы – как затеял Иегова
(пусть и мудо во главе – не ново).
Гордо, судит, словно два Иуды,
а вокруг – чесалки, словоблуды.
Сербов такова извечно карма:
что из сармы – только мудо-сарма*?
Думаешь: вот человек, не донье,
а он глуп, что Кочича Рудонья**.
Если сплю, шепни, не делай шума:
муди – и в правительстве, и в Думе!
А в посольской зоне на таможне
тоннами лишь взвешивать их можно.
И, директоры, вы зря рычите,
коль на секретаршах не кричите!
Ой, боюсь, жизнь сократит мне слово:
мудово везде, но безъяйцово!
Наш недуг, давно уже не новость
(лексикон ли подбирать), – слоновость.
Дай трусы жене – заштопать дыры:
выпали муде у командира!
*Сарма - сербская пища: капуста, чиненная рубленым мясом (голубцы, по-нашему :) )
**Рудонья – бык из прозы Петра Кочича
Песма о мудима
Опевасмо триста разних чуда,
ал још нисмо наша славна муда.
А таква нам историјска клима:
Србин и за извоз муда има.
С мудима је повезана кичма,
ал наша се отегла ко бичја.
Ја сам за то да буде по Богу -
нек се клате између нам ногу.
Нека буде по Његовом делу:
па откуд нам то мудо на челу?
И још се, бре, упело, па суди?
А до њега - сами мрсомуди.
Зар је таква наша српска карма,
никад сарма, само муда-сарма?
Тек помислиш: ево га мудоња,
а он глуп ко Кочићев Рудоња.
Ако сањам, брже ме уштини:
муда и у влади и скупштини!
Амбасаде и царинске зоне,
бусају се мудима на тоне.
Директори, нисте праве зверке,
штедите ли муда на швалерке!
Јој, свршићу, бојим се, пре краја:
свуда муда - нико нема јаја.
Нема рашта лексикон да тражиш:
наша болест - елефантијазис.
Нек ти жена окрпи муданте,
вире муда, друже Команданте!
Ты быть хранимым, да и береженым
Должно, и кровью обновляться - мною,
Быть и в работе, и годиться женам,
Пока не будешь принято землею.
В извечной наготе, в ее заплоте
Быть бесприютным в этой сфере звездной -
Для неги праздной, для смешенья плоти,
Пусть меж тебя и прочей тварью - бездна.
Быть, не умея разгадать основу
Бытийства, для чего все эти боли.
И заблудившись на опушке снова,
Услышать только леса шум – не боле.
Быть презираемым, а чтимым – редко,
Врачом лечимым от болезней тяжких,
Когда молитвы, попадая метко,
Тебя спасают, не меня – бедняжку.
В кровати быть и видеть сны (быть может)
Как продолжение дневной рутины:
Приготовляйся спать на всяком ложе,
Приготовляйся к ночи, к ночи длинной.
Кто знает: хрустнут эти кости камнем
И перемелет их Вселенной лопасть, -
Погаснем ли мы вывеской рекламной,
Иль одолеем по мосту мы пропасть.
Тело
Ја морам да га храним и снабдевам,
да обнавльам га и крвльу напајам,
у простор са ньим смештен да се девам
и да га трпим до земальског краја.
Да га облачим у вечној наготи,
да заборавльам на сфере звездане -
да ньега ради, сем мешаньа плоти,
измеджу других и мене - бездан је.
Да га претварам у то што не уме
бити, у израз унутрашньег биhа
које закланьа попут густе шуме
из које ретко кад сретнеш теклиhа.
Да га презирем и поштујем редно,
опоравльам га од тешких болести,
да свијам га док молим се обредно,
и докле hе ме, злослутим, довести.
Да га у кревет, ил за сто уденем,
више с рутином, за ужитак манье,
да спремам га за дуг сан пред будженье,
које је, да ли, празно обеhанье.
И ко зна каквих странпута чека ме,
паданьа, лома све кртијих кости,
док не прегори ко пуст сјај рекламе,
ил загрльајем бездан не премости.
О, можешь ли сказать, что не люблю,
Жестокая, когда в забвенье странном
Во всём я принял сторону твою
И абсолютным стал своим тираном?
Кто из твоих зоилов был мне друг?
Пред кем, тобой клеймимым, ник я в лести?
И более: коль взглянешь хмуро вдруг –
Я тотчас не казню себя на месте?
Что ценного найду в своей судьбе,
Чтоб, возгордясь, презреть любви служенье,
Коль поклоняюсь худшему в тебе,
Душа послушна глаз твоих движенью?
Но любишь ты – я знаю наконец, –
Лишь видящих тебя, а я слепец.
CXLIX
Canst thou, O cruel, say I love thee not,
When I against myself with thee partake?
Do I not think on thee, when I forgot
Am of myself, all tyrant for thy sake?
Who hateth thee that I do call my friend?
On whom frown’st thou that I do fawn upon?
Nay, if thou lour’st on me, do I not spend
Revenge upon myself with present moan?
What merit do I in myself respect
That is so proud thy service to despise,
When all my best doth worship thy defect,
Commanded by the motion of thine eyes?
But, love, hate on, for now I know thy mind:
Those that can see thou lov’st, and I am blind.
Бранил фиалку ранней я весной:
«Ярка ты слишком, милая воровка,
И нежной кожи пурпур неземной
Из крови друга ты сгустила ловко,
И аромат дыхания – не твой!».
Лилея красть у рук его горда,
И локон виден в листьях майорана;
А розы – на иголках от стыда:
Одна бела, другая же румяна;
А третья, не бела и не красна,
Их лепестки соединила вместе;
До смерти будет съедена она
В своем расцвете червяком из мести.
Цветов есть много, но ни одного,
Кто у тебя не взял бы ничего.
XCIX
The forward violet thus did I chide:
‘Sweet thief, whence didst thou steal thy sweet that smells,
If not from my love’s breath? The purple pride
Which on thy soft cheek for complexion dwells
In my love’s veins thou hast too grossly dyed.’
The lily I condemnиd for thy hand,
And buds of marjoram had stol’n thy hair;
The roses fearfully on thorns did stand,
One blushing shame, another white despair;
A third, nor red nor white, had stol’n of both,
And to his robb’ry had annexed thy breath,
But for his theft in pride of all his growth
A vengeful canker eat him up to death.
More flowers I noted, yet I none could see
But sweet or colour it had stol’n from thee.
Когда решишь ты мною пренебречь
И высмеешь достоинства мои,
О благости твоей продолжу речь,
Хотя ты клятву преступил, любви.
И зная каждый свой сокрытый грех,
Пороков повесть напишу как есть,
И ты получишь одобренье всех;
Утратив друга, преумножишь честь.
Но буду также в выигрыше я:
Любовь к тебе – и есть душа во мне.
И сам себе обиды нанося
Я обрету не зло, – добро вдвойне.
Тебе принадлежу: любовь велит
Сносить любую из твоих обид.
LXXXVIII
When thou shalt be disposed to set me light,
And place my merit in the eye of scorn,
Upon thy side against myself I’ll fight,
And prove thee virtuous, though thou art forsworn:
With mine own weakness being best acquainted,
Upon thy part I can set down a story
Of faults concealed wherein I am attainted,
That thou in losing me shall win much glory;
And I by this will be a gainer too,
For, bending all my loving thoughts on thee,
The injuries that to myself I do,
Doing thee vantage, double vantage me.
Such is my love, to thee I so belong,
That for thy right myself will bear all wrong.
Любовь юна, дабы про совесть знать,
Но кто не знает: разум – плод любви?
Так стоит ли, плутовка, мне пенять:
Мою любовь греховной не зови.
Меня ты предаешь, а я взамен
Часть благородства телу предаю:
Душе в любви не распознать измен,
В триумфе я вздымаю плоть свою.
При имени твоем ее комок
Тебя обозначает как трофей:
Ложиться и вставать он вечно б мог,
Прислуживая госпоже своей.
Не называй незнанием любовь,
Где падаю и возвышаюсь вновь.
CLI
Love is too young to know what conscience is,
Yet who knows not conscience is born of love?
Then, gentle cheater, urge not my amiss,
Lest guilty of my faults thy sweet self prove.
For, thou betraying me, I do betray
My nobler part to my gross body’s treason:
My soul doth tell my body that he may
Triumph in love; flesh stays no farther reason;
But rising at thy name doth point out thee
As his triumphant prize. Proud of this pride,
He is contented thy poor drudge to be,
To stand in thy affairs, fall by thy side.
No want of conscience hold it that I call
Her ‘love’ for whose dear love I rise and fall.
Когда среди моей тюрьмы
Любовь просторно реет;
И словно прежде вместе мы
С божественной Алтеей;
Когда прикован к милой взгляд,
Лежу, не видя своды, –
Богам, что в небесах блудят,
Не знать такой свободы.
Когда враждебных Темзы вод
Нет в горечи Фалерна,
В венках из роз мы без забот,
В сердцах, монарху верных;
Когда утоплены в вине
Несытые невзгоды, –
Сомам, пирующим на дне,
Не знать такой свободы.
Когда (что в клетке реполов)
Я воспою по праву,
Сколь мой король в деяньях нов,
Триумф его и славу;
Когда «Виват!» начну кричать,
Слагать величью оды, –
Ветрам, влекущим волны вспять,
Не знать такой свободы.
Не стать темницей камню стен,
В окне – железным прутьям;
Для чистых душ подобный плен
Является приютом.
И коль свободен я душой
(Любовь – ее природа) ,
Архангелы, что надо мной,
Горды такой свободой.
To Althea, from Prison
When Love with unconfined wings
Hovers within my gates,
And my divine Althea brings
To whisper at the grates;
When I lie tangled in her hair,
And fetter'd to her eye,
The gods, that wanton in the air,
Know no such liberty.
When flowing cups run swiftly round
With no allaying Thames,
Our careless heads with roses bound,
Our hearts with loyal flames;
When thirsty grief in wine we steep,
When healths and draughts go free,
Fishes, that tipple in the deep,
Know no such liberty.
When (like committed linnets) I
With shriller throat shall sing
The sweetness, mercy, majesty,
And glories of my king;
When I shall voice aloud how good
He is, how great should be,
Enlarged winds, that curl the flood,
Know no such liberty.
Stone walls do not a prison make,
Nor iron bars a cage;
Minds innocent and quiet take
That for an hermitage;
If I have freedom in my love,
And in my soul am free,
Angels alone that soar above,
Enjoy such liberty.
Поверь, в моих глазах ты не любовь,
Они в тебе находят тьму огрех,
Но сердце ты разишь не в глаз, а в бровь,
И для слепого ты прекрасней всех.
Ты знанием мой слух не просветишь,
Другие чувства – тем, что ниже слов:
Касаньем, вкусом, запахом, но лишь
Дашь знать, что пир твой с ними не готов.
Но ни уму, ни чувствам не дано
Отставить сердце глупое служить.
Подобие мужчины, раб давно,
Я для твоих цепей порвал их нить.
Чумой любви был жив я до сих пор:
Мой грех, ты мне снижала приговор.
CXLI
In faith, I do not love thee with mine eyes,
For they in thee a thousand errors note,
But ’tis my heart that loves what they despise,
Who in despite of view is pleased to dote.
Nor are mine ears with thy tongue’s tune delighted,
Nor tender feeling to base touches prone,
Nor taste, nor smell, desire to be invited
To any sensual feast with thee alone;
But my five wits nor my five senses can
Dissuade one foolish heart from serving thee,
Who leaves unswayed the likeness of a man,
Thy proud heart’s slave and vassal wretch to be.
Only my plague thus far I count my gain,
That she that makes me sin awards me pain.
Скажи, что я покинут за порок,
И сам себя подвергну я суду;
На хромоту сошлись, – и за порог,
Тобою убежденный, побреду.
Ты, милый, не найдешь хулы такой,
Чтоб перемене дать пристойный грим,
Как буду порицаем я собой,
И подавлю знакомство, став чужим.
Впредь имени возлюбленному так
Не пребывать на языке моем;
Уйду с твоих путей, дабы, простак,
Не выдал я, что был с тобой знаком.
Клянусь, себя оспаривать я сам,
Тобою сопричисленный к врагам.
LXXXIX
Say that thou didst forsake me for some fault,
And I will comment upon that offence;
Speak of my lameness, and I straight will halt,
Against thy reasons making no defence.
Thou canst not (love) disgrace me half so ill,
To set a form upon desirиd change,
As I’ll myself disgrace, knowing thy will:
I will acquaintance strangle and look strange,
Be absent from thy walks, and in my tongue
Thy sweet belovиd name no more shall dwell,
Lest I (too much profane) should do it wrong,
And haply of our old acquaintance tell.
For thee, against myself I’ll vow debate,
For I must ne’er love him whom thou dost hate.
Кто славен предками, кто – мастерством,
Кто – их богатством, кто – богатством сил,
Кто – платьем в стиле модном, но дурном,
Кто – статью гончих, соколов, кобыл;
Своей отраде верен каждый нрав,
В ней наслаждений больше находя,
Но у частей на общее нет прав,
И всех превосхожу в едином я:
Любовь твоя славней, чем род любой,
Ценней богатств, нарядов, лошадей,
И в том, что обладаю я тобой, –
Хвалюсь я общей гордостью людей.
Забрав любовь, единый мой успех,
Ты сделаешь меня несчастней всех.
XCI
Some glory in their birth, some in their skill,
Some in their wealth, some in their body’s force,
Some in their garments, though new-fangled ill,
Some in their hawks and hounds, some in their horse;
And every humour hath his adjunct pleasure,
Wherein it finds a joy above the rest;
But these particulars are not my measure:
All these I better in one general best.
Thy love is better than high birth to me,
Richer that wealth, prouder than garments’ cost,
Of more delight than hawks and horses be;
And having thee, of all men’s pride I boast:
Wretched in this alone, that thou mayst take
All this away, and me most wretched make.
Зачем в стихах я не спешу за модой
И так далек от резвых перемен?
Зачем, как время, не прельщен методой
Сравнений новых, вычурных колен?
Зачем воображение одними
Словами одеваю я всегда?
Так что почти любое выдаст имя
Того, кто породил их и когда.
О знай, тебе я верен, вечной теме:
Что лучше, чем хвалить мою любовь,
Как в прошлом, описать словами теми –
Уже потраченными, тратя вновь:
Ведь солнце каждый день старо и ново,
Так и любовь моя – экстракт былого.
LXXVI
Why is my verse so barren of new pride?
So far from variation or quick change?
Why with the time do I not glance aside
To new-found methods and to compounds strange?
Why write I still all one, ever the same,
And keep invention in a noted weed,
That every word doth almost tell my name,
Showing their birth, and where they did proceed?
O know, sweet love, I always write of you,
And you and love are still my argument;
So all my best is dressing old words new,
Spending again what is already spent:
For as the sun is daily new and old,
So is my love still telling what is told.
Для мыслей ты моих, как в жизни – пища,
Как ливни, сладки, свежи, – для полей,
Веду борьбу я, то богач, то нищий,
Как скряга – с изобильностью своей:
Он горд богатством или в опасенье,
Что вороватый век расхитит клад;
То лучше быть с тобой в уединенье,
То не скрывать, как я с тобою рад;
Порой твоим я пресыщаюсь видом,
Но вскоре снова голоден мой взор.
Я удовольствий суете не выдам,
Тех не ищу, что дружбе вперекор.
Так день за днем в излишества впадаю:
Я обжираюсь или голодаю.
LXXV
So are you to my thoughts as food to life,
Or as sweet seasoned showers are to the ground;
And for the peace of you I hold such strife
As ’twixt a miser and his wealth is found:
Now proud as an enjoyer, and anon
Doubting the filching age will steal his treasure;
Now counting best to be with you alone,
Then bettered that the world may see my pleasure:
Sometime all full with feasting on your sight,
And by and by clean starvиd for a look;
Possessing or pursuing no delight
Save what is had or must from you be took.
Thus do I pine and surfeit day by day,
Or gluttoning on all, or all away.
Отступник, я в своей любви не прав,
Но ты клятвопреступница вдвойне:
Обет любви супружеской поправ,
Любовью новой изменяешь мне.
Но что винить тебя в изменах двух,
Когда я двадцать раз божился зря?
Я молча клялся о тебе и вслух,
И веру всю в тебя растратил я.
Я клялся и в душевной доброте,
И в постоянстве, и в любви твоей,
Свои глаза предал я слепоте,
То отвергая, что всего видней:
Я клялся в том, чего не может быть,
И тем не мог верней себя сгубить.
CLII
In loving thee thou know’st I am forsworn,
But thou art twice forsworn, to me love swearing:
In act thy bed-vow broke, and new faith torn
In vowing new hate after new love bearing.
But why of two oaths’ breach do I accuse thee,
When I break twenty? I am perjured most,
For all my vows are oaths but to misuse thee,
And all my honest faith in thee is lost,
For I have sworn deep oaths of thy deep kindness,
Oaths of thy love, thy truth, thy constancy,
And to enlighten thee gave eyes to blindness,
Or made them swear against the thing they see:
For I have sworn thee fair: more perjured eye,
To swear against the truth so foul a lie.
Пока висит, костлява,
суха, в ветвях древесных,
поет лес жизни славу
дождем из труб небесных.
Могло ли статься лучше?
Мы слышим вновь плачею.
То путник был заблудший,
шалун ли, хлыст борея…
Ты ляжешь в листьях рыжих.
Надежда травам снится.
Здесь воды, нудны, ближе,
восторженна грибница.
Века – смиренья шорох:
химера на погосте.
Дождь выгоняет ворох
семян и точит кости.
Вот так, при нашей встрече
гостила смерть незримо.
Но не было и речи,
чтоб та прошла не мимо.
Сейчас – кору взорвали
и кольца лет срубили.
Чем будем мы – недале,
далече – чем мы были.
Саломљена грана
И док немоћно виси,
сува о телу стабла,
шума слави на киши
што пљушти ко из кабла.
Је ли се могло боље?
Нарикача сна јеца.
Путник недобре воље,
ветар, обесна деца...
Пашћеш на смеђе лишће.
Киша влат пуни надом.
Кап што те зледи више
печурки носи радост.
Шапат помирености,
векови сви: химера.
Киша растаче кости,
ал клицу на пут тера.
Гле, тако смо се срели
а смрт је у сусрету.
Можда га нисмо хтели,
последњега на свету.
Заљуштила се кора,
и прска год у жили.
Близу је што се мора,
далеко што смо били.
1986
Да не заставит ценное во мне
Доказывать тебя мир этот вновь, –
Изгладь меня из памяти вполне;
Не стою я тебя, моя любовь.
О, пусть не будет благородной лжи,
Похвал не убивается толпа;
Ты над покойным, истина, скажи
По воле собственной, в словах скупа.
Дабы любовь твоя фальшивый вид
Не приняла, не наводи прикрас;
Пусть мое имя там, где тело спит,
И больше не живет, позоря нас.
Мне стыдно – что я произвел... как жил;
И ты стыдись – что низкого любил.
LXXII
O lest the world should task you to recite
What merit lived in me that you should love,
After my death (dear love) forget me quite;
For you in me can nothing worthy prove,
Unless you would devise some virtuous lie
To do more for me than mine own desert,
And hang more praise upon deceasиd I
Than niggard truth would willingly impart:
O lest your true love may seem false in this,
That you for love speak well of me untrue,
My name be buried where my body is,
And live no more to shame nor me nor you:
For I am shamed by that which I bring forth,
And so should you, to love things nothing worth.
Весной в разлуке я с тобою был,
Когда оделся щёголем апрель,
Даря всему свой юный, гордый пыл, –
Приплясывал Сатурн, как менестрель.
Но нет, под пенье птиц, под аромат
Различных распустившихся цветов
Я сказку лета сочинять не рад,
Бутоны рвать с их лона не готов.
Лилеей белой я не восхищен
И в розе киноварь не восхвалю:
Быть повторением тебя – канон,
Но в силах им создать лишь тень твою.
Казалось, что стоит зима, сера.
И без тебя весна – всего игра.
XCVIII
From you have I been absent in the spring,
When proud-pied April (dressed in all his trim)
Hath put a spirit of youth in every thing,
That heavy Saturn laughed and leapt with him.
Yet nor the lays of birds, nor the sweet smell
Of different flowers in odour and in hue,
Could make me any summer’s story tell,
Or from their proud lap pluck them where they grew:
Nor did I wonder at the lily’s white,
Nor praise the deep vermilion in the rose;
They were but sweet, but figures of delight,
Drawn after you, you pattern of all those.
Yet seemed it winter still, and, you away,
As with your shadow I with these did play.
Ходил хозяин здесь ещё недавно,
родной всему, по своему, родному.
Что нас утерпит, неподвластно слому?
Как обустройство дать земному дому?
Ничто из сущего настоль не славно,
как славен победитель, разрушая
весь труд людской, восшедший до строенья,
и вот – лишь кошка прокрадется тенью
под крышу, покривленную, в лишае:
тут зайчик ищет кров, да крот-старатель –
вот все, кого для сна укроет вечер.
Мы думаем: счастливый обладатель,
а человек – нагой на взгорье ветер,
несуществующий, природе лишний.
Что он унес с собою? Адрес. Бывший.
Кто строил стены крепкими руками,
толкал на блоки блоки: снова, снова, –
и будто заключил себя в оковы,
воздвиг могильный, – не домовый камень,
с оградой, дряхлой старостью больною,
с двором, который, что казна, пустеет,
кто с матерью, с отцом жить не умеет,
с детьми ли, но едино – с тишиною,
с заброшенностью и с венком старинным,
прибитым на ворота в именины,
с иллюзией, что все восторги наши,
как воздух, собираются под чашей.
Скопа взмахнула крыльями большими,
мы – над пустым пейзажем только имя…
Лежат в вязанках жёлтые поленья, –
топор ещё, наверно, за притвором,
с пустым соединился косогором
крик человека, выпив поколенья
потомков, предков; даже пес не лает,
лишь цепь под пришлым ветром завывает,
и в хоре, спевшемся с поры недавней, –
визжанье петель сиротливых ставней.
Никто уже не встретит на пороге,
не озарит знакомою улыбкой,
какая унимает все тревоги
и выправляет путь в дороге зыбкой.
Найдет ли кто прекрасней эту землю?
Сорвались все и бросились куда-то,
Оставив нас стоять среди заката,
У края пажити, безмолвью внемля:
Не понимая, как могло смениться
Не за ночь или за день, – за денницу
То, что выдерживало здесь немало
И с призраками сосуществовало.
Парлог
Неко је, није било тако давно,
шетао туда као свој на своме.
Ко да издржи све наше поломе?
Како те стећи, наш једини доме?
Ништа што траје није тако славно
ко победитељ који поништава
сав људски напор, дозрео до градње,
па срушио се ко кров што се надне,
нахерен, под њим више да не спава
нико, сем ровка, залутали зечић,
ил мачка што се шуња у празнини.
Мислимо да је човек срећни течић,
а он го ветар у пустој планини:
непостојећи, ништа да понесе,
и ништа нема, сем бивше адресе.
Ко је слагао тај камен на камен,
циглу на циглу, и блок на блокове?
Ко да је себи намицо окове,
лио не кућни, него гробни знамен,
с тарабом што се навикла на процеп,
с двориштем што се, ко у некој казни,
не шири већ се повлачи и празни,
не живи с децом, ни с мајком, ни оцем,
него с тишином и напуштеношћу,
с венчићем славским усахлим у прошћу,
с привидом да се сваки људски напор
најзад сабира као ваздух капом.
Крило у зраку птицом залебдело,
само смо име над пустим пределом...
На дрвљанику леже жуте цепке,
а секира је, сигурно, под комком.
И стопио се са пустим обронком
глас људски: упи потомке и претке.
Ни псета нема, каткад лане ланац
кад ошине га ветрина-незнанац,
и ко додатак горкој слици, горче
понекад крцне сломљено прозорче.
И неће као некад да провири
са забрављених врата знано лице:
осмех поздравни који зна да смири,
на пут управи наше странпутице.
Да не постоји нека земља боља?
Кад сви већ тако похрле, застреме,
остављају нас запањене, неме,
сатима, саме, крај знанога поља,
да не схватимо како се то оде,
лако, за дан, за ноћ, за једно подне,
а тако тешко на многаја љета
претрајавало с привидима света.
В том от тебя, что наблюдает мир,
Есть всё, что мысли сокровенной нужно;
Ты даже для враждебных глаз кумир,
Они согласны в голой правде дружно.
Итак, дан внешний внешности почет,
Но те же языки злословят сразу,
Когда твоим делам дают расчет,
Смотря на то, что недоступно глазу.
На красоту души бросая взгляд,
Твои поступки разузнав украдкой,
Скупцы доброжелательно глядят,
Смешав твой дивный запах с вонью гадкой.
Но что ж твой аромат негож совсем?
Цветешь ты в сорняках, доступный всем.
LXIX
Those parts of thee that the world’s eye doth view
Want nothing that the thought of hearts can mend;
All tongues (the voice of souls) give thee that due,
Utt’ring bare truth, even so as foes commend,
Thy outward thus with outward praise is crowned,
But those same tongues that give thee so thine own,
In other accents do this praise confound
By seeing farther than the eye hath shown.
They look into the beauty of thy mind,
And that in guess they measure by thy deeds;
Then, churls, their thoughts (although their eyes were kind)
To thy fair flower add the rank smell of weeds:
But why thy odour matcheth not thy show,
The soil is this, that thou dost common grow.
Вдруг что-то, словно ветер, одну струну затянет,
И сарабанда Генделя уносится высоко,
И проклинать и славить капелла звуков станет,
Входя подобно в ухо, как виды входят в око.
Лишь человек выводит трагичность в ее блеске:
Гармонии сложенье до ужаса развязки.
Природа – только ветер, гуляющий в подлеске:
Виолы и клавиры, и колокольцев пляски.
Но то же ощущенье пленяет непреклонно
Великого чего-то и страха в то же время,
Как будто сходит известь с небесного фронтона:
И смерть, и возношенье, и чистота, и бремя.
И то же – из подлеска, из гаджета, из зала...
Его давно ждет это – пронзает человека.
Как будто чародейка – судьба, шутя, сказала,
Чем ты терзаем больше как половину века.
Сарабанда и ветар
И како ветар, нагло, подеси једну струну,
Хендлову Сарабанду однесе, куд, високо,
и хорски крену звуци да славе и да куну,
и улазе у уво ко предео у око.
Уреди само човек ту предивну трагику
слагање хармонија до ужасног финала,
а природа, по своме, тај ветар у ћувику,
пун дивљих прапораца, виола и чембала.
Ал исто осећање заноси и захвата,
нечега великога и страшног у мах исти,
ко да се руни малтер са небеског забата
и удара, и носи, и убија, и чисти.
Исто, из компјутера, из ћувика, и сале,
и прострели те да те све то одавно чека,
ко да је неко диван дорекао, из шале,
оно за чим се паштиш више од пола века.
Он – карта древней красоты для нас,
Тех дней, когда она жила не ложно
И умирала, – как цветы сейчас, –
Бастардом не подделана безбожно;
Когда у мертвых золотую прядь,
Могилы собственность, не состригали,
Чтоб прелесть голове живой придать,
Жизнь – возвращенному из смертной дали.
Видны античные в нем времена:
В них подлинная жизнь, без украшенья, –
Когда собой наряжена весна
И лето – не от чуждого цветенья.
Природой явлен он как образец:
«Искусство, как фальшивит твой резец».
LXVIII
Thus is his cheek the map of days outworn,
When beauty lived and died as flowers do now,
Before these bastard signs of fair were borne,
Or durst inhabit on a living brow;
Before the golden tresses of the dead,
The right of sepulchres, were shorn away,
To live a second life on second head;
Ere beauty’s dead fleece made another gay:
In him those holy аntique hours are seen,
Without all ornament, itself and true,
Making no summer of another’s green,
Robbing no old to dress his beauty new;
And him as for a map doth Nature store,
To show false Art what beauty was of yore.
Зачем жить должен в век порока он
И нечестивость украшать обязан, –
Чтоб грех примером был провозглашен
И с обществом его был прочно связан?
Зачем фальшивость выглядит как часть,
Подобием – его щеки цветущей?
Зачем поддельности дано украсть
У этой розы, истины всесущей?
Природа, кровью обнищав, – банкрот,
Не в силах наполнять живые вены, –
Зачем она его казной живёт,
А многими гордится дерзновенно?
О, чтоб явить богатство, – чем владела
Она до этих дней, до их предела.
LXVII
Ah wherefore with infection should he live,
And with his presence grace impiety,
That sin by him advantage should achieve,
And lace itself with his society?
Why should false painting imitate his cheek,
And steal dead seeming of his living hue?
Why should poor beauty indirectly seek
Roses of shadow, since his rose is true?
Why should he live, now Nature bankrupt is,
Beggared of blood to blush through lively veins,
For she hath no exchequer now but his,
And proud of many, lives upon his gains?
O him she stores, to show what wealth she had,
In days long since, before these last so bad.
Не твой изъян, что порицаем ты:
Изящное – мишень для пустозвона,
И домысел – орнамент красоты;
Летает в чистых небесах ворона.
Будь ты хорош, – так выгоднее лжи,
Тогда щедрей в своих соблазнах время.
Порок бутоны холит, что свежи,
А чистый твой расцвет царит над всеми.
Ты миновал засаду юных дней,
В ней победив, или пройдя беспечно,
Но похвалы тебе, – нет, не слышней,
Ведь зависть втайне возрастает вечно.
Коль не молва, один бы твой венец
Сиял над королевствами сердец.
LXX
That thou are blamed shall not be thy defect,
For slander’s mark was ever yet the fair;
The ornament of beauty is suspиct,
A crow that flies in heaven’s sweetest air.
So thou be good, slander doth but approve
Thy worth the greater, being wooed of time,
For canker vice the sweetest buds doth love,
And thou present’st a pure unstainиd prime.
Thou hast passed by the ambush of young days,
Either not assailed, or victor being charged,
Yet this thy praise cannot be so thy praise
To tie up envy, evermore enlarged:
If some suspиct of ill masked not thy show,
Then thou alone kingdoms of hearts shouldst owe.
Когда любимый мой, как я теперь,
Потрепан будет времени рукой,
Когда иссякнет сердце от потерь,
И по дорогое двинется крутой
Его рассвет в губительную ночь,
И то, над чем он государь сейчас, -
Уйдут красоты, забирая прочь
Сокровище его весны от нас, –
В те дни найдет он укрепленья здесь,
Чтоб старости безжалостным ножом
Из памяти был вырезан не весь
И жил по-прежнему в стихе моём:
Сонет, исполненный его красот,
Весны цветущей, вечностью живет.
LXIII
Against my love shall be as I am now,
With Time’s injurious hand crushed and o’erworn;
When hours have drained his blood and filled his brow
With lines and wrinkles; when his youthful morn
Я смерть зову, устав ото всего:
Достоинство здесь нищенствует сроду,
И в роскоши пирует шутовство,
И вера брошена деньгам в угоду,
И недостойным почесть велика,
И девственность обречена растленью,
И совершенство попрано века,
И мощь слаба от шаткого правленья,
И вырвала язык искусству власть,
И блажь руководит жестоко знаньем,
И ложь над простотой глумится всласть,
И зло главенствует над мирозданьем.
Устав ото всего, уйти б я мог,
Да мой любимый будет одинок.
LXVI
Tired with all these, for restful death I cry:
As to behold desert a beggar born,
And needy nothing trimmed in jollity,
And purest faith unhappily forsworn,
And gilded honour shamefully misplaced,
And maiden virtue rudely strumpeted,
And right perfection wrongfully disgraced,
And strength by limping sway disablиd,
And art made tongue-tied by authority,
And folly (doctor-like) controlling skill,
And simple truth miscalled simplicity,
And captive good attending captain ill:
Tired with all these, from these would I be gone,
Save that, to die, I leave my love alone.
Грех себялюбья захватил мой взгляд
И душу, и всецело существо.
И снадобья порок не исцелят,
Глубоко в сердце въелся червь его.
Чей лик изящней или силуэт?
Чья добродетель выше, чем моя?
Прекраснее моих достоинств нет,
Поскольку их мерило только я.
Когда ж я вижу в зеркале, что есть, –
Задубленный, морщинистый старик,
Понятна мне чудовищная лесть, -
Как грех самовлюбленности возник:
В себе я восхваляю образ твой,
Украсив годы юной красотой.
LXII
Sin of self-love possesseth all mine eye,
And all my soul, and all my every part;
And for this sin there is no remedy,
It is so grounded inward in my heart.
Methinks no face so gracious is as mine,
No shape so true, no truth of such account,
And for myself mine own worth do define,
As I all other in all worths surmount.
But when my glass shows me myself indeed,
Beated and chopped with tanned antiquity,
Mine own self-love quite contrary I read;
Self so self-loving were iniquity.
’Tis thee (my self) that for myself I praise,
Painting my age with beauty of thy days.
Твоя ли воля, чтобы образ твой
Не позволял мне век смыкать всю ночь?
И чтобы тени, схожие с тобой,
Обманом уводили дрему прочь?
Тобой ли дух твой послан был ко мне,
Чтоб уличить постыдные дела
И праздности часы наедине?
И ревность ли твоя его вела?
О нет! твоя любовь не так сильна, –
Моя любовь не закрывает глаз:
Без отдыха твой страж, лишенный сна,
Обход свой совершает каждый час.
Как бодрствуешь, следит ее прищур:
Ты в дали, близко к прочим чересчур.
LXI
Is it thy will thy image should keep open
My heavy eyelids to the weary night?
Dost thou desire my slumbers should be broken,
While shadows like to thee do mock my sight?
Is it thy spirit that thou send’st from thee
So far from home into my deeds to pry,
To find out shames and idle hours in me,
The scope and tenure of thy jealousy?
O no, thy love, though much, is not so great;
It is my love that keeps mine eye awake,
Mine own true love that doth my rest defeat,
To play the watchman ever for thy sake.
For thee watch I, whilst thou dost wake elsewhere,
From me far off, with others all too near.
Коль повторяется творенья круг
И в нашем мире ничего не ново, –
Как обманулся разум наш, средь мук
Давая жизнь созданиям былого.
О, если бы архивы, что глядят
Хотя бы на пятьсот витков светила,
На строки те мой обратили взгляд,
Когда впервые мысль их озарила,
Тогда б я знал, что древний мир сказал
Об этом чуде – о твоем сложенье, –
Что лучше: мы, они иль снова стал
Мир, как и был в античном изложенье.
Но я уверен: гении тех лет
Предметам худшим дали лучший свет.
LIX
If there be nothing new, but that which is
Hath been before, how are our brains beguiled,
Which, labouring for invention, bear amiss
The second burthen of a former child!
O that recтrd could with a backward look,
Even of five hundred courses of the sun,
Show me your image in some аntique book,
Since mind at first in character was done,
That I might see what the old world could say
To this composиd wonder of your frame:
Whether we are mended, or whe’er better they,
Or whether revolution be the same.
O sure I am the wits of former days
To subjects worse have given admiring praise.
Как на подмостках оробел актер,
Иль стала тварь свирепая столь яра,
Что ослабела сердцу вперекор,
Так я лишился данного мне дара;
Забыв любовный церемониал,
Приветствия, что отточило время,
Казалось, – не люблю, слабей я стал:
Любовь сковало ее мощи бремя.
О, пусть заменит красноречье взгляд,
Предвестник сердца: и любви, и боли;
И пусть его не меньше наградят,
Чем тот язык, что высказался боле.
О, слышать взглядом – в том любовь сама
Как часть ее тончайшего ума.
XXIII
As an unperfect actor on the stage,
Who with his fear is put besides his part,
Or some fierce thing replete with too much rage,
Whose strength’s abundance weakens his own heart;
So I, for fear of trust, forget to say
The perfect ceremony of love’s rite,
And in mine own love’s strength seem to decay,
O’ercharged with burden of mine own love’s might:
O let my books be then the eloquence
And dumb presagers of my speaking breast,
Who plead for love, and look for recompense,
More than that tongue that more hath more expressed.
O learn to read what silent love hath writ:
To hear with eyes belongs to love’s fine wit.
Избавь тот бог, что сотворил рабом,
Чтоб в мыслях я счислял твои забавы
Иль ждал отчет из рук твоих потом:
Лелеять твой досуг – вассала право.
Пусть буду я сносить, тобой забыт,
Твою свободу как свою неволю,
И пусть терпенье примет без обид
Любой отказ, моей послушно боли.
Столь привилегии твои сильны,
Что время можешь отдавать свободно
Чему захочешь ты, и, без вины,
Прощать себе грехи, когда угодно.
