Наташа Корн

Постскриптум

К чужим словам я прикасаюсь взглядом,

К таким чужим - что холодно внутри.

Я слепну от салютов и парадов,

Меня, как рыбу, глушит динамит

взрывного смеха, суеты площадной,

А топотом подкованных шагов,

мне кажется - пытаются брусчатке

с размаху выбить парочку зубов.

***

Май. На деревьях клейкие листочки,

В полях - трава проклюнулась едва,

Ещё чуть-чуть и грянут колокольчики,

перекричав фальшивые слова.

Ещё чуть-чуть - лесные вздрогнут скрипки,

И реки заклокочут во всю грудь,

И манускрипты радуги постскриптум

затмят словесный топот и салют.

День начинался

День начинался. Мыло. Полотенце,

Верёвка, Крюк под серым потолком,

Смотрю в окно, желаю наглядеться,

запечатлеть в подкорке весь фантом

Немира. Непроцесса. Непротеста.

Нежизни. Нелюбови. НИЧЕГО,

Халтурит солнце, рассветает пресно,

Туман горелым пахнет молоком,

Отдайте мне день моего рождения,

Сотрите имя в метрике ничьей,

Верните мать. Я попрошу прощения

за то, что стала матерью моей.

Отцу отдайте все сперматозоиды,

Пусть до поллюций он не доживёт,

Пусть будет вечным мальчиком-изгоем,

Пусть не родится - значит не умрёт.

Свидетельство мне дайте нерождения,

Вложите в руку левую перо

с глубокой вмятиной самоуничтожения

всего что есть, и не было чего.

Я стану резать воздух на кружочки,

на мелкие цветные конфетти,

Прости, мой Бог, что кланялась божочкам,

и за моё рожденье - не прости

Моцион

Руки грею в пустых карманах,

криво стоптаны башмаки.

В джинсах вышарканных и рваных

я выгуливаю шаги

По проспектам и по бульварам,

по трущобам, по свалкам дней,

по заросшим сухим бурьянам

недостроенных площадей

совершаю я ежедневно

увлекательный моцион.

Нервы вздрагивают манерно,

ноздри трепетно жрут озон.

Благодать-то кругом какая...

можно плюнуть и растереть.

Широка ты, страна родная,

лечь бы в поле да помереть.

Чтоб никто не закрыл мне очи,

чтобы небушко разглядеть,

Ах, как птицы смешно лопочут...

как же хочется пить и петь.

Или грызть стебелёк ромашки,

лепестки обрывать с неё...

Босиком по горячей пашне

бродят галки да вороньё.

По дорогам пылят машины,

И цветы. И трава. И ты ...

Небо - словно кусок овчины,

да разодранный в лоскуты

2020

Кто видел вас таким

Кто видел вас таким, как я могла,

кто вас любил таким, как я любила,

не крадучись, не нежно, неучтиво,

презрев обязанности и права,

отринув за ненадобностью слог,

без красок и без кружевных манжеток,

я искренне считала что вы - бог,

но не молилась я на вас при этом,

вы не были иконой для меня -

мои грехи останутся моими -

мне сердца вашего не надобно огня,

я - гордая воздушная стихия:

прозрачная ли тучей грозовой,

метелью или буйством снегопада...

вы ничего не поняли, друг мой,

мне ничего от вас и вас не надо,

Моя - Любовь и ваше - Божество -

но вспомните - вначале было Слово,

да, вы - мой бог, но и ничтожество -

но так любить я не смогу другого

2023

Как дурочка дружила с дурачком

Хочу застать тебя врасплох,
На цыпочках. Глаза - руками,
И сердце в пятки - бух! как камень,
И верх и вниз, и скок, скок, скок .

Твои ладони на моих.
И оглушительно молчание,
Не рассмеяться бы случайно,
И дрожи бы не выдал псих.

Или не так. Нет, нет, не так,
Обрушиться дождём зимою,
Всё теплое и всё земное -
Тебе.
Как водка натощак,
несносно головокружение,
смешались воздух и огонь,
перезагрузка, погружение
до полной выгрузки обойм.

Убить и воскресить друг друга,
в друг друге искупить себя,
и чтобы музыкой по кругу
на выдохе вдыхать тебя.

***

Не жди меня. Уходят корабли
последние. Всё. Отпустила пристань.
Отвязаны верёвки от земли.
Подняли трап и растворились лица,
сумевших от самих себя сбежать,
отдать волне "прости" - "тебя прощаю",
Из белой пены по воде межа,
брызг перекрестье их благословляет.

Меня не взяли. Мне - не повезло.
Багаж мой одиноко притулился
там, в уголке. Разбитое окно....
А ты сегодня ночью мне приснился.

Я отдала свой дом и позвала врача,
разгрызла пересохшие таблетки.
Чуть- чуть пониже левого плеча
щемит и тянет, а внутри, как в клетке,
в отмеренном пространстве два на два,
коротким маятником раненого зверя,
стучит. Стучит и рвётся, как умеет,
живая, но не жившая душа.

***

Вот и всё.
Мне нечего сказать.
Твой ответ - пробелы и молчание.
Дни - чужие, ночи - одичалые.
В минус сорок даже снегопад
не рискует выползти из дома.
Кобели пометили луну.
Солнцу оперируют саркому.
Рты плюют тягучую слюну.

У лопат надорванные спины,
Волдыри набухли фонарей,
Ночи не хватает керосина.
Чешуёй сверкают карасей,
за капроном вымерзших колготок,
выпавшие искры чьих-то глаз.
Как не огранённый самородок,
выставила лампа напоказ
тонкое вольфрамовое сердце,
Или это - кровеносный круг...
Рвет огонь из внутренностей дверцы
самопальной печки. За испуг
саечку ехидно ставит ветер,
Режут подкидного дурака.
Свёкла в забродившем винегрете -
сморщенная у соска рука
левого выслушивает ритмы,
удержать пытается удар.
Алкоголь меняет алгорифмы,
Перегара жжёт репертуар.

***

Мне окно открывать ни к чему,
Перебила давно все окна.
И теперь сквозняками чиню
то, что в северных лужах намокло.

Я то думала - море. Ан нет -
это дождь закопался в ямки,
Незнакомый мне силуэт
оказался пустой приманкой.

Я ныряла - искала дно?
Нет же, нет .. Я тобой дышала ..
Глупо. Боже мой, как смешно..
Я опять в эту грязь упала.
Мне бы крикнуть, заплакать бы...
Можно шваркнуть об стену чашку...
А я снова заплатами
починяю себя вчерашнюю.

***

Я - дерево без веток и корней,
Мне не нужны земля, вода и воздух,
В однообразии безликих дней
осколками от взглядов стали звёзды,
занозами в отмершей ткани, и
нарыв луны пульсирует от боли,
в бинтах стерильных запакованы
бабьём не остановленные кони,
и в искривленьях дождевых зеркал
такие суетливые уродцы,
как будто кто-то взял да и украл
и солнце, и весь мир под этим солнцем.

***

Мне хочется с трамвайной остановки
пробраться на вокзал, билета не купив,
На электрических сверкающих обновках
поехать на какой-нибудь тупик
или в запас, залезть на третью полку,
и на затылке кисти зацепив,
лежать бездумно, как багаж, без толку,
под нос мурлыкать простенький мотив.

Не ждать, не жить и никому не верить,
Сверлить глазами грязный потолок,
Забыть про расстояния и время,
И про наличие наличных под залог.
Чтоб про меня забыли все на свете,
И ни следа, ни точки... ничего.

И контролер с вопросом : "Ваш билетик′
захлопнул рот и стёр свое @бло.

***

Выхожу за какой-нибудь мелочью.
Забываю зачем через пять минут.
Я за дверь - а мороз змеем в щелочку
и сидит. Ну и пусть. Значит - ждут

Подостывшие к вечеру трупики
под кровать мной запинанных снов,
где-то там между этими хлюпиками
запылилась-издохла любовь.

я её достаю куцым веником,
и как дохлую крысу - ногой.
я боюсь их до оп*здинения,
а она оказалась живой.
еле дышит, черна и уродлива,
выбит глаз, запеклась на губе
кровь? варенье из чёрной смородины?
юшка красная по бороде...

я перчатки надела из латекса,
морду - в сторону, мечусь - за хвост
двумя пальцами. Как же мне пакостно...
На кровати лютует мороз.

А любовь - мне в глаза очень жалостно...
(я глаза от нее отвожу),
заползла под кровать и там сжалась вся:
"не убий я тебе пригожусь"

***

Мне дверь пора захлопнуть за собой,
но нет ее, не вырваться из круга,
мне одиночество - надёжная подруга,
я так устала и хочу домой.

Забросить в топку прошлую себя,
смотреть на голубую панихиду,
ногтем прижать душевную хламиду
и никогда не вспоминать тебя.

Да, больно с корнем выдирать нутро,
без антидепрессантов и наркоза,
и понимать, что в заднице заноза -
есть я сама, ни кто-нибудь никто.

Ткань отомрёт, обдует шелуху,
распишется отчаянье рубцами,
глаза закрою, чикну ножницами,
уху сварганю, подкую блоху, -

И буду жить, не думать ни о чём,
и в соснах трёх позволю заблудиться
тому, что раньше где-то было птицей,
по ветру хвост и морду кирпичом.

А ночь нагрянет - упаду ничком,
лицом зароюсь в листьях прошлогодних,
мне будет сниться завтра и сегодня,
как дурочка дружила с дурачком.

2020 - 2021

Любимый мой

У моего любимого глаза -

Вселенская туманность Альбиона.

У моего любимого глаза -

потухших звезд свеченье. Вавилона

раскрытые объятья для меня,

уютности Троянского коня,

забавы нелюбви Пигмалиона.

Любимый мой не ангел, и не бог,

не человек, и не воспоминанья.

Он - это я, иссохшийся исток,

не найденный в анналах мирозданья.

2020

Скучно о вечном

так обычен, но - быстро-течен апрельский день.

где-то яблони - в цвет, а у нас - снег с дождём да слякоть,

ветер скучно о вечном - абсурдный бубнит рефрен -

но от злобы в момент - сатанеет до остинато.

взгляды встречных - увы - не вечных - скользят по льду,

лёд солёный в тисках крепко держит продрогший воздух,

город мой покалечен - в весеннем лежит бреду

в прошлогодних листках - птицам нынешним не по росту.

прошлогодние птицы в скворешнях не вы-живут -

крепко в стены домов неродные вросли пенаты,

чтобы с дуру не спиться - берёзам наложен жгут,

и весна обвиняется в комплексе Герострата...

мир разрезан окрест рождественским пирогом,

свечи воткнуты, но - зажигать их никто не станет,

посредине орхестры за круглым сидит столом

в окруженье лгунов с окровавленными устами

Осы

На автобусных остановках,

в электричках, в такси, в маршрутках

засыпаю. Себе обновки

покупаю, надеясь утром

вместе с телом своим проснуться.

А повсюду куски улыбок.

День - обветренный, вечер - куцый.

Вместо кофе - коктейль ошибок.

Расстелились половиками

по рассохшимся хриплым доскам,

спят по зеркалу синяками,

жалят больно шальные осы,

сны нашёптывают притворно,

успокаивают небрежно

обещанием, как снотворным...

А потом по живому - режут.

Приговаривают при этом -

Верь нам, верь,

мы тебя не тронем.

И на ушко мне по секрету -

Сдохнешь скоро -

мы - похороним.

2020

Уроки рисования

когда бы мне дарили по утру
холодную росу на тонких травах,
и тишину не паханных полей,
и в ожидании застывший воздух,
и небо, спящее на взбалмошной реке,
притихшей, шёпотом журчащей -
Ах, не дай бог ребёнка разбужу...

птиц в сладком сне предутреннем,
звезду - такую бледную, что различишь едва ли,
разбрросанные с вечера шаги,
луны печальный взгляд
и солнце сонное
с взлохмаченной макушкой,
с вихрами непослушными лучей,

и никого - и я одна на свете,
не знающая слов, и неподвижна,
дозволено мне только наблюдать
за этим миром, вытоптанным нами,
с высоким домами и мостами
под коконом электропроводов,
закатанным в асфальт,
пустым и мёртвым,
и как деревья выживают здесь?
чем дышат птицы,
где находят силы
на песни, и на веру - не пойму,

ах, если бы могла я наяву
как в детстве незадавшийся рисунок,
перечеркнуть и смять - и бросить вон,

Обугленный закатом неба срез...

Обугленный закатом неба срез

зеркально отражён от горизонта,

играем в поддавки на интерес,

заучиваем наизусть экспромты,

что б встать потом на шаткий табурет

и громко с выражением и чувством

нести аргументированный бред

публично обзываемый искусством,

и получать подарки за стишок,

рассказанный на ушко дедморозу,

жизнь - хороша, и жить в ней - хорошо,

не задавая лишние вопросы,

не открывая красочных портьер,

плыть по теченью не сопротивляясь,

и обсуждать количество потерь

за рюмкой чая,

мизинчик оттопырив и губу

поджав брезгливо, о патриотизме

нести под час такую ерунду,

что стыдно мне в глаза смотреть Отчизне.

Недавно сын спросил меня - За что

страну свою ты любишь, за берёзы?

А я не знаю, как произошло

постановленье казусных вопросов.

А сын глядит в глаза и ждёт ответ.

Молчу. А про себя - ...и за берёзы..

От лампы одинокой тусклый свет

выхватывает жизни перекосы

моей в давно не крашенных корнях

седых волос, в морщинках под глазами.

В натруженных руках, в больных ступнях -

под кожей вены синие узлами,

Давно пора произвести ремонт

и заменить обои и обойму...

Я отвечаю сыну - Ты бы мог

мне панихиду спеть заупокойную

за смертные мои за все грехи,

и отрекаясь от меня - уйти

к чужой, хорошей, доброй, молодой,

и мамой звать её...Мне сын - постой!

Как сравнивать возможно? Ты - одна.

Мой сын, а для меня моя страна -

единственная. Пафосно? Пускай.

Мне до рожденья дали этот край,

И дом пускай похож мой на сарай,

И не хватает денег на еду,

И мы живём как будто бы в бреду,

Я никуда отсюда не уйду,

меня магнитом тянет в те места,

где сохранились шаткие заборы,

где расстоянье мерит не верста -

поля, околки, рощи, косогоры,

где труб печных копчёное нутро

по-дедовски прочищенное паром,

выплёвывает дымное тепло,

где от простуды лечат скипидаром,

где досточки прибиты к чурбачкам

у каждого бревенчатого дома,

и звёзды светят вместо ночника,

с рождения друг с другом все знакомы,

А улицы - такой же ширины,

такого необхватного простора,

и хлипкие заборы так прочны,

так глубоки и так чисты озёра,

как душ людских распахнутые взоры.

Привыкшие к обману и труду,

не сетуют на боль и на судьбу,

кто верует, кто верит - кто во что

горазд, да только общее одно -

как ни трави их, ни уничтожай,

посеют в срок, в срок снимут урожай,

поставят дом, у дома - будет сад,

сынов себе на радость народят,

и дочерей, и напекут хлеба

а не дай бог - голодные года,

или ещё "кака така беда" -

перепояшут брюхо пояском,

по углям и по снегу босиком

пройдут - не пикнут, станут жрать траву,

но никому не отдадут страну.

я из комнаты вышла

Я читала у Бродского про шипку и стул,

Я про август читала, стояла на площади

привокзальной, где статуя умирала под гул

бестолковой толпы - что проще бы?

Я смотрела на мальчика у стены. Только зря -

у него за спиной - пустота - старение.

Его "Милая... надцатого мартобря "-

есть единственное вне времени...

Как "Божественная комедия"

Есть у каждого надцатое мартобря,

есть у каждого памятник в мёртвом пространстве,

но не каждый способен в снегах января

разглядеть августовские стансы...

Я бродила по улицам тесным, пустым.

изъяснялась глаголами - прилагательными,

загоняла себя в никотиновый дым

называла тебя предателем,

Я несла полный бред про погоду во вне -

мне казался весь мир отвратительным,

Я себя ненавидела.

Даже во сне

в кособоком своём укрытии

оставляла открытыми на ночь глаза,

разжигала костры, темноту не приветствуя,

и моя носогубная борозда

с бороздою другой соседствовала,

Почитала Слова, но читала не тех,

проворонила снайперов-лучников,

Я в землянках жила, но смотрела - вверх,

шла бесцельно и без попутчиков...

Среди ночи кричала в пустую тюрьму:

Не хочу, не хочу, не хочу - не умру,

Как ни в чём не бывало вскочив по утру -

возвращалась в свою конуру...

Всё глядела на небо - пытаясь понять

почему не зовут, отчего не звонят

кто меня позабыл у приютских дверей

лагерей..

привозили на лето в автобусах нас

в пионерское гетто взрослеющих масс

Я была, но меня - вот - как будто и нет,

я из комнаты вышла, не выключив свет

Кроме ветра

никого не будет в доме -

дом холодный, дом - огромен,

никого не будет в доме

кроме ветра, ветра кроме...

ветер выметет все звуки,

прошлогодние картинки -

опустило время руки

и не вяжет паутинки,

паучок клубок мотает -

паутинку распускает,

вон, на стареньком сарае,

ножки свесила - болтает

загулявшая минутка -

улыбается как будто...

не проклюнутое утро

между будущим и прошлым

рассыпается горошком

разноцветным, разномастным,

и несказанное "здравствуй"

наряжается напрасно,

потому что, потому что

в доме холодно и пусто,

тонкий прутик эха с хрустом

переломан пополам...

и вчерашнее "кто там"

врассыпную по углам...

Некрополь

Я выхожу на размытый дождями путь,
падаю в лужи - под лужами лёд да пропасть,
сколько минут, сколько жизней должно минуть,
чтобы построить мне собственный свой некрополь,
 
 Стану в нём жить - неживая по сотни раз
(город песка  не рассказанных мной столетий),
петь на закате единственный свой рассказ,
и замолкать на не встреченном мной рассвете,
 
В гости ходить то к одной, то к другой себе,
скучно кивать на невыплаканные взгляды,
и наплевать - кто находится в той избе,
где  ни креста нет, ни имени, ни ограды.
 
Где отражение бродит само собой,
тень ускользает лишь только наступит вечер,
где ежедневно уходит душа в запой,
осознавая, что опохмеляться нечем,
 
я бы настроила улиц и площадей,
серых проспектов,  беспамятных переулков,
растормошила бы умерших всех людей
в городе, где никогда не наступит утро...
выштрабила на одной из зыбучих скал -
первую букву последнего алфавита,
если хоть кто-нибудь смог бы, то прочитал
стёртый иероглиф, написанный до санскрита.
 
Ну а пока - выхожу на размытый путь,
в старых песочницах  строю дома да замки,
город, в котором живу я, широкогруд...
жаль только вывернут наизнанку

Строчки порочные

Господи, Господи...

как же мы тебя замутызгали

в притязаниях своих истины,

необученности веровать,

незадумчивости мерами,

в каждой третьей. а не то и второй,

писаной головой ,

строчке порочной -

то бог, то ангел, то апостолы да Богородица,

суетливый, бестолковый народец,

да кабы только это - полбеды,

писатели да поэты - растут как грибы,

и не разумеют - поганки да мухоморы,

так и то бы ладно - хоть какой-то прок

от их вздора,

плесень, грибок древесный от сырости да грязи -

заразен...

не отмыть - не вытравить -

тьма его, тьма -

и ползёт чёрти куда -

во все стороны,

накренились дома

того и гляди - рухнут,

погребут под собой буквы

истерзанные, обглоданные,

останови нас - ботала мы,

живём пятницами да субботами,

каждому дню - по имени,

всякому пню - помяни меня,

так разболтались,

не слышим поющего...

да если бы только это..

выработалось стойкое вето

на перешёптывание листьев,

на зов ветра -

плачет ли поёт - не ведаем,

на росток наступаем,

советами

заплевали все облака,

сетуем - природа сошла с ума,

снег в мае,

капель в декабре.

смерть - в начале,

на серебре

чужом фамильном

жертвами гриля

птицы синие

ждут, когда последнюю дожуют,

а ночью приходят сны тайком,

пробираются на цыпочках,

половицами-скрипочками

фальшиво зудят...

замрут в проёме дверном -

вслушиваются: спят - не спят,

забираются в черепные коробки,

а там

скрепки да кнопки

канцелярские...
***

я не помню с утра - где бывала во снах,

у какого костра выжигала свой страх,

да с какого моста свой развеяла прах,

я забыла давно о мостах и кострах,

мне без спичек не высечь искру, не разжечь

ни костра на ветру, ни в безветрие печь,

мне воды не испить ни из рек, ни из слёз,

мне и гнёзд-то не вить - всюду пни от берёз...

не рассыпаться клюквой кровавой во мхах -

слишком крепкие нити на слабых ногах,

мои руки - чужие - там крылья росли,

да не выросли - слишком толста я костьми,

не умею ни петь, ни дышать под водой,

я рожаю на смерть, не рискуя собой,

я рисую свой мир - как удобнее мне,

отвергаю надир на моей неземле...

вот и солнце зашлось,

и в конвульсиях ночь...

взгляд буровит насквозь

обречённую клочь

заоконных скитальцев

печали одежды -

без надежды.
***

словно молью побитый ночной колпачок

натянул на орбиту чудной старичок,

чтобы птицы уснули в моей голове,

чтобы в сонном посуле не вылететь мне

на несущийся свет, на мятущийся звук,

навсегда позабыть (хло)потливость порук.

навсегда отойти от бессмыслицы дел,

от пути повести, нарисованной мелом,

разучиться словам - птичий выбрав язык,

без двора и кола - в миг -

рождаться на рассвете,

умирать в закате,

и не знать - я - ветер -

птица -

ветви,

ставшие костром,

или только искра,

Присно

Не панацея

Мне как на грех - весна - не панацея

ни от тоски, ни от тягучих дум,

передо мною чистый лист бесценен -

пока на нём чего-то не черкну..

пишу...и морщусь - он от ран чернильных

не стонет - молча сносит злую боль,

когда б мои слова кровоточили,

а не бумаги скорбная юдоль,

когда б строка моя - живая рана,

но не следы от колкого пера,

глазеет с мониторного экрана

охочая до света мошкара

ненужных слов, неточных многоточий,

кружит под одиноким фонарём,

который не горит - давно испорчен -

коптит и задыхается враньём -

не те слова! не те! а где взять нужных?

и в голове моей - осиный рой,

но может быть в горе словесных стружек -

пусть недоразвитый, неправильный, сырой -

отыщется один - хотя бы строчка -

написанный не буквами, но стих,

мои стихи - всего лишь дёгтя бочка,

и ложка мёда не страшна для них.

Кружева из морфем и форманты звуков

Я опять возвращаюсь в 20-й год,

там где солнце в стакан с молоком падёт,

там где ранняя раненная зима,

прошлогодняя осень и я сама,

где слова - молодых жеребят табун

жадно пьёт из реки, теребя двух лун

отражения, мягкой берёт губой

огонёк то красный, то голубой,

под водою прозрачной на самом дне

разноцветные камушки, а над ней -

пароходов гудки, из трубы дымок.

и мой дом от любви до костей продрог,

а у дома - трава зелена, мягка,

а за домом - колодец и яблок - тьма -

краснобоких, весёлых и золотых,

и рябина нашёптывает мне стих,

я не в силах слова разобрать - смеюсь,

и не чувствую горький рябины вкус.

и не верю что корни так глубоко,

и что солнце не падает в молоко,

что мой дом не вздыхает и не грустит,

и что сердце нельзя разорвать в куски,

что слова - это только скопленье букв,

кружева из морфем и форманты звуков.

где ещё понимаю о чём трещат

под окном трое взбалмошных сорочат,

где могу промолчать в одиночку жизнь,

где уверенна - смерть - это атавизм.

вспоминаю...

но вьюги мешают мне

даже в мае..

бесптичье...

молчание

FAK

Когда я пойду и лягу на стол цинковый,

Холодной спиной на холодный стол,

Красивые бирки с кривыми цифрами...

А санитар пьяный достанет свой "ствол"

И неспеша станет меня насиловать,

губы синие целовать,

Я обниму его сильно-сильно,

К-а-а-к заору - Да твою ж ты мать!

Зяблик ты конченный,

Пёс вонючий,

кто же так трахает бедный труп?

Думаешь, мёртвая - можно мучить?

Вывернуть всё до маточных труб?

Мне и при жизни хватило боли,

А так хотелось счастливой быть.

Я ж никого теперь не беспокою...

Можешь хоть мёртвую полюбить

2020

Тварь цепная

Ты можешь оставить открытыми окна - двери,

замки навсегда уничтожить, ключи и шторы,

ты можешь по стенам развешивать, как трофеи,

мои имена - фотографии - разговоры,

разбить зеркала, от своей убегая тени,

а тень вместо пса приковать - будет тварь цепная,

раскрашивать маски, когда у тебя нет денег,

но только об этом никто никогда не узнает,

Ты можешь не пить и к утру умереть от жажды,

одну разлюбить и тот час полюбить другую,

ещё не узнав её, знаешь уже что скажет,

и хлеба не дав, примеряешь седло и сбрую,

Тебе никогда, никогда не увидеть небо,

в обычном стекле ты находишь песок и камни,

давно убежал бы, но ты не умеешь бегать,

а видел ли ты, как взрываются дирижабли?

А знаешь ли ты, что зима - это просто лето,

замёрзшее лето с фруктовой такой начинкой,

что всякое утро без кофе и сигареты

опасней, чем спичкой в цистерне с бензином чиркнуть,

что всякая ночь оглушительна до безумья,

а мысль о тебе барабанные перепонки

шутя разрывает, как будто в гробу лежу я,

весь мир надо мною огромной плитой бетонной,

Ты можешь дышать под водой - у тебя есть жабры,

и мне от тебя никогда никуда не деться,

но ты - только гарь - на другом берегу пожар был,

тебе не сгореть - не согреть - у тебя нет сердца

Ирине Айдаровой

она боялась смотреть на звёзды,
была красива (в масштабах местных),
такая правильная, серьёзная,
мила в общении, интересна,
 
она ходила - спина прямая,
открытый взгляд, на губах - улыбка,
она была мне подругой, зная,
что я - ошибка,
 
мы пили кофе на кухне узкой
в моей хрущёбе, курили молча,
она умела и по-французски,
а я по-русски так-сяк - не очень,
 
она - москвичка, в глазах - усмешка,
мол, ненадолго живу в изгнании,
и муж достойный, сама успешна,
ей ссылка - в радость, мне - в наказание,
 
но вот однажды настал ноябрь,
тоскливый, серый, как я - безлицый,
и снегу вроде бы лечь пора бы, 
да тучи чёрные - дьяволицы -
к земле всё ближе, ко мне плотнее,
по окнам капли сплошным потоком,
и от дыхания запотели
бойницы стёкол,
 
она пришла. взгляд прямой. в нём - жалость.
- ЕГО НЕТ БОЛЬШЕ,- сказала просто 
вдруг подурнела и как-то сжалась, 
сильнее стала, но меньше ростом,
 
не обнимала, не сожалела,
она умела молчать как надо,
на небо звёздное не смотрела - 
боялась, видимо, звездопада
 
2022

К идущим босиком

Февраль, февраль...

морозно, ветрено.

играют черти свадьбы - на дорогах

вращается судьбы веретено,

а я - продрогла

до онеменья пальцев рук и ног,

до ступора и до косноязычья,

февраль, февраль..

копеечный манок

шизофреничек...

