Серебряный век. Золотая орда.
Стеклянные взгляды. Безумные лица.
Летит фараон и блестит колесница.
Сто лет впереди. Всё летит в никуда.
Вода отражает на шпилях кресты.
Негромко играет оркестр на бульваре.
Сверкают авто. Кавалеры в ударе.
Румянец, улыбки, вуали, цветы.
На сцене в саду, вдалеке от домов,
Приподнятый бурей восторженных мнений,
Автографы дарит застенчивый гений,
Кумир и властитель столичных умов.
Со стапеля медленно сходит линкор.
Слезу адмирал вытирает украдкой.
Награда на кортике. Горько и сладко,
И старые раны болят до сих пор…
Студенты на лекции пишут протест:
Профессор достоин бойкота навеки –
Не виден прогресс сквозь закрытые веки.
Дорогу – прогрессу, реакции – крест.
В далекой деревне, где весь этот вздор
Не ведом, не виден, не слышен, не нужен,
Усталый крестьянин, небрит и простужен,
Сидит и задумчиво точит топор.
Серебряный век. Золотая пора.
На время легла кружевная заплата.
Улыбка царевны. Восторг и расплата.
Бесчестье. Прозренье. Удар топора.
Внезапно осознав величие задач,
Давно и навсегда оставленных на завтра,
Увидишь ясно: время не соавтор –
Упрямый вор и равнодушный врач.
В том перечне потерь отчетливый портрет.
Вернись, перепиши весь черновик с начала.
Но прошлое в ответ угрюмо замолчало,
И впереди другой дороги нет.
Покажется вся жизнь короткой и пустой,
Вершина вдалеке – ненужной и случайной,
Недостижимость – вечностью печальной,
А истина – понятной и простой.
Все ниже небосвод. Считай шаги и дни.
Все ближе край земли. Они вот-вот сомкнутся.
Ступай за горизонт. Обратно не вернуться.
Но вспыхнул свет – мы в мире не одни.
Не принимай всерьез. Там только пустота
Заброшенных идей, незаданных вопросов.
Мир собран из проблем, обломков и отбросов.
Начни сначала, с чистого листа.
Здесь правит результат. Высматривая цель,
Спрямляй себя, когда ведет дорога мимо.
В корнях, сплетенных зримо и незримо,
Рождается от ели – только ель.
Итак, пиши: дано. Определить пора
Начала и концы, свести с собою счеты.
Неси, мой муравей, все листья и расчеты.
Приступим завтра, в пятницу, с утра.
По разбитым обочинам непроходимых дорог,
Что остались вокруг от огромной и хмурой страны,
Никуда не дойти – ни огня, ни звезды, ни луны.
Остывает пространство на вечный безжизненный срок.
В первозданную грязь возвратились земля и вода.
Верстовой сохранившийся столб норовит измерять.
Назначение этих пропащих дорог – разделять.
Разделять, охранять, хоронить – на века, навсегда.
Тени рухнувшей жизни, сухая крапива до крыш.
Кто здесь жил – не узнать: разбрелись и пропали во мгле,
И никто не вернулся к ненужной, постылой земле.
Рядом чья-то душа… тихо плачет озябшая мышь.
До утра здесь увязнешь. Не плачь и не жди, но ползи.
Кто-то бродит в болотах да ищет дорогу в ночи.
Не вступай на дорогу, погибнешь, кричи – не кричи…
Скоро выпадет снег, но и он растворится в грязи.
Лишь мороз этот хаос способен на время смирить.
Холод мертвой воды укрепит здесь порядок и твердь.
До утра бы дожить, на свету не является смерть.
Только снег и дорога, и светят над ней снегири.
Только вспыхнет - и гаснет в снегу мимолетная мысль:
Может, мы заблудились? Ну, что ж – не впервой, не беда…
Где же сносная жизнь, и ведет ли дорога туда?
А березы над кладбищем тянутся в синюю высь.
Так хотелось к нему прислониться в начале пути…
Что он хочет? Куда нам идти? Мы дорогу не знаем…
Догорает костер, и колышется чаща лесная.
Человек – сирота. Во вселенной Отца не найти.
Млечный путь, как пылинка, висит в пустоте без конца.
Пусть Он скажет – зачем это всё? Не дождаться известий…
Дым растаял вверху, покачнулся порядок созвездий.
Только не было там никогда никакого Отца.
Неотчетливый свет растворяет тяжелую тьму.
Опустился туман, как спокойная белая туча.
Или длится вокруг бесконечный, бессмысленный случай,
Или движется план, что понять не дано никому.
Искать какие-то забытые следы,
Вернуться в сумерки безжизненной пустыни,
Где память молча над пространствами пустыми
Летит, выискивая тусклый блеск воды.
Вдруг угадать свою непрожитую жизнь.
Над странной тишиной, в сердцебиенье гулком,
Среди исчезнувших домов и переулков –
Непройденных путей ночные миражи.
Несбывшееся промелькнет в далекой мгле –
Со всех сторон. Там жизнь течет совсем иначе.
Стоят в руинах нерешенные задачи –
К ним нет дорог и направлений на земле.
До боли всматриваясь ночью в темноту –
Ни очертаний нет, ни отпечатков света –
Увидеть и узнать все лица и предметы.
И пусть потери наполняют пустоту.
Среди ненайденных, нетронутых дорог –
Он жив, он заселен – тот островок последний.
Из памяти никто не уходил бесследно.
Вся жизнь – беззвучный и неслышный диалог.
Землей укрытый пульс – он бьется, не исчез.
Слова и смысл, штрихи, пробелы и пунктиры,
Где ритм, где гироскоп, где все ориентиры –
Без них не угадать тропу сквозь вечный лес.
Что размывает след – не время, так вода.
Казалось, все ушли. В песках – развалин груды.
Но жизнь в пустыне – есть. Следы ведут оттуда.
Теперь я вспомнил всё, что скрылось навсегда.
Урок алхимии (Г.С.)
Ужо тебе! Дай время, разберусь.
Теперь зима – не до чистописаний.
Хомяк заснул, и задремала Русь.
Спит продавец на улице с весами.
Но мысль не спит. Во сне растет кристалл.
Затравка крутится, и тяжелеет полюс.
Есенин, дерни золотистый колос,
И съешь его, как в детстве ты едал.
Прислушайся. Пронзительный мышьяк
Бросаю в тигель, раздуваю пламя.
Фриз и карниз, реликтовый коньяк,
Блаженство, бремя, боже, харе, Рама!
Уча, учусь. Мне кобальт по душе.
Мерзавец-воробей склевал присадки.
О, боль моя! Непониманья – сладки,
Как сонное дыханье в шалаше.
Сыпь все, что есть. Сойдет. И не жалей,
Что утром звезды медленно погаснут.
Кристалл уродлив. Как это прекрасно –
В окошке выгнул спину Водолей.
Осенний де-пресс (Н.Ш.)
Мирный леший я. Вырву, бывало, осинку,
Да корнями чешу, и чешу, и чешу меж лопат.
Выдул вечером воду в реке Лососинке,
Перед этим поел мухоморов, опят.
