Цас Хаан


Империя

Бродяжка


Ни легко ни слишком тяжко
пролетает навсегда
разнокрылая бродяжка
над поверхностью пруда.

Горя в мире очень много,
в мире очень много слёз,
поселковая дорога
блещет крыльями стрекоз.

В голубом июльском зное
собирается гроза.
Улетим за стрекозою,
если это - стрекоза,

если это - самолётик,
предвоенный, хрупкий, но
разве вы другого ждёте
от советского кино.


Табачок


Родина есть, или родины нет,
так это или не так,
утром глядишь на балтийский рассвет,
куришь цыганский табак.

Рваные уши эстонских берёз,
рваные ноздри погод.
Сколько скрываешь ты правду от слёз?
Двадцать какой-то там год.

Если б на каторгу - вся недолга.
Если б клеймо - всех делов.
Если бы мордою - хрясь - об снега.
Только подальше от снов.

Снова и снова схожденье дождя -
слабенький, как дурачок,
с белого неба, как с дыбы, сойдя,
сыплется мой табачок.

Сыплет сегодня и сыпал вчера,
прямо в осеннюю грязь,
и отступали солдаты Петра,
падая и матерясь.

Можно до Нарвы за пару часов,
можно совсем не спеша,
в чёрную пропасть кошачьих усов
словом табачным дыша.


Письмо к осени


Твоя моя совсем не понимай,
моя твоя - тем более, с пелёнок.
Смотрю в Октябрь, а вижу Первомай -
печальней, чем заплаканный ребёнок.

Твоя к моя приходит по дворам,
моя твоя избегнуть не берётся,
поскольку начиталась телеграмм
твоих из ленинградского колодца.

Она читала это поутру,
пока в глазах рябит от сонной влаги
и все слова сливаются в "умру",
и в тишину, и в праздничные флаги.

И тоже умирала на заре,
пока заря не мучилась без дела,
а на моя смотрела в ноябре,
пока моя поверх себя смотрела.


Империя


Наташе

"всё до отвращения серьёзно"
О. Т.

Омерзительно серьёзно
сыплет дождик за окном.
Ты - спокойно, я - бесслёзно,
потому что об одном,

говорили вечер целый
и закончили к утру.
Ну кому какое дело
то, что мы с тобой умру,

что прокисло в небе синем
голубое молоко.
Далеко мы от России,
друг от друга далеко,

от полков в крови и славе,
фаворитских муляжей,
и не плачем по державе
государственных мужей.

Нам вполне с тобою хватит,
что, над койкой наклонясь,
пот сотрёт нам граф в халате
или, в затрапезе, князь.

Поглядит вороньим оком
(глаз другой потерян за ...),
и ни слова о высоком,
выдох, графская слеза.


Волки


Р. Г.

Накачавшись алкоголем
утро ясное встаёт,
жутковато, словно Голем,
золотисто, словно мёд.

Мы с тобою пили брагу,
били тысячу чертей,
оккупировали Прагу,
замирали на черте.

Мы с тобою просто волки,
просто скифы, нашу мать,
потому что с книжной полки
нас учили умирать,

потому что мы любили
видеть из своих степей,
как летят в автомобиле
в голубом сияньи дней

мимо дождика и лета
(будет в августе грибов!),
федериковой Джульетты
и отеческих гробов

на чужих погостах мира -
Трентиньян, Анук Эме.
Выдаёт степная лира,
что у трезвых на уме.


Ять


"Малодушная психиатрия и больше ничего!"
А. Ч.

"и всегда говорят о непонятном."
А. Ч.

Обменяй меня на шило.
Больше нечего менять.
Обменяла и забыла,
как забыли ферт и ять.

Кто их помнит? Кто их знает?
Вечер нежен. Воздух чист.
Нежным вечером гуляет
пожилой телеграфист.

Ничего уже не хочет,
рвёт смородину с куста,
плачет, ходит (и бормочет
про какие-то уста*,

про какие-то ланиты*.
*ставим примечанье "уст.")
там, где были куст ракиты
и смородиновый куст.


С немцем и пшеком


Вечный мой радостный страх,
вечный мой обморок-плен -
центростремительный Бах
и центробежный Шопен.

Вечная пена волны,
тайна дворов и глубин -
ветер качает штаны,
простыни, рощу осин.

Вижу в окна глубину,
что - неизбежно вполне -
в мыслях идущих ко дну
нету и мысли о дне.

И никого не сужу,
а, наливая вино,
с немцем и пшеком гляжу
просто в простое окно.


Зрячесть


Стал я глух на оба уха,
и склонилась надо мной
злая музыка-старуха
наступившей тишиной.

Стих побед парадный рокот,
стихли песни у костра.
Это просто вышла боком
злая музыка-сестра.

Ничего уже не слышу,
только вижу - дождь идёт,
спотыкается о крышу,
опирается на лёд.

Значит, можно днём и ночью
книжку старую читать
и язык ломать воочью
о старинную печать,

видеть тоненькие руки,
чуять девичье "курлы",
а над небом нежной скуки
спят двуглавые орлы.


Я люблю

С. П.

Это время осеннего свойства -
тропы славы, обочины дней.
Ты о вечности не беспокойся,
а сияй над проклятой, над ней.

Можешь выпить вина или водки,
для чего-то ведь нужно вино.
То, чем пахнут бинты и обмотки,
ни в одном не покажут кино.

Ну и ты позабудь и не майся.
Тропы славы окутал иприт.
И, шипя догорающим смальцем,
солнце славы над ними горит.

Плачь, гармоника. Купим закуски,
вспомним то, как звучит "я люблю".
Грубовато звучит по-французски,
на родном языке пуалю.


Любимый пражанин

Жил да был один пражанин,
видел ящериц в ночи.
Остальные горожане
говорили - помолчи!

Ты, наверное, с приветом.
Не берись за карандаш.
Днём и ночью залит светом
распрекрасный город наш.

"Где ты видел эти морды?
Где ты слышал этот бред?" -
говорил лицом и хордой
сочинителю сосед.

"Ты в ночи сплошного бреда.
Ты, наверное, больной,
потому что у соседа
есть опора за спиной."

Ничего не помогало,
ничего не помогло.
Морды ящериц и жала
лицезрел он как назло.

И не менее, а боле -
этих, пахнущих огнём,
побелев лицом от боли
видел он уже и днём.


И часы вместо пояса

-1-

Голос звонкий, голос нежный,
как последнее "прости".
И приходит сумрак снежный.
Больше некому придти.

Больше не к кому, и не с чем.
Только эта белизна.
Кто из нас бесчеловечен?
Сомневаюсь, что она.

И любовь и мерзость с нею -
слёзы капают. Прощай.
Потому, что всё темнеет,
ничего не обещай.

Лучше положи мне руку
на мужланское плечо.
Лучше выпей за разлуку,
голенастая, сверчок.

-2-

Ты воздушная страница
в графоманской книге дней.
Я не рвался породниться,
ты сумела стать родней.

Может, пряди, может, челка.
На войне как на войне -
эта странная девчонка
стала странною вдвойне.

Я не знаю, кем была ты.
Я не знаю, кто я сам.
Недоверчивы солдаты,
вообще, и - к чудесам.

Но сказал поэт однажды -
гений чистой красоты,
волос пепельный и влажный,
полудетские мечты.

И - присущий "им-момент-но",
и мешающий вдохнуть
призрак жизни как момента
после жизни не вернуть.

А ещё я хотел посоветовать тебе носить эти великанские часы вместо пояса.


Судьба

-1-

и девки хохочут в обозе

Д. Н.

Берёзовый ситец, еловая блажь,
трава и цветы на полянке,
меняются буквы - экип... - эпатаж,
горят в раскуроченном танке.

Так запросто всё, и прилюдно и днём.
Застыла поэзия в позе.
Слова догорают последним огнём,
и девки хохочут в обозе.

Последняя воля моя такова -
три друга, любимая, даже
слова посчитав за слова и слова,
останьтесь в моём экипаже.

-2-

И если выпадет судьба,
то снегом и дождём,
осенней хмуростию лба,
гранитом и вождём.

А если выберешь судьбу,
то снега и дождя,
воды, стекающей по лбу
гранитного вождя.


И китайские стихи

Ночь темна. Зачин привычный.
Что добавлю я к нему?
Только то, что лично, лично,
лично ухожу во тьму.

Дерева качает ветер
и шумят дерев верхи.
Только это есть на свете.
И китайские стихи.

А ещё тутовник гнётся,
бьёт в окошко шелкопряд.
Счастье больше не вернётся.
Горе - тридцать лет подряд.

Ветер волосы колышет.
Гаснут звёзды вдалеке.
Мне Ли-Бай, нагнувшись, пишет
иероглиф на руке.

Он про то, что нет возврата,
всё растает, словно дым -
санаторная палата
или яшмовая, Крым,

Севастополь, ветер, вечер,
нежность, чёрт её возьми,
отношенья человечьи 
между близкими людьми,

пляж пустой, огромный, гулкий
и холодный, как скопец,
бесконечные прогулки,
бесконечность наконец,

удивительное рядом -
нежность, волны и песок,
мой отец с погасшим взглядом,
голубой его висок,

то, чему возврата нету -
где отец однажды жил,
по утрам читал газету.
Прочитал и отложил.


Ларёк Пиво-воды

Этот старый ларёк
заколочен доскою.
Мне была невдомёк
солидарность с тоскою.

А увидел, и вот -
сердце бьётся всё глуше.
Полустёртое "вод...",
трафаретные груши.

И трава, и трава.
И трава по колено.
............................
И у нас есть права -
умирать постепенно.


17 октября

Покинуто всеми богами -
а те, что остались, не в счёт -
течет это небо над нами,
как чёрная речка течёт.

Как речка, как чёрная. Словно
Шопена приём болевой,
который этюдом условно
считается мной и тобой.

И, в небо бросая окурки,
в его черноту за бортом,
одно лишь зиянье мазурки
оставим себе на потом,

чтоб не было больно и пусто,
чтоб не было больно и зря
от птицы, влетающей с хрустом
в семнадцатое октября,

от чёрной, печальной и дикой,
от чёрного шелеста крыл.
"Как звали её?" - Эвридикой.
"Как звали тебя?" - Позабыл.


Японское

-1-

А ты придёшь ко мне потом
и скажешь об обмене
всего, целованного ртом,
на боль в моём колене,

на соль в крови и кровь во рту,
и на подушке маки.
Так люди сходятся в порту
в печальном Нагасаки.

Глядят в печальные глаза
печальными глазами.
Так было сотню лет назад,
так происходит с нами.

Ни слёз, ни крика, ни мольбы,
ни радости, ни гнева,
одна лишь музыка судьбы -
блатарского напева.

-2-

И день такой зелёный.
Он зеленей пруда.
Не шелохнётся клёна
стоячая вода.