Пусть это ад, – мне остается ждать.
Твои забавы мне ли осуждать?
LVIII
That god forbid, that made me first your slave,
I should in thought control your time of pleasure,
Or at your hand th’account of hours to crave,
Being your vassal bound to stay your leasure.
O let me suffer (being at your beck)
Th’imprisoned absence of your liberty,
And patience, tame to sufferance, bide each check,
Without accusing you of injury.
Be where you list, your charter is so strong
That you yourself may priviledge your time
To what you will; to you it doth belong
Yourself to pardon of self-doing crime.
I am to wait, though waiting so be hell,
Not blame your pleasure, be it ill or well.
Твой раб, я не могу прожить ни дня,
Не услужая твоему желанью.
Не ценно время вовсе для меня,
Тебе служить – одно мое призванье.
Смотря на бесконечный стрелки круг,
Я в ожидании роптать не смею;
И прочь отослан как один из слуг,
Не удручен я горестью своею.
Разлуку я не смею вопрошать,
Где ты, и с кем, гаданья не устрою,
Печальный раб, могу лишь представлять,
Сколь счастливы те, кто сейчас с тобою.
Любовь такою глупой прослыла,
Что в вольностях твоих не видит зла.
LVII
Being your slave, what should I do but tend
Upon the hours and times of your desire?
I have no precious time at all to spend,
Nor services to do till you require.
Nor dare I chide the world-without-end hour
Whilst I (my sovereign) watch the clock for you,
Nor think the bitterness of absence sour
When you have bid your servant once adieu.
Nor dare I question with my jealous thought
Where you may be, or your affairs suppose,
But like a sad slave stay and think of nought
Save where you are how happy you make those.
So true a fool is love that in your will
(Though you do any thing) he thinks no ill.
Когда жестоко заточат меня
Без прав освобожденья под залог,
Ты не печалься обо мне ни дня:
Я жизнь ссудил стихам на долгий срок.
Перечитай их, и напомнит слух
Ту часть мою, что не сгниет во мгле:
Тебе, любовь, принадлежит мой дух,
Земля же причитается земле.
А тело… что и вспоминать о нем?!
Одонки жизни, пища для червей.
Его прикончил негодяй ножом.
Плоть ценна тем, что содержалось в ней.
С тобою буду я, и не дыша,
Здесь, где мои стихи, моя душа.
LXXIV
But be contented when that fell arrest
Without all bail shall carry me away,
My life hath in this line some interest,
Which for memorial still with thee shall stay.
When thou reviewest this, thou dost review
The very part was consecrate to thee:
The earth can have but earth, which is his due;
My spirit is thine, the better part of me.
So then thou hast but lost the dregs of life,
The prey of worms, my body being dead,
The coward conquest of a wretch’s knife,
Too base of thee to be rememberиd:
The worth of that is that which it contains,
And that is this, and this with thee remains.
Коль ты переживешь тот светлый день,
Когда смерть-скряга спрячет мои кости,
И на мою случайно взглянешь тень –
На строки бледные, словно с погоста,
Сравни их время с яркостью других:
Хоть бойче мертвого перо любое,
Храни их за любовь, а не за стих,
Счастливчиками превзойденный втрое.
О, в мыслях удостой меня любви:
«Будь муза друга вместе с веком старше,
Вооружил бы он стихи свои,
Чтоб с лучшими они шагали в марше.
Но чту поэта, пусть его сместили
Другие, – не в любви, а только в стиле".
XXXII
If thou survive my well-contented day,
When that churl Death my bones with dust shall cover,
And shalt by fortune once more re-survey
These poor rude lines of thy deceasиd lover,
Compare them with the bett’ring of the time,
And though they be outstripped by every pen,
Reserve them for my love, not for their rhyme,
Exceeded by the height of happier men.
O then vouchsafe me but this loving thought:
‘Had my friend’s Muse grown with this growing age,
A dearer birth than this his love had brought
To march in ranks of better equipage:
But since he died, and poets better prove,
Theirs for their style I’ll read, his for his love.’
Во мне ты видишь: осень, холода
С трясущихся ветвей несут листы,
Закончилась веселая страда,
И хоры певчих птиц молчат, пусты.
Во мне ты видишь: свет уходит прочь,
На западе заставлен замолчать;
На мир покой накладывает ночь,
Второе «эго» смерти, как печать.
Во мне ты видишь крайний всплеск огня,
Средь юности золы скрывался он, –
На ложе смерти, – он сожжет меня,
Тем, что его питало, поглощен.
Ты постигаешь это, и сильней
Твоя любовь: осталось мало дней.
LXXIII
That time of year thou mayst in me behold
When yellow leaves, or none, or few, do hang
Upon those boughs which shake against the cold,
Bare ruined choirs, where late the sweet birds sang.
In me thou seest the twilight of such day
As after sunset fadeth in the west,
Which by and by black night doth take away,
Death’s second self, that seals up all in rest.
In me thou seest the glowing of such fire
That on the ashes of his youth doth lie,
As the death-bed whereon it must expire,
Consumed with that which it was nourished by.
This thou perceiv’st, which makes thy love more strong,
To love that well which thou must leave ere long.
Когда я вижу: времени рукой
Эпохи цвет раздавлен величавый, –
И бастионы сравнены с землей,
И бронза вечная лежит без славы;
Когда я вижу: жадный океан
Глубок там, где земля была форпостом,
А твердь теснит границы водных стран,
Растя за счет потерь, теряя с ростом;
Когда я вижу столько перемен
Во всем и то, что станется со всеми,
То разрушенье учит: в тяжкий плен
Мою любовь захватит так же время.
И эта мысль подобна смерти, с ней
Нет выбора - лишь горевать сильней.
LXIV
When I have seen by Time’s fell hand defaced
The rich proud cost of outworn buried age;
When sometime lofty towers I see down rased,
And brass eternal slave to mortal rage;
When I have seen the hungry ocean gain
Advantage on the kingdom of the shore,
And the firm soil win of the wat’ry main,
Increasing store with loss, and loss with store;
When I have seen such interchange of state,
Or state itself confounded to decay,
Ruin hath taught me thus to ruminate:
That Time will come and take my love away.
This thought is as a death, which cannot choose
But weep to have that which it fears to lose.
Вернись всемощно, сладкая любовь,
Ты разве не сильней, чем аппетит:
Он, ныне утолен, назавтра вновь
С былою остротой алкать велит.
Любовь, будь ты такой: хотя до сна
Насытила сейчас глаза свои, –
Наутро станет явь тебе видна,
Не убивай голодный дух любви.
Пусть океаном будет вялый сон, –
На берега, чтоб сократить печаль,
Приходят обрученные, – пусть он
Уводит за любовью взгляды вдаль.
Или зима, щедра на горесть мне,
Желанней лето сделает втройне.
LVI
Sweet love, renew thy force, be it not said
Thy edge should blunter be than appetite,
Which but today by feeding is allayed,
Tomorrow sharp’ned in his former might.
So, love, be thou: although today thou fill
Thy hungry eyes even till they wink with fullness,
Tomorrow see again, and do not kill
The spirit of love with a perpetual dullness:
Let this sad int’rim like the ocean be
Which parts the shore, where two contracted new
Come daily to the banks, that when they see
Return of love, more blest may be the view;
As call it winter, which being full of care,
Makes summers welcome, thrice more wished, more rare.
Надгробий государевых гранит
И мрамор с позолотою во мхе
Неряшливое время загрязнит,
Но воссияешь в вечном ты стихе.
Когда низвергнет статуи война
И распри вырвут каменщиков труд,
Стремительные Марса пламена
В живущих эти строки не сотрут.
Вне смерти и вражды тебе дано
Идти вперед, со славою всегда
В глазах потомства, этот мир оно
Износит весь до Страшного суда.
Итак, пока не встанешь в новый путь,
Живи в стихах, в глазах влюбленных будь.
LV
Not marble nor the gilded monuments
Of princes shall outlive this pow’rful rhyme,
But you shall shine more bright in these contиnts
Than unswept stone, besmeared with sluttish time.
When wasteful war shall statues overturn,
And broils root out the work of masonry,
Nor Mars his sword nor war’s quick fire shall burn
The living record of your memory.
’Gainst death and all oblivious enmity
Shall you pace forth; your praise shall still find room
Even in the eyes of all posterity
That wear this world out to the ending doom.
So, till the Judgement that yourself arise,
You live in this, and dwell in lovers’ eyes.
Прощать злодейство не меня зови,
Твою – ко мне – жестокость через край;
Так не глазами, языком язви,
Уловками меня не убивай.
Других ты любишь? Но прошу, при мне
Любовный взгляд не движ по сторонам.
Коль стены замка моего в огне,
Зачем еще нужны подкопы там?
Позволь тебя простить: твой взор таков,
Что нес всегда мне горести, любим,
И ты отводишь от меня врагов,
Чтоб раны нанести не мне, другим.
Нет, рану отыщи в моей груди,
Добей, и боль мою освободи.
Заснул прилегший в дреме Купидон,
Приметила одна из дев Дианы,
И вот любовный факел погружен
В холодный ключ, журчащий средь поляны.
Источник взял святой огонь любви,
Живой и вечный жар, и это свойство
Замечено болящими людьми,
Что лечат необычные расстройства.
И факел милых глаз зажег кремень,
И мальчик тронул грудь мне, испытуя;
С тех пор хожу на воды каждый день,
Но лишь печаль с тоскою нахожу я.
Одно купание излечит враз, –
Где взял огонь Амур – средь милых глаз.
CLIII
Cupid laid by his brand, and fell asleep:
A maid of Dian’s this advantage found,
And his love-kindling fire did quickly steep
In a cold valley-fountain of that ground;
Which borrowed from this holy fire of Love
A dateless lively heat, still to endure,
And grew a seething bath, which yet men prove
Against strange maladies a sovereign cure.
But at my mistress’ eye Love’s brand new fired,
The boy for trial needs would touch my breast;
I, sick withal, the help of bath desired,
And thither hied, a sad distempered guest;
But found no cure: the bath for my help lies
Where Cupid got new fire – my mistress’ eyes.
Коль бронзе, камню, морю, цепи гор
Не пересилить бренности прискорбной,
Что красоте вступать в судебный спор?
Она цветок пред мощью необорной.
О как сберечь в дыханье летнем мед,
Когда у войска зим готова плаха?
Когда и скалы время изомнет,
Вратам железным не избегнуть праха.
О, тщетность! Как алмаз великий скрыть,
Чтобы в сундук свой время не забрало?
Что удержать сумеет эту прыть?
Что красоте даст вечное забрало?
Лишь чудо!.. Если б свет я сохранил,
Мою любовь – в стихах, среди чернил!
LXV
Since brass, nor stone, nor earth, nor boundless sea,
But sad mortality o’ersways their power,
How with this rage shall beauty hold a plea,
Whose action is no stronger than a flower?
O how shall summer’s honey breath hold out
Against the wrackful siege of batt’ring days,
When rocks impregnable are not so stout,
Nor gates of steel so strong, but Time decays?
O fearful meditation! Where, alack,
Shall Time’s best jewel from Time’s chest lie hid?
Or what strong hand can hold this swift foot back,
Or who his spoil of beauty can forbid?
O none, unless this miracle have might,
That in black ink my love may still shine bright.
Субстанцией какой ты сотворен,
Что столько у тебя теней в служенье?
Одна у всех, – тебе же миллион
Прислуживают, став твоею тенью.
Адонис. Опиши его и все
Увидят в нем тебе лишь подражанье.
Елену в дивной обрисуй красе, –
И снова ты, в ахейском одеянье.
Весна и урожайная пора:
Одна – тень красоты твоей нетленной,
Другая –щедростью твоей добра,
Ты в форме есть любой благословенной.
Но верностью сердечной красоты,
Владеешь, как никто, – никто, как ты.Я – как богач: благословенный ключ
Ведет его к сокровищам заветным,
Не ловит ежечасно он их луч,
Чтоб удовольствию не стать бесцветным.
И потому так праздники ясны,
Что редко наступает их веселье;
Они в неделях распределены,
Подобно бриллиантам в ожерелье.
И время – то же в схожести примет
(В моем ларце храним тебя мы оба):
Вновь извлекает гордости предмет
И день счастливым делает особо.
Благословен ты, даровав, как прежде:
Коль рядом – торжество, вдали – надежды.
LII
So am I as the rich whose blessed key
Can bring him to his sweet up-locked treasure,
The which he will not ev’ry hour survey,
For blunting the fine point of seldom pleasure.
Therefore are feasts so solemn and so rare,
Since, seldom coming, in the long year set,
Like stones of worth they thinly placed are,
Or captain jewels in the carcanet.
So is the time that keeps you as my chest,
Or as the wardrobe which the robe doth hide,
To make some special instant special blest,
By new unfolding his imprisoned pride.
Blessed are you whose worthiness gives scope,
Being had, to triumph, being lacked, to hope.
Моя любовь оправдывает так
Медлительный проступок скакуна:
Зачем к разлуке ускорять мне шаг?
Поспешность на обратный путь нужна.
Какое извинение найдет
Мой бедный одр, когда не будет спор?
Назад на ветре б я свершал полет,
Не чуя скорость и давая шпор.
Желания забег не для коня:
Из совершенной создано любви,
Оно со ржаньем понесло б меня…
Любовь моя, ты жалость прояви:
Сейчас плетется это существо, –
К тебе помчусь я впереди него.
LI
Thus can my love excuse the slow offence
Of my dull bearer, when from thee I speed:
From where thou art, why should I haste me thence?
Till I return, of posting is no need.
O what excuse will my poor beast then find,
When swift extremity can seem but slow?
Then should I spur though mounted on the wind,
In wingиd speed no motion shall I know:
Then can no horse with my desire keep pace;
Therefore desire (of perfect’st love being made)
Shall neigh (no dull flesh) in his fiery race,
But love, for love, thus shall excuse my jade:
Since from thee going he went wilful slow,
Towards thee I’ll run and give him leave to go.
У глаз и сердца нестерпимый спор,
Как поделить твой образ – их трофей:
Забрать его себе желает взор,
А сердце доли требует своей,
И заявляет: ты хранишься в нем
(В каморке, куда ходу нет лучам), –
Ответчики божатся: ярким днем
Ты облик свой запечатлел в них сам.
Дабы права владенья утвердить
Из мыслей учрежден присяжных суд
(Все постояльцы сердца). Их вердикт:
Пусть оба свою собственность блюдут:
Глаза – на красоту твою вовне,
А сердце – на любовь твою во мне.
XLVI
Mine eye and heart are at a mortal war,
How to divide the conquest of thy sight:
Mine eye my heart thy picture’s sight would bar,
My heart mine eye the freedom of that right.
My heart doth plead that thou in him dost lie
(A closet never pierced with crystal eyes),
But the defendant doth that plea deny,
And says in him thy fair appearance lies.
To ’cide this title is impannelиd
A quest of thoughts, all tenants to the heart,
And by their verdict is determinиd
The clear eye’s moiety and the dear heart’s part:
As thus: mine eye’s due is thy outward part,
And my heart’s right thy inward love of heart.
<hr />
Союз у глаз и сердца заключен
Для оказанья дружеских услуг:
Когда печаль берет мой взгляд в полон
Иль сердце грустью задохнется вдруг.
Тогда глаза, смотря на твой портрет,
Устраивают живописный пир;
А иногда у взгляда пищи нет,
И сердце дарит мыслей элексир.
Так, твоему холсту благодаря
Или моей любви, но эти дни
Не дальше дум ты будешь от меня:
Я существую в них, с тобой – они.
А если спят, – хранит твой образ взгляд,
И сердце разбудить любовью рад.
XLVII
Betwixt mine eye and heart a league is took,
And each doth good turns now unto the other:
When that mine eye is famished for a look,
Or heart in love with sighs himself doth smother,
With my love’s picture then my eye doth feast,
And to the painted banquet bids my heart;
Another time mine eye is my heart’s guest,
And in his thoughts of love doth share a part.
So either by thy picture or my love,
Thyself, away, art present still with me,
For thou not farther than my thoughts canst move,
And I am still with them, and they with thee;
Or if they sleep, thy picture in my sight
Awakes my heart to heart’s and eye’s delight.
Но легкий воздух и огонь благой
–
С тобою, где бы я ни пребывал:
Мысль – первый, и желание – второй,
Они предпочитают путь, не мал.
Из четырех стихий возникли мы.
Я отослал к тебе с любовью двух,
И жизнь моя нисходит в долы тьмы,
Подавлен меланхолией мой дух,
Пока всецело жизненный состав
Не возродит прибытие послов,
Которые, сейчас со мною став,
Заверили, что ты вполне здоров.
Я рад, но вновь посольство это вдаль,
К тебе я шлю, и мой удел – печаль.
XLV
The other two, slight air and purging fire,
Are both with thee, wherever I abide;
The first my thought, the other my desire,
These present-absent with swift motion slide;
For when these quicker elements are gone
In tender embassy of love to thee,
My life, being made of four, with two alone
Sinks down to death, oppressed with melancholy,
Until life’s composition be recured
By those swift messengers returned from thee,
Who even but now come back again assured
Of thy fair health, recounting it to me.
This told, I joy, but then no longer glad,
I send them back again and straight grow sad.
Когда бы этой плоти вещество,
Столь вялое, сменила мысль моя,
Пространство не сдержало бы его
В полете через земли и моря.
Неважно было б, что мои ступни
В безвестных землях оставляют след:
Где мысль моя, там стали бы они, –
Препятствий для воображенья нет.
О, мысль, что не могу я быть с тобой,
О том, что я не мысль, – убьет меня.
Я, большей частью из земли с водой,
Досуг свой провожу в слезах стеня.
Вот всё, что тяжких элемента два
Мне могут дать вдали, где жив едва.
XLIV
If the dull substance of my flesh were thought,
Injurious distance should not stop my way,
For then despite of space I would be brought,
From limits far remote, where thou dost stay.
No matter then although my foot did stand
Upon the farthest earth removed from thee,
For nimble thought can jump both sea and land
As soon as think the place where he would be.
But ah, thought kills me that I am not thought,
To leap large lengths of miles when thou art gone,
But that, so much of earth and water wrought,
I must attend time’s leisure with my moan,
Receiving nought by elements so slow
But heavy tears, badges of either’s woe.
Грызутся и дерутся Джолли с Джилли,
Но всё ж (сказал сосед) детей прижили:
Все сутки напролет друг дружку бьют,
Клинчуя ночью несколько минут.
Upon Jolly and Jilly, Epig.
Jolly and Jillie, bite and scratch all day,
But yet get children (as the neighbours say.)
The reason is, though all the day they fight,
They cling and close, some minutes of the night.
Мир тем яснее, чем я крепче сплю,
Мне лицезреть пустое дни велят;
Во сне я вижу красоту твою,
Во тьму лучистый направляя взгляд.
Твоя тень дарит свет теням другим;
Как светел ты, дающий эту тень,
Сияющую так глазам слепым,
Что въяве ты затмил бы ясный день!
Как стали бы мои глаза светлы,
Средь дня живого счастливы тобой,
Коль мертвой ночью, созданной из мглы,
Ярка лишь тень – неполный образ твой!
Все дни мне словно ночи, неясны,
А ночи – это дни, раз явны сны.
XLIII
When most I wink, then do mine eyes best see,
For all the day they view things unrespected;
But when I sleep, in dreams they look on thee,
And darkly bright, are bright in dark directed.
Then thou, whose shadow shadows doth make bright,
How would thy shadow’s form form happy show
To the clear day with thy much clearer light,
When to unseeing eyes thy shade shines so!
How would (I say) mine eyes be blessиd made,
By looking on thee in the living day,
When in dead night thy fair imperfect shade
Through heavy sleep on sightless eyes doth stay!
All days are nights to see till I see thee,
And nights bright days when dreams do show thee me.
Что ты всецело обладаешь ей,
Хоть я ее любил, – не это жаль.
Она тобой владеет. Мне больней
Тебя утрата, вот моя печаль.
Влюбленные обидчики, ваш грех
Невосполнимый мною так прощен:
Любви достоин ты превыше всех,
Измены совершеннейшей из жен.
И если потерял я и тебя,
То нет любви среди моих потерь:
Мой друг обрел ее, меня любя,
Но крест двойной на мне лежит теперь.
Мы с другом суть одно, в том утешенье:
Любим я… сладко самообольщенье!
XLII
That thou hast her, it is not all my grief,
And yet it may be said I loved her dearly;
That she hath thee, is of my wailing chief,
A loss in love that touches me more nearly.
Loving offenders, thus I will excuse ye:
Thou dost love her because thou know’st I love her,
And for my sake even so doth she abuse me,
Suff’ring my friend for my sake to approve her.
If I lose thee, my loss is my love’s gain,
And losing her, my friend hath found that loss;
Both find each other, and I lose both twain,
And both for my sake lay on me this cross.
But here’s the joy, my friend and I are one.
Sweet flattery! then she loves but me alone.
О, красота нам кажется ясней
Как добродетели прекрасный плод!
Мы любим розу больше, если в ней
Благоуханье дивное живет.
Цветов шиповника оттенок густ,
Да и во всем подобен розам он:
Шипы, трепещущий от ветра куст,
Раскрытый летним вечером бутон.
Но коль порок под красотой возрос,
Цветы уже при жизни засмердят.
А из смертей благочестивых роз
Сладчайший будет создан аромат.
Вот так и свежесть юных дней твоих,
Когда увянешь, извлечет мой стих.
LIV
O how much more doth beauty beauteous seem
By that sweet ornament which truth doth give!
The rose looks fair, but fairer we it deem
For that sweet odour which doth in it live.
The canker blooms have full as deep a dye
As the perfumиd tincture of the roses,
Hang on such thorns, and play as wantonly,
When summer’s breath their maskиd buds discloses;
But, for their virtue only is their show,
They live unwooed, and unrespected fade,
Die to themselves. Sweet roses do not so,
Of their sweet deaths are sweetest odours made:
And so of you, beauteous and lovely youth,
When that shall vade, by verse distils your truth.
Ошибки своеволие творит,
Когда мне места в юном сердце нет;
Они вполне твой украшают вид:
Идет соблазн везде тебе вослед.
Изящен ты, а значит – побежден,
Прекрасен, значит – будешь ты в плену.
Какой сын женщины победу жен
Не делит с ними – битву не одну?
О нет!.. ты буйство удержать бы мог:
И юности своей, и красоты, –
Какой тебе в моих владеньях прок,
Коль верность вдвое нарушаешь ты:
Ее – завлекши красотой своей,
Свою – предавши с красотою всей.
XLI
Those pretty wrongs that liberty commits,
When I am sometime absent from thy heart,
Thy beauty and thy years full well befits,
For still temptation follows where thou art.
Gentle thou art, and therefore to be won,
Beauteous thou art, therefore to be assailed;
And when a woman woos, what woman’s son
Will sourly leave her till he have prevailed?
Ay me, but yet thou mightest my seat forbear,
And chide thy beauty and thy straying youth,
Who lead thee in their riot even there
Where thou art forced to break a twofold truth:
Hers, by thy beauty tempting her to thee,
Thine, by thy beauty being false to me.
Пылала Бриджит* юным цветом,
Со щек цветы роняя летом.
И мне казалось, – это сон, –
Касаньем был развеян он:
Восточный ветер, чужедальний,
Навеял аромат миндальный.
*Бриджит Геррик - старшая дочь Николаса Геррика, брата поэта (примечание к H-562).
Николас Геррик... старший брат поэта, левантийский купец... (примечание к H-1100).
Примечания из книги "Роберт Геррик. Геспериды", составитель А.Лукьянов.
Upon his kinswoman Mistress Bridget Herrick
Sweet Bridget blush'd, and therewithal
Fresh blossoms from her cheeks did fall.
I thought at first 'twas but a dream,
Till after I had handled them
And smelt them, then they smelt to me
As blossoms of the almond tree.
В тот день (коль этот мрачный день придет),
Когда ты вспомнишь каждый мой изъян,
Когда твоя любовь объявит счет,
Как счетовод, который в службе рьян.
В тот день, когда пройдешь ты чужаком,
Едва приветив солнцем мудрых глаз,
Когда любовь не вспомнит о былом
И холодность предъявит напоказ.
В тот день я скроюсь здесь, среди стихов,
В той крепости, что смог построить я,
И эту руку подниму без слов,
Свидетельствуя, что вина моя:
Твои законы; в них я – только тать.
Мою любовь к тебе не оправдать.
XLIX
Against that time (if ever that time come)
When I shall see thee frown on my defиcts,
When as thy love hath cast his utmost sum,
Called to that audit by advised respects;
Against that time when thou shalt strangely pass,
And scarcely greet me with that sun, thine eye,
When love, converted from the thing it was
Shall reasons find of settled gravity:
Against that time do I insconce me here
Within the knowledge of mine own desert,
And this my hand against myself uprear,
To guard the lawful reasons on thy part.
To leave poor me thou hast the strength of laws,
Since why to love I can allege no cause.
Возьми любови все мои, любовь, –
Своих богатств ты превзойдешь предел?
Нет, истинной любви не будет вновь;
Ты всем моим до этого владел.
И если ты любовь мою берешь
Ради моей любви, в том нет вины.
Иначе пред самим собою ложь –
Те чувства к ней, что не тебе нужны.
Я твой грабеж прощаю, милый вор,
Хотя ты отнял всё, что я копил;
Любви известно: горше ей позор
Сносить в любви, чем ненависти пыл.
Убей своим пороком средь обид, –
Очарованье дружбу сохранит.
XL
Take all my loves, my love, yea, take them all;
What hast thou then more than thou hadst before?
No love, my love, that thou mayst true love call;
All mine was thine before thou hadst this more.
Then if for my love thou my love receivest,
I cannot blame thee for my love thou usest;
But yet be blamed, if thou thyself deceivest
By wilful taste of what thyself refusest.
I do forgive thy robb’ry, gentle thief,
Although thou steal thee all my poverty;
And yet love knows it is a greater grief
To bear love’s wrong than hate’s known injury.
Lascivious grace, in whom all ill well shows,
Kill me with spites, yet we must not be foes.
О как воспеть правдиво образ твой,
Когда ты есть все лучшее во мне?
Что получу от славы я такой?
Не лучше ль восхваление извне?
И пусть придется потерять любви
Единства имя, жизни для того
Разделим, – так достоинства твои
Я опишу, тебя лишь одного.
Разлука, ты орудием для мук
Была б, когда мне не прибавил сил
Свободно думать о любви досуг
И вдалеке меня не научил
Раздвоенное сделать вновь одним,
Склоняясь перед другом дорогим.
XXXIX
O how thy worth with manners may I sing,
When thou art all the better part of me?
What can mine own praise to mine own self bring?
And what is’t but mine own when I praise thee?
Even for this, let us divided live,
And our dear love lose name of single one,
That by this separation I may give
That due to thee which thou deserv’st alone.
O absence, what a torment wouldst thou prove,
Were it not thy sour leisure gave sweet leave
To entertain the time with thoughts of love,
Which time and thoughts so sweetly doth deceive,
And that thou teachest how to make one twain,
By praising him here who doth hence remain.
Как может муза не тебя воспеть,
Когда твое дыхание – мой стих?
Великолепен будешь ты и впредь,
Но не в бумагах, чересчур простых.
О, будь себе же благодарен всем
Достойным здесь перед тобой предстать.
Какой рифмач в душе настолько нем,
Чтоб не хвалить твою красу и стать?!
Будь музою десятой, в десять раз
Прекраснее тех старых девяти,
И пусть поэту твоему, из нас,
Удастся до бессмертия взойти.
О муза, ты пришлась и к нашим дням…
Хвала – ему всецело, труд – весь нам.
XXXVIII
How can my Muse want subject to invent
While thou dost breathe, that pour’st into my verse
Thine own sweet argument, too excellent
For every vulgar paper to rehearse?
O give thyself the thanks if aught in me
Worthy perusal stand against thy sight,
For who’s so dumb that cannot write to thee,
When thou thyself dost give invention light?
Be thou the tenth Muse, ten times more in worth
Than those old nine which rhymers invocate,
And he that calls on thee, let him bring forth
Eternal numbers to outlive long date.
If my slight Muse do please these curious days,
The pain be mine, but thine shall be the praise.
Как старца, что любуется своим
Ребенком посреди его забав, –
Меня, фортуной сделанным хромым,
Твой утешает верный, добрый нрав.
Происхождение, богатство, ум
И красота, – то, что обычно врозь, –
Твоя любовь венчает сплавом дум,
По-королевски всё в тебе свелось.
И я не хром, не наг, не презираем,
Пока их тень дает такую власть.
Я сущности твоей питаем краем
И славен только через эту часть.
Всё лучшее, чем этот мир богат –
В тебе, и счастлив я десятикрат.
XXXVII
As a decrepit father takes delight
To see his active child do deeds of youth,
So I, made lame by Fortune’s dearest spite,
Take all my comfort of thy worth and truth;
For whether beauty, birth, or wealth, or wit,
Or any of these all, or all, or more,
Intitled in thy parts, do crownиd sit,
I make my love ingrafted to this store:
So then I am not lame, poor, nor despised,
Whilst that this shadow doth such substance give,
That I in thy abundance am sufficed,
And by a part of all thy glory live:
Look what is best, that best I wish in thee;
This wish I have, then ten times happy me.
Как бережлив я был, собравшись в путь,
Безделицы упрятав под засов,
Чтобы обман не смог их отомкнуть, —
В надежде на стальных опекунов!
Но ты, с кем рядом золото – ничто:
Великий дар, а ныне – и печаль, –
Открыт для похищений, как никто,
Ведь воры пошлые не едут вдаль.
Тебя не запер ни в один сундук
Я – только в грудь мою, для нежных уз,
Где произвольно ты, как боль разлук,
Разрушить можешь, так и наш союз.
Но даже честность, я боюсь, из ней
Не брезгует украсть такой трофей.
XLVIII
How careful was I, when I took my way,
Each trifle under truest bars to thrust,
That to my use it might un-usиd stay
From hands of falsehood, in sure wards of trust!
But thou, to whom my jewels trifles are,
Most worthy comfort, now my greatest grief,
Thou best of dearest, and mine only care,
Art left the prey of every vulgar thief.
Thee have I not locked up in any chest,
Save where thou art not, though I feel thou art,
Within the gentle closure of my breast,
From whence at pleasure thou mayst come and part;
And even thence thou wilt be stol’n, I fear,
For truth proves thievish for a prize so dear.
Я признаю, что мы должны быть врозь,
Хотя любови наши суть одна:
Дабы позор свой вынести пришлось
Без помощи мне одному сполна.
Привязанность одна в любовях двух,
Но жизнь разобщена различным злом;
Оно не умалит единства дух,
Но украдет часы любви тайком.
Возможно, узнавать мне не дано
Тебя уже во время светских встреч;
Ты так же отдались, чтобы пятно
На честь моим бесчестьем не навлечь:
Расстанемся; моей любви прием, –
Ты мой, – оказан в имени твоем.
XXXVI
Let me confess that we two must be twain,
Although our undivided loves are one:
So shall those blots that do with me remain,
Without thy help, by me be borne alone.
In our two loves there is but one respect,
Though in our lives a separable spite,
Which though it alter not love’s sole effect,
Yet doth it steal sweet hours from love’s delight.
I may not evermore acknowledge thee,
Lest my bewailиd guilt should do thee shame,
Nor thou with public kindness honour me,
Unless thou take that honour from thy name:
But do not so; I love thee in such sort,
As thou being mine, mine is thy good report.
Не огорчайся больше, чем они:
У роз – шипы, в ключах сребристых – ил;
Луна средь облаков, в затменьях дни;
В цветке прекрасном червь всю жизнь прожил.
Все люди грешны, я – в стихе своем,
Поэзией превознося порок,
Сравненьями открыв тебе заем,
Твои проступки поощряя впрок.
Я чувственному разум придаю:
Твой адвокат – обратное в тебе;
И принимаю сторону твою, –
Гражданская вражда – в моей судьбе:
Хоть ненависть ведет во мне войну,
Но я любви на верность присягну.
XXXV
No more be grieved at that which thou hast done:
Roses have thorns, and silver fountains mud,
Clouds and eclipses stain both moon and sun,
And loathsome canker lives in sweetest bud.
All men make faults, and even I in this,
Authтrizing thy trespass with compare,
Myself corrupting salving thy amiss,
Excusing thy sins more than their sins are;
For to thy sensual fault I bring in sense —
Thy adverse party is thy advocate —
And ’gainst myself a lawful plea commence:
Such civil war is in my love and hate
That I an аccessary needs must be
To that sweet thief which sourly robs from me.
Зачем ты обещал прекрасный день
И без плаща меня отправил в путь, –
Чтоб низких туч меня нагнала тень
И дым их мерзкий смог тебя замкнуть?
И пусть прогнал ты эту бурю сам,
Чтоб осушить мне слезы, что не счесть, –
Никто не станет восхвалять бальзам,
Который лечит рану, но не честь.
Не уврачует душу мне твой стыд,
Не возвратит раскаянье потерь
Тому, кто тяжкий крест несет обид,
Хотя обидчик кается теперь.
Но эти слезы в жемчуг перельет
Твоя любовь, найдя и злу исход.
XXXIV
Why didst thou promise such a beauteous day,
And make me travel forth without my cloak,
To let base clouds o’ertake me in my way,
Hiding thy brav’ry in their rotten smoke?
’Tis not enough that through the cloud thou break,
To dry the rain on my storm-beaten face,
For no man well of such a salve can speak,
That heals the wound, and cures not the disgrace:
Nor can thy shame give physic to my grief;
Though thou repent, yet I have still the loss:
Th’offender’s sorrow lends but weak relief
To him that bears the strong offence’s cross.
Ah, but those tears are pearl which thy love sheeds,
And they are rich and ransom all ill deeds.
Когда в моей душе безмолвный суд
Вновь вызывает что давно прошло,
Утраты вереницею идут,
Я заново оплакиваю зло.
И непривычный к водной пытке, взгляд
В слезах друзей сопровождает в ночь
И обновленью мук любви не рад,
И стон души не отлетает прочь.
Я знаю все печали наперед.
И горе тяжелей день ото дня.
И с плачем предоплачен долгий счет.
И вновь расплаты требуют с меня.
Но стоит вспомнить о тебе, мой друг, -
Я вновь богат, и рвется скорбный круг.
XXX
When to the sessions of sweet silent thought
I summon up remembrance of things past,
I sigh the lack of many a thing I sought,
And with old woes new wail my dear time’s waste:
Then can I drown an eye (unused to flow)
For precious friends hid in death’s dateless night,
And weep afresh love’s long since cancelled woe,
And moan th’expense of many a vanished sight;
Then can I grieve at grievances foregone,
And heavily from woe to woe tell o’er
The sad account of fore-bemoanиd moan,
Which I new pay as if not paid before:
But if the while I think on thee (dear friend)
All losses are restored, and sorrows end.
Твоя грудь дорога сердцами всеми,
Которые, я полагал, мертвы;
В ней царствует любовь и живо время,
Когда, друзья, все вместе были вы.
Священных слез похитила немало
Глубокая любовь из моих глаз;
Словно проценты мертвым это стало:
Они в тебе покоятся сейчас!
Ты – склеп, в каком любовь моя воскресла,
Увешана трофеями друзей,
Они тебе отдали свои кресла
Присяжных на суде души моей.
В тебе я вижу каждого их часть,
И надо мной всецело твоя власть.
XXXI
Thy bosom is endearиd with all hearts,
Which I by lacking have supposиd dead,
And there reigns love and all love’s loving parts,
And all those friends which I thought buriиd.
How many a holy and obsequious tear
Hath dear religious love stol’n from mine eye,
As interest of the dead, which now appear
But things removed that hidden in thee lie!
Thou art the grave where buried love doth live,
Hung with the trophies of my lovers gone,
Who all their parts of me to thee did give;
That due of many now is thine alone.
Their images I loved I view in thee,
And thou (all they) hast all the all of me.
Милорд моей любви, я – твой вассал –
Не с целью ум свой выказать, но долг,
К тебе посольство этих строк прислал:
Меня пленил твоих достоинств полк.
Для выраженья долга разум мой
Столь беден, что покажется нагим,
Но я надеюсь: ты порыв немой
Оденешь втайне, помыслом одним, –
До тех неведомых богатых пор,
Когда звезда, ведущая мой путь,
Ко мне с участьем обратит свой взор,
Любви позволив бархатом блеснуть, –
Тогда, возможно, я любовь свою
Тебе представлю, а пока – таю.Нет ничего во мне от пестрых муз,
С которыми восторженным поэтом
Скрепляется вселенной их союз,
Взяв все ее диковинки при этом,
Не раз я видел: утро, синеоко,
Вершины гор монаршим взглядом чтит,
Целует луг, а бледные потоки
Алхимией небесной золотит,
Но позволяет низким тучам вскоре
На профиле божественном бежать,
И пряча от пустого мира взоры,
Спешит на запад скрыться, словно тать.