Дикий заяц лечил меня мохом таежным.
Язвы памяти гладил, сбил пожарища тление.
Я ушел вдоль озер, в темноту, осторожно,
Обниматься с русалкой своего поколения.
Выбегали берсерки, видом дурно-неумные,
Изломали, ограбили – но уйми их там…
Муравьи унесли меня, кротко-бесшумные,
По заветным своим, свято-тайным местам.
Вижу, вижу: шевелится семга в порогах.
Ради дела такого мне умереть не горько.
Рассобачусь со светом, да сгину в острогах.
С чистым сердцем, на утренних зорьках.
Криком раздвигаю языка ограды-границы.
Услышьте, слепоглухонемые, привстаньте.
Разожгите пламя, синицы, мне на лбу зарницей,
Глаз двустволку зарядите солью, в зенит наставьте.
Закон преломления (Э.К.)
Двести лет я сидела в соседней клетке.
Ты входил и курил, брал перо в конечность.
То в окно – окурки, то в Неву – объедки,
То, как зверь, по каналам сплавлялся в вечность.
Мой барак стоит, покосившись на запад.
Одичавший котяра старого Марка
То орет в подъезде, где страшен запах,
То шипит, антикварная кофеварка.
Я ему оставляю жертву под дверью,
В праздник голову хека и тушку мыши.
Ты не верил снам и не чтил поверья,
Но Сатурн в окне и в огне. Мне свыше
Мнится зов заунывный. Сутулый конный
За окном обрубил всем статуям уши.
Ты в тунике античной, красивый, бездомный.
Ускакал, но я слышу: “Спасайте души”.
За стеной атеисты и их домочадцы
Свои гимны поют, пьют дешевую водку.
Им в небесной гондоле не плыть, не качаться.
За веками века. За застольем икотка.
…Оседлать бы кота и к тебе умчаться…
Вдоль Лебяжьей канавки, через Чукотку…
Lacrimosa XXII (op. 9739) (М.М.)
мирная зелень солнца утро
на горизонте шакалит крыса
ночью съела печень кому-то
гнусно и круто сюжет эскиза;
душно и тошно адская смута
в доме напротив погасим свечи
голова моя ШАМБАЛА помню смутно
ты глупа да и я не вечен;
хочешь ночь провести в крапиве
будем как дети лежи не стесняйся
льды гималаев залежи пива
все мы на КЛАДБИЩЕ убирайся;
морда луны нажравшейся мяса
кто же мы предки или потомки
в свете любви мне опять все ясно
в жилах не кровь а желчи потоки.
я махаон каннибал ты блудница
мы воротник тебе справим из крысы
впредь растечемся и будем сниться
все мы лишь ПЫЛЬ на вселенском карнизе.
25 января 1909, 18:15;
февраль-декабрь 1961;
8 марта, 1-3 мая 2107 г.
Зеркало (Е.З.)
Вся в лебединых перьях. Их грызу
И в две руки пишу поэму на подоле.
Мне – гой еси! Я ветер в чистом поле!
Азот и воду на себе везу.
Я гамма-радиацией полна,
Глотаю вместо пряников – скрижали.
Пришла, сверкнула. Что ж вы задрожали?
Мне ковш Большой Медведицы – вина!
Всемирный разум, милый психопат,
Мигает то вторым, то третьим глазом.
Мы близнецы. Мы появились разом,
Но он меня прозрачнее стократ.
Зеленый звук запутался в траве.
Приам, Дидона, Эмпедокл, Елена…
Дракон у моря преклонил колена.
Урал, каменья. Каша в голове.
Реквием (Г.Б.)
Конь мой скачет быстрее, чем я успеваю на нем.
Скоро кончится он, время истины ближе и ближе.
Нет надежды. Вотще. Я сползаю. Подайте мне лыжи
Или что-нибудь там. Нет, давайте мы лучше споем.
Я неважно пою. Мне кадык зацепило копытом.
Да и вы как-то тянете – просто совсем невпопад.
Я узнал вас, двойник. Я когда-то плескался в корыте.
Как давно это было. Никто в этом не виноват.
Ах, мой темный двойник – одному из нас будет дорога,
А другому сегодня на волю пускать надо душу свою.
Посидим, отдохнем – и за дело. Печально и строго.
Лебединая песня. Я долго и громко пою.
Мы распелись. Вокруг нас какие-то люди собрались.
На полотнах несут нас, на дрогах везут на холмы.
Вдоль дороги столбы. В небо темная птица сорвалась.
Это я или он? Или я – это он – или мы?
Как узнать, кто живой? Где второй? Что за конь? Что за люди?
На вознице – венок. Да и конь, словно птица – крылат.
Тихо капают слезы, двоятся на медном сосуде:
Та, что здесь – и ее отраженье. Никто уже не виноват.
Протокол завета (А.З.)
Зри, жено, мной предрешено:
Чти труд мой тяжкий.
В раздутом черепе вино
Срывает стяжки.
Куда серебряный талант
Зарыл Иуда?
Кто здесь – апостол иль педант?
Пророк? Зануда?
Не лик, но медное ведро.
В поту покойник.
Сломал и голень, и бедро.
Смирись, разбойник…
Велик и страшен в небеси
Сей понедельник.
Святых на крышу выноси,
Кто не бездельник.
По дебрям Млечного пути
Блуждает стадо.
Вставай, иди свой крест нести,
Тебе награда.
Кто сей печальный прото-Петр
И прото-Павел?
Картины прет, сюжеты спер,
Сам не добавил…
Скрипел и рифмовал в ночи
Благие вести.
Родник и скользкие ключи
С хлебами вместе.
Верти осмысленно челом,
Небритой глыбой.
Ведро наполнится вином
С живою рыбой.
Морпехи в горах (Г.Л.)
Комдив, докладываю. Третий батальон
Морпехов занял и удерживает перевал.
Их минометы и снайперов снял.
Потери: тридцать восемь парней потерял.
Сейчас вдоль хребта мы пойдем на юг,
Без той вершины – мне как без рук,
Я оставляю здесь прикрытье. Взвод
Плюс раненые. Там опять миномет.
Они идут за нами. Недолет. Недолет.
Странно. На карте за вершиной – долина.
На самом деле – не так: за нею еще вершина.
Это космос и черные дыры. Кислорода нет.
Противник в километре. Будем топить снег,
В нем есть кислород, хочется подышать.
Теперь мне ясно, что значит – болит душа.
На скалах мерцают образа. Семь пятьсот.
Вершина наша. Принимаю последний бой.
С кем? Откуда я знаю, с кем. С судьбой.
Воздуха нет. Не слышно выстрелов. Запевай!
Комдив. В эфире. Молча поем. В ад или в рай,
В самой высокой могиле. Конец связи. Отбой…
Учитель (В.В.)
Ты выжил из ума, Учитель мой.
Учусь-учусь, но никакого толку.
Твой мозг плешив. Коль выпали иголки,
Нет остроты. Я ухожу домой.
Не может Космос мыслить некрасиво.
Нет натяженья струн под челноком.
Что, заедаешь водку чесноком,
А после запиваешь теплым пивом?