Пальнёт гроза из пушки.
Поэзия, венец,
полёт одной лягушки,
билет в один конец.





Шотландская песенка

Н. П.

Спой другую песню, Мери, -
о шотландском короле.
Кто выходит через двери,
тот устойчив на земле.

А другим - поля и небо,
тучи хмурою толпой.
Если хочешь, Мери, хлеба,
о таких уже не пой.

Речка вьётся лентой синей,
Мери песенки поёт,
в волосах у Мери иней,
на губах у Мери мёд.

Ей не надо хлебной корки.
Мери видит, что вдали -
на полянке и пригорке -
спят другие короли,

окровавлены, прекрасны,
лица - белые, как лён.
Светит месяц, светит ясный
над шотландским королём.

А над теми - столько мрака,
столько ночи - тьма и тьма.
Плачет Мери, как собака.
Только светится сама.

Мери плачет и хохочет,
в темноту бросает свет.
И сама понять не хочет,
что того, что видит, нет.


Евангелие от Дженни

Н. П.

Сейчас читаю того, кто, по народному поверью, всё знает. И понимаю, как мало знаем все мы. И не понимаю, откуда он-то всё знает. Надо было же дожить почти до пятидесяти лет, чтобы к ним еле доцарапаться до частицы того, что знал этот повеса в тридцать.

Всегда думал, что в пире спорят священник с председателем. И что он вообще про председателя. Про "трах-бах! бессмертья, может быть, залог! ба-бах!" Только сейчас понял, что, на самом-то деле, при всех своих бесчисленных гранях, всё это только шумовое оформление для простой шотландской песенки. И все эти трах-ба-бахи только для того, чтобы сказать, кто кого не покинет на небесах, и так сказать, что ты и заплачешь и будешь повторять эти два святых (внезапно ставших для тебя такими) имени и "не покинет, не покинет, на небесах". И это на фоне всего остального, всей пыли "аравийского урагана", совсем особенно, совсем тут небо с землёй смыкаются, тут, а не когда их ураган соединит. Ну ураган, ну, допустим, ураган. А присмотришься, просто, хоть и смертоносная, а только пыль. И когда все его аккорды, эти громкие звуки, хрипы председателя и смиренный, но тоже страшный (и в смысле, ну очень страшный, и в смысле, действительно страшный) орган священника достигают самых, казалось бы, высот и дальше некуда, где-то, и выше их и возле моей, взмокшей от пота подушки, вместе с "прости" священника, оказывается благая весть, - та, тот, те, кто не может (не умеет) покинуть их, вас, нас, никогда не покинут. Почему и отчего? Откуда я знаю? Что я, Пушкин что ли?


Фёдор и Александр

Ф. Т.

Ночь в июле - дойная корова.
Градусы, наверно, в молоке,
если я пишу за словом слово
на венозном русском языке.

А чего ещё хотеть в июле?
Больше ничего в июле нет.
Молоко небес, киндзмараули,
сердце и вибрирующий свет.

И приходят из-за синей речки
Фёдор с Александром по ночам.
Прыгают смешные человечки,
носятся по призрачным плечам,

потому, что это - чертовщина,
потому, что речка далека,
потому, что выпивка - причина
для раскрепощенья языка,

потому, что дело не в причине.
Просто - смертен. Звёздочки висят.
У гостей - в небесном ихнем чине -
на плечах орава бесенят.

Оттого - в нелепом сочетанье -
"всё пройдёт" и "рай похож на ад -
адские повсюду очертанья,
райский повсеместно виноград".


Мазурка фа-минор

-1-

Сосны шумят на взморье,
тут и там - земляника,
долго сидела на шторе
белая бабочка блика.

Земляничные ранки,
панская плоть сметаны.
Скоро рванутся под танки
дуэлянты-уланы.

-2-

И ничего дальше,
и ничего больше.
И ни моей фальши,
и ни твоей Польши.

Плачут твои руки,
вянут мои маки.
Это - грызут суки,
это - свистят раки.


Ангел, который всегда и везде



-1-

Господи Боже, Боже мой, Боже мой,
скоро ли сбудется песня кукушкина?
Кто-то с Тобою торгуется кожами,
Ты отвечаешь - дождями и Пушкиным.

Падает ливень косой на игрушечный
город, течёт голубою брусчаткою,
горло прочищено выстрелом пушечным
летнего грома, и чёрной перчаткою

ветер взмахнул - пролетающим вороном.
Пушкин торгует вином и ветчинами,
деньги считает и ходит на сторону,
пьёт и дерётся с бухими мужчинами,

Пушкин сидит в ресторане за столиком,
в море идёт и строчит диссертацию.
Может быть - крестиком, может быть - ноликом,
только не может с любовью расстаться он.

Может, поэтому в офисной рожице,
морде ментовской и bлядскoм гундении
что-то такое под мёртвою кожицей -
воздух кудрявый, прощенье, видение?

Сколько осталось? Не важно. Не многое
тянет уйти, но, однако же, тянется
сердце туда, где, беседует с Гоголем, -
Боже, как грустно, - картёжник и пьяница.

-2-

Гляжу в глаза бессоннице и бесу,
куда ещё бессонному смотреть.
Дай выжить, Бог, чтоб дочитать повесу,
под крыльями повесы умереть.

А не сейчас - в унынии и страхе,
когда лишь пот, текущий по лицу,
и оставляет пятна на рубахе,
не предоставив действовать свинцу.

Куда как лучше - захлебнувшись кровью,
упасть на снег, на улице, в окоп,
туда, где, наклонившись к изголовью
секунд последних, поцелуют в лоб

одновременно, ни о чём не споря
и русскими стихами говоря,
два ангела моих - любви и горя,
и багрецом и золотом горя.


Ночью и днём

Р. Г.

Эти нехитрые наши припасы -
кружка дождя или корочка неба,
режется Врубель, ослепший Саврасов
слышит лошадок Бориса и Глеба.

Зубы мы после положим на полку,
только догложем славянскую долю.
Видишь, как лошадь несёт Святополка
по голубому полынному полю.

Горечь во рту и пыльца на обувке,
мимо мелькают поля и просторы,
мимо - обходчики, спящие в будке,
мимо - перроны, дожди, семафоры.

Мимо - созвездий нещедрая горстка
и сумасшедшего дома палата.
Мимо Твери, Петербурга, Изборска
плачь, окаянный, и рыскай, проклятый.

Жаркою ночью окошко открыто,
пахнет сиренью и лужами снизу.
Лошади скачут, грохочут копыта -
ночью и днём - по стальному карнизу.


Птица

Не пивал гусарской жжёнки,
жил тоскливо и несладко.
Но трепала, как ребёнка,
это сердце лихорадка.

И гнала его по свету,
и трясло возок.
Врач прописывал диэту,
сердце - уголок.

Потому, что всё - незримо,
страшен, угловат -
мир пiд Винницей и Римом,
сон дворцов и хат.

Умереть бы в славной рубке,
но - какой-то сглаз.
Страшно рубки, страшно юбки.
Извини, Тарас.

Охмелев от горькой пищи,
дикий ворон сник,
спит андреевский Поприщин -
жуткий, как двойник.


На флейте

Н. П.

За что, любимая? За что?
За суеверье
заходит утром конь в пальто
сквозь сон и двери.

За то, что город в синеве
сплошной сирени
и в синеве любимых век,
в тепле коленей.

За то, что флейта и цветы
и город Таллин,
за то, что повзрослела ты
при "Джетро Талле",

за то, что флейту не слыхав
и "Акваланга",
ты только с ними - общий сплав
такого ранга,

что, если дуть на уголёк,
то возродится
всё, что брало под козырёк
твоим ресницам.

А суеверье только в том,
что без "налейте!"
кричим своё засохшим ртом
на нежной флейте.


Сказка


"Так ли страшные сказки мудры?"
О. Р.

-1-

Будет связь между платьем лиловым
и слезами сестры нашей бедной.
Нету связи меж словом и словом,
между братьев не сыщутся братья.

Только ворон летит, задевая
краем крика ресницы у бледной,
только ветер прилёг в иван-чае -
только это заменит объятья.

А зовут её, может быть, Анна.
Именам, словно братьям, не верьте,
имена не разлить по стаканам,
имена не дают забытья.

А хотите, спросите у врана,
у посланника вещего смерти.
Он-то знает, где имя - там рана,
он-то знает, что рана - твоя.

-2-

Чёрный ворон куда-то летит
и блестит на рассвете перо.
Никого никогда не простит
невесёлая сказка Перро.

Невесёлая? Может, и нет.
Но смеяться не стоит, дружок,
если ворон летит на рассвет,
если в чаще рыдает рожок.

Мне б из леса дорогу, сестра!
Может быть, ты посветишь огнём.
Мне бы руки согреть у костра,
и не знать о сгоревшей на нём.


Травяной народ

Я прощаюсь со всеми
каждый миг, но живу.
Вместе с теми, кто в теме,
понимаю траву,

этот шорох пахучий,
маету-суету,
и туда же - до кучи -
привкус крови во рту,

лёгкий привкус железа,
полу-вздох, полу-вскрик,
от того, что порезал
о травинку язык,

от того, что в награду,
над травою склонясь,
с привиденьями Дадда
я почувствовал связь.


Галицийское

-1-

"Вы скажите, кто ответит..."
"Будто вновь оне при мне..."
Сл. нар.

"С галицийских кровавых полей..."
Ал. Блок

Ах, неуклюжие стихи мои,
припарки лихорадки джазовой,
какой ещё вам надо химии,
какого пороха и газа вам?

У отделения полиции
фонарик маленький качается.
Там начинается Галиция
и у аптеки не кончается.

Туман отравленный там стелется,
там ходит призрак человеческий,
и ни жарою ни метелицей
ни призрак, ни туман не лечится.

Всё в мире, в общем, одинаково
и даже очень одиноково.
Печаль моя, прижмись собакою
к тому, что шлаково и блоково.

К штанам, заляпанным траншейною
горячей, сладкой, едкой глиною.
Стихотворенье длинношеее,
нырни под брюхо лошадиное,

и вспомни - Таня тонкой кисточкой
одних коней писала весело,
была сестрой и шахматисточкой,
и тридцать килограммов весила.

И вот бредёт она лошадкою -
нырни под брюхо ей, зализывай
на брюхе красное и сладкое,
пока идёт она карнизами.

-2-

Выходи на перекличку,
уходи в туман сплошной.
Может, плакать неприлично.
Может, повод небольшой.

Может, то, а может, это.
Может, си, а может, ля.
Приходило пол-рассвета,
два железных костыля.

Пропадал в тумане ёжик.
Детство, ты меня прости.
Я сейчас сжимаю ножик
миокардом и в горсти.