Гудят ветра,

такой стоит скулёж

надломленных ветвей по крышам ржавым,

что на земле не сразу разберёшь -

какой октавы -

от баса резонансной частоты,

вторгаясь в экстремальные регистры,

летят до запредельной высоты

метелей свисты,

до обертона чистой тишины,

до звона пустоты, до битых стёкол,

где величины уничтожены

и самотёком

струится жизнь, гусиным пёрышком

в непознанном пространстве зависает

и падает к идущим босиком

под ноги - вайей

Чёрно-белое

Мне крылья даровали при рожденье

два ангела-хранителя. Один

кипенно-белым был, второй - из черни,

к заутрене один, другой - к вечерне

в означенное время приходил

с одним крылом в мой разум чёрно-белый,

и наблюдал, и Слов не говорил,

всё в белом свете видел ангел первый,

всё чёрное второй боготворил,

один - рассветом, а другой - закатом,

один - улыбкой, горечью другой,

один наполовину был крылатым,

бескрылым, приходящий с темнотой,

наполовину. Оба - не летали,

с тоской глядел на небо чёрный птах,

земли не чуял белый под ногами,

и, голову сломя, за облаками

бежал в ополовиненный размах.

Ему казалось - он за гранью неба,

там, где без крыл над тучами парят,

но падают, когда поверят слепо

всему, о чём другие говорят.

А за моей спиной - смертельной ношей

две жертвы, два полёта, два рубца...

мне при рожденье дали вместо кожи

нарыв под оперением птенца

И я лечу калекой однокрылой:

кипенно-белым режу черноту,

дарованным чернеющим надрывом

ору, святую перейдя черту

Слагавшему стихи навзрыд

Февраль. Достать чернил и плакать!

Писать о феврале навзрыд

Борис Леонидович Пастернак

***

Февраль. Ещё не слышно всхлипов,

И грохот слякотный сокрыт.

Метель оплакивает тихо

слагавшего стихи навзрыд.

Ещё подкатывает к горлу

безудержный кровавый ком,

и человек в одеждах чёрных

не отражается окном,

Ещё не выдуманы Анной

три судьбоносных буквы А,

Ещё не слышно речи бранной

пока не кончена глава,

Ещё восход не залит кровью,

Ещё верёвки не дал в дар,

ещё не ставят в изголовье

крестом тяжёлым гонорар,

Ещё живут и под собою

былую чувствуют страну,

Ещё не брошены судьбою

серебряники на кону...

За три целковых на похлёбку

не отрекаются от Слов,

и за шесть гривен взяв пролётку -

Навзрыд. До выбитых зубов...

о феврале, о том, что было

писать...

о том, что не сбылось...

на ливни выменять чернила,

и молча вбить последний гвоздь

Искала я бога

Искала я бога -

Бог, где ты? Ау.

Убила, наверно, с полсотни

ли сотню,

потом хоронила в сосновом бору,

и снова ловила на дворике скотном

баранов, бараних и прочих людей,

смотрела в глаза (это ж зеркало вроде),

шестая гласила - смотри, не убей!

и вновь с топором подходила к колоде

в коричневых пятнах и жёлтых мозгах,

в зарубках от боли, в занозах и щепках,

мозоли горели на слабых руках,

а мама - ну что же ты делаешь, детка?

а я, как в агонии, взгляд притушив,

пыталась увидеть не страх, но надежду

и веру, хоть каплю в остатках души,

что я никогда никого не зарежу,

но стадо бежало по кругу, и мне

хотелось заплакать и кинуться к маме,

но был непреклонен топор мой в руке,

и сердце колол преткновения камень.

Когда же последним остался вожак,

он мне предложил в поединке сразиться,

Но прежде, - сказал, - посмотри, вот лежат

убитые овцы - у всех твои лица.

2020

Качели

Мне до беды, как до последней парты,

(там, у стены), исписанной тобой,

до самой первой не моей зарплаты,

потраченной на секс и алькоголь.

Мне до тебя, как до луны облезлой,

как до её обратной стороны,

до старого поломанного кресла,

как до детсадовской забытой мной игры.

Мне до меня, как до чужой калитки.

как до примёрзшего к качелям языка.

как до коляски, ставшей инвалидной,

до вегетарианства мясникам.

Был дом. Барак. В углу с огромной щелью,

(и заметало, помню, в щель ту снег...)

Ну почему так хочется прощенья

мне попросить? Да умер человек.

2020

Как у дурака фантиков

звёзды в чашке ночи - бариста,

пеной - млечный, луна - лимон,

я за актом самоубийства,

за патроном летит патрон,

кровь моя то волной, то солнцем,

и, упав, я встаю опять,

и не знаю, сколько придётся

мне ещё...и не надо знать,

у меня пятаков в кармане,

как конфеток у дурака,

мне иначе нельзя - обманет,

если не убивать, строка,

и, золу на совок сгребая,

матерясь на чём свет стоит,

понимаю, что вновь жива я,

только если меня убить

экс 2021

Шла по городу собака

Мимо сереньких домов

Без одежды и дензнаков,

Без смартфона и долгов.

Шла уверенно свободно,

Соблюдая переход.

С безразличной длинной мордой

Шла с заката на восход

Никого не замечала.

К ней никто не приставал.

Шла и вывески читала.

Вдруг, увидела: "вокзал"

Под вагон забилась в клетку

И зажмурила глаза.

Поезд вздрогнул некорректно,

Отпуская тормоза.

В злой комок свернулась псина,

Без еды и без воды.

Просто очень-очень сильно

Ей хотелось, чтобы ты

На какой-нибудь из станций

Отцепила паровоз

И расширила б пространство,

Где сдыхал бездомный пёс

Шла по городу собака.

В тощем теле билась стать.

Важно шла, за лапой лапа.

Шла собака умирать.

2019

До тына

Чужая жизнь.

Фамилия - чужая.

И дом чужой (по документам) - мой.

Маршрутки до меня не доезжают,

Иду-бреду пешком к себе домой.

Узка тропинка. Швыркают машины -

обледенелый скомканный асфальт.

А небо... - голубая парусина,

А улица... - немыслимый фрегат.

И я плыву вдоль берегов пустынных

сквозь призраки растаявших домов,

и старые поддерживают тыны

рябиновые призраки голов.

Дубы стоят через дорогу, тут же,

И нет им дела до беды рябин,

А я иду, и мне никто не нужен:

Ни клён, ни дуб, ни косорылый тын.

А я гляжу за облака густые

сощурив глаз, не замечая слёз,

Мне хорошо быть призраком в пустыне,

И наплевать, что жизнь и вкривь, и вкось

А я пою, как пела раньше мама,

На вы-до-хе, пока хватает сил,

И вижу я себя счастливой самой -

Такой, что дуб навзрыд заголосил.

Старуха

В комнате темно и тихо,

На окне стоит свеча.

Не горит. Покой распихан

чёрной кучей по плечам.

Шорох лёгкий, невесомый -

Ветер пробует играть?

Кто-то чёрный от иконы

отошёл и на кровать

сел. Вздыхает. Мне не спится.

Я во все гляжу глаза.

Кто ты? Не пошевелиться,

Не вздохнуть. Ползёт слеза

по щеке, сжигая кожу.

Страх закутался в тоску.

- Я тебя не потревожу, -

слышу шёпот, а к лицу

пальцы тянутся, и руки -

птичьей лапкой сохнет кость.

Перепачканные звуки,

Переломанная ость.

Вижу - предо мной - старуха.

Спит в глазницах пустота.

А от уха и до уха

алой прорезью струна

тонких губ. Лохмотья кожи,

клювом нос, а за спиной

горб огромный. И, похоже,

это смерть пришла за мной.

Не дышу. Сжимаю крепко

зубы. Прикусила страх.

А она мне - Что ты, детка?

Поболтать я, просто так.

Долго, очень - очень долго

мучиться тебе ещё.

Будет больно, будет горько,

горе горькое моё.

Бейся о стекло синичкой,

Рвись, до крови рви себя.

Не сгорай короткой спичкой.

знаю, ты всегда сама.

Будет много, слишком много.

Ты не бойся. Я - своя.

Я к тебе пришла потрогать

отраженье. Ты и я

одинаково опасны,

одинаково дурны.

Счастье, если бы несчастны,

День и ночь, кабы не сны.

Говорила, а руками

гладила по голове.

Нежно, крепко, словно мама,

боль мою к своей беде

прижимала. Ночь на точки

крошкой высыпал рассвет.

Я в старухином платочке.

Никого со мною нет.

2019

На задворках

Замерзаю...
Солнце вперемешку
с белым-белым -
резью по глазам.
Памяти бесхитростные вешки
прячутся в глубоких бороздах

троп давно не хоженых. В проулках -
рубленных домов задворки в ряд,
фонари в обдёрганных тужурках
щурятся по-стариковски. Спят
чабрецы, ромашки, чистотелы,
лопухи да всяческий сорняк,
в конурах собачьих опустелых
сена замороженный тюфяк,

шерсти клок, оборванные цепи,
кое-где ошейников куски,
пугала осатанелый цербер
стережёт дверные косяки,
завалился набок, а рубаха
в ленточки разодрана, и грудь
дряхлая поскрипывает плахой,
провожая дом в последний путь,

Ни следа, ни матерного слова -
раньше-то бывало ай да ну -
на удачу вбитая подкова
нынче тянет камнем дом ко дну...

он ещё барахтается хило,
шепчет что-то вязу на ушко,
понимает - навсегда покинут,
навсегда...
но не поймёт - за што

***

Вот и я стою хибарой хлипкой,
вид пытаюсь божеский придать
мёртвому лицу живой улыбкой,
только где её живую взять...

Живу пока...

В стихах - спасение и мука,

В словах разболтанная боль,

Бывает жизнь такой падлюкой -

хоть в петлю лезь, хоть волком вой,

хоть три глаза, хоть вырви к чёрту -

но темноту не продохнуть,

В конце концов - жизнь сводит счёты

когда-нибудь и как-нибудь,

А я размахиваю взглядом,

и амплитуда велика,

куда мне надо и не надо,

пока живу, живу...пока

Вороной серой на помойке

объедки слов и крошки букв

клюю в краю полынно-горьком,

слюною подавляя бунт,

Тасует гарь амбре немытых

на баррикадах мёртвых снов,

старухе каждой - по корыту -

за неименьем стариков,

все рыбки проданы в аквариум,

все сети выпущены в мир,

а все титовы и гагарины

запатентованы до дыр,

Болезно под коростой вспученной

помрут вершки и корешки,

и, принимая крест за чучело,

из агнцев свяжут варежки,

шарфы да шапочки увечные

у камелька да фитилька,

на шеях головы бесплечные,

петля - петелька, петелька...

По окнам вера - в незабвенное,

забвенья клочья по углам,

рассвет с разрезанными венами,

закат, распоротый по швам,

а между ними ночь да денное

в исподнем шастает белье,

заморыш - море поколенное

мнит о бумажном корабле,

горы обходы зубоскалятся,

песок несчитанный ревёт,

сокрыта живопись наскальная

под буревестников помёт,

Глаза зажмурь - давай, приплясывай

до вывороченных зубов,

напильником точили лясы нам

до самых мозговых основ,

и доверяли полоротые

весёлым карточным домам,

да шли нагими за ворота и

сгибали спины пополам,

играли в крестики да нолики,

от фонаря под фонари

на кухнях тесненьких - доколи нам -

всё бздели, - громко не смогли,

За здравие твоё, царь батюшка,

не коронованный никем,

спиваемся спевая - Нате ж вам

большой и толстый - до колен,

смурное стадо ненасытное,

чего не дай - всё в прорву, аль

неужто, чернь, совсем не стыдно вам,

я царь, иль всё-таки не царь?

Следов на спинах чёрных пролежни,

вершины выстланы костьми

и шкурками отряда кроличьих,

гуманно сдохших от петли,

Два пальца в рот да вырви глотку,

но темноту не продохнуть,

и кроликам не век быть кроткими -

когда-нибудь....

Чужие сны

Чужие сны ко мне приходят в гости

с подарками. Не вытирая ног,

на белую крахмаленную простынь

садятся. Начинают монолог

все разом, перекрикивать пытаясь,

друг друга и локтями, и пинком

отталкивают, оказавшись с краю,

летят с кровати на пол кувырком.

А я не сплю. Сижу тихонько в кресле,

за телом наблюдаю и за тем,

что даже сны бывают не безгрешны,

когда хотят присниться сразу всем.

Проходит ночь. За окнами светает,

тускнеют фонари, мельчают сны,

я не меняюсь с той, что спит, местами,

на спящую гляжу со стороны...

Грачи

По ночам ходили грачи -

всё искали пашни, да вот

не увидеть пашен в ночи -

темнота что хочешь сожрёт.

И клевали звёзды грачи

да косили глаз на луну

пухлую, что хлеб во печи,

стылую, что перст на юру.

Исклюют все звёзды грачи,

на куски луну разберут

в закоулках каракульчи

темноты ночи от ночи

полнолунья.

Топчется гурт

на пастбищах - кровь с молоком,

Да разрезан напополам

русо-огненным волоском

переплач по колоколам.

Перезвоны по голосам

перепачканы трескотнёй

костровищ то здесь, а то - там.

Сажей пачканной пятернёй

сажень, сгорбленную в плечах,

прачка в омуте простирнёт

да развесит на каланчах -

Один ляд куды утечёт,

Видно что ли там в темноте -

чисто-грязно - на кой он чёрт,

При куриной то слепоте

разве кто чего разберёт,

Ни лица, ни лика в ночи

не видать - лишь голос (аль глас?)

Прилетали в вёсну грачи -

тосковали шибко по нас...

Мой дом наполнен тишиной

Мой дом наполнен тишиной - мой воздух скатан в шарик ватный.

А у соседа за стеной - недавно взорвалась граната.

А у того, что через дом, - случайно оказалась мина.

Через дорогу - снежный ком поднять пытаются два сына

чужих, не выросших пока до срочников военкоматных,

Я наблюдаю из окна, по-стариковски троекратно

крещу их спины исподволь, перевожу глаза на небо,

Святая Дева, не позволь... и понимаю, как нелепа

моя дрожащая рука, моя несказанная просьба,

моя душа снеговика закатанная в шарик в осень.

И пьёт один сосед с другим уже которую неделю,

И день за днём за сыном сын - причина горькому похмелью.

Мой совершеннолетний сын, освобождённый от призыва,

спокойно спит и видит сны, но вздрагивает вдруг от взрыва,

когда сосед очередной откупоривает бутылку

и молча пьёт за упокой, неважно - водку ли горилку...

Мы не читаем новостей, давно отвергнут телевизор,

Мы не зовём к себе гостей, уединённый мир нам близок,

Нам ничего не изменить, но даже если б изменили,

Убитых нам не воскресить и тех, которые убили...

Зима, зима...

Зима, зима

Зима, зима...

и пауза в словах,

многозначительна снегов холодность

на улице, во мне и в моих снах,

исходников расходных безысходность,

снуют по мёрзлым веткам воробьи,

чирикают о всякой канители,

и как-то глупо думать о ту би -

ту би или не ту - ну в самом деле.

Зима, зима...
паскудная пора,

да ерунда - сезонная подробность,

обычный лед в обычности ведра,

пришедшего от времени в негодность,

и тут уж хоть крути, хоть не крути,

но и весной, того что не успели,

нам не успеть - растает снег, ручьи

домоют, что не вымели метели.

Зима .. зима ..

спокойна, как мертвец,

меланхоличность дров и непригодность

ни черных древ, ни пастбищ для овец,

ни вычурных лошадок иноходность...

я разбиваю взгляд, до глубины

зимующей пытаясь доглядеться

осколками зрачков в глаза зимы,

она мне лёд прикладывает к сердцу.

И замирает весь круговорот,

я из ледышек складываю слово

направо слева и наоборот,

одно и то же, пошло, бестолково.

Ушла б в запой. Да толку от него -

ещё сильней раскачивает кресло.

Я б умерла, но только до того,

как началось сознательное детство

Зима придёт

Не надо ничего. Довольно тишины.

Пустые комнаты - достаточное средство

для вычурных "одеться" и "раздеться",

не чувствуя досады и вины.

Когда глаза привыкнут к темноте,

а мышцы потеряют напряженье,

пойму ненужность соприкосновений,

неважно - на земле или в земле.

Шаги бывают разной частоты,

но даже лёгкие небрежные пробежки

следы оставят, вывернут надежды,

глаза прожектор съест до наготы.

Зима придёт. Привычный первый снег

скатают в прошлогодние комочки,

а кто-то ластиком стирает многоточье,

готовит свой единственный побег.

Завтра кончится зима

Послушай, завтра кончится зима,

ну пусть не завтра, но когда-то точно,

конечно всё и бесконечно срочно

в весенней куртке скомканным платочком,

и фантиком, и чем-то очень прочным,

и птицы беспардонно нахамят.

Припомнишь запах снега и чернил,

согретых (пусть пока холодным) солнцем,

и пробужденье первое эмоций

ручьями щурится, как глазки у японца,

но скоро диким ржанием взорвётся,

и чебурашку гена крокодил

найдёт, и в апельсиновой коробке,

ещё хранящей цитрусовый рай,

освободится место, так и знай,

для вязанных носков и рукавичек,

и ставших непривычными привычек

засунуть нос под шарф, чтоб самый край

цеплял ресниц запутанность неловко,

сдвигая бровки прижиматься к бровке,

скормить скворцам снеговиков морковки,

и лужами, и пузырьками - в май

кричащий, и грозы дождаться первой,

когда ещё дрожишь, но прёшь под дождь,

и как дурак надеешься и ждёшь

и нового, и старого... и нервы -

ножовка разгрызает лист фанерный,

и до крови прокушена губа...

Послушай, завтра кончится она,

ну пусть не завтра, но когда-то точно,

в весенней куртке в скомканном платочке

ты счастья сохранила семена.

Будет февраль

Просто зима,

просто холодный день,

и на домкрат поднята голова,

я бы сама

лету открыла дверь,

если бы знать где она и когда,

Просто зима,

лезет в друзья метель,

и на столе

пыжится самовар,

стынут дома,

крышами ждут капель,

я - в декабре.

и на душе - кошмар,

Будет февраль -

взвоют во всю ветра,

им подпоют мартовские коты,

лучше б соврал

август позавчера,

будто у вьюг сердце есть и мечты,

Лучше бы дождь

выплакал в октябре

всё, что во льды выродилось, в снега,

лучше бы дрожь

пламени в угольке,

чем замерзать возле костра века

Зимний сад

Шлейф памяти метёт, опали звуки,

усталый ветер, чертыхаясь зло,

то лист сорвёт, то перекрестит руки,

одним движеньем рвущие письмо

из глупых слов в нестройных обещаниях,

из стаи точек, пятен от слезы,

забыла осень газ включить, и чайник

тепло воды перегоняет в льды,

Последний лист проковыляет мимо,

последний птах пробьёт моё стекло,

и покраснеет от стыда рябина,

а я усядусь молча у камина:

вода или вино - мне всё-равно,

мне всё-равно когда восходит солнце,

зачем орут так тяжко журавли,

и даже если чашка разобьётся,

и вверх тормашками весь мир перевернётся -

не шелохнусь, потухшие угли

ни ворошить, ни задувать не стану,

пускай в золу, в ничто перегорят,

достану сигарету из кармана,

пойду курить в свой мёртвый зимний сад.

Не боится снег

Куст колючий замёрз. Не боится снег

ни шипов его и ни пустых ветвей,

ни сварливо клюющих постылый свет

перепачканных в красное снегирей.

Посмотри - у меня на руках следы

тонких лапок совсем одичалых птиц,

я не знаю зачем мне так нужен ты,

но опять убиваю себя на бис.

Кто-то раньше её обозвал - Любовь,

это слово - каракули чьих-то душ,

да - "до выбитых я колочусь зубов",

матерюсь - зло выплевываю и чушь

А у нас

А у нас мороз под сорок,

снег зашкварен,

дом застужен,

достаю варенье с полок,

в топке спален

дни утюжу.

По растрескавшимся стёклам

бронированного завтра

неуклюже, боком, боком

тенью от многоэтажек,

умирающей походкой -

отцелованное напрочь,

разбросались туч ошмётки,

распаковывая старость.

Под промасленной обёрткой

устаревшие запчасти,

ночь минусовой отвёрткой

мне откручивает счастье

На пустом берегу зимы

На пустом берегу зимы,

лёд мешая с песком и галькой,

посыпая холсты волны

в сундуках моря снежным тальком,

неприкаянный ветер дул,

обмораживал скалам щёки,

Он одну превращал в сто лун,

а другую - в сто одиноких

У одной забирал тепло,

а другой выдавал отчаянье,

осыпалось, как оргстекло,

небо, битое клювом чаек.

Там вальяжные валуны

придавили собою сушу,

на пустом берегу зимы,

где никто никому не нужен

Февральский дождь

Предвесенних сукровиц дождей

память собирает ополчение,

в лужах под скрипучими качелями

плавают утопленники дней,

в городе моем трамваев нет,

по цепи не бегают троллейбусы,

улиц перекошенные ребусы,

мёртвый у стены велосипед,

город, перепачканный зимой,

у деревьев руки обморожены,

запротоколированы рожами

лица стороны не лицевой,

по щекам февральским ручейки,

жжёт глаза ночные стружка звёздная,

ветер снёс на свалку дни морозные,

дым последний через мундштуки,

чтоб не подавиться угольком,

тянет, глаз прищурив, вечер скомканный,

за спиной сугробами-котомками

шебуршит холодных снов симптом.

По ночному городу январь

.По ночному городу январь

собирал последних пассажиров,

загонял в простуженный трамвай,

разбегались ниточки прожилок

по замёрзшим лицам, по стеклу,

дребезжал вагон натужным кашлем.

И протяжно лаял на луну

в подворотне тёмной день вчерашний,

как бездомный и голодный пёс,

никому не нужный и неважный,

жалобно поджав облезлый хвост,

потому что было очень страшно,

А январь плевался по углам

белыми ошмётками снежинок,

и таким, как я, бездомным псам

кости подавал и гладил спины,

пробирая дрожью до нутра,

согревая холодом до смерти,

где-то между завтра и вчера,

где-то между, где-то кто-то третий...

Стыли молча чёрные стволы,

целились по звёздам ружья - ветки,

и сугробам разбивали лбы

фонари лучами света метко,

Шёл январь по городу и пел,

а возможно, плакал откровенно.

Где-то между. Где-то, где-то. Где?

Всё пройдёт....

когда-то....

Всё - мгновенно.

Переулки дворники мели

Пополам делили, пополам.

Прятали смешные половинки

по укромным, меченным местам

крестиками. Быстро, без запинки,

по молитве выпили. Ушли,

бережно смакуя послевкусье,

Переулки дворники мели,

приводя в порядок захолустье.

Хохотали вслед снеговики,

нам пустые подставляли вёдра..

Мы бросали мёрзлые комки

из того, что стало неугодно.

И потом по разным сторонам

побежали, перепутав время....

Пополам забрали, пополам:

Ты - луну,

А я - её затмение.

Трамваи в никуда

Погасили фонари. Рассвет

потянулся, облаком зевая.

Побежали первые трамваи.

В окнах загорелся жёлтый свет.

* * * * *

Побрели бездомные собаки

к магазинам сторожить еду.

А вороны, чёрные зеваки,

облепили тёплую трубу.

Снег румянцем заиграл на солнце,

захрустел, запрыгал, застонал...

Снеговик у старого колодца

умывался и смешно чихал.

Белобока, гнусная воровка,

улучила выгодный момент -

утащила мёрзлую морковку.

Пёс лохматый прорычал -Привет.

И остался снеговик без носа.

Плачут снегом угольки - глаза.

На пустое место папиросу

бомж воткнул. Скрипели тормоза

по асфальту. Лёд лизал дорогу.

Звёзды уходили на покой.

И свою нагретую берлогу

люди покидали и толпой

шли на остановки, наполняли

улицы собой и города...

А по кругу первые трамваи

шли из ниоткуда в никуда.

Ещё метель взапой

Надменно усмехался хрупкий снег,

ехидно расплывался колким скрипом,

вальяжно - снисходительно постскриптум

распределял сугробы на ночлег.

Подачками скупыми по стеклу

шуршал, собою забивая стыки,

и штукатурил цепко колею,

и нежился, ложась под света блики.

Шальной февраль, заправив бороду

в объёмистый карман своей тужурки,

отвязано затеял чехарду.

Играли с февралём чертята в жмурки.

Сидел мороз в избушке у реки,

Сутулился по косогорам ветер,

Дряхлели во дворах снеговики,

Вставали раньше стылые рассветы.

Ещё зима . Ещё метель взапой,

Ещё дома курили спозаранку,

Но тонкой струйкой из трубы печной

тянуло предстоящей перебранкой.

Новогоднее

Унынье. Запустенье. Тишина.
Растаял первый снег теплу в угоду,
сезонность смещена, и смущена
не ко двору пришедшая зима -
бормочет что-то через пень-колоду.

Картавлю недоразвитый стишок,
зубрю, чтоб отчитаться дедморозу,
за стенкой папка красный шьёт мешок,
на палочке трепещет петушок,
и валенки отнюдь не по прогнозу

напялил закадычный мой дружок,
зовёт гулять, из снега строить горку,
смотрю, как растекается кружок
на половицах от промокших ног,
молчу и принимаюсь за уборку.

а в тесных сенках умирает ель
в дешёвом бело-синем покрывале,
от хвои преждевременных потерь,
когда внесут вперёд ногами в дверь,
её верёвкой бельевой связали,

притащат чемоданчик с чердака,
зелёный, дерма(н)тиново-картонный,
и я, докуда тянется рука,
взирающую гордо свысока,
ссужу-сряжу в костюмчик похоронный,

напялят ей на маковку звезду,
стеклянную, большую, цвета крови,
гирляндами закутают по брови,
которые с усопшей ростом вровень,
а через две недели увезут,

до голого остова обобрав,
красивые шары сдирая с кожей,
и выбросят от дома в двух шагах,
стоять тебе крестами, снег поправ,
коль с ёлками хоть чем-то вы похожи.

я тоже уносила их в сугроб
и хоронила головой к восходу,
но навсегда усвоила урок:
клади убитых хоть в хрустальный гроб -
не воскресить и не отмыться сроду.

За сто восьмидесятой параллелью

...и время было, были и Слова,

и ветер дул, и паруса алели,

за сто восьмидесятой параллелью

пустыня поглощала острова.

Воображаемый нерукотворный мир,

застывшие движения столетий,

распахнутые настежь льдины-клети,

и перевоплощённый в пар эфир.

Морозное дыхание морей,

обманчивые айсберги событий,

безжизненность за гранью красной нити,

апофеоз бродяг и бунтарей

Отвергших и отверженных причал,

несуетное времени теченье,

идущие не к звёздам через тернии

и в мантиях не с барского плеча.

Расстриги королевы, короли

с повязкой на глазах и без поклажи,

до слепоты прозревшие однажды,

до верующих в истину Любви.

***

Я босиком боюсь ступить на снег,

мне в проруби убийственно купание,

не назовёшь мои ладони дланями,

очей и уст на мне в помине нет.

Мне так легко сбиваться в суету,

великое разменивать в ничтожность,

и никогда не покидает ножны

мой меч. Я - как собака на посту

прикована цепями к конуре

под именем - любовная интрижка,

в дешёвеньких описанная книжках

не при свечах - при красном фонаре,.

Вон там они - валяются в углу

с обглоданными до бела костями,

и выгребает мусорщик горстями

любовь, перегоревшую в золу.

От экскрементов очищает лёд,

два раза в день кидает в миску кашу.

И этот день в такое разукрашен,

что ни дай бог хоть кто-нибудь войдёт...

Свернусь в клубок на вычищенных днях

нечёсаной дворовою собачкой,

припрятанная где-то там заначка

любви святой проявится во снах.

