Кру'гом арены очерчена жизнь, а смерть –
вот она, рядом, в горячем дыханье быка.
Грань, за которой уже невозможно сметь
видеть плывущие над головой облака.
"Храбрый тореро!" - трибунный клокочущий вой
катится в небо и бьется в небесную медь.
Торо склоняет рога и трясет головой -
в каждом дыхании, в каждом движении смерть.
Танец безумия, молниеносный полет.
Раненый торо трясет головой, кружит,
в каждом движении, в каждом дыханье поет
неистребимое вечно желание жить.
Ты – детеныш земных рощ -
заблудился в небесных лугах.
Когда схлынет последний дождь,
я пройду с хворостинкой в руках.
Прогоню белопенных кобыл
мимо облачного коня.
Ты еще никогда не любил,
потому не узнаешь меня.
Под размеренный сердца стук
не родилась еще душа,
оттого-то, седой пастух,
седина не стоит гроша.
Вдаль уходят твои стада,
лист роняет небесный сад.
Может быть, я приду сюда,
чтобы матерью твоей стать.
Еще не замешена глина
для ждущего розу кувшина.
Еще не скопили рОсы
воды для кувшина с розой.
Еще далеко до рассвета,
чтоб росы упали с веток.
Но поздно –
срезают бутоны
с моей долгожданной розы.
Осень-день.
Осень-ночь.
Осень - время дождями просеяно.
Осенён каждый миг.
Осиян и олицетворен
каждый лист, что кочует
по ветру в полете рассеянном
мимо всех, мимо всякого -
от сотворенья времен
до названья,
до чувства,
до имени, времени, вечности,
до понятия разума, до бесконечности, до
осознания, что интеллект –
проявленье увечности.
Созерцание – истина.
Кто сомневается в том,
пусть увидит, как падает лист
в равнодушном кружении,
что не следствие опыта,
просто круговорот
листопада в природе,
природное богослужение.
Осень-ночь,
Осень-день...
Осень-смерть за собою зовет.
В последних числах января
и в первых числах февраля
он вспоминал о тех морях,
которые теперь поля,
он вспоминал о тех горах,
которые распались в прах
и стали тучною землей
в оврагах и глубоких рвах.
Он вспоминал о той луне,
которая была огнем,
а не маячила в окне
ночной лампадой, тая днём.
О космосе, который был
похож на дикого коня.
...еще о том, что он любил
одну меня, одну меня.
Тихому звону лета –
июньская благодать.
Вдоль по дороге к Храму
бабка бредет с клюкой.
От моего окошка
до неба рукой подать,
от порога до Бога –
ой, как далеко!
Терпкому запаху яблок –
июльская тишина,
чтобы услышать весомость
гнущего ветку плода.
Там, за зеленым садом –
храмовая стена,
здесь, под моим окошком,
густо растет лебеда.
Бабке с лицом ребенка –
августовский венок,
терпкий румянец яблок,
инея седина.
Там, на дороге к Храму,
путник не одинок.
Здесь, за порогом дома,
я словно перст одна.
И не услышать слова,
взгляда не увидать.
Даже когда в потемках
ярко горят огни,
даже когда ты рядом,
так что рукой подать,
даже когда мы рядом –
мы все равно одни...
Наиболее мистическая и философская часть
карт ТАРО - Старшие Арканы - 22 символа.
Существует бессчетное количество
толкований этих символов,
и каждый, кто так или иначе связан с ТАРО,
пытается растолковать их по своему.
Здесь - три моих попытки, три опыта...
Маг (I)
Испивший чашу мудрости до дна,
уже не станет жертвой на заклание.
Ты сам – свой суд, и сам – своя вина,
пыль посоха и самый посох в длани –
короткий меч, в котором остриё
пронзительнее радиуса в круге.
И тень, и продолжение её
рукой в извечной круговой поруке.
Свое предначертание прими –
стань каплей в океане, нотой в гамме.
В тебе все боги, ставшие людьми.
В тебе все люди, ставшие богами.
Жрица (II)
Для красоты закон – она сама.
Об этом знали альфы, знают люди.
Пусть ты прочтешь бессчетные тома
ученых книг – все сути не прибудет.
Вот зеркало, в нем – отражение, вот
оригинал из плоти… Только где я?
В любом из нас двоякое живет.
Так в камне бьется сердце Галатеи,
и холод отражения хранит
загадку взгляда, безупречность линий.
Но путь вселенский, бесконечно длинный,
все разное в тебе соединит.
Шут (0-XXII)
Людской толпы и суетности мимо –
как облака, летящие над миром –
танцует Шут свой бесконечный танец.
Ему б остановиться – да не станет!
Он здесь – сегодня, где он завтра будет?
Спешат, его не замечая, люди.
Они слепые? Или Шут бесплотен?
Вдоль сюрреалистических полотен
действительности он скользит, ликуя.
А что взамен? И для чего рискует?
Зови его Безумцем или Богом –
он выбрал бесконечную дорогу
сквозь все миры. Во все миры - посланец,
танцует Шут свой бесконечный танец.
Сегодня так низко начертаны тучи
незримым художником в небе пустынном.
И так одиноко, что было бы лучше
уплыть в сновидение в царстве простынном.
Но время не терпит пустых закоулков,
и я забиваю в него неустанно,
как старые письма в утробу шкатулки,
как старое платье в нутро чемодана,
весь хлам, что накоплен за долгие годы:
удачи, провалы, надежды, сомненья….
Но время, как часть одичавшей природы,
не терпит излишка в любом проявленьи.
Сжимается время в пределы ореха
до черной вселенской дыры, и напрасно
пытаюсь заштопать я в прошлом прорехи:
по черному – белым, по белому – красным.
Та нитка, что вьется под пальцами Парки,
вот-вот оборвется – в угоду изъяну,
а я беззаботно гуляю по парку,
где низкие тучи сроднились с туманом.
Он говорил: я пуст, и я безволен.
Она шептала: я тобой полна.