Проскакал куда-то конник,
звякнул крест, сгустилась мгла,
вздрогнул ангел на иконе -
вот и все мои дела.

-3-

Море всё без углов -
то прилив, то отлив.
Вспоминаю про Львов
и не помню про Львiв.

Ночь полна тишины,
темноты и ветвей.
Не помилуешь ны,
отпоёт соловей.

Отпоёт, пропоёт,
разольёт (для кого?)
то ли йод, то ли мёд
соловьиный глагол.

Столько зим, столько лет!
И кому он сейчас -
комсомольский привет
от надменности глаз?

И кому и куда
эти слёзы с утра,
эта, в общем, вода...

До свиданья, сестра.


Идиот

Простите, князь. Не плачьте. Что вы? Что вы?
С тех пор уже прошло две тыщи лет,
как с поезда и в платьице грошовом
вошли вы в генеральский кабинет.

Две тыщи лет - зима, весна и лето,
и тихие сады в районе дач,
и словно крикнут из кабриолета -
"Не плачьте, князь! Пожалуйста, не плачь!"

Везде стоит прекрасная погода,
в прекрасной дымке - розовый закат.
Две тыщи лет, а не прошло и года,
виновны все, никто не виноват,

и ты идёшь, не делая ни шага,
струится пот - узорней, чем гипюр.
Горишь и не сгораешь, как бумага
на пачке александровских купюр.

Ослабить галстух, выпить рюмку водки,
послать к звезде наследственный недуг,
и милая узнает по походке,
и вдруг заплачет твой заклятый друг,

и чёрт-те что тогда... Уж лучше, пряча
пожитки и секреты в узелке,
не приближаться к городу и к дачам,
любить Мари в швейцарском холодке.


Яблочко

"Катится слово на север, на юг,
Катится яблоком"...

Покатилось яблочко по блюдцу,
голубому снегу, голой роще,
по сердцам, которые не бьются,
по словам, которые попроще.

Покатилось яблочко под вечер,
под гору, под музыку и флаги,
под ноги и под руку, под речи,
под печать и роспись на бумаге,

под бокал "Клико" на тонкой ножке,
под жару июля, смрад лоханок,
блюдечко мороженой морошки,
греческие выкрики вакханок,

под значок, под клятвы и под песни
и ангинный хрип радиоточки,
дуло у виска, стрельбу на Пресне,
клейкие весенние листочки,

под секрет у старого сарая,
под молдавский запах винограда,
далее - везде и аж до рая,
ни греха не зная, ни пощады.


Сто лет одиночества

-1-

Алхимики

Мы с тобой - алхимики в Макондо,
делатели золота из пыли,
ветоши, да из чего угодно.
А зачем оно нам - позабыли.

Пыль своим вниманием балуя,
выплавляя из неё... но что же?
прикоснись печальным поцелуем
к ветоши моей - к песчаной коже.

Мы сто лет провозимся, однако,
лучше ветер, простыня и небо,
брошенное детям, как собакам,
коркою языческого хлеба.

-2-

Золотая рыбка

Возле ноября и снегопада,
и забыл уже, в каком году,
в домике с белёной колоннадой 
выплавляли рыбку какаду.

Ночь лежала чернотою в лузе
голубых, как вечность, облаков.
Было хорошо мне от иллюзий,
хорошо без всяких дураков.

На столе таращила рыбёшка
крошечные ядрышки-глаза,
и казалось мне - ещё немножко -
потечёт из ядрышек слеза

на газету, на передовицу,
прожигая, нанося урон
важным изречениям и лицам
важных государственных персон,

прожигая стол, собой тараня
старый лакированный паркет.
Но не какаду, простой таранью
появилась рыбка та на свет.

Я не подарил её ребёнку -
дочери исправника - увы,
просто чешую снимал, как плёнку,
от хвоста до хрупкой головы.

Рыбка хороша была под пиво,
и не помню я - в каком году
проплывало горе так счастливо
слишком золотистой какаду.


Гоген

-1-

Они медовые, медовые
телами, кожею и лицами.
Они терновые, терновые
глазами, ртами и ресницами.

И сколько там ещё до смерти им?
Но сердце в этот миг проколото.
И поросята спят на вертеле,
таким же истекая золотом.

Бежит собака, небо хмурится,
и пахнет жареною кожицей,
в объедках копошится курица,
божка напоминая рожицей.

Но мы-то знаем, даже загодя,
богов нехитрую политику.
Вон там стоять китайской пагоде,
а тут - приюту сифилитиков.

-2-

Н. П.

Где-то далеко - за океаном,
а быть может, и не вдалеке,
стану стариком с пустым стаканом,
станешь юной с веером в руке.

Сотня лет пройдёт как невидимка,
тысячи рассветов отгорят.
Наши лица превратятся в дымку,
в запахи листвы и сентября.

Впрочем, и сейчас оно такое -
дымчатое марево лица.
Я бы пожелал ему покоя
без тяжёлой сладости свинца.

Как сейчас прекрасно в Папеэте -
ты жива и я ещё живу,
завтрак мы разложим на газете,
сядем на эстонскую траву

утром голубым, немного мглистым,
платье перепачкаешь травой. 
Зарыдают импрессионисты
от картинки этой бытовой.

Зарыдают и не остановят
этот миг, от слабости дрожа,
растекаясь наподобье крови
на рассветном лезвии ножа.


Русское

-1-
 
Горше, чем горчица,
музыка-старуха.
Буду горячиться,
словно Пьер Безухов,

буду за свободу,
буду кушать кашу,
тасовать колоду,
целовать Наташу.

Музыку не слушать,
ребятишек нянчить,
утром кашу кушать,
наливать в стаканчик.

Может быть, уеду.
Может быть, останусь -
ревновать к соседу
ту, что мне досталась.

Слышать в час вечерний,
на закате что ли -
музыку-свеченье,
слаще всякой боли.

-2-
 
Перевернётся новая страница
замысловатой повести недлинной,
и то, чего так сердце сторонится,
вонзится в сердце лапкой голубиной.
 
И вынет сердце. Запахи аптеки
смешаются со сквозняком извечным,
которого не ведали ацтеки -
благоуханным и бесчеловечным.
 
Немного праха и немного духа -
им лучше по отдельности, наверно.
И быстро перекрестится старуха-
сиделка. Набожно? Скорее, суеверно,
 
пока приоткрываются Сезама
прекрасные и страшные ворота
на яркой репродукции Сезанна.
Но это не её уже забота.
 
-3-
 
Жили-были, горевали
и садились в поезда,
целовались на вокзале,
целовались навсегда,
 
не пропойцы, не убийцы -
дети русские зимы.
Жили-были натуфийцы.
Жили-были так же мы.
 
Ничего не остаётся,
кроме "Ты меня прости."
Над вокзалом голос льётся -
"с тридевятого пути..."
 
-4-
 
Заболело утром сердце и
стало капельку страшнее -
на италии-флоренции
я гляжу со дна траншеи,
 
посветлеет в полдевятого -
за стеною то же самое:
"Я убью тебя, проклятого!"
Сложно жить с Прекрасной Дамою.
 
Проще с кошкой или птичкою,
и привычкой к одиночеству -
самой вредною привычкою,
но бросать её не хочется.
 
И смотреть оттуда - с донышка -
вот Флоренция, вот семечки -
Беатриче с нежным горлышком,
певчим горлом канареечки.
 
-5-
 
мавритания, испания,
где угодно побывай -
многоскорби многознание
испекло нам каравай,
 
антарктида, эфиопия,
хочешь - вглубь, а хочешь - вдаль,
так и этак встретишь копию,
и в глазах её - печаль,
 
кампучия, каталония -
всё в одном твоём лице,
кататония, эстония,
с померанией в конце.
 
-6-
 
Выпей с горя керосину,
а не сладкого вина.
Выпей горькую осину,
керосин допив до дна.
 
Да, хотелось о высоком.
Так его и попроси -
керосинового сока,
сока едкого осин.
 
Всё другое - против правил.
У всего - не тот размах.
Жил-да-был художник в Арле,
тоже керосином пах.
 
А ещё вокруг - болотца,
пусть вода не глубока,
но водица пахнет оцтом -
для последнего глотка.
 
-7-
 
Иван Венедиктович
 
День опять не ходит прямо,
снова ставит мне в вину
трагифарс и мелодраму
и пристрастие к вину.
 
"У кого-то ночью чёрной"...
День бывает почерней.
Свищет с ветки обречённой
обречённый соловей.
 
Не бывает жизни ладной
и "нетрудной смерти" нет.
Только лёгкий и прохладный -
самый-самый вечный - свет.


ლამაზი


-1-

Наташе

Глаза твои оленьи -
налью за них сполна -
оленьи ли колени -
в стихи свои вина.

Налью вина и выпьем -
для этого зачат.
Пускай другие выпью
в ночи твоей кричат.

Оленьими слезами
пропитан здесь бетон.
Всё то, что мы сказали,
створаживаем в стон.

И в ожиданьи бури,
под летний солнцепёк,
разломим хачапури,
который я испёк,

который на оленьем
замешан молоке
и на протяжном пенье,
звучащем вдалеке.

-2-

В глазах твоих грустинка
и миллион огней,
прекрасная грузинка,
приснившаяся мне.

Присни ещё печали,
плесни в стакан вина
и, поведя плечами,
допей его до дна.

Допей о Николае -
творителе добра,
не знающем кола и
не знающем двора.

А в небесах - вечерний
огромный светлый свет,
Христовая харчевня!
А кто сказал, что нет!

Что нет за тем пределом
господних нежных птиц -
грузинки в платье белом
и всех её ресниц.


Кошачье

-1-

Кошка

Нота за нотою, нота за нотой,
пинта за пинтою, пинта за пинтой.
Что там сегодня? Среда ли, суббота?
Люди Шекспира, народец ли Флинта?

Сколько разгона в трубе у джазиста,
сколько разбега, стремленья, отрыва.
Может быть, дело немного нечисто,
но, безусловно, оно же счастливо.

Кошка мурлычет и трётся об ноги,
кошка мурлычет и кошке до фени
ночи сирени, стихов и тревоги
и приходящих в ночи приведений -

вот они - с нотам, пинтами, - нежно-
нежно приходят. Не чувствует кошка,
что далеко-далеко-неизбежно
пишут стихи и уходит дорожка.

-2-

Кот

Н. П.

Кот таращит зенки на заборе.
Я беру кота на карандаш.
Много ли в судьбе кошачьей горя?
Много ли в ней музыки, Наташ?

Много ли вот этой вот - кошачьей -
через ночь горланящей трубы?
Или это ничего не значит,
и судьбе нормально без судьбы?
Без ночного плача или стона,
вызванного болью неземной?

Может быть, он молится иконам
музыки, летящей надо мной.

-3-

Клеопатра

"Я тебя в этой жизни жалею".
Г. Ш.