Темнеет солнце, тусклый звездный свет
Издалека приносит нам загадки.
Мы все уходим. Горьки или сладки
Нам пораженья? Но ответа нет…
Прощай, Учитель. Дел невпроворот.
Ты – прошлое мое. За все спасибо.
Ну что ж… иди… покуда хватит силы…
Потом увидишь всё… наоборот…
***
"Океан должно быть имя ему" (Л. ван Бетховен)
Нет, вестник, мне нельзя сейчас. Недели две… Не время.
Я должен непременно дописать “Искусство фуги”…
Шесть контрапунктов… Это труд. Судьба. И бремя.
Обязанность. И право, наконец… Мы оба слуги,
Мы оба посланы исполнить волю… Я всю жизнь
Не уставая, прославлял и призывал к тому других…
Немного дел у каждого… над жизнью, дорогих,
Которые нельзя на полдороги… Задержись,
Присутствуй, проверяй. Вот клавесин. Играй.
Ешь брюкву с хреном. Пей вино. Не откажись…
Нет, Бах. Не будет брюквы там… Не задержать,
Не отложить. Подумай сам. Не существует дел,
Настолько важных, чтобы не предстать
Душе твоей престолу… ты в горячке… Тот предел,
Что отведен, ты исчерпал. Пора. И перестань писать
В тетради ноты. Полстраницы исписал, пока я здесь сидел…
Успел туда свой крест… Да, в музыке таких немного мест…
Угомонись, неугомонный. Ты услышан. Помолись…
Ты задержал – на час, на миг – времен смятение, старик…
Как бьется сердце! В небо улетит – забыв дыханье – дух…
…Тарелку с брюквой унесли. На клавесин цветы кладут.
В тетради нотной не закончен контрапункт.
Прилежный протестант, он нынче там, где… завтра.
Потоп свершился. На ручьи и реки тот океан распался.
В тетради сын провел черту – и приписал, что автор
Скончался...
***
Примечания:
1). Bach (нем.) = ручей.
2). В немецких буквенных обозначениях нот: B = си бемоль, A = ля, C = до, H = си. Такой автограф-мелодию И.С.Бах вставил в свою последнюю пьесу – Контрапункт №19, который обрывается нелогично и неожиданно. Теперь, вслед за неоконченным контрапунктом, после небольшой паузы, принято исполнять пьесу Баха “Предстоит душа твоя престолу”.
Я пошел в магазин, чтоб купить себе хлеба и сыру,
Но вокруг засмотрелся, забылся – и вдруг осознал,
Что бреду незнакомой равниной, по лесу, по миру,
Влез на холмик, а он оказался – Валдай.
Вот теперь угадай, как попасть мне в квартиру обратно.
Я во тьме заплутал, а к рассвету прибрел к Соловкам,
Где на Заяцком острове день продремал безвозвратно,
И тюлень на лицо мне соленую воду плескал.
А потом на бревне на Онежский приплыл полуостров,
Там наелся черники, напился холодной воды,
Возле берега шел. Крики чаек пронзительны, остры.
Брел великой тайгой, и смотрел на медвежьи следы.
Вдоль Онеги-реки, вдоль оставленной родины предков –
Здесь в трудах землепашец веками свой хлеб добывал.
Я на память сломал можжевельника горькую ветку
И шатровым церквам на прощание молча кивал.
Здесь покосы, леса, моховые сырые пустыни,
Небо плоское низко нависло над черной водой.
Жизнь уходит отсюда. Огромные избы застыли,
Им не справиться с новой, пришедшей за ними, бедой.
Вологодских озер промелькнули открытые окна.
Незнакомый рыбак ладил донку – налима ловить.
Стадо тощих коров – словно с ветхозаветной иконки –
Терпеливо осоку жует и надеется жить.
Где им взять молока, сколько сгрызть ее надо, осоки…
Выйдет сыру наперсток из каждой охапки травы.
Но коровы жуют, сосчитав расстоянья и сроки,
А иначе нельзя - не сносить им своей головы…
На тверские болота я к позднему вечеру вышел,
Осторожно ступал между редких и темных домов.
Всё узнал – незнакомой прабабушки песню услышав,
Шел по памяти детства и запахам трав и дымов.
Остов каменной школы, в которой мы в детстве учились.
Деревянный вокзал – вот я снова увидел тебя.
Ожидания зал, где навеки печаль поселилась.
Провожать, не надеясь на встречу... Надейтесь, любя…
Сделав круг, возвращаюсь. Слепят дальнобойные фары.
Нахожу свою улицу – тонкую, длинную нить.
Фонари, и дворы, и деревья – скрипучи и стары.
Я вхожу в магазин, чтобы хлеба и сыру купить.
Раймонду Моуди, автору
книги “Жизнь после смерти”
Я многого не видел. Прозевал.
Но мы уже прошли свой перевал.
То, что не видел – я себе представлю,
Воображу. Все запишу. Оставлю.
Пусть близко старость. Близко сеновал,
Где запах сладких трав – и наповал,
И с ног долой, лежи, сквозь доски крыши
Смотри на небо, слушай, что там, выше,
Что обещают – в памяти провал,
Иль обостренье. Суетятся мыши,
Все двадцать поколений. Кто ж не знал,
Как быстро всё проходит. Проходи же…
Нет, это я не вслух. Я молча звал.
Хотел прислушаться – как это выглядит,
Когда зовут… и вот – идет девятый вал.
Издалека идет – и вдруг приходит.
Встает. Все закрывает. Кто бывал,
Те говорят, что видели картину,
Как при рожденье. Но наоборот.
В мозгу от слоя к слою гибнет кислород,
И наблюдаешь позже то, что было раньше:
Сначала дней недавних паутину,
Потом из детства раннюю картину,
И наконец – свой первый миг. Привстань же:
Вернулся первый миг. Ты повторил его.
Последний миг – за ним не будет ничего.
Кто эти ангелы? Да врач и медсестра,
Тебя на свет принявшие. Пора.
Всё взятое взаймы – верни. Вернул. Ура.
Пора. Иду. Прощайте, доктора…
Так маятник – вторично в ту же точку
Приходит, чтобы молча постоять.
Так твердая рука стирает строчку,
Чтоб на бумаге новое писать…
Не надо строки старые спасать,
Но надо вовремя везде расставить точки…
Теперь – спокойствие. Молчание всего.
Есть зрение. Нет памяти. Нет ничего…
Какой тяжелый сон… Такое снится редко.
Где мои графики? Где записи? С утра
В лабораторию. Работать. Небо в клетку.
Успею. Время есть. Привет вам, доктора…
Как много в русской музыке – тревоги,
Как много в ней беды и забытья,
Как много неизбежности и грусти
О том, что проходить могло иначе –
Добрее и умнее. Без битья,
Четвертования и старой доброй дыбы.
Всем вырвать ноздри и лишить чутья…
Не только Ярославна вечно плачет.
Всё было бы не так, когда могли бы…
Опять тревоги, грустные дороги.
Заплачь, Россия, родина моя…
Заплачь, когда Рахманинова слышишь.