Вот так же мое солнце озарило
Роскошеством своим мое чело,
Но было только час моим светило,
Увы, потом за облако ушло.
Моя любовь тебя не презирает:
У всех светил затмение бывает.
XXXIII
Full many a glorious morning have I seen
Flatter the mountain tops with sovereign eye,
Kissing with golden face the meadows green,
Gilding pale streams with heavenly alcumy,
Anon permit the basest clouds to ride
With ugly rack on his celestial face,
And from the forlorn world his visage hide,
Stealing unseen to west with this disgrace:
Even so my sun one early morn did shine
With all triumphant splendor on my brow;
But out alack, he was but one hour mine,
The region cloud hath masked him from me now.
Yet him for this my love no whit disdaineth:
Suns of the world may stain, when heaven’s sun staineth.
Свое лицо дала тебе природа,
Хозяин и хозяйка моей страсти,
И сердце нежное – от женщин рода,
Но без непостоянства, что в их власти.
Твой взор светлей, но без игры двуликой:
Все золотить обычай у изменщиц.
Ты муж по сути, сущностей владыка,
Пленяешь взор мужей и души женщин.
Тебя женой природа создавала,
Но так увлекшись творчеством – тобою,
Занявшись добавлением, отняла
У нас – вещицей, для меня пустою.
Но раз твое достоинство с рожденья,
Дай мне любовь, а женам – наслажденье.
XX
A woman’s face with Nature’s own hand painted
Hast thou, the master-mistress of my passion;
A woman’s gentle heart, but not acquainted
With shifting change, as is false women’s fashion;
An eye more bright than theirs, less false in rolling,
Gilding the object whereupon it gazeth;
A man in hue, all hues in his controlling,
Which steals men’s eyes and women’s souls amazeth.
And for a woman wert thou first created,
Till Nature as she wrought thee fell a-doting,
And by addition me of thee defeated,
By adding one thing to my purpose nothing.
But since she pricked thee out for women’s pleasure,
Mine be thy love and thy love’s use their treasure.
Мне зеркало не скажет, – я старик,
Пока вы с молодостью одногодки.
Когда избороздят года твой лик,
Тогда пусть смерть замкнет меня в колодки.
Та красота, что с каждым днем свежей,
Есть сердца моего твои одежды:
Оно – в твоей груди, твое – в моей.
И как могу состариться я прежде?
Поэтому, любовь, себя храни,
Как я, не для себя, но для другого.
Так нянька сберегает искони
Дитя чужое от всего дурного.
И не надейся сердце взять назад,
Я сохраню от смерти этот клад.
XXII
My glass shall not persuade me I am old,
So long as youth and thou are of one date,
But when in thee time’s furrows I behold,
Then look I death my days should expiate:
For all that beauty that doth cover thee
Is but the seemly raiment of my heart,
Which in thy breast doth live, as thine in me.
How can I then be elder than thou art?
O therefore, love, be of thyself so wary
As I not for myself but for thee will,
Bearing thy heart, which I will keep so chary
As tender nurse her babe from faring ill:
Presume not on thy heart when mine is slain;
Thou gav’st me thine, not to give back again.
Пусть те, кто в благосклонности у звезд,
Свои награды хвалят и родство, –
Мой жребий выпал у фортуны прост:
Что мне дороже, – чту я сверх всего.
Любимцев государей лепестки
Небесного светила холит взгляд;
Они в своей гордыне – ноготки:
Взгляд солнца помрачнел – и ждет закат.
Военачальник, век не побежден,
Единожды оружие сложил, –
И вычеркнут из книги чести он,
И всё забыто – для чего он жил.
Но я счастливее: люблю... любим...
Здесь – где нет сил, чтоб разлучили с ним.
XXV
Let those who are in favour with their stars
Of public honour and proud titles boast,
Whilst I, whom fortune of such triumph bars,
Unlooked for joy in that I honour most.
Great princes’ favourites their fair leaves spread
But as the marigold at the sun’s eye,
And in themselves their pride lies buried,
For at a frown they in their glory die.
The painful warrior famousиd for fight,
After a thousand victories once foiled,
Is from the book of honour rasиd quite,
And all the rest forgot for which he toiled:
Then happy I that love and am beloved
Where I may not remove, nor be removed.
Мой взгляд – художник, и тебя, мой друг,
Запечатлел в душе, как на картине;
И тело стало рамою вокруг,
А перспектива – вот искусство ныне.
Так сквозь мазки ты мастерство найди,
Свой образ истинный, что перед нами, –
Он вечен в мастерской моей груди,
И окна в ней застеклены глазами.
И посмотри, я нахожу, любя:
Твои глаза – моей груди оконца,
И чтоб увидеть через них тебя,
Заглядывает в изумленье солнце.
Но глаз искусство мудро не вполне:
Они рисуют только что вовне.
XXIV
Mine eye hath played the painter and hath stelled
Thy beauty’s form in table of my heart;
My body is the frame wherein ’tis held,
And pиrspective it is best painter’s art.
For through the painter must you see his skill
To find where your true image pictured lies,
Which in my bosom’s shop is hanging still,
That hath his windows glazиd with thine eyes.
Now see what good turns eyes for eyes have done:
Mine eyes have drawn thy shape, and thine for me
Are windows to my breast, wherethrough the sun
Delights to peep, to gaze therein on thee.
Yet eyes this cunning want to grace their art,
They draw but what they see, know not the heart.
Всепожирающее время, рви
Клыки у тигра, порти когти льва;
И Феникс вечную сжигай в крови,
Земле предай всё лучшее сперва.
Твори сезоны разные, летя, –
Всё, что желаешь, легкий вестник, но
Из преступлений, что творишь шутя,
Тебе я запрещаю лишь одно.
Своим пером, часами не изрежь
Прекрасное чело любви моей,
Пусть он дойдет сквозь бег твой – юн и свеж,
Как образец для будущих людей.
А, впрочем, делай всё – в том нет вреда:
В моих стихах он молод навсегда.
XIX
Devouring Time, blunt thou the lion’s paws,
And make the earth devour her own sweet brood;
Pluck the keen teeth from the fierce tiger’s jaws,
And burn the long-lived phoenix in her blood;
Make glad and sorry seasons as thou fleet’st,
And do whate’er thou wilt, swift-footed Time,
To the wide world and all her fading sweets;
But I forbid thee one most heinous crime:
O, carve not with thy hours my love’s fair brow,
Nor draw no lines there with thine аntique pen;
Him in thy course untainted do allow
For beauty’s pattern to succeeding men.
Yet, do thy worst, old Time: despite thy wrong,
My love shall in my verse ever live young.
Дни счастья, вы в минувшем потонули!
Не стерся, не поблек ваш образ, нет:
Иду в леса, где мой остался след,
Где слышен шум: деревья не уснули.
О! здесь молниеносный бег косули,
Орляк и сладкий земляничный цвет,
Боярышник, кукушки клич: рассвет, –
Я пью блаженным слухом звук июля.
Вдруг краски счастья гаснут. И во тьме
Квадрат окна, но в нем чернеют прутья.
В железе дверь. Как тихо! Я – в тюрьме.
О духи! Не хочу здесь в смерть шагнуть я,
Сын воли. Разорвите злую сеть!
Я плачу, я прошу – не умереть!
Прекрасні дні, в минулім потонулі!
Ще образ ваш не стерся, не поблід:
Іду в ліси, де мій зостався слід,
І знов мені шумлять дерева чулі.
Я бачу блискавичний біг козулі,
Таємну папороть і тихий глід,
Суниць я бачу ароматний плід
І п’ю блаженним слухом клич зозулі...
Враз барви щастя гаснуть. У пітьмі
Квадрат вікна біліє. Чорні ґрати,
В залізні двері. Тиша. Я – в тюрмі.
О духи! Я не хочу тут конати,
Я – волі син. Порвіть погубну сіть!
Я плачу, я благаю, поможіть!
1939
«Десяткою» зовет супругу Цент:
Не больше с ее плоти им процент.
Втройне привык грабительством он брать...
Скажи, кто хуже: лиходей иль бл.дь?
Upon Snare, an Usurer
Snare, ten i' th' hundred calls his wife; and why?
She brings in much by carnal usury.
He by extortion brings in three times more:
Say, who's the worst, th' exactor or the whore?
Сравню ли я тебя с июльским днем?
Ты привлекательнее и милей.
Бутоны мая, краткий взяв заём,
Под грозами сникают летних дней.
За правду время не сочтет мой стих,
Исполненный пред ним твоих заслуг,
Хоть, видит небо, будто склеп, он тих,
Не перечислив половины вслух.
Но отчего ты не ведешь войну
С тираном страшным, временем, мощней
И стену не из рифм создашь одну,
Что я – вокруг твоих счастливых дней?
Когда в природе наблюдаю рост
И что взросло – то совершенно миг,
И на огромной сцене взгляды звезд
Влияют тайно на спектакль для них.
О, жил бы вечно ты! – увы, любовь
Не будет дольше жить, чем ты живешь.
Так средство против смерти приготовь:
Пусть кто-то будет столько же пригож.
Пусть красота, что получил взаймы,
Не выслушает общий приговор,
И будет вновь тобой вне стен тюрьмы
Твой нежный оттиск, твой законный вор.
Кто позволяет запустенью в дом,
Когда хозяйство у него в чести,
Войти, устроив яростный погром,
И вечной, смертной вьюге снег мести?
Никто как мот! Но жизни нет конца,
Как быстро вянешь ты, так расцветешь, –
В другом, себя частичку отделив.
И, подарив, ты кровь свою вернешь
И назовешь своею, снова жив.
О, постыдись: ты любишь только тех,
Кто жертвует собою для тебя.
Любимый многими в часы утех,
Живешь ты, очевидно, не любя.
И ненавистью жгучей одержим,
Ты строишь козни даже и себе:
Прекрасный кров, тобою не храним,
Ты небрежешь во внутренней борьбе.
О, изменись, чтоб мысль я изменил:
Что злу в тебе не отыскать приют.
Будь, как твой вид, и милостив и мил.
Пусть дети доброту в тебе найдут.
Себя другого для моей любви,
Чтоб красота жила в тебе, яви.
X
For shame deny that thou bear’st love to any,
Who for thyself art so unprovident.
Grant, if thou wilt, thou art beloved of many,
But that thou none lov’st is most evident;
For thou art so possess’d with murd’rous hate,
That ’gainst thyself thou stick’st not to conspire,
Seeking that beauteous roof to ruinate
Which to repair should be thy chief desire:
O change thy thought, that I may change my mind!
Shall hate be fairer lodged than gentle love?
Be as thy presence is, gracious and kind,
Or to thyself at least kind-hearted prove:
Make thee another self, for love of me,
That beauty still may live in thine or thee.
Боясь, что увлажнится вдовий глаз,
Снедает твоя жизнь себя одна?
О! вдруг бездетным ты уйдешь от нас, –
Оплакивать мир будет, как жена.
Музыка сам, – ты внемлешь ей в печали?
На радость радость не идет войной.
Так отчего нескладно прозвучали
Аккорды – иль досадуешь душой?
Когда гармоний дивное созвучье,
Сочтенных нежно, оскорбляет слух, –
Не оттого ль, что губишь ты в безбрачье
Те партии, которых больше двух?
Они – как муж и нежная супруга,
И между ними чуткое дитя, –
Поддерживают как семья друг друга –
Лады в одном порыве, не грустя.
Их песня, бессловесно, как никто,
Поет тебе: «Один – уйдешь в ничто».
VIII
Music to hear, why hear’st thou music sadly?
Sweets with sweets war not, joy delights in joy:
Why lov’st thou that which thou receiv’st not gladly,
Or else receiv’st with pleasure thine annoy?
If the true concord of well-tunиd sounds,
By unions married, do offend thine ear,
They do but sweetly chide thee, who confounds
In singleness the parts that thou shouldst bear;
Mark how one string, sweet husband to another,
Strikes each in each by mutual ordering;
Resembling sire, and child, and happy mother,
Who all in one, one pleasing note do sing;
Whose speechless song being many, seeming one,
Sings this to thee, ‘Thou single wilt prove none.’
Когда нам вечер скажет, что я ныне
Во власти буду водяной пустыни,
Моленья вознеси своим богам,
Дабы ремору не наслали там.
И божества, – что обходя в дозоре,
Грозя расправой, охраняют море, –
Меня, как прежде, от беды спасут
За принесенный им вина сосуд.
Ты, истина и благодать – в союзе,
Не отворяй потокам слезным шлюзы, –
Пусть твои губы сделают вот это:
Коснутся моей копии – портрета –
В залог того, что я вернусь в наш край,
Тобою возрожден. Итак, прощай!
His sailing from Julia
When that day comes, whose evening says I'm gone
Unto that watery desolation;
Devoutly to thy Closet-gods then pray,
That my wing'd ship may meet no Remora.
Those deities which circum-walk the seas,
And look upon our dreadful passages,
Will from all dangers re-deliver me,
For one drink-offering poured out by thee,
Mercy and Truth live with thee! and forbear,
In my short absence, to unsluice a tear;
But yet for love's-sake, let thy lips do this,--
Give my dead picture one engendering kiss;
Work that to life, and let me ever dwell
In thy remembrance, Julia. So farewell.
Не позволяй, чтобы тебя сковал
Мороз, обезобразив летний зной, –
Но красотой обогати фиал,
Пока та не покончила с собой.
Такое ростовщичество закон
Не нарушает: ссуда десять раз
Себя окупит, коли возвращен
Десятикратно будешь ты в свой час.
Счастливей в десять раз, чем есть теперь,
Коль дети воспроизведут твой вид,
Ты не уйдешь, пусть смерть откроет дверь, –
Тебя тогда потомство возродит.
Не стань убийцей красоты своей,
Наследниками не зови – червей.
VI
Then let not winter’s ragged hand deface
In thee thy summer ere thou be distilled:
Make sweet some vial; treasure thou some place
With beauty’s treasure ere it be self-killed:
That use is not forbidden usury
Which happies those that pay the willing loan;
That’s for thyself to breed another thee,
Or ten times happier be it ten for one;
Ten times thyself were happier than thou art,
If ten of thine ten times refigured thee:
Then what could death do if thou shouldst depart,
Leaving thee living in posterity?
Be not self-willed, for thou art much too fair
To be death’s conquest and make worms thine heir.
Несносное очарованье, в чем
Смысл траты на себя наследья недр?
Природа, завещая, лишь заем
Дает тому, кто сам быть должен щедр.
Зачем, любезный скряга, ты без дум
Обильный дар расходуешь, спеша, –
Нежадный ростовщик, – всю сумму сумм, –
И не имеешь к жизни ни гроша?
Ты, заключая сделки лишь с собой,
Обманываешь сущность красоты.
Баланс природе нужен не любой, –
Какой профит здесь подытожишь ты?
Прекрасное, не пущенное в рост,
Ждет не наследник, а с тобой погост.
IV
Unthrifty loveliness, why dost thou spend
Upon thyself thy beauty’s legacy?
Nature’s bequest gives nothing, but doth lend,
And being frank she lends to those are free:
Then, beauteous niggard, why dost thou abuse
The bounteous largess given thee to give?
Profitless usurer, why dost thou use
So great a sum of sums, yet canst not live?
For having traffic with thyself alone,
Thou of thyself thy sweet self dost deceive:
Then how, when Nature calls thee to be gone,
What аcceptable audit canst thou leave?
Thy unused beauty must be tombed with thee,
Which used lives th’executor to be.
Тот час, что создал тонким ремеслом
Прелестный образ, радующий взгляд,
Тираном станет для него потом,
Забрав непревзойденное назад.
Безустальное время завлечет
К зиме ужасной лето, там сгубив;
Лишит деревья и листвы, и вод…
Сады под снегом и поля без нив.
Душа цветка покинула наш мир…
Нет! легкий пленник в стенах из стекла
Живет, дабы нагой свет не был сир
И память о прекрасном не прошла.
Цветов зимой не видно торжества,
Но, выделена, сущность их жива.
V
Those hours that with gentle work did frame
The lovely gaze where every eye doth dwell
Will play the tyrants to the very same,
And that unfair which fairly doth excel;
For never-resting time leads summer on
To hideous winter and confounds him there,
Sap checked with frost and lusty leaves quite gone,
Beauty o’ersnowed and bareness every where:
Then were not summer’s distillation left
A liquid prisoner pent in walls of glass,
Beauty’s effect with beauty were bereft,
Nor it nor no remembrance what it was.
But flowers distilled, though they with winter meet,
Leese but their show; their substance still lives sweet.
Когда моя любовь клянется мне,
Что создана из правды целиком, –
Пускай считает, – мира фальшь вполне
Я не постигнул, и меня – юнцом.
Себя тщеславно видя молодым,
Хотя в ее влюбленном взгляде ложь,
Как и в словах, – я доверяюсь им;
Так истины меж нами не найдешь.
Но отчего, что неправа, молчит?
И я молчу, что я из стариков?
Доверие – любви привычный вид,
Любовь не любит оглашать годов.
Поэтому я лгу, и мне — она:
В изъянах наших льстит нам ложь одна.
CXXXVIII
When my love swears that she is made of truth,
I do believe her, though I know she lies,
That she might think me some untutored youth,
Unlearnиd in the world’s false subtleties.
Thus vainly thinking that she thinks me young,
Although she knows my days are past the best,
Simply I credit her false-speaking tongue:
On both sides thus is simple truth suppressed.
But wherefore says she not she is unjust?
And wherefore say not I that I am old?
O, love’s best habit is in seeming trust,
And age in love loves not t’have years told.
Therefore I lie with her, and she with me,
And in our faults by lies we flattered be.
Когда мой сон дневные снял терзанья,
Мой дух, избавлен от земной тюрьмы,
Пришел ко входу в бездну созерцанья
Безмерного –
чего не знаем мы;
Ведь этот век, в котором столько тьмы,
Рождает скорбь в закатном приближенье,
И это видят честные умы:
Сколь добродетель ныне в небреженье.
И мысль моя, к ней совершив движенье,
Виденья странные явила здесь,
Запечатлев причин изображенья,
Каким мой разум подчинился весь.
Коль ценны, госпожа моя, они,
Мир станет лучше в будущие дни.
Visions Of The Worlds Vanitie. I
One Day, whiles that my daily Cares did sleep,
My Spirit, shaking off her earthly Prison,
Began to enter Meditation deep
Of things exceeding reach of common Reason;
Such as this Age, in which all good is geason,
And all that humble is and mean debac'd,
Hath brought forth in her last declining Season,
Grief of good Minds, to see Goodness disgrac'd.
On which, when as my Thought was throughly plac'd,
Unto my Eyes strange Shows presented were,
Picturing that, which I in mind embrac'd,
That yet those Sights empassion me full nere.
Such as they were (fair Lady) take in worth,
That when time serves, may bring things better forth.
[* _Geason_, rare.]
[** _Meane_, lowly.]
[@ _Throghly_, thoroughly.]
[$ _Empassion_, move.]
Я часто слышу юношей и дев:
Днесь птицы строят пары, – но воздев
Вновь к их полетам взгляд, в привычке старой,
Не разгадал, когда мы станем парой.
To his Valentine, on S. Valentines day
Oft have I heard both Youths and Virgins say,
Birds chuse their Mates, and couple too, this day:
But by their flight I never can divine,
When shall I couple with my Valentine.
Ты говоришь, – я не люблю, раз твой
Я не целую локон день деньской?
Коришь, – я не искусен в развлеченье,
Чтоб распалить к себе твое влеченье?
Религия любви, признаюсь я,
Тем выше, чем немей душа моя.
Найдут язык надуманные муки,
А бочка полная скудна на звуки.
Глубокая вода бесшумна, но
Гремлив поток, где проступает дно.
Так и любовь, себя не выражая,
Являет в этом глубину без края.
Моя любовь нема – в ней нет искусства,
Чтоб выразить к тебе такое чувство.
To his mistresse objecting to him neither toying or talking
You say I love not, 'cause I do not play
Still with your curls, and kiss the time away.
You blame me, too, because I can't devise
Some sport, to please those babies in your eyes;
By Love's religion, I must here confess it,
The most I love, when I the least express it.
Small griefs find tongues; full casks are ever found
To give, if any, yet but little sound.
Deep waters noiseless are; and this we know,
That chiding streams betray small depth below.
So when love speechless is, she doth express
A depth in love, and that depth bottomless.
Now, since my love is tongueless, know me such,
Who speak but little, 'cause I love so much.
Я стыну, стыну, – не живет
Ничто во мне, единый лед.
В ком состраданье обнаружу, –
Как мне расплавить эту стужу?
Огонь страстей я пил бы вновь,
Коль в них была б одна любовь;
Нет, лучше ледяная сила,
Чем муки таянья иль пыла.
The Frozen Heart
I freeze, I freeze, and nothing dwels
In me but Snow, and ysicles.
For pitties sake give your advice,
To melt this snow, and thaw this ice;
I'le drink down Flames, but if so be
Nothing but love can supple me;
I'le rather keepe this frost, and snow,
Then to be thaw'd, or heated so.
Была ты рядом миг любовный, сладкий;
Вдали - и вновь лежит любовь в упадке.
или как вариант:
Вблизи была ты - я любви вкусил;
Вдали - и вновь лежит любовь без сил.
When what is lov'd, is Present, love doth spring;
But being absent, Love lies languishing.
О, любовь! не говори
Лживо, но любовь твори.
Нам поведай что ты есть, –
Исподволь нас губит лесть.
To Oenone
Sweet Oenone, do but say
Love thou dost, though love says nay.
Speak me fair; for lovers be
Gently kill'd by flattery.
Рыдая, у реки она сидела,
Слезами полня воды то и дело.
вариант:
Она сидела у реки, рыдая,
Слезой своей теченье дополняя.
Another upon her weeping
She by the River sate, and sitting there,
She wept, and made it deeper by a teare.
Устав от тягот, я спешу в постель,
Дать отдых телу на дневном пути,
Но тотчас мысль, дремавшая досель,
Мой ум зовет в ночи к тебе идти.
Мудра будь, как жестока, – не тесни
Мое терпенье слишком, – вдруг тоска
Снабдит меня словами, а они
Всем выразят, сколь боль моя горька.
Благоразумно верный дай мне знак.
Не любишь? – но прошу, любовь, молчи:
Больным пред смертью правда худший враг,
Они здоровы – им твердят врачи.
Отчаясь, я могу сойти с ума,
В безумии злословить над тобой.
Мир извращенный ныне – ложь сама:
Безумцев уши верят в бред любой.
Чтоб ты не стала жертвой темных дней,
Свой черный взгляд цель в душу мне верней.
CXL
Be wise as thou art cruel, do not press
My tongue-tied patience with too much disdain,
Lest sorrow lend me words, and words express
The manner of my pity-wanting pain.
If I might teach thee wit, better it were,
Though not to love, yet, love, to tell me so –
As testy sick men, when their deaths be near,
No news but health from their physicians know.
For if I should despair, I should grow mad,
And in my madness might speak ill of thee;
Now this ill-wresting world is grown so bad,
Mad slanderers by mad ears believed be,
That I may not be so, nor thou belied,
Bear thine eyes straight, though thy proud heart go wide.
Моя любовь – жар, ищущий огня;
Довольствовать его болезнь велит:
Питать недуг, который ест меня,
Поддерживать нечастый аппетит.
Рассудок, эскулап моей любви,
Разгневан, что пренебрегаю им,
Отвергнул нас, и чувствую: в крови
Страсть – это смерть, я в ней неизлечим.
Безумен, я решил себя обречь
На вечное смятение и боль.
Как выдают меня и мысль, и речь
Без толку, ими я обманут столь,
Что клялся дню: тебя не превозмочь!..
А ты черна, как ад, темна, как ночь.
CXLVII
My love is as a fever, longing still
For that which longer nurseth the disease,
Feeding on that which doth preserve the ill,
Th’uncertain sickly appetite to please.
My reason, the physician to my love,
Angry that his prescriptions are not kept,
Hath left me, and I desperate now approve
Desire is death, which physic did except.
Past cure I am, now reason is past care,
And frantic mad with evermore unrest,
My thoughts and my discourse as madmen’s are,
At random from the truth vainly expressed:
For I have sworn thee fair, and thought thee bright,
Who art as black as hell, as dark as night.
Не виден берег в темноте вдали.
Там, за седою мглой – дары и счастье.
И мы забудем давние ненастья,
Увидев шпили гор родной земли.
Путь к свету мы не весь еще прошли.
У черных вод, у многих бурь во власти,
Сквозь подлость рифов и невзгод напасти
Должны пробиться наши корабли.
Кем мы придем? Позор сердца незримо
Нам смял, уныние зимовий злых
В душе рыдает непреодолимо.
Оно сожгло цветенье дум моих,
И я боюсь, что родину мою
Могилою своей не затемню.
Не видно берега у сивій млі.
За нею, ген – дари і насолоди.
І ми забудем давні недогоди,
Як рідних гір побачимо шпилі.
Далека путь до світлої землі!
Таять підступність рифів чорні води,
Багато бур і небезпек негоди
Збороти мусять наші кораблі.
Які ми будем там? Тяжка наруга
Серця стоптала нам – і років злих
В душі ридає незнищенна туга.
Вона зсушила вицвіт дум моїх,
І я боюсь країни запашної
Не отемнити власною труною.
1931
Не здесь, не говори, не нужно –
Волшебнице внимай:
Ее мотив – сентябрь блаженный
И белоцветный май.
Мы с нею издавна знакомы,
Мне ведом этот край.
На рыжий лог, у вод ленивых,
Ель шишками сорит.
Кукушка целый день кукует,
Одна среди ракит.
И «радость странствующих» - в помощь
Тому, чей дух разбит.
На землях плодородных пастбищ
Лучи небес горят;
И выстроился под луною
Снопов большой отряд;
И буки перед зимней вьюгой
Снимают свой наряд.
Владей, как временами года
Я завладел, страной,
Где возвышается над трассой,
Над долом вяз простой.
И полный тени лес колонный
Мне шепчет: «Вечно твой».
Природе, глупенькой природе
Нет ни забот, ни бед –
Что чужака нога оставит
Свой на поляне след.
Она не спросит утром росным –
Следы мои иль нет.
XL
Tell me not here, it needs not saying,
What tune the enchantress plays
In aftermaths of soft September
Or under blanching mays,
For she and I were long acquainted
And I knew all her ways.
On russet floors, by waters idle,
The pine lets fall its cone;
The cuckoo shouts all day at nothing
In leafy dells alone;
And traveller’s joy beguiles in autumn
Hearts that have lost their own.
On acres of the seeded grasses
The changing burnish heaves;
Or marshalled under moons of harvest
Stand still all night the sheaves;
Or beeches strip in storms for winter
And stain the wind with leaves.
Possess, as I possessed a season,
The countries I resign,
Where over elmy plains the highway
Would mount the hills and shine,
And full of shade the pillared forest
Would murmur and be mine.
For nature, heartless, witless nature,
Will neither care nor know
What stranger’s feet may find the meadow
And trespass there and go,
Nor ask amid the dews of morning
If they are mine or no.
Не с неба рассуждения мои,
Я сведущ астрономии, но ей
Не предсказать года и даже дни,
Чуму и смерти, урожай полей.
Когда восток пылающей зарей
Приподымает голову свою,
Внизу все взгляды благодати той
Покорны – возрожденному царю.
Взобравшись на небесный крутогор
Светило – человек в расцвете лет;
Его не минет восхищенный взор,
Сопровождавший с ним его рассвет.
Но лишь сломалась золотая ось
И колесница ковыляет в ночь,
Глаза, которым чудо довелось
Увидеть, отвернутся снова прочь.
Вот так, незримо твой свершится день,
Коль не поддержит сын родную тень.
VII
Lo in the orient when the gracious light
Lifts up his burning head, each under eye
Doth homage to his new-appearing sight,
Serving with looks his sacred majesty;
And having climbed the steep-up heavenly hill,
Resembling strong youth in his middle age,
Yet mortal looks adore his beauty still,
Attending on his golden pilgrimage:
But when from highmost pitch, with weary car,
Like feeble age he reeleth from the day,
The eyes (fore duteous) now converted are
From his low tract and look another way:
So thou, thyself outgoing in thy noon,
Unlooked on diest unless thou get a son.
Как часто прежде к Господу вечному
Взывал я в скорби, слышимый только им,
Так вновь воззвал я, вновь воззвал я,
Не сомневаясь, что Он услышит.
Избави, Боже, душу мою от уст
Красноречивых, хитрых изменников,
От языка их, вечно в брани,
С ядом – для верующих погибель.
Лжец, положившийся днесь на тщетное
В своём лукавстве, зле и предательстве,
Что прибыли тебе? что блага?
Польза какая в обманной речи?
Хотя стрелой она изощренною
Глубоко ранит, в уголья брошена,
Хотя и вспыхивает жарко,
Как можжевельник, - сгорает быстро.
О Боже! изгнан, долго скитаюсь я
В краях жестоких, диких, у Мосоха
Живу здесь, у шатров Кидарских,
Горе мне! горе – укрыт лишь небом.
Я слишком долго, слишком я долго здесь -
С врагами рядом жил - с ненавистными.
Кто, лишь заговорю о мире,
Вооружаются тотчас к войнам.
Psalm 120: Ad Dominum
As to th’Eternall, often in anguishes
Erst I have called, never unanswered,
Againe I call, againe I calling,
Doubt not againe to receave an answer.
Lord ridd my soule from treasonous eloquence
Of filthy forgers craftily fraudulent:
And from the tongue where lodg’d resideth
Poison’d abuse, ruine of beleevers.
Thou that reposest vainly thy confidence
In wily wronging; say by thy forgery
What good to thee? what gaine redoundeth?
What benefitt from a tongue deceitfull?
Though like an arrow strongly delivered
It deeply pierce, though like to a Juniper
It coales doe cast, which quickly fired,
Flame very hott, very hardly quenching?
Ah God! too long heere wander I banished,
Too long abiding barbarous injury:
With Kedar and with Mesech harbour’d,
How? in a tent, in a howslesse harbour.
Too long, alas, too long have I dwelled here
With frendly peaces furious enemies:
Who then to peace I seeke to call them,
Faster I find to the warre they arme them.
Господь всемилостивый, добр ко мне,
Свой слух моленью моему открой,
Свой лик не скрой от горести моей.
И слезный шепот различить успей:
До края бездны доведен дух мой,
И плоть моя страдает наравне –
От мерзости, нахлынувшей извне;
Беда – к беде, и я придавлен ей:
Гнев, ненависть и зло встают горой,
И рвется сердце из груди порой;
И, ужасами окружен смертей,
Я видел страх – души своей на дне.
И я сказал: «О, взял бы ветер Твой
Меня на крыльях голубя, во сне, –
Я не остался б здесь, но вдаль скорей
Свой путь держал, о, дальше от страстей,
В пустыню, там вздохнул бы в тишине:
Нет вихрей злых, нет бури грозовой;
Так поглоти во мраке вражий рой,
Их языки схлестни, союз разбей,
Дабы остался сговор их вчерне
И Матерь Ложь царила в их стране,
И несогласье сделала видней
Дочь Распря, в город их войдя родной.
Враги и днями, и среди ночей
На стенах городских, – обман любой
И гнет самоуправствуют зане;
На улицах измена на коне,
Одета в хитрость; строится разбой,
Владеет зло, владеет властью всей.
Но нет, не враг насмешке рад своей,
К чему с рожденья был готов вполне –
Ко злу того, кто, ведаю, что злой,
Чья Зависть приложила оттиск свой
К моим богатствам, сдав чужой казне, –
Я от врагов укрылся бы верней.
Но это ты! ты – лучший из друзей,
Мой брат, товарищ – в мире, на войне,
Моё второе я, родной душой,
Кто говорил: «Всё сердце мне открой»,
И так же – я. Тот, с кем наедине
Молились в Храме – свет моих очей…
Да станут те добычею червей,
Кто так лелеял умысел гнилой;
Пусть в ад сойдут, живьем горят в огне!
Моя молитва будет в вышине
Пурпурным утром, в полдень золотой
И вечером – Господь склонится к ней.
От тех, кто на меня идет войной,
Господь искупит – много тех людей;
Он, благ, но (им чтоб Его Царство не
Приять) оставит милость в стороне,
Неверующих выгонит взашей;
Начертаны страданья их рукой,
Я ров пройду – готов уже другой.
Чем Он отплатит, кроме зла ко мне,
Всем тем, кого не видел я подлей?
В их душах яд, а на устах - елей!
Их речь острей меча, клинка вдвойне,
Хоть мягкой изливается волной.
Мой дух, согбен не по своей вине,
На Божьи плечи обопрись смелей,
Ты долго ждал, усталый и больной;
Господь врачует вечной добротой
И сохраняет средь любых путей,
Весну прибавит вновь к моей весне.
Но, Боже, сколько будут здесь оне?
Изринь их в яму смерти роковой,
Где жизни нет и нет её лучей,
Они погибнут от своих кровей,
Не обладая жизни полнотой,
На полпути своем мертвы вполне.
Psalm 55: Exaudi, Deus
My God most glad to look, most prone to heere,
An open eare O let my praier find,
And from my plaint turne not thy face away.
Behold my gestures, harken what I say
While uttering mones with most tormented mind.
My body I no lesse torment and teare,
For loe, their fearful threatnings wound mine eare,
Who griefs on griefs on me still heaping laie,
A mark to wrath and hate and wrong assign'd;
Therefore my hart hath all his force resign'd
To trembling pants, death terrors on me pray,
I feare, nay shake, nay quiv'ring quake with feare.
Then say I, O might I but cutt the wind,
Born on the wing the fearfull dove doth beare:
Stay would I not, till I in rest might stay.
Far hence, O far, then would I take my way
Unto the desert, and repose me there,
These stormes of woe, these tempests left behind:
But swallow them, O Lord, in darkness blind,
Confound their councells, leade their tongues astray,
That what they meane by wordes may not appeare;
For Mother Wrong within their towne each where,
And daughter Strife their ensignes so display,
As if they only thither were confin'd.
These walk their cittie walles both night and day,
Oppressions, tumults, guiles of ev'ry kind
Are burgesses, and dwell the midle neere;
About their streetes his masking robes doth weare
Mischief, cloth'd in deceit, with treason lin'd,
Where only hee, hee only beares the sway.
But not my foe with mee this pranck did play,
For then I would have borne with patient cheere
An unkind part from whom I know unkind;
Nor hee whose forhed Envies mark had sign'd,
His trophes on my ruins sought to reare,
From whom to fly I might have made assay.
But this to thee, to thee impute I may,
My fellow my companion, held most deere,
My soule, my other self, my inward frend:
Whom unto me, me unto whom did bind
Exchanged secrets, who together were
Gods temple wont to visit, there to pray.
O lett a soddaine death work their decay,
Who speaking faire, such canckred malice mind,
Let them be buried breathing in their beare.
But purple morn, black ev'n, and midday cleare,
Shall see my praying voice to God enclin'd,
Rowzing him up; and nought shall me dismay.
He ransom'd me, he for my saftie fin'd
In fight where many sought my soule to slay;
He, still him self, (to noe succeeding heire
Leaving his Empire) shall no more forbeare:
But, at my motion, all these Atheists pay,
By whom (still one) such mischiefs are design'd;
Who but such caitives would have undermin'd,
Nay overthrowne, from whome but kindnes meare
They never found? who would such trust betray?
What buttred wordes! yet warr their harts bewray;
Their speach more sharp then sharpest sword or speare
Yet softer flowes then balme from wounded rinde.
But, my ore loaden soule, thy selfe upcheare:
Cast on Gods shoulders what thee down doth waigh,
Long borne by thee with bearing pain'd and pin'd;
To care for thee he shall be ever kinde.
By him the just, in safety held allway,
Chaunglesse shall enter, live, and leave the yeare:
But, Lord, how long shall these men tarry here?
Fling them in pitt of death where never shin'd
The light of life; and while I make my stay
On thee, let who their thirst with bloud allay
Have their life-holding threed so weakly twin'd
That it, half spunne, death may in sunder sheare.
Ты, в зеркало вглядясь, лицу скажи:
Пришла пора другое создавать;
Не обновишь – оставишь мир во лжи,
Без благодати – будущую мать.
Ибо где та, чей девственный отлог
Твоею пахотьбой пренебрежет?