Сядет на колени мне старуха,
чтоб с коленей посмотреть в окно.
Там весна рыдает, словно шлюха
из сентиментального кино.

Я поглажу спину у старухи,
почешу за ухом у неё,
расскажу какие-нибудь слухи,
а старуха мне в ответ споёт,

как была когда-то молодухой,
выходила погулять во двор,
а сегодня дряхлою старухой
на весну в окно глядит в упор.

Не читала книжек ведь ни разу
и кино ей как-то до балды,
смотрит на весну янтарным глазом.
Всё уже растаяло, как дым.

А могла бы... ведь могла бы кошка
рассказать, ходи в кино она,
что в кино все плачут понарошку
и вот так не смотрят из окна,

так печально, так подслеповато,
так не любят, так вот - не виня,
так не промурлычут виновато
"Что ты будешь делать без меня?"


Этрусское

Н.

-1-

Мирт, кипарис, гранат.
Сосна, рябина, клён.
Закат, закат, закат,
эпох, миров, племён,

особенно - звезды,
особенно - сердец.
Тирренской бороды
всё тяжелей свинец,

всё ниже голова
и флейта солоней,
как будто бы слова,
а где же соловей?

Я вскину руки так,
как танцевали вы,
идущие во мрак
на фоне синевы.

Как день с утра глубок
(и как неуловим
вечерний голубок,
заплакавший над ним).

Из улетевших птиц -
его последний час,
последний взмах ресниц
его этрусских глаз.

-2-

И тех и эту, может быть, - и ту,
я всех любил - и жалобней и звонче,
чем женщину, держащую во рту
серебряный старинный колокольчик.

Но вышло, что любил её одну.
Любил, люблю - неточные глаголы.
Люблю, и вместе мы идём ко дну,
так и пошли, из древней выйдя школы.

Нас там учили разбирать цвета
на запахи, на звуки и на строчки,
что основная музыка проста -
все будем умирать поодиночке.

Куда-то проплывали облака,
стекала кровь по лезвию минуты,
и не давалась юноше строка,
а девушки давались почему-то.

Слепые губы тыкались в плечо
и замирало сердце в перегрузке.
И плакали светло и горячо
над этим счастьем мудрые этруски,

и плакали откуда-то со дна,
куда я не стремился, но откуда
пришла строка о том, что "всё - она,
и всё - её серебряное чудо".

В густой траве сверкал стеклянный бок,
этруски обнимались после смерти, -
и каждый был хмелён и одинок,
и говорил - "Я не один. Не верьте".


Провинциалы

Наташе

-1-

Подошла. Поцеловала.
Вспыхнула, как блиц.
Мы с тобой провинциалы
пред лицом столиц.

"Завтра" тоже ведь - столица.
А у нас с тобой
лишь одно "вчера" на лицах
с областной судьбой,

голубой воздушный шарик,
пиво-воды-квас.
Светлых губ твоих фонарик
лишь бы не погас.

Мы с тобой пришли оттуда,
из забытых мест,
где гремит в свою посуду
полковой оркестр,

три сестры опять судачат
в городском ДК.
Из некрупной, словно сдача,
жизни городка,

где по судьбам и по ранам
так оттанцевал,
как Большой балет по странам,
век-провинциал.

-2-

Дождь идёт. И пахнет морем
из окна залив.
Будь мне радостью и горем,
однова залив

город ливнем - тёплым майским,
голубым в ночи.
Смейся, радуйся и майся,
хочется - молчи!

Если хочешь, будь мне болью -
ночью или днём.
Я заплачу - канифолью -
над твоим огнём,

трезвый буду или пьяный -
всё равно! Фигня!
Одноногий оловянный -
это про меня.

Одноногий, легкоплавкий,
в гимнастёрке - наш
для Матрёны, Нинки, Клавки.
Для тебя, Наташ.

-3-

Стихи не о разном,
стихи об одном -
о том, что прекрасно
вон там - за углом,

куда не дойти вам,
и мне не дойти,
но будет красиво
на этом пути.

На верхнюю полку
я вещи кладу,
иду в самоволку,
в атаку иду.

Вагоны, вагоны,
пространства белы,
равнины и склоны -
всё те же углы.

Попутчик невежлив,
попутчик косой,
не сразу заметишь
в нём даму с косой.

Но пьёшь с ней за то, что
в пути не один,
что горько и тошно,
но там - впереди -

быть может за этим
углом бытия
счастливые дети -
Наташа и я.


Две русские песни

-1-

Е. Ч.


Спой мне ту, советскую,
если помнишь, спой,
то, как в степь донецкую
вышел молодой.

Степь на небо брошена,
колыханье трав
и гудков горошины,
товарняк-состав,
городки рабочие.

Вот и жизнь прошла...
Ставим многоточие
или сразу в шлак?

Травы-то колышутся
и цветы цветут.

Ну а что не дышится,
так не только тут.

Вышли в степь и выпили,
спели всё подряд.
А цветы, как вымпелы,
в той степи горят.

И пошли по облаку
прямо на рассвет.
Остальное побоку,
остального нет.

28.05.18. Таллин.                                                                                                                          
 -2-
 
"Напишите три строчки, сестра".
  С. К.

Осень нам не даст ответа
воркованьем голубей.
Среди будней лазарета
написать бы без затей

про ночные эти нити,
что не выдержат к утру,
что "Сестричка, извините!" -
подзываю я сестру.

Скоро кончится всё, скоро,
кроме карих глаз отца.
Слишком сладко пахнет порох.
Сладко пение свинца.

Даст Господь и до утра я
надиктую пару слов
лишь про то, что умираю,
про австрийский город Львов.

Напиши, сестра, три строчки.
Я умру. Я ранен в грудь.
Напиши, отправь листочки,
если можешь, не забудь.

Осень. Листья в мелкой дрожи.
Вечера совсем тихи.
И не жаль, что не похожи
на стихи мои стихи.  

https://www.youtube.com/watch?v=MZWFCHovRuw 


А летом

"На площадке танцевальной"...

Пятый раз идёт по кругу
новенький фокстрот,
приобнял свою подругу
молодой пилот.

Платье ситцевое дышит,
и бликует хром.
Что там дальше? Что там выше?
Что там за углом?

По февральскому Приказу
отменён, увы,
цвет всегда приятной глазу
тёмной синевы.*

Но сияет синим цветом
пара юных глаз.
Хорошо весной! А летом
можно на Кавказ...

_________________________

* Приказ НКО СССР № 005 от 1 февраля 1941 г.


Месяц русалок

-1-

Наташе

Вот так лежи, как ты легла.
Всегда - в конце концов -
подушка белая бела,
белым-бело лицо.

И локти белые остры.
И сложно не учесть -
в тебе есть что-то от сестры,
от дочки что-то есть,

которых не было и нет,
но ими ты побудь.
Пусть не ладонь моя, а свет
твою погладит грудь,

обычный свет от ночника,
дарующий тепло,
который даже не рука,
а белое крыло,

пусть ляжет рядом он в кровать,
дотронется сосцов.
Я буду тихо ревновать -
таков удел отцов,

конечно, если есть у вас -
русалочек - родня,
отцы и братья синих глаз -
подводного огня.

-2-

Лунный латунный прогалок
небу ночному к лицу.
Май - это месяц русалок.
Вот он подходит к концу.

Куришь одну за другою.
Курят помногу в беде.
Дактиль струится водою,
гоголь плывёт по воде.

Звёзды похожи на нэцке
(это причём здесь? а пусть!).
Где-то - в Одессе, в Донецке -
точно такая же грусть.

Птица летит по-над морем,
птица летит над Днепром.
Если над морем - не горе,
а над рекою - облом.

Редкая птица смогла бы -
классика, мать её так!
Всплески русалочьи, жабы
ведьмин насмешливый квак.

Что нам, Наташа, до славы?
Что нам, Серёжа, успех?
Этот носач з-під Полтавы
был отоварен за всех -

русскою болью невнятной,
страхом, потливостью рук,
переводя на понятный
мовы русалочьей звук.


Кровь голубки. Публикация в журнале Крещатик N2, 2018

ГРУЗИНСКОЕ

1
                          Наташе

Алазани – кровь голубки,
божий голубь – Николай.
Хлещет взмах багровой юбки,
хлещет, хлещет через край.

Ничего уже не надо,
кроме грусти и любви,
кроме просьбы винограда,
кроме просьбы «позови!»

Что сказать? Ах, я не знаю!
Все мы скажем что-нибудь,
потому что умираем,
потому что «не забудь»,

не забудь о том и этом.
Остальное всё равно.
Оленёнком и поэтом
бродит сладкое вино –

ходит-бродит где-то с краю,
где-то, в общем, не всерьёз.
Словно непотребны Раю
тёмный омут наших слёз,

пневмония и горячка,
эта корка на губах,
эта музыка-гордячка,
этот самый гордый страх –

самый гордый, самый горький.
Пьем вино, кипит вода
ранней нежной алой зорьки,
выкипает в никуда,

в никуда, в светло и пусто –
в день обычный, просто свет,
где ни горечи, ни Пруста,
ни его печали нет.

2

Ты рисуй оленёнка,
Божий раб Николай.
Не порвётся, где тонко,
но прольётся за край –

чаша Божьего гнева? –
что ты! чаша вина!
Как синеет напева
серебром седина!

Это песня харчевен –
дело глаза и рук –
говорит, что не гневен
самый искренний звук

от Луки и от Марка –
звук коров и ослят,
твоего зоопарка,
звук Того, Кто распят.

Оттого, что распяты
вместе с Ним и с тобой
Себастьяна токкаты,
Амадея гобой.

И уходят направо,
и уходят туда,
где Господняя слава,
лихорадки года,

и стыдоба, и голод,
и похмелье, и страх.
Бьёт божественный молот –
отзывается Бах.


ЗВЁЗДЫ

До сих пор мне кажутся такими –
беззащитны, слабого слабей,
звёзды, восходившие над ними,
городами юности моей.

Та из них, которая поближе, 
с яркою окраской голубой,
восходила вечером в Париже
над Рембо кудлатой головой.

Все они, что мятные пастилки,
освежали и горчили все.
Горечь – над Триестом и над Рильке
в облака прозрачной полосе.

А вот эти – самые бедняги,
и до самой нежности во рту
проплывали над домами Праги,
освещая Кафке тесноту.

Все зашли, что, в общем-то, не ново.
Лишь одна покоя не даёт.
Русской долей, долькою свинцовой
в пятигорском воздухе поёт.


МАШИНА ВРЕМЕНИ

                                        Н. П.

Что-то сердце совсем не лежит,
что-то с сердцем творится в кровати,
словно были в кино на Брижит,
и идём из кино на закате,

денег нету, не будет и нет,
ну и ладно... и пусть... и не жалко.
Нежный-нежный серебряный свет.
Больно ль ножкам на суше, русалка?