Почувствую касание руки,

поглаживание башки лохматой,

и разревусь, как в детстве, - Виновата!

да с ходу от стыда в подол строки

уткнусь...Прости, прости меня, прости...

зароюсь, промочу насквозь листок,

и выплакаю всё, о чём мечтала,

но не сбылось...

Да надо ли сначала...

Да! Надо! Только срок давно истёк..

Невеста

Сашке (1964-1992)

Уже готовят долгий путь

И вдоль дорог свечей не будет.

Позволит вечер мне уснуть,

А утро просто не разбудит.

И мне вещей не собирать.

Аэропорт, где только взлеты,

Не ставит синюю печать

В билете и на обороте.

Послушай, как меня зовут!

С земли дорога прямо в небо...

Холодный, мертвенный испуг

Мне до сих пор понятен не был.

Как запахи переплелись:

Цветов, березы, покрывала.

Как необычно тянет высь,

Как тихо и спокойно стало.

Венчаться буду не с тобой.

Ты - гость, а я теперь невеста.

Соединяюсь с темнотой.

Так выпей же за мой покой,

Мой милый. нежный и родной,

Так получилось, что с тобой

Не оказалось рядом места.

1992 год

Стрелочник

Когда я падаю на рельсы,

и зажимает ногу сталь,

а мне в глаза прожектор светит,

и матерится магистраль.

а стрелочник на переезде

берёт ружьё и с бодуна

два чёрных ледяных отверстия

нацеливает на меня -

я вспоминаю, что забыла

сегодня утром впопыхах

поцеловать ладошки сына,

веснушки на его щеках

пересчитать.

Их сколько, сколько?

Да я ж не помню ни черта!

Он шоколадки любит с солью,

Ещё просил меня вчера

чтоб разбудила...

я - забыла...

И не погладила щенка,

Сказала - Ждать. Опять спешила...

Я видела - два ручейка

по морде расплывались влажно,

И то не важное так важно,

о чём всегда и все молчат

и без свечей, и при свечах...

я не сказала,

Не узнает.

Как жаль...

а может быть и не...

А скорый мимо пролетает,

подходит стрелочник ко мне,

Помог мне встать.

Воды напиться

он предложил...

И я ушла...

А через миг всё повторится

Не целовала...

Не нашла...

Рябиновая кутерьма

Я уйду, когда настанет осень
в доме на окраине моей.
В срок, по расписанию, и точен
будет каждый  взгляд поверх ничьей.
 
Я сама с собой играю в прятки,
подбираю буквы и слова.
Подглядеть попробую украдкой,
что здесь приключится без меня.
 
В детстве, помню, часто так хотелось -
притвориться мёртвой, чтобы все
пожалели и прижали тело
хрупкое мое к своей душе.
 
Да качали бережно и нежно,
плакали: вернись и нас прости,
Как твоё решение поспешно,
Мало дали мы тебе любви.
 
Детство моё  кончилось, осталась
горькая рябинки кутерьма.
коньяка не выпитая жалость
да желание сказать - я умерла.

Эпистолярное

1.Здравствуй!

Я никогда никуда ни к кому не вернусь,

стану писать о природе, погоде, о всяком

не приглашающем к аудиенции грусть,

не замещающем дар индульгенции — страхом.

Как ты живёшь и живёшь ли ты — начистоту —

я и сама забываюсь — которому миру...

Видишь звезду не раскрашенную — воон ту?

мной нарисованную просто так — для плезиру.

Пятиконечная, остроугольная, но...

также конечна в прокрустовом времени ложе,

малым размером похожа с игольным ушком,

несоразмерностью света ни с чем не похожа.

2.Знаешь...

Здесь обитают контрасты, живёт пустота,

звуки размазаны, а в зеркалах отраженья

не совпадают, здесь мысли читают с листа,

дни исчисляются не от Христова рожденья.

Мир нарисованный — старым на стенке ковром:

рыжий олень у ручья за минуту до смерти,

Здесь мы с тобой никогда не умрём, не соврём.

Будем фигуркой танцующей на постаменте.

Ты приезжай. Расписание вышлю. Билет

стоит копейки какие-то — менее сотни

мелочью вытертых до отречения лет,

Я тебя жду, не имея понятия — кто ты

Моцион

Руки грею в пустых карманах,

криво стоптаны башмаки.

В джинсах вышарканных и рваных

я выгуливаю шаги

по проспектам и по бульварам,

по трущобам, по свалкам дней,

по заросшим, сухим бурьянам

недостроенных площадей.

Совершаю я ежедневно

увлекательный моцион.

нервы вздрагивают манерно,

ноздри трепетно жрут озон.

Благодать-то кругом какая -

можно плюнуть и растереть.

Широка ты, страна родная,

лечь бы в поле да помереть.

Чтоб никто не закрыл мне очи,

чтобы небушко разглядеть,

Ах, как птицы смешно лопочут,

Как же хочется пить и петь.

Или грызть стебелёк ромашки,

лепестки обрывать с неё.

Босиком по горячей пашне

бродят галки да вороньё.

По дорогам пылят машины,

И цветы. И трава. И ты...

Небо - словно кусок овчины -

Да разодранный в лоскуты.

Домофонные триоли

Вечер. Затяжной. Безлунный. Вязкий.

Сумерек густую пустоту

венчиком ветра сбивают в чашке

небом называемой. Иду

мимо торопливых пешеходов,

мимо разговорчивых машин,

мимо волочащихся с охоты

вымученных женщин и мужчин.

В городе полно иллюминаций,

город - огнедышащий дракон,

пожирает не успевших сдаться

сатирический паноптикон,

С высоты взирают антресолей

бритые до блеска черепа

и под домофонные триоли

молот отделяют от серпа,

а потом прилаживают снова.

Отче наш, прости ты дураков,

у тебя ж в начале было Слово,

ну зачем пошёл ты дальше Слов?

Про солнце

У солнца не бывает выходных,

сгорает, ничерта не понимая,

кому в глаза с утра, кому — под дых,

за тыльной стороной — передовая,

Зияют амбразуры денщиков,

амброзии вынюхивают слабых,

исподтишка укусами щипков,

под небом, как на заднице у бабы,

краснеют дни прыщавостью юнцов,

созреют синяками ночи, грубо

натрёт бодягой утро до рубцов,

скривит в презренье выцветшие губы,

и, шаркая по скомканным следам,

бездомным псом, вынюхивая кости,

считая не по дням и по годам,

а по числу зажатых зёрен в горсти,

вычёркивает нас в календарях,

пришитых объявленьем на заборах,

мы — пассажиры в разных поездах:

поломанных, товарняках и скорых.

Нам предлагают чай проводники

в залапанных и сколотых стаканах,

мы сами ставим на часах звонки,

себя канонизируя в экранах,

Мы — плюшевые мишки без ноги,

мы — мячики, утопленные таней,

нас на верёвке, как грузовики,

таскает малышня, а из гортаней

невнятным комом «благородный» звук

то шепотом, то Гавриилом выйдет,

я в детстве плакала, читая про Му-му

и убивала пулями навылет

хозяйку, безответного раба

и признанного классика, конечно,

и я не понимала никогда

ни волчью стаю, ни телячью нежность.

У солнца не бывает выходных,

и говорят, что солнце остывает,

во-первых, это долго, во-вторых,

из нас никто об этом не узнает.

Когда не было секса

"...а после обеда давай заберёмся в сарай",

на пыльном диване рассядемся словно на троне,

чуть-чуть помолчим о гитаре и аккордеоне,

и я попрошу тебя - Спой, ты ответишь - Сыграй,

Мы будем мешать голоса и вибрацию струн

с французским прононсом и лёгкостью грации звука,

я снова сфальшивлю, ты скажешь - Бывает, старуха,

а я на щеке твоей след от помады сотру,

И будет паук от смущенья краснеть на стене,

и реанимировать мух-цокотух в паутине,

а мы - обнажённые статуи - бог и богиня -

нам с детства внушали, что секса нет в нашей стране.

А значит, что были святыми и наши отцы,

и все мужики, проживающие по соседству,

а всё потому, что в стране нашей не было секса,

и помыслы наши с рождения были чисты.

Давно на утиль и диван, и сарай, и страна

сданы, но остались и ямы, и шрамы, и дети,

и солнце всё то же сквозь щели сарайные светит,

и так же паук цокотух волочит в закрома

Деревьев ровные ряды

Деревьев ровные ряды.

В асфальт запрятаны дорожки.

Пропитые насквозь сторожки.

Останки водки и еды.

И отчего-то вороньё влепилось пластилином в небо,

И месяц в перья огранён, как в корку тёплый мякиш хлеба.

Стоит такая тишина, что слышно мысли старой ели,

Как прорастают семена того, что люди не доели,

Беззвучный шёпот бархатцев, листов пластмассовых бренчание,

И крошки мраморной отсев шуршит вдогонку за плечами.

Чуть наклоняясь дрёмный лес о чём-то шепчется с крестами,

И с памятью наперевес следит за нами

В карманах старого пальто

смех трёхкопеечной монеты,

в труху измятые билеты -

проезд в общественном авто.

Бумажки прочие, брелок

и ультрамятная жвачка,

от сигарет пустая пачка,

кожурки, с вензелем платок,

Я поднимаю воротник

немодный, пафосный, широкий,

ворсинками щекочет щёки

не выветрившийся родник

пустого пробника духов,

до капли выпитого мною,

и тени..тени стороною...

Стальных и тонких семь кругов

на безымянном, почернев

и оставляя след на коже,

всех будущих колец дороже.

Неровных первых строчек нерв

размашисто, наискосок,

поверх решённых уравнений,

поверх спряжений и склонений,

пока не прозвенел звонок,

пока не кончился урок,

пока учитель караулит

посредством красных загогулин

посредственности марш-бросок...

Ах, старое моё пальто,

в шкафу пылишься на задворках,

на деревянных старых горках,

навек сцепившихся со льдом,

изодранное до крови,

до переломов хрупкой ости,

отринутое мной со злости...

Смешной мой бедный воротник...

я утонуть хочу в тебе,

закрыть глаза, и в жёсткость ткани

врасти ветвями и корнями,

в твоей исчезнуть глубине

До ноября доковылял...

1.
До ноября доковылял. Стою.

И поднят воротник. Простоволосый.

Наверно зря в редеющем строю

ищу ответы. Задаю вопросы

ушедшим за, смотрящим через, сквозь,

с улыбкою, танцующей нелепо...

Вбивает первый снег последний гвоздь,

свет перевоплощая в сумрак склепа.

А я бы не узнал, но ты, но ты...

так поглядела - сомневаться глупо.

В абсурдности ноябрьской наготы

закономерность обостренья звука.

И взор мне ни за что не зацепить -

стекающая серостью картина.

Рассвета перехлестнутая нить

едва заметна. Высь болотной тиной

окутана. В ней вязнет всякий взгляд.

Рутины перепачканный ботинок

расплющивает чистый снегопад

на сгорбленных и вымученных спинах

дорог. Ах, как же улицы скучны

в своём однообразии к прохожим.

Безжалостные ветры- ворчуны

на голых ветках зависают дрожью.

И на подошвах липкие листы,

И на руках пигменты отрешенья.

И окна в зиму мытые чисты

до отвращения...

Ноябрь был неисправимо щедр

на снег с дождём и прижигал зелёнкой

случайно причинённый им ущерб,

Так ссадины задорному ребёнку

заботливая прижигает мать

на содранных локтях и на коленках,

подует нежно, чтобы боль унять,

как будто с молока сдувает пенку.

Вот так и ветер дул - едва-едва.

Галдели изумлённые вороны.

Чернеющая парков голытьба

процессией смотрелась похоронной.

Сквозь ветви продирался солнца луч.

Они его царапали легонько.

Кустарник некрасивостью колюч.

Дразнились окна цветностью бегоний.

Плескались в мелких лужах облака,

Снег первый озирался изумлённо,

Бульвар погожий день взахлёб лакал,

Небесный свод любовно запелёнут

в невинность синевы, и кружевной

из облаков сбивался набок чепчик.

Устроил перекличку с тишиной

Покинутый по осени скворечник -

хозяева пустились наутёк

от холодов, и воробьёв ватага,

чирикая, помчалась со всех ног

вкусить чужих апартаментов благо.

Сощурились окошками домов

распахнутые улицы, проспекты

от солнечных ноябрьских даров.

Балакали на южном диалекте

сумевшие не облететь листы

и радовались (глупые), как дети.

И напоказ свои все прелести

выпячивали высохших соцветий

останки престарелые цветы

на клумбах городских и на полянах,

не представляя, как они смешны,

нелепы в самолюбованье пьяном.

Раздухарился старикан-бурьян -

цепляется колючками к прохожим,

не в меру дерзок, неуёмно рьян,

в стремлении не умереть - ничтожен.

Ну а прохожие, успевшие сменить

осеннюю на зимнюю одежду,

себя так предсказуемо вели,

не удивляясь, что сезонов между

к ним забрели случайно чудеса

незваным гостем, без предупрежденья,

соединяя детства голоса

и щебет птиц в божественное пение

3.
Прицелом в пустоту ноябрьское утро

болталось на ветру простудно-неуютно

и брякало слегка застывшими краями,

тень первого снежка легла между бровями

развилок буквой Т, морщинка - признак скорби

по летней красоте, белёсое надгробье,

И маялись поля, и реки засыпали,

роман эпистоляр-ный вился по спирали

из нежных снежных туч рассыпанных снежинок

с лопатами - скрипуч неравный поединок.

Разорваны листы обманного контракта,

деревья и кусты безмолвствуют вдоль тракта,

в аллеях и садах, в моём двору отпетом

нахохлившийся птах напоминаньем лета,

трепещущий листок - зелёный, но умерший,

и жалок, и жесток в надменности усмешки,

Раскачивался день, восток погряз в тумане,

на солнце оскудел и на благоуханье,

и сыро, и темно, пронизывает ветер,

по вечерам в окно моё ничто не светит,

лишь выглянет луна на миг размокшим боком,

и снова я одна, но мне не одиноко...

Я думаю о том, кого понять не в силах,

ноябрь под потолком дрожит невыносимо,

мушиные крыла о лампу обжигая.

Как ненасытна мгла разверзнутого рая

в истраченных глазах, в походке... Но молчанье,

и леденящий страх, и даже смех - случайны

4.
Снег.

Неловкий.

Первенец зимы,

Неуклюже шлёпают снежинки,

Щурятся от рези белизны

улицы. И на просвет прожилки

красные на веках фонаря,

Маленькое кровяное тельце

обескровленного ноября...

Градусник, настроенный по Цельсию,

позабыл про ноль давным-давно,

падает тяжёлым грузом ртутным,

Полвосьмого, за окном темно,

Вечером темно, темно и утром.

Чистый. Белый и пушистый снег.

Отчего ж ты так мне ненавистен?

Вон же - малолетний человек

во дворе смеётся павшим листьям,

хрустким от мороза, и снежком

первозданным нежно орошённым.

Древний дед с клюкой идёт пешком.

дед! без шапки, и без капюшона...

Носятся счастливые щенки

(и чему вы радуетесь, дурни?)

розовостью дразнятся щеки

карапузы, мам миниатюрных

стайки на скамейках налегке,

весело щебечут, словно птахи.

в обнажённой тискает руке

первый снег пацан в одной рубахе!

нараспашку, на босых ногах

стоптанные летом полукеды,

ржут снежинки в рыжих волосах,

чёртики в глазах. А мне неведом

вот такой вот неподдельный смех,

вот такая искренняя радость

при любой погоде и при всех.

как его прекрасна угловатость,

как наивен и бездонен взор,

а ему плевать на всё на это,

он рисует на снегу узор

и счастливо пишет - Скоро лето!

Тень отражения. До точки (к 17)

К.17 ДО ТОЧКИ

К&Б

Танцуй со мной, танцуй.

Заглядывай в глаза.

Играй со мной на льду,

Хрустящем от мороза.

Безумно хочется,

когда никак нельзя.

До чёртиков,

до коликов под кожей.

Танцуй со мной, играй,

Обманывай меня.

Разламывай на мелкие кусочки.

Я - на краю,

а хочется - за край.

Я - до конца,

А хочется - до точки

Она потрясла головой изо всех сил, пытаясь стряхнуть воспоминания все до одного. Так промокшие собаки избавляются от дождинок, чтобы те не проникли к их коже, дабы не знобило. Бездумно рванула перепачканный лист, скомкала, бросила. побежала дальше, жадно ища несуществующие ответы на такие же несуществующие вопросы. Но вдруг резко остановилась, захлопнула книгу, а потом осторожно, крадучись, озираясь по сторонам, будто следил за ней кто, медленно начала открывать фолиант на самой последней странице...

Самолёт гудел. Пассажиры устраивались в дурацких креслах. пристёгивали не менее дурацкие ремни. Бортпроводницы сновали между рядов, проверяли застёжки на ремнях, предлагали воду, щебетали, как птички райские. Такие милые, безобидные, будто и нет у них повседневностей невыносимых.

Прямо перед Ней - огромный экран на толстом штифте свисал с потолка. Кресла по обеим сторонам свободны. Никого там не будет и быть не может. По салону бегали дети. Радовались, смеялись. Через проход, слева, старуха. На коленях старухи - кот. Серый. Лохматый. Старый. Кот наблюдал за детьми равнодушно и снисходительно. Лететь ему не хотелось. Он прижал уши, сощурил глаза, открывал пасть беззвучно и широко.

Она сидела в самом центре салона. Справа и слева - ряды из трёх кресел со столиками откидными, полками над головой, забитыми всякой такой необходимой ерундой, как плащи, куртки, сумки, шляпы. В иллюминаторы смотреть не было никакого желания. Сидела, не касаясь спинки кресла, с опущенными плечами, почти упавшим на грудь подбородком. Слёзы текли равномерно, спокойно, нудно, словно прохудился кран на кухне, и капля за каплей отстукивали им одним понятный ритм. Жильцы к испорченному крану давно привыкли и уже не замечали его жалоб. Так и Она слёз своих не замечала.

- Извините. Вы боитесь лететь? Вам страшно? - девчонка в форме стюардессы пыталась заглянуть в глаза.

Он встрепенулась, провела ладонью по лицу сверху вниз, удивлённо взглянула на мокрые руки, повернулась на голос,

- Что? Ах, нет, нет... Всё в порядке. Просто... принесите мне вина.

- На взлёте нельзя. Чуть позже. Хорошо?

- "Чуть позже" мне не надо.

Девчонка исчезла также бесшумно, как и появилась. "Как тень",- промелькнуло стороной, само собой.

Открыла маленькую сумочку. Достала фотографию. Смотрела сквозь, в одном ей ведомом направлении. Губы искривила улыбка дикая, горькая. На карие глаза капнула слезинка. Одна, вторая... В ушах звенело: "Железная баба. Ну хоть бы одну слезинку проронила. Стоит, как столб...".

- Вот, возьмите. Вина нет. Шампанское, водка и коньяк, - девчонка смотрела виновато-участливо, отводила глаза, - я шоколад ещё вам принесла. Будете?

- Буду. Спасибо, - опрокинула коричневую жидкость из широкой рюмки, надломила шоколадку, подумав, бросила обломок на столик. Коньяк обжёг, но не согрел.

Девчонка сунула ей втихаря пузатую бутылку, положила на соседнее сидение колючий плед, подмигнула грустно, погладила по руке и ушла.

Самолёт, как сорвавшийся цепной пёс, рванул вперёд, оттолкнул от себя ненавистную землю, ввинтился в густой, липкий воздух.

Тень отражения (к 15 - 16)

К.15 МАЛЁК

К&Б

Из старых скомканных газет

Леплю смешные самолёты.

Они летают с неохотой

И бьются мордой о паркет.

Паркета нет. Пол земляной.

Нарыли норы злые мыши.

Трухлявый дом хрипит, но дышит.

Скучают окна тишиной.

Одна стена из пустоты,

Другая - горы, горы, горы....

На третьей - скальные узоры.

Четвёртая - мои мосты.

Раскачиваю табурет,

В буржуйке жгу воспоминания....

И понимаю с опозданием,

Что я - ни я и дома - нет.

Солнце плескалось в тёплом вечернем море. Красное. Огромное. Разлилось кляксами радужными до самого берега. В лесу темно. А здесь, на берегу, тихо, спокойно, ярко. Волны набегали на песок, проводили черту, разделяя мир на темноту и свет.

Она вышла из мрачного бора, зажмурилась от сытого и наглого солнца. Подошла к воде. Море принесло ей водоросли, щепки, серебристых мальков. От беспечности и отрешённости воды Она забыла не только все дрязги уходящего дня, но и зачем пришла сюда. Стояла, закрыв глаза, слушала волны, дышала влажным, замешанным на хвое и солнце, воздухом.

Вдалеке, у пирса, крошечная фигурка. Ребёнок. Так поздно? Один? На берегу? Она пошла к нему по воде, разбрызгивая её, утопая в ребристом песке, пугая рыбьих детёнышей.

Пацан. Белобрысый. Глаза синие. Загорелый до черноты, в льняных шортах. Ловил рыбу. В пластиковом пакете штук пять-шесть жирных рыбёшек. К потемневшим от воды палкам, воткнутым в песок у самой воды, привязаны лески. На лесках - колокольчики. В руках у мальчишки - удочка. Колокольчики дзинькали тоненько, вразнобой.

- Как у тебя здесь здорово... Музыка...

Пацан глянул на неё с улыбкой, приложил к обветренным губам палец.

Она засмущалась. Неловко попятилась, запнулась о леску, не удержалась и неуклюже упала в воду. Мальки метнулись врассыпную, колокольчик испуганно заверещал. Пацан разразился звонким смехом. Она смутилась ещё больше, попыталась встать, но опять шлёпнулась на несчастную леску, закрыла лицо руками, готовая разреветься, а потом, вдруг, начала смеяться, бить руками по воде и никак не могла остановиться. Так хорошо и свободно ей не было никогда.

Мальчишка развёл костёр. Подвесил на крюк котелок. Сел на гладкий валун, принялся чистить рыбу.

Она села рядом. Взяла нож.

- Дома тебя не потеряют? Поздно уже.

Ребёнок глядел недоумённо, потом пожал плечами, усмехнулся, помотал головой.

- Послушай, а девочку здесь ты видел? Твоего возраста. Светленькая такая, бойкая...

- Девочкуу? - мальчишка говорил странно, нараспев, - неет, не видеел..

- Хм, странно. Куда она могла подеваться. Вот и темно уже. Где же мне её искать.

- Зачем тебе её искать?

- Так ночь, домой надо.

Пацан задумался,

- Если надо - придёт. А если не придёт - значит не надо.

- Да ты что? Что значит - не придёт?

- А то и значит. Вот тебе надо - ты пришла сюда. А ей пока не надо. Что тут непонятного?

Вода в котелке закипела. Побросали рыбу, картошку, лук. Запахло так, что закружилась голова и думать ни о чём не хотелось. Темнота постепенно сожрала всё: лес, море, небо. Даже воздух. И они, как рыбы, задыхались в маленьком островке света, но задыхаться было не страшно, а даже наоборот - приятно, пряно, неуловимо. Нежно потрескивали ветки в костре, волны шептались, бормотала сова, падали звёзды.

Пацан растянулся на песке, положил руки за голову, рассматривал небо, загадывал вслух желания на каждую падающую звезду. А Она сидела тихо-тихо, боясь спугнуть эту тишину, навсегда потерять и это море, и берег, и мальчугана, смешного, незнакомого, но такого родного..

К.16 ДЕЖАВЮ

К&Б

Пинаю воздушные мячики,

Играю цветными фантиками,

Рваные нитки бантиками

Завязываю. На пальчики

Плету из соломы колечки,

Живу о пустом - Сплю в вечном..

Через плечо на удачу

Плюю - попадаю на ангела.

Мечты покупаю на сдачу.

В грязные окна тамбура

Разглядываю звёзды.

Они отмирают и падают.

На смерть звёздную

Желания свои загадываю.

Не угадываю.

Не живу.

Фантики - бантики

Рассматриваю,

Дежавю

Перевернув страницу, вздохнула разочарованно - клякса. Тёмно-синяя, уродливая. Будто кто-то нарочно взял да и вылил всю чернильницу... Вылил... Едва заметная тень шевельнулась внутри, сладко зевнула и до хруста потянулась, свернулась в клубочек, засопела тихо, бормоча что-то и улыбаясь этому бормотанию...

Утро осторожно топталось за плотными портьерами. Вздрагивали кастрюли. Пыхтел чайник. Несносно болтали мухи.

Глаза открывать не хотелось. Она любила вот так лежать и рассматривать тонкие прожилки на веках. Их можно увидеть и днём, и ночью. Увидеть и определить по цвету, день сейчас или ночь. Даже научилась узнавать, солнце за окном или пасмурная хмурость.

Сегодня солнечно. В тонкой ярко-алой пелене светились красные чёрточки, разноцветные кружочки вспыхивали, искрились, исчезали и появлялись вновь. Она прикрыла глаза руками, подняла шторки век. Солнце проходило сквозь пальцы, делая их прозрачно-розовыми, с пылающими ободками по контуру. Отняла ладони от лица, развела пальцы в стороны - лучи скользнули меж них, обожгли зрачки, заставили зажмуриться до слёз.

В маленькой комнате тепло. На деревянных некрашеных подоконниках спеют круглые помидоры. В простенке между окон - стол. Скатерть белая с выбитым по краям рисунком. Посередине - глиняный горшок с пушистым цветком. Рядом - ворох листков, исписанных и чистых, ручка с обкусанным колпачком, яблоко белое, светящееся, гранёный стакан с парным молоком.

У стены, напротив кровати, - посудный шкаф со стеклянными дверцами, полный фарфоровых статуэток, рюмок, фужеров, вазочек. На дощатом полу - затёртый шерстяной ковёр.

Вынырнув из-под одеяла, на носочках подбежала к столу, понюхала молоко, наморщила носик - "Фу, какая гадость" - вылила молоко в миску кошке, схватила яблоко и, не садясь на скрипучий допотопный стул, принялась строчить невесть что на ни в чём не повинной бумаге.

Спутанные волосы мешали, то и дело падали на глаза, доставая до столешницы, облепляя яблоко, лезли в рот, - в общем, вели себя отвратительно. Она откидывала их назад раздражённым привычным жестом, а потом, не прерывая издевательства над листами, подцепила лежащие рядом ножницы да и отчекрыжила толстенный пучок золотисто-рыжих волос. Бросила тут же, на стол, Случайно задела не весть как очутившуюся здесь вазочку с черничным вареньем, залила листы, белёсую. скатёрку, и всё, что попалось обиженным ягодам на их последнем пути...

Солнце убежало по своим неотложным делам. В комнате всё приуныло, поблёкло, стало таким, каким и было на самом деле - старым, невзрачным, скучным..

Рояль в кустах

Сезоны отличаются лишь цветом,

болото — консистенцией гнилья,

заранее написано либретто

для жаб и мух, и даже соловья.

И до оскомин вымучен оркестр,

слеп дирижер, глухие скрипачи,

балконы аплодируют гротескно,

в надушенный платок партер — апчхи.

Галёрка пародирует суфлёра,

в прыжке пытаясь сцену разглядеть,

сражается в подмышках флёр-а-флёра

мазок с привычкой пагубной потеть.

Наполовину пуст флакон тройного,

наполовину полон малый град,

актёр, изображавший полового,

хотел бы «кушать подано» сыграть.

Но роль передаётся по наследству,

и в первый ряд не продают билет,

и на афишах, если приглядеться,

одни и те же рожи много лет.

Прилипли тени в промежутках света

с заученною фразой на устах —

наивно ищут лишнего билета

и ждут рояля белого в кустах.