Иль кто, безумен, склепом стать бы мог,
В самовлюбленности губя свой род?
Для матери ты – зеркало мечты:
В тебе она апрель вернула свой, –
Сквозь окна старости увидишь ты
Вновь без морщинок век свой золотой.
А коли жизнь не дашь, своей взамен,
С тобой умрет и образ твой, забвен.
III
Look in thy glass and tell the face thou viewest,
Now is the time that face should form another,
Whose fresh repair if now thou not renewest,
Thou dost beguile the world, unbless some mother.
For where is she so fair whose uneared womb
Disdains the tillage of thy husbandry?
Or who is he so fond will be the tomb
Of his self-love to stop posterity?
Thou art thy mother’s glass, and she in thee
Calls back the lovely April of her prime;
So thou through windows of thine age shalt see,
Despite of wrinkles, this thy golden time.
But if thou live rememb’red not to be,
Die single, and thine image dies with thee.
Прошло моей полжизни, и года
Неслышно ускользнули и мечтанья
Дней юности – стихов воздвигнуть зданье
До неба замком, юным навсегда.
Не леность, удовольствия, беда
Страстей, смиривших не вполне пыланье,
Но от того, что полумертв, страданье
Преградой стало нового труда.
На полпути прошедшее видней:
Там, у холма предстал громадный свод –
В тумане мрачном город, блеск огней,
Над крышами дымки, и звон плывет;
И слышно – ветер осенью сильней, –
Как смерти водопад гремит с высот.
MEZZO CAMMIN
Half of my life is gone, and I have left
The years slipped from me and have not fulfilled
The aspiration of my youth, to build
Some tower of song with lofty parapet.
Not indolence, nor pleasure, nor the fret
Of restless passions that would not be stilled,
But sorrow and a care that almost killed,
Kept me from what I may accomplish yet;
Though half-way up the hill, I see the Past
Lying beneath me with its sounds and sights,-
A city in the twilight dim and vast,
With smoking roofs, soft bells, and gleaming lights,-
And hear above me on the autumnal blast
The cataract of Death far thundering from the heights.
Созданиям прекраснейшим свой род
Длить должно ради вечной жизни роз;
Пусть время розу зрелую сорвет, –
Ее наследник в память ей возрос.
Но ярким обручен своим глазам,
Ты соками существованья так
Питаешь пламя: обедняясь там,
Где изобилье, – сам свой злейший враг.
Являющийся украшеньем дня
Единый вестник, избранный весной,
В бутоне содержанье хороня,
Ты, нежный скряга, платишься собой.
Не стань обжорой, пожалей наш мир,
Иль раздели с могилой горький пир.
I
From fairest creatures we desire increase,
That thereby beauty’s rose might never die,
But as the riper should by time decease,
His tender heir might bear his memory:
But thou, contracted to thine own bright eyes,
Feed’st thy light’s flame with self-substantial fuel,
Making a famine where abundance lies,
Thyself thy foe, to thy sweet self too cruel.
Thou that art now the world’s fresh ornament
And only herald to the gaudy spring,
Within thine own bud buriest thy content,
And, tender churl, mak’st waste in niggarding:
Pity the world, or else this glutton be,
To eat the world’s due, by the grave and thee.
Моя поездка тягостна вдвойне,
Когда в итоге всех дорожных мук
Расслабленность и отдых скажут мне:
«За много миль находится твой друг».
Что мир с собой душе моей вернет,
Коль мне отказано во благе сна?
Не ослабляет ночь вседневный гнет,
Но вслед за днем сильней гнетет она.
Два суверена, славные враждой,
Согласны не жалеть меня ничуть:
Один – в трудах, другая – мыслью той,
Что от тебя уводит вдаль мой путь.
Дню говорю я, что ты даришь свет,
Который тучи неба не затмят,
И смуглоликой льщу – когда звезд нет,
Ты озаряешь золотой наряд.
Но каждый день мои печали длит,
А ночь сильнее тосковать велит.
XXVIII
How can I then return in happy plight
That am debarred the benefit of rest?
When day’s oppression is not eased by night,
But day by night and night by day oppressed;
And each (though enemies to either’s reign)
Do in consent shake hands to torture me,
The one by toil, the other to complain
How far I toil, still farther off from thee.
I tell the day to please him thou art bright,
And dost him grace when clouds do blot the heaven;
So flatter I the swart-complexioned night,
When sparkling stars twire not thou gild’st the even:
But day doth daily draw my sorrows longer,
And night doth nightly make griefs’ strength seem stronger.
Когда часы отсчитывают день
И вижу мир я в трауре ночном,
Когда замечу над фиалкой тень
И соболя кудрей – под серебром;
Когда дубов безлиственны столпы,
Скрывавшие гурты овечьи в зной,
И зелень лета, сжатая в снопы,
Свисает с дрог колючей бородой, –
Вся мысль моя – о красоте твоей:
Она прейдет среди других красот,
И тем быстрее, чем на смену ей
Быстрей иная красота растет.
Все времени срезает мощный серп,
И лишь потомством возместишь ущерб.
XII
When I do count the clock that tells the time,
And see the brave day sunk in hideous night,
When I behold the violet past prime,
And sable curls all silvered o’er with white,
When lofty trees I see barren of leaves,
Which erst from heat did canopy the herd,
And summer’s green all girded up in sheaves
Borne on the bier with white and bristly beard:
Then of thy beauty do I question make
That thou among the wastes of time must go,
Since sweets and beauties do themselves forsake,
And die as fast as they see others grow,
And nothing ’gainst Time’s scythe can make defence
Save breed to brave him when he takes thee hence.
Мои оковы – это ты,
Но ты – хлеб и вино;
Твой дар – Вселенная – мой мир,
Но ты и мир – одно.
Сними оковы с ног моих –
Ты не лишишь оков.
Ведь весь мой мир в твоих руках –
И нет других миров.
Song
You bound strong sandals on my feet,
You gave me bread and wine,
And bade me out, neath sun and stars,
For all the world was mine.
Oh take the sandals off my feet,
You know not what you do;
For all my world is in your arms,
My sun and stars are you.
Когда Рим правил миром всем, народы,
Решив, что в Вечном Граде небрегут
Их суверенитетом и свободой,
Старались вырваться из рабских пут.
Ночь скрыла Город, спать лег всякий люд,
И Галлы вышли, подкупив девицу,
Близ Капитолия (дозор был худ)
И взяли б Рим, когда б не крики птицы –
Гуся – от разорения столицу
И самого Юпитера спасли
От плена – в Риме он, Хранитель, чтится.
Как люди малое презреть могли,
Уверены, глупцы, в своем покое –
Что на земле не может ждать другое?!
Visions Of The Worlds Vanitie. XI
What time the Roman Empire bore the Reign
Of all the World, and flourish'd most in Might,
The Nations 'gan their Sovereignty disdain,
And cast to quit them from their Bondage quite:
So when all shrouded were in silent Night,
The Galls were, by corrupting of a Maid,
Possess'd nigh of the Capitol through Slight,
Had not a Goose the Treachery bewraid.
If then a Goose great Rome from Ruin staid,
And Jove himself, the Patron of the Place,
Preserv'd from being to his Foes betraid;
Why do vain Men mean things so much deface,
And in their Might repose their most Assurance,
Sith nought on Earth can challenge long Endurance?
[* _Deface,_ disparage, despise.]
Я летним днем в сиянье должном Феба
Быка увидел – белого, как снег,
Рога его – серпы луны средь неба, –
Он мирно в луговых цветах прилег.
Хотели те его коснуться век,
Отведаны быть им – легки и здравы;
Но он, пресыщен сладости и нег,
Валялся, тучен, приминая травы,
Не утруждаясь ими величаво.
Вдруг овод шкуру мощную продел,
Ужалив, тварь презреннейшая, право, –
Ни об усладе бык уж не радел,
Ни о величье: малый смог такое, –
Как часто видим мы, – лишить покоя.
Visions Of The Worlds Vanitie. II
In summers day, when Phoebus fairly shone,
I saw a Bull as white as driven snowe,
With gilden horns embowed like the moone,
In a fresh flowring meadow lying lowe:
Up to his eares the verdant grasse did growe,
And the gay floures did offer to be eaten;
But he with fatnes so did overflows,
That he all wallowed in the weedes downe beaten,
Ne car'd with them his daintie lips to sweeten:
Till that a Brize*, a scorned little creature,
Through his faire hide his angrie sting did threaten,
And vext so sore, that all his goodly feature
And all his plenteous pasture nought him pleased:
So by the small the great is oft diseased**.
[* _Brize_, a gadfly.]
[** _Diseased_, deprived of ease.]
На берегу, чью жизнь дарует Нил,
На банке, солнцем залитой, громаден,
Могучий растянулся крокодил,
Безвинной крови и до жертвы жаден
Несчастных, чей удел там безотраден;
Он мнил: пред ним ничтожно всё что есть.
И птичку видел я, чей вид нескладен, –
Тедулу – коих в тех местах не счесть.
Но жуткий зверь ей дал такую честь:
Природе подчинен, ворота ада
Открыв, ей разрешал из них он есть –
Из челюстей, чернеющих от яда.
Зачем пренебрегать тем, что так мало
Великим, если то терпеть пристало?
Visions Of The Worlds Vanitie. III
Beside the fruitful Shore of muddy Nile,
Upon a sunny Bank outstretched lay,
In monstrous length, a mighty Crocodile,
That cramm'd with guiltless Blood, and greedy Prey
Of wretched People travailing that way,
Thought all things less than his disdainful Pride.
I saw a little Bird, call'd Tedula,
The least of thousands which on Earth abide,
That forc'd this hideous Beast to open wide
The griesly Gates of his devouring Hell,
And let him feed, as Nature doth provide,
Upon his Jaws, that with black Venom swell.
Why then should greatest things the least disdain,
Sith that so small so mighty can constrain?
Мы среди ив повстречались: моя любовь и я.
Ступала она белоснежно, по саду – любовь моя.
Она о любви просила, словно у древа – листва,
Но я, молодой повеса, не верил в ее слова.
Мы у запруды стояли вдвоем с любовью моей.
И на плечо легла мне рука ее – нет нежней.
Она меня жить просила – как любит земля траву.
Я был молодой повеса, а ныне в слезах живу.
Все потерять – мой оберег
От мыслимых утрат.
Когда нет больше, чем – миры
С осей своих слетят –
Иль Солнце до золы сгорит –
Беды страшнее нет,
Тогда на миг я оторвусь
От строчки... «Вот сюжет!»
Вы с милостью примите, госпожа,
Стихи, что записал я вкривь и вкось, -
Пред Ваши ясны очи; им служа,
Увы, свою свободу нам пришлось
Отдать Вам в руки. Вольные плоды,
К стопам я Вашим приношу как раб,
С ярмом на шее: Ваши все сады
Повергли ниц, - впервые я так слаб.
С тех пор как взглядом при чужом дворе,
Презрев английских дам, избрал я Вас,
Признанье Вам я возношу горе,
Не потушите пламя этих фраз.
Единственного хочет Ваш слуга:
Не думайте, что в чем-то я солгал.
He wrote unto a Skotish Dame whom he chose for his Mistresse in the French Court, as followeth
Lady receyve, receive in gracious wise,
This ragged verse, these rude ill skribled lines:
Too base an object for your heavenly eyes,
For he that writes his freedome (lo) resignes
Into your handes: and freely yeelds as thrall
His sturdy necke (earst subject to no yoke)
But bending now, and headlong press to fall,
Before your feete, such force hath beauties stroke.
Since then mine eyes (which skornd our English dames)
In forrayne courtes have chosen you for fayre,
Let be this verse true token of my flames,
And do not drench your owne in deepe dispayre.
Onely I crave (as I nill change for new)
That you vouchsafe to thinke your servaunt trew.
Подобно волнам, торопя свой ход,
Дабы разбиться о скалистый брег,
Минуты наши движутся вперед:
Одна другой подхватывает бег.
Восход рожденья зрелостью тотчас
Венчает время – миг, до той поры,
Пока, в кривых затменьях ополчась,
Не заберет оно свои дары.
Срезает время молодости цвет,
На лбу красот являет цепь борозд,
Сжирает истину, что знал весь свет;
Всё под его косу ведет свой рост.
Но неподвластны варварской руке
Достоинства твои – в моей строке.
LX
Like as the waves make towards the pebbled shore,
So do our minutes hasten to their end,
Each changing place with that which goes before,
In sequent toil all forwards do contend.
Nativity, once in the main of light,
Crawls to maturity, wherewith being crowned,
Crookиd eclipses ’gainst his glory fight,
And Time that gave doth now his gift confound.
Time does transfix the flourish set on youth,
And delves the parallels in beauty’s brow,
Feeds on the rarities of nature’s truth,
And nothing stands but for his scythe to mow.
And yet to times in hope my verse shall stand,
Praising thy worth, despite his cruel hand.
Разлука уподобилась зиме –
С тобой, о радость мимолетных лет!
Какой я холод чувствовал во тьме!
Мир донага был декабрем раздет!
А это было лето – пир земной, –
И осень в изобилии идет,
Зачавшая богатою весной,
Неся вдовою скорбно свой живот.
Но пышный урожай, казалось мне,
Сбор обреченных на сиротство чад.
Разлука с летом и c тобой – вдвойне.
И птицы, если нет тебя, молчат.
А если и поют, так песнь жалка,
Что вянет лист, боясь – зима близка.
XCVII
How like a winter hath my absence been
From thee, the pleasure of the fleeting year!
What freezings have I felt, what dark days seen!
What old December’s bareness every where!
And yet this time removed was summer’s time,
The teeming autumn big with rich increase,
Bearing the wanton burthen of the prime,
Like widowed wombs after their lords’ decease:
Yet this abundant issue seem’d to me
But hope of orphans, and unfathered fruit,
For summer and his pleasures wait on thee,
And thou away, the very birds are mute;
Or if they sing, ’tis with so dull a cheer
That leaves look pale, dreading the winter’s near.
Тебе на камне выбьют ли мой стих
Иль я в земле до этого сгнию?
Но смерть тебя не вырвет из живых, –
Себя всецело ей я предаю.
Бессмертье наречет тебя собой,
Когда меня забудет этот свет.
Увидеть сможет здесь тебя любой, –
В простой могиле будет твой поэт.
Твой памятник мной высечен из строк.
И сотворят глаза, чтоб их прочесть,
Дыханья – вторить о тебе в свой срок,
Когда затихнут все, что ныне есть.
Мое перо даст жить тебе в веках,
Там, где жизнь явна, – на людских устах.
LXXXI
Or shall I live your epitaph to make,
Or you survive when I in earth am rotten,
From hence your memory death cannot take,
Although in me each part will be forgotten.
Your name from hence immortal life shall have,
Though I (once gone) to all the world must die;
The earth can yield me but a common grave,
When you intombиd in mens eyes shall lie:
Your monument shall be my gentle verse,
Which eyes not yet created shall o’er-read,
And tongues to be your being shall rehearse,
When all the breathers of this world are dead;
You still shall live (such virtue hath my pen)
Where breath most breathes, even in the mouths of men.
Его ли стих исплавал целый свет,
Чтоб здесь как приз завоевать тебя?
Чтоб потерял мой разум мыслей цвет,
Своих детей во чреве погребя?
Его ли дух, от духов научен,
Превыше смертных, тишиной сразил?
Ни он, ни привиденья не причем, –
Полночные друзья, – что я без сил.
Ни он, ни близкий бестелесный плут,
Что пичкает наукой по ночам,
Молчанием моим не прихвастнут,
Другим я страхом был ослаблен сам:
Твой облик – содержанье чуждых строк,
Чего мой стих преодолеть не смог.
LXXXVI
Was it the proud full sail of his great verse,
Bound for the prize of all-too-precious you,
That did my ripe thoughts in my brain inhearse,
Making their tomb the womb wherein they grew?
Was it his spirit, by spirits taught to write
Above a mortal pitch, that struck me dead?
No, neither he, nor his compeers by night
Giving him aid, my verse astonishиd.
He, nor that affable familiar ghost
Which nightly gulls him with intelligence,
As victors, of my silence cannot boast;
I was not sick of any fear from thence;
But when your countenance filled up his line,
Then lacked I matter, that infeebled mine.
Заснул и отложил малютка бог
Свой факел, зажигающий сердца.
А рядом нимфы пробегали вскок,
Те, что хранят обет свой до конца.
Рукой верховной девы был огонь
В ручей заброшен, чтоб не согревал
Сердца, людских желаний легион,
Обезоружен спящий генерал.
Но факел оживил лесной поток,
Смешав лекарство вод с любви теплом,
Для тех, кто до ручья добраться смог…
Я, милой раб, к нему пришел потом,
Найдя, что горяча любовь всегда,
Подвластна ей холодная вода.
CLIV
The little Love-god lying once asleep
Laid by his side his heart-inflaming brand,
Whilst many nymphs that vowed chaste life to keep
Came tripping by; but in her maiden hand
The fairest votary took up that fire
Which many legions of true hearts had warmed,
And so the general of hot desire
Was sleeping by a virgin hand disarmed.
This brand she quenched in a cool well by,
Which from Love's fire took heat perpetual,
Growing a bath and healthful remedy
For men diseased; but I, my mistress' thrall,
Came there for cure, and this by that I prove:
Love's fire heats water, water cools not love:
Монаршья птица, возгордясь судьбой –
Носить перуны Зевсу, не робея, –
Сочла всю тварь рабами пред собой
И оскорбила как-то Скарабея.
Жук извинений ждал, хоть был слабее, –
Напрасно; и к орлу в гнездо проник
И сжег птенцов, собою не владея,
Тем принеся ему страданье вмиг.
И сильный неприкаянность постиг,
Лишь Зевс пустил орла с яичной кладкой,
Но с ней он грязь принес пред божий лик, –
Бог отшвырнул всё вместе с грязью гадкой;
И рек: «Слабейший покарает так,
Как ни один наисильнейший враг!»
Visions Of The Worlds Vanitie. IV
The kingly Bird, that bears Jove's Thunder-clap,
One day did scorn the simple Scarabee,
Proud of his highest Service, and good Hap,
That made all other Fowls his Thralls to be:
The silly Fly, that no redress did see,
Spy'd where the Eagle built his towring Nest,
And kindling Fire within the hollow Tree,
Burnt up his young ones, and himself distrest;
Ne suffred him in any place to rest,
But drove in Jove's own lap his Eggs to lay;
Where gathering also Filth him to infest,
Forc'd with the Filth his eggs to fling away:
For which, when as the Fowl was wroth, said Jove,
"Lo! how the least the greatest may reprove."
[* _Scarabee,_ beetle.]
Увидел в море я, тревоги полный, –
То рыба ли была, – так велика,
Она летела, вспенивая волны
Со дна ударом каждым плавника,
Казалось, свитого из тростника.
То был Левиафан, природы чудо;
Резвясь, он многих притеснял века:
Но рыба-меч, освободясь от спуда,
Кольнула в горло так, что стало худо
Громадному, – извергнул бездну он,
И море громом сотряслось повсюду,
И запятналось тем, что вышло вон.
Научен я не презирать с тех пор,
Что б ни считало общество как вздор.
Visions Of The Worlds Vanitie. V
Toward the Sea turning my troubled Eye,
I saw the Fish (if Fish I may it cleep)
That makes the Sea before his Face to fly,
And with his flaggy Fins doth seem to sweep
The foamy Waves out of the dreadful Deep,
The huge Leviathan, Dame Nature's Wonder,
Making his Sport, that many makes to weep:
A Sword-fish small him from the rest did sunder,
That in his Throat him pricking softly under,
His wide Abyss him forced forth to spew,
That all the Sea did roar like Heaven's Thunder,
And all the Waves were stain'd with filthy hue.
Hereby I learned have, not to despise
What-ever thing seems small in common Eyes.
[* _Cleepe,_ call.]
Дракон, чей тыл щитами защищала,
Как золото горя на солнце, – медь,
И смерть несло его двойное жало,
Схватился с Пауком – тот мог посметь
Как равный на великого смотреть.
Змей низшим пренебрег, не ждал урона,
Но хитрый арахнид раскинул сеть
И яд ему в питье влил потаенно.
Заставил вздуться яд кишки дракона,
Распространившись в органах во всех;
И отдал он победу обреченно, –
Кто раньше верил только в свой успех.
О как нелепо к слабому презренье,
Итогом часто – сильных пораженье!
Visions Of The Worlds Vanitie. VI
An hideous Dragon, dreadful to behold,
Whose Back was arm'd against the Dint of Spear,
With Shields of Brass, that shone like burnish'd Gold,
And forked Sting, that Death in it did bear,
Strove with a Spider, his unequal Peer,
And bad defiance to his Enemy.
The subtil Vermin creeping closely* near,
Did in his Drink shed Poison privily;
Which through his Entrails spreading diversly,
Made him to swell, that nigh his Bowels burst,
And him enforc'd to yield the Victory,
That did so much in his own Greatness trust.
O how great Vainness is it then to scorn
The Weak, that hath the Strong so oft forlorn**!
[* _Closely,_ secretly.]
[** _Forlorne,_ ruined.]
Могучий лев, земных лесов владыка,
Свой голод удовольствовав сполна
Людскою жертвой и добычей дикой,
В укромном скрылся логове для сна.
Была жестокость властная дана
Его когтям, от них – величье, сила…
Но вот Оса – осмелившись одна
Приблизиться, так сильно укусила,
Что стало всё вокруг ему немило,
Гнев начал сердце разъедать тотчас:
Не знал, что делать лев, – так боль ярила, –
Меча огонь из полных кровью глаз.
И самый сильный смерти возжелал,
Тем раздражен, кто был столь слаб и мал.
Visions Of The Worlds Vanitie. X
A mighty Lion, Lord of all the Wood,
Having his Hunger throughly satisfy'd
With Prey of Beasts, and Spoil of living Blood,
Safe in his dreadless Den him thought to hide:
His Sternness was his Praise, his Strength his Pride,
And all his Glory in his cruel Claws.
I saw a Wasp, that fiercely him defide,
And bad him battail even to his Jaws;
Sore he him stung, that it the Blood forth draws,
And his proud Heart is fill'd with fretting Ire:
In vain he threats his Teeth, his Tail, his Paws;
And from his bloody Eyes doth sparkle Fire,
That dead himself he wisheth for Despight:
So weakest may annoy the most of Might.
Слона я видел, он с повадкой важной
Вышагивал, украшен на спине
Хозяйской славой – золоченой башней –
Как если бы готовился к войне;
Глупец самонадеян был вдвойне,
Уверен, – за наряд его надменный,
За гордость, что взаймы он взял, вполне
Его чтут звери прочие, презренны.
Но Муравей, тварь жалкая, мгновенно
К слону забравшись в хобот, причинил
Такую боль, что пал тот на колено,
Честь запятнал и башню уронил.
Нет ничего великого в той славе,
Которую сгубить малейший вправе.
Visions Of The Worlds Vanitie. VIII
Soone after this I saw an Elephant,
Adorn'd with bells and bosses gorgeouslie,
That on his backe did beare, as batteilant*,
A gilden towre, which shone exceedinglie;
That he himselfe through foolish vanitie,
Both for his rich attire and goodly forme,
Was puffed up with passing surquedrie**,
And shortly gan all other beasts to scorne,
Till that a little Ant, a silly worme,
Into his nosthrils creeping, so him pained,
That, casting downe his towres, he did deforme
Both borrowed pride, and native beautie stained.
Let therefore nought that great is therein glorie,
Sith so small thing his happines may varie.
[* _As batteilant,_ as if equipped for battle.]
[** _Surquedrie,_ presumption.]
Я видел: Шхуна в сердце океана
Не побоялась флаги все взметнуть;
И с вымпелом, что вился непрестанно,
Летела, не сбавляя ход ничуть.
Привольный ветер наполнял ей грудь,
И небо, глядя, как на глади зыбкой
Корабль танцует, одобряло путь
И одаряло счастьем и улыбкой.
Внезапно к килю присосалась рыбка
И, взявшись за пяту, прервала бег;
Ни ветру, ни течению над хлипкой
Реморой верх не одержать вовек.
Мне показалось странным, что столь мало
Великое движенье задержало.
Visions Of The Worlds Vanitie. IX
Looking far foorth into the ocean wide,
A goodly Ship with banners bravely dight,
And flag in her top-gallant, I espide
Through the maine sea making her merry flight.
Faire blewe the wind into her bosome right,
And th'heavens looked lovely all the while,
That she did seeme to daunce, as in delight,
And at her owne felicitie did smile.
All sodainely there clove unto her keele
A little fish that men call Remora,
Which stopt her course, and held her by the heele,
That winde nor tide could move her thence away.
Straunge thing me seemeth, that so small a thing
Should able be so great an one to wring.
В гармонии с изяществом богатым
Произрастала на холме сосна,
Даря долину тонким ароматом;
Средь дочерей Ливана ни одна
Ей красотою не была равна.
Но червь в ее завелся сердцевине,
Не опасалась низкого она, –
Зло крало силу жизни, сок отныне.
С тех пор мертвел на взнесшейся вершине
И падал локон с гордой головы,
И вскоре нет величия в помине,
Сосна и лыса, и нага – увы!
Я потрясен был: красота и стать
В мгновенье ока может тленом стать.
Visions Of The Worlds Vanitie. VII
High on a hill a goodly Cedar grewe,
Of wondrous length and straight proportion,
That farre abroad her daintie odours threwe;
Mongst all the daughters of proud Libanon,
Her match in beautie was not anie one.
Shortly within her inmost pith there bred
A litle wicked worme, perceiv'd of none,
That on her sap and vitall moysture fed:
Thenceforth her garland so much honoured
Began to die, O great ruth* for the same!
And her faire lockes fell from her loftie head,
That shortly balde and bared she became.
I, which this sight beheld, was much dismayed,
To see so goodly thing so soone decayed.
Скажи, зачем уловки эти –
На локонах златые сети?
Схватить их? Волосок любой,
Приручен, знает, что он твой.
Кто дик – так это я и боле
Заслуживаю их неволи.
Позволь струиться волосам
Подобно веющим ветрам, –
Ловушкой дивной, неземною
Расставь те сети надо мною.
Upon Julia's hair, bundled up in a golden net
Tell me, what needs those rich deceits,
These golden toils, and trammel nets,
To take thine hairs when they are known
Already tame, and all thine own?
'Tis I am wild, and more than hairs
Deserve these meshes and those snares.
Set free thy tresses, let them flow
As airs do breathe or winds do blow:
And let such curious net-works be
Less set for them than spread for me.
Мысль алчущая, выношена мной
В моей душе, любовью истомленной,
Питаема печалью и тоской,
Ты стала больше сумрачного лона.
Так вырвись из утробы, где исконно
Росла, – выходит так отродье змей.
И пищу ты найдешь, к которой склонна,
И отдых дашь мне от моих скорбей.
А если ты пред госпожой моей
Предстанешь, сдайся тотчас ей на милость,
Покайся и моли ее скорей,
Чтобы со мной любезней обходилась.
Коль будет так, мою любовь храни,
А нет – умри; с тобой закончу дни.
Amoretti. II
UNQUIET thought, whom at the first I bred,
Of the inward bale of my love pined heart:
and sithens have with sighs and sorrows fed,
till greater then my womb thou waxen art.
Break forth at length out of the inner part,
in which thou luckiest like to vipers brood:
and seek some succour both to ease my smart
and also to sustain thy self with food.
But if in presence of that fairest proud
thou chance to come, fall lowly at her feet:
and with meek humbleness and afflicted mood,
pardon for thee, and grace for me in treat.
Which if she grant, then live and my love cherish,
if not, die soon, and I with thee will perish.
Не в зеркале кристальной чистоты,
Где миловидна, дева, ты на диво,
Вглядясь в меня, в мой мир духовный, ты
Себя увидишь более правдиво.
В душе моей, скрывающей ретиво
От глаз твою божественную суть –
Идею, где небесно ты красива,
Ты можешь вечно на себя взглянуть.
Во мне туман не в силах затянуть,
Твоим бездушьем исказив в печали,
Прекрасное лицо твое ничуть,
Оно яснее видного в кристалле.
Коль чистым образ свой найдешь во мне, –
Пускай его не скроет дождь вовне.
Amoretti. XLV
LEAVE lady in your glass of crystal clean,
Your goodly self for evermore to view:
and in my self, my inward self I mean,
most lively like behold your semblant true.
Within my heart, though hardly it can show,
thing so divine to view of earthly eye:
the fair Idea of your celestial hue,
and every part remains immortally:
And were it not that, through your cruelty,
with sorrow dimmed and deform'd it were:
the goodly image of your visnomy,
clearer then crystal would therein appear.
But if your self in me ye plain will see,
remove the cause by which your fair beams darken’d be.
Мне позволь благословлённым
Быть тобой и Купидоном;
Пусть найду, лишь захотев,
Я не злых, но скромных дев.
И в девичьем поцелуе
Патоку любви вкушу я,
Чтоб, придя к тебе во храм,
Смог алтарь лобзать я там
И признать, что нет в помине
Горечи в любви, богиня.
A hymn to Venus and Cupid
Sea-born goddess, let me be
By thy son thus grac'd and thee ;
That whene'er I woo, I find
Virgins coy but not unkind.
Let me when I kiss a maid
Taste her lips so overlaid
With love's syrup, that I may,
In your temple when I pray,
Kiss the altar and confess
There's in love no bitterness.
Мне здесь кукушку слушать не дано,
Здесь соснам снежной шалью не одеться.
Но в их тени мое укрылось детство,
Хотя осталось далеко оно.
Иголочки звенят: «Давным-давно…»
Заснеженные даль, ручей виднеться
Мне вечно будут родиной, и сердце
В язык чужбинных песен влюблено.
Быть может, только птицам горним ведом
Весь этот горький трепет – родин двух, –
На перелете, меж землей и небом.
В двух разных землях зарожден мой дух.
Он с вами, сосны, был посажен дважды,
О двух корнях, – и равно близок каждый.
Оригинал:
http://www.poezia.ru/images/ivrit.gif
Подстрочный перевод (с 7-го конкурса поэтических переводов, редакция Ирины Явчуновской):
Леа Голдберг
СОСНА
Рифмовка: ABBA; ABBA; CDC; DEE
Здесь не услышу голос кукушки,
Здесь дерево не покроется снежной папахой,
Но в тени этих сосен
Возрождается все мое детство.
Звон иголок: «Жили-были...»
Я назову родиной снежные просторы,
Зеленоватый лед, сковавший ручей,
Язык песни другой земли (страны).
Может быть только перелетные птицы знают (чувствуют) –
Когда они находятся (повисают) между небом и землей –
Эту боль двух родин.
С вами я была посажена в землю дважды,
С вами, сосны, я расцветала (росла),
И мои корни в двух разных местах (пейзажах).
На послушанье у себя самой,
Моей душе не быть ничьей рабою,
Но вырвавшийся локон твой златой
Ее из клети вызволил собою.
Как птица, привлеченная рукою
Кормящей, устремляет к ней полет,
Так и душа, увлечена другою,
От милых глаз питаясь, к ней прильнет.
Возьми ее – души любимой свод,
Возможно, станет ей любимой клеткой:
Научена, здесь имя воспоет
Твое и похвалу тебе, пусть редко.
И стоит ли раскаиваться в том,
Что стал родным душе любимой дом?!
Amoretti. LXXIII
BEING my self captived here in care,
My heart, whom none with servile bands can tie:
but the fair tresses of your golden hair,
breaking his prison forth to you doth fly.
Like as a bird that in one's hand doth spy
desired food, to it doth make his flight:
even so my heart, that wont on your fair eye
to feed his fill, flies back unto your sight.
Do you him take, and in your bosom bright,
gently encage, that he may be your thrall:
perhaps he there may learn with rare delight,
to sing your name and praises over all.
That it hereafter may you not repent,
him lodging in your bosom to have lent.
Весна - любви глашатай, короля,
Чей герб являет роскоши немало:
Цветы во всех соцветьях, что земля
Когда-либо изящно расставляла.
Проникни в зимний дом, где задремала
Моя любовь, - ей скажет твой приход:
Веселья время, чтобы та поймала
Его за прядь седых волос, не ждет.
Пусть поспешит она, любовь вот-вот
Появится в чудесном экипаже,
И кто ее богатства не возьмет,
Наказан будет, обвинен в их краже.
Расцвета днями наслаждайся всеми,
Любимая, нам не вернуть их время.
Amoretti.
LXX
FRESH spring the herald of love's mighty king,
In whose coat-armour richly are displayed,
all sorts of flowers the which on earth do spring
in goodly colours gloriously arrayed.
Go to my love, where she is careless laid,
yet in her winter's bower not well awake:
tell her the joyous time will not be stayed
unless she do him by the forelock take.
Bid her therefore her self soon ready make,
to wait on love amongst his lovely crew:
where every one, that misseth then her make,
shall be by him amerced with penance due.
Make hast therefore sweet love, whilst it is prime,
for none can call again the passed time.
Античности герои, взяв добычу,
Так покоренный ставили трофей,
Чтоб он служил к их вечному величью
В реестре славных дел ценой своей.
Что мне воздвигнуть, чтобы не бедней
Мое наследье чтилось, с теми вместе, -
Захват любимой с красотою всей,
С ее богатством, крепостью и честью.
Пусть мой сонет, ей преданный без лести,
Бессмертным сможет памятником стать
Среди потомков всех – моей невесте –
И мир дивит времен древнейших стать.
Удачен сговор, и я горд наградой,
Которую смог взять с трудом, осадой.
Amoretti. LXIX
THE famous warriors of the antique world,
Used Trophies to erect in stately wise:
in which they would the records have enrolled,
of their great deeds and valorous emprize.
What trophy then shall I most fit devise,
in which I may record the memory
of my love's conquest, peerless beauty's prize,
adorned with honour, love, and chastity.
Even this verse vowed to eternity,
shall be thereof immortal monument:
and tell her praise to all posterity,
that may admire such world's rare wonderment.
The happy purchase of my glorious spoil,
gotten at last with labour and long toil.
В лобзанье милой (высшая из льгот),
Я представлял себя в саду цветущем:
Цветы чудны, их запахов разлет
Влюбленных фрейлин устилает кущи.
Губ аромат – левкой, к ночи влекущий,
Цвет Роз – румян любимой яркий цвет,
Чело – белеет царских лилий гуще,
Глаза – гвоздик, распахнуты на свет,
Лиф – земляники ложе, слаще нет,
А шея – связка величавых кринов,
Грудь – лилий цвет, пока листвой одет,
Сосцы – цвет распустившихся жасминов.
Растений много здесь, чей запах мил,
Но аромат ее их все затмил.
Amoretti. LXIV
COMING to kiss her lips, (such grace I found)
Me seemed I smelt a garden of sweet flowers:
that dainty odours from them threw around
for damsels fit to deck their lovers' bowers.
Her lips did smell like unto Gillyflowers,
her ruddy cheekes, like unto Roses red:
her snowy brows like budded Bellamoures
her lovely eyes like Pinks but newly spread,
Her goodly bosom like a Strawberry bed,
her neck like to a bunch of Cullambynes:
her breast like lillies, ere their leaves be shed,
her nipples like young blossomed Jessemynes,
Such fragrant flowers do give most odorous smell,
but her sweet odour did them all excel.
Оплачь, оплачь, монаршья дочь,
Позор отца, распад страны.
О если бы могла помочь
Ему ты смыть хоть часть вины!
Плачь – добродетель слезы льет,
Склонясь над страждущей землей.
И – по слезинкам – твой народ
Улыбкой долг оплатит свой!
Lines to a Lady Weeping
Weep, daughter of a royal line,
A Sire's disgrace, a realm's decay;
Ah! happy if each tear of thine
Could wash a father's fault away!
Weep - for thy tears a Virtue's tears -
Auspicious to these suffering isles;
And be each drop in future years
Repaid thee by thy people's smiles!
Мы медлим здесь, в театре мировом, –
Любовь моя сидит как зритель праздный,
Смотря, как я скрываю чувства в нем,
Играя перед ней в пиесах разных.
Подчас я нахожу, – они прекрасны,
Когда дадут в Комедии мне роль,
Но миг – и вижу: радости напрасны,
И жизнь моя – Трагедия и боль.
Она следит: правдивым быть изволь, –
Бесстрастна, будь то счастье или горе;
Смеюсь – меня высмеивает столь,
Что плачу я – она смеется вскоре.
Что тронуло б ее? ни лед, ни пламень, –
Не женщина она – бездушный камень.
Amoretti. LIV
OF this world’s Theatre in which we stay,
My love like the Spectator idle sits
beholding me that all the pageants play,
disguising diversely my troubled wits.