Проплывают огни по воде,
и сигналит вдали пароходик.
И не знаем с тобою мы, где?
год какой? что вообще происходит?

Только знаем, что там, где у нас
есть немного печальной музыки, –
этот миг и минута и час,
этих чаек гортанные крики.

Неизменное что-то, в дыму
этот порт и его эстакада,
то, что я никогда не пойму,
то, что ты не поймёшь. И не надо.


ИВАН СЕРГЕЕВИЧ

          «Было все, что надо»....
                                        Г.И.


За дело заплачено медью –
грошами прекрасной поры.
Тоска покрывает камедью
дворянских усадеб дворы.

Ещё далеко до метелей.
Убытки и прибыль ясны.
Качают верхушками ели
и видят дремучие сны.

Дремотны дворянские норы
и лёгок отчаянья пух,
бредут и бредут разговоры
уездных негромких старух.

А в небе – набухшем и вязком,
где ниточки дёргает Бог,
ещё незаметна развязка,
уже предварён эпилог.


РУССКОЕ 

1

Вот она – бежит водичка,
убегает, не боясь.
И становится привычкой
с этой жизнью эта связь,

по-саврасовски простая,
с убегающей водой
и со снегом-горностаем,
обречённым на убой.

Солнца звонкая кираса
никого не сбережёт.
И тоска моя-Саврасов 
папироскою прожжёт

накопившуюся трезвость,
бросит в зенки сгоряча
скоморошескую резвость
погребальщика-грача.

«Умереть бы» – это внятно
на отеческом звучит.
Чёрны антикиловатты –
снег гвоздящие грачи,

но вот этим антисветом
согревалась у окна,
по саврасовским заветам,
неуютная страна,

прямо в небо попадая
пальцем звонницы кривой.
И весна касалась рая
чёрной птицею-дырой.

2

Дом шестнадцатиэтажный.
Танцы-шманцы и галдёж.
Утоляет жизни жажду
на десятом молодёжь.

Это было слишком странно,
если было вообще:
после первого стакана –
небо в огненном борще.

Небо красное, как брюква.
Стало страшно, потому
и пролил вино на брюки
и запутался в дыму,

словно неба цвет свекольный –
вещь, страшней которой нет.
Будто дан намёк окольный
на грядущего сюжет.

Вот, откладываешь ложку,
вот, не досмотрев футбол,
ожидаешь неотложку,
зряшный делают укол

и тебе легчает малость,
эта малость – всё что есть.
Не рассчитывал на жалость?
Думал, слава? Думал, честь?

И расплачешься в подушку
в сорок пять... Очнёшься тут.
Сердобольные подружки
продышаться уведут.


БУБЕНЦЫ

Умри-замри, не скажешь лучше,
пробормотав или пропев,
чем «я тебя», вот этот лучик
в ушко «и ты меня» продев.

А всё, что знаю я о счастье,
неповторимостью зовут
(не надо об Экклезиасте)
ночей и дней, часов, минут, –

таких бубенчиков непрочных,
таких стеклянных бубенцов,
как в ясный день и тёмной ночью –
моё лицо, твоё лицо.


ПО ТРАВЕ

                                        С. К.

У неба только ветер в голове,
и слёзная дорожка из-под века,
когда проходит лошадь по траве
тяжёлою походкой человека,
когда опишет лошадь русский граф
как человека, и уйдёт в запарку
из-за того, что горче этих трав
лишь благодать усадебного парка.


КИТАЙСКИЙ СКВОЗНЯК

Вечер ссутулился, после – обмяк,
тёмную спину согнул.
Потусторонний какой-то сквозняк
в фортку простую подул.

И задрожало басовой струной
стихотворение и
я подавился испуга лузгой,
слушая вдохи твои,

дальний товарищ, строки акробат,
странный канатный плясун,
душеприказчик летящей в закат
славной империи Сун.

Сколько изящества смерть бережёт
вот для таких плясунов.
Потусторонность фарфор обожжёт
тем, кто обжечься готов.


ПАСТЫРЬ

                                   В. Х-чу

Когда живёшь в такой дыре,
не Сын и не Отец –
выходит пастырь пустырей,
искать своих овец.

Они блестят в густой траве
и если их спасти,
десятку можно или две
за утро наскрести.

Приёмщик высыплет в окно
латунные кружки.
И можно прикупить вино
и с мясом пирожки.

Устав от праведных трудов,
авоською звеня,
бутылок пастырь, будь готов,
чтоб помянуть меня.

Чтоб только музыка и свет
мне встретились, когда
над самой «скорой» из карет
взойдёт моя звезда,

как синий факел в тыщу ватт,
как птица Алконост,
и скажут ей «Здорово, брат»
мильоны прочих звёзд.

Ты будешь с ними, видит Бог,
где с воробьём – Катулл.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я так писать и верить мог
в двенадцатом году.


Когда холодно



-1-

"Мне холодно в этом просторе".
Ев. Б.

Мне холодно в этом просторе,
где воздух предчувствием сжат
и радостно песню о горе
певцы и певицы визжат.

А можно бы выдохнуть сразу
себя, и растаять, как дым,
рассеяться старою фразой -
"Живи и умри молодым".

Но стыдно такое потёртым
и чёрствым уже калачам.
Они в комнатушке-каптёрке,
бывает, не спят по ночам.

А просто - встают на колени
и молятся, чтобы не раз
увидеть цветенье сирени,
услышать любимый свой джаз,

сверкать зажигалкой ли, спичкой,
курить и не думать о том,
что вот - роковой электричкой
грохочет за окнами гром.

-2-

То ли то, а то ли это,
то ли в шутку, невсерьёз,
то ли вправду песня спета
до мурашек и до слёз.

Знаешь этот крик гортанный
на заре, когда дождит,
а из каждого стакана
раздаётся "Подожди!

Вот тебе немного чаю
или красного вина.
Пусть немного окрепчает
вся любовь твоя-вина.

Чтобы смог ты, чёрным потом,
негритянским, изойдя,
уходить, идя по нотам,
а не просто уходя."

-3-

Наташе

Так и надо, без пользы для дела,
просто так, и без всякого "для",
чтобы пламенем белым горела,
то есть белой сиренью земля.

Чтобы в комнате маленькой душной
разливался прекрасный мотив
ради песни моей золотушной,
эту песню собою простив.

Чтобы, даже собою не понят,
я кидался на приступ огня
из траншеи похмелья и комнат -
на сиянье холодное дня.

А по клавишам бегают руки
и дыхание льётся в мундштук,
и от нежной тоски, а не скуки,
зарождаются мука и звук.

И сажаю себе на колени
я, за хрупкие бёдра держа,
ту из списка небесных видений,
что шагает по кромке ножа,

чтобы просто сидеть у окошка
и курить, и глядеть на зарю,
чтобы рядом мурлыкала кошка,
та, с которой сейчас говорю.

-4-

Откуда? зачем ты? - Не помню. Не знаю.
Рассвет как рассвет, только это и важно.
Сейчас я умру. Я сейчас доиграю.
Отмучаюсь спичкой - простою бумажной.

Но только потом, и на долгие годы,
не сможешь забыть ни душою, ни телом,
как в нежном припадке любви и свободы
я утром пришла, а потом догорела,

как всё остальное прошло в разговорах,
объятьях, сношеньях, в навязчивом гуле,
как взрывы и шёпот, как шорох и порох
в конечном итоге тебя обманули.

http://www.youtube.com/watch?v=F8Jmcynp9d0

-5-

Прочти, сожги, прости уловку
писать бог знает что сейчас.
Мне перед музыкой неловко
как перед слушающей нас.

Неловко за любую фразу,
любая фраза невпопад
перед лицом такого джаза,
который сразу - рай и ад.

Не уповаю, просто где-то
в огромном космосе пустом
по кругу вертится планета -
наш неуютный милый дом,

где раздаётся нон-вибрато 
в такой сиреневой ночи,
что сердце порвано и сжато
его приказом - "Помолчи!

Послушай звука лихорадку,
послушай, как живёт трубач,
умри-замри легко и сладко,
и обязательно заплачь."

http://www.youtube.com/watch?v=uRBgy43gCoQ




Ветер

-1-

Вот и месяц прошёл в разговорах,
разговорах о чём-то не том.
В это время барахтался в шторах
тот же ветер, что в мире пустом,

где ни Евы ещё, ни Адама,
только птицы ныряют в траву,
где от ветра и птичьего гама
облака золотые плывут.

Где-то там, где-то в самом начале.
И была бы потеряна связь,
не пропой мне об этом в печали,
под завязку туда погрузясь,

мастера духовых и ударных
в ореоле небесных лучей,
не сейчас, а в одну из угарных,
перегарных заморских ночей.

-2-

Вл. А.

Ветерок со дна чего-то,
может, бездны мировой.
После долгого полёта
он приходит за тобой.

И тогда хвалиться нечем -
звуком, смыслом - всё не то.
Смотришь не по-человечьи,
мёрзнешь в шапке и в пальто,

и глядишь на лист осенний,
как летит он, не спеша,
словно это, вне спасенья
и проклятия, душа. 


Слишком разные

Слишком долго слишком модно было ставить знак равенства между Гитлером и Сталиным. И на основании сравнения двух страшных личностей - между нацизмом и коммунизмом.
Поэтому и вспомнился такой случай -  слышанный, но не придуманный.
В послевоенные сталинские годы в одном из институтов во время очередной кампании репрессий должно было состояться очередное обсуждение-осуждение очередной их - репрессий - жертвы, очень авторитетного и порядочного преподавателя. Толпа обязанных принять в нём участие проходила мимо окон другого преподавателя - коммуниста, фронтовика, героя.
- Куда идёте? - крикнул он идущим строем, выглянув из окна.
- Должны "разобрать" космополитку Н. - крикнули ему в ответ.
И тут раздался крик коммуниста, фронтовика, героя, крик, только на первый взгляд отличающийся от фронтового "Коммунисты, вперёд!",  может быть, не менее фронтовой крик.
- Коммунисты, назад!
И тут произошло чудо. Позорная "атака" вдруг превратилась в героическое "отступление". Шедшие строем переглянулись. И повернули. И разошлись.
Легко могу себе представить фронтовой крик "Национал-социалисты, вперёд!" и следующую за ним отважную атаку "сверхчеловеков". Вот только такого героизма, о котором я выше, у них - представить себе не могу.
Можно ли сравнивать национал-социализм и коммунизм? Наверное, можно. Было что-то общее. Можно ли ставить между ними знак равенства? Может, поэтому же и между Гитлером и Сталиным я его не смогу поставить. Слишком разные герои и слишком разный героизм воспитались - при одном и при другом.


Джаз

-1-

                                Н. П.