Он азиат. Огромная семья –
Все перетерлись и переродились,
Друг против друга – на коней садились,
Врезались в строй, богатырей громя,
Неистово - до быстрой смерти – бились,
Да вместе горевали, веселились,
Переставали различать – где ты, где я…
Как много нерешенного – поныне.
Пока оркестр играет, жизнь остынет.
Там где-то сбоку пробивалась тема.
Погибла, верно. Не разрушить стены.
Нет, вновь возникла. Значит, будет жить.
Да, встанет солнце. Разлетится пена.
Жить неудобно, стоя на коленях.
Не только жизнью стоит дорожить.
Затихло. Пианист себе колдует.
То с духом шепчется, потом на воду дует,
То, тронув клавиши, чуть слышно озорует.
Склоняются колосья на ветру…
Но скрипки и альты уже готовы
Его сменить, перехватить игру.
Широкие равнины открывают,
Снегами лес и реки укрывают.
С кургана на курган – орел летает.
Весна, капель, ручьи. Сугробы тают.
Здесь Азия лежит. В себя ее вберу.
В Европе тесно. Нет России места.
Конечно, в Азию. Вдова или невеста,
Туда, туда. Всю рухлядь, детвору…
Прицелился тромбон. Он что-то знает,
Он скажет. Дирижер ему кивает.
Опять тревога. Пламя по двору.
Нас никогда беда не забывает,
Ведь без беды – России не бывает.
Рахманинов не плачет. Он вздыхает.
Здесь арфа и челеста отдыхают –
Им нечего сказать. Для них игру
Не сочинить. Ведь слышим мы – Россию.
Снег белый. Небосвод высокий, синий.
Нельзя тоске глубокой – быть красивой.
Горюй… Но почему-то знаю – не умру…
Песчаный мокрый холм. Дым над костром смолист.
В редеющей листве осенний свет и шелест.
Увядшая трава, унылая замшелость...
Внизу в ручье плывет, кружась, кленовый лист.
Вокруг него в воде, в намокших облаках,
Вдруг рябью задрожит неразличимый взмах
Летящих молча птиц. Им светит ярче звёзд
Из памяти маяк остывших дальних гнёзд.
Доплыть и долететь, а память всех вернёт
В ушедшие года, в забытые места...
Не может быть, что жизнь - в один конец полёт.
Я вниз к воде сбежал, но не нашел листа.
Внизу темнеет страшное ущелье.
Не бросить взгляд – кружится голова.
Гранит до неба. Корни из расщелин.
Держись за них. Произноси слова.
Веди отряд. Оборваны и грубы,
Бойцы ногой нащупывают след.
Всем привязать к спине мечи и трубы.
Щит бросить вниз. Он не поможет, нет.
Нет сил. Война длинна. Но жизнь – короче.
Один сорвался. Всех погубит стон…
Услышит враг. Но воин гибнет – молча.
А впереди стоит – Иерихон…
***
Отряд несет тяжелые потери.
Пал авангард. Нам не разрушить стен.
Жара. Воды ни капли. Мы не верим.
Нет, мы возьмем. От жажды – кровь из вен.
Вот-вот закат. Нас перережут ночью.
Нет, мы возьмем. Не будет темноты.
Стой, Солнце, стой! Вы видите воочью!
Трубите в трубы, сотрясите стены,
Как ветер – виноградные листы.
Рев наших труб дробит врагу колены.
Мы победили. Павшие – чисты…
Внизу деревья и замерзший пруд.
Мне Брейгель написал уверенной рукой
Вид за окном. Там склон обледеневший крут.
Бегут, катаются. Упал один, другой…
Вид сверху на деревья на снегу
Намного четче, чем на фоне неба.
Впервые поразившись, берегу
Трехмерный вид. Пью черный чай без хлеба,
Смотрю в окно. И понимаю метод:
Все надо видеть снизу, сверху, сбоку.
Вот жизнь – оттуда, где живого нету –
Живому не понять, не будет проку.
Представь себя живым – увидишь смерть.
Хотел учиться – скоро отучили.
Лишь разбежишься – исчезает твердь.
Пришли косцы, но кос не наточили.
Зима. Куда с корзинами бредут?
Неужто за грибами? Нет, за снегом.
Снег тащат в дом, косятся на беду,
Что за углом, за дверью, в чем-то пегом.
Какие птицы странные летят…
И птиц таких, похоже, не бывает.
Зло смотрят, беспокоят, суетят…
Их стая все летит, не убывает.
Конечно, это сон… Но голова болит.
Во сне не заболит, пускай ее отрубят.
Проверить, где живу, где сплю, кто говорит.
За стенкой ли, в раю – зачем играют трубы?
А Брейгель был да сплыл. Внизу растаял снег.
По скользким берегам проносится собака.
Так пусто в голове – ни света нет, ни мрака.
Лишь вспышки точками внутри закрытых век.
Как будто ось земли проходит через лоб,
Наискосок, но хочет с болью вдвинуться в висок.
Одна кора наедет на другую – нет, это гроб…
Пиши пропало… Чаю! Хлеба черного кусок!
Опасный сдвиг ушел. Нельзя играть с огнем.
Два времени в одном окне несовместимы.
Мы времени стрелу согнем – не разогнем.
Пропал в веках. Знакомых известим мы.
Мир состоит из областей,
Течений, сфер и направлений,
Зверей, друзей, небес, гостей,
Земли, воды, врагов, сластей,
Черновиков и исправлений.
В неявной форме время жизни
Присутствует среди предметов:
Ушло необратимо лето,
Взгляд полон грустной укоризны.
Послал письмо – но нет ответа.
Мир зарастает паутиной,
В углах – засохших листьев кучи.
Перегорожена рутиной,
Река умрет, забита тиной,
Болотом стал поток текучий.
Свой стол перетащить пора
От стенки правой – к стенке левой.
Весна. Румянится кора.
И обреченной королевой –
Береза посреди двора.
Семь долгих лет живет идея.
Семь лет бегом сквозь лес дремучий,
То холодея, то потея…
Руками вырыта траншея –
Набрать живой воды из тучи.
Семь лет прошло – опять сначала.
Переставляй весь мир скорее.
Идея старая устала
И колоситься перестала.
Тащи свой гроб, ищи идею.
За укоризною – улыбка
Едва заметно проступила.
Опять попытка, вновь ошибка,
Покуда жизнь неясно, зыбко
Еще семь лет не уступила.
I
Живи и здравствуй. Вечно пишешь ночью.
Луна над островом. Ты пишешь очень точно.
Все это знаю я, конечно, и не буду
Тебе мешать. Пиши себе, пиши.
Мне ваши подвиги известны. Вы непрочны.
Вам нужен зритель, флаг. Опоры для души.
Я не смеюсь. Ты не сердись. Пиши.
Всем кажется, на каждого достанет
Терпения и времени у судей…
Простим им заблужденья… вечный бред…
Мы можем исключить из рассмотренья
И недомыслие, и веру в справедливость
И снисходительность – и просто взвесить вред
И пользу – нет, не хватит вечности на всех.
Вторая праздная надежда – повторить:
Кто жизнь, кто юность повторить мечтает.