Sometimes I joy when glad occasion fits,
and mask in mirth like to a Comedy:
soon after when my joy to sorrow flits,
I wail and make my woes a Tragedy.
Yet she beholding me with constant eye,
delights not in my mirth nor rues my smart:
but when I laugh she mocks, and when I cry
she laughs, and hardens evermore her heart.
What then can move her? if nor mirth, nor moan,
she is no woman, but a senseless stone.
В свету и в тени
Скачет рыцарь все дни,
Миру душа его рада.
Он песню поет
И скачет вперед
В поисках Эльдорадо!
Но он постарел,
Рыцарь, что смел,
В сердце вкрались утраты,
Глаза не нашли
Ни пяди земли,
Похожей на Эльдорадо!
Перед смертью, без сил
Тень он спросил
Представшую как награда:
«О, ты был везде, -
Поведай мне, где
Эта земля – Эльдорадо!»
«По Долине Теней
Поезжай ты смелей,
Прямиком через Лунные Гряды», -
Отвечал пилигрим,
И расстался он с ним, -
«Если ищешь ты Эльдорадо!»
ELDORADO
Gaily bedight,
A gallant knight,
In sunshine and in shadow,
Had journeyed long,
Singing a song,
In search of ELDORADO.
But he grew old -
This knight so bolt -
And o"er his heart a shadow
Fell, as he found
No spot of ground
That looked like ELDORADO/
And, as his strength
Failed him at length
He met a pilgrim shadow -
"Shadow", said he,
"Where can it be -
This land of ELDORADO?"
"Over the Mountains
Of the Moon,
Down the Valley of the Shadow,
Ride, boldly ride",
The shade replied, -
"If you seek for ELDORADO!"
Вчера, о, ввечеру меж наших губ, бледна,
Скользнула тень твоя, Кинара, и твой дух
Разлился посреди лобзаний и вина,
И одинок я был, истерзан страстью старой,
Да, одинок я был и в скорби глух:
Я верен на свой лад тебе одной, Кинара!
Я сердцем ощущал другого сердца стук,
А этих купленных лобзаний слаще нет;
Во сне ль не выпускал, иль въявь – ее из рук,
Но одинок я был, истерзан страстью старой,
Когда проснулся – пасмурный рассвет.
Я верен на свой лад тебе одной, Кинара!
Я многое забыл, Кинара! буйных роз
Развеян ветром танец и погашен пыл,
Он лилии твои из памяти унес;
Но одинок я был, истерзан страстью старой,
Да, оттого, что танец долог был;
Я верен на свой лад тебе одной, Кинара!
Вина просил я, нот – пьянее, чем вчера,
Но лишь закончен пир и в лампах свет затих,
Являлась тень твоя, Кинара! до утра
Всё одинок я был, истерзан страстью старой,
Вновь вожделел я губ твоих:
Я верен на свой лад тебе одной, Кинара!
NON SUM QUALIS ERAM BONAE SUB REGNO CYNARAE
Last night, ah, yesternight, betwixt her lips and mine
There fell thy shadow, Cynara! thy breath was shed
Upon my soul between the kisses and the wine;
And I was desolate and sick of an old passion,
Yea, I was desolate and bowed my head:
I have been faithful to thee, Cynara! in my fashion.
All night upon mine heart I felt her warm heart beat,
Night-long within mine arms in love and sleep she lay;
Surely the kisses of her bought red mouth were sweet;
But I was desolate and sick of an old passion,
When I awoke and found the dawn was gray:
I have been faithful to thee, Cynara! in my fashion.
I have forgot much, Cynara! gone with the wind,
Flung roses, roses riotously with the throng,
Dancing, to put thy pale, lost lilies out of mind;
But I was desolate and sick of an old passion,
Yea, all the time, because the dance was long:
I have been faithful to thee, Cynara! in my fashion.
I cried for madder music and for stronger wine,
But when the feast is finished and the lamps expire,
Then falls thy shadow, Cynara! the night is thine;
And I am desolate and sick of an old passion,
Yea hungry for the lips of my desire:
I have been faithful to thee, Cynara! in my fashion.
Я видел сон – иль это было въяве:
Слоновой, белой кости дивный стол,
Уставленный сластями, чтобы, в славе,
Державный князь отведать их вошел.
Два яблока златых вершили ствол
Сребряный тот – ценой неисчислимы;
Геракл их в дальних странствиях обрел,
Не пробежала Аталанта мимо...
Плодов превыше сладостных, хранимы
От многих, добродетели плоды,
Они в одном раю лишь были зримы,
Любовь вместила их в свои сады...
Грудь милой – стол, уставленный сластями,
Мои мечты к ней позваны гостями.
Amoretti. LXXVII
WAS it a dream, or did I see it plain,
a goodly table of pure ivory:
all spread with junkets, fit to entertain,
the greatest Prince with pompous royalty.
Mongst which there in a silver dish did lie,
two golden apples of unvalued price:
far passing those which Hercules came by,
or those which Atalanta did entice.
Exceeding sweet, yet void of sinful vice,
That many sought yet none could ever taste,
sweet fruit of pleasure brought from paradise:
By love himselfe and in his garden placed.
Her breast that table was so richly spread,
my thoughts the guests, which would thereon have fed.
Как олененок, потерявший мать,
Растерян, места не найду себе я,
И где моей любви я мог внимать,
Ищу тот образ, в памяти лелея.
Любимой след еще хранят аллеи;
Где прилегла - тепла ее постель…
Но оттого не стало мне теплее,
Что прелесть милой там жива досель.
Когда мой взгляд свою находит цель,
Он возвращается ко мне, ленивый, -
Ее изображение ужель
Одно во мне лишь истинное живо?!
Тогда зачем искать ее вовне,
Мои глаза, когда любовь во мне?!
Amoretti. LXXVIII
LACKING my love I go from place to place,
like a young fawn that late hath lost the hind:
and seek each where, where last I saw her face,
whose image yet I carry fresh in mind.
I seek the fields with her late footing signed,
I seek her bower with her late presence decked,
yet nor in field nor bower I her can find:
yet field and bower are full of her aspect,
But when mine eyes I thereunto direct,
they idly back return to me again,
and when I hope to see their true object,
I find my self but fed with fancies vain.
Cease then mine eyes, to seek her self to see,
and let my thoughts behold her self in me.
Оплакивай, дочь короля,
Позор отца, распад страны.
О! если б, плача, ты могла
Стереть хоть часть его вины.
В слезах невинных нет стыда -
Оплачь свой страждущий народ,
И он в грядущие года
Улыбкой долг тебе вернет!
Lines to a Lady Weeping
Weep, daughter of a royal line,
A Sire's disgrace, a realm's decay;
Ah! happy if each tear of thine
Could wash a father's fault away!
Weep - for thy tears a Virtue's tears -
Auspicious to these suffering isles;
And be each drop in future years
Repaid thee by thy people's smiles!
Негрело. Пысик и швабред
Буряквами рались.
Квардался чарень у пенет,
Блузяла злая мысь.
«Свинок, злохитер Сперодрюк
Мудрявостью своей.
С ним занырясь, лишь Древоспуг
Вылюдствует звоней».
Он хвать похвать, и вышел вземь,
Мечило запоясь.
Но припыхался вскорь совсем
И лег под дубовязь.
Вдруг блязг! откуда не размызь
Прошабурдел мурдяк!
То Сперодрюк засмючил дрызь,
Драколищный сквердяк.
Но он его рога врагу
Стремглясь пообчесал.
Тот просмертел: «Мое рагу…»
И нагасил запал.
Хомарля. Был таков звенец
Погатого замца.
Нагорд достоился масец
И захвалы потца.
Негрело. Пысик и швабред
Буряквами рались.
Квардался чарень у пенет,
Блузяла злая мысь.
Скакал я долго и в конце пути
По Царству фей – уже шесть книг набралось –
Даруй мне волю силы обрести
И дух перевести, хотя бы малость.
Когда стоит Пегас, забыв усталость,
Прочь из моей тюрьмы лежит мой путь:
Трудиться стойко мне вдвойне досталось,
Не ослабляя рвения ничуть.
Пока я волен в клетке так вздохнуть,
Чтоб Музе восхвалить любовь премного,
Небесный тон моя вбирает грудь,
Мой стих – служитель неземного слога.
И пусть далек он высоты своей –
По нраву он рабе Царицы Фей.
Amoretti. LXXX
AFTER so long a race as I have run
Through Faery land, which those six books compile
give leave to rest me, being half foredone,
and gather to my self new breath awhile.
When as a steed refreshиd after toil,
out of my prison I will break anew:
and stoutly will that second work assoil,
with strong endeavour and attention due.
Till then give leave to me in pleasant mew,
to sport my muse and sing my love's sweet praise:
the contemplation of whose heavenly hue,
my spirit to an higher pitch will raise.
But let her praises yet be low and mean,
fit for the handmaid of the Faery Queen.
Антея, газом шелковым на ложе
Укрыта или предана, – похожа
На сумерки иль на рассвет – в обманном
Его желанье розы скрыть туманом.
Еще темно… Когда спадет батист,
Настанет день, непревзойденно чист.
TO ANTHEA LYING IN BED
So looks Anthea, when in bed she lies
O'ercome or half betray'd by tiffanies,
Like to a twilight, or that simpering dawn
That roses show when misted o'er with lawn.
Twilight is yet, till that her lawns give way;
Which done, that dawn turns then to perfect day.
Она прекрасна золотом волос,
Под ветром разыгравшихся волнами;
Прекрасна – если видеть довелось
В глазах любовь, сверкнувшую огнями.
Она прекрасна, пронося меж нами,
Как барк, товаром нагруженный, грудь;
Улыбкою прекрасна, скрытой днями,
Дав ей сквозь тучи гордости блеснуть.
Но в ней прекрасное являет суть,
Когда врата рубинов с перламутром
Она приоткрывает, слову путь
Найдя в посланье вежливом и мудром.
В ней части все достойны удивленья,
Но в целом – это чуда проявленье.
Amoretti. LXXXI
FAYRE is my loue, when her fayre golden heares,
with the loose wynd ye wauing chance to marke:
fayre when the rose in her red cheekes appeares,
or in her eyes the fyre of loue does sparke.
Fayre when her brest lyke a rich laden barke,
with pretious merchandize she forth doth lay:
fayre when that cloud of pryde, which oft doth dark
her goodly light with smiles she driues away.
But fayrest she, when so she doth display,
the gate with pearles and rubyes richly dight:
throgh which her words so wise do make their way
to beare the message of her gentle spright,
The rest be works of natures wonderment,
but this the worke of harts astonishment.
Не в сладострастье истинное счастье:
Сладчайшее – в пороках неучастье.
Mirth
True mirth resides not in the smiling skin;
The sweetest solace is to act no sin.
Бог милости еще к нам не лишен:
Свои удары четвертует Он.
GOD SPARING IN SCOURGING
God still rewards us more than our desert;
But when He strikes, He quarter-acts His part.
В деснице - сила Господа, но, право,
Другую руку не назвать неправой.
THE RIGHT HAND
God has a right hand, but is quite bereft
Of that which we do nominate the left.
Непосвященные! вам днесь
В любом грехе – не место здесь:
Закваске вашей, самой малой,
Быть у Святыни не пристало.
Всему что гнило и греховно…
И лишь обрезаны духовно, –
Придите, да коснется вас
Рождественская радость – глаз,
Сердец, ушей и рук тотчас!
И станет словно алтарем,
По-новому вам всё кругом…
Иначе в грязь сойдет из рая
Младенец, от стыда сгорая,
Словно невеста, грех не зная.
Взывайте к небесам благим –
Спуститься к нам, пока кадим
Мы ладан: храм наполнен им.
Тогда придите причаститься
Рожденья, Господа частицы.
И нежной поддержать рукой
Его – в крови Малыш нагой.
О бедный! кто сумел бы нам
Той крови принести бальзам…
Вот дар, подобный небесам.
Дитя, блаженно ты! хваля
Тебя, восславим Короля.
Пусть долго-долго Новый год
Встречает он, а как уйдет
(Настолько власть его окрепла), –
Восстанет Фениксом из пепла.
ANOTHER NEW-YEAR'S GIFT:
OR, SONG FOR THE CIRCUMCISION
1. Hence, hence profane, and none appear
With anything unhallowed here;
No jot of leaven must be found
Conceal'd in this most holy ground.
2. What is corrupt, or sour'd with sin,
Leave that without, then enter in;
Chor. But let no Christmas mirth begin
Before ye purge and circumcise
Your hearts, and hands, lips, ears, and eyes.
3. Then, like a perfum'd altar, see
That all things sweet and clean may be:
For here's a Babe that, like a bride,
Will blush to death if ought be spi'd
Ill-scenting, or unpurifi'd.
Chor. The room is 'cens'd: help, help t' invoke
Heaven to come down, the while we choke
The temple with a cloud of smoke.
4. Come then, and gently touch the birth
Of Him, who's Lord of Heaven and Earth:
5. And softly handle Him; y'ad need,
Because the pretty Babe does bleed.
Poor pitied Child! who from Thy stall
Bring'st, in Thy blood, a balm that shall
Be the best New-Year's gift to all.
1. Let's bless the Babe: and, as we sing
His praise, so let us bless the King.
Chor. Long may He live till He hath told
His New-Years trebled to His old:
And when that's done, to re-aspire
A new-born Phoenix from His own chaste fire.
Коль будешь схвачен ты, Господь,
Позволь мне страх свой побороть, –
Не как апостолы - бежать, -
Везде Тебя сопровождать,
Куда бы ни был Ты ведом…
С Тобой предстать перед судом,
Глумленье видеть над Тобою,
Венец терновый и побои.
Снять боль Твою; коснувшись плеч,
Лобзать рубцы иль бич тот сжечь.
ANOTHER TO HIS SAVIOUR
If Thou be'st taken, God forbid
I fly from Thee, as others did:
But if Thou wilt so honour me
As to accept my company,
I'll follow Thee, hap hap what shall,
Both to the judge and judgment hall:
And, if I see Thee posted there,
To be all-flayed with whipping-cheer,
I'll take my share; or else, my God,
Thy stripes I'll kiss, or burn the rod.
Скинь царственный хитон – Тебе идти
На казнь, к ужасному концу пути.
Час пробил! И палач жестоко тронет
Твои ступни и нежные ладони.
Замедли шаг пред грубою толпой,
Изменчивою, низменной, тупой –
Зеваки ждут, чтоб накричаться хором,
Как мучился и умер Ты с позором!
Средь сброда этого солдат с копьем
И с губкой друг его – стоят вдвоем.
Тот, с уксусом, угрюм… И все немного
Удивлены, что встал Ты. Вот дорога!
Твой путь! И Ты, невинней всех людей,
Порадуешь их гибелью своей.
На казнь не вор, ограбивший кого-то,
Взойдешь Ты из высокого расчета.
Подмостками Твоими станет крест,
Театром – мир обширнейший окрест.
Ты Росций тот, Ты в роли человека,
Чей акт последний до скончанья века
Потоки наций будет восхищать,
Заставив их увидеть, что не тать
Был сопричтен к ворам, и славу дать
Тебе как трагику и мирозданья
Творцу, обрекшемуся на страданья.
На эту сцену жизнь и смысл внесет,
И душу, и духовность Твой уход.
Что ж, восходи на трон свой, Царь Царей,
Чтоб драму завершить Твоих Страстей
Так громко, вознеся в такую высь,
Чтоб ад, земля и небо сотряслись.
Господь и ангелы благословили
Тебя и что ведет Тебя к могиле,
А те, кому распять Тебя осталось,
Хоть Ты презрен, проявят, может, жалость.
И мы, смотря как Ты блюдешь законы
Трагедии, коленопреклоненны.
И после смерти амбру принесем,
Когда забудешься Ты сладким сном.
GOOD FRIDAY: REX TRAGICUS; OR, CHRIST GOING TO HIS CROSS
Put off Thy robe of purple, then go on
To the sad place of execution:
Thine hour is come, and the tormentor stands
Ready to pierce Thy tender feet and hands.
Long before this, the base, the dull, the rude,
Th' inconstant and unpurged multitude
Yawn for Thy coming; some ere this time cry,
How He defers, how loath He is to die!
Amongst this scum, the soldier with his spear
And that sour fellow with his vinegar,
His sponge, and stick, do ask why Thou dost stay;
So do the scurf and bran too. Go Thy way,
Thy way, Thou guiltless man, and satisfy
By Thine approach each their beholding eye.
Not as a thief shalt Thou ascend the mount,
But like a person of some high account;
The Cross shall be Thy stage, and Thou shalt there
The spacious field have for Thy theatre.
Thou art that Roscius and that marked-out man
That must this day act the tragedian
To wonder and affrightment: Thou art He
Whom all the flux of nations comes to see,
Not those poor thieves that act their parts with Thee;
Those act without regard, when once a king
And God, as Thou art, comes to suffering.
No, no; this scene from Thee takes life, and sense,
And soul, and spirit, plot and excellence.
Why then, begin, great King! ascend Thy throne,
And thence proceed to act Thy Passion
To such an height, to such a period raised,
As hell, and earth, and heav'n may stand amazed.
God and good angels guide Thee; and so bless
Thee in Thy several parts of bitterness,
That those who see Thee nail'd unto the tree
May, though they scorn Thee, praise and pity Thee.
And we, Thy lovers, while we see Thee keep
The laws of action, will both sigh and weep,
And bring our spices to embalm Thee dead;
That done, we'll see Thee sweetly buried.
Scurf and bran, the rabble.
В святой и всеми чтимый склеп,
Пришел я, не во злобе слеп,
Но обувь сняв для Божьих треб.
Не оскверню землею грешной
Я дверь Твою, войдя поспешно;
Очистив сердце, руки днесь,
Всё грязное во мне, что есть,
Я, в уповании на милость,
Войду – что раньше и не мнилось.
И вот, благоговея, Твой
Целую камень гробовой.
Тебя одену я в хитон,
Богато изукрашен он.
Здесь хорошо! Панхайи ладан
Здесь воскурялся, неразгадан;
Или Аравии богатой
Диковинные ароматы.
Позволь мне жить – в гробу Твоем –
И ночью пребывать, и днем.
Восхищен дух! сроднившись с лоном,
Лежу в восторге исступленном.
Так для меня Твоя Гробница
Пусть в Божье небо превратится,
Верховное, и здесь, в раю,
Я вечность проведу свою.
TO HIS SAVIOUR'S SEPULCHRE: HIS DEVOTION
Hail, holy and all-honour'd tomb,
By no ill haunted; here I come,
With shoes put off, to tread thy room.
I'll not profane by soil of sin
Thy door as I do enter in;
For I have washed both hand and heart,
This, that, and every other part,
So that I dare, with far less fear
Than full affection, enter here.
Thus, thus I come to kiss Thy stone
With a warm lip and solemn one:
And as I kiss I'll here and there
Dress Thee with flow'ry diaper.
How sweet this place is! as from hence
Flowed all Panchaia's frankincense;
Or rich Arabia did commix,
Here, all her rare aromatics.
Let me live ever here, and stir
No one step from this sepulchre.
Ravish'd I am! and down I lie
Confused in this brave ecstasy.
Here let me rest; and let me have
This for my heaven that was Thy grave:
And, coveting no higher sphere,
I'll my eternity spend here.
Panchaia, a fabulous spice island in the Erythrean Sea.
Во исцеленье всевозможных ран
Спаситель нам - одно лекарство - дан.
CHRIST
To all our wounds here, whatsoe'er they be,
Christ is the one sufficient remedy.
"Он мертв", - язычник скажет снова. -
"Воскрес!" - в том вера есть Христова.
THE RESURRECTION
That Christ did die, the pagan saith;
But that He rose, that's Christians' faith.
Приди ко мне, Господь, прошу я,
Не Судией, воззрев ошую
Всевластно, иль Свои законы
Диктуя миру непреклонно,
Являя содроганье круч,
Чьи головы в повязках туч.
Нет, без величественных бедствий
Приди как близкий, по-соседски;
Ведь слыша гром Твой, я паду
Не в обморок, но смерть найду…
Скажи с любовью – и на встречу
Эпиталамой я отвечу.
Иль милосердно спой о рае –
И я на лютне подыграю.
Пусть Гнев Твоя Любовь остудит.
Приди, Господь, и будь что будет.
To God (XIV)
Come to me, God; but do not come
To me as to the General Doom
In power; or come Thou in that state
When Thou Thy laws did'st promulgate,
Whenas the mountain quaked for dread,
And sullen clouds bound up his head.
No; lay Thy stately terrors by
To talk with me familiarly;
For if Thy thunder-claps I hear,
I shall less swoon than die for fear.
Speak Thou of love and I'll reply
By way of Epithalamy,
Or sing of mercy and I'll suit
To it my viol and my lute;
Thus let Thy lips but love distil,
Then come, my God, and hap what will.
Mountain, orig. ed. mountains.
Есть вечностные одеянья,
То беднякам благодеянья:
Ни моль, ни время не съедят
Подобный шелковый наряд.
CLOTHES FOR CONTINUANCE
Those garments lasting evermore,
Are works of mercy to the poor,
Which neither tettar, time, or moth
Shall fray that silk or fret this cloth.
Пусть государю служит злато,
А к Господу несется ладан.
GOLD AND FRANKINCENSE
Gold serves for tribute to the king,
The frankincense for God's off'ring.
Хотя мы сонаследники с Христом,
В наследстве Он не умален Отцом:
Число усыновленных здесь, их сходство
Не изменяют право Первородства.
CO-HEIRS
We are co-heirs with Christ; nor shall His own
Heirship be less by our adoption.
The number here of heirs shall from the state
Of His great birthright nothing derogate.
О, как же мечется душа,
Когда заблудится, греша!
Ей не сияет свет Господень…
Бескрайня ночь, путь безысходен.
THE SOUL
When once the soul has lost her way,
O then how restless does she stray!
And having not her God for light,
How does she err in endless night!
Причины Божьих заповедей? – В этом
Вопросе послушание ответом.
GOD'S COMMANDS
In God's commands ne'er ask the reason why;
Let thy obedience be the best reply.
Коль речи добры, а дела забыты –
Жуем мы жвачку, не двоя копыто:
И лишь в словах, доказанных трудом,
Двоя копыто, жвачку мы жуем.
The chewing the Cud
When well we speak, & nothing do that's good,
We not divide the Hoof, but chew the Cud:
But when good words, by good works, have their proof,
We then both chew the Cud, and cleave the Hoof.
Когда, Господь, Ты схвачен был в ту ночь, -
Апостолы Твои бежали прочь.
Пусть их пример мне служит образцом
Не бегства – как идти Твоим путем.
His words to Christ, going to the Crosse
When Thou wast taken, Lord, I oft have read,
All Thy Disciples Thee forsook, and fled.
Let their example not a pattern be
For me to flie, but now to follow Thee.
Стал хром Брумстед от холода и эля,
Доковылял до бани еле-еле.
А выбежал, о костылях забыв,
Но вот домой приполз, как прежде, крив.
Upon one-ey'd Broomsted. Epig.
Broomsted a lamenesse got by cold and Beere;
And to the Bath went, to be cured there:
His feet were helpt, and left his Crutch behind:
But home return'd, as he went forth, halfe blind.
Свершен мой труд; но после всех годин
Вручи мне лавры только Ты один:
Я – Твой Поэт, и выше нет наград,
Я – Твой Пророк и Твой Лауреат.
To God (XVII)
The work is done; now let my Lawrell be
Given by none, but by Thy selfe, to me:
That done, with Honour Thou dost me create
Thy Poet, and Thy Prophet Lawreat.
Слыхали все: во время оно
Блоха куснула Купидона, -
Тот чуть не утонул в слезах,
Стеная громко: ох и ах!
Вопил он в горе, диком самом:
О смажьте рану мне бальзамом,
Приладьте корпии щепоть
Там, где стилет разрезал плоть…
Но зуд утих... И снова стрелы
Божок веселый мечет смело!
Upon Cupid
Old wives have often told, how they
Saw Cupid bitten by a flea:
And thereupon, in tears half drown'd,
He cry'd aloud, help, help the wound:
He wept, he sobb'd, he call'd to some
To bring him lint, and balsam,
To make a tent, and put it in,
Where the stiletto pierc'd the skin:
Which being done, the fretful pain
Assuag'd, and he was well again.
Бог всё возьмет иль ничего; всецело
Служи Христу иль поклоняйся Белу.
Горяч будь или холоден: во многом
Ты тепл – из уст извергнут будешь Богом.
Neutrality loathsome
God will have all, or none; serve Him, or fall
Down before Baal, Bel, or Belial:
Either be hot, or cold: God doth despise,
Abhorre, and spew out all Neutralities.
54. Spew out all neutralities.
From the message to the Church of the Laodiceans, Rev. iii. 16.
О Господи! взгляни, прошу я,
Жалея, но не испытуя;
Во мне твой чистый встретит взгляд
Лишь язвы... Как они смердят!
Из милосердия узри
Болезни страшной пузыри,
Коснись, пока я не зачах...
А если мерзок я в очах
Твоих, Господь, - скажи лишь Слово -
И врачеванье мне готово.
His Ejaculation to God
My God! looke on me with thine eye
Of pittie, not of scrutinie;
For if thou dost, thou then shalt see
Nothing but loathsome sores in mee.
O then! for mercies sake, behold
These my irruptions manifold;
And heale me with thy looke, or touch:
But if thou wilt not deigne so much,
Because I'me odious in thy sight,
Speak but the word, and cure me quite.
Не обеднил меня грабеж;
Но, Боже, если приведешь
Меня Ты к нищете, до края,
На эту милость уповаю:
Благодарить за пищу небо,
Как раньше, пусть не будет хлеба.
To God, in time of plundering
Rapine has yet tooke nought from me;
But if it please my God, I be
Brought at the last to th'utmost bit,
God make me thankfull still for it.
I have been gratefull for my store:
Let me say grace when there's no more.
Всё потерял я, дорогое мне...
Но, Геррик, может возместить вполне
Твои утраты все Спаситель Твой -
Улыбкой одарив тебя одной.
The Recompence
All I have lost, that co'd be rapt from me;
And fare it well: yet Herrick, if so be
Thy Deerest Saviour renders thee but one
Smile, that one smile's full restitution.
Господь, я при тебе – омела.
Она без корня, но сумела
Расти, цвести, – так я держусь
Господня древа, Иисус.
Страшит одно: когда в День Гнева
Должно обрушиться то древо
И небеса должны упасть,
Паду и я, как древа часть.
To God (XI)
Lord, I am like to Misletoe,
Which has no root, and cannot grow,
Or prosper, but by that same tree
It clings about; so I by Thee.
What need I then to feare at all,
So long as I about Thee craule?
But if that Tree sho'd fall, and die,
Tumble shall heav'n, and down will I.
Кровь Авеля
Скажи, кровь Авеля о мести
Взывала к Богу? Да, но вместе
С тем, жертвенная, о прощенье
Молила больше, чем о мщенье.
Abels Bloud
Speak, did the Bloud of Abel cry
To God for vengeance? yes say I;
Ev'n as the sprinkled bloud cal'd on
God, for an expiation.
Не придешь к Господу, минуя Христа
Как мне прийти к тебе, Господь,
На суд и страх свой побороть,
Коль Иисус не там и дело
Мое не защитит всецело!
Пойду охотней сразу в ад,
Чем встречу без Христа Твой взгляд.
No coming to God without Christ
Good and great God! How sho'd I feare
To come to Thee, if Christ not there!
Co'd I but think, He would not be
Present, to plead my cause for me;
To Hell I'd rather run, then I
Wo'd see Thy Face, and He not by.
В ужасной казни, к древу пригвождён,
Христос почувствовал: оставлен Он…
Мрак смерти... перед нею Он Один...
И нет сиянья Господа над ним.
Christs words on the Crosse, My God, My God
Christ, when He hung the dreadfull Crosse upon,
Had (as it were) a Dereliction;
In this regard, in those great terrors He
Had no one Beame from Gods sweet Majestie.
Я верю, что умру без страха,
Что буду взят я вновь из праха;
Я верю: этими глазами
Христа узрю я перед нами;
Я верую: мы все придем
К Нему, равны перед Судом;
Я верю: грешников мгновенно
Поглотит адская геенна;
Я верю: праведным и мне
Жить вечно, с Богом наравне;
Я верую: чтоб так случилось,
Потребна мне Христова милость;
Я верую: Один есть Трое,
И триединство их святое;
Что Иисус - дар высшей сферы,
Сын Божий. Вот мой Символ веры.
His Creed
I do believe, that die I must,
And be return'd from out my dust:
I do believe, that when I rise,
Christ I shall see, with these same eyes:
I do believe, that I must come,
With others, to the dreadfull Doome:
I do believe, the bad must goe
From thence, to everlasting woe:
I do believe, the good, and I,
Shall live with Him eternally:
I do believe, I shall inherit
Heaven, by Christs mercies, not my merit:
I do believe, the One in Three,
And Three in perfect Unitie:
Lastly, that JESUS is a Deed
Of Gift from God: And heres my Creed.
Природу нашу естеством Христу
Бог, выделив, взял не за чистоту, –
Людской наряд затем надел Господь,
Что в том нуждалась больше наша плоть.
Christs Incarnation
Christ took our Nature on Him, not that He
'Bove all things lov'd it, for the puritie:
No, but He drest Him with our humane Trim,
Because our flesh stood most in need of Him.
По Августину, вера есть в основе:
Грех – изначально, после – славословье.
Ты плох пред Богом – верует вина,
Ты добр – душа хвалой Ему полна.
Confession
Confession twofold is (as Austine sayes,)
The first of sin is, and the next of praise:
If ill it goes with thee, thy faults confesse:
If well, then chant Gods praise with cheerfulnesse.
Погрязшим во грехах есть два пути:
Один – как учат школяров – прийти
К раскаянью, и тем грехи стереть,
Другой – за них взыскание стерпеть.
Sinners
Sinners confounded are a twofold way,
Either as when (the learned Schoolemen say)
Mens sins destroyed are, when they repent;
Or when, for sins, men suffer punishment.
Сюда Его внесли; но, посмотри:
Отвален камень, никого – внутри.
Где ныне Тот, о ангел белокрылый,
Кто поглощен был этою могилой?
Сошел к теням, разверзнув злую твердь,
Чтоб ад попрать, как здесь попрал он смерть?
Коль так, без страха следом я пойду,
Там оживу, когда Христос в аду.
His coming to the Sepulcher
Hence they have born my Lord: Behold! the Stone
Is rowl'd away; and my sweet Saviour's gone!
Tell me, white Angell; what is now become
Of Him, we lately seal'd up in this Tombe?
Is He, from hence, gone to the shades beneath,
To vanquish Hell, as here He conquer'd Death?
If so; I'le thither follow, without feare;
And live in Hell, if that my Christ stayes there.
Коль все долги мы здесь отдали б сами,
Зачем расплаты день – пред небесами?
Коль не во всем Господь здесь видит грех, –
Чтоб Провиденье там коснулось всех.
Gods Providence
If all transgressions here should have their pay,
What need there then be of a reckning day:
If God should punish no sin, here, of men,
His Providence who would not question then?
Пусть я сед и близок Лете, –
Знаю, скажете (Вы леди):
Красных роз изящней вид,
Если белой сорт привит.
Да, белее что ни день я,
Но сильнее наслажденье
Крайностей родит сближенье:
На полотнах есть примеры,
Где Вулкан у ног Венеры.
Вариант первых строк:
Пусть вам видно, что я сед,
Леди, не покиньте, нет.
Upon his gray haires
Fly me not, though I be gray,
Lady, this I know you'l say;
Better look the Roses red,
When with white commingled.
Black your haires are; mine are white;
This begets the more delight,
When things meet most opposite:
As in Pictures we descry,
Venus standing Vulcan by.
Я нашёл блаженство с ней –
Нет любви моей красней.
Будь низка иль долговяза,
Иль ужасна, как проказа;
Пусть длинней одна нога,
Нос – пусть занимает га;
Дева – пусть, и пахнет скверно,
И во всем несоразмерна;
Щёчки, словно решето?
Но язык какой зато!
От простуды вздулись губы,
И черней гагата зубы;
Нет волос, косит и глаз...
Для меня она – алмаз!
No Loathsomnesse in love
What I fancy, I approve,
No Dislike there is in love:
Be my Mistresse short or tall,
And distorted there-withall:
Be she likewise one of those,
That an Acre hath of Nose:
Be her forehead, and her eyes
Full of incongruities:
Be her cheeks so shallow too,
As to shew her Tongue wag through:
Be her lips ill hung, or set,
And her grinders black as jet;
Ha's she thinne haire, hath she none,
She's to me a Paragon.
Помогите мне не втуне, –
Я прошу, мои колдуньи:
Стар я стал, и все вы – прочь,
Коль, как прежде, мне невмочь.
Наварите трав и зелий,
Чтоб я ожил в самом деле!
Пусть они тепло внесут
В руки, в бедра, в каждый уд.
Так Эсон (вот верь Поэтам)
Искупался, став при этом
Молодым, – и вы, маня,
Жарьте сухаря меня,
И тогда я, взмокнув, силы
Расточу на вас, на милых.
To his Mistresses
Helpe me! helpe me! now I call
To my pretty Witchcrafts all:
Old I am, and cannot do
That, I was accustom'd to.
Bring your Magicks, Spels, and Charmes,
To enflesh my thighs, and armes:
Is there no way to beget
In my limbs their former heat?
Æson
had (as Poets faine)
Baths that made him young againe:
Find that Medicine (if you can)
For your drie-decrepid man:
Who would faine his strength renew,
Were it but to pleasure you.
Æson, rejuvenated by Medea; see Ovid, Met. vii.
Тебя не видя, слушать, мне одно…
Приятство. Но вот ты – и где оно?
Upon Deb
If felt and heard, (unseen) thou dost me please;
If seen, thou lik'st me, Deb, in none of these.
Они сродни подделанным монетам.
Кто их чеканил, тот повинен в этом.
Bastards
Our Bastard-children are but like to Plate,
Made by the Coyners illegitimate.
Сперва мы зло творим, затем – благое:
Порок во многих – только на постое.
Bad may be better
Man may at first transgress, but next do well:
Vice doth in some but lodge awhile, not dwell.
От многих бед и горя ныне
Моя душа сродни пустыне;
Или толпе из дикарей,
Ужасной в панике своей;
Манеры стерлись, раз за разом,
И как и средства, в дырах разум.
His change
My many cares and much distress,
Has made me like a wilderness:
Or (discompos'd) I'm like a rude,
And all confused multitude:
Out of my comely manners worne;
And as in meanes, in minde all torne.
"Чем занят, как живешь?" - ты спросишь вдруг.
Бреду, согбен, и вскоре, знатный друг,
Подвалы смерти станут мне родными.
Где слягу я навек; гуляй над ними.
His Answer to a friend
You aske me what I doe, and how I live?
And (Noble friend) this answer I must give:
Drooping, I draw on to the vaults of death,
Or'e which you'l walk, when I am laid beneath.
Когда я вижу облаченья
В узорочье и золоченье,
Я думаю, в одеждах есть
Проказа – славная болезнь,
Внутри смертельно поражены
Нарядные мужи и жены.
Коль в одеяньях ни следа
Приличья, скромности, стыда, –
В одежде незамысловатой
Достоинство, ценнее злата.
Leprosie in Cloathes
When flowing garments I behold
Enspir'd with Purple, Pearle, and Gold;
I think no other but I see
In them a glorious leprosie
That do's infect, and make the rent
More mortall in the vestiment.
As flowrie vestures doe descrie
The wearers rich immodestie;
So plaine and simple cloathes doe show
Where vertue walkes, not those that flow.
Когда, войдя в приличный дом,
Я вижу дух транжирства в нем,
Прожорливых ленивых слуг,
Которым грубость сходит с рук;
Сынков, к сосцам припавших сладко
Безделия и беспорядка;
И дочек, рвущихся в невесты,
Им стыд и робость неизвестны,
Муж пьян, жена, такая сводня,
Бордель держала б хоть сегодня,
Я признаю – то видно сразу –
Что поразила дом проказа.
Leprosie in houses
When to a House I come, and see
The Genius wastefull, more then free:
The servants thumblesse, yet to eat,
With lawlesse tooth the floure of wheate:
The Sonnes to suck the milke of Kine,
More then the teats of Discipline:
The Daughters wild and loose in dresse;
Their cheekes unstain'd with shamefac'tnesse:
The Husband drunke, the Wife to be
A Baud to incivility:
I must confesse, I there descrie,
A House spred through with Leprosie.
Thumbless, lazy
Довольный, я живу в своей деревне,
Из года в год под крышей мшистой, древней:
Целуясь с кареглазою женой,
И рядом дети смуглые со мной.