А пианист, пропивший все бекары,

упрямо тычет пальцем в до диез,

в свои шестнадцать лет он слишком старый,

чтоб проявлять к афишам интерес.

Берёт рюкзак. Заученной дорогой

в покупок неизбежности процесс —

хлеб, молоко... замешкавшись немного,

горошек в банке мятой — для принцесс

Случайность альтераций

Не просыпаясь раствориться в ранней,

туманностью окутанной прохладе,

в ещё невысохших слезах прощанья ночи,

росой упавших под ноги на листья,

до срока сорванные с кленов у ручья.

В кипящей раскаленности рассвета,

в ошпаренном тягучим паром море

и в хрупкости не начатого дня.

И в безголосой а-капелле леса,

ещё не ставшей шелестом страниц,

исписанных хрустящим ломким слогом,

на птиц похожих, полигамных звуков,

прочитанных лишь кончиками пальцев,

воздушности неуловимых струн

полифонии ветренного крика,

уже готового сорваться с губ

рассветом задохнувшегося луга,

звенящего оркестром многотравья,

одним глотком у выхода на сцену,

не запыленного ни выдохом, ни вдохом,

не оглушенного скрипучими шагами

фальшивой ненастроенности ног

пробежек торопливых пешеходов -

оглохших какофоний суеты.

Пока не завернула грубость пылью

в искусственную серость однодневок

и в сотканную паутиной боль

лазурный звук мерцающей планеты -

случайность альтераций - Ля бемоль,

Тень отражения (к 12 - 14)

СВЕТ К.12

К&Б

Под звёздным колпаком тепло и душно.

Стучимся в пустоту голов незрячих.

Копаемся наивно, пошло, скушно.

Какие-то нелепые задачи....

И воздух спёртый.....И экран заляпан....

И взгляды перекроены в смотрины....

По-прежнему растут толпой опята....

По-прежнему убиты Арлекины....

А звёзды?!

Ну, а что такое - звёзды?

Кому-то - свет.

А для иных так .. - дырки...

Когда палят дробовики, то поздно

Рассматривать весёлые картинки.

От следующего удара её откинуло к стене. В глазах потемнело. Противно заныло в висках. С каждым разом толчки становились сильнее, злее, настойчивее. Между ними не было определённых интервалов. Били хаотично, неожиданно, страшно. На мгновение показалось, что наступившая темнота никогда не кончится. Но свет появился так же спонтанно, как исчез. Ничего не изменилось. Стеллажи, книги, кресло... Иногда пробивался неясный звук. Будто звал кто. Или просил о помощи, или досадовал на кого... Она закрыла глаза.

***

Дорога. Ещё не зима. Снег, липкий днём, к вечеру превращался в грязный лёд. Месиво под колёсами образовало колею, Темно. Трасса не освещалась. Фары встречных машин. Стоп сигналы попутных. Снег танцевал перед фарами, мешал, слепил. Сегодня был последний паром. Легковушки и грузовики забили плавучий поезд под завязку. Капитан трамбовал лихо, жёстко. Водилы, обливаясь потом от страха за свои железяки, сосредоточенно крутили руль, не сводя глаз с Федьки. Федька - помощник капитана, - чёткими, скупыми жестами суфлировал слова начальника. Иногда выгонял неумеху и сам садился за руль. Меня, как обычно, запихали в самое противное и неудобное место. Заехала сама. Федька подмигнул, изобразил подобие улыбки, показал большой палец. В этот аппендицит не так просто втиснуться. Первое время Федька очень ругался, но выгнать меня из-за руля не смог. Я упёрто минут пятнадцать парковалась в узкий коридор задницей вперёд. С каждого бока до стенки оставалось не более десяти сантиметров. Из машины вылазила через окно. Но потом насобачилась так, что влетала в эту дьявольскую щель как бешенная оса в бутылку лимонада, чем вызывала восторг водил и довольную улыбку Федьки.

Капитан в матюгальник пытался запихнуть впритирку к видавшему виду "Москвичу" перегруженный "КаМаз". Потом махнул на него рукой, мол, хрен с тобой, стой так, прокашлялся и выдал: "Коронованная ты наша, пути тебе лёгкого до дома. А весной - давай - а то опять будешь рулить, как курица", - и заржал. Коронованная - это потому что я на "Короне" тогда каталась. Машина длинная - универсал, Вот и затыкали мной дыры. Обычные легковушки короче намного, а на пароме каждый миллиметр на вес золота.

Мне надоело тащиться в длиннющем хвосте трусливых машинок.

Отвыкший за короткое лето от экстрима народ, осторожничал, стрелка на спидометре с ужасом отбрыкивалась от цифр более шестидесяти.

Ускорив дворники, пошла на обгон колонны. Если не фиксировать взгляд на шквале снежинок, то вполне можно разглядеть дорогу.

Однако бесконечная колонна собралась. Уткнулись друг другу в зад и едут себе. Зато встречка абсолютно чиста. Выключила музыку. Ушла на сто тридцать.

***

Сорок лет Вовчик отмечать не хотел. И не потому, что суеверным был. Нет. Просто жалко денег. Но соседи, дружки, домашние его мнения на этот счёт не спрашивали.

Народу в тесную избу набилось до чёрта. Сидели на стульях, лавках, на коленях. Жена с дочкой наготовили столько, что водка кончилась, не успев начаться. Стали отправлять Вовчика в магазин. Ехать недалеко - километров десять-пятнадцать, но уже стемнело, а "копейка", будь оно не ладно, ослепла не только на оба глаза, но и подмигивать не могла. Не горел и свет в салоне. Вовчик долго отпирался, но зять-гаишник - напялил форменную фуражку набекрень, вооружился "волшебной палочкой", рыгнул и уселся на переднее сидение. Вовчик сдался...

По деревне он мог и с закрытыми глазами, но трасса - совсем другое дело. Да ещё и воскресенье. Да ещё и начало ноября. Народ прёт с дач, как рыба на нерест, но зять и тут аргумент нашёл, мол, они едут оттуда, а мы - туда.

Снег залепил лобовое стекло плотно и беспросветно. Дворники Вовчик починить не успел. Зятёк не унывал - опустил до упора стекло и засаленной тряпкой отдирал липкий снег. Навстречу - нескончаемая колонна беженцев с дач. Вовчик расслабился. Ехать комфортно, Светло от встречных фар, тепло от выпитого, весело от громкого и нескладного пения зятя...

Она возникла неожиданно . Ослепила. Оглушила.

ПРОСТО НОЯБРЬ К.13

К&Б

Рвал и мучил провода.

По столбам висели петли.

До костей почти глодал

Серость дня скрипучий ветер.

И торчали во дворах

Переломанные ветки.

Под окном топтался страх

С поминальной водкой в сетке.

Шёл по улице ноябрь.

Снег изрезан и затоптан.

Два кровавых фонаря

Разговаривали с богом.

Свет метался и мешал

Рисовать на коже струпья.

Скрючив пальцы вдовья шаль

Выдирала с корнем прутья.

Взгляд держал холодный лоб.

В грязный ком вгрызались зубы.

Не мешали они чтоб -

Заколачивали губы.

Астры выглядели устало, тускло. Задержавшийся одинокий лист дрожал от холода. Берёзы обступили забор, словно нищенки. Протягивали тонкие чёрные ветви, будто хотели постучать в окно, выпросить хоть немного тепла у маленькой печурки, Дорожки от калитки к дому и от дома в пустынный огород покрылись корочками льда. На крыльце - кот. Рыжий. Огромный. Наглый. Перед ним - мышь. Ещё живая, но без надежды. Она иногда делала жалкие попытки к побегу. тогда котяра лениво поднимал лапу, также лениво опускал на добычу, потом убирал и пристально рассматривал беднягу. Есть дичь рыжий не собирался. Просто скучно. просто ноябрь.

Дед в камуфляжном костюме и кирзачах деловито топал по замёрзшей земле, осматривал по-хозяйски владения. Всё там в порядке, просто скучно. Просто ноябрь.

Бабуля суетилась у плиты. Пахло пирогами с калиной, жареной картошкой, теплом, уютом.

Девчонка лет десяти возилась у крыльца. Она поймала здоровенную крысу. И теперь пыталась запихнуть её в трёхлитровую стеклянную банку. Крыса в банку не входила. Орала и норовила девчонку цапнуть за палец. Девчонка разозлилась. Стукнула крысу по голове кулаком, закрыла металлической крышкой.

- Она же так подохнет, - крикнул дед. Крыс он не любил, но и жестокость не одобрял.

Девчонка зыркнула, ухмыльнулась, подняла банку со зверьком, уставилась в хищные, умные глазки,

- Вот мы и поглядим, сколько ты проживёшь.

Дед цокнул языком, покачал головой, но вмешиваться не стал. Крыса эта сожрала цыплят. Внучка мстила.

Но Она не могла смотреть, как издеваются над животным,

- Быстро выпусти крысу. В лес отнеси и выпусти.

Но девчонка даже не шелохнулась. И, что странно, дед никак не отреагировал. Тогда Она подошла к нему вплотную и прокричала в самое ухо,

- Зверя отпустите, изверги. Оглохли что ли?

На крыльцо вышла бабуля. Позвала ужинать. Крыса тут же была брошена. Дед, потопав ногами, чтобы сбить налипшую грязь, потрусил к дому.

К.14 ЗИМА

К&Б

Зима, зима...

и пауза в словах,

многозначительна снегов холодность

на улице, во мне и в моих снах,

исходников расходных безысходность.

Снуют по мёрзлым веткам воробьи,

чирикают о всякой канители,

и как-то глупо думать о "ту би" -

ту би или не ту, ну в самом деле...

Зима, зима...
паскудная пора...

да ерунда, сезонная подробность,

обычный лёд в обычности ведра,

пришедшего со временем в негодность.

И тут уж хоть крути, хоть не крути,

но и весной, того что не успели,

нам не успеть - растает снег, ручьи

домоют что не вымели метели.

Зима .. зима ..

спокойна, как мертвец,

меланхоличность дров и непригодность

ни черных древ, ни пастбищ для овец,

ни вычурных лошадок иноходность.

Я разбиваю взгляд, до глубины

зимующей пытаясь доглядеться

осколками зрачков в глаза зимы...

она мне лёд прикладывает к сердцу.

и замирает весь круговорот,

я из ледышек складываю слово

направо слева и наоборот,

одно и то же, пошло, бестолково.

Ушла б в запой, да толку от него,

еще сильней раскачивает кресло...

я б умерла..., но только до того,

как началось сознательное детство

Зима. Без снега. Слякоть. Ледяной дождь. Лошади кое-как тащили расхристанную телегу. Глина налипала на колёса, они скрипели надрывно, глухо. На телеге в прелой соломе развалился неопределённого возраста человек. Лежал на спине, широко раскинув руки. Не моргая глядел в низкое серое небо. Овчинный тулуп распахнут. Под ним - сюртук грязно-серого сукна с однобортной застёжкой, когда-то белая рубаха с потрёпанным воротничком, мятые брюки, заправленные в валенки, доходившие до колен, на валенках - чёрные калоши. Саквояж его, кожаный и обшарпанный, валялся рядом.

Человек не замечал ни дождя, ни холода. Был пьян и счастлив.

Мужик, понукавший лошадок, то и дело поглядывал через плечо, прятал усмешку в рыжих усах, да качал головой.

Темнело медленно, лениво. Добраться бы до темноты. А там может и не придётся по ночи обратно тащиться - приютят.

Остановились подле большого, красивого дома. Лошади фыркали. Мокрые. Усталые. Человек кинул тулуп. поднялся по длинной каменной лестнице. Позвонил.

Ему открыли тот час, будто ждали тут же за дверью. Девочка-прислужка помогла снять промокшие насквозь валенки. Взяла саквояж и поманила тонкой детской ручкой,

- Айдате за мной, доктор. Ждут вас давно.

Доктор, покачиваясь, поплёлся через огромный холл, затем по мраморной лестнице. Зашёл в комнату. Окна из разноцветных стёклышек начинались у самого пола и заканчивались под потолком. В углу, рядом с зеркалом, - свечи. У стены - кресло-трон. Напротив - необъятных размеров кровать под балдахином. На кровати, в куче подушек, под толстым одеялом - ребёнок. Лицо бледное, худое. Отчего глаза казались неестественно большими. Волосы спутались. На губах запеклась кровь.

- Ну-с, и где же больная? - доктор окинул взглядом полумрак комнаты.

Девочка, опустив глаза, тихо пролепетала,

- Так вот же . Вот. Лежит она...Вы никак не признали?

Врач опешил. Онемел. Узнать в этом безликом существе молодую, почти юную, хохотушку и болтушку было просто невозможно. Он засуетился. То открывал, то закрывал свой саквояж. Что-то искал в нём. Брал безвольную руку. Оттягивал веки, пытался найти пульс, бормотал невнятно, себе под нос, трезвел, и, наконец, расплакался.

Вокруг ходили слуги. Приносили и уносили какие-то вещи. Грели воду. Натащили бесполезных грелок. Трясли доктора за рукав и всё просили вылечить, вылечить, вылечить.

А он... А он не мог. Потому как не бог он и воскрешать не умеет.

Встал. Сутулый. Старый. Никому не нужный. Но почему-то всё ещё живой. Подошёл к стоящему на полу зеркалу. Стал пристраивать на нём покрывало да так и замер - Она сидела бледная, почти прозрачная. Смотрела на него грустно. Улыбалась. Он было обернулся, побежал к ней... Но потом понял всё и остановился. Плечи его вздрагивали. Глаза покраснели. Закрыл зеркало. Вышел под проливной дождь...

Тень отражения (к 8 -11)

ПЕРВЫЙ СНЕГ к.8

К&Б

Между деревянных рам, с отмытыми до скрипа стёклами, валялась муха. Она лежала на спине. Крылышки повяли. Лапки окостенели.

Первые снежинки, словно слепые котята, тыкались носом в окно, вздрагивали, замирали и медленно ползли вниз. Исчезали. Смешивались в одно мокрое пятно. Потом в лужицу. Казалось, что окно плачет. Будто жаль ему мухи.

По другую сторону ноября топилась печь. Ворчал чайник. У окна, на границе двух миров, сидела девочка лет шести. Она тоже смотрела на муху. И тоже плакала. Уютно лопотали часы. Белая с чёрным пятном на правом боку кошка усердно вылизывала свой хвост.

"Кошки - очень занятой и чистоплотный народ. Как только у них выдаётся свободная минутка, они тут же чистят свою шубку..." , - вспомнила девочка, прочитанное недавно. Встала. Неспешно подошла к кошке. Смотрела на неё, склоняя голову то влево, то вправо.

Кошка внимания на девчонку не обращала: "Вот ещё. На каждую мелочь никакого внимания не хватит". Девочка стала смотреть на кошку - на муху, на кошку - на муху. Потом отчего-то рассмеялась, погладила кошку по голове: "Неет. Ты на зиму не уснёшь. Ты - не муха. Но у тебя и крыльев нет. А вот все, кто с крыльями, зиму не переносят."

Затем подбежала к большому зеркалу в спальне и принялась крутиться. "Нет. Я тоже не усну. Бескрылая я. Уродка". Вернулась к окошку. Уселась на табурет. Уставилась, не моргая, на муху.

Снежинки, бескрылые, новорождённые, летели вниз. Летели...

Помнишь ли ты меня?

Знаешь ли ты ответ?

Я — не твоя родня.

Для тебя — меня нет…

Это всё ерунда,

Выброси и забудь.

Ты — навсегда моя.

Я — это прошлый путь.

Даже когда мечты,

Время и свет умрут,

Я попрошу, что б ты

Высчитала маршрут.

Я помогу тебе

И не спрошу тебя —

Помнишь свой первый снег?

Помнишь ли ты меня…

ТУМАН К.9

К&Б

На вздох один остановитесь дни.

Замрите листья на мечту в полёте.

Страницы книги в жёстком переплёте

На шанс один назад переверни

и посмотри —

там мёртвые листы.

Размыты иллюстрации сознания,

Стервятники проводят опознание,

Растаскивая падали куски.

А первая глава — holy love in me

Ромашки, бабочки и звуки струн небесных.

Всё не изведано, наивно, интересно.

На ней останься. Дальше не ходи.

Шорох страниц нарушил резкий толчок в грудь. Она нахмурила брови, подняла глаза. Никого. Нетерпеливо отыскала строку, на которой остановилась. Замерла, прислушиваясь, в ожидании чего-то тревожного и пугающего. Потом отмахнулась от невидимого, как от назойливой мухи. "Вот ещё, будет мне мешать..."

Исчезла в нестройных рядах букв, неизвестного языка, но на удивление понятного и близкого.

Она и не подозревала, что умеет читать так быстро, проглатывая целиком за мгновение всю страницу. Слова будто и не слова, а живые существа, молчаливо заманивающие всё глубже и глубже.

Комната менялась. Вот улица. Широкая. Каменная. Дома, заборы, тротуар — всё из камня. Она идёт , нет, она едет на... Экипаж?. Да, пожалуй, что так оно и есть. Мерно цокают копыта, Колёса бесшумно крутятся. Её покачивает. Внутри полумрак. Окна задрапированы плотными тёмными шторками. Снаружи непривычные звуки. Чужой язык. Чужая жизнь.

Остановились. Ей открыли дверцу, помогли выйти. Сыро, пасмурно, неуютно. Дом. Огромный. Серый, как и всё вокруг. На крыше — шпиль. На шпиле — клочки густого грязного тумана. "Давно висит", - промелькнуло в голове само собой. Ступени, покрытые каплями не то росы, не то тумана, привели к массивной двери.

Она оглянулась, будто кто позвал, резко, встревоженно, да так и застыла, ошеломлённая увиденным.

Из окна экипажа на неё смотрела растерянно, даже с некоторым испугом, почти девочка. Бледная, глаза огромные, впалые, посиневшие губы в запёкшейся крови, длинные чёрные волосы казались липкими от воды (или от пота?).

Вот девочка подняла руку, начала что-то писать на стекле, затем порывисто стёрла, закрыла лицо руками. Лошади дёрнулись. Экипаж медленно покатил прочь.

ДО ВСТРЕЧИ К.10

К&Б

Догорает свечка восковая.

Пахнет миром, светом и добром.

Тонкая такая. Рассекает

На потом и было старый дом.

Воск течёт на треснутое блюдце,

Капает на тайны не спеша.

Дымки-думки копотью взметнутся.

Догорят. Наступит тишина.

Просто. Вечно, И необъяснимо

Для чего огонь съедает воск.

В церковь я давно не заходила,

Не крестила собранных волос.

Исчезает перекрестьем пламя.

В слабом свете неприметен лик.

На меня глядят и вопрошают

Жёлтый карлик да святой старик.

Не успела подумать, звонить или стучать, как двери, с едва уловимым скрипом, распахнулись. Озираясь по сторонам, словно ища кого, она перешагнула высокий порог. Место странное. Но ощущения, которые оно навеяло, ещё более странные. Наверное, так чувствуют себя люди, когда возвращаются в дом, из которого их увезли совсем маленькими. Рваные картинки, недописанные звуки, необъяснимое волнение и какое-то напряжённое ожидание. Это как в тёмной-тёмной комнате идёшь медленно вперёд и не ведаешь, что там дальше, но память услужливо подсовывает сотни раз пройденный маршрут.

Комната? Прихожая? Как же, чёрт возьми, называется это помещение? Эээ... вестибюль! Точно. Совершенно круглый. И лестница круглая. Размеры поражали. Зачем же строить такие огромные дома? Вспомнила свою квартиру. "Нора крысиная...", — пронеслось вихрем в голове. "Ну уж прям нора? Эта "нора", между прочим, ого-го сколько стоит... А ведь и впрямь — нора и есть..."

Ни единой души. Ни звука. Лестница. Куча дверей, ведущих непонятно куда. И окна! Невероятные окна. Разноцветные стёклышки выложены в причудливые рисунки. Наверное, когда светит солнце (если оно здесь вообще светит), комната становится разноцветной, живой. Но сейчас... Сейчас было жутко. Почему-то захотелось как можно быстрей подняться по лестнице. Она подошла к блестящим ступеням. Похоже на мрамор... Потрогала рукой. Да. Так и есть. Мрамор. "Живут же люди... Тут плитку положить... эх, да чего уж говорить-то... "

Поднялась. Дом оказался двух этажным. На втором этаже несколько дверей. Одна приоткрыта. Тонкая полоска света разрезала холл на два полукруга. Пошла по ней, как по канату над пропастью, балансируя руками, стараясь ступать четко на линию, словно боялась упасть и разбиться на мелкие кусочки.

Возле двери остановилась. Заглянула внутрь. Вроде бы никого. Осмелев, толкнула дверь, вошла. Такие же огромные, разноцветные окна, как и внизу. Раз, два, три.. Пять штук. Мебели немного, но вся странная, и непонятно, как что называется. Шкаф не шкаф, стол не стол... У стены, слева, необъятная кровать. Над ней — балдахин, прозрачный. Ворох подушек, одеял... Напротив — кресло, похожее на трон. Подошла. Села. И тут же подскочила, как ужаленная. Там, в углу, кто-то был. Лёгкое движение, будто тень промелькнула. Не придумав ничего лучше, трусливо спряталась за кресло. Сердце молотило так, что в ушах бухало оглушительно и больно. Дыхание перехватывало, в пальцы, казалось, воткнули тысячи тонких иголок.

Но в комнате никого нет. Осторожно выглянула из укрытия и... рассмеялась. В углу стояло зеркало. Именно стояло, а не висело. Здоровенное такое зеркало. А недалеко от него — свечи в эдакой интересной штуке. Что-то вроде торшера, но вместо лампочек свечи. Выпорхнула на середину комнаты, подскочила к зеркалу: "Свет мой, зеркальце ска...", - да так и застыла с раскрытым ртом и глазами, полными ужаса. За её спиной, на кровати, сидела женщина, молодая, почти юная, тёмные волосы, огромные глаза, губы с запёкшейся кровью... "Я её где-то видела уже..." Резко оглянулась — никого, кровать пуста. Медленно, нехотя, через силу, повернулась к зеркалу — сидит, смотрит на неё грустно, с болью, и что-то шепчет, а глаза, как два колодца бездонных.

Не помня себя от ужаса, бросилась прочь из комнаты, не касаясь ступеней слетела вниз, коршуном пронеслась по вестибюлю, опрометью выскочила в дверь, далее — по каменным ступеням, рискуя переломать ноги, прыгала через одну а то и две, и только оказавшись на улице, возле экипажа, остановилась, перевела дыхание и искоса глянула на злополучный дом...

А в комнате, в зеркале, стояла высокая, юная, черноволосая, с огромными тёмными глазами, смотрела ей вслед и грустно улыбаясь, одними губами шептала: "До встречи..."

ЛЕС К.11

К&Б

День -- на тысячу лет,

Слово - на бесконечность молчания,

заблудившийся свет

в коридорах начала,

Превысивший точку кипения

млечный путь -

подгоревший

на холодном пламени взгляда,

скрученное терпение

в тугой жгут...

лёгкая новая,

как пузырьки лимонада..

волна в мёртвом море,

живой воды притворство..

липкое и больное

второе солнце,

качели уносятся в небо,

я остаюсь.. в песочнице,

в книге, которой не было,

между листочками,

никем не написанными,

мною прочтёнными,

между двумя числами

заключённою.

Высохший деревянный мост прогнулся в угоду времени. От него несло пылью, старьём, забытым в неинтересной книге солнцем. Никому не нужный. Бесполезный. Непомнящий.

Она стояла посредине этого рудимента. Руки безвольно лежали на скелете перилл. Ветер раскачивал лениво, мучаясь от безделья, убивая надоевшее всем время. Мост вздыхал безразлично и глухо.

Внизу - перетёртая в песок речка. Узкая, извилистая, ничья. Вода давно сбежала, спасаясь от скуки. Дожди прекратили заглядывать в этот унылый мир.

Берега забыли, кто из них правый, кто левый. Нехотя осыпались, медленно превращаясь в ничто.

На одном из них, далеко, почти на линии горизонта, маячил лес. Она почему-то решила, что там растут сосны. Огромные, развесистые, зелёные вечно...

Хотелось спать. Взять и уснуть прям там, где стоит. Но лес... Что же там за лес такой... Если бы сосны...

И она пошла. Пошла тяжело, словно злосчастный мёртвый мост прилипал к подошвам, тянул вниз. Воздух давил и душил. Ветер обжигал, толкал в грудь, не пускал.

Этот крохотный мостик, который в три прыжка преодолеет любая , даже самая маленькая, кошка, она никак не могла пройти. Насчитала сотни шагов, а мост всё не кончался, будто растягивался, рос, не желая быть прошлым.

Останавливаться нельзя. Почему? Она не знала. Знала, что нельзя. Нужно идти, пусть на месте, но идти туда, где лес. Пологий вначале берег становился всё круче и круче. Теперь лес был на горе. Но зато Она уже могла различать деревья, а не пялиться на зелёную бесформенную массу.

Под ногами те же сухие доски, от которых резало глаза. Смотреть на них невыносимо. Казалось, что скрюченные плахи вытягивали последнее, что в ней осталось - надежду. Слабую, чахлую, но живую.

Тогда она перестала смотреть под ноги. Оттолкнула кривые оглобли перилл и полетела горсткой серой пыли, теряя себя невидимыми крошками. "Ну и ладно, что-нибудь да долетит, а там... а там видно будет".

Дирижабли

Я сегодня рисовала небо,

на магнит лепила облака,

но магнит был очень плохо сделан,

и макали облака бока

нежные, похожие на взбитый

от желтка отрезанный белок,

в море, и оно водой, как бритвой,

отсекало лакомый кусок,

чавкало, облизывало губы

и никак нажраться не могло...

я проснулась - дым печные трубы

распускали в кольца и стекло

закоптили на моем окошке,

первый снег месил усердно грязь,

глупые снежинки-босоножки

торопились во время упасть.

зазевал фонарь, рябина зябла,

просыпались первые дома...

и текли над ними дирижабли

с надписью размазанной - зима.

«НеПтица»

https://www.youtube.com/watch?v=cmq1dVo-74c

Тень отражения (к 4-7)

СТУПЕНИ

К&Б

Мы закроемся здесь вдвоём

И начнём убивать друг друга

Я не знаю, сколько пройдём,

Может круг, может четверть круга.

Или бешеная спираль

Нас обеих в себя заглотит.

Так и так, всё одно не жаль,

Пропадать, так уж не в болоте.

А когда откроются двери

И одна из нас победит…

Понимаешь, ведь я не верю,

Что способна её убить.

Ступени были старыми, каменными Рёбра их округлились, и оттого идти трудно. Под ногами хрустко и неустойчиво. Того и гляди, полетишь кубарем вниз, в темноту, неизвестность.

Она осторожно спускалась всё ниже и ниже. Не помнила, а, возможно, и не знала, как долго находится здесь .

Стены почти касались её голого тела. Серые. Сырые. Холодные. Безразличные. Только стены и лестница, втиснутая в трещину безвременья.

Там, внизу, что-то было. Она это чувствовала. Чем ниже - тем отчётливее.

Появился звук. Непонятый. Отстранённый. Пугающий, но и притягивающий, как огромный магнит металлическую пыль.

Неожиданно, сама по себе, вдруг, словно из воздуха, материализовалась дверь. Вот её не было и - бац! - упёрлась лбом в массивную, кованую, с причудливой ручкой и непонятной надписью.

Она замерла. На секунду. На миг. Откуда-то из глубины всплыло: "Vita incerta, mors certissima".

Толкнула дверь. Но та не сдвинулась ни на йоту. От нечего делать прочла написанное вслух: "Жизнь непредсказуема, смерть — не подлежит сомнению".