Не будет повторенья. Не надейтесь.
Чем человек важнее птицы? Почему
Решили вы: по образу, подобию – про вас?
Вы в круговой поруке предрассудков.
Как шелкопряды. Ни единой щели,
Все заткнуто, подогнано. А вдруг?
Вдруг лопнет мир! Аравия, Египет –
Все в бездну двинутся, с лица земли сорвутся,
В пыль вечности падут, как две слезы…
Мгновенно кровь вскипит и сварятся глаза.
И что тебе – до звёзд, до труб и до печатей?
Фальцеты труб в ушах уже не отзовутся…
II
Ведь ты почти ослеп. Давно совсем оглох.
Всё тексты правишь. Снова пишешь. Кто
Тебя оповестить в конце обязан,
Что получилось боговдохновенно?
Со мной ты прежде обсуждал ночами.
Пять лет ты спорил с дьяволом. И что?
Ведь ты совсем замолк, покинут всеми.
Лишь я сюда летаю из-за моря.
Иначе ты от голода давно бы…
У ангелов своих забот не счесть.
Давно и дьявол на тебя махнул рукою.
Он вообще на всё рукой махнул
И перестал делами заниматься.
Вы, люди, с этим справились успешней.
Ты здесь годами ищешь откровенья…
Беды предвестник, слушаешь и пишешь.
Сценарий разработал… эй, старик,
Отвыкший говорить и соглашаться!
Не ты ль ночами всматривался в небо
Сквозь низкий потолок своей пещеры?
Не я ль носил еду все эти годы?
Так мы – соавторы? И я увековечен
В твоих рисунках глупых, примитивных?
Боюсь, никто их не увидит – разве птицы…
Но уж они тогда по свету разнесут –
Какую доблесть проявил их пращур…
Без птицы человек весьма неполон…
Вы наши крылья мысленно украли…
А я привык к тебе, я научился
С тобою говорить, хоть нет ответа.
Но вот беда – я тоже стар, и нынче
До берега и мне не долететь…
Теперь останусь здесь, с тобой. Ты можешь,
Не хочешь? - съесть меня и продержаться.
Неделю или две. Не больше. Но – не меньше.
III
Вдруг Он тебя заметит или вспомнит
Как раз в твою последнюю неделю?
Мне кажется, ты перестал бояться…
Ни дьявола, ни… ты уже не в силах,
Как всякий человек, отдаться страху.
Ты поглупел настолько, что совсем
Не видишь, что нас греет, что сжигает…
Куда ты смотришь? Ты же – мимо солнца…
Ты знаешь, где оно сейчас – на самом деле…
Чуть впереди, не там, где все мы видим.
Его увидят там, куда ты смотришь,
Лишь через четверть часа – потому,
Что свету, чтоб добраться, нужно время.
Всем нужно время. Нет его у нас…
Давай, хоть попрощаемся с тобою.
Ты был столпом, держал материки…
А я – тобою приручённый ворон –
Носил тебе пергаменты, чернила,
Еду, дрова и угли – через море.
Я был душой. Увы, душа устала
И скоро, очень скоро, отлетит.
А столп нагнулся, и как будто ищет,
Он ищет что-то в полосе прибоя.
Не в камешки ль старик опять играет?
Нет, это столп, сломавшись, умирает…
Теперь и мне пора. Прощай, прощай…
IV
На берегу – старик и ворон. Ждут.
Сейчас придет. Уже идет. К обоим.
Пещера плачет – брошенным гобоем.
Отныне никого не будет тут.
Надежно Книга спрятана в пещере.
Дождется. Сохранится. Оба верят.
Не скорпионам, крысам и вампирам…
Она о том, что будет с этим миром…
Чем музыка отлична от стихов?
Она была бы сходна со стихами,
Когда бы их писали на санскрите…
О, как тогда стремились бы услышать!
Немногое, преодолев порог,
Конечно, зазвучало бы иначе…
Санскрита нет. Какая незадача,
Что планку положил на землю Рок.
Парнас оплыл, как плавленый сырок,
Читатель раздражен, Гомер не плачет.
Какой в том смысл, что так – а не иначе?
Что всех подряд испытывает Бог?
Зачем он либерал? Придумал интеграл –
И в математику почти закрыл ворота…
Стихами же сержант и генерал
Друг с другом изъясняются охотно…
Они воюют, но не наповал.
Не это ли Создатель промышлял?
Хорей и ямб. Сомкнулись рифмы плотно.
И – строй на строй. Вперед. Бесповоротно.
Война – как поэтический хорал…
Все долгожители сегодня собрались.
А сорок лет назад мы плавали на остров,
На берегу морском мы пели песни. Остро
Сосновым дымом пахло. И сплелись
Надежда и волна – светло и просто…
Мы список составляли, чтоб опять –
Хотя бы в списке – оказаться вместе.
Но если вместо телефона – крестик,
То обладателя уже не отыскать.
Не с нами – четверть нас. Такие вести…
Мы на маяк когда-то забрались,
Чтоб видеть все – от норда и до зюйда.
Куда мы, братия, сегодня подались?
На остров нынче не идет посуда.
Сейчас отлив, и ветер – не отсюда...
Пойдем, как сорок лет тому назад,
По улицам бродить бездомно, безнадёжно.
И ласково молчать, и молча все сказать…
Брести так нежно… искренно… и сложно…
Берешься, капитан, дорогу указать?
I
Исход, война, кровь жертв, голодный бунт,
Пророк, законы, принципы, скрижали…
Не все осилят. Пусть они умрут.
Нужны другие. Их уже рожают.
Взобравшись на гору у Иордана,
Увидишь в дымке желтую пустыню,
Над ней песчаные повисли тучи,
Днем воздух раскален, а ночью стынет.
Там за пустыней засинело море.
А где ж страна? Где – древняя страна?
Она прекрасна, но тебе туда нельзя.
Ты не войдешь в нее. Здесь догорит
Костер последний твой. Ты сам сюда пришел.
Ты всех сюда привел. Ты все исполнил.
Приготовься к смерти.
II
Смотреть вокруг спокойно, но пытливо,
И сразу безошибочно узнать
Среди олив – ту самую оливу…
На крошечном пространстве сжато время.
Без дна источник… бесконечных лет…
Зеленый остров на краю Вселенной,
Смешались густо темнота и свет.
Апостолы, прощение, любовь,
Нет жертв – есть жертвенность,
И снова льется кровь,
Но не чужая, а своя. Берите.
Пролейте. Только тихо повторите,
Что вам уже не одиноко здесь,
Что вам не страшно, повторяйте вновь…
Другим передавайте эту весть…
III
А где граница, где она проходит?
По времени идет иль по земле?
По крови предков, чьи пробились всходы?
Цвет глаз? Синеет март, чернеет в ноябре.
Где ветхое внезапно станет новым?
Увы, она непостоянна. Ничего
Нельзя, нельзя завоевать навеки.
В пустыне был ковчег. Но из него
Пропавшие скрижали – камни Мекки.
С утра ветхозаветный иудей,
Ты к вечеру – ни иудей, ни эллин.