His Grange
How well contented in this private Grange
Spend I my life (that's subject unto change:)
Under whose Roofe with Mosse-worke wrought, there I
Kisse my Brown wife, and black Posterity.
Grange, a farmstead
Будь лучшим; боги (нам известно это)
И люди – фальши не простят поэту.
Parcell-gil't-Poetry
Let's strive to be the best; the Gods, we know it,
Pillars and men, hate an indifferent Poet.
Терпеливость
Ты, в надежде на спасенье,
Вытерпи одно мученье.
1027. Sufferance.
In the hope of ease to come,
Let's endure one Martyrdome.
Советуй с осторожностью
Молчи, так безопасней; вновь не нам
Идти с советом лучшим к королям.
1037. Caution in Councell.
Know when to speake; for many times it brings
Danger to give the best advice to Kings.
Советчик знает всё
Ты слушай лишь случайные советы.
Коль повезет – удачливей их нету.
1039. Advice the best actor.
Still take advice; though counsels when they flye
At randome, sometimes hit most happily.
Согласие мило
Согласие дает прелестный вид.
Гармония – где равно всё молчит.
1040. Conformity is Comely.
Conformity gives comelinesse to things.
And equall shares exclude all murmerings.
Обычаи
Обычаи губить – что ранить тело,
Не человека, но народа в целом.
1041. Lawes.
Who violates the Customes, hurts the Health,
Not of one man, but all the Common-wealth.
Любовь к себе подобным
Подобно нравиться другим желанью,
Подобных любит каждое созданье.
1043. Like loves his like.
Like will to like, each Creature loves his kinde;
Chaste words proceed still from a bashfull minde.
Утешение в гибели
Нестрашно, что мир будет средь руин,
Когда из всех нас выживет один.
1045. Comfort in Calamity.
Tis no discomfort in the world to fall,
When the great Crack not Crushes one, but all.
Притворная скорбь
Скорбя, в одеждах черных ходит он?
Смеется над обрядом похорон.
1047. False Mourning.
He who wears Blacks, and mournes not for the Dead,
Do's but deride the Party buried.
Воля производит превращение, или согласие создает лекарство
Беда – наполовину зло, не боле,
Яд обратить в лекарство в нашей воле.
1048. The will makes the work, or consent
makes the Cure.
No grief is grown so desperate, but the ill
Is halfe way cured, if the party will.
К Фортуне
К ее жестоким проискам я глух:
Моё подвластно всё ей, но не Дух.
1061. On Fortune.
This is my comfort, when she's most unkind,
She can but spoile me of my Meanes, not Mind.
На Трэпа
Был Трэп игрок, а ныне он священник:
Метаморфоза, видно, из-за денег.
А будет малоприбылен приход,
Священник снова в игроки пойдет.
1076. Upon Trap.
Trap, of a Player turn'd a Priest now is;
Behold a suddaine Metamorphosis.
If Tythe-pigs faile, then will he shift the scean,
And, from a Priest, turne Player once again.
Что нам до женщин, если можем
Без них мы слуг давать вельможам?
Те чада будут враз годны
Для дел убийства и войны;
Подобно Кадму будет любо,
На пашни рассыпая зубы
(Посев тот встарь дал грубый плод),
Растить нам варварский народ.
Всяк алхимический металл
Мы бросим в тигль и он, хоть мал,
Произведет без мук и сразу
Воюющую вечно расу.
Коль так возможно, без затей,
Что нам до жен, до их детей?
Women uselesse
What need we marry Women, when
Without their use we may have men?
And such as will in short time be,
For murder fit, or mutinie;
As Cadmus once a new way found,
By throwing teeth into the ground:
(From which poore seed, and rudely sown)
Sprung up a War-like Nation.
So let us Yron, Silver, Gold,
Brasse, Leade, or Tinne, throw into th'mould;
And we shall see in little space
Rise up of men, a fighting race.
If this can be, say then, what need
Have we of Women or their seed?
Где подкормиться, чует Бёр утробой:
На дармовщинку нюх его - особый.
Upon Burr
Burr is a smell-feast, and a man alone,
That (where meat is) will be a hanger on.
1. Способны слезы прободать и камень,
И в девах пробудить любовный пламень.
2. В скале способны слезы сделать щель,
Любовью взять девичью цитадель.
Teares
Teares most prevaile; with teares too thou mayst move
Rocks to relent, and coyest maids to love.
Кто, мыкаться не в силах, смерть зовёт:
О теле, не душе, печется тот.
Need
Who begs to die for feare of humane need,
Wisheth his body, not his soule, good speed.
Могучий дальновержец, вечно юный
И длиннокудрый бог, настрой мне струны
На лире так, чтоб смог играть я вновь
И петь, как прежде, и воспел любовь.
To Apollo
Thou mighty Lord and master of the Lyre,
Unshorn Apollo, come, and re-inspire
My fingers so, the Lyrick-strings to move,
That I may play, and sing a Hymne to Love.
Его досточтимому родственнику, мессиру Стивену Соэму
Мои стихи неполны ни одни
Без лучшего из праведной родни.
Веселый Соэм, разницы меж нами
Не различить ни в свете, ни во храме.
Семья Святых; средь них во всей красе
(И днесь канонизированы все)
Ты будешь боле прочих знаменитым,
На мраморе стихи, твоим пиитом
Написанные, высекут, - так братца
Навечно занесу в свои я Святцы.
To his worthy Kinsman, Mr. Stephen Soame
Nor is my Number full, till I inscribe
Thee sprightly Soame, one of my righteous Tribe:
A Tribe of one Lip; Leven, and of One
Civil Behaviour, and Religion.
A Stock of Saints; where ev'ry one doth weare
A stole of white, (and Canonized here)
Among which Holies, be Thou ever known,
Brave Kinsman, markt out with the whiter stone:
Which seals Thy Glorie; since I doe prefer
Thee here in my eternall Calender.
Милость
Тому хирургу слава и почет,
Кто орган исцелит – не отсечет.
Lenitie
Tis the Chyrurgions praise, and height of Art,
Not to cut off, but cure the vicious part.
Выбери лучшее для себя
Ты или добродетель приюти,
Иль наслажденье – им не по пути.
Choose for the best
Give house-roome to the best; 'Tis never known
Vertue and pleasure, both to dwell in one.
От здравой пищи ты не будешь слаб.
Тогда зачем лекарство, эскулап?
Diet
If wholsome Diet can re-cure a man,
What need of Physick, or Physitian?
Еще к девам
С омовеньем рук пыланье
Ваше возбудит желанье;
А иначе, пламя, знайте,
Стихнет, как ни раздувайте.
Another to the Maids
Wash your hands, or else the fire
Will not teend to your desire;
Unwasht hands, ye Maidens, know,
Dead the Fire, though ye blow.
Другое
Воспойте сад свой, чтоб могли вы
Брать вдоволь груш и вдоволь сливы.
И саженцы вам принесут
Сторицей плод, каков был труд.
Another
Wassaile the Trees, that they may beare
You many a Plum, and many a Peare:
For more or lesse fruits they will bring,
As you doe give them Wassailing.
Мощь и Мир
В доспехах Мощь, Мир в белоснежной столе
Увидишь редко на одном престоле.
Power and Peace
'Tis never, or but seldome knowne,
Power and Peace to keep one Throne.
Найти –
кто продолжает пир,
Когда трещит по швам весь мир;
Кто слышит вдохновенье свыше,
Пускай грозят паденьем крыши,
И мир становится безлюдней,
–
Кто занят лишь игрой на лютне.
His desire
Give me a man that is not dull,
When all the world with rifts is full:
But unamaz'd dares clearely sing,
When as the roof's a tottering:
And, though it falls, continues still
Tickling the Citterne with his quill.
Как с Иоанном, поступи со мною,
Пошли мне Откровенье неземное.
Пусть я грозы начало здесь услышу,
Затем коснутся слуха арфы свыше;
В венце терновом здесь, а там – в златом
Дай мне пребыть, во Царствии Твоем.
Здесь ночь и смерть – но там даруй мне день;
Как здесь в дерюгу, в столу там одень.
To God (I)
Do with me, God! as Thou didst deal with John,
(Who writ that heavenly Revelation).
Let me (like him) first cracks of thunder heare;
Then let the Harps inchantments strike mine eare;
Here give me thornes; there, in thy Kingdome, set
Upon my head the golden coronet;
There give me day; but here my dreadfull night:
My sackcloth here; but there my Stole of white.
Stroke, text strike.
Гневаясь, Господь спокоен
У гнева Божьего есть это свойство:
Отсутствие волненья и расстройства;
Мы видим молнии и слышим гром…
Но перемена только в нас, не в Нем.
Gods Anger without Affection
God when He's angry here with any one,
His wrath is free from perturbation;
And when we think His looks are sowre and grim,
The alteration is in us, not Him.
Божья милость
К нам, грешным Божья милость непрестанна,
Неиссякаема, как воды океана,
Что волны шлет везде, но и доныне
Никто не видел, чтоб он стал пустыней.
Так милость Божью, припадая к ней
Мы с каждым разом делаем полней.
Gods Mercy
Gods boundlesse mercy is (to sinfull man)
Like to the ever-wealthy Ocean:
Which though it sends forth thousand streams, 'tis ne're
Known, or els seen to be the emptier:
And though it takes all in, 'tis yet no more
Full, and fild-full, then when full-fild before.
Моления должны быть обдуманы
Небрежные молитвы для небес
Пусты: слова должны иметь свой вес.
Prayers must have Poise
God He rejects all Prayers that are sleight,
And want their Poise: words ought to have their weight.
Господу: гимн, исполненный в часовне Уайт-Холла,
в присутствии короля
Моим грехом я изъязвлен:
На мне, во мне гнездится он.
И я пришел к тебе, Господь,
Спасти мой дух и эту плоть.
Бальзаму даже Галаада
Их не освободить от яда.
Но верю я, в мою Ты грудь
Здоровье можешь вновь вдохнуть;
Твое касание одно –
И в миро так же, как в вино,
Ты внидешь и свершится чудо:
Очищен от грехов я буду.
To God: an Anthem, sung in the Chappell at White-Hall, before the King
My God, I’m wounded by my sin
And sore without, and sick within: Ver. Chor.
Ver. Chor. I come to Thee, in hope to find
Salve for my body, and my mind. Verse.
Verse In Gilead though no Balme be found,
To ease this smart, or cure this wound; Ver. Chor.
Ver. Chor. Yet, Lord, I know there is with Thee
All saving health, and help for me. Verse.
Verse Then reach Thou forth that hand of Thine,
That powres in oyle, as well as wine. Ver. Chor.
Ver. Chor. And let it work, for I'le endure
The utmost smart, so Thou wilt cure.
О Боге (II)
Бог есть правдивый вид вещей, их суть;
С изнанки на Него нельзя взглянуть.
Upon God (II)
God is all fore-part; for, we never see
Any part backward in the Deitie.
Взывая и направляя
Господь не только милостью наш род,
Но и бичом, – к раскаянью зовет.
Calling, and correcting
God is not onely mercifull, to call
Men to repent, but when He strikes withall.
Бичевания не избежать
Кого щадя, кого до жуткой боли
Бьет Бог: страдают все, но в разной доле.
No escaping the scourging
God scourgeth some severely, some He spares;
But all in smart have lesse, or greater shares.
Плеть
Плеть Божья бодрствует, когда нам лень,
И спит, коль мы работаем весь день.
The Rod
Gods Rod doth watch while men do sleep; & then
The Rod doth sleep, while vigilant are men.
У Господа двойственная роль
Наказывать греховных Чад Его –
Деянье Бога, но не естество.
Когда ж, бичуя, им укажет путь
Спасенья, Он свою являет суть.
God has a twofold part
God when for sin He makes His Children smart,
His own He acts not, but anothers part:
But when by stripes He saves them, then 'tis known,
He comes to play the part that is His own.
Любовь была мне вновь не рада
И от меня сбежала;
Но стали ей цветы преградой
И Сильвия упала.
Поверьте, я сказать не смею,
Как та задралась шторка
И что увидел я за нею,
Исполненный восторга.
A song upon Silvia
From me my Silvia ranne away,
And running therewithall;
A Primrose Banke did cross her way,
And gave my Love a fall.
But trust me now I dare not say,
What I by chance did see;
But such the Drap'ry did betray
That fully ravisht me.
На Лоча
С утра не может Лоч глаза открыть,
Залипли, но жена проявит прыть,
И вылижет их (сделав Лоча зрячим)
Как сладость амбры языком горячим.
Upon Loach
Seeal'd up with Night-gum, Loach each morning lyes,
Till his Wife licking, so unglews his eyes.
No question then, but such a lick is sweet,
When a warm tongue do's with such Ambers meet.
На Тэпа
Тэп обменял (когда молва не лжива)
Очки старухи матери на пиво.
Возможно, за глаза и нос старушки,
Продав их, он возьмет еще две кружки.
Upon Tap
Tap (better known then trusted) as we heare
Sold his old Mothers Spectacles for Beere:
And not unlikely; rather too then fail,
He'l sell her Eyes, and Nose, for Beere and Ale.
На Панча
Его за жажду пить, нечистым
Зовут животным травянистым.
Как травы шире от полива,
Так ненасытный Панч - от пива.
Upon Punchin. Epig.
Give me a reason why men call
Punchin a dry plant-animall.
Because as Plants by water grow,
Punchin by Beere and Ale, spreads so.
На Адама Пипса
Пипс в челюсти своей шурует так,
Как будто он бифштексы есть мастак.
Но мы-то знаем про его обед:
Сыр на слезах, хлеб на муке из бед.
Upon Adam Peapes. Epig.
Peapes he do's strut, and pick his Teeth, as if
His jawes had tir'd on some large Chine of Beefe.
But nothing so; The Dinner Adam had,
Was cheese full ripe with Teares, with Bread as sad.
Что есть Бог
Господь вне сферы нашего сужденья,
И что Он благ, то выше разуменья.
What God is
God is above the sphere of our esteem,
And is the best known, not defining Him.
Прощенье и Любовь
У Господа крыла всегда в движенье:
Одно – Любовь, другое – Снисхожденье:
И грешникам дает опеку Он,
И праведным Его Любовь – закон.
Mercy and Love
God hath two wings, which He doth ever move,
The one is Mercy, and the next is Love:
Under the first the Sinners ever trust;
And with the last he still directs the Just.
Господь непостигаем
Для тех, кто Бога в жизни обретут
Постичь, каков Он, бесконечный труд.
God not to be comprehended
‘Tis hard to finde God, but to comprehend
Him, as He is, is labour without end.
Божья часть
Хвалы, Молитвы – в жертву два ягня,
Что требует Господь день ото дня.
Gods part
Prayers and Praises are those spotlesse two
Lambs, by the Law, which God requires as due.
Кара
Нас Бог карает в меру нашей скверны,
Хоть может показаться – непомерно:
Порой так бьет, что можно дух отдать,
Но – меньше, чем допустит благодать.
Affliction
God n'ere afflicts us more then our desert,
Though He may seem to over-act His part:
Sometimes He strikes us more then flesh can beare;
But yet still lesse then Grace can suffer here.
Три роковые сестры
Сопровождают сестры каждый грех:
Боязнь, Стыдоба и Вина – злей всех.
Three fatall Sisters
Three fatall Sisters wait upon each sin;
First, Fear and Shame without, then Guilt within.
Молчание
Пусть ноги в пляс идут, но не язык:
Бог молчалив, Он мудростью велик.
Silence
Suffer thy legs, but not thy tongue to walk:
God, the most Wise, is sparing of His talk.
Наделяя и избавляя
Бог наделяет (труд Его таков):
Блаженством, избавляя от грехов.
Loading and unloading
God loads, and unloads, (thus His work begins)
To load with blessings, and unload from sins.
На старую вдову
Чтоб насолить соседкам, Прус вполне
Продать могла бы душу сатане.
Но коль забьёт гуся, свинью и "клушу",
То как вернуть заложенную душу?
Upon an old Woman
Old Widdow Prouse to do her neighbours evill
Wo'd give (some say) her soule unto the Devill.
Well, when sh'as kild, that Pig, Goose, Cock or Hen,
What wo'd she give to get that soule agen?
Раскаяние
Кто кается, содеяв злое дело,
Прощен наполовину иль всецело.
Penitence
Who after his transgression doth repent,
Is halfe, or altogether innocent.
Горести
Их так дели: беда проходит вскоре,
А коль печаль долга – она не горе.
Griefe (II)
Consider sorrowes, how they are aright:
Griefe, if't be great, 'tis short; if long, 'tis light.
Гармония
Несоразмерность – диссонанса гром,
А мера – это музыка во всём.
The Meane
Imparitie doth ever discord bring:
The Mean the Musique makes in every thing.
Поспешность злосчастна
Поспешность нам не принесет удачу
Обоим; а моя - глупа впридачу.
Что за война: сражение любое -
И воины бросают поле боя!
Haste hurtfull
Haste is unhappy: What we Rashly do
Is both unluckie; I, and foolish too.
Where War with rashnesse is attempted, there
The Soldiers leave the Field with equall feare.
Гвоздикам
О дайте вволю вас ласкать светилу
И почивайте, коль оно почило.
С его восходом распускайтесь все вы,
С закатом становитесь снова девы.
To Marygolds
Give way, and be ye ravish'd by the sun,
And hang the head whenas the act is done,
Spread as he spreads, wax less as he does wane;
And as he shuts, close up to maids again.
Сильвии
Прости мой грех, мой поцелуй на деле
Проник за стены мнимой цитадели.
Но даже Зевс благоразумным быть
Не мог одновременно и - любить.
To Silvia
Pardon my trespasse (Silvia) I confesse,
My kisse out-went the bounds of shamfastnesse:
None is discreet at all times; no, not Jove
Himselfe, at one time, can be wise, and Love.
На Коба
Идет молва, что Коб, чиня сапог,
На гвозди резал ногти с пальцев ног.
Upon Cob. Epig.
Cob clouts his shooes, and as the story tells,
His thumb-nailes-par'd, afford him sperrables.
На Зелота
Зелот наш непорочен? Да! и нам
То видно по обрезанным ушам.
Upon Zelot
Is Zelot pure? he is: ye see he weares
The signe of Circumcision in his eares.
На Нодса
Нодс летом молит Бога в дождь и в зной:
«Дай сил мне урожай нести домой».
Какие закрома наполнить смог
Тот, чей надел - ступня, амбар - сапог?
Upon Nodes
Where ever Nodes do's in the Summer come,
He prayes his Harvest may be well brought home.
What store of Corn has carefull Nodes, thinke you,
Whose Field his foot is, and whose Barn his shooe?
На Бормана
Используй воровство, лукавство, ложь,
Всю помощь ада – нищим ты умрешь.
Upon Boreman. Epig.
Boreman takes tole, cheats, flatters, lyes, yet Boreman,
For all the Divell helps, will be a poore man.
Где Шпор - там звон: мол, всякий ныне рад
Чтить и его, и рыцарский наряд.
Да, на его одежку люд дивиться,
Под сбруей видят жеребца девицы...
Носил Изиды статую осел
И думал - это он почет обрел.
Upon Spur
Spur jingles now, and sweares by no meane oathes,
He's double honour'd, since h'as got gay cloathes:
Most like his Suite, and all commend the Trim;
And thus they praise the Sumpter; but not him:
As to the Goddesse, people did conferre
Worship, and not to' th' Asse that carried her.
Наполни кубок славный
Вином до края:
Смогу тогда я
За Бена пить исправно.
Лей жар веселья снова –
Коль дружбу чтишь ты:
Я выпью трижды
За Джонсона родного.
Чаш осушить мгновенно
Могу... пять... девять.
Всего лишь. Где вы
Дни вакханалий Бена?!
A Bacchanalian Verse
Fill me a mighty Bowle
Up to the brim:
That I may drink
Unto my Johnsons soule.
2. Crowne it agen agen;
And thrice repeat
That happy heat;
To drink to Thee my Ben.
3. Well I can quaffe, I see,
To th'number five,
Or nine; but thrive
In frenzie ne'r like thee.
To the number five or nine.
655. To th' number five or nine. Probably Herrick is
mistaking the references in Greek and Latin poets
to the mixing of their wine and water.
(e.g., Hor. Od. iii. 19, 11-17)
for the drinking of so many cups.
Прости, Господь (молюсь изо всех сил),
Что низко так Тебя я разместил,
Средь этих необрезанных листов,
Невыдержанных и мирских стихов.
Но, как Небес открытое всем Око,
Не пачкаясь глядит на мир жестокий;
Так можешь Ты иную точку зренья
Неверную принять без загрязненья,
И сделать, Горней Славой осеня,
Божественными Труд мой и меня.
To God (X)
Pardon me God, (once more I Thee entreat)
That I have plac'd Thee in so mean a seat,
Where round about Thou seest but all things vain,
Uncircumcis'd, unseason'd, and profane.
But as Heavens public and immortal Eye
Looks on the filth, but is not soil'd thereby;
So Thou, my God, may'st on this impure look,
But take no tincture from my sinfull Book:
Let but one beam of Glory on it shine,
And that will make me, and my Work divine.
Обещали девы мне
С первоцветом по весне
Приходить, когда умру,
Поутру и ввечеру.
Долг отдайте свой, весталки,
Разбросав кругом фиалки.
An Epitaph upon a child
Virgins promis'd when I dy'd,
That they wo'd each Primrose-tide,
Duely, Morne and Ev'ning, come,
And with flowers dresse my Tomb.
Having promis'd, pay your debts,
Maids, and here strew Violets.
Взвесь пламя, или на мгновенье
Измерь мне ветра дуновенье;
Источник каждый, что ведет
Свой долгий путь до бездны вод,
Сочти, найдя у всех исток,
Когда изведать устье смог;
Скажи про дикие народы,
Живущие среди природы;
Обратно в облака свяжи
Дожди, что пролились, свежи;
Сочти зерно богатым летом,
Пески, пылинки в мире этом.
Яви светила средь небес,
И как они влияют здесь.
Коль сможешь это, херувимы
Покажут, Кем руководимы.
To finde God
Weigh me the Fire; or, canst thou find
A way to measure out the Wind;
Distinguish all those Floods that are
Mixt in that watrie Theater;
And tast thou them as saltlesse there,
As in their Channell first they were.
Tell me the People that do keep
Within the Kingdomes of the Deep;
Or fetch me back that Cloud againe,
Beshiver'd into seeds of Raine;
Tell me the motes, dust, sands, and speares
Of Corn, when Summer shakes his eares;
Shew me that world of Starres, and whence
They noiselesse spill their Influence:
This if thou canst; then shew me Him
That rides the glorious Cherubim.
Keep, abide.
Weigh me the Fire. 2 Esdras, iv. 5, 7; v. 9, 36:
"Weigh me ... the fire, or measure me ... the wind," etc.
Тогда я сказал: говори, господин мой.
Он же сказал мне: иди и взвесь тяжесть огня,
или измерь мне дуновение ветра,
или возврати мне день, который уже прошел...
Взгляни, вконец наш развратился род,
И плевелы сгубили добрый плод.
Стихи, что диктовали страсти мне,
Превысят эти кроткие втройне.
Поступок благородный – как алмаз:
На десять скверных он один у нас.
His Confession
Look how our foule Dayes do exceed our faire;
And as our bad, more then our good Works are:
Ev'n so those Lines, pen'd by my wanton Wit,
Treble the number of these good I've writ.
Things precious are least num'rous: Men are prone
To do ten Bad, for one Good Action.
Дай проспать мне темень эту,
Боже, разбуди к рассвету.
Чтоб, со мной отверзнув очи,
Пробудился мир от ночи.
Upon himselfe being buried
Let me sleep this night away,
Till the Dawning of the day:
Then at th'opening of mine eyes,
I, and all the world shall rise.
Что прочие зрят в лоциях у нас,
В помощники взяв циркуль и компас,
Иль вычитают из старинных басен,
Как путь до стран неведомых опасен, –
Оплыть весь мир тебе досталась честь.
Так расскажи, что было и что есть
(Мы жаждем правды, а не суеверий):
О взлете и падении империй,
О Хороссане, где всегда весна
И соловей средь роз поет без сна.
Сион, Синай пройдем, как пилигримы,
Мы по дороге к Иерусалиму,
Господень гроб и Гефсиманский сад,
Голгофу, где Спаситель был распят,
Людей увидим, что закрыли уши
От слов Его, свои сгубивши души...
Всю правду странствий ты откроешь вмиг,
Которую нам не познать из книг.
To his Brother Nicolas Herrick
What others have with cheapnesse seene, and ease,
In Varnisht maps; by'th' helpe of Compasses:
Or reade in Volumes, and those Bookes (with all
Their large Narrations, Incanonicall)
Thou hast beheld those seas, and Countries farre;
And tel'st to us, what once they were, and are.
So that with bold truth, thou canst now relate
This Kingdomes fortune, and that Empires fate:
Canst talke to us of Sharon; where a spring
Of Roses have an endlesse flourishing.
Of Sion, Sinai, Nebo, and with them,
Make knowne to us the now Jerusalem.
The Mount of Olives; Calverie, and where
Is (and hast seene) thy Saviours Sepulcher.
So that the man that will but lay his eares,
As Inapostate, to the thing he heares,
Shall by his hearing quickly come to see
The truth of Travails lesse in bookes then Thee.
Large, exaggerated.
Incanonical, untrustworthy.
"Когда умру я", - воля Керзи Ласка, -
"Похороните в пледе, без огласки".
Зачем? - его наследники спросили.
"С моим богатством буду и в могиле".
Upon Luske
In Den'-shire Kerzie Lusk (when he was dead)
Wo'd shrouded be, and therewith buried.
When his Assignes askt him the reason why?
He said, because he got his wealth thereby.
На Рампа
Рамп – вертельщик, но до сих пор не смог
Стянуть мясца прожаренный кусок.
Upon Rumpe
Rumpe is a Turne-broach, yet he seldome can
Steale a swolne sop out of the Dripping pan.
На старуху Шоптер
Как ни заплачет Шоптер – каждый раз
Подливка капает из вдовьих глаз.
Upon Shopter
Old Widow Shopter, when so ere she cryes,
Lets drip a certain Gravie from her eyes.
На Крута
Всё серебро у Крута в доме - ложка;
Украсть вторую вышла, знать, оплошка.
Upon Croot
One silver spoon shines in the house of Croot;
Who cannot buie, or steale a second to't.
На Пимпа
Одев ботинки, Пимп идет степенно;
Но мыльная из них сочится пена.
Upon Pimpe
When Pimpes feat sweat (as they doe often use)
There springs a sope-like-lather in his shoos.
На холме Муз
Труд отложи – пусть посетит
Тебя покой средь Пиэрид.
А коль тебе венок лавровый
Вручить те люди не готовы,
То знай, ты будешь первым тут,
Кого потом не оболгут.
The mount of the Muses
After thy labour take thine ease,
Here with the sweet Pierides.
But if so be that men will not
Give thee the Laurell Crowne for lot;
Be yet assur'd, thou shalt have one
Not subject to corruption.
Его книге
В добрый путь, хотя уж поздно;
Но светлы сегодня звезды.
Может, к близким твой приход
Им удачу принесет,
Может, приютят в то время,
Когда прах, забытый всеми
Буду я, а нет – ну что ж,
На кострах ты смерть найдешь.
To his Booke
Goe thou forth my booke, though late ;
Yet be timely fortunate.
It may chance good-luck may send
Thee a kinsman, or a friend,
That may harbour thee, when I,
With my fates neglected lye.
If thou know'st not where to dwell,
See, the fier's by: Farewell.
Самому себе
Закончен труд мой*: увенчайте миртом,
О, юные, и умастите мирром,
И к музам я взойду в последний раз
На мученичество, пока средь вас;
Когда же заточит меня смерть в узы,
Оденут траур плакальщицы-музы.
On Himselfe
The worke is done: young men, and maidens set
Upon my curles the Mirtle Coronet,
Washt with sweet ointments; Thus at last I come
To suffer in the Muses Martyrdome:
But with this comfort, if my blood be shed,
The Muses will weare blackes, when I am dead.
*1128. The work is done. Ovid, Ars Am. ii. 733, 734:—
Finis adest operi: palmam date, grata juventus,
Sertaque odoratae myrtea ferte comae.
Труд мой подходит к концу. Вручите мне, юные, пальму,
И для душистых кудрей миртовый свейте венок!
Любовью болен и недуг
Терплю я среди горьких мук.
Увы мне! Снадобье искав,
Я не на нашел его средь трав.
Один бальзам от этих стрел -
И это смерть, скорбей предел.
On himselfe (II)
Love-sick I am, and must endure
A desp'rate grief, that finds no cure.
Ah me! I try; and trying, prove,
No Herbs have power to cure Love.
Only one Soveraign salve, I know,
And that is Death, the end of Woe.
No Herbs have power to cure Love.
Ovid, Met. i. 523; id. Her. v. 149: Nullis amor est medicabilis herbis.
"Любовь травами не лечится".
For the 'only one sovereign salve'
cp. Seneca, Hippol. 1189: Mors amoris una sedamen.
"О смерть благая, ты одна утишишь страсть".
Молод был, а ныне - стар,
Но в душе – любовный жар;
Веселы мои глаза,
Вьюсь вкруг девы, как лоза,
И у ног ее к утру,
Тая в нежности, умру;
К жизни возвратит меня
Та целуя иль гоня.
Так подчас любви расцвет
Длится дольше наших лет.
On himselfe (I)
Young I was, but now am old,
But I am not yet grown cold;
I can play, and I can twine
'Bout a Virgin like a Vine:
In her lap too I can lye
Melting, and in fancie die:
And return to life, if she
Claps my cheek, or kisseth me;
Thus, and thus it now appears
That our love out-lasts our yeeres.
Розы были белЫ,
Пока продолжали спор,
Что они не бледней,
Чем грудь у моей Сапфо.
Но, будучи покорены
Цветом ее красоты,
Взяв румянец у ней,
Алыми стали цветы.
How Roses came red
Roses at first were white,
Till they co'd not agree,
Whether my Sapho's breast,
Or they more white sho'd be.
But being vanquisht quite,
A blush their cheeks bespred;
Since which (beleeve the rest)
The Roses first came red.
К ее румянцу
Когда краснеет Юлия – краснеют
В ее ланитах розы вместе с нею.
Upon her blush
When Julia blushes, she do's show
Cheeks like to Roses, when they blow.
Ее ножки
Я к ножкам Юлии слетел бы птичкой, -
Что так белы и голы – как яичко.
Her Legs
Fain would I kiss my Julia's dainty Leg,
Which is as white and hair-less as an egge.
Еще о ее плаче
Рыдая, у реки она сидела,
Слезами полня воды то и дело.
Another upon her weeping
She by the River sate, and sitting there,
She wept, and made it deeper by a teare.
Вздыхай, о Юлия, вздыхай,
Постой, не так глубоко.
Клянусь, не знал досель наш край
Всех пряностей востока.
On Julia's breath
Breathe, Julia, breathe, and Ile protest,
Nay more, Ile deeply sweare,
That all the Spices of the East
Are circumfused there.
Circumfused, spread around.
Я видел, вишня плакала – о чем?
О чем рыдала – к своему стыду?
О том, что губки Юлии сочтем
Мы краше всех плодов в ее саду.
Но, дивная любимица,
–
для нас:
Пусть не роняют слезы вслед, красны,
Рубины, и кораллы, и атлас,
Оттенком этих губ изумлены.
2-ой вариант, шуточный
Рыдала вишня, что пред ней
Своим соцветьем не груба
И цвета ягод не бледней
У Юлии моей губа.
Не плачь, прелестница, краснея:
Всё перед ртом моей девицы
–
Рубин, коралл, атлас
–
немеют,
Весь мир ее губам дивится.
The Weeping Cherry
I saw a Cherry weep, and why?
Why wept it? but for shame,
Because my Julia's lip was by,
And did out-red the same.
But pretty Fondling, let not fall
A teare at all for that:
Which Rubies, Corralls, Scarlets, all
For tincture, wonder at.
Tincture, colour, dye.
Пою ручьи, цветы и птичье пенье,
Апрель и май, и летнее цветенье,
И горки майские, и эль, и грог,
И свадьбы, с ними – свадебный пирог.
Любви и юности вручаю дань я,
Их воспевая чистые желанья.
Дожди и росы, амбру и бальзам
Я воспеваю, рад любым дарам.
И Времени неукротимый бег,
Как розы стали алыми – навек.
Пишу о рощах, о закатной мгле,
О Маб и об Эльфийском Короле.
Пишу про ад; пою (и буду впредь)
О небесах, надеясь их узреть.
The Argument of his Book
I sing of Brooks, of Blossomes, Birds, and Bowers:
Of April, May, of June, and July-Flowers.
I sing of May-poles, Hock-carts, Wassails, Wakes,
Of Bride-grooms, Brides, and of their Bridall-cakes.
I write of Youth, of Love, and have Accesse
By these, to sing of cleanly-Wantonnesse.
I sing of Dewes, of Raines, and piece by piece
Of Balme, of Oyle, of Spice, and Amber-Greece.
I sing of Times trans-shifting; and I write
How Roses first came Red, and Lillies White.
I write of Groves, of Twilights, and I sing
The Court of Mab, and of the Fairie-King.
I write of Hell; I sing (and ever shall)
Of Heaven, and hope to have it after all.
Война
Коль королевство и король больны,
Ланцетом стать обязан меч войны.
Warre
If Kings and kingdomes, once distracted be,
The sword of war must trie the Soveraignty.
Король и не король*
Когда король всё делает законно,
На честном слове держится корона.
A King and no King
That Prince, who may doe nothing but what's just,
Rules but by leave, and takes his Crowne on trust.
Лесть
Что губит короля? пример таков:
Лесть ослабляет хуже всех врагов.
Flatterie
What is't that wasts a Prince? example showes,
'Tis flatterie spends a King, more then his foes.
Излишество
Излишество неряшливо и бранно.
Воздержность – наша тайная охрана.
Excesse
Excesse is sluttish: keepe the meane; for why?
Vertue's clean Conclave is sobriety.
Conclave, guard.
Душа – это соль
Соль жизни есть душа; лишь отлетела –
Гниение охватывает тело.
The soul is the salt
The body's salt, the soule is; which when gon,
The flesh soone sucks in putrifaction.
*1103. A King and no King.
Seneca, Thyest. 214: Ubicunque tantum honeste dominanti licet,
Precario regnatur.
"Когда лишь честным вправе повелитель быть,
Власть непрочна".
На Крэба. Эпиг.
Крэб из любого меха вам обнову
Сошьет, но не из лисьего - родного.
Upon Crab, Epigr.
Crab faces gownes with sundry Furres; 'tis known,
He keeps the Fox-furre for to face his own.
На Смитона
Увы! надеть ни туфлю, ни сапог
На тридцать две мозоли он не смог.
Upon Smeaton
How co'd Luke Smeaton weare a shoe, or boot,
Who two and thirty cornes had on a foot.
На Пола. Эпиг.
Скажи, у Пола руки для работы,
Иль для наживы? нет, они для пота.
Как пахнут солевара рукавицы,
Так - руки Пола; есть чему дивиться.
Upon Paul. Epigr.
Pauls hands do give, what give they bread or meat,
Or money? no, but onely deaw and sweat.
As stones and salt gloves use to give, even so
Pauls hands do give, nought else for ought we know.
На Пусс и ее подмастерье. Эпиг.
Пусс с подмастерьем поиграть не лень
На поцелуи в «пальцы» целый день.
Сыграв под ужин, подкрепившись кстати,
Продолжили они играть в кровати.
Upon Pusse and her Prentice. Epig.
Pusse and her Prentice both at Draw-gloves play;
That done, they kisse, and so draw out the day:
At night they draw to Supper; then well fed,
They draw their clothes off both, so draw to bed.
На Байса
Смеется Байс, когда вокруг молчат,
И прерывает шутки невпопад.
Upon Bice
Bice laughs, when no man speaks; and doth protest
It is his own breech there that breaks the jest.
На слугу
На кухню двинул Том, хотя не мог
Представить, что свинью подложит рок;
Спит или служит Том, сбиваясь с ног,
Себя обслужит, кто слугой стать смог.
Upon Trencherman
Tom shifts the Trenchers; yet he never can
Endure that luke-warme name of Serving-man:
Serve or not serve, let Tom doe what he can,
He is a serving, who's a Trencher-man.
На Раша
Раш в дождь не носит туфель, в стужу – тоже;
И в зной печется о чудесной коже:
Хранит их так, что ни зимой, ни летом
Его не встретишь в башмаки одетым.