Как Наташи Ростовой усы *
(перечти, раз не вспомнились сразу),
этот вечер черней полосы
негритянского пьяного джаза.


Всё равно, кто пойдёт за бухлом,
кто проснётся на этом покуда.
Боже мой! Как звенит серебром
барабанщика-негра посуда!


Боже мой! Боже мой! Боже мой!
Я не всуе заладил всё это.
Обернутся усы кутерьмой,
кутерьма обернётся рассветом.


И проснусь я, сжимая в руке
край твоей синеватой ночнушки.
В этот миг на Миссури-реке
на трубе просолирует Пушкин.

 

-2-

                                  С. Ч-ву

Дай мне дерзости, гордости, массы,
дай мне с космосом чувствовать связь,
дай с бутылкой пройти мимо кассы,
от вины и стыда не кривясь.


А потом, может быть, воскресенья
в день восьмой, окончательный день,
и чтоб пушкинским стихотвореньем
загорелась и пахла сирень.

 

-3-

                                Серёже

Будет утро, утро и румянец
(словно в небе расцвели цветы),
тот, что отличает горьких пьяниц
от таких людей, как я и ты.


Будет в небо тыкаться спросонок
соло на трубе, что чёрный щен,
будет этот щен упрям и звонок,
нежен, беззаботен, обречен.

 

-4-


Облака на небе, облака,
словно голливудские плакаты.
Плечи их и тёплые бока
так нежны и чуточку покаты.


Доплывут до Африки, поди.
А не доплывут, и что такого?
Отчего-то у меня в груди
пусто и светло и бестолково.


Словно, всё на свете мне простив,
нетверёз и вовсе не безгрешен,
на груди расплакался мотив, –
светел, бестолков и безутешен.


Что мне надо, кроме этих слёз?
Ничего, по-честному, не надо.
Пахнет ароматом диких роз,
кисловатой кровью винограда.


А мотив мне близок – по судьбе
и по облакам, плывущем в небе.
Боже мой, пусть вырастет в трубе
самый сладкий и печальный стебель,


пусть течёт его горячий сок,
пусть труба ( зачем она иначе? )
выстрелит мне музыкой в висок,
а потом сильней ещё заплачет.

 
 -5-
 
Ascension Восхождение
 
 
                                      Н.П.

Ты слышишь эту музыку во мне,
а я не очень. И на том спасибо.
В апрельском бледном розовом огне
пятиэтажки проплывает рыба.


Я тут всегда – у этого окна,
с бутылкой не пойми чего такого.
Зачти попытку мне достать со дна
бутылки и забвение и слово.


Слова в забвеньи лучше прочих слов,
слова в бреду – пронзительней и чище.
Поскольку сам я из породы сов,
то скоро я увижу пепелище


на месте моря бледного огня,
добавлю к пеплу пепел, забычкую,
а музыка допишет за меня –
"люблю такое и люблю такую".

 
 -6-

Помимо друзей и врагов,
пальтишка и шляпы из фетра,
дай, Господи, без дураков,
мелодию чёрного ветра.


Когда я на лужи гляжу,
пускай поднимается свыше –
на землю – она – по ножу,
по таллинской режущей крыше.


Поскольку – хочу-не хочу –
но есть котировка страшнее,
я пл`ачу ей и хохочу –
вот этою крышей на шее,


готовой сорваться в полёт
за ветром разлуки и джаза,
когда дуновенье прольёт
трубы серебристая фраза.

 

-7-


Не темно, не ярко. Просто мглисто.
Клён стоит и листьями течёт.
Если что – стреляйте в пианиста,
он играет, как положит чёрт.


Может быть, он смог бы по-другому,
но отвык. Играет без затей –
по его зажившим переломам
скачет сотня розовых чертей.


Невдомёк ему, что протрезвиться
надо бы. Трезветь он не мастак.
Только образуют в сумме птицу
эти чертовщина и бардак.

 

-8-

 

Naima

 

                      Н. П.

Куда эти реки текут?
В колодцы небесного града.
А как эти реки зовут?
Зовут их – Бояться Не Надо.


Зовут их к себе по утрам,
чтоб светлой водою умыться,
чтоб утром от принятых драм
уже не слипались ресницы.


А драмы и граммы на грудь
наводят текущие реки –
их русла – на правильный путь,
дают им хлебнуть в человеке


той соли, в которой они
найдут оправданье, помимо
того, что текут на огни
Небесного Ерусалима,


найдут оправданье и звук
имён, тишину без осадка,
и корни сомкнувшихся рук
и губ, приоткрывшихся сладко.


* Война и мир. Т. 2. Гл. 10-12.



Время цыган


-1-

Ederlezi

Н. П.

Голова моя круж`ится.
Этим утром голова -
это омут, это птица
и цыганские слова.

Поросла она травою,
отмечая Юрьев день -
голубою-голубою,
голубой, как птичья тень.

Начинается ман`ия
и кончается вино,
совпадают пневмония
и балканское кино.

По реке плывут, не тонут
чёлны, звуки и цветы.
Голова моя, что омут,
глубина которой - ты.

Юрьев день и Юрьев вечер
и цыганские зрачки.
Мне такое видеть нечем
через чёрные очки.

Я смотрю на дело это
сквозь печальный голос твой,
уходя в глубины света
помутневшей головой.

-2-

Лорка, Лорка

Лорка, Лорка, какое мне дело,
что однажды меня обманули
на снегу, ослепительно белом,
две пчелы из цыганского улья.

Обещали от имени рока,
что всё будет светло и прекрасно,
обещали легко и жестоко
эти пчёлы в зелёном и красном.

Падал снег и звенело монисто,
и шуршали широкие юбки,
и касался рукой пианиста
ветер - дерева, шапки, голубки,

извлекая из этого сразу
все причины не верить ни слову,
ни опасному тёмному глазу,
ни его ремеслу колдовскому,

только - ветру, и тоже - не очень.
Он - южанин. А верить южанам -
всё равно, что довериться ночи,
доиграться до крови с ножами,

не усвоив намёка - не верьте
волшебству и небесной отчизне -
соучастникам музыки смерти,
сочинителям музыки жизни.

-3-

Вечер

Н. П.

Мне поможет в этом деле
только тот, кто что-то знает.
Вот и тучи улетели,
голубая дымка тает -

всё исчезло, всё пропало
без цыганского гипноза,
с лёгким привкусом металла,
с твёрдым прикусом мороза.

И кружится шар хрустальный.
Что там? где там? - я не вижу.
Только вечер моментальный
злой усмешкой не обижу -

моментальный, словно снимок,
на котором столько света,
снов, печали, невидимок.
Доживём ли мы до лета?

-4-

Gypsy Queen

Не направо, не влево,
не куда-то, где все,
а прошла королева -
босиком по росе.

Ах ты, вечер напрасный,
воркотня голубей,
ты бываешь прекрасный,
сам себя голубей,

ты замешан на пенье,
на траве иван-чай
и на тающей пене
сновиденья. Прощай!

Вдаль идёт и уходит
королева. И что ж?
Ничего. Лишь в природе
чуть заметная дрожь.

Не учили нас в детстве,
что нам делать сейчас.
Вот и некуда деться
от мерцания глаз.

-5-

Цыганочка

Н. П.

Когда б ни то ни это,
тогда б ещё ништяк.
Но сладкий пепел света
несёт в своих горстях

печальная, как дева,
и горькая, что лук,
мелодия напева,
не разжимая рук.

Так пепел этот сладок
и так горька она,
что у твоих тетрадок
совсем не видно дна -

не вынырнуть оттуда,
и подыматься влом
за золотом и чудом -
дешёвым барахлом.

И целый день по пьяни
бормочешь - "Только тут -
на дне - поют цыгане,
взаправдашне поют".

-6-

Н. П.

За окном летит баклан -
белый и красивый.
Слушать музыку Балкан
нету больше силы.

Нет цыганской седины,
чертовщины - тоже.
Вены тонкие видны
под прозрачной кожей.

А кому-то - бес в ребро,
очи с поволокой,
голубое серебро,
чёрный-чёрный локон,

и пошла такая страсть,
что уже не нужно
лошадей ночами красть
под луной жемчужной.

И без этого вполне
кровь бурлит-клокочет.
Что там знают - на луне -
про земные ночи,

на луне, где я живу
и гляжу в оконце
на земную синеву,
золотое солнце,

на баклана и сирень -
голую, как веник,
в долгий-долгий лунный день -
вечный понедельник -

слыша, как поёт труба,
как страдает скрипка -
чья-то горькая судьба,
сладкая ошибка.

Я не в это дело вшит,
но иглой цыганской
кто-то сердце ворошит -
песенкой балканской.

Таллин, Эстония, Луна.

-7-

Н. П.

Я прячу глаза, где придётся -
в холодной апрельской воде,
в огромном небесном колодце,
в черёмухе и лебеде,

в безмолвии, если простыну,
в свинцовом бреду головы,
в безумии нашем простынном,
которого нету, увы.

Куда бы ни прятал, однако
бродяжка приходит ко мне -
в одежде из полного мрака,
рождённого в чёрном огне,

вся чем-то нездешним перната,
и я понимаю на раз -
такая поэту как брату
не выклюет спрятанных глаз.


Богородица не велит или почему я голосую за Путина

Почему я голосую за Путина.

Правильно, пропаганда повлияла. Согласен с тем, что она мракобесная. Вот её примеры.

Эстонский портал Делфи. Из выступления крупного эстонского учёного, по совместительству - политика.

"Государству надо влиять  влиять на распространение русского языка в Эстонии. Оно является угрозой национальной независимости".

Прокомментирую. Этническое меньшинство русских в Эстонии, как минимум, не меньше этнического меньшинства шведов в Финляндии. Шведский язык - второй государственный в Финляндии. Любой желающий может убедиться, приехав в Эстонию, в том, что единственные вывески на русском в Таллине - на дипломатических учреждениях РФ и на Центре Русской культуры. Когда-то был магазин с вывеской на русском Русская книга. Сейчас нет ни магазина, ни, соответственно, вывески. Наверное, это не самый главный пример, но один из самых ярких, демонстративных Да, за вывеску на русском её обладатель будет наказан. По закону о языке. А ещё есть несколько СМИ на русском. Представляющих в выгодном свете только процитированную выше точку зрения.

Евроньюс. Через несколько дней после одесской Хатыни. Опрос на улице.

-Что вы об этом об этом скажете?

Какая-то дебелая баба отвечает - Что я скажу. Преступление не будет раскрыто. Убийцы давно сбежали в Россию.

Пофантазирую на тему "объективности" уважаемого канала. Например, вопрос, задаваемый на пепелище белорусской Хатыни Дома Профсоюзов.

- Что вы об этом скажете?

И ответ

-Что я скажу. Преступление не будет раскрыто. Убийцы давно сбежали в лес. Партизанят.