Он говорил: я болен, болен, болен...
Она шептала: я тобой больна.
Взлетали галки с черных колоколен,
чертя крылом, чернили небеса.
Он говорил: я болен, болен, болен.
Она в ответ: бывают чудеса.
И ночь, длинною в десять или двадцать
ночей, на канареечный приют
упала - не добиться, не дозваться.
В такие ночи птицы не поют.
И вслушиваясь в трудное дыханье,
и вглядываясь в полнолунный бред,
она шептала как молитву: встанешь!
А он в ответ - без слов - губами: нет.
Они очнулись. Плыл рассвет над полем,
гудели пчелы в розовых кустах.
И он воскликнул: я тобою полон!
Она вздохнула: я тобой пуста...
Пространство уплывало из-под рук,
преобразуясь в будущую осень,
когда во тьме родился первый звук,
проклюнулся и громом грянул оземь.
И мимо пальцев проплывал рассвет,
рисуя охранительные руны,
и попирая смерть, которой нет,
играл Орфей. Перебирая струны,
искал слова, которым не дано
родиться, ибо неоткуда выпасть.
Когда пуста земля – пусто зерно,
и некуда умы вести на выпас.
И веры опустел кувшин, давно
не помнящий, как пенится вино,
таящее то истину, то – искус.
Когда луна покинула свой дом,
гром грянул так, что дрогнули колени,
и в этот миг новорожденный гений
упал в чужие руки - как в гнездо.
И взорвалась над миром тишина
горячим гулом медного набата,
и женщина, ни в чем не виновата,
молитвенно застыла у окна.
Но звездных книг таинственная вязь
уже вилась, как кружево на спицах.
Над львенком распростерла крылья львица,
оборвалась пространственная связь.
В печи остались уголь и зола,
свеча до основанья догорела.
И спеленала маленькое тело
безмолвная полуночная мгла.
Небо вчерашнее,
год мой вчерашний,
день мой вчерашний.
В небо как в лед
вмерзают высотные башни.
В небо как в реку
падают, падают взгляды.
Только слезам не пролиться в него -
и не надо…
Слезы – земного удела
скорбная пища,
Каждое зернышко -
каждую каплю отыщет.
Каждое зернышко в глубь прорастает
и выше…
Тянется город
и в небо вмерзает
по крыши.
Пройду по саду и узнаю
то дерево, что нынче с краю,
а раньше – в центре рая было.
И я любила
ранет, помеченный запретом,
срывать, не думая при этом,
что я уже грешу познаньем.
Мое изгнание...
Я отреклась от райских песен,
и сад стал нестерпимо тесен...
Нагие, дети – рядом были,
но не лю-би-ли...
Пройду по саду, обгорелый
шиповник, раньше бывший белым,
сухие руки тянет в небо.
И мне бы
не было так грустно,
когда б, избрав иное русло,
катила волны речка Лета
в другое лето.
...тронь меня – колючки в ладонь вопьются.
наказанье – наколка зудящей боли.
но ладонь заполнится, словно блюдце, –
тем елеем, что кровью на раны пролит.
...зарастет. И – ни рубца, ни шрама.
лишь одну занозу, что в сердце колет,
оставляю, друже, себе на память.
человек живет, привыкая к боли.
...а казалось, быть больнее не может.
оказалось – может быть и больнее...
эта рана прежние раны множит.
оттого и я становлюсь сильнее.
Я
сотканная
из волокон и жил
из сотни кровей
сотни противоречий
я
в ком
нарождался и жил
многоречивый
язык человечий
я
кому Бог
дал возможность сказать
все
застываю над Словом в отчаянье
страстно шепчу
опуская глаза
Господи
дай научиться молчанию
Друзья мои, ваятели, воители,
легко ли вам, заоблачные жители,
крылатыми средь ангелов сиятельных?
Друзья мои, воители, ваятели,
на ангелов такие непохожие,
легко ли – в райский сад, в район ухоженный,
где некому и нечему противиться.
Строптивые ревнивцы и ревнивицы,
воители с поломанными шпагами,
скользите ли по саду тихим шагом и
читаете стихи глухим архангелам,
не впрок себе и вопреки всем правилам?
А может быть, ведь судьбы переменчивы –
поскольку петь и некому, и нечего,
в стерильном мире даже слезы пресные, –
теперь вы там - садовники небесные.
Что это – стон или крик?
Спи и о том забудь.
Белым котенком блик
лунный упал на грудь.
Белым котенком сон
ищет в потемках путь.
Что это, крик или стон?
Спи и о том забудь.
Это всего лишь дверь
хлопает на весу.
Это всего лишь зверь
дикий кричит в лесу.
Сможет ли кто посметь
спящего разбудить?
Черным котенком смерть
спит на его груди.
Мой отец играл на трубе по имени Геликон,
похожей на большую раковину, и пальцы
примораживал к медным кнопкам во времена похорон
и многочисленных демонстраций.
Под «Марсельезу» и Моцарта инструмент хрипел,
охал, стонал и взвизгивал по-собачьи.
Но отцу казалось, что Геликон пел
в консерваторском зале нежного Грига и Баха.
Отец, возвращаясь с холода, прятал в шкатулку мундштук,
надраивал медь порошком и бывшим бархатным бантом.
Он не трубу лелеял, а давешнюю мечту –
быть музыкантом.
Мой отец играл на трубе по имени Геликон…
М.Х.
1. В твой час моих часов замедлен ход,
не силой трения - силой притяженья,
Ты входишь незаметно и легко -
пареньем крыл и воздуха скольженьем.
2. Зажгу свечу. Пригодны ли сто ватт
тому, кто видит только свет небесный?
Во мраке я теряюсь – виноват
зрачок, в себя вбирающий дно бездны.
3. Коснись вещей вне ощущений, вне
телесной жизни.… Это как во сне?
Похож ли на небесный – свет в окне,
когда рассвет – едва, закат – на нет?