Upon Rush
Rush saves his shooes, in wet and snowie wether;
And feares in summer to weare out the lether:
This is strong thrift that warie Rush doth use
Summer and Winter still to save his shooes.
О Любви (II)
Игра любви у тех долга вдвойне,
Кто шар дает то миру, то войне.
On Love (II)
That love 'twixt men do's ever longest last
Where War and Peace the Dice by turns doe cast.
Наслаждения пагубны
Где королевством правят наслажденья,
Там неба добродетель без движенья.
Pleasures Pernicious
Where Pleasures rule a Kingdome, never there
Is sober virtue, seen to move her sphere.
Умеренность
От хворей огражденья не найдем
Мы выше, чем умеренность – во всем.
Abstinence
Against diseases here the strongest fence
Is the defensive vertue, Abstinence.
Нет опасности для людей отчаявшихся
Когда страх признает: спасенья нет,
Не труса – храбреца увидит свет.
No danger to men desperate
When feare admits no hope of safety, then
Necessity makes dastards valiant men*.
Приправа к горестям
Пусть горести устроят пир, но, право,
К ним стойкость духа – лучшая приправа.
Sauce for sorrowes
Although our suffering meet with no reliefe,
An equall mind is the best sauce for griefe.
Недоверие
Клянется друг, что он до гроба предан.
А мудрость шепчет: как бы он ни предал.
Порочные правители пожирают свой народ
Как адские языческие боги
Кормились лучшим с жертвенной треноги;
А слугам их – лишь кровь и дым в итоге,
Так королей и патриархов рать
Привыкла жир и мякоть отбирать,
Народ свой оставляя голодать.
Bad Princes pill their People
Like those infernall Deities which eate
The best of all the sacrificed meate;
And leave their servants, but the smoak & sweat:
So many Kings, and Primates too there are,
Who claim the Fat, and Fleshie for their share,
And leave their Subjects but the starved ware.
Общество
Не позволяют обществу упасть:
Торговля – первое, второе – Власть.
Society
Two things do make society to stand;
The first Commerce is, & the next Command.
Мягкость
Тот должен мягко управлять сейчас,
Кто сам исполнит свой любой приказ.
Gentlenesse
That Prince must govern with a gentle hand,
Who will have love comply with his command.
На охрипшего певца
Твой голос для меня – что трубный звук.
Ты отпоешь меня, мой певчий друг?
Upon a hoarse Singer
Sing me to death; for till thy voice be cleare,
'Twill never please the pallate of mine eare.
Прими любой жребий
Бери пример с меня, и ты любой
Воспримешь жребий, брошенный судьбой.
Lots to be liked
Learn this of me, where e'r thy Lot doth fall;
Short lot, or not, to be content with all.
Всюду горе
Для нас у бога утешений море;
Ведь человек мир сделал полным горя.
Griefes
Jove may afford us thousands of reliefs;
Since man expos'd is to a world of griefs.
На Илза. Эпиг.
Крутя, вертя, мутя – и всё немало, –
Ведет дела – и бос наш обдирала.
Upon Eeles. Epig.
Eeles winds and turnes, and cheats and steales; yet Eeles
Driving these sharking trades, is out at heels.
Жилищ для мертвых сотворил ты много;
Когда прервется и моя дорога,
Прошу, любви иль состраданья ради,
Создай приют мне в храмовой ограде.
The Bed-man, or Grave-maker
Thou hast made many Houses for the Dead;
When my Lot calls me to be buried,
For Love or Pittie, prethee let there be
I'th' Church-yard, made, one Tenement for me.
Ты старик, сказали девы.
Глянул в зеркало я; где вы
Рассмотрели, что я сед,
И в морщинах или нет.
Что ж, не так иль так всё это,
Для меня здесь нет секрета:
На любовь толкает зло
Тех, чье время истекло.
Age unfit for Love
Maidens tell me I am old;
Let me in my Glasse behold
Whether smooth or not I be,
Or if haire remaines to me.
Well, or be't or be't not so,
This for certainty I know;
Ill it fits old men to play,
When that Death bids come away.
Мне - из свинца, тебе - златые стрелы;
Ты жаром бьешь, я - холодом умело.
Испробуем, кто первым упадёт:
Я - от огня, иль ты, познав мой лёд:
Две крайности смертельны в столкновенье,
И равно губит сердце их вторженье.
To Cupid
I have a leaden, thou a shaft of gold ;
Thou kil'st with heate, and I strike dead with cold.
Let's trie of us who shall the first expire;
Or thou by frost, or I by quenchlesse fire:
Extreames are fatall, where they once doe strike,
And bring to' th' heart destruction both alike.
Улов «сапожников»
Нам радость пьянства дарит хмель
Здесь в обществе "учтивом";
Окрашивает щеки эль,
Носы дубятся пивом.
The Coblers Catch
Come sit we by the fires side;
And roundly drinke we here;
Till that we see our cheekes Ale-dy'd
And noses tann'd with Beere.
Медовые соты
Медовые отыщешь соты –
Отведай несколько, не всё ты.
А коль наступит пресыщенье,
И к меду будет отвращенье.
Вкус – это мера, и гурману
Даст небо и Вино, и Манну.
The Hony-combe
If thou hast found an honie-combe,
Eate thou not all, but taste on some:
For if thou eat'st it to excess;
That sweetness turnes to Loathsomness.
Taste it to Temper; then 'twill be
Marrow, and Manna unto thee.
Любовь – сироп
Любовь – сироп, мы видим: болен тот,
Кто патоку ее без меры пьет:
Цвет наслажденья грешного сорви,
Есть горечь в долгих сладостях любви.
Love is a sirrup
Love is a sirrup; and who er'e we see
Sick and surcharg'd with this sacietie:
Shall by this pleasing trespasse quickly prove,
Ther's loathsomnesse e'en in the sweets of love.
Дрожжи
Любви закваска – поцелуй. И тесто
Поспеет к сроку – верная невеста.
Leven
Love is a Leven, and a loving kisse
The Leven of a loving sweet-heart is.
Наполни кубок славный
Вином до края:
Смогу тогда я
За Бена пить исправно.
Я пью за твою душу,
Мой Джонсон, чашу,
За дружбу нашу,
Я клятвы не нарушу.
Пирую я отменно
И пью без счета,
Но это йота
Перед разгулом Бена.
A Bacchanalian Verse
Fill me a mighty Bowle
Up to the brim:
That I may drink
Unto my Johnsons soule.
2. Crowne it agen agen;
And thrice repeat
That happy heat;
To drink to Thee my Ben.
3. Well I can quaffe, I see,
To th'number five,
Or nine; but thrive
In frenzie ne'r like thee.
To the number five or nine, see Note.
[Note, p.278:
655. To th' number five or nine. Probably Herrick is
mistaking the references in Greek and Latin poets
to the mixing of their wine and water.
(e.g., Hor. Od. iii. 19, 11-17)
for the drinking of so many cups. ]
О любви я слышал много,
Это – страхи и тревога.
Чтоб она меня сманила,
Всё должно мне стать немило.
Если жребий мой – любовь,
Пусть во мне застынет кровь;
И докажет мой испуг
Всю смертельность этих мук.
Ну а если страх то пламя
Не собьёт потом годами,
Что ж, тогда придется мне
Полюбить и жить в огне.
Upon Love (II)
Love's a thing, (as I do heare)
Ever full of pensive feare;
Rather then to which I'le fall,
Trust me, I'le not like at all:
If to love I should entend,
Let my haire then stand an end:
And that terrour likewise prove,
Fatall to me in my love.
But if horrour cannot slake
Flames, which wo'd an entrance make;
Then the next thing I desire,
Is to love, and live i'th fire.
Ever full of pensive fear.
Ovid, Heroid. i. 12: Res est solliciti plena timoris amor.
Овидий, "Героиды". Письмо I. Пенелопа - Одиссею.
"Так уж всегда: где любовь - там и тревога и страх".
Все время оба
Стоите вы у гроба:
Где трубы
Заупокойные вам любы.
И я в забвенье
Уйду и стану тенью:
К могиле
Придя, вы б смерть мою почтили.
Не отвергайте!
Вам благодарен, знайте,
За это
Я буду, иль – друзья поэта.
To the Yew and Cypresse to grace his Funerall
Both you two have
Relation to the grave:
And where
The Fun'rall-Trump sounds, you are there.
I shall be made
Ere long a fleeting shade:
Pray come,
And doe some honour to my Tomb.
Do not deny
My last request; for I
Will be
Thankfull to you, or friends, for me.
То древо жизни, что царит над всеми,
Питая человеческое семя;
Купальню ту, где возмущенье вод
С небес сходящий ангел создаёт,
Пришел искать я, и обрел чудесно
И ангела, и древо, и Вифезду:
И всё – в руке, которая все силы
Целебных трав в себе соединила.
К той магии высокой как к святыне,
К волшбе я древней прибегаю ныне,
И руку (ветвь от дерева небес)
На голову мне возложите здесь,
Ведь верую я так, что исцеленье
Мне Ваше даст одно прикосновенье.
Вы – в здравии; моя ликует боль:
«Болезнь мою излечит лишь король».
TO THE KING, To cure the Evill
To find that Tree of Life, whose Fruits did feed,
And Leaves did heale, all sick of humane seed:
To finde Bethesda, and an Angel there,
Stirring the waters, I am come; and here,
At last, I find, (after my much to doe)
The Tree, Bethesda, and the Angel too:
And all in Your Blest Hand, which has the powers
Of all those suppling-healing herbs and flowers.
To that soft Charm, that Spell, that Magick Bough,
That high Enchantment I betake me now:
And to that Hand, (the Branch of Heavens faire Tree)
I kneele for help; O! lay that hand on me,
Adored Cesar! and my Faith is such,
I shall be heal'd, if that my King but touch.
The Evill is not Yours: my sorrow sings,
Mine is the Evill, but the Cure, the Kings.
Когда умру, ты отзвони умело
За упокой, благая Филомела.
Малиновка, причетчиком мне будь,
Молитвой проводи в последний путь.
To the Nightingale, and Robin-Red-brest
When I departed am, ring thou my knell,
Thou pittifull, and pretty Philomel:
And when I'm laid out for a Corse; then be
Thou Sexton (Red-brest) for to cover me.
Страсти
Благая цель ко благу привела?
В страстях родятся лучшие дела.
Crosses
Though good things answer many good intents;
Crosses doe still bring forth the best events
Невзгоды
Хотя богов поддержка - ежечасна,
Жизнь каждого по-своему несчастна.
Miseries
Though hourely comforts from the Gods we see,
No life is yet life-proofe from miserie.
Отдохни от шуток
Ты вдоволь насмеялась в эти дни,
А ныне, посмеявшись, отдохни.
Laugh and lie downe
Y'ave laught enough (sweet) vary now your Text;
And laugh no more; or laugh, and lie down next.
Была невестой утром я,
Но умерла к исходу дня.
Те свечи, что вели, маня,
На ложе брачное меня,
Горят и ныне, чтобы прах
Мой хоронили при огнях.
Эпиталаму мне могила
На эпитафию сменила.
Upon a maid that dyed the day she was marryed
That Morne which saw me made a Bride,
The Ev'ning witnest that I dy'd.
Those holy lights, wherewith they guide
Unto the bed the bashfull Bride;
Serv'd, but as Tapers, for to burne,
And light my Reliques to their Urne.
This Epitaph, which here you see,
Supply'd the Epithalamie.
Взяв где-то меч, Паджет клялся на нем
Бороться с Розгой, даже - с Палачом.
Все знали – будет биться до конца...
Но, встретив опоздавшего юнца,
Учитель приказал на лавку лечь,
И тот, спустив портки, сложил свой меч.
Upon Pagget
Pagget, a School-boy, got a Sword, and then
He vow'd Destruction both to Birch, and Men:
Who wo'd not think this Yonker fierce to fight?
Yet comming home, but somewhat late, (last night)
Untrusse, his Master bade him; and that word
Made him take up his shirt, lay down his sword.
К его Книге
Ты саженец и в славе будешь впредь
Расти и Лавром вечно зеленеть.
To his Booke (V)
Thou art a plant sprung up to wither never,
But like a Laurell, to grow green for ever.
К сгорбленной Деве
Горбата ты, но не презренна мной:
Пряма, где Дева быть должна прямой.
Upon a crooked Maid
Crooked you are, but that dislikes not me;
So you be straight, where Virgins straight sho'd be.
Те безумны, кто не знает,
Как их время истекает,
Но от нас не утаится,
Черной Смерти где границы:
Радостным житьем своим
Духа Века ублажим.
Best to be merry
Fooles are they, who never know
How the times away doe goe:
But for us, who wisely see
Where the bounds of black Death be:
Let's live merrily, and thus
Gratifie the Genius.
К даме с приятным голосом
Казалось, ты не пела целый век,
И перед нами – просто Человек.
Но лишь запела – каждый недвижим,
Ведь ты – уже не ты, но Херувим.
Upon a Gentlewoman with a sweet Voice
So long you did not sing, or touch your Lute,
We knew 'twas Flesh and Blood, that there sate mute.
But when your Playing, and your Voice came in,
'Twas no more you then, but a Cherubin.
О Купидоне (III)
Я среди роз гирлянду плёл,
И Купидона там нашёл.
В свой кубок бросил не шутя,
И проглотил с вином дитя.
Любовь! мне с этого мгновенья
Нет от тебя отдохновенья.
Upon Cupid
As lately I a Garland bound,
'Mongst Roses, I there Cupid found:
I took him, put him in my cup,
And drunk with Wine, I drank him up.
Hence then it is, that my poore brest
Co'd never since find any rest.
На болезнь Прюденс Болдуин
Деву Прю не лечит клизма,
Так больна – до лунатизма.
Эскулап! сыщи, хоть тресни,
Средства от ее болезни;
В жертву Петуха она
Принесет тебе - сполна.
Upon Prudence Baldwin her sicknesse
Prue, my dearest Maid, is sick,
Almost to be Lunatick:
Жsculapius! come and bring
Means for her recovering;
And a gallant Cock shall be
Offer'd up by Her, to Thee.
Кого я убоюсь в моих стихах?
Мой мудрый Пастырь, мне неведом страх,
Что здесь, при Вас моих безгрешных чад
Ex cathedra от церкви отлучат.
Прелестны – Вы их можете проклясть;
Дурны – простить вольна их Ваша власть.
Когда, чтоб снять с моей Эрато грех,
Вы скажете, мой стих – один из всех -
Достоин благороднейшего списка:
Вот это конфирмация, епископ!
To Jos: Lo: Bishop of Exeter
Whom sho'd I feare to write to, if I can
Stand before you, my learn'd Diocesan?
And never shew blood-guiltinesse, or feare
To see my Lines Excathedrated here.
Since none so good are, but you may condemne;
Or here so bad, but you may pardon them.
If then, (my Lord) to sanctifie my Muse
One onely Poem out of all you'l chuse;
And mark it for a Rapture nobly writ,
'Tis Good Confirm'd; for you have Bishop't it.
Excathedrated, condemned ex cathedra.
Коль есть достойный средь Стихов моих
Омытым быть тобой - единый стих, –
Я жив, пускай поэмы остальные
Лежат в долинах Смертной Тьмы, немые.
To Cedars
If 'mongst my many Poems, I can see
One, onely, worthy to be washt by thee:
I live for ever; let the rest all lye
In dennes of Darkness, or condemn'd to die.
Одновременно будет полночь с полднем,
Лес мёртвый будет зеленью наполнен,
Огонь с водой, сойдясь, возлягут вместе,
Он к ней прижмётся, как жених к невесте;
Зимой и летом средь снегов пшеница,
Тучнея, до земли начнёт клониться;
Быть морю – без песка, полям - без трав;
Бесформен мир, вновь хаосом представ;
Но прежде, чем услышишь ты об этом,
Тебе я изменю, иль всем обетам.
His Protestation to Perilla
Noone-day and Midnight shall at once be seene:
Trees, at one time, shall be both sere and greene:
Fire and water shall together lye
In one-self-sweet-conspiring sympathie:
Summer and Winter shall at one time show
Ripe eares of corne, and up to th'eares in snow:
Seas shall be sandlesse; Fields devoid of grasse;
Shapelesse the world (as when all Chaos was)
Before, my deare Perilla, I will be
False to my vow, or fall away from thee.
Мы с Юлией нашли затею:
Шары бросал я в лунку с нею.
Закинув в лунку их сполна,
Я лункой стал, шаром - она.
1-ый вариант:
Мы с Юлией на днях нашли затею,
Играя в косточки от вишен с нею.
Мы набросали в лунку их сполна,
То я брал верх, то надо мной – она.
Cherry-pit
JULIA and I did lately sit
Playing for sport at cherry-pit :
She threw ; I cast ; and, having thrown,
I got the pit, and she the stone.
Cherry-pit, a game in which cherry-stones were
pitched into a small hole.
У Джоллеса жена горда собой:
Крива, горбата, с заячьей губой.
Upon Jollies wife
First, Jollies wife is lame; then next, loose-hipt:
Squint-ey'd, hook-nos'd; and lastly, Kidney-lipt.
Я честно, как известно всем,
Жила здесь сорок лет и семь.
Судьба дала шесть сыновей
И дочь – залог счастливых дней.
Но дочка под венец ушла
И в три триместра умерла.
А вслед и мой брак подытожен -
Холодным, одиноким ложем.
An Epitaph upon a sober Matron
With blamelesse carriage, I liv'd here,
To' th'(almost) sev'n and fortieth yeare.
Stout sons I had, and those twice three;
One onely daughter lent to me:
The which was made a happy Bride,
But thrice three Moones before she dy'd.
My modest wedlock, that was known
Contented with the bed of one.
На Гора-педагога. Эпиг.
О Горе, педагоге, ходят враки:
Мол, у него густой ивняк – не баки;
Взяв прут оттуда и смочив слезой,
Он порку может сделать пыткой злой.
Upon Fone a School-master. Epig.
Fone sayes, those mighty whiskers he do's weare,
Are twigs of Birch, and willow, growing there:
If so, we'll think too, (when he do's condemne
Boyes to the lash) that he do's whip with them.
Ода к Радости
Судьбы к нам пока добры -
Да не кончатся пиры:
Песни, игрища и пляски,
Звук свирелей, женщин ласки;
И в коронах виноградных,
Станем пить вино мы жадно,
Вакху славу воссылать,
Мирным тирсом потрясать.
С нами – дух Анакреона
Да пребудет упоенно;
Звук горацианских од
Только смерть пусть оборвет:
Уилсона или Готье
Не слыхать тогда тебе.
A Lyrick to Mirth
WHILE the milder fates consent,
Let's enjoy our merriment :
Drink, and dance, and pipe, and play ;
Kiss our dollies night and day :
Crowned with clusters of the vine,
Let us sit, and quaff our wine.
Call on Bacchus, chant his praise ;
Shake the thyrse, and bite the bays :
Rouse Anacreon from the dead,
And return him drunk to bed :
Sing o'er Horace, for ere long
Death will come and mar the song :
Then shall Wilson and Gotiere
Never sing or play more here.
Могущество – в народе
Правителям - всё лучшее и власть,
А подданным - терпеть их, веселясь.
The power in the people
Let kings command and do the best they may,
The saucy subjects still will bear the sway.
О Любви (VIII)
Любовь есть Круг и Сфера Бесконечна;
Несет миры: и тот, и этот – вечно.
Upon Love (VIII)
Love is a Circle, and an Endlesse Sphere;
From good to good, revolving here, & there.
Я не скажу тебе: о, ты прекрасна!..
Я не прошу тебя: со мною будь!
Сквозь воды времени, темны, ненастны,
Лежит мой узкий, одинокий путь.
Мой одинокий путь! В земном затворе
Немеет сердце и пустеет ум,
И только день за днем сухого моря
Докучливый и монотонный шум.
Сереет расставанья рань. Но муки
Не вызовут меж чувствами раздрай:
Кольцом железным прошлые разлуки
Стоят вкруг сердца моего. Прощай!
И не помыслишь никогда, нигде ты:
Чтоб выправить скривленной жизни ось,
Чтоб ведовские разорвать запреты,
В те дни мне звать без слов тебя пришлось,
И, чтобы сквозь темницу половодья
Пробиться своему житью назло,
Душа, расцветши, может, на исходе,
Тебе, незрячей, отдала весло.
Я не скажу тобi: моя любове!
Я не прошу тебе: зi мною будь!
Крiзь води часу, тьмянi i смерковi,
Лежить моя тонка, самотня путь.
Моя самотня путь! В важкiм безкриллi
Глушiє серце i пустiє ум,
I тiльки день у день сухої хвилi
Докучливий i монотонний шум.
Сiрiє рань розстання. I палати
В менi не буде мука i одчай:
Бо щiльним панцером колишнi втрати
Стоять круг серця мойого. Прощай!
I не помислиш ти нiде, нiколи,
Що пiднести життя похилу вiсь,
Що заворожено прорвати коло
Тебе я нiмо прокликав колись,
I, щоб пробитися крiзь зловорожу
Темницю вод, своє тяжке житло,
Душа, веснiючи востаннє, може,
Тобi, незрячiй, вiддала весло.
Вновь прихожу я в набожном молчанье,
Обкраденный ребенок, к вам, леса.
Как сладки после долгого скитанья
Высоких ваших хоров голоса!
О мир людской, в коварстве умудренный,
Нет, душегубец, здесь не властен ты,
Тебе не одолеть сей храм зеленый,
Не досягнуть его святой черты.
А если взять меня и здесь на муку
Захочешь, рощи осквернив алтарь,
И занесешь безжалостную руку
Ты надо мной погибельно, как встарь, -
Тогда свершится чудо: я листвою
Оденусь, грудь обхватит, как броня,
Кора, и небо встанет надо мною,
И дуб укроет сердце у меня.
И больше никогда в людской личине
Не буду я: начнется круг иной,
Дела и чувства, новые отныне,
Навеки просветлят дух скорбный мой.
Порвавшего силки житья земного
Я встречу друга, и – как в первый раз -
Нас ослепит святое небо снова,
Открыв навстречу вечный миг – для нас!
Мы будем слушать, как летают духи
Дубрав, шумя крылами у земли,
И души освежать беседой, глухи
К мирскому, – там, где сердцем мы росли.
А вы, кого любил я в этой жизни,
Кто заменял мне и отца, и мать,
По мне не плачьте, я теперь в отчизне
И буду вас, как страж, оберегать.
Когда ж разлука станет нестерпима,
К опушкам, родные, придите вы,
Где знал я рай, где счастье было зримо,
Услышьте вдохновение листвы.
Березы златокудрой кроткий лепет
И запах леса в предвечерний час,
И в сердце вашем потаенный трепет
Подскажут вам: «Я здесь, я подле вас!»
ЗБIРКА М.ОРЕСТА «ДУША И ДОЛЯ»
(Друга сув'язь)
* * *
До вас, лiси, в побожному мовчаннi
Вертаюсь я, окрадене дитя;
Як солодко по довгому розстаннi
Вступати знов пiд ваше окриття!
О людський свiте, згубний i пiдступний,
Ти, душевбивче, тут не владен, нi:
Зелений храм для тебе неприступний,
В заказаннiй росте вiн далинi.
Але коли i тут мене на муки
Захочеш взяти ти, священних меж
Торкнешся по-блюзнiрському i руки
Безжалiснi до мене ти простреш, -
То довершиться несказане чудо:
Я стану листям, мiцно окує
Кора, як панцир, - голову i груди,
I в дубi серце скриється моє.
Нiколи бiльше в образi людини
Не буду я: почнеться iнший круг
Мого життя; новi чуття i чини
Навiки просвiтлять мiй скорбний дух.
Я знов побачу друга дорогого,
Що розiрвав бутя земного сiть –
Слiпуче небо захвату святого
Розкриє застрiчi безмежна мить!
Ми будем прислухатися дiбровам,
Коли їх духи шелестять крильми,
I душ розмови тихi ми поновим
В мiсцях, де серцем виростали ми.
О ви, кого тодi, в життi людському,
Я так любив, ви, сестри i брати,
За мною не тужiть: я спокiй дому
I вас, як сторож, буду берегти.
Коли ж нестерпна вам розлука стане,
Тодi приходьте, рiднi, до узлiсь,
Де знав я рай, - i будьте, як лiани,
I будьте чуйнi, - як i я колись.
Берези юної лагiдний лепет
I запах лiсу в надвечiрнiй час,
I серця вашого таємний трепет
Прокажуть вам: «Я тут, я бiля вас!»
Меня любовь в безмолвный лес
К осине привела.
– Мои самоубийцы здесь, –
И мне петлю дала.
Веревка шелковой была,
И с позолотой - нить.
Воистину, любовь могла
Изяществом пленить.
Примерить ожерелье мне
Велела поскорей;
Сказав, что ценится вдвойне
Жизнь, отданная ей.
То был лишь сон, но до сих пор
Я там один стою:
Любовью устрашенный взор
Предвидит казнь мою.
Upon Love (X)
LOVE brought me to a silent grove
And show'd me there a tree,
Where some had hang'd themselves for love,
And gave a twist to me.
The halter was of silk and gold,
That he reach'd forth unto me;
No otherwise than if he would
By dainty things undo me.
He bade me then that necklace use;
And told me, too, he maketh
A glorious end by such a noose,
His Death for love that taketh.
‘Twas but a dream; but had I been
There really alone,
My desp'rate fears in love had seen
Mine execution.
Царит над миром беспощадно время.
Потомок поколений рабских, я
Не захотел покорствовать со всеми
Веленьям сумасбродного царя.
Отчаясь иль во вдохновенном бунте
Его указ суровый разорвав,
Забытый, я лежу и жду, что будет, –
Средь запылившейся травы канав.
А время шествует дорогой бледной,
Во взгляде – полновластия алчба,
И, важности исполнена победной,
Беззвучна и страшна его ходьба.
Из города сюда слетают звоны
И покорившись вечному ярму,
Считают каждый шаг творца закона
И в ноги льстиво падают ему.
Я знаю, что по праву первородства
Владею большим я, но всякий раз,
Как маловер, я признаю господство,
Не выдержав тирана мертвых глаз.
Месть, что готовит господин гневливый,
Пугает? - Нет! – Так что же, рвясь из жил,
С отвагою, явившейся на диво,
Не поборол я, что не довершил?
Но если б мне, любимая, из дали
Одно свое "люблю" сказала ты,
С моей души оковы бы упали –
Всерасползающейся пустоты.
В очах твоих, в улыбках несказанных,
В тяжелом золотом узле волос,
Мне видеть больше правды, чем в деяньях
Его, царя слепого, довелось.
И что пространства, расстоянья, горы
Для чувства, что взлетит в любую высь
И у которого свои просторы?
Торжественное слово, жду, явись!
Тогда холопский, льстивый говор звонов
В цареву честь не слыша, буду прав,
Я, что лежу, презрев его законы,
Средь запылившейся травы канав.
И не были б загадкой непомерной
Всего исток и магнетизм конца.
Есть вечный день, он не предаст, и в смертных
Вдыхает жизни блеск его венца.
БАЛАДА ПРО ЧАС
(З книги "Держава слова")
Час на землi панує можновладно;
А я, нащадок рабських поколiнь,
Не захотiв приймати безпорадно
Його несамовитих повелiнь.
I що в натхненiм бунтi чи в одчаї
Я вироки його тяжкi порвав,
Тепер лежу, забутий, i чекаю
У запорошенiй травi канав.
А час iде дорогою блiдою,
В очах скляних - всевладностi жада,
I сповнена бундючностi важкої
Його безлунна i страшна хода.
Я чую: з мiста долiтаюсь дзвони;
Скорившись вiкодавньому ярму,
Вони вiтають владаря закони
I лiчать кроки влесливо йому.
Свiдомий переваг я первородних
Над деспотом - але, як маловiр,
Пiд поглядом очей його холодних
Збентежений, клоню додолу зiр.
Боюся мсти, що пан готує гнiвний? -
Нi! - То чого ж у клекотi боїв
Я в мужностi, менi самому дивнiй,
Не виборов, чого не довершив?
Але коли б, улюблена i дальня,
Менi своє "люблю" сказала ти,
З душi б упали кайдани безжальнi
Всеокрадаючої самоти.
В очах твоїх, в усмiшках несказанних,
В твого волосся злотному вузлi
Є бiльше правди, нiж в усiх дiяннях
Його, слiпого владаря землi.
I що простори, вiдстанi i гори
Чуттю, що має власну далечiнь
I темне перетворює в прозоре?
Уроче слово, жду тебе, прилинь!
Тодi б облесну, рабську мову дзвонiв
На честь царя я чути перестав,
Я, що лежу, руйнач глухих законiв
У запорошенiй травi канав.
I душу б не тривожив нерозгадний
Початок кожен i магнет кiнця.
Є вiчний день, могучий i незрадний,
I живить смертних блиск його вiнця.
Вишню - я кричу, - попробуй!
Покупаем! Сорт особый!
Где товар столь сочный взят?
К Юлии проник я в сад:
Он - улыбкам потакая, -
Остров ли, земля такая,
Где плантации излишней
Круглый год томятся вишней.
Эквиритмичный перевод (для песни Чарльза Хорна):
Вишни здесь, вишни здесь – через край!
Сочной, свежей! Покупай!
Спросишь, где она росла, –
Я скажу: где весела
Юлия, и не одна;
Островная там страна,
Чьи вишневые сады,
Круглый год дают плоды.
Cherrie-ripe
Cherry-ripe, ripe, ripe, I cry,
Full and fair ones; come, and buy:
If so be you ask me where
They do grow? I answer, there
Where my Julia's lips do smile;
There's the land, or cherry-isle;
Whose plantations fully show
All the year where cherries grow.
Что человек? Часы. Но быстротечно
Их время; став – они встают навечно.
Нейдут часы, покоя пробил час.
Не бьется пульс, и мир почиет в нас.
The Watch
MAN is a watch, wound up at first, but never
Wound up again : once down, he's down for ever.
The watch once down, all motions then do cease ;
And man's pulse stopp'd, all passions sleep in peace
В час, когда ко мне склонен
Твой, нарцисс, седой бутон,
Вот что мне пророчит он:
Так придет и мой закат,
Смерть закроет мглою взгляд,
В землю я вернусь, назад.
Divination by a Daffadill
When a daffodil I see,
Hanging down his head towards me,
Guess I may what I must be:
First, I shall decline my head;
Secondly, I shall be dead;
Lastly, safely buried.
Всё в мире губит время: видит лес
Взлет и паденье вековых древес;
То древо, что стояло триста лет,
Диктатор леса, удивляя свет,
То бишь растений повелитель – дуб,
Его сведет на нет не лесоруб.
All things decay and die
ALL things decay with time : the forest sees
The growth and downfall of her aged trees ;
That timber tall, which threescore lusters stood
The proud dictator of the state-like wood,
I mean (the sovereign of all plants) the oak,
Droops, dies, and falls without the cleaver's stroke.
Паломники, ища приют,
Его однажды обретут;
Так здесь, в конце земных дорог,
Отставив посох свой, я лег;
Сбивала молодость с пути,
Но старость помогла дойти.
His own Epitaph
AS wearied pilgrims, once possest
Of long'd-for lodging, go to rest,
So I, now having rid my way,
Fix here my button'd staff and stay.
Youth, I confess, hath me misled;
But age hath brought me right to bed.
Каштан роняет свечки, ветер прочь
Струит цветы с боярышника, вдаль;
Дверь хлопает, от ливня в окнах ночь.
Дай кружку, друг; май кончен, как ни жаль.
Еще ограбил нас весны уход
И виден впереди в руинах путь.
Пусть лучшим будет следующий год,
Но двадцать три прошедших не вернуть.
Пока надежды наши в пустоту
Швыряет вихрь, не первые мы вслед
Из кабаков проклятья шлем скоту –
Будь он хоть чем, – который создал свет.
Есть высшая несправедливость в том –
Душ обреченных отвергать мольбы,
Нам портить час веселья, – коль идем
Мы долго и бессмысленно – в гробы.
Несправедливость; что ж, еще налей.
Друг, матери на свет произвели
С тобою нас не парой королей:
Луну хотели, нам – клочок земли.
Пусть из-за туч сегодня мир впотьмах,
Но завтра повелят им вдаль уйти;
Плоть будет страждать на иных костях,
И восскорбит душа в иной груди.
Терзает вечность прах наш без вины –
Мы стерпим, как терпели мы досель.
А если можем – значит мы должны.
Друг, небо подпирай и пей свой эль.
The chestnut casts his flambeaux, and the flowers
Stream from the hawthorn on the wind away,
The doors clap to, the pane is blind with showers.
Pass me the can, lad; there's an end of May.
There's one spoilt spring to scant our mortal lot,
One season ruined of our little store.
May will be fine next year as like as not:
Oh ay, but then we shall be twenty-four.
We for a certainty are not the first
Have sat in taverns while the tempest hurled
Their hopeful plans to emptiness, and cursed
Whatever brute and blackguard made the world.
It is in truth iniquity on high
To cheat our sentenced souls of aught they crave,
And mar the merriment as you and I
Fare on our long fool's-errand to the grave.
Iniquity it is; but pass the can.
My lad, no pair of kings our mothers bore;
Our only portion is the estate of man:
We want the moon, but we shall get no more.
If here to-day the cloud of thunder lours
To-morrow it will hie on far behests;
The flesh will grieve on other bones than ours
Soon, and the soul will mourn in other breasts.
The troubles of our proud and angry dust
Are from eternity, and shall not fail.
Bear them we can, and if we can we must.
Shoulder the sky, my lad, and drink your ale.
Сребряной ночи тишина
На соснах явственно лежит.
Вершины спящих гор бледнит
В унынье мраморном луна.
Забылись, словно в вечном сне,
Долины, простираясь вдаль.
Великолепия вуаль
На них и чудо – в глубине.
Что сталь, резьбой испещрено,
Безлиственно с дождливых дней,
Стоит в узорочье теней
На поле деревце, одно.
Winter Moonlight
The silence of the silver night
Lies visibly upon the pines;
In marble tame the moon declines
Where spectral mountains dream in light.
And pale as with eternal sleep
The enchanted valleys, far and strange,
Extend for ever without change
Beneath the veiling splendors deep.
Carven of steel or fretted stone,
One stark and leafless autumn tree
With shadows made of ebony
Leans on the moon-ward field alone.
Когда идет в шелках она,
В струении одежд видна –
Шелка спадают – глубина.
И видит мысленный мой взгляд
Ее богатства без преград;
Как сладок мне такой наряд!
UPON JULIA’S CLOTHES
by Robert Herrick
WHEN AS in silks my Julia goes,
Then, then, methinks, how sweetly flows
That liquefaction of her clothes.
Next, when I cast mine eyes and see
That brave vibration each way free;
O how that glittering taketh me!
Что если арфу и виолу
Повешу я на иве, долу?
Что если станет склепом дом,
Могила - мне постелью в нем?
Что если срок всей круговерти
И мне – окоченеть во смерти?
Но верю, Ты взрастишь цветок
Весной, пусть ныне он поблек.
To God, on his sicknesse
What though my Harp, and Violl be
Both hung upon the Willow-tree?
What though my bed be now my grave,
And for my house I darknesse have?
What though my healthfull dayes are fled,
And I lie numbred with the dead?
Yet I have hope, by Thy great power,
To spring; though now a wither'd flower.
Серебряный звон труб над головой
Народ встречал коленопреклоненно;
И вот – несом над Римом всем на троне,
Как некий Бог, Владыка Пресвятой.
Он жрец и в рясе, белой, как прибой,
И в алом – наподобье государя,
Венец – златая с розовым тиара, –
Во славе Папа следовал домой.
А сердце сквозь пустыню лет, украдкой
Туда меня вернуло, где свой кров
Искал впустую Тот, бродя вдоль моря.
‘‘Имеют птицы гнезда, лисы – норы, –
Я, только Я, сбиваю ноги в кровь
И пью вино, от слез людских несладко’’.
Easter Day
The silver trumpets rang across the Dome:
The people knelt upon the ground with awe:
And borne upon the necks of men I saw,
Like some great God, the Holy Lord of Rome.
Priest-like, he wore a robe more white than foam,
And, king-like, swathed himself in royal red,
Three crowns of gold rose high upon his head:
In splendor and in light the Pope passed home.
My heart stole back across wide wastes of years
To One who wandered by a lonely sea,
And sought in vain for any place of rest:
"Foxes have holes, and every bird its nest,
I, only I, must wander wearily,
And bruise My feet, and drink wine salt with tears."
Здесь малышку почивать
Уложила песней мать;
Не буди: младенец твой
Легкою укрыт землей.