Граница – вот она. В твоих руках. Владей.
Как странно, этой музыки могло не быть когда-то…
А ведь ее никто не создавал: ее открыли, но она
была всегда.
Вы согласитесь: линии на Солнце открыты Фраунгофером.
Они не созданы. Он физик, а не Бог.
А композитор – кто? Здесь нужно думать…
Где он берет мелодии? Ясней,
Чем эти мысли, мыслей не бывает…
Но тщетно их переводить в слова…
И почему совпали обертоны
у квинт… у терций? Чем гобой похож
на арфу? Странно это все…
Мы слышим музыку – она не слышит нас…
Быть может, видит? Или просто – знает?
Здесь слишком много. Не вмещает голова.
Ее мы снимем и поставим рядом.
Далекий лес. Зеленая трава.
Цветы и птицы. Все доступно взглядам.
Дождь моросит. Конечно же, всегда…
Как призрак счастья, давняя беда,
И будущей беды приход бесшумный…
Никто не создавал… Летят года,
Все есть, что было. Только иногда
почудится, что новая вода
течет
вокруг тебя. Но в то же русло
Ты смотришь, слыша музыку времен.
И грустно там, и высоко решают:
чет-нечет…
И ты стоишь и ждешь, открыт со всех сторон…
А музыку – не сочиняют…
Не оставляй меня брести
В обманных сумерках дороги,
Вниз по течению грести,
Ненужным блеском ранить ноги.
Цветы увядшие лежат -
Им ветру нравилось поддаться.
Твой сладкий труд - смотреть назад
И всем сквозь слезы улыбаться.
И, тайно веря в чудеса,
Пойми тревожащие звуки,
В тоске запутанные руки,
Ночные чьи-то голоса.
Линейной перспективы суть:
Всем уходящим – уменьшаться
И снежной пылью возвращаться.
Висит сугробом Млечный путь.
В круговорот дневных путей
Мы шагом медленным вернемся,
И оба молча улыбнемся,
Увидев маленьких детей...
1979
Не видя дороги, на озере волны уснули.
Неслышным крылом темноту разрезает сова.
Луну облака, как младенца в пуха, завернули.
В тяжелой росе покачнулась ночная трава.
Засохшее дерево сучьями тычется слепо,
Небьющимся сердцем застыло в развилке гнездо.
Листва – как вопросы, а голые сучья – ответы…
Волны тихий всплеск – и незримость угасших следов…
Нас время сотрет – мы вернемся сюда облаками,
Уснувшей волной и тяжелой, росистой травой.
И новые звезды повиснут вверху светляками,
И старые мысли примчатся неслышной совой.
Ты тихо сказала, ладонями ночь охраняя:
“И счастья не надо… мне только на звезды смотреть.”
И небо услышало. Звезды, как слезы, роняя,
Оно подарило тебе – никогда не стареть.
1981
Дорога. Вечер. Мрачный лес вокруг.
Какой-то человек бредет навстречу.
Упавший столб. Невыкошенный луг.
“Дойду ль к утру? Скажи-ка, человече…”
“Не ведаю. Гляди: где иван-чай,
Борами – вниз. Не попади в болото.
Правь мимо тех, кто дремлет… примечай…”
О, боже мой… Увидел. “Кто там? Что там?
Да кто это?” “Такие же бродяги,
Как ты.” “Живые ли? Давно они стоят?”
“Кто знает… Им не выбраться.” “Бедняги…
Давай, поможем.” “Поздно. Не хотят.
Прощай. Дойдешь. В пути цветов не нюхай.
От иван-чая в голове туман.
Ешь мох… брусничный лист… Иди, где сухо.”
И он ушел… Вперед, мой капитан…
В дождях набухли, выступили вены –
Деревьев корни поперек тропы.
В них твердый пульс, им скручены колени.
Здесь хвойный хруст. Там скользкие грибы.
Вокруг бездвижно, прямо, бестелесно,
Безмолвно ждут кого-то племена.
Им и не страшно, и не интересно.
Тела из соли… Лотова жена! –
Я вспомнил. Но куда мне не смотреть,
Куда смотреть нельзя – не понимаю…
Во тьме такой глаза не протереть.
Кто говорит? Не слышу – но внимаю:
“В прошлое можно смотреть безбоязненно,
Если тебя защищает будущее…”
Боже, как горестно… Речь неприязненна.
Все здесь разрушено. Что, если сбудется…
“В прошлое можно входить безнаказанно,
Если тебя ожидает грядущее…
Даст тебе нить, объяснит – что доказано.
Руку протянет и выведет в сущее…”
Сколько сирот между ними оставлено…
Брошены – прошлым. Не приняты будущим…
Дай им – сегодня… Оно не отравлено.
Жив он? Храни его… Можно – побуду с ним?
Прошлое нужно забыть – обстоятельно.
Где же искать? – ни надежды, ни памяти.
Прошлое можно любить. Обязательно.
Все, что мы сделали – делали сами мы.
В воздухе бритва – взлетела из ельника.
Молча сова, как душа, мчится по небу.
Лишь бы мне выбраться… до понедельника.
Лишь бы до осени… лишь бы… когда-нибудь…
…Опять дорога. Тот же человек.
“Ходил туда, где был ты молодой?
Вот, брат, ты снял с души какой-то грех.
Взгляни-ка в лужу, ты ведь стал седой…”
Человек по природе – хам?
Режиссер бесконечных драм…
В небе буквы: “Деянья ваши…
Не ропщите. Воздастся вам…”
Человек по природе – туп?
Вся Атлантика – рыбный суп.
Отовсюду – “спасите наши…”
Спрячься в землю, поникший дуб…
Человек по природе – чем?
Сапогом. Наповал. Зачем?
Заяц шагом бредет из леса…
Не уйдет. Вертолет. Завеса…
Человек по природе – зол?
Всесторонне, объемно – гол.
Целый мир представлял – засадой.
Древо жизни теперь – голый ствол.
Человек по природе – зверь?
Мой детеныш, иди, проверь…
Не робей. Не убей. Не падай.
Пусть любовь открывает дверь.
Человек по природе - Бог?
Тот ручей обмелел, засох...
Но торжественно - дрожь по коже,
Да прекрасный, грустный песок...
Человек по природе – бобр?
Оговорка. Конечно – добр!
Часто буквы бывают похожи.
А глаза и привычки – тоже…
Удалиться в боброву обитель
И ловить высшей мысли свет…
Он ведь – бобр – не поэт, а мыслитель.
А мыслитель всегда – поэт.
Пощадит ли потоп – плотину?
Бобр, не знаю. Грызи, грызи…
Параллелей земных паутину
Не сыскать в океанской грязи.
Возвращайся скорей, детёныш…
Что-то в мире пошло не так.
Я дождусь. Я дождусь, мой котёныш…
Вместе встретим вселенский мрак…
Бобр торопится. Что-то знает…
Он грызет, зажмурив глаза.
Вот – и я грызу. Помогает.
Тороплюсь. Где-то рядом – гроза.
Откуда в музыке – восторг и гнев?
Что за события – я их не понимаю…
О чем она рассказывает мне?