4. Грех любопытства?… Вряд ли, чем седей
виски, тем меньше любопытства, просто
задумавшись о времени, к себе
я примеряю жизнь иного роста.
5. Но твой приход?… Там нет случайных мер,
по крайней мере, говорят, что нет их…
Английский заразителен пример
возврата призрака на место смерти –
6. бредущей в одиночестве, в глуши,
преступницы, отступницы, души,
которая не в силах разрешить
сомнения: «А стоило ли жить?»
7. Как неуместен весь мой скептицизм,
идущий следом робости и страху,
где вечно отрицанье смерти из
страха обратиться просто прахом.
8. Но твой приход.… До срока выпив жизнь,
испив до срока брагу вдохновенья,
ты продолжаешь надо мной кружить
таинственной строкой стихотворенья.
9. Но твой приход, он не оправдан здесь,
как хризантем предсмертная дремота.
Я обновляюсь бытом – известь, взвесь
всех запахов и прелестей ремонта.
10. И обновляясь бытом, бытие
отряхиваю, словно пыль с коленок.
Мой вечный гость, мой полуночный пленник,
я не достойна памяти твоей.
1.
Ты спишь. Дыхание пунктиром
рисует область бытия,
границу между этим миром,
в котором я,
и тем, в котором ты, который
мне не доступен. Парой рифм
друг с другом стянутые шторы
хранят внутри
тепло и сумрак, а снаружи –
морозно, скоро рассветет.
Моим движением разбужен
дремавший кот.
А ты - все там же. И тенётам
сна – глубина, рассвету – мель.
Подобен спящий экспонату –
(меж нами тридевять земель) –
музейному. Не прикасаться!
на осязание – запрет!
И даже твой пиджачный лацкан
мне ближе незнакомых черт
твоих, которые размыты,
в которых притаилась смерть.
Такое лишь бессонный мытарь
способен зреть.
2.
Выплываешь из сна, как со дна
стайка рыб на огонь выплывает.
Трель будильника еле слышна,
и зевота грядет горловая,
и дремота, туманящая
взгляд сквозь полураскрытые веки.
Сон во впадинках и щелях
подсознанья укрылся навеки.
Лишь намеком в течение дня -
звуком, словом напомнит, оттенком.
И замрешь, руки вдруг уроня,
или взглядом уставившись в стенку.
Но прошло, унесло сквозняком,
отступило отсутствием жажды.
Сон таким говорит языком,
что услышит не каждый.
К слезам человечьим давно равнодушен -
свидетель бесчисленных похорон,
тела охраняет и горькую глушит -
кладбищенский сторож по кличке Харон.
Живые давно ему осточертели,
в отличье от многих, он убежден,
что, как ни заботься о духе и теле,
все это недолго – лишь до похорон.
Еще он открыл, сам того не желая,
один философски-печальный аспект,
что особь людская, покуда живая,
к чему-то стремится, а мертвые – нет.
Они молчаливы, мудры и спокойны,
они не солгут, не собьются с пути.
И лучшего друга, чем старый покойник,
Харон убедился, вовек не найти.
Он утречком рано придет на могилку,
присядет в ногах, словно с краю стола.
Стакан опрокинет, занюхает килькой:
«Ну, что, брат покойный, как нынче дела?»
Вороны, вОроны?.. Влекомы
инстинктом, улетают птицы.
Орнитология – сестрица
иной родни, мы не знакомы.
Я только видела, что - птица.
Я только видела, что крылья
холодный воздух тяжко били,
и были остроклювы лица.
Что пух подушечный слепился
в тугой комок. И это тело
небесное - само летело!
И гордо называлось - Птица!
Брат моей бессонницы,
полуночный трамвай.
Колокольцев звонница –
последний, поспевай!
Еду безбилетная,
а кондуктор – спит.
Рельса, словно взлётная
полоса гудит.
Мчимся сквозь фонарные
отблески, сквозь дождь,
где листы фанерные
пробирает дрожь.
Друг моей бессонницы,
мчи своим путем.
Скорость нам отмолится,
вычтется потом.
Сквозь мороку донную,
сквозь рекламный гром,
вдоль домов, бездомные,
ищем, ищем дом…
бредят луга стадами
бродят стада лугами
тянут рога коровьи
небо к самой земле
если пройти по краю
луга, можно увидеть
как опускается небо
шорохом шелка вниз
и прикоснувшись к травам
тихим туманом плавясь
медленно оседает
млечной голубизной
бродят стада лугами
головы наклоняют
и с травы подбирают
звездное молоко.
Я пишу тебе это письмо на пергаменте осени.
той, дающей покой, – как легко принимается дань ее.
....Мне вчера - ближе к ночи - котенка под двери подбросили.
Позвонили, оставив с расчетом на сострадание.
Был оправдан расчет... А подумать, такая безделица! –
существо пару месяцев отроду, только мне кажется:
на двоих одиночество поровну - надвое - делится,
как твой цитрус на дольки под рыжей шершавою кожицей,
что уже созревает и «фанты» пузырчатой запахи
рассыпает вокруг широты, где живешь ты. А мне – никак...
Выше - про одиночество – из буратиновой Азбуки,
дальше - тоже учебник. Скорее всего – ботаника.
Прописными те истины сделала жизнь. Не поэзия.
И Колумбовы дали открыты, и выверен свет в окне.
Мне бы выяснить только, к чему здесь я, да и есть ли я?
Что Гекуба тебе, что Гекубе ты – в смысле, кто ты мне?
Ставлю точку (прости!), восковую ладонь подоконника
исцарапав пером, как котенок когтями. Но в памяти
двух квадратов стекла отразится святая иконка.
Я пишу тебе это письмо на осеннем пергаменте...
Мой сад истаял... день восстал
над белой глиной
снегов. И встал на пьедестал.
А сад мой клином
летел - на север, на восток,
на юг, на запад? -
и помнил каждый свой листок,
и каждый запах.
Мой сад летящий – колыбель
добра и света,
клубящий облаком апрель,
преддверье лета.