Upon a child
Here a pretty baby lies
Sung asleep with lullabies;
Pray be silent, and not stir
Th' easy earth that covers her.
Ты в ненависти волен – в эти дни,
Когда весь мир противник мой во всем,
Ко злу Фортуны – да, сейчас, – примкни,
Чтоб твой уход не стал последним злом.
Когда ж отринет сердце эту боль,
Ты в арьергарде побежденных бед
Не приводи отсроченный судьбой
За бурной ночью гибельный рассвет.
Других напастей, мелких, выйдет срок, –
Не после них покинь, коль ты уйдешь,
Но – так, чтоб с первым натиском я смог
Испробовать Фортуны злейшей мощь.
И горести, столь горькие теперь,
Ничтожны станут средь моих потерь.
XC
Then hate me when thou wilt, if ever, now
Now while the world is bent my deeds to cross,
Join with the spite of Fortune, make me bow,
And do not drop in for an after-loss.
Ah do not, when my heart has scaped this sorrow,
Come in the rearward of a conquered woe;
Give not a windy night a rainy morrow,
To linger out a purposed overthrow.
If thou wilt leave me, do not leave me last,
When other petty griefs have done their spite,
But in the onset come; so shall I taste
At first the very worst of Fortune’s might;
And other strains of woe, which now seem woe,
Compared with loss of thee, will not seem so.
Убийца думает: убил.
Убитый думает: убит.
Но ни один не различил,
Что вечно я меняю вид.
Даль и забвение - вблизи,
Свет или тень - мне все равно;
Восстали боги из земли,
Стыд или слава - суть одно.
Коль без меня - считают вздор;
Когда летят, то я крыла;
Я спорщик сам и самый спор,
Брамина песня и хвала.
Томятся боги у двора,
Священных исчезают семь;
Меня возлюбленный добра
Найдет не в небесах совсем!
BRAHMA
If the red slayer think he slays,
Or if he slain think he is slain,
They know not well the subtle ways
I keep, and pass, and turn again.
Far or forgot to me is near;
Shadow and sunlight are the same;
The vanished gods to me appear;
And one to me are shame and fame.
They reckon ill who leave me out;
When me they fly, I am the wings;
I am the doubter and the doubt,
And I the hymn the Brahmin sings.
The strong gods pine for my abode,
And pine in vain the sacred Seven;
But thou, meek lover of the good!
Find me, and turn thy back on heaven.
Со временем вращенье колеса
Прочнейшую стирает сталь в дороге;
И дождь, без перерыва морося,
Пробьет кремень крепчайший понемногу.
Мои же слезы сердце ей не могут
Смягчить, - настолько в нем она тверда, -
Чтоб разделить со мной мою тревогу
Изволила она, хоть иногда.
Я плачу – слышу: слезы лишь вода,
Молю – велит держаться мне подальше,
Стенаю – ей смешно: что за беда!
Печалюсь – слышу: слишком много фальши.
Что ей мой плач, мой стон, мольба, печаль:
Она упорна, как кремень и сталь.
Amoretti. XVIII
THE rolling wheel that runneth often round.
The hardest steel in tract of time doth tear:
and drizzling drops that often do redound,
the firmest flint doth in continuance wear.
Yet cannot I with many a dropping tear,
and long entreaty soften her hard heart:
that she will once vouchsafe my plaint to hear,
or look with pity on my painful smart.
But when I plead, she bids me play my part,
and when I weep, she says tears are but water:
and when I sigh, she says I know the art,
and when I wail she turnes her self to laughter.
So do I weep, and wail, and plead in vain,
whiles she as steel and flint doth still remain.
Принес хрустальный пузырек
С напитком Купидон,
Сказав: кто выпил этот сок,
Тот больше не влюблен.
Я, жадный до находок, вмиг
Опорожнил фиал,
И в душу мне огонь проник,
Что адским бы назвал.
Из глины кубки дайте мне,
Хрусталь презренен мной.
Пусть он в жемчужинах извне,
В нем – гибельный настой.
Прочь, Купидон, лети за дверь,
И мне яснее дня:
Во всем, как прежде, и теперь
Дурачишь ты меня.
Upon Love (VII)
A crystal vial Cupid brought,
Which had a juice in it;
Of which who drank, he said no thought
Of love he should admit.
I, greedy of the prize, did drink,
And emptied soon the glass;
Which burnt me so, that I do think
The fire of hell it was.
Give me my earthen cups again,
The crystal I contemn;
Which, though enchas'd with pearls, contain
A deadly draught in them.
And thou, O Cupid! come not to
My threshold, since I see,
For all I have, or else can do,
Thou still wilt cozen me.
Скажи: "Мой Валентин" -
Вот и помолвка.
Любовь не ждет седин -
Мы медлим долго.
Коль нет - так нет; да - да, -
Любви ученье.
Любовь лжецам чужда,
Их преступленью.
Второй лукавишь год,
Обманешь в третий, -
И замуж не возьмет
Никто на свете.
To his Mistresse
CHOOSE me your valentine,
Next let us marry—
Love to the death will pine
If we long tarry.
Promise, and keep your vows,
Or vow ye never—
Love's doctrine disallows
Troth-breakers ever.
You have broke promise twice,
Dear, to undo me,
If you prove faithless thrice
None then will woo ye.
Прощай! Мне слишком дорого владенье
Твоим богатством: цену завышая,
Даруешь ты себе раскрепощенье,
Всего меня себе порабощая.
Как удержать тебя в согласье старом?
В твоем достатке где моя заслуга?
И если хочешь ты назад подарок,
То волен выгнать из родного круга.
Дарил ты, иль себе не зная цену,
Иль мне, но заблужденье возрастало,
Как дар, что ныне ты в родные стены
Вернул, - себе, - чтоб рассудить сначала.
Я стал, как ты, - себя мечтой я тешил,
Король во сне, а пробудился тем же.
LXXXVII
FAREWELL! thou art too dear for my possessing,
And like enough thou know'st thy estimate:
The charter of thy worth gives thee releasing;
My bonds in thee are all determinate.
For how do I hold thee but by thy granting?
And for that riches where is my deserving?
The cause of this fair gift in me is wanting,
And so my patent back again is swerving.
Thyself thou gavest, thy own worth then not knowing,
Or me, to whom thou gavest it, else mistaking;
So thy great gift, upon misprision growing,
Comes home again, on better judgment making.
Thus have I had thee, as a dream doth flatter,
In sleep a king, but waking no such matter.
Что ты прекрасна, – людям веришь ты
И видишь каждый день, что – не напрасно.
Но благородней сущность красоты –
Душа, что добродетелью прекрасна.
Всё прочее, что красоте причастно,
Вернется в прах, утратив вешний цвет:
Душа одна распаду неподвластна, –
В ней тяги плоти к разрушенью нет.
И эта красота дает совет
Божественною пребывать, родиться
От неба, словно Дух, кем создан свет
И первой – красота, его царица.
Лишь Дух прекрасен и его созданья,
Иную красоту ждет увяданье.
Amoretti. LXXIX
Men call you fair, and you do credit it,
For that your self ye daily such do see:
But the true fair, that is the gentle wit,
And virtuous mind, is much more prais’d of me.
For all the rest, how ever fair it be,
Shall turn to naught and lose that glorious hue:
But only that is permanent and free
From frail corruption, that doth flesh ensue.
That is true beauty: that doth argue you
To be divine, and born of heavenly seed:
Deriv’d from that fair Spirit, from whom all true
And perfect beauty did at first proceed.
He only fair, and what he fair hath made,
All other fair, like flowers untimely fade.
Не дольше плачь по мне, когда умру,
Чем будешь слышать громкий грубый звон,
Дающий знать, что я в другом миру -
Червей, - наш мир презреннее, чем он.
Нет, глянув на строку, не вспоминай
Ту руку, что ее писала, - столь
Люблю тебя - прошу, забудь меня,
Коль эта память причиняет боль.
О, если вновь прочтешь ты мой сонет,
Когда сольюсь я, может быть, с землей,
Не плачь над бедным именем, о, нет, -
Пускай твоя любовь сгниет со мной.
Чтоб свет не слышал, к твоему стыду,
Твой плач не знал, когда навек уйду.
LXXI
No longer mourn for me when I am dead
Than you shall hear the surly sullen bell
Give warning to the world that I am fled
From this vile world, with vilest worms to dwell:
Nay, if you read this line, remember not
The hand that writ it; for I love you so
That in your sweet thoughts would be forgot
If thinking on me then should make you woe.
O, if, I say, you look upon this verse
When I perhaps compounded am with clay,
Do not so much as my poor name rehearse,
But let your love even with my life decay,
Lest the wise world should look into your moan
And mock you with me after I am gone.
Ты утверждаешь: "Я сладка!"
Как нам узнать: сладка? горька?
С себя парфюм скинь, нам в ответ, -
Тогда поймем... сладка иль нет.
ON A PERFUMED LADY
You say you're sweet; how should we know
Whether that you be sweet or no?
From powders and perfumes keep free,
Then we shall smell how sweet you be.
Henry Wadsworth Longfellow (1807-1882)
************************
День прожит, и тьму роняют
Огромные Ночи крыла,
Словно перо кружится
Вслед за полетом орла.
Я вижу, огни деревни
Мерцают сквозь дождь и туман,
И чувство тоски приходит
К ослабшей душе сквозь обман.
Чувство тоски и томленья,
Хоть вовсе оно и не боль, -
Приводит печаль и только,
Как дождь - туман за собой.
Приди же, прочти мне строки
Простые, но для меня, -
Пускай они боль успокоят
И думы отгонят дня.
Не из мастеров старинных,
Бардов, чья мощь велика,
Во Времени коридорах
Шаги отдаются века;
Великие горном победным
Зовут идти за собой,
Трудиться и вечно стремиться…
Сегодня хочу я покой.
Прочти мне из барда скромнее,
Чьи песни текли из души,
Как ливни из облаков лета
Иль слезы от чувств больших;
Кто через будни работы,
Бессонные ночи наук
Расслышал в душе своей лиру,
Мелодий чудесный звук.
Те песни сильны, чтоб утишить
Биенье тревог и забот;
За ними, как за молитвой,
Благословенье идет.
Читай же из тома сокровищ
Ты с выбора своего
И прелесть голоса рифмам
Взаймы одолжи его.
И музыка вечер наполнит, -
Заботы, наславшие ночь,
Уложат шатры, как Арабы,
И скроются тихо прочь.
The day is done, and the darkness
Falls from the wings of Night,
As a feather is wafted downward
From an eagle in his flight.
I see the lights of the village
Gleam through the rain and the mist,
And a feeling of sadness comes o’er me
That my soul cannot resist.
A feeling of sadness and longing,
That is not akin to pain.
And resembles sorrow only
As the mist resembles the rain.
Come, read to me some poem,
Some simple and heartfelt lay,
That shall soothe this restless feeling,
And banish the thoughts of day.
Not from the grand old masters,
Not from the bards sublime,
Whose distant footsteps echo
Through the corridors of Time.
For, like strains of martial music,
Their mighty thoughts suggest
Life’s endless toil and endeavor;
And to-night I long for rest.
Read from some humbler poet,
Whose songs gushed from his heart,
As showers from the clouds of summer,
Or tears from the eyelids start;
Who, through long days of labor,
And nights devoid of ease,
Still heard in his soul the music
Of wonderful melodies.
Such songs have power to quiet
The restless pulse of care,
And come like the benediction
That follows after prayer.
Then read from the treasured volume
The poem of thy choice,
And lend to rhyme of the poet
The beauty of thy voice.
And the night shall be filled with music,
And the cares that infest the day
Shall fold their tents, like the Arabs,
And as silently steal away.
************************
Стрела и песня
Пустил стрелу я к высоте -
Упала, и не знаю где;
Мой взгляд стремительный полет
Не проследил среди высот.
Дохнул я песню к высоте -
Упала, и не знаю где;
Чей взгляд так ясен и силен,
Что улетит за песней он?
Но через много лет стрела
Нашлась в дупле, еще цела;
И песнь, с начала до конца,
Нашел я в дружеских сердцах.
The Arrow and the Song
I shot an arrow into the air,
It fell to earth, I knew not where;
For, so swiftly it flew, the sight
Could not follow it in its flight.
I breathed a song into the air,
It fell to earth, I knew not where;
For who has sight so keen and strong,
That it can follow the flight of song?
Long, long afterward, in an oak
I found an arrow, still unbroke;
And the song, from beginning to end,
I found again in the heart of a friend.
************************
MEZZO CAMMIN (Середина жизни)
Прошло моей полжизни, и года
Неслышно ускользнули и мечты
Дней юности - до неба вознести
Стих-башню и воздвигнуть навсегда.
Не леность, удовольствия, беда
Страстей, чей пламень не вполне утих,
Но тяготы, убившие почти,
Виной, что не сбылась моя мечта.
На полпути к вершине, прошлых лет
Я вижу пред собой неясный свод,
Град в сумрачном тумане, тусклый свет,
Дымки, и колокольный звон плывет, -
И слышу над собой осенний ветр, -
Как Смерти водопад гремит с высот.
Half of my life is gone, and I have left
The years slipped from me and have fulfilled
The aspiration of my youth, to build
Some tower of song with lofty parapet.
Not indolence, nor pleasure, not the fret
Of restless passions that would not be stilled,
But sorrow and a care that almost killed,
Kept me from what I may accomplish yet.
Though half-way up the hill, I see the Past
Lying beneath me with its sounds and sights,-
A city in the twilight dim and vast,
With smoking roofs, soft bells, and gleaming lights,-
And hear above me on the autumnal blast
The cataract of Death far thundering from the heights.
************************
Excelsior!
В горах спадают тени враз,
Селом альпийским в этот час
По снегу юноша нес флаг,
Где был начертан странный знак:
Excelsior!
Был грустен он, но взгляд сиял -
На битву вынутый кинжал,
И словно серебристый рог
Звучал неведомый здесь слог:
Excelsior!
Свет в окнах и каминов дым
К уюту звали, но над ним
Блеск ледников провидел он,
И с губ его сорвался стон:
Excelsior!
"Не возвратились, кто ушли", -
Сказал старик. - "Метель вдали.
В потоках горных брода нет".
Но горном прозвучал ответ:
Excelsior!
Сказала дева: «Отдохни.
На эту грудь главу склони».
И взгляд его был полон слез,
Но шепотом он произнес:
Excelsior!
"Держись подальше от лавин", -
Напутствовал простолюдин,
«Да будет ночь твоя добра», -
И принесли ответ ветра:
Excelsior!
На Сен-Бернаре на заре,
Молитвы вознося горе,
Монахи услыхали крик,
Он воздух всколыхнул на миг:
Excelsior!
Собакою был найден он,
Наполовину погребен,
Из рук не выпустил он флаг,
Где был начертан странный знак:
Excelsior!
Во льду и мраке, там, где пал,
Прекрасен все же, он лежал.
И, неба дальнего отсвет,
Летело, как звезда, в ответ:
Excelsior!
Excelsior
The shades of night were falling fast,
As through an Alpine village passed
A youth, who bore, mid snow and ice,
A banner with a strange device,
Excelsior!
His brow was sad; his eye beneath
Flashed like a falchion from its sheath,
And like a silver clarion rung
The accents of that unknown tongue,
Excelsior!
In happy homes he saw the light
Of household fires gleam warm and bright;
Above, the spectral glaciers shone,
And from his lips escaped a groan,
Excelsior!
"Try not the Pass!" the old man said;
"Dark lowers the tempest overhead,
The roaring torrent is deep and wide!"
And loud that clarion voice replied,
Excelsior!
"O stay," the maiden said, "and rest
Thy weary head upon this breast!"
A tear stood in his bright blue eye,
But still he answered, with a sigh,
Excelsior!
"Beware the pine-tree's withered branch!
Beware the auful avalanche!"
This was the peasant's last Goodnight,
A voice replied, far up the height,
Excelsior!
At break of day, as havenward,
The pious monks of Saint Bernard
Uttered the oft-repeated prayer,
A voice cried through the startled air,
Excelsior!
A traveler, by the faithful hound,
Half-buried in the snow was found,
Still grasping in his hand of ice
That banner with a strange device,
Excelsior!
There in the twilight cold and gray,
Lifeless, but beautiful, he lay,
And from the sky, serene and far,
A voice fell, like a falling star,
Excelsior!
По мне, ты не состаришься, о нет!
С тех пор, как взглядом повстречались мы,
Все так же ты красив. Трех прошлых лет
Сгубили цвет холодных три зимы.
Вернулись в осень три сестры-весны
При нас в круговращении времен,
Апрели в трех Июнях сожжены,
А ты лишь больше ими освежен.
На циферблате стрелка словно вор
Крадется, время прибавляет шаг.
С ним красоты твоей бессмыслен спор,
Хотя мой взгляд тобой обманут так.
Грядущий грубый век, изведай ты:
Родишься после смерти красоты.
CIV
To me, fair friend, you never can be old,
For as you were when first your eye I eyed,
Such seems your beauty still. Three winters cold
Have from the forests shook three summers' pride,
Three beauteous springs to yellow autumn turn'd
In process of the seasons have I seen,
Three April perfumes in three hot Junes burn'd,
Since first I saw you fresh, which yet are green.
Ah! yet doth beauty, like a dial-hand,
Steal from his figure and no pace perceived;
So your sweet hue, which methinks still doth stand,
Hath motion and mine eye may be deceived:
For fear of which, hear this, thou age unbred;
Ere you were born was beauty's summer dead.
Господь всей жизни, в этот день спасенья,
Смерть одолевший и поправший грех,
Сошедший к мукам ада, из плененья
Нас, пленных, выведший к победе всех,
В день радостный, Господь, даруй нам тех,
За души чьи ты пил из этой чаши,
Позволь святою кровью смыть наш грех
И превратить в блаженство жизни наши.
И чтоб любовь твоя была все краше,
Позволь любить тебя в причастье вновь
И, ради бога, не считай то кражей,
Что дарим мы другим твою любовь.
Возлюбим же друг друга, как должны.
Любовь – урок, какому нет цены.
Amoretti. LXVIII
Most glorious Lord of life, that on this day,
Didst make thy triumph over death and sin:
And having harrow'd hell, didst bring away
Captivity thence captive, us to win:
This joyous day, dear Lord, with joy begin,
And grant that we for whom thou diddest die,
Being with thy dear blood clean wash'd from sin,
May live for ever in felicity.
And that thy love we weighing worthily,
May likewise love thee for the same again:
And for thy sake, that all like dear didst buy,
With love may one another entertain.
So let us love, dear love, like as we ought,
Love is the lesson which the Lord us taught.
Здесь, у поэта в алтаре души
Фиалка в жертву принесла,
И красоту, и дни свои, свежи,
Безжизненно светла.
Когда в долинах и лугах пустых
Вновь зацветет ее собратьев круг,
В объятьях изумрудных теней тих,
В сплетенье нежных рук,
Она здесь ляжет призраком их дней,
Вся - пудра, пепельно сера,
Погасшие листы ее - бледней
Лазоревки пера.
Но где страстей Шекспировых поток,
Преодолев искусства рубежи,
От Дездемоны переймет цветок
Трагедию души.
И в памяти острее оживет
Тот край, в котором страсть росла,
И звезды в роще, в отраженье вод,
Луна, благоухающая мгла.
Плывущий голос и волненье в нем
Не скроет полутьма.
Он жаворонка песней, серебром
Затихнет у холма.
Читатель, утомившись: все игра,
Героев чувства не вполне поймет;
С луною заплутает до утра
В лесу, у звездных вод.
Duncan Campbell Scott
Ничком, на локте, прилегла она,
Погружена в блаженный, новый сон,
Душа ее робка, тепла, нежна,
Рот первым поцелуем обожжен.
Не видела, что полдень стал темней,
Не ведала, что наступает мгла.
Земля свои плоды дарила ей,
Любовь ее коснулась и ушла.
Черно в миг жуткий стало в небесах,
Дождь адский, паника, дома в огне,
Любовь – любовь теряла, город в прах
Был стерт перед всем миром, - крик вовне
Не вырвался: так быстро в царство тьмы,
Где всё забвенно, жизнь уведена;
Но – имени ее не знаем мы –
Лежит, мечтая всё еще, она.
Ад прекратился, мир в безмолвье стих.
Низвергнут в пустоту великий град.
Века прошли, и люди тяжесть их
Снесли и вот, среди руин стоят.
Столетья показали из земли,
Стыдясь, нагую красоту свою,
Подобно ей, что здесь поздней нашли, -
Любовь застыла в гибельном краю.
Сжимает бусы тонкая рука,
Подчеркнута туникой стройность форм,
Душа ее божественно жарка,
Пройдя века, минуя страшный шторм.
Читает сердце письмена времен,
Что мешкают с забвением своим;
И край, который солнца был лишен,
Вновь красотой, ушедшей с ней, живим.
Когда проснутся все в один из дней,
Как убеждает нас мечты порыв,
Бесцветье смерти сгинет перед ней,
Пред той, что спит, чуть губы приоткрыв.
Я знаю, если б Бог ее позвал, -
Проснулась бы, - так будит дрозд рассвет, -
От поцелуя, что в столетьях ал,
Заставив небо раскраснеться вслед.
William Wilfred Campbell
Out of Pompeii
She lay, face downward, on her beaded arm,
In this her new, sweet dream of human bliss,
Her heart within her fearful, fluttering, warm,
Her lips yet pained with love's first timorous kiss.
She did not note the darkening afternoon,
She did not mark the lowering of the sky
O'er that great city. Earth had given its boon
Unto her lips, love touched her and passed by.
In one dread moment all the sky grew dark,
The hideous rain, the panic, the red rout,
Where love lost love, and all the world might mark
The city overwhelmed, blotted out
Without one cry, so quick oblivion came,
And life passed to the black where all forget;
But she, – we know not of her house or name, –
In love's sweet musings doth lie dreaming yet.
The dread hell passed, the ruined world grew still,
And the great city passed to nothingness:
The ages went and mankind worked its will.
Then men stood still amid the centuries' press,
And in the ash-hid ruins opened bare,
As she lay down in her shamed loveliness,
Sculptured and frozen, late they found her there,
Image of love 'mid all that hideousness.
Her head, face downward, on her bended arm,
Her single robe that showed her shapely form,
Her wondrous fate love keeps divinely warm
Over the centuries, past the slaying storm,
The heart can read in writings time hath left,
That linger still through death's oblivion;
And in this waste of life and light bereft,
She brings again a beauty that had gone.
And if there be a day when all shall wake,
As dreams the hoping, doubting human heart,
The dim forgetfulness of death will break
For her as one who sleeps with lips apart;
And did God call her suddenly, I know
She'd wake as morning wakened by the thrush,
Feel that red kiss across the centuries glow,
And make all heaven rosier by her blush.
Notes
1] Mount Vesusius erupted in A.D. 79, destroying the city of Pompeii that rested on its southeast fringe. The deep layerof volcanic ash covered victims, who eventually disappearedcompletely, leaving spaces in the ash. Archaeologists havemade plaster casts of these, some of which could be seen in Room IIIof the Antiquarium at this site during Campbell's lifetime.
Original text: William Wilfred Campbell, The Dread Voyage: Poems (Toronto: William Briggs, 1893). First publication date: September 1892
Когда, стыдясь прилюдных неудач,
Фортуною отвержен, одинок,
Я к небу обращаю тщетный плач
И на себя гляжу, кляня свой рок,
Когда хочу быть юн, мечтой богат,
Как тот, иль как другой – среди друзей,
И менее всего тому я рад,
Чем был я наделен всего полней.
Тогда, самим собой почти презрен,
Вдруг мыслю о тебе я и душа,
Как жаворонок, рвет полночный плен,
Петь гимны у небесных врат спеша!
Твоя любовь богаче всей земли.
Вот мой удел. Беднее короли.
XXIX
When, in disgrace with fortune and men's eyes,
I all alone beweep my outcast state
And trouble deal heaven with my bootless cries
And look upon myself and curse my fate,
Wishing me like to one more rich in hope,
Featured like him, like him with friends possess'd,
Desiring this man's art and that man's scope,
With what I most enjoy contented least;
Yet in these thoughts myself almost despising,
Haply I think on thee, and then my state,
Like to the lark at break of day arising
From sullen earth, sings hymns at heaven's gate;
For thy sweet love remember'd such wealth brings
That then I scorn to change my state with kings.
Здесь она, средь тесных плит,
С ревностью своей лежит.
Тихо всё. Но зашумишь
Если ты чуть-чуть, как мышь,
Встанут обе и опять
Смерти нужно их смирять.
UPON A WIFE THAT DIED MAD WITH JEALOUSY
IN this little vault she lies,
Here, with all her jealousies:
Quiet yet; but if ye make
Any noise they both will wake,
And such spirits raise 'twill then
Trouble death to lay again.
Я целовал Любви чело, -
Любовь была больна.
Ей это средство помогло,
Но стражду я сполна.
О, как унять мою печаль?
Иль где того найти,
Кому и головы не жаль,
Чтобы Любовь спасти?
Upon Love (IV)
I HELD Love's head while it did ache ;
But so it chanc'd to be,
The cruel pain did his forsake,
And forthwith came to me.
Ah, me ! how shall my grief be still'd ?
Or where else shall we find
One like to me, who must be kill'd
For being too-too kind ?
Пусть многим жемчуг тешит взгляд,
И златом вышитый наряд.
Всего одна охапка сена,
Где спал малыш благословенный,
Одна его пеленка - вот
Богатый дар под Новый год.
The New-yeeres Gift
Let others look for Pearle and Gold,
Tissues, or Tabbies manifold:
One onely lock of that sweet Hay
Whereon the blessed Babie lay,
Or one poore Swadling-clout, shall be
The richest New-yeeres Gift to me.
Tabbies, shot silks.
Воистину ли праведен ваш суд,
Вы, судьи, чей престол – державный трон?
Воистину ли правду воздают
Потомки зла, не слыша злата звон?
О нет, вы в сердце жадном словно псы.
Давно мир вашей волей развращен.
Кладете зло рук ваших на весы:
Лишь вы правы, под вас одних – закон.
Что ждать от тех, кто рождены во лжи,
Без правды и без прав, в порочной мгле?
Их заблужденья всех язвят в глуши,
Гадюками расползшись по земле.
Лишь аспид может быть в сравненье взят,
Что затыкает свой змеиный слух
Пред заклинателем, и копит яд,
Не слыша чар его, с рожденья глух.
Господь, их зубы сокруши в устах,
И львов, о Боже, челюсти разбей.
Пускай они водой прольются в прах
И стрелы их дрожащих рук развей;
Улиткою бездомной сгинут прочь
Иль выкидышем, что своих очей
Незрячих не откроет даже в ночь,
Хоть должен был взойти в мир светлых дней.
Да будет терн их, перекатный терн,
Безвременно сгорев, искоренен,
И плод их никогда не станет черн,
Порывом бури в зелени смятен.
И свои ноги в их крови омыв,
Возрадуется праведник, отмщен.
И скажут все: «Господь вовеки жив.
Для всех людей царит его закон».
Psalm 58: Si vere utique
And call yee this to utter what is just,
You that of justice hold the sov'raign throne?
And call yee this to yeld, O sonnes of dust,
To wronged brethren ev'ry man his own?
O no: it is your long malicious will
Now to the world to make by practize known,
With whose oppression you the ballance fill,
Just to your selves, indiff'rent else to none.
But what could they, who ev'n in birth declin'd,
From truth and right to lies and injuries?
To shew the venim of their cancred mynd
The adders image scarcly can suffice;
Nay scarce the aspick may with them contend,
On whom the charmer all in vaine applies
His skillfull'st spells: ay missing of his end,
While shee self-deff, and unaffected lies.
Lord crack their teeth, Lord crush these lions jawes,
Soe lett them sinck as water in the sand:
When deadly bow their aiming fury drawes,
Shiver the shaft er past the shooters hand.
So make them melt as the dishowsed snaile
Or as the Embrio, whose vitall band
Breakes er it holdes, and formlesse eyes do faile
To see the sun, though brought to lightfull land.
O let their brood, a brood of springing thornes,
Be by untymely rooting overthrowne
Er bushes waxt, they push with pricking hornes,
As fruites yet greene are oft by tempest blowne.
The good with gladnes this reveng shall see,
And bath his feete in bloud of wicked one
While all shall say: the just rewarded be,
There is a God that carves to each his own.
Срывайте цвет, пока вольны,
Тайком наступит старость.
Улыбки роз сейчас видны,
А завтра - не осталось.
И солнце, неба славный свет,
Взбирается все выше,
Но вскоре там, где было, нет,
Оно к закату ближе.
Тот лучший век, который нов,
Но, проведен убого,
Он – худший; и совсем суров
Тот, что приводит к Богу.
Не скромничайте, под венец,
Пока вольны, идите.
Приобретете, свой ларец
Открыв, – иль вечно ждите.
To the Virgins, to make much of Time
GATHER ye rosebuds while ye may,
Old time is still a-flying:
And this same flower that smiles to-day
To-morrow will be dying.
The glorious lamp of heaven, the sun,
The higher he's a-getting,
The sooner will his race be run,
And nearer he's to setting.
That age is best which is the first,
When youth and blood are warmer;
But being spent, the worse, and worst
Times still succeed the former.
Then be not coy, but use your time,
And while ye may go marry:
For having lost but once your prime
You may for ever tarry.
Не прячьтесь; поволока-ночь
Еще не подошла,
И не уводит солнце прочь,
Дабы царила мгла.
И бархатцы не скрылись, нет,
И тени не длинны;
Звезды пастушьей первый свет
Не льётся с вышины.
Взгляд Юлии животворит.
Пока не видит сон,
Останьтесь; мир тогда решит,
Жив или умер он.
To Daisies, not to shut so soone
SHUT not so soon; the dull-ey'd night
Has not as yet begun
To make a seizure on the light,
Or to seal up the sun.
No marigolds yet closed are,
No shadows great appear;
Nor doth the early shepherd's star
Shine like a spangle here.
Stay but till my Julia close
Her life-begetting eye,
And let the whole world then dispose
Itself to live or die.
Когда с любовью я играл,
Словно Сатир с огнем,
И я не думал, не гадал,
Что гибель скрыта в том.
Сатир обжег уста одни,
А я, целуя, смог
Зажечь весь дух, щепе сродни,
И на сердце ожог.
Upon Love (V)
I PLAYED with Love, as with the fire
The wanton Satyr did;
Nor did I know, or could descry
What under there was hid.
That Satyr he but burnt his lips;
But mine's the greater smart,
For kissing Love's dissembling chips
The fire scorch'd my heart.
The wanton Satyr, see Note:
See Sir E. Dyer's The Shepherd's Conceit of Prometheus :—
“Prometheus, when first from heaven high
He brought down fire, ere then on earth not seen.
Fond of delight, a Satyr standing by
Gave it a kiss, as it like sweet had been.
. . . . . . .
The difference is—the Satyr's lips, my heart,
He for a time, I evermore, have smart.”
Антея, я к тебе пришел
И маленьким был некий ствол.
Блаженные врата, маня,
Закрыты были для меня.
Величить стала, что есть сил,
Войти привратник разрешил.
To Anthea (V)
ANTHEA, I am going hence
With some small stock of innocence:
But yet those blessed gates I see
Withstanding entrance unto me.
To pray for me do thou begin,
The porter then will let me in.
Одна из трех сестер во сне –
Сестер судьбы – явилась мне;
У ложа встала, в мой покой
Внеся горящий факел свой;
И правду больше не тая,
Сказала: это жизнь твоя.
Три четверти расхитил рок,
Остался маленький кусок,
Который догорит к утру.
Плачь, Юлия, когда умру.
The Dreame (II)
BY dream I saw one of the three
Sisters of fate appear to me ;
Close to my bedside she did stand,
Showing me there a firebrand ;
She told me too, as that did spend,
So drew my life unto an end.
Three quarters were consum'd of it ;
Only remained a little bit,
Which will be burnt up by-and-by ;
Then, Julia, weep, for I must die.
Прелестница, не будь горда,
Что взор твой светел, как звезда;
Горда, что твой небесный вид
Сердца свободные пленит;
Горда, что ветер превознес
Роскошество твоих волос.
Рубин с изящного ушка
Один переживет века;
Он – драгоценность, не прейдет
Из мира всех твоих красот.
TO DIANEME
Sweet, be not proud of those two eyes,
Which, star-like, sparkle in their skies;
Nor be you proud, that you can see
All hearts your captives, yours, yet free;
Be you not proud of that rich hair
Which wantons with the love-sick air;
Whenas that ruby which you wear,
Sunk from the tip of your soft ear,
Will last to be a precious stone,
When all your world of beauty's gone.
Не прАвы Греки, нет в глазах лучей.Окружающая среда рождает орган
The Greeks were wrong who said our eyes have rays;The environment creates the organ
Юлия, лишь Геррик твой
Стихнет, взор его прикрой.
И певца последний вздох
Ты прими, а душу – Бог.
TO JULIA
JULIA, when thy Herrick dies,
Close thou up thy poet's eyes ;
And his last breath, let it be
Taken in by none but thee.
Во имя Твое, Боже, помоги:
Суди мои грехи рукой Твоей.
Внемли, о Боже, голосу слуги,
Да не закроет смерть моих очей.
Из-за чужих не вижу я ни зги,
Кто ищут, сильные, души моей;
Они вступают с Господом в торги.
Но вот, Господь – помощник моих дней,
И мощь Его расторгнет их круги,
Вернет их в домы, тех же, кто подлей,
О, Боже, силой истины сожги.
Тебе усердно возлию елей,
Прославлю все дела Твои, благи.
Парю я над просторами полей,
Над бедами своими. Где враги,
Я вижу, – и хвалю Тебя полней.
Psalm 54: Deus, in nomine
Lord, let thy name my saving succor bee:
Defend my wronged cause by thy just might.
Lord, let my crieng voice be heard of thee,
Lett not my heavie words be counted light;
For strangers I against me risen see,
Who hunt me hard, and sore my soul affright;
Possest with feare of God in no degree.
But God, thou art my helper in my right,
Thou succour send'st to such as succour me;
Then pay them home, who thus against me fight,
And let thy truth cut downe their trechery.
Soe I with offrings shall thy Alters dight,
Praising thy name which thus hast sett me free:
Giving me scope to soare with happie flight
Above my evills: and on my enemy
Making me see what I to see delight.
Да, это правда: жизнь – один недуг,
Чреда мечтаний и реальных мук.
О, звезды, я прошу вас объяснить
Фортуны сеть:
Так страшно – умереть,
И так непросто – жить!
Едва обманет радость бедствий гнет,
Тотчас они нам умножают счет:
Что Время, что Фортуна рушат все,
Надежды нет.
Утрачен жизни цвет,
И нам - лишь звать её.
Song
'Tis true our life is but a long disease,
Made up of real pain and seeming ease.
You stars, who these entangled fortunes give,
O tell me why
It is so hard to die,
Yet such a task to live!
If with some pleasureb we our griefs betray,
It costs us dearer than it can repay,
For time or fortune all things so devours,
Our hopes are crossed,
Or els the object lost,
Ere we can call it ours.
О, из каких ты сил свою берешь?
Пороками ты помыкаешь мной
И заставляешь клясться, – вижу ложь:
Свет только затемняет мир земной.
Откуда это упоенье злом,
Что в худших из твоих постыдных дел
Тобой я убежден искусно в том,
Что это наилучшего предел?
Кто разжигать любовь тебя учил –
Ведь должен ненавидеть я скорей?
Любовь мне презирать превыше сил –
Не презирай и ты моих скорбей.
Я, недостойную прияв тебя,
Достоин, чтоб взглянула ты, любя.
CL
O, from what pow’r hast thou this pow’rful might
With insufficiency my heart to sway,
To make me give the lie to my true sight,
And swear that brightness doth not grace the day?
Whence hast thou this becoming of things ill,
That in the very refuse of thy deeds
There is such strength and warrantise of skill
That, in my mind, thy worst all best exceeds?
Who taught thee how to make me love thee more
The more I hear and see just cause of hate?
O, though I love what others do abhor,
With others thou shouldst not abhor my state.
If thy unworthiness raised love in me,
More worthy I to be beloved of thee.
Когда твой лоб осадят сорок зим,
Нарыв траншей на поле красоты,
Наряд, сегодня столь неотразим,
Лохмотьями покажешь миру ты;
И вопрошен, где прелести запас
И где богатства беззаботных дней,
Сказав: они на дне запавших глаз, –
О жгучий стыд! – не сможешь быть бедней.
Насколько был бы выгодней ответ
В твоем прекрасном сыне: "Я не мот,
Сын подведет итог; растраты нет,
Коль красота и в старости живет".