Дверь с тяжёлым вздохом медленно начала открываться. Глухо ударилась обо что-то. Замерла.

Не раздумывая вошла.

Ещё одна лестница, но деревянная, короткая, пологая. Шаткие поручни. В конце - ковёр. Цветастый. С непонятным рисунком. Внезапно очутилась посередине огромного зала. Рядом - кресло. Мягкое, с высокой спинкой, с округлыми подлокотниками, шерстяным пледом в крупную серо-оранжевую клетку. Почти вплотную к креслу - стол. Небольшой, на толстых львиных лапах. На столе - книга.

Забралась в кресло с ногами, укуталась в пыльный колючий плед. И тут... Свет, прежде путавшийся под ногами и выхватывающий, словно пристроенный на лбу фонарик, всего несколько сантиметров из темноты, разбежался по всей комнате, стал мягким, тёплым, уютным.

Она огляделась. Стен, потолка, пола не было. Книги. Старые, новые, совсем древние. В ветхом переплёте и сверкающие ещё невысохшей типографской краской. Всюду книги. Они образовывали круг, бесконечным цилиндром уходящий вверх, куда свет не мог добраться.

А под ногами - ковёр с иероглифами... Она наклонилась, стала рассматривать, силясь вытащить из памяти хотя бы несколько подобных закорючек... и, вдруг, отпрянула, задышала глубоко: "Никакой это не ковёр вовсе. Это же...". Дыхание перехватило. Сердце, качнув загустевшую кровь пару раз, остановилось. "Ну. да! Это ж... папирус? Свитки... А она шла по ним. Господи... А та книга? На столе. Интересно..."

Толстая. В кожаном переплёте, потёртом, с кучей свежих порезов и застарелых грубых шрамов. Взяла её бережно, будто боялась, что фолиант рассыплется от неосторожных прикосновений. Едва дотрагиваясь, погладила кожу, как бы желая залечить раны. Открыла...

ЦВЕТА ПЫЛИ

К&Б

Мы оба знаем, что черта с два

когда-нибудь это случится.

На птичьем рынке была когда,

Там продавалась птица.

Среди других таких же вот птиц

В тесной, вонючей клетке,

В потусторонних кругах границ,

На жёрдочке, не на ветке.

Лежали перышки на полу,

Висели, как плетки крылья.

И я сказала - Хочу вон ту,

Которая цвета пыли.

Пошла к обрыву.

Открыла дверь.

Лети. Забирай свободу.

Сверкнул затравленным взглядом зверь

И камнем свалился в воду.

Пустыня. Ветер гоняет песок. Поднимает. Швыряет то вверх, то вниз. Ребристая, словно дно морское. Только моря нет. Остовы кораблей, останки рыб диковинных, огромных, жутких. Воздух горячий пылью рассыпался, смешивался с песком.

Она шла давно. Такая же пыль, как и всё вокруг. Казалось, чуть сильней подует ветер и она, не выдержав, разлетится на мелкие, незаметные крупинки. Её силуэт изгибался в жарком мареве. То вытягивался, то становился совсем крохотным, принимая причудливые формы, а то исчезал вовсе, появляясь потом неожиданно огромным, лёгким, прозрачным.

Она искала море. Иногда останавливалась, втягивала нервно тонкими ноздрями кипящий аромат пустыни, прислушивалась. Так охотничьи собаки вынюхивают дичь, идут точно по следу, уверенные в своей правоте. Но они бегут возбуждённо, грациозно. Она же - отрешённо, безобразно.

Море вылизывало скалы. С размаху бросалось на них, выло дико, как затравленный зверь. Зверь, который чувствует охотника, но бежит, не сдаётся до самого конца своего. И, загнанный в угол, разворачивается и, глядя в глаза своему убийце, бросается на него.

Она стояла на скале. У самого её края. Никуда не смотрела. Глаза закрыты. Хищная улыбка на белых губах. "Вот ты и попалось". Море затихло на секунду. Замерло гигантским гребнем и, рыча, бросилось на неё, летящую вниз...

Пустыня. Ветер гоняет песок...

ВЕРЬ НАМ

К&Б

На автобусных остановках,

в электричках, в такси, в маршрутках

засыпаю. Себе обновки

покупаю, надеясь утром

вместе с телом своим проснуться.

А повсюду куски улыбок.

День обветренный, вечер куцый.

Вместо кофе - коктейль ошибок.

Расстелились половиками

По рассохшимся хриплым доскам,

Спят по зеркалу синяками,

Жалят больно шальные осы,

Сны нашёптывают притворно,

Успокаивают небрежно

Обещанием, как снотворным,

А потом по живому режут.

Приговаривают при этом

"Верь нам, верь.

Мы тебя не тронем".

И на ушко мне по секрету -

"Сдохнешь скоро -

Мы - похороним".

Утро со всей дури колотилось в облезлые ставни. Дзенькали тоненько и жалко растревоженные стёкла. Дом, ухнув филином, погружался в тяжёлый застарелый сон.

Дубовый шкаф, светлый, в лохмотьях лака, с вросшим намертво зеркалом, тусклым, в проплешинах черноты, еле удерживался на полусгнивших широких и некогда крепких половицах. Домотканые дорожки, такие же замутызганные временем и сотней ног, безуспешно пытались создать видимость уюта и чистоты. Потолок пузырился размокшей штукатуркой. В углу - трещина, словно дом не смог вместить в себя всё, что случилось здесь, и разошёлся по швам.

Луч протиснулся в щель. Остановился, озираясь испуганно. Но любопытство победило. Скользнул по половичкам. Заглянул с опаской под пол. Погладил рассохшийся шкаф... и тут увидал себя в зеркале. Ему это необычайно понравилось, Развеселился, принялся скакать, то приближаясь, то удаляясь. Побежал радужными полосками по измождённому стеклу, бесшабашно, не боясь провалиться в прогрызённые отражениями норы.

Ослеплённое ярким светом зеркало досадливо жмурилось. Раздражённо переминался с ноги на ногу шкаф. Дом, стиснув беззубый рот, зло поскрипывал.

От ребячьей суеты луча вспорхнула давным-давно всеми позабытая пыль, разлетелась, словно порванное ожерелье, закружила бесчисленными мотыльками по комнатам, догоняя полоску света и убегая от неё одновременно.

Хаос в склепе. Невежество и жестокость детской наивности и чистоты.

Пытаясь избавиться от непрошенного гостя, шкаф распахнул створки, они ударились о зеркало. Зеркало надрывно треснуло. Луч замер. Пыль прекратила свой танец. Осколки стекла посыпались на умирающие доски, втыкаясь в них, раня до крови.

Утро перестало стучаться. Ушло по осколкам отражений, оставляя на сизых облаках алые следы...

СТАРЫЙ ДОМ

К&Б

Старый дом грустил… страдал…

Расставался навсегда.

И оконные глаза

Затуманила слеза.

Выносили вещи, кошку —

Сиротел он понемножку.

Долго-долго, сколько мог,

Согревал нас и берёг.

Ждал тоскливыми ночами,

Провожал и вместе с нами

Радости делил и горе.

Через дырочку в заборе

Всё смотрел, скучал…,молчал…

Старый дом, ты обветшал.

Твоя крыша прохудилась,

Печь твоя вся истопилась

И прогнил дощатый пол.

Как в дому нам жить таком?

Ты отжил своё, пойми…

Больше нам не по пути.

Старый дом… мой старый дом…

Никогда мы не придём…

Много лет прошло с тех пор…

Дома нет… Один забор.

Ночь дожёвывала сны. Медленно. Лениво. Так сытый кот перемалывает случайно пойманную мышь. За тучами копошилось солнце. Ветер походя, от нечего делать, приподнимал пыль с дороги, серой и узкой. Ни людей, ни птиц.

Улица подбитыми фонарями смотрела обреченно в заколоченные окна.

Он приходил сюда раз в год. В один и тот же день. На изломе осени. Снега пока не было. Застывшая грязь напоминала сморщенное лицо. Щербатый штакетник. Вытравленная чужими руками калитка. Полусгнивший деревянный тротуар. Понурая конура. Огрызок ржавой цепи с ошмётками ошейника. Пустая собачья миска.

Трещина вместо входа. Втоптанное крыльцо. Маленький сутулый барак-засыпушка. Облупленные ставни. По-стариковски слезились блёклые окна.

Огромные яблони перед домом сухими руками беспомощно держались за выцветшее небо.

Шорохи. Тени. Дом вздыхал не то радостно, не то с обидой.

Глаза в глаза. Долго. Не мигая. Не дыша. Отражаясь друг в друге, сопротивляясь этому отражению.. Один на двоих взгляд. Взгляд, как перетягивание каната из мира в мир.

Потасканное солнце лениво выползло из-за туч. Держась сморщенными лучами за потрескавшуюся полоску горизонта, как чадрой прикрывая им половину лица, щелкало бельмами размеренно и нудно: влево - вправо, влево - вправо... Тик-так. Тик-так... Часы без стрелок, без боя, без кукушки.

Потухшие фонари. Безликая улица.

Ни людей. Ни птиц. Ни дома. Один забор.

Тень отражения (к 1-3)

ТЕНЬ ОТРАЖЕНИЯ. ПРОЛОГ

К&Б

ПОГРУЖЕНИЕ В НЕПРОЖИТО-ЗАБЫТУЮ ЖИЗНЬ. БЕЗУМНЫЙ ФАНТАСМАГОРИЧЕСКИ-НОСТАЛЬГИРУЮЩИЙ ДЕКАДАНС

"Погожий день или, скорее, вечер, ближе к закату. Сквозь открытые створки окна ветерок лениво играет с занавеской.

Невесомая ткань колышется, отражаясь сначала в одном стекле, затем — во втором.

И ничего в этом нет особенного…

Но вот ветер резко дёргает занавеску, облака закрывают солнце, и ты замечаешь отражение в первом стекле,

а на втором, словно периферийным зрением, успеваешь ухватить что-то неясное, зыбкое, буквально на миг, на мгновение,

и понимаешь — ты видел тень отражения."

Полюби меня просто так,

На одно неприкосновение,

На четыре четвёртых такт

Небольшого произведения.

На одну, лишь одну мечту.

Я не стану ничьей тенью,

Вот прошу — ничего не жду,

Полюби на одно невезение.

Чтобы были глаза честны,

И не скованные движения,

И неважно — другой — ты,

Не меня, так моё отражение.

Ничего я тебе не дам,

Ничего не возьму взамен я,

Полюби на один обман,

На одно моё невдохновение.

Полюби меня со стороны,

На улыбку, на ветер, поверю я,

Нет тебя — это блик пустоты.

Никого. Ничего. Безвременье

ПОРТРЕТ (к-1)

Я к вам пришла и принесла себя.

Упрёком тишины горели свечи.

Невнятный звук на полосы размечен.

Спаси и сохрани. Прости меня.

А вы глядели мимо, вдаль и сквозь,

А вы — молчанье, вечное терпение,

А мы всё просим: ««Дайте нам прощение»

А сами вкривь и снова наискось.

Стою. Ищу за ликами глаза,

Не нахожу, но вглядываюсь. Тщетно

Прошу, крещу и плачу незаметно

Под треск свечей. Целую образа.

Не там ищу, иду я не туда.

Они смеялись уголками ризы:

«Сначала рухни и разбейся в брызги,

Потом, быть может, мы простим тебя.»

Под потолком дёргалась в конвульсиях лампочка. Дешёвая. Тусклая. Агония продолжалась вторые сутки. Осторожные пауки подыхали с голодухи. Всех мух они давно переловили. Воздух загустел так, что, прикасаясь к стенам, уже не мог оторваться. Так и висел клочками. Пыльными. Рваными. Ненужными.

Опустевший взгляд лениво перемещался с предмета на предмет, не находя за что зацепиться. Железная кровать с провисшим панцирем напоминала скелет столетней черепахи.

Самодельный табурет кряхтел, из последних сил удерживая огромный цветок в деревянной кадке, перетянутой железными обручами. Цветок? "Мама, почему он цветок? У него нет цветов. Это обычная трава..." Слова металлическими шариками лупили стены. Отскакивали, оставляя мелкие выщерблены, падали замертво на некрашеные половицы и, подумав мгновение, с холодным стуком закатывались под кровать.

Она стояла, прислонившись лбом к шершавой стене. Глаза закрыты. Кулаки сжаты. Губы в трещинах еле заметно двигались, перебирая знакомые звуки и ощущения. Прямо над ней - портрет в массивной раме. Мальчик. Ни тени улыбки, ни искорки в чёрных глазах без зрачков. Такой маленький, бледненький, непостижимый.

Из-под кровати вылезла собака. Постояла минуту, глядя на мальчика, прошла в угол с паутиной. Подняла морду и завыла.

Лампочка дёрнулась пару раз и затихла.

В темноте, отражая любопытную луну, блеснули два огонька. Раз, другой... третий, словно затухающий маячок. Луна в испуге отшатнулась от окна, торопливо метнулась в сторону, застыла над пустошью.

МУЗЫКА (к-2)

К&Б

Обломанными когтями

Карябаю бесконечность…

Под чёрными облаками

Разглядываю вечность.

Распихиваю в карманы

Раскрошенную беспечность.

Хожу по мечтам рваным

Таких же, как я, женщин.

В корзине моей пусто,

Изъедены злою молью

Мои паруса густо,

А та, что была Ассолью,

Давно за другим морем,

Растёртая на мгновенья…

…Фрегат обошёл горы

В неправильном направлении.

Она проснулась, ещё не понимая причины. Лежала не открывая глаз. Прислушивалась. Долго не могла понять, сон это или реальность. За стеной осторожные шаги. Ступали легко, быстро, будто танцевали...

"Танцевали?" - она резко села. Потерла глаза. Открыла. Ничего. Темнота и шаги. "Раз-два-три, раз-два-три...", - неожиданно, шёпотом.

Потом сама испугалась своего голоса. Замерла, глубоко вздохнула, задержала дыхание... И вдруг... зажала рот двумя руками, проглотила рвущийся наружу крик. Музыка! Там, за стеной - музыка! Вальс.. Да, конечно же, это.. это.. Шопен? Да, он..

Пальцы похолодели, стали ломкими, прозрачными. Дыхание - не нужным.

Раздражённо откинув одеяло, нервными, мелкими шажками понеслась, не касаясь ледяного пола.

"Тапки. Тапки надень. Заболеешь", - жирной, скрипучей чертой перечеркнуло, разлилось чернилами по пожелтевшим, хрупким листам с махровыми кромками, превращая ровные ряды полосок в мёртвое месиво.

Она так и замерла: с открытым ртом, с безумным взглядом, развивающимися от быстрого бега волосами, с тоской и горечью на губах.

Настенное зеркало, в трещинах и разводах, отражало маленькую, тонкую девочку в кипенно-белой балетной пачке, новеньких белоснежных пуантах, застывшую картонной фигуркой в пустом бесконечном зале. И только музыка, музыка, музыка...

ДЕКОРАЦИИ

К&Б

всё банально всё как обычно

сигареты и пошлый кофе

зажигалки затмили спички

как письмо социальный профиль

не имею почтовый ящик

ящик компа меня имеет

пусть алкающий да обрящет

хлеба веру а лучше денег

я нашла на дороге дядьку

старый дряхлый и взглядом колет

как-то мимо и непонятно

гений псих или алкоголик

подошла как дела приятель

шёл куда или так гуляешь

а он мне говорит некстати

ты по-аглицки понимаешь

достает из кармана книжку

я как глянула - обомлела

год издания аж три тыщи

и язык был какой-то левый

дядька пялится и спокойно

достает мне вторую книгу

и читает смешно по-своему

точно думаю забулдыга

ну а что, человек он всё же

я хватаю его подмышки

и вдруг чувствую заморожен

словно бройлер глаза - ледышки

а он ржёт и вставать не хочет

всё бубнит вот такая лажа

голос сорванный колокольчик

запах будто во льду параша

я звонить онемели пальцы

в голове пустота и холод

а мужик перестал смеяться

будем мне говорит знакомы

всё решила пора мне в дурку

не хватало галлюцинаций

говорю с ледяной фигуркой

в шуме праздничных декораций

Автобус опоздал на пятнадцать минут. Прыгая поочерёдно на правой-левой, прикуривала сигарету от сигареты, создавая иллюзию тепла и очага. И ехать-то минут десять от силы. Дольше ждала эту раздолбайку. Но пешком идти неудобно, потому как не то что тротуара, тропинки кривой не было. А на обочинах сугробы метровые. Топать же по проезжей части, коею с трудом можно назвать таковой, сильно небезопасно.

Пазик, обмороженный и зачуханный, косолапо подрулил к остановке. Бабулька, что мытарилась вместе со мной в ожидании автобуса, с ходу вгрызлась водиле в мозг. Тот упёрся взглядом в заметённую снегом дорогу и на раздражитель не реагировал. Бабуля иссякла, плюхнулась на сидение, обтянутое драным дерматином, сняла допотопные варежки, принялась, разбрызгивая слюну, дуть на окоченевшие пальцы.

В салоне полумрак. За окном - задолбанные люди, яркие огоньки машин, беззубая улыбка луны. Ничего больше. Словно вокруг всё вымерло, вымерзло, ушло под землю.

Заблудившийся светофор вздрогнул расколдованным принцем и выпучил кровавый глаз. Автобус, как ни в чём ни бывало, проковылял мимо. Бабулька вроде открыла рот с намерением гавкнуть на слепого водилу. Но тот, зыркнув исподлобья на неугомонную старушенцию, вдруг заорал во всю глотку: " Нас хрен догонишь!" Бабка так и осталась сидеть с отвисшей нижней губой.

Тётка в окне, с лицом, перебитым по диагонали светом от фар встречных машин, не двигаясь неслась вместе с нами с другой стороны окна. Да там полно было народу. Принялась разгадывать, кто есть кто.

Ну, с тёткой понятно. Либо продавщица из привокзального ларька, либо вахтёрша в школе. Есть у них неуловимо общие черты и манеры. Глаз, как детектор лжи. Всё видит.

Рядом сидит (или бежит) старикан. Бодрый такой, кряжистый. На боровик похож. Очки. Дужка перемотана изолентой. Замызганная "побирушка", ну, и как водится, обувь неопределённого предназначения, "прощай молодость" называется. Дедок, сто процентов, какой-нибудь "майонез". Младший научный сотрудник в переводе. А может и круче, в прошлом, конечно, Сейчас, наверняка, живёт один. А дети зовут к себе. Но дед не сдастся. И правильно сделает. Потому как не нужен он им, а жилплощадь его манит, на сделку с совестью так и толкает.

На заднем сидении - пацан. Лет двенадцать ему. Может меньше. Шапка. Капюшон. Очки. Наушники. Уткнулся в телефон. Глаза, как у окуня, - красные, огромные. На что угодно могу поспорить, слушает либо психоделику, либо того "хуже", классику, скорее всего в современной обработке. Умён, но учится так себе, ни шатко ни валко. По поведению сплошные неуды, ибо дерзок и своеволен (и это прекрасно!).

Возле водителя, держась за залапанную подпорку, словно за шест в стриптиз-баре, мотыляется деваха. Без шапки, шубка едва до талии доходит. Далее примитивно до тошноты: юбка-написьница да сапоги до ягодиц на убийственно огромном толстом каблуке. Нда. На таких копытцах да по ухабам...Будешь тут мотыляться. Девка глупая немного, но добрая и простая, а глупа по молодости лет. Потенциал есть. Если не скурвится - всё будет чики-пуки.

Пазик хрюкнул, приткнулся к сугробу, Дверь забилась в судорогах, пытаясь открыться. Дала ей смачного пенделя со знанием дела, кивнула водиле, на что тот мило оскалился и поднял вверх открытую правую ладонь, выпала в темноту.

Пнула дверь в обратном направление. Она благодарно пискнула, закрылась.

Раздолбайка потащилась дальше, подпрыгивая и гремя ржавым железом. Убогая. Скрюченная. Пустая.

Еле заметная тень с заднего сидения вяло махнула мне на прощание.

Невзаправду

Коротаю дожди, листопады, сполохи,

ночи в звёздах, рассветы в туманах,

дней заклёванные подсолнухи.

Горечь зёрнышек конопляных

на ладонях, губах — невзаправду, походя,

как попало, не глядя-не зная —

от крупинки-песчинки крохотной

сила скручивает презлая,

Осыпают цветы лепестками продрогшими

след заброшенный птичьих лапок,

на коленки разбитые — подорожники

стынь овражная кличет влагой.

Износилась берёз береста, насупились

опустелые гнёзда, сорвали

голоса полоротые улицы,

горлопаня на карнавале,

И стоят на ветру, нараспашку, босые,

взгляды всмятку, платки наизнанку,

то ли каются перед господом,

то ли маются после пьянки...

то ли кажется мне: тлен лампады, колокол

всхлипнет да притаится будто,

куполов облетает золото

в лужи муторного мазута,

О пропаже грустят, как скворешни осенью,

жмутся зябко, молчат истошно

одноглавки простоволосые,

обречённые на делёжку,

Жерновами скулят лопотуньи-мельницы —

перемалывают донкихотов,

куличей напекут ми́леницы,

поминая искариотов...

Осень моя полуночница

Осень моя, полуночница.

Вылюби, вылепи, брось.

Неисправимая склочница -

В клочья меня так и рвешь.

Ямы воздушные крепятся

к нежному, как гамаки.

Невыносимая сплетница -

Так и плетешь в узелки

Взбалмошная, безрассудная,

Что ж ты босая да в дождь...

Дурочка ты моя мудрая,

Выскочка. Выдумка. Ложь

До диез минор

Ноктюрн посмертный до диез минор

Играешь ты, а я смотрю на руки —

Проворно пальцы извлекают звуки,

Ведут покорных клавиш разговор.

Ноктюрн посмертный до диез минор…

Огромный зал. Нервозна тишина,

Идёт концерт в спец. музыкальной школе.

Мерцают звуки вечности историй…

А он не доиграл их до конца…

Огромный зал. Нервозна тишина…

Ноктюрн Шопена исполняешь ты

Легко, изящно ветром по октавам.

В движеньях чётких не заметна драма

И слёз не видно в музыке мечты.

Ноктюрн Шопена исполняешь ты…

Придёшь домой разбитый и больной,

Распухших рук смертельная усталость,

Потухший взгляд, апатия и вялость

Опять с тобой. Они всегда с тобой.

Ты маленький, разбитый и больной…

На утро в шесть ты снова за рояль.

Ни завтрака, ни детства, ни улыбки.

Скажи, мой сын, зачем все эти пытки?

Я музыку люблю. Тебя мне жаль.

Я разобью мучителя — рояль…

Эта осень

Это осень виновата,

Только осень, только осень...

И никто не станет думать

о замёрзших ручейках.

Перевязаны шпагатом

сучковатые износы,

манекенами на тумбах,

малой кровью на руках.

Расползаются помарки

отпечатками родимых

бугорков, ложбинок, пятен,

побираются тобой.

Перешагивать оградки

бестолковым исполином,

Между вырванных запрятан

мой покойный непокой.

Лечь, щекою к листьям прелым,

в раскалённый холод глины,

запах выветренный тонок

до иголочек внутри.

Поменять тугие стрелы

на измятую калину,

Кровоточинками кромок

распоясались круги.

Колкость точек пред глазами,

бред позиции балетной -

пальцы вывернуты напрочь

у осиновых станков.

Спит клубком за образами

не в моём прошедшем где-то,

сквозняком чужим, внебрачной

сиротой приютских снов

эта осень...

***
Не беспокою больше, хватит..
И серость осени к лицу,
В домашнем штопанном халате
парк, после душа, на ветру
просушит сухопарость тела,
напьётся пасмурной зари,
вздохнёт и примется за дело -
тушить ночные фонари.

Как запоздалые гулёны,
в развалку, сонно, чуть дыша
и раскрасневшись, листья клёна
под мётлы дворников спешат.

Спасая от озноба голых,
невзрачных веток черноту,
туман, в порезах от иголок,
любовно кутает сосну.

Скучает старая скамейка,
размокла чахлая трава..
Не беспокою, не жалею...
И, знаешь, осень, я - права...

Для писем и газет

 А взоры у людей разорены,
Глазниц пусты покинутые гнёзда,
Под тяжестью такой потери гнётся
Хребтина огрубевшая спины.
 
А руки у людей опущены,
В буграх ладони, в заусенцах пальцы,
Натянутая кожа, как на пяльцах,
Под толстым слоем пегой щетины
Прозрачна и тонка до синевы...
 
А небо - в облаках над головой,
Само с собой играет солнце в прятки,
Глубинные скамеек отпечатки
Забора подле поросли травой.
 
А на заборе - ящик разбитной.
Для писем и газет - такая надпись,
И даже почтальон бродил здесь наднесь,
Но не определился на постой
ни самый захудаленький журнальчик,
ни тощенький конвертик голубой.
 
А мы который год живём с тобой
за стареньким раздолбанным забором
в состряпанном на от...вяжись и скоро
дому с перекосившейся судьбой...
 
И дай нам бог...да, в общем-то, не надо
от бога нам с тобою ничего.
Благодарю, что не лишает взгляда,
а ты вообще - не веруешь в него

Река

Снилась мне широкая река,

берега-обрывы, сосны, чайки...

Переправы сонные встречали

приблудившихся издалека,

стаи волн с лихими гребешками,

пестовали малышей-мальков,

странников с заплечными мешками

провожали. Стонами гудков

сообщал паром о чём-то важно,

в зеркалах дурачились лучи,

гуси спешно, утоляя жажду,

ледяные глыкали ключи...

И качалось солнце на макушках

кедрача забавным хохолком,

ельник одуванчики послушно

охранял, берёзовым колком

убегали васильки-ромашки

в пашни к золотистым колоскам,

небо, как в ребячей разукрашке,

дождь цветной усердно полоскал.

Снилась мне широкая река

в рваных берегах чужого детства,

оберегами чудного действа

поплавки речные нарекла.

Берегла и стерегла река

вод прозрачность, шепелявость ветра

в камыше и говорок вьюрка,

слёзы ивы и невинность вербы,

флейт лесных божественный вокал,

гомон рыб и трескотню сорочью,

омуты, пороги, скал оскал,

зной в прожилках, изморози строчки.

Чуть дыша таилась подо льдом -

тихая, обманчиво смиренна.

Шалая, дурная - напролом,

бесшабашно, безоглядно - с нервом -

всё сметала на своём пути,

как мустанг, сорвавшийся с уздечки.

Ангел мой, мой дьявол во плоти,

милая моя, родная речка...

Я стою на прошлом берегу,

Я гляжу в глаза твои пустые...

Стерегу чего не сберегу,

на песках следы твои простыли...

Широка, прибиты островки

чёрными прогнившими крестами

к мёртвому хребту моей реки,

доски от гробов плывут и ставен.

Плещется о скулы валуна

волнами искусственными море,

паутинок тонкая струна

рвётся - и закат отмониторен,

Удочки закинут рыбаки,

с бредешком по бережку пройдутся,

и за упокой моей реки

проскулит забытый кем-то цуцик,

Веселит на улицах народ

поросль зелёная, младая,

чистый и бездонный небосвод,

и река смеётся - умирает,

Дачники навалятся гуртом

на клочки земли, дома построят.

Под водой тяжёлой чей-то дом,

от беды захлёбываясь, воет.

Вся деревня стонет под водой,

и молчит беспомощно часовня,

над её облупленной главой

в тоннах мутных вод - гнилые брёвна.

Будут сети ставить рыбаки,

будут сети рвать на рейдах тралы,

будут дуть на воду старики,

будут гулко лязгать переправы,

будут также чайки за бортом

клянчить хлеб пискляво и занудно,

хорошо поставленным гудком

важно гаркнет новенькое судно.