Зачем ей доверяюсь и внимаю?
Восходит звук. Сейчас – она сильнее нас…
Дрожит земля. Вулкана слышен гул.
Торжественный тромбон. Звук разрывает воздух.
Шторм настигает всех. Он все огни задул.
И нет свидетелей у тех событий грозных…
Кто там поет? Кто в этой тьме живет?
Вот девы-скрипки свечи вознесли,
Поют, встают с колен, приоткрывают лица…
Летят и не касаются земли,
Во тьму сопровождают жизнь – но длится
Протяжный зов судьбы, ликующей трубы…
Изранен мир, разбуженный трубой.
Вернется жизнь, и молодость вернется…
Вдруг память нашу всколыхнет гобой…
Он вспомнит все – и горечью прольется…
Боль в дереве – и в мертвом - остается…
Мне женщина-любовь, виолончель,
Поет о том, во что нельзя не верить.
Навстречу голосу ее – открылись двери,
Остановился свет внутри очей…
Любовью полон звук – струны, смычка и рук…
Оркестр приносит весть: смерть снова рядом.
Пусть… Пусть только будет музыка всегда…
Здесь нужен дождь, чтоб по лицу текла вода,
Смывая обжигающую грусть…
Пронзительную боль… И вечной жизни радость…
Зачем понятен нам такой язык?
Звучат без слов доказанные теоремы…
О чем они? О ком? Кто смеет напрямик
Внушать нам? Мы безропотны и немы…
Оркестр… журчит родник… К живой воде… приник…
У Белого моря есть каменный берег,
где красные сосны и розовый вереск…
У Белого моря о чем-то до ночи
высокие сосны шумели,
и чуткие чайки взлетали, как брови,
а в облаке – лики и очи…
Вода уходила молча – и возвращалась опять
пронзительным лунным светом – у черных камней сиять.
Луна тусклым блеском каменной крови
всю ночь заливала мели,
камни вниз тяжело уходили на дно,
но шелохнуться не смели.
Здесь тихое лето: желтеет морошка,
ныряют тюлени, охотится кошка…
Смолистого вереска с привкусом горьким
цветы распустились везде,
где Белое море, где белое небо
со взглядом несмелым, но зорким.
На север плывет кораблик – искать острова вдали.
Меж небом и морем границы – не видно, и нет земли.
В белесом тумане растает, как небыль,
исчезнет в соленой беде.
Нам теперь не уйти – его надо найти,
на облаке или в воде.
Тянулись минуты, летели недели,
на розовых скалах мы молча сидели…
Печатали чайки шагов многоточье,
всплывали песчаные дали.
Мы так угадали… жизнь стала длиннее.
Но дни холодней и короче.
Прилив подгоняет воду – и поднимает волну.
Вода все скрывает, оставив – над морем скалу одну.
Волна белой пеной встает перед нею –
скала не дождется покоя.
Нам уже не уплыть, в шалаше будем жить.
Где ты отыщешь такое?
У Белого моря, у дальнего края,
холодные камни, волна молодая…
Плывут облака высоко надо мною.
Над морем повсюду дорога.
Там – души проходят крылатой тропою.
Здесь – скалы прощаются строго.
Сюда мы еще вернемся. Когда? – Через много лет.
Волны оставят на камне – упрямый, отчетливый след.
Мы будем брести по песку за судьбою,
спасая медуз и креветок.
Море их сохранит. Над водою стоит
запах сосновых веток.
У Белого моря, за синей тайгою
мне в юности жизнь представлялась другою…
Как мало мы знали, как много хотели –
слегка прилагая усилья,
и долго взлетали, и низко летели,
ломая промокшие крылья.
У моря труднее выжить – мы разбрелись в города…
Редко соленые брызги – до нас долетали туда.
Туманы и росы, дожди и метели
водой утекут на север.
Расплывается взгляд – мне навстречу глядят
вереск и дикий клевер…
У Белого моря мой каменный берег.
Там красные сосны. Там розовый вереск.
Тропа возле моря и запах весны…
Там камни пробиты корнями сосны.
Вверху мерцает осторожный свет –
Сейчас печальный взгляд ее увижу…
Звезда была чуть ярче или ближе -
Но в молодость и ей возврата нет.
1986
Слышнее грома – только тишина:
Она приносит смутный зов сомнений
И холод неизвестных уравнений
Из темноты раскрытого окна.
Сильнее света – только темнота:
Свет в полной тьме растает неизбежно.
Но ты не бойся: бережно и нежно
Нас примет ночь - с ушедшего плота…
А здесь все будет, как при нас. Точь-в-точь.
Свет вспыхнул, перевернута страница…
И кто-то станет вслушиваться в ночь,
И в тенях зыбких видеть чьи-то лица…
1987
Застывший иней – в зелени травы.
Почудилась весна ей бабьим летом.
Она пробилась из сухой листвы,
Обмануто горит весенним цветом.
В снегу прозеленеет до тепла,
Сломается со звоном под капелью,
Весенним всходам уступая землю.
Две жизни – ни в одной не зацвела.
1979
Тебя я слишком долго ждал,
А ты пришла – не навсегда.
Дожди, и реки, и года
Текут неведомо куда.
Тебе идет и Млечный путь,
Весна и розовый восход.
Зачем весенним ветрам дуть,
Когда всего один исход?
Следы алмазные в реке
Меня совсем не веселят.
А ты несешь цветы в руке
И даришь всем счастливый взгляд.
Постой, нам надо уходить.
Ты улыбаешься росе.
Зачем траву, измяв, будить?
Все будет отдано косе.
Но ты смеешься, как всегда,
А травы ветрено звенят.
В реке – влюбленная вода,
И у меня влюбленный взгляд.
На землю брошены цветы.
Они поймут, они простят.
Ведь ими любовалась ты,
Цветы другого не хотят.
Вокруг спешат – всем недосуг.
Мы отойдем – пускай пройдут.
Не оторвать ни глаз, ни рук.
Зачем бежать? Там – подождут.
9.11.1981
Начинается утро.
Вспоминаю тебя.
Веет стужей от окон.
Все кончается мудро:
Ты уйдешь, разлюбя.
Как светло и жестоко.
Мне не нужно звонить,
Длинных писем писать.
Нам понятно и просто.
Перестанут бранить.
Поздно локти кусать.
Сонно прыгаем с моста.
Где-то есть берега.
Скоро встанет рассвет.
Нас разносит теченье.
Побеждают врага,
А у нас его нет.
Не война, а мученье.
За зимою – весна.
Нет, не будет весны –
Будет просто погода.
За окошком – сосна.
Никого у сосны.
Позабудем в полгода.
Постараюсь потом
Не встречаться с тобой.
Чтоб не броситься следом.
Я уже не о том,
Я владею собой.
Помолчим напоследок.
Вот и все. Если будешь
Меня вспоминать –
Я жестокий и грубый.
И, быть может, другую
Готов обнимать.
Не кусай себе губы.
До свиданья. Теперь
Усмехнись и порви.
Не письмо, а короста.
Запирай свою дверь,
О судьбе не реви.
Мы уже – выше ростом.