Мой сад, парящий в небесах
всем птичьим звоном!
К тебе, в тебя – на полчаса –
дышать озоном,
воспоминанием, стихом,
и каждой клеткой,
по-птичьи прыгать щегольком
от ветки к ветке.
Мой сад осенний, листопад –
приют скитальца.
Костры, что жертвенно горят.
И может статься,
мы разобьемся – упадем
хрустальной пылью
к порогу дома. Прорастем
быльем и былью.
1.
…Только один
принял и понял –
мой господин.
Нежной ладонью
тронул плечо,
и – вековечно.
Слезы ручьем –
радостно течь им.
…Этой руки
прикосновенье,
звуки тихи,
прячутся тени…
Господи мой!
Простоволоса,
словно каймой,
мохом белесым –
прядями – и,
будто младенца,
ноги твои
(дать им согреться!)
кутаю в пламени
рыжих волос.
Господи!..
счастье-то…
довелось…
2.
…Я не плачу. Обнял – не меня,
а, раскинув руки на распятье,
в пламени закатного огня
принимаешь все и вся в объятья.
Принесу в посудине воды,
оботру, как давеча живого,
соберу весенние цветы,
буду ждать, полвзгляда ли, полслова…
Не учи свечу светить.
Ей, свече, дано от Бога
восковые слезы лить -
зренью нашему в подмогу,
сон разорванный латать,
согревать незримой печью.
Богу – Богово отдать,
человеку – человечье.
Не учи свечу гореть,
горевать достанет света.
Вот и ты – сгорел на треть,
а кого согрел, не ведал…
Он заблудился ввечеру
среди оснеженных кварталов.
Метель крупинки как икру
над сонным городом метала.
Ключу, зажатому в руке,
замка и двери не хватало.
И на заснеженной реке
февральский лед неслышно таял.
И до весны – подать рукой,
и до подъезда – три затяжки.
Но, потерявший вдруг покой,
вздыхал он безнадежно, тяжко.
А тело начало неметь.
Но он идти не торопился.
Стоял, курил, смотрел, как злится
февраль, предчувствующий смерть.
Я не люблю полутона –
предательство размытых граней,
когда за плоскостью окна
весь мир теряется в тумане,
когда земля и небо – врозь,
но все же, кажется, едины,
когда не в крике сорвалось,
прошелестело: сгину, сгину...
Рукой неспешно, чуть дыша,
отдерну тканевую завесь.
И в теле съежится душа,
как в почке лиственная завязь.
...................................«Никостенес меня изготовил»
....................................Надпись на античном сосуде
Ты меня изготовил из глины – красной и желтой.
И глазурью рисунок покрыл, словно траурным шелком.
Словно знал, что на тысячелетия – память о прошлом
не разбить, не избыть ни потомкам, ни варварам пришлым.
Ты меня изготовил из глины – певучей и звонкой.
И когда молодое вино ударяется в стенки,
отзывается узкое горлышко флейтою тонкой,
песней нежною солнечных, лунных и звездных оттенков.
Ты меня изготовил, и рук твоих прикосновенье
стало телом моим, а душой – терпеливые вздохи.
И по глине бредут неприкаянно вечные тени
человека и города, мира, столетья, эпохи…
Ваша светлость октябрь,
перед вами стою на коленях,
горьких ягод отведав,
окрасив багрянцем ладонь.
Я – последний листок
из потерянного поколенья,
что вдоль осени
прихотью вашей
безвольно ведом.
Сколько было нас?
Воинство наше
бессчетно, несметно...
Наш языческий гомон
молитвой летел на восток.
Ваша светлость октябрь,
вы пришли, как всегда, незаметно.
Что осталось от братьев моих?
Я – последний листок...
Я не в силах бороться.
Извольте принять мою жертву.
Погребальный костер
соберет ежегодный оброк –
несмиренных и гордых,
что стаями шли против ветра.
Я – последний.
И кто же запомнит
печальный урок?
Ваша светлость октябрь,
нет суровее казни, чем эта –
пережить всех собратьев,
и жить, изнуряясь тоской
по утерянной благости
краткого бабьего лета.
Я – последний листок,
отпустите меня на покой.
В призрачном мире промокших плащей
прячемся в теплый живот электрички,
где неизменен порядок вещей
до ритуальных значений привычки.
Где, чужаки среди прочих чужих,
стиснуты ближе, чем в брачной постели...
То, что имеет названье души,
ежится скорбно в стреноженном теле.
.................Памяти
.................Замечательного художника.
.................А.Гаврилову - "Деду" -
.................посвящается.
То лето несравнимо с этим,
но тонкостей мы не заметим
и, на бегу часы сверяя,
вернемся к раю,
где ржаво замкнуты ворота,
а на скамье убогой – вот он! –
Архангел Гавриил с ключами
гостей встречает.
Не без греха – рукою щедрой
плеснет святой водицы в недра
души, да так что по-над нами
взметнется пламя.
В душе - огонь спиртовки, но и
неопалимой купиною
мерцает жар извечной темы:
мол - те мы?
...Игра теней – на акварели
все тот же лес, все те же ели,
и день застывший длится, длится,
но вижу – в лицах:
нетерпеливыми мазками –
лик Авеля рисует Каин.
И Каинова лба коснется,
прощая, солнце.
.....
Мы запираем двери рая.
Останется внутри сарая
карминный запах.
Запах стружек –
снаружи.
До ярославского погоста
рукой подать, но этот остров,
сей материк – частица света
другого лета..
.........................«В море нету апельсинов»
.........................Ф.Г. Лорка
В море нет апельсинов,
лишь один круглобокий случайно
на закате скользнул
с неба,
воду не расплескав.
Над оранжевой коркой
кричат беспокойные чайки,
и багряные блики
достигают границы песка.
Кто его обронил?
Чья рука так внезапно разжалась,
что умолкла струна,
вдруг лишенная трепетных сил?
Чайки громко несут
над волной бесконечную жалость.