***

Всё - чужое.

Где моя река?

Где мои обрывы, сосны, чайки...

Пожирает море берега,

и меня никто (ничто) здесь не встречает...

Хумаюн

У нас так холодно, промозгло,

С утра - туман, а днём - дожди,

Луна скукожилась, замёрзла,

Дрожат - озябли фонари.

В дому моём окошки плачут.

Я вытираю слёзы им,

Чтоб дом не выглядел незрячим,

Состарившимся и больным.

И печь топлю, и ставлю чайник,

Подовый стряпаю пирог -

Подспудно жду, чтоб гость случайный

Переступил чрез мой порог.

На стол дубовый, без скатёрки,

Я угощения кладу,

На лавке, до хребта протёртой,

сижу - минуты в дни пряду.

Спиной к распятию и свету,

Закрыв глаза и двери в дом,

Спокойно, ни на что не сетую,

не вспоминаю ни о ком,

и не мечтаю - безнадежная

не по течению плыву...

а тьма вокруг стоит кромешная,

и плачет птица Хумаюн

Кончерти-гросси

О, мой роскошный траурный наряд!

Пикантно увядающие астры.

Так исступлённо, так подобострастно

рябиновые свечи возгорят.

Последние мольбы пред алтарём

собора на крови ушедших в осень

многоголосием пестрят - кончерти-гросси -

то солнцем - престо, то адажио - дождём.

Дворы понуры. Стайки голубей

воркуют неразборчиво анданте,

От коротко остриженных полей

туман течёт густым грудным бельканто.

Причудливая сарабанда птиц,

переплетаясь с аллеманда листьев,

то ввысь несётся, то, срываясь вниз,

спешит из модерато рек напиться.

И музыка во всех штрихах звучит,

то спорит, то на всё и вся согласна...

Басовые, скрипичные ключи

сбегают с нотных станов в стан прекрасный

берёз полуодетых, полунимф,

по мановению в одно мгновенье

вспорхнут - и превращаются в родник,

Вот контрабас ветров вступил степенно,

тревожатся в лесах виолончель,

альты, виолы, непоседы-скрипки -

осины грусть, насмешливая ель,

улыбчивые, ласковые липки...

То затихает всё, то вновь кричит,

То медленно-задумчиво, не громко,

то бешенным аллегро саранчи

и оглушительно раскатом грома.

В предсмертном танце каются цветы,

а небо то рыдает, то хохочет.

Осеннее смущенье суеты

в стремленье каждый проводить листочек

в последний раз, в последнюю мечту,

призреть теплом, наврать, что он бессмертен...

Чтоб оправдать деревьев наготу,

дают большие осенью кончерти

Жгут костры

***

До зимы далече, осень на дворе,

ходит у крылечек грустное амбре,

то листом прижмётся жёлтым, то травой,

на рассвете солнце пьёт за упокой

ласкового моря, теплоты ветров,

и вороны, вторя, доклюют остов

кораблей, и парус алый - на клочки,

счастье моё сжало с горя кулачки,

тарабанит в окна маленьких церквей,

астры грустно мокнут, приуныл репей,

Жгут костры из веток, листьев и ботвы...

тонкой струйкой лето выше головы...

серой едкой гарью ест глаза до слёз,

осенью ошпарены руки у берёз...

***
Почему все осенью грустят?

Что она подмешивает в воздух?

Кто срывает и бросает звёзды?

Почему я слышу - поздно, поздно...

в журавлином крике, и распят

каждый вдох и выдох, каждый взгляд.

Отчего в груди клокочет и

спрятаться пытаются, но тщетно

скошенные колокольчики,

Видишь, истекает кровью ветка

клёна, а березы голосят,

Плакальщицы вечные - осины

отпевают нежно всех подряд,

Траурно роскошные рябины

высыпали вдоль мирских дорог.

Листопады заживо хоронят...

Трескотня несносная сорок

И тоска гортанная, воро́нья

Под голубыми небесами

Под голубыми небесами,

разлитыми над головой,

мой город, выдуманный самый

и самый-самый дорогой,

вальяжно на речном песочке,

раскинув руки, возлежит,

как будто бы взлететь он хочет

и над собою закружить.

Он ясноокий, златокудрый,

высок и по натуре добр,

лежит и ветер ждёт попутный,

мостов проветривая горб,

проспектов распахнув объятья,

в ушибах каменных домов,

лежит он словно на распятие

в пречистом блеске куполов,

тону́щих в тополином пухе,

в зелёной клёновой тоске,

как в трупных пятнах - в показухе -

от смерти лишь на волоске...

Мой город юн, красив и статен,

и он ни в чём не виноват.

Он нарисован был в тетради

мной сотню лет тому назад.

Над шифером пятиэтажек

летали стаи голубей,

Забор был школьный разукрашен

цветными снами от детей.

Дремали клёны-старожилы,

Скамьи, влюблённые в фонтан,

усердно ранцы сторожили,

в извечном ожиданье мам

с колясками,

дедков, старушек

с клюкой и булками для птиц,

а детский смех, покой нарушив,

летел вприпрыжку со страниц

потрёпанных до дырок книжек,

зачитанных до стёртых букв,

с цветочками между страничек

и в пятнах от ребячьих рук.

Знакомый дворник дядя Петя

при белом фартуке, с метлой,

всегда знал всё про всё на свете,

не старый был, не молодой,

И пахло от него полынью,

весенним солнцем, хлебом, сном

и добротой, небесной синью,

соседским шлындою-котом.

На детской маленькой площадке

босой неслась туда-сюда,

всегда в алёнке-шоколадке

испачканная, мелюзга,

и надоедлива до жути,

но и смешная до любви...

и пирожки от тёти Гути,

и дядя Вити голуби...

Мой город, выдуманный самый,

приснился мне, иль наяву

я в магазин за ручку с мамой

за куклой новою иду,

а с папой - за велосипедом,

О, как он никелем сиял!

И как по улицам с соседом

носилась меж камней и ям.

Ах, город, я тебя любила,

единственный.

Теперь - чужой,

И расплываются чернила

на лодке, выстроенной мной.

Бумажный вымокнет кораблик,

рисунок потеряет цвет.

Песок размыт. Мой мир - разграблен.

И города на карте - нет

Осень

топчется ночами

под окном. Грустит крапива.

И ромашки опустили

уголки печальных губ.

Небо - серая картина.

Отплясали. Отзвучали

стрекозиные кадрили.

И плывёт тягучий звук.

Осень..

Самое начало

и конец всего, что было.

У туманов хриплый голос

не любезен, скучен, груб.

Отлюбило. Откричало

племя фей прозрачнокрылых,

на дождинки раскололось,

из дрожащих выпав рук.

Осень.

Стаи ручейками

по щекам небесным к югу.

День слезливыми глазами

в даль глядится и молчит...

Удручённо друг за другом

медью листья отчеканит,

изморщинит бороздами

луговую грусть, схарчит

осень.

Терпкие рябины,

распоясанные мысли,

обнажённые донельзя,

до бескрылых мотыльков.

Гарь рассветов коромыслом,

льды закатов бесполезны,

платье шьются коломбины

для заплаканных садов.

Сентябриное веселье.

Чуть измяты астр юбки,

Незначительно надорван

у дубов воротничок,

Чопорные однолюбки

суетливо и задорно

в журавлином ожерелье

ищут воздуха клочок

Осень.

Шалое предсмертье.

Взгляды ломки. Жесты хрупки.

Растревоженные птицы

от предчувствий холодов,

гнёзд яичные скорлупки

для птенцов несут - примерьте!

обещанья возвратиться

прячут в крылья - от ветров.

Тебе

В.М.

гений мой... чужой любовник, муж...

с музыкой обвенчанный навечно,

баловень капризных девок-муз,

ласковый, ничей, бесчеловечный,

выросший на всех семи ветрах,

парусом тебе - всё наше небо,

эхом откликаешься в горах

яростно, раскатисто, нелепо...

волнами играющий в ночи,

зорями жонглирующий ловко,

так на представленьях силачи

рвут на счастье данную подковку,

ꙃвёзд тебе августовских дзело,

рос тебе святейших - океяны,

одухотворённое чело,

мой чужой, мой гений осиянный

До предутренних прелюдий

Тихо. Дождь уткнулся в травы

влажным носом и сопит.

Звёзд волшебные оравы

безразличием знобит.

Хладнокровна, однобока

и надменна, и горда,

молчалива, волоока

льёт луна на города,

на рассыпанные будто

кучки малых деревень,

свет задумчивый и хрупкий.

Лень отбрасывает тень

и от крыш широкополых,

и от бескозырок-крыш.

Небоскрёбы-балахоны

от неоновых кострищ

устают, но что поделать

коль судьба их такова...

и громадные пробелы

от людского баловства

выжигают чёрный бархат,

беспричинно ночь слепят -

острова на тёмных картах

обитаемые. Спят

люди-пятницы и люди-

робинзоны в "гамаках"

до предутренних прелюдий,

до рассвета в петухах...

У меня - дома-халупки,

и фонарь всего один,

Свет, изломанный в скорлупки,

птичий рынок, магазин

потерявшихся игрушек

и потерянных собак,

запах от сосновых стружек,

одурманенный табак,

бочка дёгтя в огороде,

горстка мёда на печи,

все ветра, и все дороги,

и меня - ищи-свищи

Сорочиное

Сколько писано мной передумано.

Сколько вытравлено-выкорчёвано..

Не однажды бивала беду мою,

Не однажды червонное - в чёрное.

Что алхимики.. мне.. неразумные...

Что им знать в настоящем золоте,

Сколько раз ограняла слезу мою,

Столько раз боль в себя заковывала.

По себе выбирай - не по сеньке, мол,

А я шапок - платков не ношу совсем,

Мне по снегу ходить проще босиком,

Чем в сапожках яловых да не с тем.

Поле выстланное пересудами,

Что мне выкрики те сорочиные,

Засмеюсь ли заплачу - всё буду - я,

На тебя слова не рассчитаны.

Не тебе Любовь - мне приданое

Солью выедено - да залечено,

Не однажды тобою преданное

До бескрылых плеч.. до бесплечия...

К Августу

Ах, эти дни!

Мне августом взаймы...

В награду за недолгое молчанье

Кузнечики - от бога певуны,

даруют голоса свои ночами.

От запахов кружится голова,

Куда там до любовного кружения!

И привкус на губах солоноват,

И в сердце несговорчивое жжение.

Листвы прохлада - искупленье дня,

Когда ошпаришь воздухом дыханье,

Блаженство дарит капель воркотня

Аллеи самой тёмной, самой дальней

От всей мирской бездумной суеты,

Заросшей и почти непроходимой,

Воображаешь, будто есть лишь ТЫ

И райский уголок с густой калиной,

С охапками крапивы, чабреца,

С прогорклой невесёлостью полыни,

Без имени, без роду, без лица -

Единый со вселенною отныне

Прозрачный и свободный ветерок,

И беззаботно мчаться, мчаться, мчаться...

Ах, август, август... если бы ты мог...

Ах, если бы могла я - не кончаться.

2.
Август. Полночь.

Подрастает

месяц.

Вырастет в луну.

Станет бледными устами

целовать меня одну.

Мне одной - холодный шёпот,

неразгаданный никем,

мне одной - и плач, и хохот

с ледяным величием.

Август. Август.

Небо - пламень.

Искры

сыплются. Сгорю.

Поплыву над облаками

в вновь представленном строю.

Обхвачу собой полнеба.

Отмолю души клочок -

малой звёздочкой-планетой

пусть повесят на крючок.

3.
Жара ворчливая. Начало августа.

Воркует лето непрощальное удушливо.

Отрава грусти не проклюнулась - трава густа.

Не будет осени по-видимому, пушкинской...

Не будет Болдино, не будет Натали,

Три бабьих лета разбазарили услужливо,

Напрасно иволги в закатах плакали,

Пора осенняя замкнулась, занедужила.

Начало августа. Конец растениям.

Птенцы окрепли, под крыло возлечь нацелились,

Облюбовали для житья часы настенныя,

Не оперились, желторото взъерепенились,

Кукушки гнёзда метят циферблатные,

в притворным крике возвеличились беседами,

все стёкла мухами засижены-запятнаны.

и пустоцветы на окошках сухоцветами

стоят колючие в умерших вазочках,

на листьях хрупких россыпь времени пылинками,

мельчают крыльями - живут в сетях-сачках

стрекозьи особи с замашками павлиньими.

Не будет Болдино. Не будет Натали!

Другие вымахают Сашеньки-Наташеньки,

Охапки слов чужих накупят за рубли,

Алмазы выкрадут, и перстеньки пустяшные

на пальцы тонкие далёкой Натали

с улыбкой пристальной нацепят, залюбуются...

и закружат толпой взапой без устали

по бывшим некогда святым и чистым улицам

Планета мечется в режиме хаоса.

под журавлиное многоголосие,

и литургиями в начале августа,

и панихидами по поздней осени

4.
У нас дожди...

Лениво. Скучно. Серо.

Ни туч, ни звёзд - лохмотья пелены.

Промокло всё. И лето отсырело.

Дни друг от друга не отделены.

Снуют дожди навязчивые нудно.

Расквасили у города лицо.

И на душе так мелочно, так скудно,

И воздух мерзко отдаёт гнильцой.

А я хочу лугов травы духмяной

И земляничной горечи во рту,

На васильковой солнечной поляне

Лежать и верить, что я не уйду

В такой вот дождь,

В такое опустение,

Когда в слезах всё, что умеет жить,

Когда рыдает всякое растение

От невозможности любить и говорить,

От невозможности дышать и задыхаться,

От невозможности дотрагиваться до

Неуловимых трепетных вибраций

От крыльев бабочек в объятиях цветов

5.
О, сколько же написано! А сколько

тобой сердец прожёвано, пропито...

Желания под звёздные осколки,

Осколки недочитанных пиитов

Под тёмными замкнулись небесами,

Руинами потухшими осели,

Подбрасывали кверху, вниз бросали.

И короли - в бродяги-менестрели

За журавлями, за моря и горы,

Забывчивость всему предпочитая,

Открещиваясь от любой опоры,

Наперекор себе - за дикой стаей...

Всё от дурманов от твоих, от шалой

предсмертной суматохи предвкушений,

Земля и принимала, и рожала,

И осеняла боевым крещеньем.

О, сколько их - переплелись корнями,

крестами и устами, земляникой

кладбищенской, измятою горстями

толпы невразумительной и дикой.

Непонятых, потерянных, забытых...

Обсмеяно, обругано, распято,

И проросло сквозь вековые плиты

Стихией пятой...

Они к тебе и о тебе - Словами-

Жемчужинами пали в ожерелье.

Они себе ни разу не соврали -

Самосожжение. Без сожаленья.

6.
Ах, август, август... шлю тебе поклон

от всех влюблённых (невлюблённых тоже),

Пою под журавлиный перезвон,

Где каждый голос грустен, но восторжен!

Последний бунт разнузданных цветов,

Последний гладиолусовый выкрик,

Прощальный вздох обобранных садов,

Заканчивается предсмертный триптих.

Уже стоит, задумчив и учтив,

С палитрой (и с поллитрой) месяц рьяный,

перебирает ржавые ключи

от кладовой, где прячутся туманы,

где всполохи гнездятся и дожди,

где заморозки первые скучают...

Ах, август, август...

Мечутся в груди

любовь былая с нынешней печалью

Они бывают большими...

Маленькие районные центры.

Серые. Унылые. Тоскливые.

Вытягивают, высасывают меня.

Делают это нудно. Безразлично. Буднично.

Не меняя выражения своего тусклого, облупленного лица.

Вечером улицы пусты.

Жалкие домишки ,

двух-трёх этажные здания.

Ленин на площади.

Не чищенные тротуары.

Заброшенные парки.

Но я их люблю.

Как-то по-особенному.

Через боль и грусть.

Они бывают большими по размеру,

Но не по сути.

Там, где живу сейчас я,

Нет даже этого.

Не приходите сюда никогда...

Мои двери открываются ветром,

На них не бывает замка...

Когда вы забредёте сюда,

Вас встретит бездомная собака,

Охраняющая меня,

И осенняя осина,

для которой никогда

не наступает весна.

Проходить можно не снимая ботинок.

На полу растёт трава

под ярким листопадом.

Он давно упал

со сбежавших деревьев.

Окна мои - это водопады,

уставшие падать,

Теперь они наблюдают

за временем,

которого не видят.

Здесь нет никого,

даже приведения

застыли в густом воздухе

и тоскуют вместе со мной.

Не приносите подарков.

Угощать вас нечем,

Надолго задерживаться не надо,

Когда наступает вечер.

приходят постаревшие воспоминания

И выпивают всё, что ещё осталось,

потому что они хотят жить.

Мне нечем их напоить.

Не приходите сюда никогда...

Фортиссимо

ах, как осенью пахнет, в открытом окне - Шопен

между фортепиано и между пианофорте,

холод с летним приданым в распахнутой настежь кофте

поверх пёстрого платья шествует подшофе,

полустёртые лица стареющих статных дам,

вечер с лёгкой небритостью и фонари во фраках,

невозможною прихотью небо упало в слякоть,

и летят а-каприччио толпы листвы к ногам,

пируэты сложны пуританских сближений па

уходящей вальяжности стай перелётных крыльев,

на юру так и пляшут все от леденящих ливней,

все костры сожжены в перекрёстном скольжении пар.

ах, как осенью пахнет, возможно сойти с ума

и шагнуть за окно, головою сбивая капли,

и спросить заодно - жизнь прекрасна, скажи, не так ли?

ринфорцандо на саксе Шопена фортиссимо

Волшебная карета

Баю бай -

вздыхали звёзды

через сетку проводов,

засыпали перекрёстки

тихо сказками из снов.

По аллеям и проспектам,

и по улочкам кривым

лунным призраком карета

развозила детям сны,

Заворачивала в счастье

шоколад и мармелад,

яркой ленточкой атласной

перевязывала клад,

Насыпала звёзд пригоршни,

разливала молоко,

нежно детские ладошки

целовала, а потом

поправляла одеяла,

под подушку - чудеса,

и на стенах рисовала

всем волшебные леса,

И когда проснулись утром

озорные малыши,

зашушукались минуты,

призадумались часы.

лучик солнца за дремотой

бегал зайчиком. А с ним

львы, жирафы, бегемоты,

развесёлые слоны,

И невиданные птицы

запорхали тут и там -

это сны спешили сбыться,

а не сниться малышам.

Утомится за день солнце

ослепительно сиять,

сказка в детский сон вернётся,

чтобы утром явью стать

Спаси Икара

Да надо ли мечтать о том о сём,

Букашкам всяким уступать тропинку,

Шептаться с переменчивым дождём,

Чесать за ушком, нежно гладить спинку

В фонтане утонувшим облакам,

На радуге сушить промокший парус,

Лучи считать, делить напополам,

Спасать и плакать, что не спас Икара,

Смущаться от признанья в нелюбви

Никем не очарованного ветра,

С наивным простодушьем голытьбы

Ждать, что из тыквы вырастет карета,

Не зажигая света, в темноте,

Стесняться и задёргивать портьеру,

В знакомом с детства чахлом фонаре

Вообразивши принца-кавалера,

Раскланяться, зардеться, убежать,

Пунцовость щёк руками прикрывая,

И у порога, как у рубежа,

как у черты последней, как у края,

вдруг - замереть на вдохе, на носках,

взмахнуть руками и взлететь... как будто...

пока слепой холодный липкий страх

смешную девочку смешной не сделал куклой

Милый

Милый...

Тихая моя жизнь

Сереньким дождиком моросящим,

Крыжиками на полях страниц.

Недруг. Единственный мой. Болящий...

Я бы любила тебя всю жизнь...

Но что тебе дни одинокой бабы...

Выветренной. Выдавленной, как прыщ.

Одутловатой душой жабы.

Где бы рассветов найти пучок,

Выхватить толику сытной правды.

Вывихнуть вымерзший мой зрачок,

Чтобы понять - прав ты.

Милый...

Какой же ты милый мне?

Мой нераспахнутый. Настоящий?

Мой нарисованный на стене,

Ищущий - не обрящий.

Словом -

Попытками...Пыт-ками

Вслушиваюсь в забвение...- тихо...

Маясь ошибками шибкими

Падаю в омут стиха...

Мимо...

Опять не попала в цель.

Мусорными говорю словами.

Все пароходы легли на мель

Во временном отставании.

Все зеркала - распознали ложь,

Все отражения - искаженье.

И, к сожалению, не сотрёшь

Писаного до сожженья

Пальцев, бумаг

И вообще всего,

Что прикасалось к тебе однажды

От сентября и до дня сего,

Высохшего от жажды.

Выпавшего из неловких рук,

Так и живущего между прочим...

Милый. Единственный. Мой недруг.

Мой повелитель строчек...

Пустому залу жалую себя

Мне часто снится сон — стою на сцене,

пустому залу жалую свои

бредовые столбцы, и в помещенье

под потолком летают соловьи,

садятся на дешевую лепнину

и на обрезки черных проводов,

мне эхо соловьиных песен в спину

между лопаток дробью кулаков

А я ору, срывая хриплый голос,

в забрызганный слюною микрофон,

и слушает меня собачий холод

со всех собачьих четырех сторон

Зло хлопает сидениями ветер,

снег заметает — треснуло стекло,

а где то на такой же вот планете

сейчас тепло, уютно и светло

И девочка стихи читает птицам

нескладные, без рифмы и вранья,

и по ночам ей ничего не снится,

и девочка, конечно, эта - я

Бесперспективно

Уходит день вразвалку неспеша,

засунув руки в не свои карманы,

в засохшую чернильницу ковша

поганок-мух нападало, гортанно

закаты провожают петухи,

от всхлипов речки одурела рыба.,

поспевшего рогоза пух летит

от ветренного лёгкого порыва

Зажав в кулак до пальцев белизны,

до капель липких пота на ладонях,

луны подсолнух , вызревшие сны

отщипывает ночь самодовольно,

Качаются в бессонном гамаке

ночные заколдованные птицы,

забыв о раннем утреннем звонке

в чужом гнезде кукушка копошится,

пристраивает жирных кукушат,

потом года считает по привычке,

и пальцы загибают кто не спят,

поверив не на шутку врушке-птичке,

И времени нарушив четкий ход,

черты распараллеленного мира,

кого кто хочет - тот к тому идёт,

доверчиво идёт, бесперспективно,

Рисует сонный ветер в небесах

лубочные картинки, пишет, пишет...

стихами в прозе, прозою в стихах,

улыбками девчонок и мальчишек,

Бумага неба рвётся в лоскуты,

на спящих спинах оставляет шрамы,

продавленные линии чисты,

бескровны, равнодушны и упрямы,

Богиня Мётел

…ЗА РОЩЕЙ ТОПОЛИНОЙ

слова с полынным послевкусием —

давно созрели семена,

моё дурное захолустье -

придуманная мной страна,

на позолоченных дорогах -

перегоревшие года,

в золе гвоздей настолько много,

что заржавела и вода

снегов растаявших, на луже

слезится радугой мазут,

и мне коралловые бусы

из моря чёрного везут,

иду шагающею куклой,

медведя за руку держу,

на уличных рекламах буквы

в огни от звёзд перевожу.,

темно, нет в роще тополиной

ни захудалых фонарей,

ни птиц певучих, ни тропинок...

пивнушка и бурьян -за ней -

черта кривая переулков,

разбитых окон, дряхлых крыш,

дешёвых папирос окурков,

голодных стай огромных крыс,

уродливых велосипедов,

коленок сбитых до костей,

не приготовленных обедов

и неприкаянных детей.

У косорылого забора

на всё махнувшая скамья,

Песок под шляпой мухомора,

качель безногая, земля

с бурьяном выше небоскребов

и со следами от того,

как избавляясь от микробов,

в колодца высохшего дно

плевали мы с особым шиком -

протяжно цокнув языком,

И папка старый мотоцикл,

в зелёный вымазанный тон,

в начале улицы, на зависть

таким же нищим пацанам,

в худые рученьки "красависы",

как племенного жеребца,

вручал. И аромат бензина

ей был дороже всех духов,

горой - трущобная низина,

а папка — всех заглавней — бох

ТОТ КТО ЖИЛ ЗДЕСЬ

скороговоркой выплюнул июль

последний, тридцать первый, зуб молочный,

озябшим боком прижимались ночи,

от колких уворачиваясь пуль,

к друг другу, вытесняя напрочь день,

еще недавно солнечный и ясный,

ворочалась в младенческой коляске

в туманах нерождённая осень,

играла погремушками листков,

облизывала августа пустышки,

скупали, не жалея медяков,

в базарный день тетрадки, ручки, книжки...

рябина торопилась покраснеть,

а солнце позже встанет - раньше ляжет...

то там, то тут какая-нибудь ветвь

хной зелень постаревшую бодяжит,

изранен воздух махами крыла,

в закатах стали узнаваться льдинки,

с тоски намедни муха померла,

и под руку забытые пластинки

ушедшей кошкой возвратились вдруг,

но патефон свою иглу посеял...

всё холодней и горше капель стук

в мои неприспособленные сени,

в них ни двери, ни пола нет, ни стен,

исшоркан коврик и порог затоптан,

а тот, кто жил здесь, съехал насовсем,

забрав с собой лишь отраженье в окнах…

И ЛЮБОВЬ…

меня мама ругала, говорила:, что слишком

я подол задирала высоко, до трусишек,

говорила мне мама, не показывай много,

а я думала надо обнаженной пред богом,

а я думала люди крылья сняли, заснули,

но они просыпались, забывая на стуле

эти крылья, искали продолжения всуе

и ходили толпою, и топтались по травам,

шли они к водопою - приходили к канавам,

не права моя мама, я совсем не малышка,

я - больна, мне отраву в детских выдали книжках,

там и море горело, были синими зайцы,

и на черное белое говорили прозаики,

а поэты писали про то, и про это,

только зря называли их при этом поэтами.

мой поэт - это море, это горы и воздух,

ветер, треплющий шторы, и любовь... пусть и поздно,

это глаз твоих милых тоскование в вечность,

и с неведомой силой вверх летящие плечи

ОБЪЯВЛЕНИЯ НЕ ПРОДАЖИ

семь окон в доме моём,

в каждом - пурга, горстями

черпаем снег и ждём,

когда мы и снег растаем,

по стенам тени висят - ждут,

кого бы сожрать первым,

свет, скрученный в жгут,

передавил нервы

***

одиночество котом рыжим

мне об ноги - не бросай только,

стены метят тенью че-крыжат

счастья битого клочки молью,

а луна в окно моё - птицей,

распласталась (и не жаль перьев?),

ключевой прольются во-дицей

все пороги мои, все двери,

солнце утро чертыхнёт в голос,

мол, проспало я, ну, что ж делать,

соберёт в пучок огонь-вОлос

и раскрасит всё опять белым,

так что топай, не проси даже,

одиночество моё, мимо,

объявленьями не про-дажи

ветер балуется иг-риво

БЕЗГОЛОСЬЕ

и напросившись в гости, как с плаща

в дождливую погоду капли на пол,

расстреливает памяти праща

ушедшее, слезами взгляд залапан,

повысохли дешёвые венки

вины, в горстях неверия зажаты,

несущиеся наперегонки,

неловко спотыкаясь, - лица, даты...

ах, кабы, кабы... знать всё наперёд,

я всю пшеницу враз да на солому,

и без ограды двор и огород,

и многое, да всё бы по-другому...

но что ж теперь, горюй - не пережечь,

не перейти, не вынуть рук из пепла,

мне говорят, но так чужда их речь,

и я оглохла, и стена окрепла,

героев полуобморочных снов,

безликих, бестелесных полутени,

и поворот маячит, но не нов,

есть лестница, да сломаны ступени,

есть крылья, да замкнуты небеса,

и песня есть, но правит безголосье,

и ртутным шариком былая бирюза,

и горечью навзрыд рябины гроздья.