Не целую морщинку
Твою у бровей.
Потому что чужая.
Ухожу. Ты мужчине
Хоть в этом поверь.
Разлюбил. Уезжаю.
7.11.1981
Кровь стоит лучших теорем.
По случаю или по праву –
Но сходна с кровью по составу
Соленая вода морей.
Царь занял мысли и моря
У пошатнувшихся соседей.
Внушил им в бешеной беседе,
Что кровь не пропадает зря.
Волна и шторм, судьба и туча.
В свинцовых брызгах на лице,
Здесь город – круговой прицел –
Привинчен был – на всякий случай.
Где завтра фронт – там нынче тыл.
Сверкает снег краями спектра.
Тюремной прямотой проспекта
Морозный Петербург застыл.
2.01.1987
Падают старые башни,
Рушатся древние стены.
Павшие стали пашней.
Вскрыты набухшие вены.
Вспоены кровью темной
Вечные всходы пшеницы.
В небе стрелой огромной
Клин журавлиный мчится.
Снова весною воды
Вытолкнут вверх руины.
Гулко уронит своды
Белый собор старинный.
Травы проломят скоро
Тяжесть плиты алтарной.
С сосен в земные норы
Слёз ручеек янтарный.
Между столбами к небу
Годы вздымают руки.
Путая сны и небыль,
Бродят слепые внуки.
Падают старые башни,
Трещины рвут порталы.
Душу терять не страшно:
Миг - и ее не стало.
25.11.1981
Поведал как-то с радостной надеждой
Мне человек, нетрезвый и простой,
Что среди пьяных есть свой Лев Толстой,
Он учит свету и добру, как прежде,
Он неизвестен тусклому невежде
С душой унылой, трезвой и пустой.
Как много их, примкнувших к восхожденью…
Им нет числа, припавшим к родникам,
Ушедшим вдаль по скользким берегам,
Привычным к жизни, будто к наважденью,
А в ежедневной смерти - к наслажденью,
Прощению и ангельским рукам.
На снимке класс. Судьба неразличима.
Мальчишки, где о вас теперь узнать?
Вот этот застрелился. В сорок пять.
Ну что ж. Хороший возраст для мужчины.
А этот пил и умер без причины.
Спокойный взгляд. Что видит – не понять.
Какие замечательные лица.
Как поднимался к небу потолок,
Как много открывалось там дорог…
Убит журавль и ранена синица,
Жизнь промелькнула, но сейчас приснится –
И мы опять вернемся на порог…
Представь, что в прошлом выпало очнуться,
Вот здесь развилка, где порвалась нить,
По кручам путь, где нам уже не быть.
Как сладко и как страшно – оглянуться.
Все кончено – нам некуда вернуться.
Дай Бог тебе об этом позабыть…
5.12.2004
В небе непрерывный крик ворон
Слышен долгим колокольным звоном.
Так последний день и сотворен -
Торжеством кончаться, а не стоном.
Мимо желтых листьев не пройти -
Прошуршали стройно и бесстрастно:
“Смерть в конце недолгого пути
На корнях деревьев не напрасна...”
Вся природа вслушалась в себя,
Листопад, как тайну, принимая.
Снова стая проплыла, трубя,
Землю за собой приподнимая.
Трубный день, далекий птичий путь,
Их молитва грустная все тише...
Будущей весны земная грудь
Снова из-под мертвых листьев дышит.
25.09.1981
Песни есть у осени свои.
Разноцветный лес лениво тает.
Неприметно к югу улетают,
В листопадах прячась, соловьи.
Сквозь узор открывшихся ветвей
Тяжело плывут сырые тучи.
Ветер собирает листьев кучи -
Парусов, уставших от дождей.
Лист рябины по воде плывет,
В тишине ворона горько плачет:
Осень для нее так много значит -
До весны не каждый доживет.
Паутинка тусклая блестит -
Вымокла и провисает грузно.
Женщина восторженно и грустно
В листопад, как в зеркало, глядит.
Бережно баюкают дожди
Жизни детский сон среди игрушек.
Ветер безнадежно листья кружит
Над пустой дорогой впереди.
1979
Венчальное длинное платье уснуло,
Растаяли белой фаты переливы.
А время проснулось, и тайно коснулось.
Слетают в саду лепестки белой сливы.
Прости: лепестки пропадают бесследно.
В зеленой траве их следы затерялись.
Где первый упал – упадет и последний,
Чтоб сладкая память на ветках осталась.
13.12.1981.
Высоких лип старинная аллея.
Густой малины пыльные кусты.
Темнеет силуэтом монастырь,
И тяжело над ним закат алеет.
Выходит ночь - предвечная сивилла.
Заботливо поправила кресты,
Навеяла забытые мечты
И вздрогнувший собор усыновила.
Под сводом гулко заметались птицы,
Раскрылись чутким взглядам темноты -
Неуцелевшей росписи цветы,
Глубоких окон синие глазницы.
Гармония не вечна и не книжна,
Ее ломает жизни круговерть.
Быть может, совершенна только смерть:
Она одна ясна и неподвижна.
Спит монастырь, над озером темнея.
Вода недвижна, и луна легка.
И ночь длинна, и коротки века,
И сонно дышит старая аллея.
Меняет время лица и одежды,
Уносит облетевших истин след.
Но снова вдалеке мерцает свет:
Костры трагедий светятся надеждой.
Кого пробьют вопросы без ответа?
Не зря сияют гвозди на кресте.
Как неподвижность - счастье в темноте,
Движенье - счастье ослепленных светом.
Гармонию пронзает звоном стали,
Как острым лезвием, - идущий день.
И - разлетаются осколки в тень,
Чтоб в будущем и прошлом их искали.
10.11.1980.
Российская провинция,
То тусклая, то дикая,
Бескрайняя, великая,
Бессонная, безликая.
Корнями в землю ввинчена,
Земля под ней шатается.
Кто от кого питается?
Кто за кого печалится?
Не спят глаза закрытые.
Не видно глаз, не слышно слов.
Здесь не рассказывают снов,
Богов не помнят и основ.
Морщинами изрытые,
Изношенные, вечные,
Судьбою незамечены,
Сгорают жизни свечами.
Темнеют избы лицами,
Хребет болит, надломленный,
Расклеванный воронами,
Что каркают над кронами.
Не страшно, что провинция.
Кому-то снишься, родина.
Чернеет, не украдена
Забытая смородина.
Не страшно, что уснувшая,
А страшно, что бессонная,
С железными засовами,
Да играми бесовыми.
Летают совы, слушая,
Во мраке ухмыляются:
Немые молча маются,
Слезами умываются.
Не страшно, что изношена:
Рождаются, да примутся.
Да страшно: приподнимутся –
И сразу дух отнимется.
Трава в снегу нескошена.
Надеется, засохшая.
Что ей до дела прошлого?
Зачем ей знать, что тошно вам?
Душа темна, закопчена,
Сомнением отравлена.
А память в раму вставлена,
В пустом углу поставлена.
Изба давно не топлена,
Калитка не исправлена.
Что ж так земля ограблена?
Что ж родина оставлена?
21.11.1981.