Равнодушное море
катит вдаль золотой апельсин…
Набежала волна, вторая, третья
хлестнула по лодке мокрой плетью,
скрипнул песок и весла в ук-лю-чи-нах.
Слышишь? Музыка шторма вклю-че-на!
Все еще впереди –
пока только шепот ночи!
Тише, беду не буди...
Ветер вздымает клочья
пены, взметает пыль
тысячеструйных фонтанов.
Зря ты, моряк, пил –
черти теперь не отстанут!
Не удержать паруса –
рвутся канаты и вены.
Слышишь ли голоса?
Это поют сирены.
Морячок, морячок –
грудь в полосочку!
От-сту-чал каб-лу-чок
че-че-точ-ку...
Море бросилось в пляс,
склянки бьют каждый час –
с полуночи до полдня.
Буря – старая сводня!
Катятся тучи и небо клонится,
прижимая волну к волне.
У кого была такая любовница –
и желанней, и холодней?
У которой из бабьего племени,
теплокровной и нежной братии.
поцелуи страшнее пламени,
крепче зимнего льда объятия?
Морячок, морячок -
грудь в полосочку!
От-сту-чал ка-блу-чок
че-че-точ-ку...
... Снова преданно лижет волна песок –
словно пес боязливый хозяйский сапог.
Снова звезды на месте и небо.
Словно не было, не было, не бы....
В этом доме от дома были
только стены – четыре стены.
Между ними неслышно плыли,
заметая друг друга, сны.
Спали вещи и спали окна,
и на окнах цветастый плат,
самый воздух был снами соткан,
снами выпит был каждый взгляд.
Шелестящий, манящий, древний,
вздох как слово, ресницы вниз.
Это – сказка о спящей царевне,
просто сказка. Встряхнись, проснись,
посмотри – за окном светает,
тает робкая птичья трель.
Ветер листья дерев листает,
перечитывая апрель.
Время катится без остановки,
зажигает и гасит огни…
Это просто зима-воровка
прикарманила наши дни.
1.
Ты выпустил стаю бумажных птиц.
Одни, словно листья, упали вниз –
на ветки деревьев и крыши.
А те, что взлетели выше,
возможно, найдут адресата,
что письма писал когда-то.
Летите, летите бумажные птицы.
Вам в тесной шкатулке лежать не годится.
На каждом крыле подарок –
родимые пятна марок.
Летите, летите, бумажные птицы,
ищите, ищите любимые лица.
кружите и пойте на воле
о давней моей любови.
2.
Письма твои приходят все реже и реже.
Чаще открытки - по голубиной почте:
скорого почерка скальпель бумагу режет
и превращает твои слова в многоточье.
Но многоточье – многое обещает.
Уподобляясь ученому над манускриптом,
я запиваю работу крепчайшим чаем,
предполагая, что лучше бы – спиртом.
Расшифровав, убеждаюсь, что не напрасно
пиками и лакунами зренье истерто.
Над страничным пространством
ниткою красной
рвется аорта…
Это текст песни, послушать ее можно здесь:
http://www.stihophone.ru/users.php?user=lepet
Александр Александрович, ваш телефон молчит,
и окно кабинета давно в ожиданьи ослепло...
Вы прошли неспеша мимо церкви Бориса и Глеба,
чтоб растаять навек в петербуржской белесой ночи.
В "Балаганчике" шум и веселье, и чья-то тоска.
Красным клюквенным соком сочатся открытые раны.
собрались все актеры, и ваше отсутствие странно -
как в песочных часах остутствие струйки песка.
Белый венчик из роз осыпает свои лепестки,
все двенадцать апостолов замерли в скорбном молчаньи...
Александр Александрович, я вас читаю ночами...
как молитву читаю, сжимая от боли виски.
...Александр Александрович, ваш телефон молчит....
………………«Никто: не брат, не сын, не муж,
………………не друг — и все же укоряю:
………………— ты, стол накрывший на шесть душ,
………………меня не посадивший с краю
……………………………………………….М. Цветаева
1.
Они пришли — стихи тому порукой:
и тот, кто мог бы сыну стать отцом;
и та, что быть могла твоей подругой,
и тот — с надменно вскинутым лицом.
Вошел, тебя не посадивший с краю,
и тот, рожденный в год твоих утрат.
И никого из них не укоряя,
любимому, любому стол мой рад.
И ты, сестра, узнавшая всех прежде,
как, разрушаясь, сходятся миры,
прими любимых — праведных и грешных.
Ведь нынче стол накрыт на семерых.
2.
................«Мы были людьми. Мы эпохи».
................Б. Пастернак
«Сыну быть Егорием,
не Борисом быть!»
С вечностью помолвленным
Не дано любить.
Как, скажи, принять ее?
Жалит, жжет, гнетет.
В сотни верст — объятия:
смерч! водоворот!
______
Вечность. Это слишком и
на короткий миг.
Обменялись слитками,
самородками.
3.
…………………. «Чудится мне на воздушных путях
…………………..двух голосов перекличка».
……………………………………………..А. Ахматова
От Москвы до Питера и ныне
расстояние длиною в жизнь.
Двум вершинам — Анне и Марине,
двум столицам — ближе не сойтись.
Не аршином вымерено — силой,
расстояние — не превозмочь.
Об руку — две разные России,
день и ночь.
Но разлуке сколько бы ни длиться,
вслед рукам протянутым летят:
из тумана — голос чаровницы
невской, от кремлевских стен — набат.
4.
……………………….«Часто пишется — казнь,
……………………….а читается правильно — песнь»
………………………………………………..О. Мандельштам
Так платят не по счетам —
по великому счету:
житейская нищета,
донос по расчету.
Многим путь пересек,
летал выше многих.
Целился век в висок —
бросил Сибирь под ноги,
и закружил-завертел.
Дело сибирской «артели» —
всех человеческих тел
боль в одном теле.
…Смертно ждала вдова,
годы пустели.
Несколько слов едва
к ней долетели.