спроси меня, любой задай вопрос,

я промолчу, и нет в ответе толку,

я снова там, где первый мой покос,

точу косу, ищу в стогу иголку.

МЫ ВЫРОСЛИ

мне звёзды с неба, обжигая руки,

ресницы опаляя, мальчуган

хватал и падал ночи на поруки,

смеясь и плача от горячих ран,

к босым ногам моим слагая лилий

оторванные стебли от реки,

он не просил, чтобы его любили,

он на огонь летел, как мотыльки,

бездумно, бесшабашно, откровенно

молчал и даже в сторону мою

смотреть боялся, поцелуем первым

не губы, а ладоней тыльную

не кожу, а воздушную походку

запрятанного запаха ласкал,

и я во все глаза кричала - вот он!

...мы выросли из...

напрочь…

наповал.

ВАЛЬС

всё кружит и кружит, никак не устанет,

никто ей не нужен: ни дом, и ни стая,

ни солнце, ни ветер, ни доброе слово,

не греет - не светит, а что здесь такого?

а что здесь такого, что может случиться?

без крепкой основы смешно и безлице,

ни страсти, ни гнева, ни радости вдоха,

ни права, ни лева, и плохо - не плохо,

размытая серость, беззвучное небо,

разбитая верность в пробоинах света,

ни ветки, ни поля, ни моря, ни речки,

и воля - ни воля - и вечность не вечна,

всё кружит и кружит, куда ей деваться,

меж двух полукружий, двух душ имитаций.

СЕЗОН ДОЖДЕЙ

сезон дождей. уставшие зонты,

бесследные прогулки, лужи, лужи...

под тучей вечной шар земной застыл

и сам себя на месте кружит, кружит...

танцует (?) испугался (?) ищет что (?),

щенком промокшим под ноги бросаясь,

скулит чуть слышно и за край пальто

прохожих звёзд доверчиво хватает,

тугой ошейник, оборванка-цепь,

в глазах с дождём перемешались слёзы,

а на доске последних новостей

размытых букв чернильные заносы,

его подруга - рыжая была,

пока дожди не растрепали краски,

по краю неба - марсовы поля -

звёзд легионы маршируют в касках,

а помнишь, раньше, раньше, до того,

как в монументы превратились боги,

пацан с тебя снимает поводок.

и с криком: Шарик, - рядом! - краснощёкий

летит с востока через крайний юг

на запад, перепрыгивает север,

и друг за другом, и за кругом - круг...

он что-то знал... а ты - во что-то верил...

сезон дождей. ни мальчика, ни пут,

на цепь орбиты посадили Рэкса,

и бесконечности разношенные жмут,

и в вечности неимоверно тесно.

Клякса слов

Пришла.
Глаза выплаканы.
Весна.
Ямы с рытвинами.
Грешна.
Пахнет рыбинами,
гниющими с головы.

Чума.
Не — разборчивая.
С утра
рожи корчила нам.
Ветра
несговорчивые
и злющие холодны.

С лихвой
тело выстрадано.
Листвой
прелой выстлано дно.
Лишь тронь
стрелы — выстрелами
ретивое в решето.

Огонь,
камнем высеченный,
ладонь
ранит, мысли чернит,
Не тронь
грани вычурные,
Родимое срежь пятно,

Бросай
в землю родинки все,
Роса
дремлет. Дым на росе.
Слеза
зренье выморосит -
Ни пятнышка в рукаве.

Лоза
с кровью — нынче вином
не зря.
Строить спичечный дом
нельзя.
Трою встречу потом.
И рядышком на траве
усну
без дыхания снов
в весну,
не скупая шагов.
Плесну
кляксу паюсных слов
завтрашней синеве

Не суди

Поминать тебя всуе - последнее дело,
стыдоба через край затрапезной груди,
Но коль нечего мне да и не с кем поделать,
Не суди...
Я не знаю, которая пашня бескровней,
Караваев которых бесхитростней дух,
Небо - дико мычащий от страха коровник,
И в затылок земле упирается плуг.

Надевая на головы гусениц кокон
из обрывов и комьев запёкшейся зги,
из-за чёрных углов, из замызганных окон
не родившихся бабочек смех стерегли

На угодьях кормушек сжигали гнилушки
ради едкой слезы в подтвержденье улик,
И до изнеможенья держали на мушке
птиц, с оказией не обогнувших тупик,

Всё пытались запрячь неуёмные тучи,
обуздать, оседлать и ветра, и дожди,
Взгляд раскосого поля казённостью брючин
раскрошить на припадки вражды.

Расстегнуть до пупа первоцветы рубашек,
растянуть до утра нераспущенность зорь,
написать во всё небо - Мне больше не страшно
и услышать в ответ - Бог с тобой

Я живу обособленно в мире

И никто не додумался просто стать на колени

И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране

Даже светлые подвиги — это только ступени

В бесконечные пропасти — к недоступной Весне!
Александр Вертинский

Я живу обособленно в мире,

позабывшем, что есть облака,

грузом смертным качаются гири

на пробабкиных ходиках сна,

Стрелки встали по горизонтали,

пустота от копья до копья,

сплав кукушки из перьев и стали

не сумел пережить яд вранья.

И летит к нам по над головами

от безусых ещё юнкеров,

кукушёнками брошенных в яме,

стая нами не сказанных слов,

А в парадных - ступени, ступени

в недоступность - к скворцам и творцам.

До сих пор не встаём на колени,

посылая детей к мертвецам,

и страна наша также бездарна,

также зла, как в семнадцатый год,

беспощадно и высокопарно

"этих мальчиков" в пропасть ведёт,

Ору одна

Огоньками рыжими полыхнул рассвет,

Заскрипел обиженно ржавый шпингалет

на калитке старенькой. Охнула луна

и со лба испарину опрокинула

росами холодными на моё окно,

вздрогнуло под водами неба полотно,

хрупко-хрупко дзынькнули стёклышки в дому,

тонкими прожилками выпали в траву,

И под мягкой лапою поступи утра

всё от боли плакали глупые ветра,

а по дому босое бегало уже

рыжее, курносое солнце в неглиже,

раскидало сны мои весело вверх дном,

наглое, красивое - в теле молодом

кровь бурлит вулканами, ох, охолони,

травами духмяными выдыхают дни,

от черёмух пряные вечера горчат,

вот и ночь нагрянула тенью по плечам,

неумело прячутся в шорохах шаги -

выдираю начисто

всё, что есть - сожги

мною не досказанный не прочитанный

про фиалки с вязами да рябинами,

про снега весенние да про зимний дождь

(ложью во спасение не спасешь -убьёшь)

разговор мой бешеный, я схожу с ума,

и стою по-прежнему и ору - одна,

Огоньками рыжими полыхнет рассвет,

жаль, но я не выжила, и калитки - нет

С кота

Сны беспокоятся о своём,

Начинают готовиться загодя,

Ходят тихонько, ловят крючком

в моих зазевавшихся заводях

мелких рыбёшек, акул и мальков,

головастиков, жаб с лягушками,

тащат кувшинки и тину в альков,

забрасывают гнилушками,

я прихожу и мне негде лечь,

топчусь рядом в недоумении,

мне бы уйти от задранных плеч,

от рук своих с синими венами,

выкроить сохранившиеся места,

сшить себя из них заново,

ну стала бы ростом, примерно, с кота,

зато из самого-самого

И всё-таки

И всё-таки весна!

Пусть минус десять,

А по ночам бывает и морозней,

Стеклярусом рябиновые грозди,

Канючит ветер ледяной. И бесит

под утро гололедица.

Хрустящий

рассвет похож на тепленькую гренку,

Берёз мелькают голые коленки,

И солнышком прогрет почтовый ящик.

И всё-таки весна. Весна!

Пусть снегом

переметает улицы. Но всё же

дурашливы пупырышки на коже,

И плюс четыре обещают в среду.

В шкафу томится новенькая куртка,

Приплясывают новые сапожки,

И как-то по-особенному утро

бросает снега мартовского крошки

Снег растаял, пучит лужи,

Солнце месит грязный ком,

Косолапо-неуклюже

Мы по улицам идём.

Нараспашку синь над нами,

Под ногами - облака.

И чумазые трамваи

чешут. Грязные бока

норовят об нас почистить,

Тут уж некогда зевать,

Словно велосипедисты

мчится мимо птичья рать,

Сморщенные тротуары,

Чуни вымокших столбов,

Воронёнков тары-бары,

Неприкрытый блеск голов.

И во всём великолепьи,

гордо, нагло, напролом

выпирают всех соцветий

листья прелые с говном.

Бражку солнечную хлещут

и ветра, и воробьи.

Лица у мужчин и женщин

так и блещут от любви.

То не похоть, не разгульство,

не какая-нибудь блажь.

То под бульканье гуль-гульков

сердце штопором - в кураж!

Бьётся о грудную клетку

птицей шалая душа.

Хочет плюхнутся на ветку

и горланить - Хороша

жизнь! А дальше - Ку-ка-ре-ку,

гав-гав-гав и чик-чирик,

позабыв, что человеку

для чего-то дан язык.

Да какой язык? О чём вы?

Слов таких не подобрать,

Пробирает до печенок

так, что хочется орать!

И какую-нибудь глупость

забубенить - да и фсё.

Ах, как воздух пахнет! Ну-кась,

дай мне глупостей ещё!

Отыщу поглубже лужу,

На средину забреду,

Позову друзей-подружек -

Мол, попала я в беду.

Прибегут да станут охать -

Полны грязи сапоги.

Поступлю я очень плохо -

Крикну — Ближе подходи!

Прыгну зайчиком повыше,

Камнем рухну прямо в грязь.

Столько нового услышу

о себе. И снова - хрясь!

Грязевым фонтаном снова

с головы обдам до ног.

Пусть орут. В начале Слово

было...а потом уж слог

Прут ручьи по бездорожью.

Щепки плещутся в ручьях.

Передёрнутые дрожью

облака - ботинком - чвяк!

И размазанное небо

соберётся, словно пазл.

Прыг да скок в него с разбега

взгляды изумленным глаз,

Рассыпаются веснушки

по белесой коже лиц,

Солнце лупит колотушкой -

очищается карниз

от рыдающих сосулек -

Нефиг плакать . Прёт весна.

Стайки пестрые бабулек

на скамейках. Им тесна

надоевшая квартира:

стены - пол - да потолок.

Носится щенок-задира,

под собой не чуя ног.

Дворник -р-раз! - гоняет воду.

Фантик «по морю плывёт».

Улыбается народу

жирный наглый рыжий кот.

Глянь, берёзу оседлала

стайка шустрых воробьёв.

Баба снежная упала,

рассупонилась ручьём..

В общем, весело и мило,

Где-то скользко, где-то грязь...

Я весну бы полюбила,

если б в ней не родилась

Затихнет ветер в чёрных кронах

не вылупившимся птенцом.

И - завихреньем на перронах,

дурачась, дернет пальтецо.

Погладит нежно по головкам

в полях уснувшие цветы,

Стесняясь, медленно, неловко

коснётся неба наготы.

Зажмурится. Отдёрнет руку.

дыхание перехватив

моё, и ну — айда по кругу

под сердца бешеный мотив

такие вытворять коленца,

так отчебучит, так схохмит,

до "невозможно наглядеться",

до понимания — жизнь — миг..

Лучами полоснет по горлу

непроходимой темноте

светило. Разразится штормом

весенний дождик. В наготе

своей прекрасны, беззащитны

зарукоплещут дерева,

встречая королеву флирта

под вечным именем - Весна!

Осиновая лодка

Качается земля вторые сутки,

вторые сутки вперемешку с небом

деревья, люди, мысли и поступки,

ложится солнце в дрейф после обеда.

Просоленная звёздами полночность

разглядывает ветхое жилище,

луна плывёт бессонницей порочной,

царапает по крышам ржавым днищем.

Я в лодочке из корочки осины,

мой парус — покрасневшие листочки,

за горизонтом есть край неба синий,

но как мне разглядеть во мраке точку

Встречный

Скоро закончится год -

через неделю,

снегом его заметёт,

смоет капелью,

звёзды приколют на грудь

мёртвому году,

сами отправятся в путь

по ледоходу.

И, балансируя зря

щепкой на льдине,

не удержавшись, заря

небо заклинит,

брёвен навяжут в плоты,

парусом - память,

у нулевой долготы -

наледь...

У нулевой широты -

вечность,

где-то за вечностью - ТЫ -

встречный

Жаль что у меня нет метлы

Жаль, что у меня нет метлы,
Жаль, что у меня — лишь снега,
Разной масти псы и коты
Бегают туда и сюда
В доме не родившихся снов
Под протяжный вой тишины
В городе сбежавших ветров
Маленькой заблудшей страны
На планете не голубой,
Ищущей то света, то тьмы,
Там, где говорю я порой -
Жаль, что у меня нет метлы.

Я бы полетела туда,
Где всегда цветут васильки,
У пруда растёт лебеда,
И гусиный пух вдоль реки.
Где мелькает щучья спина,
Чёрная от тени воды,
А рассвет — любви пятерня,
А закат — из сада плоды
Яблонева падают вниз
В мягкую густую траву,
Слушала б диковинных птиц,
Ела бы траву-лебеду,
Уходила б в ночь в те леса,
Где избу построил медведь,

В дикие его бы глаза
Стала бы глядеть и глядеть…
Напекла б ему пирогов,
Не для бабки, а для него,
Ешь, медведь, и будь ты здоров,
Просто будь, а так — ничего.

Весна

Весна. Сугробы почернели.

Приободрились кобели.

Дома оглохли от капели.

Коты рулады завели.

Подмигивает солнце хитро.

Свистят свистульки ветерков.

А я...

а я молчу - охрипла,

Обледенела от снегов.

Согласна я иль не согласна,

Весна размазывает вновь

Глумливо в талом снеге краски,

Кошачью пестует любовь,

Слезятся на ветру сосульки,

По лужам скачут воробьи,

Полощут клювы - лапки гульки

В веселых ручейках любви.

Пропитаны любовью взгляды,

С любовью смотрят облака,

Снеговики растаять рады.

Зачем?

Не поняли пока!

Но будоражит жилы нервно

Пахучий воздух, и снежок

вприпрыжку мчит, бурлит по венам

И, умерев,

на посошок

Тонюсенькой застынет льдинкой,

Лишь отвернётся солнце, в ночь.

Предсмертно хрустнув под ботинком,

Водою вешней рухнет прочь.

Сбивая до крови костяшки

На обмороженных руках,

Зима с весною в рукопашный

Вступает бой, почуяв крах.

Внимает клён, развесив уши,

Беспечной перебранке птиц.

И подставляют елки-клуши

Под лучик солнца зелень лиц.

Поют берёзовые души,

Распахивая без стыда

Продрогшие стволы для кружек,

За всё прощая холода.

Забыв напялить рукавицы

По снегу рыхлому бегу.

Хочу до одури напиться

весной.

Все пью и не могу

Насытиться.

Пьянющий воздух

щекочет ноздри,

Грудь - в клочки!

Спешу. Спешу. Вдруг будет поздно -

Зазеленеют веточки,

И пропущу весны рожденье,

Когда она ещё вот-вот...

Дыханьем, запахом весенним

Меня зовёт

Предчувствие стучит нарывом,

Пульсирует в висках земли

Стихийно и неотвратимо,

Так, будто ноги затекли

От неудобного сиденья

И обескровлены совсем,

Но вот неистовый, весенний

Поток по лабиринтам вен

Рванул, покалывая кожу

Всю - от макушки и до пят,

Хотел как будто уничтожить

Так, если воскресить хотят

Даль

За сугробами невиданная даль,

там тепло, растут ромашки, васильки,

в безрукавке старой, выцветшей февраль

кормит выводок весенних дней с руки,

Они мокрыми носами, как щенки,

неуклюже ему тычутся в ладонь,

и мерещится мне, будто у щеки

чьё-то тёплое дыханье - только тронь -

и на тысячи мельчайших огоньков

разлетится, как алмазная пыльца

утром ранним с нежных крыльев мотыльков,

когда воду у любимых пьют с лица,

Там на ветках тьма диковинных плодов,

птиц невиданных, неслыханных зверей,

там никто не строит больше городов,

и поэтому нет окон и дверей,

А ещё там много солнца и ветров,

море, горы, реки, поле и леса,

там гуляют просто так, за будь здоров,

в решете из лунных нитей чудеса.

О ней

Двор, песочницы пятнами, перекошены рты,

меж лопаток лопатками врежет память, на ТЫ

разговоры с нездешними всё больней и больней,

под снегами подснежники всё о ней да о ней,

Там - мосты поминальные, там - платков вороньё,

за закрытыми ставнями сиротеет моё

одиночество детское, в косах с белым бантом,

спит за старыми креслами, притворяясь котом,

Тапок грёзы балетные, пачки жёлтых листков,

бед белёсых победами по стене кровосток,

не достроены ждущие пирамидки столбцов,

печки жерло орущее, синяки до рубцов,

Мокрых листьев смородины стук тревожный в окно,

в горсти родины - родинок горьких ягод полно,

по губам - крошки пряные недосказанных слов,

и рябины, как пьяные, на обочинах снов,

До крови, по наитию, рвётся небо в рассвет,

в дверь опасною бритвою ночь стучится - привет!

за разбитыми стёклами одиночеств семья -

имя мамино стёртое, нерождённая я.

Отпустит ночь

Отпустит ночь - закончатся слова,

и землю отчеркнут легко от неба

проворные лучи,

За облака

из прошлогоднего растаявшего снега

сорвутся неразгаданные сны

гурьбой весёлой, вольные, как птицы.

Их лёгкие шаги на порции -

на промежутки притчи во языцех -

чужие отслюнявят языки,

глаза чужие выищут соринку,

поставят штамп, навесят ярлыки

и по дешёвке на блошином рынке,

в ряду последнем, кинут на крюки.

Быть может кто-нибудь возьмёт в довесок

не помещающееся в формат строки

за так,

из состраданья,

безвозмездно...

Сожмёт в ладони хрупкое тепло

и в кулачок чрез дырочку заглянет.

Зайдётся, затрепещет мотыльком,

засуетится ложечкой в стакане

одна восьмая от одной восьмой

не музыки и не стихов, конечно.

Так колокольчики с утра звонят росой

в тумане, зябко передёргивая плечиком

золушка

заполошное лето, сбежавшее впопыхах,

на ступеньках сезонных хрустальные скинув росы,

обжигающим светом у осени на руках

конопляников вздорных охапки забыло, в косы

заплетало огонь и осиновую листву,

наследило повсюду, роняя ромашек банты,

сиротливых тихонь-васильков - в жертву пашен бранных,

и в глазах незабудок последнюю синеву

воровато черпнув, расплескало смешным дождём,

словно вздорный ребёнок наскучившие игрушки,

подбирало на слух звуки, пробуя на излом

листопад обречённый, не нужный и простодушный,

ну, куда ты бежишь? раздеваешься на ходу,

постаревшие снасти, поверь мне, не виноваты,

повзрослевший малыш, заигравшийся в чехарду,

не заметил, что счастье набито клочками ваты.

когда-нибудь попробую и я...

когда-нибудь попробую и я -

что это значит - взять и умереть:

вот я была - и больше нет меня,

и никогда уже не будет впредь,

и пустота, заполненная мной,

скучать не станет, если вдруг уйду,

нелепо выглядит замок дверной

и ключ, не подходящий ни к чему...

чужие люди мой наполнят дом,

поставят в место новое кровать,

присядут на минутку за столом,

чтоб больше никогда не вспоминать

меня,

ещё живущую во всём:

и в этих стенах, подранных котом,

и в зеркалах, и за большим окном,

и в небе, за невымытым стеклом,

и в скрипе постаревших половиц,

в искусственной пластмассовой сосне,

на фотокарточках, в каракулях страниц,

в забытом мной моём нелепом сне,

в моей смешной, но преданной любви

к тому, кого не знала никогда...

когда-нибудь придётся мне пройти

последний шаг отсюда в никуда...

над небом

я знаю, что ты помнишь обо мне

в своей далёкой северной стране,

ещё я знаю, что тебе смешно,

когда другим и плакать-то грешно,

не то что истерически смеяться,

когда они стыдятся и боятся,

ты вырываешь из крыла перо,

с усмешкой разгрызаешь на запястье

один из проводков - не синий - красный,

и вытворяешь Словом чёрти што,

я знаю - что мне не дано узнать

и то, что для тебя непостижимо,

что жизнь моя - твоя ручная кладь,

забытая в ячейке магазина

в пакете с логотипом - умерло,

любым ключом такое не откроешь,

и даже победитовым сверлом

не вскрыть снесённых напрочь ветром кровель,

"и дважды в одну воду не войти",

отрезанного не пришить - не склеить,

но каждую весну, как ни крути,

на корм восходит вытоптанный клевер,

промёрзшая до копчика земля

вбирает жадно солнечную душу,

и предлагает плугу всю себя,

и кружит, кружит - постоянно кружит

в непознанной огромной пустоте,

среди таких же сделанных из пыли,

ребёнка распинают на кресте,

чтоб верили, а значит - чтобы жили,

всё только начинается,

в хлеву

светло и сладко пахнет прелым сеном,

и Синий Вол гуляет наяву,

и Город Золотой - не под -

над небом

Под тонкой кожей

Моей бабушке, Нине Степановне Корнеевой (Давыдовой), моему деду, Корнееву Сергею Никитовичу, пропавшему без вести в Смоленском котле осенью 1941 года, моему дяде, Корнееву Ивану Сергеевичу, погибшему в период прохождения срочной службы в Кремлёвских войсках (личная охрана Берии), всем моим знакомым и незнакомым, отдавшим свои жизни в многочисленных войнах, посвящается.

"Миллионы убитых задешево

Протоптали тропу в пустоте"
Осип Мандельштам

1.
предзимний день на ласки падок,
истает  нежным мотыльком,
меж лепестков  твоих лопаток
болезненным замрёт цветком,
надломленные руки тянут
ввысь одинокие кусты
среди заснеженной поляны,
как будто выбелил холсты
тягучий  ветер для портретов
надгробных умерших персон,
так снег в ручьях хоронят летом
и нет прекрасней похорон,
 
сейчас же солнце проникает
сквозь толстый занавес  кулис
едва, и комната больная
в себе не жалует актрис,
уныла, вздохи в полумраке,
невольно вздрагивает свет,
хрипит в видавшем виды фраке
мой допотопный табурет,
зевают сонные стаканы,
тарелки ленно дребезжат,
барбос и коврик домотканый
самозабвенно возлежат
на плахах,  крашенных когда-то,
и нервный тик у фонаря...
по серебру, раскинув злато,
ступает ранняя заря,
простоволосая, спросонья
всё натыкаясь на углы,
и вот уже с песком и солью
прут катафалки во дворы,
 
дома разбуженные нервно
в ладоши хлопают дверьми,
и покидают постепенно
дома и улицы огни,
сны, проводив до остановки
своих извечных визави,
неспешно  меряют обновки
в трёхстах парсеках от земли,
какая б ни была погода -
а всё одно - всё - суета -
от утреннего бутерброда
и до последнего кнута,
 
и руки мёрзнут без перчаток,
морозный воздух неохоч
до элегантности наряда,
лютует без присмотра ночь,
но как-то выживают птицы
без денег, без домов, машин,
и собирают по крупицам
тепло,  не брошенное им,
нахохлятся, сидят в раздумье-
чего-то знают и не ждут
от нас, чужих и полоумных,
им не обещанный приют
 
2.
под тонкой кожей осени рассвет
пульсирует прожилкой на запястье,
ветра орут, срываясь на фальцет,
до хруста выворачивают пасти,
 
темно, промозгло, ветрено - внутри,
тоскливо и не прибрано - снаружи,
и никуда не хочется идти,
ничто неважно и никто не нужен,
 
заученность движений от и до -
последствие пожизненных привычек,
обшарпанный холодный коридор
однообразен и философичен,
 
патрона пустота  под потолком
свела на нет необходимость шторы,
когда ты можешь говорить с котом,
к чему вести с другими разговоры,
 
когда ты можешь жить под колпаком 
стеклянным в ограниченном пространстве,
так важно ль беспокоится о том,
кто за стеклом измазан был на царство,
 
маниакальный и враждебный страх -
у времени кататься на закорках -
в пробабкиных пылится сундуках,
пока не извлекается ребёнком
опасливо,  и взвесив втихаря
все за и против непосильной ноши,
из  ветхого опального старья
он примеряет смертные одёжи,
несоразмерно груб суконный крой,
но вечность не нуждается в примерке, 
и куклы, увлечённые игрой,  
перевели до нужной метки стрелки,
 
часы на башне сосчитают всех,
ослепит медью духовой  оркестр,
на перекрёстке четырёх потех
живых и мёртвых наспех перекрестят,
потом по опустевшим площадям,
по улицам центральным и проспектам,
согласно спискам и очередям,
пойдут "дворяне" и "интеллигенты"
( сословия превысшего сего)
с заплечными горбами и со взглядом,
процеженным до отрешённого
чрез копоть  обречённого парада,
 
январский снег смолчит под каблуком
до скрежета зубовного асфальта,
и тишина  зависнет пауком
над заспанным мирком районов спальных,
там в детских озоруют  сквозняки,
играют в жмурки бывшие соседи,      
бодягой  растирают синяки
на постоянно падающем небе
 
3
неспешно и неотвратимо 
к нам  прикасается зима,
морозы набирают силу,
забиты снегом закрома
лесов и пашен, 
треск древесный
трезвонит гулко - во всю прыть.
косую сажень 
деревенской
спины сутулой 
не прикрыть
косоворотками - в прорехи
всё выпирает худоба
и рёбра, словно века вехи,
и чернь надсадного горба.
 
а на тропинках меж сугробов - 
смертельных тыловых траншей,
немым последствием оброков - 
след босоногих малышей.
 
в избе натоплено и тихо,
разменно ходики стучат,
суровой ниткою портниха
колдует, трепетно свеча
тьму отгоняет, стынут окна,
в трубе беснуются ветра,
у печки сохнут одиноко
пимы, на утро детвора
без спора, чинно, без обмана
привычно соблюдёт черёд.
и первым - в валенках пойдёт,
в снегах прокладывая ход
для босоногих мальчуганов.
 
4
метели нас не целовали,
январь - задумчив и лучист,
и в минус три на сеновале
под гнусный писк чердачных крыс,
в тулуп закутавшись овчинный,
пропахший горьким табаком,
всё хлопотали беспричинно
воспоминания о том,
кого на старых бледных фото
не сохранилась даже тень,
на краешке, в пол-оборота,
нескладных нищих деревень -
неуловимое движенье,
улыбки грустный ветерок,
осенний лист в лесу весеннем -
безличие казённых строк
хрустит предательски и громко
сучком засохшим под ногой,
и за воронкою воронка
молчит и врёт наперебой,
 
молчат свидетели немые,
язык иных - чужая речь,
молчат угодники святые,
ворчит и осуждает печь
большая русская, в полхаты,
с подсолнухами на горбу,
притихли  крынки и ухваты,
и троеперстие  ко лбу
в испуге тянется, как будто
оно сумеет защитить,
но утро кажется не утром,
и нечем голову покрыть,
 
а взгляд всё ищет виноватых,
всё сквозь толпу ушедших вон
сбегает за пределы хаты,
а в хате остаётся стон,
и не заплакать, не завыть ей -
какой там стыд - куда с добром,
когда бы были дети сыты,
а остальное  всё - потом,
а остальное - это в прошлом,
в густых чернявых волосах
постыло выспалась пороша,
и горький лёд застыл в глазах.
 