Выступление вдовы крупного эстонского политика времён первой республики про Вторую мировую войну..

-А потом немцы ушли. И снова начался кошмар.

Вопрос. За какое время после того, как ушли русские, Эстония стала юденфрай? Из архивных документов известно, что эсэсовские офицеры "жаловались", что "в Эстонии местные их парням и поработать-то не дали самостоятельно, сами справились"(наверное, если бы сеть существовала уже тогда, эсэсовцы ставили бы после этих слов добродушный смайлик).

Комментарий. Послевоенное время, начиная с шестидесятых, сказавшая про кошмар вдова прожила на личной даче под Таллином.

Литературная газета. 1993 год. Из статьи

"Великая отечественная война была, по большому счёту, столкновением двух одинаковых систем".

Без комментариев. "Сталин был хуже Гитлера. То есть, прямо говоря, Гитлер был лучше Сталина", - бесконечный мотив, последний раз услышанный мною несколько часов тому назад в исполнении сенатора РФ(!), вдовы мэра Санкт-Петербурга(!) Нарусовой на канале эРТиВиАй, европейском русскоязычном партнёре радио "Эхо Москвы". Не буду говорить, кому Нарусова кто. Дочь за мать не отвечает, не так ли. И это не сталинская фраза. Впервые об отсутствии такой ответственности сказано в библейской книге Иезекииля.

Евроньюс. Тони Блер, премьер-министр Великобритании приносит извинения народу Великобритании за "основанное на необоснованных данных" уничтожение государства Ирак, точнее, за потери Великобритании при этом уничтожении.

Комментарий. Ни за какие потери перед народом Ирака Блер не извиняется. Что же, отсутствие этих извинений, наверное, превращает истерику Терезы Мэй в невинную выходку снобки. В самом деле, число людей, погибших при "освободительном" погружении Ирака в хаос - это всё же хуже опереточного гнева политиканки, словно сошедшей со страниц комедии Бернарда Шоу. Да, поведение хамское, но ведь, может быть, и простительное - по крайней мере, в его результате только руины отношений между странами, а не руины городов. Или всё ещё впереди?

Эстония. Радио четыре. Ведущая говорит про Донбасс.

- Вот, говорят, там шахтеры воюют. Но они же не сами из-под земли повылезли?

Читавший Герберта Уэллса уже готов представить себе пьющих кровь подземных чудовищ, "повылезших" повоевать с ангелоподобными существами? Интонация ведущей не оставляет сомнений, что именно это она себе и представляет. Она же не о людях высокой культуры.

Эхо Москвы. Передача Особое мнение. Ведущая реагирует на слова гостя "Советский союз спас мир от нацизма". Глядя в перебираемые ею бумаги (это не просто слышно, а видно, потому что передачу транслирует по ТВ вышеупомянутый телеканал), тоном психиатра из кино, говорящего с невменяемым пациентом, "подытоживая его бред".

- Ага, победили нацизм, нацизм победииили, угу.

Без комментариев.

Достаточно? По-моему, вполне. Хотя, ладно, сошлюсь всё-таки и на пропаганду "кровавого путинского Мордора".

Телеканал Россия. Вечер с Соловьёвым. Режиссёр и общественный деятель, "оппозиционер". Диким криком

Да! Демонический народ выбрал демоническую власть!

Вывод. Если эти люди - против Путина, то я - за него. По-другому - есть такое ощущение - Богородица не велит.

Таллин, Эстония.


Пьеса то ли Антона, то ли Александра



-1-

Н. П. 

\  

Мы с тобою ждали-поджидали,
дожидались нужного момента.
На столе бутылка цинандали
замерла, печальней монумента.

Я опять срывался и скандалил,
у меня опять башка болела.
У тебя полоски от сандалий
на ногах белели. Так белели!

Так белели, что я множил ворох
наспех забычкованных окурков,
наплывали - морок-ясность-морок.
Для чего тебе любить придурков?

Вот таких - в расстёгнутой рубахе,
(ноздреватой от прожжённых дырок),
чокнутых на Блоке и на Бахе,
находящих повод для придирок

в том, что ты опять не написала,
что тебя не трогал и не видел,
в том, что ты, любимая, устала,
в том, что я любимую обидел.

Это всё, похожее на пьесу...
Чехова? Вампилова? Кого там?
Про людей под незаметным прессом,
не слизнувших дорогого пота

с дорогой губы того, кто рядом,
и, как говорится, "где-то тама".
Дождь течёт, и не каким-то ядом.
Дождь идёт, по-русски - это драма.


-2-


1986

Она ушла, она ушла опять,
и юбкой на прощание махнула.
Она дала всё то, что смог я взять.
Но чем-то новым в форточку дохнуло.

Как будто на китайском языке
там - за окошком - просвистела птичка,
и сигарета занялась в руке,
и догорала в пепельнице спичка.

И я сказал... А что же я сказал?
Да ничего такого. "До свиданья."
Не видя потемневшие глаза.
Не чуя подступившего зиянья.


-3-


Е. Ч.

По окошку ходят мухи,
из окошка льётся мёд.
Так печально - так Менухин
в руки скрипочку берёт.

И поёт она, родная,
на печальном языке.
Вечер. Светлый вечер мая.
Всё - вблизи и вдалеке -

облака, какой-то баннер,
птицы, рощи - всё подряд.
Сердце состоит из камер -
не напрасно говорят.



А потом мы закурим

Н. П.

Мы ляжем с тобою в кровать.
Споют нам Гарфанкель и Саймон
о том, что любить - умирать,
что воздух дыханьем расплавлен.

Мы будем смотреть в потолок.
Качнётся у каждого сердце -
вчера бесполезный брелок
сегодня - открытая дверца.

Заходят туда сквозняки
и птицы влетают без спроса.
А в белом изгибе руки
отсутствие знака вопроса.
А в синих глазах темнота.

Гарфанкеля голос высокий.
И горькая складка у рта,
и губы, что листья осоки.

Природа молчит за стеклом,
молчит, прижимается к стёклам,
глядит на бутылки с бухлом
и видит, что скатерть намокла,
что скатерть немного в вине,

что ближе к сгущению ночи
вся ты - лишь ресницы одне
и синие-синие очи,

что смотрит всё это со дна,
как на небо смотрит русалка -
тиха, одинока, бледна,
и смотрит и страшно и жалко.



Нужное слово

Н. П.

-1-

Пусть тебе хоть что-нибудь приснится -
родина, фигурное на льду,
как впервые красила ресницы,
целовалась жадно, словно птица,
не пойми в каком уже году.

Я и слова больше не промолвлю,
и глядишь, получится вернуть:
губы - зацелованы до крови,
и не поцелованную грудь.

Может, это было всё в апреле,
может, это было в ноябре -
запашок стоит осенней прели,
словно стражник в маленьком дворе,

словно часовой, старик на страже,
пожилой нелепый инвалид.
Вот сейчас не выдержит и скажет -
"Мама целоваться не велит".


-2-


Время стоит под вопросом.
Время стоит над откосом.
Светит банальный фонарь.
Тонкой рукой папиросы
на прикроватном нашарь.

Ах, Боже мой! Сигареты!
Нету на нём папирос.
Мне показалось, что это
всё - предвоенное лето,
запах магнолий и роз,

море шумит за окошком,
Чёрного моря волна
там  зашипела, что кошка, -
за переплётом окна.

Вечно, навечно, навеки,
чтобы я там ни наплёл, -
нежные белые веки,
ветер, гудение пчёл.

И остроносы ботинки,
пахнет брезентом плаща,
и раздаётся с пластинки
это вот "с морем проща..."

Дай мне скорей сигарету.
Нет, папиросу. Прости.

Март - предвоенное лето,
если его поскрести.

-3-


Когда я увижу себя и тебя
в далёком Едемском саду,
то, бедный словарный запас теребя,
я нужное слово найду,

а все остальные - как будто не в счёт.
Зачем остальные слова?
Вот с неба Едемского дождик течёт,
в саду зеленеет листва.

И слово звучит - так, как надо ему,
когда ни болезни, ни тлен
его не касаются. Вечер в дыму
от пламени губ и колен.

Другое - другому кому-нибудь впрок.
А нам - только это сейчас.
Деревья, трава, голубой костерок
тобой несмыкаемых глаз.


И Ли Бо, как птица

Е. Ч.

Помудреть по-стариковски,
примириться с тем и этим...
Не до лоска. До полоски -
бледной, нежной - на рассвете.

На рассвете, на востоке.
Отбывая, улетая,
переходишь на высокий
слог старинного Китая.

Ветер волосы колышет,
что седые паутинки,
и Ли Бо, как птица, дышит -
дышит с баховской пластинки.

Сорок лет прошло как надо,
восемь - как в стихах Ли Бая
наступившая прохлада,
голубая-голубая.

Так тому и быть, наверно -
по обочине, в халате.
Было - весело и скверно.
Стало - нежно. Вот и хватит.



Ничего другого



Н. П.

-1-

Ты гриппуешь и моешь посуду,
я несу стеклотару в ларёк.
Обдаёт неизвестно откуда
нас нездешний, не наш холодок.

Оттого, что летит, улетая,
простыня в полумрак голубой,
жёлтых бабочек страшная стая
там кружит и кружит над тобой.

И понять невозможно причины -
отчего нас вписали в роман,
где не плачут от страха мужчины,
только верят виденьям и снам.

Ты посуду домоешь и ляжешь,
и опять полетит простыня.
Я ведь знаю, ты с этим не свяжешь
никакого больного огня -

ни повышенной температуры,
ни дыхания через огонь.
И прохладней ладони скульптуры
простыни голубая ладонь,

уносящей в какие-то дали,
как девчонку семнадцати лет,
от зимы, от распухших миндалин,
от меня - мой единственный свет.

-2-

По-прежнему музыка будет играть,
и светлое - радовать светом,
а я, если лягу с тобою в кровать,
то вряд ли не в городе этом,

то вряд ли в моём, вряд ли даже в твоём.
Есть город, где лица, как птицы.
А где нам ещё находиться вдвоём,
а где нам ещё находиться?

Уставшие птицы под сильным дождём,
вот - сойка, вот - голубь, вот - кондор.
А разве чего-то другого мы ждём,
чем жизни и смерти в Макондо.


Франциск и Клара медитируют здесь

-1-


Пролетают птицы низко-низко,
крыльями прохладу потроша.
Что у Бога есть для фра Франциско?
Самое тяжёлое. Душа.

А ещё? Ещё - довесок духа.
С нежностью, понятной им одним,
ласточки летают легче пуха
и страшней, чем молнии, над ним.

-2-


Тане А.

Ну что, сестра моя, начнём?
Вот рощица ничья,
здесь Бог склонился над ручьём,
и пьёт Он из ручья.