______
Возлюбленным не был, но другом —
на несколько лет.
Восторженным взбалмошным другом,
делителем бед
на радость и... радость, на страх и усмешку,
на язвы острот.
И все торопливо, и все вперемешку —
и Крым, и острог.
5.
………………………«Для чего я лучшие годы
………………………продал за чужие слова?»
…………………………………… Арс. Тарковский
В долгом ящике стола,
во дупле того ствола,
как листва, светлы, тихи,
ждали времени стихи.
На виду лежали строки
про отары и отроги,
Каракумы и Азов…
Тысячи ненужных слов.
Переводы, переводы,
как следы верблюжьи — годы.
Глядь, пустынные пески
припорошили виски.
А душа, не соловьиной
участью дыша — совиной —
просыпалась ночью млечной
русской речью.
6.
...............«Кто грядет — никому не понятно,
...............мы не знаем примет, и сердца
...............могут вдруг не признать пришлеца»
....................................И. Бродский
Зимний день, венецианский, сонный,
марту ленинградскому — двойник.
Самый младший, и примкнувший к сонму
позже всех — наследник? ученик? —
он отмечен долгим ожиданьем
равного, сомнениями — тот?
Между венецейских серых зданий
тень его недавняя бредет.
Но едва раскрыл объятья — понят,
принят в круг поруки круговой!
…Колокольный звон плывет и тонет
в небе над печальною Невой.
7.
Все за одним столом,
как должно — вместе,
не всколыхнёт свечи движенье губ.
Глубокое молчанье — выше лести
и громче медных величальных труб,
не отольется мертвыми словами,
но отзовется воздухом живым,
пока вы с нами,
пока мы — с вами
на языке Поэтов говорим.
Сначала она
выпила чашу вина
до самого дна.
Потом из кувшина,
в котором дно далеко,
лакала вино,
как будто оно – молоко.
Потом из колодца пила,
доставая луну,
потом запивала свою
и чужую вину.
Когда же на дне не осталось ни капли вина,
ночною тоскою она напилась допьяна.
Но жажда вернулась,
сжигая ее изнутри.
И лопались губы
в стремлении вытолкнуть крик.
И падая,
падая навзничь,
уже на лету
сухими губами
глотала
она
пустоту.
1.
Вдруг оживающий в руке,
гнездо в ладони вьющий заново,
оттенка солнечного, странного –
тот камень, найденный в реке.
Не гладок он и не речист,
в отличье от прибрежной раковины.
Но сколами, почти что лаковыми,
он целомудренен и чист.
2.
Я слышу голоса камней
под лошадиными копытами.
И крошки слов, плющом увитые,
в ладони катятся ко мне,
и отзываются во мне
осколком мрамора античного.
И откликаются во мгле
все башни выкриками птичьими.
У смерти добрые глаза.
Она, завидя ваши муки,
обучит вас иной науке.
Так виноградная лоза,
приняв рождение и смерть
янтарной грозди, выбирает
игристое сверканье рая –
кувшина ангельскую медь.
Так мотылек вблизи огня
золотокрылым серафимом
летит, предупреждая зимы,
коротким продолженьем дня.
И камень, обращаясь в пыль,
имеет собственные сроки,
и под косой летит ковыль
в ту – каменную – пыль дороги.
Еще не высохла роса,
небытие легко и сладко.
У смерти добрые глаза,
но, Боже мой, какая хватка!
Моему другу
Сергею Бойцову
Письмо первое (1991г.)
1.
Приветствую тебя, курганный житель!
И старый дом, поэтову обитель
и тихий шелест пропыленных крон,
и черного кота,что мимо окон
в охотничьем азарте прыгнет боком
на стайку зазевавшихся ворон.
Приветствую...
Но, Господом ведома,
храню как жизнь очаг родного дома.
Храню огонь. Остывший пепел сед,
как краска смерти - так белеют кости….
Но мы еще придем друг к другу в гости,
соседи по планете.
3.
Мой сосед!
Велик соблазн жонглировать словами,
и с фразами, как с умными слонами,
обученными в цирке, выступать.
И зрим соблазн - как яблоко на ветке -
слова, как-будто мелкие монетки
из глиняной копилки высыпать.
4.
Кому нужна никчемность наших бдений?
В ночном дыму нетрезвость рассуждений?
Язык нам дан затем, что б говорить?
Нет, чтоб жевать обычности солому,
ловить слезу, и вкус ее соленый
на языке - на кончике - хранить!
5.
И выплеснуть, но лишь одно, любое
из слов, что тесно связаны с любовью.
Над ними трезвость мысли не вольна!
Лишь первое - оно дано от Бога.
Второе же - как на берег пологий
следы крушений вынесла волна:
обрывки ткани, бывшей парусами,
обломки лодок, что недавно сами
прокладывали среди волн пути.
Повторы - это копии полотен,
в которых автор безъязык, бесплотен,
в которых человек не ощутим...
Письмо второе (1992г.)
1.
У нас - бесконечная осень.
Октябрь, как всегда, несносен.
............................
Во всем увяданье, упадок...
И невыносимо грустно!
Хозяйки срезают с грядок,
как головы чьи-то, капусту.
И я, удивляясь чувству,
завидую им немного -
шинкующим мелко капусту,
хозяйкам. Нет счастья иного -
чтоб к Новому Году – с лаской -
была бы закуска к водке.
А я о какой-то встряске
мечтаю опять. И в глотке
рождается рык звериный,
а может быть, плач бессильный?..
Какие там именины…
Веревка да кол осиновый -
когда позабыто имя!
И праздникам - вечная тризна.
Нам быть на пиру чужими -
во веки веков, и присно.
Нам греть не свои постели,
и книги читать - чужие.
Но души - не опустели.
И листья – не откружили...
2.
Значит, скоро зима,
заметет все дороги?..
Спрячем души - в дома,
спрячем в валенки ноги.