но если б знала ты - что будет
через каких-то десять лет -
не поседели б твои кудри,
в овчинку б не свернулся  свет,
то горе - вовсе и не горе,
та боль - не высшая волна,
пасть неизвестным в чьём-то поле -
на то она и есть - война,
но в мирный день совсем иначе -
подлей, безжалостней вдвойне
за хрен собачий гибнет мальчик
в счастливой правильной стране
***
в амбаре чистенько и сухо,
мешок зерна за трудодни,
в углу - муки ржаной полпуда,
орешков куль для ребятни
на полке, рядом жмых, во фляге -
пахучий мёд, чуть дальше - соль,
на стенке - упряжь для коняги, 
а в рамке под стеколком - боль,
лицом к стене, от всех отвёрнут,
иначе будет не войти,
над ним платок распластан чёрный,
и богатырь лет двадцати
за годом год буравит стену,
стена смолою изошла,
и зарывают постепенно 
его паучьи кружева..
 
5
Ванюша рос мальчишкой крепким,
Ты наглядеться не могла,
Из пятерых детей - три девки,
А сыновей бог дал вам - два.
Ты берегла их как умела,
И хоронила как и все,
В живых брала для мёртвых силы,
Как жизнь берёт  исток в весне.
 
Как на мороженой картошке,
И на обрате молока,
На лебеде, на хлебных крошках
Ты сохранить его смогла,
В кого же силища такая
В тебе, былинке луговой,
Себя, как лошадь загоняя,
Беду встречая за бедой,
Куда ты шла, к чему стремилась,
С какою думою жила,
Не плакала и не молилась,
И не вдова, и не жена,
Свой воз тянула сквозь разруху,
Куда ни глянь - везде кресты,
Ты - в тридцать лет уже старуха
От похорон и нищеты.
 
Ты разучилась петь и плакать,
Но как же твой прекрасен смех,
Летит он вихрем по этапам,
Собою заражая всех.
Какой  же сказочный румянец
На впалых властвует щеках,
Какой же искромётный танец
В линялых здравствует очах,
Движеньем дерзким своевольным
Как запрокидываешь ты
Белёсую головку вдовью
На самом краешке черты
 
Моя ты маленькая птичка,
Без оперенья и без крыл,
Боль непомерную привычкой
Тебе послал и бог, и мир.
Ах, если бы в другое время...
Быть может и смогла тогда..
В какое? Мы - дурное племя,
Мы - лишь копыта и рога.
Куда тягаться нам с такими,
И рядом стыдно ставить нас.
Под деревами вековыми
Мы - неплодоносящий пласт.
 
6
снег метёт,
и новый день в загривок
из конюшен выдворен в поля,
где ни слова, ни календаря,
где зарубок нет и нет нашивок,
в платье вдовьем кружится земля,
руки положив на плечи стаям
маленьких бумажных голубей,
в чёрном одиночестве - святая,
и чужая  - в святости своей,
 
снег метёт
по улицам прогорклым,
по моим полынным городам,
по всему, чем я была горда,
по тому, чем я сыта по горло,
но не пожелаю и врагам,
птичек  из бумаги вырезаю -
маленьких и мёртвых голубей,
в чёрном одиночестве - чужая,
проклятая в гордости моей,
 
снег метёт...
и вперемешку с пеплом
достаёт зима из-под полы
ягоды рябины и полынь -
скованные воедино цепью
комья черно-красные золы,
на поклёвку резанные птицы,
на помин за гранью из сукна -
вырванные до костей петлицы,
выжженная до нутра страна
 
Эпилог
 
растает снег,
подснежники куражась
полезут целоваться с солнцем вновь,
над вереницей шиферных фуражек
взовьётся голубиная любовь,
проклюнутся вчерашние снежинки
беспечным полем нежных васильков,
и первый дождик, словно на резинке,
подпрыгнет от земли до облаков,
отхлынет от небес с такою силой,
с такой неотвратимой быстротой,
так искренне, стихийно-некрасиво,
что шар земной, будто щенок слепой,
святой водой перешибёт дыханье,
отфыркиваясь   кровью и слюной,
он выплывет, его весною ранней
корабль бумажный увезёт -  домой
 
помчат ручьи безудержно и звонко,
взовьётся гребешками океан,
растреплет  ветер пятернёй-гребёнкой 
не чёсанные холки у полян,
пройдётся сверху вниз, срывая шляпки
с наивных несмышлёных  огоньков,
замрёт и вдруг - припустит без оглядки
вздымая в воздух стайки мотыльков,
 
потягиваясь сладко, просыпаясь,
живое всё весне откроет взор...
и жаворонка песенка простая
польётся...
доживём ли до тех пор...

чарльстон

небо на срезе - квадрат Малевича,

о гениальности спорить глупо,

все королевы врут королевичам,

дождь собирают сачками в ступы,

брони под звёзды - броня бессрочная,

у кастелянши - глаза - мокрицы,

в очередь строятся одиночные,

чтобы хоть как-то уединиться,

толпы рассветов на мушке снайпера,

есть у закатов свои игрушки -

ночь расплевалась с луной, дверь заперта

на заминированной опушке,

ёлки - стеной, запрокинув головы,

Ты-кают безапелляционно,

бьются часы - отбивают молоты

ритм сногсшибательного чарльстона,

с понедельника на среду

я немножко заболела,

у меня от солнца - слёзы,

и завёлся кто-то слева

непонятный, не серьёзный,

по ночам ежом колючим

теребит на прочность рёбра,

днём - паучьи пальцы-крючья

перестукивают дробью

через стену шифрограмму:

точка - пропуск - многоточье,

и зачем-то голос мамы,

а синицы на носочках

всё заглядывают в окна,

козырьком смешным приладив

крылышков намокший остов

к темноте безглазых впадин,

скоро будет солнце - ярче,

подобреет хмурый ветер,

люди на соседских дачах

понаедут, станут дети

громко плакать и смеяться.

трактора изранят землю -

это буднично и вкратце

о весне...

пока - все дремлют,

подбираются сугробы

непосредственно к макушке,

теплота домов утробы,

словно чай в железной кружке,

словно сытые овечки

во хлеву уютном, тёплом,

и дымятся, словно печки,

проруби на небе волглом,

а под снегом притаились

контркультурные ромашки,

на авось и божью милость

уповающие пашни,

и не убранные зёрна

до поры мертвецки пьяны,

в ожиданьи всходов сорных

и опушки, и поляны

берегут от злого ока

пласт не паханный и дикий,

а у ельника под боком

спит кустарник ежевики,

прилабунясь, будто к мамке,

к лапам мёрзлым и колючим,

пень берёзовый в панамке

с верою в счастливый случай

в кулачке сжимает сердце,

от морозов прячет ноги,

тяжело тебе согреться,

если старый-одинокий,

и души не распечатан

сундучок, и колокольчик -

недоразвитый початок

безъязыкой зимней ночи,

осыпает снег с деревьев

беспокойных птичек стая,

еле слышимый, весенний

дух идёт от каравая,

испечённого нарочно

с понедельника на среду,

после ярмарки сорочьей,

к воробьиному обеду,

у земли трепещут ноздри,

воздух втягивают жадно

отлучённые от гнёзд и

не зачавшиеся жатвы,

и вздымается чуть слышно,

и замедленно, и робко

грудь земная - это дышит

жизнь под саваном сугробным

За журавлями

по снегу ходит босиком

синичек стая,

следит за белым мотыльком

луна седая,

скрипит точёный каблучок,

снега пронзая,

а в паутинке паучок

уснул до мая,

деревья замерли в снегах,

осунув плечи,

застыли реки в берегах,

и дым - в колечки

пускают трубы на домах,

парит дыхание,

зима - изданье в трёх томах,

не наказание,

темнеет рано,

но зато

так сладко спится,

поют бураны

мне про то,

что стану птицей

и полечу за край небес,

зачем - не знаю,

я не хочу погибнуть здесь,

хочу - за краем

парить дыханием в мороз,

в жару - дождями,

и быть шутя, а не всерьёз,

за журавлями

смотреть по осени и плыть

за криком дивным,

и над берёзами застыть -

и рухнуть ливнем

под тонкой (отрывок)

под тонкой кожей осени рассвет

пульсирует прожилкой на запястье,

ветра орут, срываясь на фальцет,

до хруста выворачивают пасти,

темно, промозгло, ветрено - внутри,

тоскливо и не прибрано - снаружи,

и никуда не хочется идти,

ничто неважно и никто не нужен,

заученность движений от и до -

последствие пожизненных привычек,

обшарпанный холодный коридор

однообразен и философичен,

патрона пустота под потолком

свела на нет необходимость шторы,

когда ты можешь говорить с котом,

к чему вести с другими разговоры,

когда ты можешь жить под колпаком

стеклянным в ограниченном пространстве,

так важно ль беспокоиться о том,

кто за стеклом измазан был на царство,

маниакальный и враждебный страх -

у времени кататься на закорках -

в пробабкиных пылится сундуках,

пока не извлекается ребёнком

опасливо, и взвесив втихаря

все за и против непосильной ноши,

из ветхого опального старья

он примеряет смертные одёжи,

несоразмерно груб суконный крой,

но вечность не нуждается в примерке,

и куклы, увлечённые игрой,

перевели до нужной метки стрелки,

часы на башне сосчитают всех,

ослепит медью духовой оркестр,

на перекрёстке четырёх потех

живых и мёртвых наспех перекрестят,

потом по опустевшим площадям,

по улицам центральным и проспектам,

согласно спискам и очередям,

пойдут "дворяне" и "интеллигенты"

( сословия превысшего сего)

с заплечными горбами и со взглядом,

процеженным до отрешённого

чрез копоть обречённого парада,

январский снег смолчит под каблуком

до скрежета зубовного асфальта,

и тишина зависнет пауком

над заспанным мирком районов спальных,

там в детских озоруют сквозняки,

играют в жмурки бывшие соседи,

бодягой растирают синяки

на постоянно падающем небе

На крик один

глаза мои перебирают буквы,

вы пишете: "не я... " и "не со мной..."

а я в трамвае еду в этом будто

то рядом с домом, то в стране иной,

вы пишете про молодость и зелень

разбитую и "та... и та...и та...",

а я назад сквозь лабиринты времени

шепчу и плачу: "вот моя рука,

держите, может станет вам теплее,

а может быть, сухую сжав ладонь,

я удержать на крик один сумею

кукушек звон и колокола вой.

и повернётся круг совсем иначе,

он стол накроет вам на семерых,
не нужно будет разрешать задачи -

кого в живых оставить из двоих,

не будет рук измученных, в мозолях,

ни слёз, ни обречённой пустоты,

лишь звездопад над лютиковым полем

и необыкновенные цветы

из ваших слов, сплетённые в столетья,

прекрасны настоящностью своей,

и больше ни одной войны на свете.

и чтоб никто не хоронил детей,

не укоряйте, и не говорите,

и оправданий отметите хлам,

кто смеет вас судить, какой ценитель?

любой в подмётки не годится вам,

вы - птица гордая, да - надломились крылья,

да - не хватило воздуха, когда

вы молча умоляли - помогите,

просить не смею - слишком я горда,-

вы примеряли платье перед кем-то?

вы целый год искали тот фасон,

чтобы не вызвать отвращенье смертных,

в бессмертие входящих, будто в сон.

простите нас, за то, что мы, живые,

так скверно исковеркали слова,

за наши притязания пустые,

за выдохи и вдохи холостые,

за подлые попытки воровства,

за фальшь, за нищету в холодном сердце,

за неумение открыто говорить,

за то, что беспринципно лезем к дверце,

которую вовек не отворить

умом, подсчётом, выверенным ритмом,

хоть тыщу лет учи-переучи,

мы не умеем вены резать бритвой

и так писать, чтоб стих кровоточил

утро

на снег младенческий, и первый, и последний,

предутренние хрупкие видения,

изнеженные непорочным сном,

ступают осторожно,

боясь поранить тонкие покровы,

и шёпотом несвязным чуть касаясь

застывших в ожидании рассвета

холодных равнодушных стаек звёзд,

мерцают фонарей глаза больные,

подслеповато щурится луна,

в безмолвных окнах блекло отражаясь,

теней побеги, словно фимиам,

бросает ночь лениво-грациозно,

хрустит морозный скомканный платок,

ребёнком спящим сброшенный нечаянно

на плахи утонувшие во льдах,

и треск, как Ах!, танцующих деревьев,

и тихие капризные смешки

берёзок-гимназисток в мёртвом парке,

комедиально руки заломив,

и прыскают, в плечо уткнувшись клёнов,

скучают в одиночестве скамьи,

влюблёнными отвергнутые в зиму,

тягучий пар бездонные колодцы

протяжно выдыхают, и поют

заблудшие чьи-то каблучки,

стареющие стены жадно звук

высокий пожирают, плотоядно

взирают на беглянку и грустят

на цепь посаженные свечи и огни

ещё не смелые и робкие по-детски

в домах усталых , первые... нелепо,

некстати, невпопад и невзначай

бродяга-ветер шебуршит листами

на ветках, не успевшими упасть,

не верящими в собственную смерть,

и ждущими весну...

проснутся птицы,

погонит голод под ноги толпы,

в кормушки, на карнизы, льдинки ягод

очнутся - им, увы, не избежать

ни клювов острых, ни когтей колючих,

лопаты раскромсают и сомнут

невинный снег, переломают рёбра

снежинок, необдуманно, беспечно

с высот недосягаемых слетевших,

сгребут в сугробы, вывезут потом...

построят горки, крепости, фигурки...

потом построят, а пока есть час

пугающий безмолвием своим,

и спит светило за семью морями,

и на носочках ходят облака,

сто тысяч километров между нами,

секунды жизни и смертей века

несколько минут

последние погожие деньки,

кузнечики болтают без умолку,

сменила осень куртку на футболку

и босиком гуляет вдоль реки,

пичуги отложили перелёт,

клюют лениво спелую рябину,

щенок о лучик солнца чешет спину,

нахально развалился рыжий кот,

замёрзшая ещё вчера трава,

нежданное тепло перебирая,

шуршит наивно, будто молодая,

забыв о том, что умирать пора,

и листья встрепенулись, под ногой

шушукаются недоумевая,

ну отчего же их не забирают -

давно закрылся сад - пора домой,

куда-то разбежались облака,

а небо - словно кисточки в стакане

от синей акварели полоскали,

постукивая о бока слегка

неспешно подметает тротуар

пластмассовой метлой усатый дворник,

вздыхает в такт метле усталый дворик.

из кулуаров вылетел комар,

зевают мухи, люди воду пьют,

сейчас бы квас, да кто бы ждал такого,

всё продано, и кофр упакован,

и до зимы лишь несколько минут

отсечённый от прошлого

город мой, отсечённый от прошлого,

посохом отмеряющий время,

проглядел ты слепыми окошками -

вот и стали большими деревья,

маленький, несуразный, поношенный,

латками да лотками прозренья

поперёк и повдоль перекошенный,

огорошенный, с остервенением

оттираешь подошвы протёртые

до костей и до запаха гари,

заманили в болота костёр, а дым

по кускам безобразным продали,

листья жгут за чужими воротами,

поздно нам руки греть над золою,

повезло - спички были короткими

все четыре - дороже не стоим,

желваки заходили под кожами

у дорог, перепутанных нами,

погляди - за отвратными рожами

васильки да поляны с цветами,

за тоской за кладбищенской - радости,

продыху не возрадуйся - грех то...

за мирские оградки пора нести

нам себя и подбрасывать кверху,

полетим? - нет - на птиц не похожи мы,

поползли б - да разодрано брюхо...

а давай-ка с тобой на порожек и

по чуть-чуть - вдруг земля будет пухом

парафраз

опять приснился стук колёс,

от нас отмытые вагоны

вёз допотопный паровоз,

снег суетливый и солёный,

усталые проводники,

флажков замызганная жёлчность,

ворчание багажных полчищ,

бежали наперегонки,

толкая походя мороз,

с минутной стрелкой пассажиры,

на шее напрягая жилы,

глотали дым от папирос,

клубился выдохнутый пар,

глаза слезились, нос щипало,

луна светила как попало,

распространяя перегар,

неслись носильщики рысцой,

студенты в тоненьких ботинках,

и тётки кутали в корзинках

нехитрый закусь поездной,

и фонари через один

размазывали чернь вокзала

несвежим светом, будто салом,

над скопищем сутулых спин

порхали ласточками сны,

подобно малым собачонкам

послушно ждали, удручённо

синицы крошек и весны,

вздыхали шпалы, рельс гудёж

вибрировал низкочастотно,

перрон калошей старой стоптан,

застывших буферов скулёж,

стою. нездешней и чужой

в чужом тревожном ожиданьи,

ловлю чужие "до свиданья"

и взмахи вымершей рукой.

земля уходит из-под ног,

не ориентируюсь в пространстве,

иду наощупь, на гудок,

снежинкой таю в декадансе,

встречаю снова поезда,

себя навеки провожаю

в который раз, и жизнь чужая,

и сиротливая верста

смеются краешками глаз

в купе, за стёклами двойными,

и тень моя стоит за ними,

и я - лишь тени парафраз.

глухой

перекалеченный черёмухой,

в блаженность трав переобутый,

по пустоши глухой Ерёма шёл,

зарубками на пнях минуты

рассаживал да приговаривал,

мычал в замкнутое пространство,

и всё здесь было не по правилам,

не по законам, христианства,

весну никто давно не жаловал,

ругали лето, ждали зиму,

не опалённые пожарами

седые клёны да рябины

пыль собирали придорожную

в потрескавшиеся ладони,,

и на огонь неосторожно дул

сквозняк дыхания агоний,

закат запёкся сгустком сукровиц

вдоль побережья бездны синей,

рассвет на все задраен пуговицы,

в пустых глазницах гнёзда свили

вороны чёрные, крикливые,

птенцов натаскивали хмуро

и с горизонта, как с обрыва их,

бросали,, крыл не давши, - дуры,

скажи, Ерёмий, где неправедно,

какие цели и кончины,

где грань между кнутом и пряником,

меж человеком и скотиной,

кому пристало в пояс кланяться,

кому и крест - петля на шее,

из плащаницы сшили платьица

для вакханалии в траншее,

оскалы из улыбок высекли,

из языков - деликатесы,

исправно прижигали прыщики

холодным оловом невесты

своим несуженым- неряженым

в костюмах, вышитых на вырост,

ремни с начищенными пряжками

да по тридцатнику на рыло,

с перебинтованными горлами

над недоросшими хребтами

поспешно за углом соборовали

не перекрещенных крестами,

звезда раскачивалась ранняя

в морозном облаке тумана,

в припадке рабского старания

халдеи резали барана

и забивали залпом патоку

во рты разверстые немые,

слюной давились, жадно сглатывали,

верёвку не забыв намылить,

в хлеву заброшенном, за рощицей

тонюсеньких дерев-подростков,

стояли в очереди роженицы

за дымом и за пепла горсткой

верба

в небе стократно крикнули - быть рассвету,

совы глаза закрыли - боясь ослепнуть,

новорождённый вскричал - мне за что всё это,

руки старух ломали в оврагах вербу,

красный огромный шар опалил всё небо,

бились синицы в окна - в дома влетали,

жить до конца оставалось ещё сто метров,

только пройти удастся хоть шаг едва ли,

ночь прожуёт - утро выплюнет нас брезгливо,

день подберёт - отряхнёт - да снесёт на свалку,

ногти срывая, до вечера месим глину,

мы бы пошли в овраги - да вербу жалко

За окном

мир за окном незваным гостем топчется,

проснуться невозможно и не хочется,

звонок отключен, и беруши вставил -

но так громки, навязчивы удары

его внутри, что кажется вот-вот

всё вдребезги сломает, разорвёт:

и оболочку, данную в нагрузку,

и бестолковый, но прекрасный сгусток

невесть чего, зародыш чистоты,

поспешно птицам закрываю рты:

не пойте, птахи, траур у меня,

мне принесли с утра останки дня,

накрою стол вчерашнею листвой,

мы станем пить за упокой с тобой,

непрошенным, заброшенным, пустым,

молчим, молчим, сто тысяч раз молчим,

рассвета тень пылится там, в углу,

толпа зевак повытопчет траву,

не принесёт на праздник ничего,

смешно-грешно отвоет грешного,

на скатерти засохшее вино,

а мамка божья головой в окно

колотится, с ней рядом мать моя

глядит, глядит с укором на меня,

а я кричу, но на губах печать,

мне криком получается молчать,

холодным лбом к разбитому стеклу

припасть и плакать - всё, что я смогу

притча во крестах

неземля моя на семи китах,

на семи ветрах мой несад-недом,

незвезда моя - притча во крестах,

переходы рек вброд с пустым ведром,

добрести бы мне до прекрасных пор,

по сырой траве ног не наколов,

и не видеть бы как снесёт топор

за один присест тысячи голов,

не смотреть в глаза отлучённым от,

не смотреть в глаза обречённым на,

ах, зачем же ты, глупый чёрный кот,

переходишь где перечёркнута

недорога-путь, не тропа в лесу,

и не малая непроезжая,

замороженных птиц птенцы несут -

лето выпало нынче снежное,

а когда придёт и птенцов черёд,

станут птицы выть громко мёртвые,

не ходил бы ты где попало, кот,

видишь, крылья жгут за воротами

непрощённое

что нам эти прочтения глупых чужих стихов,

что нам эти глаза за разбитым ничьим окном,

вон, гляди, по углам непрощённых полно грехов,

и на каждой стене нацарапано -поделом,

слишком синее небо и птицы стирают грим,

как попало размазаны звуки и голоса,

говорят - это осень, но мы-то не верим им,

мы узнали однажды как выглядят чудеса,

потускнеют дожди, разлетятся под ветра бой

станем тупо смотреться в заснеженный водоём,

нам соврут, что зима, но узнаем мы - это боль,

и тогда закричим, все подумают, что поём.

закружит за окном, разбуянится вновь листва,

станем снег разрывать до земли, добывать огонь,

разгорается плохо опавшая синева,

разлетается в пыль, только взглядом её затронь.

Мат конём

крест на окне - условность меж мирами:

в одном - по воле вычурных страстей -

навешаны расстрельные медали,

и всё воспринимается острей,

без кожицы, без яркой упаковки,

таким, как есть, с червями и гнильём,

а мир другой блестящие подковки

с копыт дерёт и ставит мат конём,

там вдоль дорог - железные заборы,

таблички с тарабарским языком,

тепличные слова и помидоры,

и там - и там - мы - в клетке - под замком,

за слюдяным решетчатым окошком

гуляют на коротком поводке

обворожительно слепые люди-кошки,

собаки-люди стаями, в толпе

при свете дня обычная букашка -

во тьме огнём горящий светлячок,

лишь изредка мелькнёт звездой упавшей,

как в спешке не докуренный бычок,

размазывая небо в мутных лужах

подшитыми подошвами души,

хлебают пойло из железных кружек

запроданные в рабство малыши,

у них усы и волосы седые,

под крышками насупленных бровей

хреновым холодцом глаза застыли

в покорном ожидании гостей,

начищенное серебро гарсоны

перчаткой белой бережно снесут

за длинные столы для VIP-персоны

и вылижут не выхлебанный суп,

коль повезёт - снесут домой объедки,

помоются, улягутся в кровать,

всё чин по чину - народятся детки -

кому-то ж надо ложки подавать

Молчали б лучше

когда повеяло полынью

от слов моих,

ключей гортанные напевы

сковали руки,

и вороньё шарахнулось,

роняя перья

в придуманный мой снег,

в садах ухоженных

согбенная старуха

покорно убирала сорняки

с колючими засохшими цветами,

новорождённые смотрели из окна,

умершие с улыбкой наблюдали

тут - рядом, стоя за её плечом,

дыханье холода щеки едва касалось,

повсюду высота без основанья

и много-много незнакомых птиц,

средь них одна - из радуг оперенье,

блестели разноцветные глаза,

но крылья связаны,

и лента чёрная от неба и до неба...

везли её на рынок,

продадут - еды накупят, станут поминать,

кровь разольют её по чистым рюмкам

и станут говорить....

молчали б лучше...

Плюмаж

будет тебе, мамка, просфора и поп с кадилом,

и от копыт ямка просторная, и стропила

вкруг обойдут, стянут рёбер твоих избушку,

видно с тобой зря мы выбрили мне макушку,

выхолостил взгляды охочий до слёзок ветер,

ровно рядок к ряду, носочки ботинок дети

выровняли, ручки крепко к бокам пришиты,

из плюмажа штучки выдали для защиты,

будут лежать смирно, в окошко глядеть незримо,

перекрестив с миром в сторожках им петь визгливо

олухи зем-ные царствия занебесья

мёртвые жи-вые, мамка, прости - здесь я

Без зеркала

с рожденья ненавижу зеркала -

фальшивые подельники позёрства,

искусственное завтра, из стекла

воссозданные, воплощенья форса,

холодные, боящиеся тьмы,

бездумные пустыни отраженья,

при свете дня берущие взаймы,

отрезанные абрисы от тени,

люблю прудов нетронутый искус,

озёр глаза и разговоры речек

рябых, где отражаясь, каждый куст

от кроны до корней очеловечен,

где рассечённый стайками гусей

иль уток диких, слой воды трепещет

и каждой каплей всех мужей честней,

и откровенней всех на свете женщин,

люблю вглядеться в толщу вод до дна,

ловить лучи в походке водомерки,

ждать с нетерпеньем - что вот-вот струна

заката, раскалившись докрасна,

не выдержит - порвётся и померкнет,

и всколыхнётся сонная волна

едва-едва, поглаживая берег,

потягиваясь хитрая луна

лучом холодным глубину измерит

и поплывёт задумчиво, легко,

здороваясь с кувшинками попутно

небрежным еле видимым кивком,

пока в реке не отразится утро...

туманом испарится лунный след,

и солнце рыжее по самую макушку

с разбега в речку плюхнется, в рассвет

ночного неба обмакнув горбушку,

Под тонкой кожей

предзимний день на ласки падок,

истает нежным мотыльком,

меж лепестков твоих лопаток

замрёт болезненным цветком,

надломленные руки тянут

ввысь одинокие кусты

среди заснеженной поляны,

как будто выбелил холсты

тягучий ветер для портретов

надгробных умерших персон,

так снег в ручьях хоронят летом

и нет прекрасней похорон,

сейчас же солнце проникает

сквозь толстый занавес кулис

едва, и комната больная

в себе не жалует актрис,

уныла, вздохи в полумраке,

невольно вздрагивает свет,

хрипит в видавшем виды фраке

мой допотопный табурет,

зевают сонные стаканы,

тарелки ленно дребезжат,

барбос и коврик домотканый

самозабвенно возлежат

на плахах, крашенных когда-то,

и нервный тик у фонаря...

по серебру, раскинув злато,

ступает ранняя заря,

простоволосая, спросонья,

всё натыкаясь на углы,

и вот уже с песком и солью

прут катафалки во дворы,

дома разбуженные нервно

в ладоши хлопают дверьми,

и покидают постепенно

дома и улицы огни,

сны, проводив до остановки

своих извечных визави,

неспешно меряют обновки

в трёхстах парсеках от земли,

какая б ни была погода -

а всё одно - всё - суета -

от утреннего бутерброда

и до последнего кнута,

и руки мёрзнут без перчаток,

морозный воздух неохоч

до элегантности наряда,

лютует без присмотра ночь,

но как-то выживают птицы

без денег, без домов, машин,

и собирают по крупицам

тепло, не брошенное им,

нахохлятся, сидят в раздумье-

чего-то знают и не ждут

от нас, чужих и полоумных,

им не обещанный приют