Прочитаем тома,
позабытые летом:
велики закрома,
хватит многим поэтам,
чтоб по строчке украсть,
дописать, переделать…
Чтоб ниже не пасть,
но дойти до предела -
умирая от жажды,
изнывая желанием!
Написавший однажды -
душу дал на закланье.
Ну, а пишущий - трижды
виноват перед Богом...
Будет холодно - тишь да
гладь январской дороги.
Да закрытые двери,
да покой невезенья.
Только хочется верить,
будет день - воскресение.
3.
Что ты скажешь?
Мол, время - стервозное?
Может в вашем краю не так?
И не роет, как кучу навозную,
душу чей-то свиной пятак...
Ходят красные девки по` воду,
золотым коромыслом звеня?
Что ты скажешь по этому поводу?
Чем сегодня утешишь меня?
Скажешь, делаем дело нужное,
зарабатывая гроши...
Это - рвотное и наружное
средство для леченья души:
стихоплетство и словотворчество -
горе от небольшого ума!
... только снова и снова хочется
написать гениальный роман.
Письмо третье (1993г.)
1.
Вдоль бумажного листа -
пустота.
Так же как и поперек.
Между строк
можно было бы прочесть,
если есть
хоть какая-то строка,
но пока
вдоль бумажного листа -
пустота...
2.
Поэты, болтуны, позеры,
велеречивые писаки,
всегда рукой подать до спора,
да литр водочки - до драки.
Привычно эхо искажает:
"Элита... лита... лита..." - Лето!
Июнь!
Поэт стихи рожает
в предсмертной бледности рассвета.
3.
В начале лета соловьиный
концерт на даче под Москвой.
Уже опробованы вина,
уже не важно, кто здесь - свой,
а кто - чужой, поскольку все мы
полны стихами и вином
во все артерии и вены,
по самый край,
до самой сути,
что между горлышком и дном...
4.
Ты помнишь, друг Бойцов, эпоху-
пятерку институтских лет,
когда вопрос был легче вздоха,
и легче выдоха ответ?
Ты помнишь нашу "Альма матерь",
Тверской заезженный бульвар...
Девиц, бравирующих матом
и песнями тюремных нар.
И тех заочников плешивых,
как-будто, тертых наждаком.
Мы помним, друг, и значит, живы
покуда треплем языком.
5.
Исписан до конца листочек,
поспешный неразборчив почерк.
Что может быть яснее точек?
А посему я ставлю прочерк
............................
Не в зеркальце смотрюсь – оно разбито,
в проем окна, что инеем покрыт.
А на меня из мрака Маргарита
загадочно и пристально глядит.
И тот же иней в поседевших прядях
(но льется солнце на Ершалаим).
Я окна настежь: «Залетай, присядем,
по-бабьи о судьбе поговорим».
Легко влетела – что ж, на то и ведьма.
Я в кофеварку «мокко» – и на газ.
«Поговорим за чашкой кофе, ведь мы
с тобой похожи словно пара глаз».
(Взбиралось солнце на гору устало
вдоль мраморных колонн в Ершалаиме).
«Скажи мне, Маргарита, что же стало
с тобой, с твоим любимым и с другими?»
…Такая гостья, сердцу в ребрах тесно!
На полпути к бессмертию рука.
В прозрачных пальцах чашка – словно бездна,
сквозь донце вьется звездная пурга.
И голос… нет, не голос, только шорох.
Ловлю слова, но не поймать ответ
(в Ершалаиме – ночь, на вечный город
ложится бесконечный лунный свет).
Короткий вздох – созвездия сместились,
меняя отражение теней.
«Но как же так? Мы даже не простились!»
«Зачем? Разлуки нет, и смерти нет…».
(Над белым градом ночь уже мелеет).
Чернее тьма, чем пять минут назад.
По бесконечной звездной галерее
два всадника, два призрака летят…
памяти
Саши Муромцева
1.
Опять придумываю мифы,
ломая торопливый почерк.
горячий бред больного тифом,
холодный шепот звездной ночи...
Возможно – резче и короче:
так жить душе, покинув тело.
А все, что есть – сухой подстрочник,
переведенный неумело.
2.
Черные ступени лестницы,
шаткие перила.
телеграмма – птица-вестница
крылья приоткрыла.
зерна по листу рассыпала –
велика потеря...
Будто кто-то грядку выполол –
строки поредели.
Взглядом по листу растерянно –
не собрать в котомку!
Господи, опять потеряно...
Рвется там, где тонко.
Рвется там, где больно, там, где
бережно лелеяли.
Снова отговорка – нам-де
ведать не велели!
3.
И все-таки ведали,
все-таки знали.
привычно обедали,
мерили снами
короткие ночи.
дни, слова короче,
летели-галдели
и напророчили!
4.
И снег пошел, но неустойчивый,
а тот – капризный,
привыкших к лакомству, попотчевать
поспешной тризной.
В морозной слякоти
следы замешены,
как тесто – круто.
На нитку памяти
еще навешена
одна минута.
1.
Наверное, за тридевять земель
вкусней и слаще мед. Пьянее хмель,
чернее карандашный тонкий штрих.
Ты помнишь наши зимы? Ровно три,
похожих друг на друга как одна.
Привычный вид на крыши из окна,
под Рождество – термометр, водка, мед...
И карандаш, законодатель мод
от прошлого до будущего лета…
Мои друзья, твои подруги… Эта,
что с рыжею косою до бедра,
любившая звонить тебе с утра,
как говорят, все так же любит утро
и чтит святую матерь – «Кама сутру».
Ты в этом дока, я – ни в зуб ногой,
предпочитая стих любой другой
из форм «перпетуум-мобиле» для чувства,
я воплощаю лозунг «жизнь – искусство».
2.
Все в городе у нас как прежде: стены
то дождь, то снег крошат попеременно,
и крепость споров ниже сорока
еще не опускается – пока.
Но, чтящих дух превыше, чем живот,
все менее в потоке мутных вод.
Дубовый стол, собрат мой и отец,
доставшийся в наследие от тех
бездомных зим на вековечный срок,
стоит все так же, крепок и широк –
подобием гранитных вечных глыб.
И мне казалось, мы с тобой могли б,
за ним работать вместе до зари.
Но ты с друзьями заключил пари
и бросил карту – выпал долгий путь.
Я без тебя сумею как-нибудь.
Но зимы ненавижу вкупе с летом,
лишь осень – это время для поэта.
3.
Люблю бродить кругами под дождем
по городу, подолгу, так как в нем
в такие дни ни шума, ни гульбы,
в такие дни над ним царят дубы.
И царствуя, как будто бы парят,
полет листами влажными творят.
В такие дни сильней родство домов
и крыш, что разумеется само
собой – не ехать крыше, не лететь,
лишь крепче прижимать к фасаду медь,
иль, может быть, другой металл, я в том
не смыслю, знаю – есть дубовый стол,
березовый, как роща, табурет.
Иное все – таинственный секрет.
4.
Итак, возврат к дубам необходим.
Сегодня город чудно нелюдим.
Дождь – «primo», и «secundo» – выходной,
барометр зашкалило на зной,
как сердце на томление в груди,
хотя десятый день идут дожди.
5.
В широких складках мокрого плаща
свое существование влачат
бесполые, вневозрастные тени,
уже почти святые вкупе с теми
дубами, что над ними вознеслись,
пространство раздвигая вширь и ввысь.
И, кажется, лишь я одна телесна –
мне в складках и в самом пространстве тесно.
6.
Пора за стол дубовый, и на тот,
как жар в печи, древесный табурет,
который, коль менять, так на «живот»,
и то по истеченью долгих лет.
За лист бумаги - бедный, бедный лист!
В его нутре поклеточно срослись
волокна слов с волокнами дерев,
и волчья кровь, и вечная «пся крев».
И хочется любовь, и кровь, и тлен
зарифмовать в единственный рефрен.
7.
Как рассказать тебе, который там,
за тридевять земель, что жизнь пуста
не может быть, пока есть карандаш,
окно и подчердачный мой этаж,
дающий право видеть выше крыш
тот свет, который для иных сокрыт.
8.
О чем же я? Да, верно, о дожде.
Коль дождь идет, то, кажется, везде:
не выходи, сиди, не зная броду.
Но для двоих, влюбленных в непогоду –
раздолье. И по азимуту вдоль,
они, минуя светскую юдоль,
однажды подойдут к семи дубам.
И сразу станет холодно губам,
не знающим, как говорить слова.
Не важно кто ты – грек или словак,
у сердца нет иного языка.
Есть только ритм, глухой, как тамбурин,
и тихий, как осенняя река.
9.
И влажный танец губы заведут,
желая то ли петь, а то ли дуть.
И пальцы в этот миг заговорят,
сминая прочь горизонтальный ряд
застежек, линий, петель и прорех…
Одежды раскрывая, как орех,
уже готовый к новому ростку…
Дождь навевает вечную тоску.
10.
И все же, я люблю мои дожди,
смывающие все, что позади.
Передо мною чистая тетрадь.
Пишу: аз, буки, веди, глаголь... ять.
Ведь чем-то надо карандаш кормить.
От кармы не уйдешь, как от кормы
уходит берег в странствии земном.
Пора забыть, а я все об одном…
11.
Те, под дубами двое – были мы,
еще не пережившие зимы,
постельный холод, голод новизны,
еще не погрузившиеся в сны,
которые с реальностью роднит
единство чувства – крошечный магнит.
12.
Стоп-кадр документального кино:
два человека чувствуют одно.
Но жаль – свет уступает место мгле,
а нежность – саркастической игле.
13.
Как рассказать тебе, который – там,
за тридевять земель, что всем мостам
не суждено сгореть, пока до дна
не вычерпаны реки, фонари
вдоль набережной щурятся со сна.
Ты помнишь наши зимы? Ровно три,
похожих друг на друга, как одна…
Вы напрасно перстом указующим водите
по атласному в жилках листу.
Я стираю нули километров из сотен и
вбираю в себя пустоту.
Оцарапавши душу минутой прощания,
словно палец о шляпку гвоздя,
на какой-нибудь станции в маленькой чайной
выпью водки полсуток спустя.
В городке, отмеченном красною точкою,
как мишень на солдатском плацу:
две тоски, две бессонницы – только ночь и я,
на перроне лицом к лицу.
Все «мое» исчезло за давностью времени,
за бессчетным количеством дней.
Я бреду по земле по законам трения,
притяжения душ и теней.
Сияя свежестью лица,
он взмахом отпустил возницу
и церемонно поклонился:
– Я ангел.
Улица с конца –
от церкви, до конца – острога,
была пустынна. Я продрогла
и в дом впустила пришлеца.
Был черен плащ его. Кашне
светилось белым. Взгляд был трезвым.
Зрачки подобьем острых лезвий
скользили вкруг меня, по мне,
и рассекали плоть бескровно,
как бы отыскивая зерна.
Мерцал огонь, и на стене
осела тень. Ее сполна
штрихом обрисовало пламя.
Я видела, что не должна
узреть бы: под плащом спина
его не горбилась крылами.
От разлук не сходят с ума.
Уходи, мой друг, налегке.
Я плечу твоему сума,
крепкий посох твоей руке.
Сбросишь сумку – ненужный груз,
пепел писем в глаза метет.
Упирается посох в грудь
револьвером меж двух пустот.
Двух бездонных, где сам ты был.
За огляд – соляные столбы…
Из пустот, не кровь – пустота,
и сочится не медом из сот.
Засосет сквозь зрачки в никуда,
в никуда с собой унесет.
Лечит пепел, с тех самых пор,
как зажжен был первый костер.
Жги, пали, раздувай огонь!
Пей огонь, пусть нутро горит!
Заполняй пустоту другой,
все равно и она – Лилит,
станет мной, не зная сама.
Я – плечу твоему сума,
крепкий посох твоей руке.
Уходи, мой друг, налегке…