Какой-то бросовый лесок,
и ворон "Кар!" да "Кар!"
Тут арматурины кусок,
а там - прошёл пожар.

И всё приблизилось к концу.
Всё - выдох, а не вдох.
И пить здесь как-то не к лицу.
Но Он - и пьёт и Бог.

Вода мутна и нечиста.
Воняет креозот.
Такие, в общем-то, места,
где Он смывает пот.

Где от усталости берёз
один лишь миг до нас,
принявших форму Божьих слёз
в ресницах Божьих глаз.



Китайское

Н. П.

-1-

А я один и не дошёл бы
до этих нежности и горя,
до рисования по шёлку,
до Чёрной тушечницы моря .

Смотрел бы всё в проём оконный,
печальных сцен случайный зритель.
Летят китайские драконы
в свою одесскую обитель.

Летят, минуя полустанки,
летят сквозь глушь моих околиц,
летят на горькие приманки
Причерноморья и бессонниц.

И замирая в полушаге,
носами тычутся в ладошку
сарматской ночи и бумаги,
фарфоровой не понарошку.

-2-


Далеко-далеко,
там, где всё горячей,
пролетает дракон
у тебя на плече.

Может быть, я не прав,
и дракон твой ещё
спит в безмолвии трав.
И пустует плечо.

Ты ведь знаешь, куда
и кому прилететь.

Закипает вода
и пытается петь,
по-драконьи ворча,

потому что в ответ
смотрит в воду с плеча
тот, кого как бы нет.


-3-


В стакане чая плавает лимон,
и чай разбавлен дымкой золотою.
Я мог бы написать и о другом,
но разве важно что-нибудь другое,

чем то, что чай горчит едва-едва,
как будто повторяет он невольно
за мною и тобою "Жив. Жива.
Жить хорошо и дымчато и больно."

И это всё. Других известий нет.
И чай, горча, услышать помогает,
что жизнь жива, подъездной лампы свет
лимонной долькой-дымкою мигает.

-4-


Однажды, выйдя из харчевни
зелёным вечером китайским,
в зелёном воздухе вечернем
я попрошу тебя "Останься.

Останься там, где мы не жили,
где эти странные законы.
Где не понять - летят стрижи ли?
миниатюрные ль драконы?

Где на фонарике прекрасном
слова прекрасные, как звери.
Где мы с тобою так напрасны,
что поэтичны в высшей мере.

А я с тобою не расстанусь,
поскольку ты осталась там, где
несчастья ищет белый парус
под небом цвета виноградин."


Колокольчик (романс)



Разгорелась Полынь
и восходит в зенит.
Динь-динь-динь, динь-динь-динь!-
колокольчик звенит.

Этот звон ни о чём,
этот звон потому,
что стоят за плечом,
что позвали во тьму.

Что сказали - "Позволь
(динь-динь-дон, динь-динь-дон!)
сам себе - эту боль,
сам себе - этот звон".

Спать не буду опять,
обрывая звонок.
Снова будет мерцать
в тёмном небе замок.
Потерялись ключи,
не надеюсь на взлом.

Колокольня, грачи,
динь-динь-бом, динь-динь-бом!



Где-то, нигде

-1-

Укрывала ноги одеялом,
отпивала тёплого портвейна.
Батарея тихо протекала,
капала водицею из Рейна.

В перспективе - не было безносой,
не было ни боли, ни болезни.
Без ужимок распускала косы
и бельё снимала без претензий.

По большому счёту, не жалею
ничего, - что было, то пропало.
Только вспоминаю Лорелею
с кожею, светлее минерала.

Отчего же страшно и печально
вспоминать? А может быть, всё дело
в том, что волны лодочку качают
и несут туда, где опустело.

-2-

Вот лето. Простая беседка.
Зиянье космических впадин.
Ещё комары и соседка,
и спелая кровь виноградин.

По Чехову надо, Антону,
а так же на баховской скрипке.

Как давят небесные тонны,
как женские тают улыбки.
И будто не важно по сути,
что губы касаются кожи,
что в этой - священной - минуте
всё бренно, и свято всё тоже.

Вино протекает истоком,
ключом Иппокрены прекрасным.

А что всё на свете - жестоко,
я знанием знаю напрасным.

-3-

Наташе

Господи, сколько же света!
Даром, что это - дыра.
Лето, обычное лето,
жалобный писк комара.

Скоро завоют метели,
скоро, назавтра, вот-вот.
Как хорошо, что успели...

Эти глазницы и рот!
И комариное пенье,
алый расчёс возле рта.
Господи, всё - сновиденье!
Боже мой, всё - суета!

Господи! Но, ради Бога,
пусть не проходит она -
предгрозовая тревога
жаркого летнего сна.


"Шутка"

Наташе

А нету ни страха, ни праха, ни краха,
поскольку их нету. И точка на том.
Есть - шутка. И шутку насвистывай Баха
корявым, от боли белеющим, ртом.

На улице солнце. Ремонт у соседа.
И хочешь-не хочешь, а жизнь - она вот.
И вся она - шутка в порядке беседы,
и даже - от боли закушенный рот.

Там - стыки меняют. Здесь - потом воняет,
у боли особенный запах и цвет.
Но шутка и тот и другой извиняет,
и слышать не хочет, что повода нет,

для радости повода нет и для шутки,
и горький язык распухает во рту,
что солнце уйдёт, что четвёртые сутки
глотаю слюну, словно пью темноту,

пытаюсь - торгуюсь со страхом и болью.
Но машет крылами, узором прохлад
мелодия эта над нашей юдолью,
не где-нибудь сбоку, а именно - над.


Осенняя фуга

Наташе



И какой-то во всём изъян.
Солнце с рожицей обезьяней.
Но в глазах у тебя - Себастьян
захлебнулся в своём органе.

Руку тянет, идя на дно.
Никакого в органе брода.
Ну и что нам с тобою дано?
Эти обморок и свобода,

и природа в твоём окне -
безысходность её в наличье,
и на самом органном дне -
то ли рыбье, а то ли - птичье.

И луна рассыпалась на
голубые дрожащие кольца.
Никого нет другого, одна
есть у Бога - Регина есть Ольсен.

Утром выйду. Чухонский двор -
очень гладкий, прилизанный дворик.
Только он ведёт разговор -
на органном - о Кьеркегоре.

Пробуждается давний страх.
То ли нежность, а то ли - вьюга.
Бедный Сёрен, могучий Бах,
вскрик вполголоса, осень-фуга.


Иоганн Себастьян

Он идёт. Какой-то тайной
светятся его глаза.

Не от ветра, не случайно
на глазу его слеза -

сильно мучает изжога,
скверно пахнет изо рта.

А ещё - со-звучье Бога
в тайне нотного Креста.


Девушка, читающая письмо

Н.

За неблизкими рубежами
у тебя потеплела зима.
А у нас закат - каторжанин,
негде ставить на нём клейма.

Вспоминаются: лето, танцы,
то, что летом сказать не смог.

Пышнотелая дочь голландца
с головою ушла в письмо.
Состоящая вся из света
и пылинок в сплошном свету.

Плакать хочется. Сигарета
мелким бесом дрожит во рту.

Что нам делать на этой сфере?
Ты не знаешь. Да я и сам...
Рассылает письма Вермеер
по отсутствующим адресам.

Получатели - в чистом поле,
белом поле - полынном раю -
и не вспомнят - блаженные - боли
краснокаменный свой уют.


Малые голландцы


-1-

Ты - частица этого пейзажа,
ты - частица телом и душой.
Снег лежит, белея, словно сажа -
ничего! - нормально, хорошо.

А на нём - прогулок песьих прядки.
А над ним - зияния ворон.
Видишь, всё по-прежнему в порядке -
всё, всегда, везде, со всех сторон.

Чуть заметно воздух пахнет сланцем.
Где-то далеко - среди дерев -
заблудились малые голландцы,
раз пятьсот зимою умерев,

раз пятьсот оттаяв и воскреснув,
но дорогу потеряв навек.
Что-то тяжело, прохладно, пресно
по щекам сбегает из-под век.

-2-

Изломаны деревья и картаво
в их глубине скопленье тёмных птиц.
Но вот закат. И жуткий отблеск славы
касается и наших бледных лиц,

как будто мир сейчас сойдёт с экрана,
и ход его событий убыстрён,
и ангелы кричат для Иоанна
на диалекте галок и ворон.

А там - вдали - слегка синеют сосны.
И только их мне хочется сберечь,
чтоб лишь для них звучала в переносном
прямая несгибаемая речь.


Сосны

Изломаны деревья и картаво
в их глубине скопленье тёмных птиц.
Но вот закат. И жуткий отблеск славы
касается и наших бледных лиц,

как будто мир сейчас сойдёт с экрана,
и ход его событий убыстрён,
и ангелы кричат для Иоанна
на диалекте галок и ворон.

А там - вдали - слегка синеют сосны.
И только их мне хочется сберечь,
чтоб лишь для них звучала в переносном
прямая несгибаемая речь.



Диалог или фламандский пейзаж


Речь, подлёдная вполне,
речь, похожая на реку.
Неуютно при луне
Богу, роще, человеку.

Словно догола раздет
человек жемчужным светом.
Словно этот самый свет
большей частью не на этом.

Рощу голую осин
Бог дыханием качает,
говорит - "Ответь мне, сын".
Человек не отвечает,

отвечает кое-как,
отвечает не по делу.
Речь, похожая на мрак,
подо льдом сплошным и белым.


All the lonely people

-1-


Только мгла и тоска и
далеко не уйти!
Полбутылки токая,
ледяные пути.

Разъезжаются ноги,
усмехнулась стезя.
Мелодичной тревоге
ты не скажешь - Нельзя!

Есть дела и полезней,
есть важнее дела.
Но в руках у МакКензи
леденеет игла,

приближается гибель,
снег с дождём впереди.
Это песня о Ригби
поселилась в груди -

наверху хит-парада,
в глубине глубины -
синевой винограда
и эфирной волны.

Это - русская мука
уместилась вполне
на дрожании звука
на короткой волне.

Подбирай, Достоевский,
этот бритский мотив,
в страшный обморок невский
стон его превратив.

Это - твой многократней,
русский исконно звук,
а не просто - МакКартни
дело слуха и рук.

Как печально, как нежно!
Одиночество, блин! -
навсегда неизбежно
и из самых глубин -

потаённая зона
и причина причин
твоего Родиона
и английских дивчин.

Ах ты, Господи Святый,
допиваю вино,
даже и не распятый,
но такой  всё равно.

-2-

Только крутится пластинка
А не всё ли мне равно?
Ах, Фонтанка и Неглинка -
чёрно-белое кино!

Но внезапно вырастает
над бороздками её -
вырастает птичья стая.
Боже, как она поёт!

И уже не замечает,
и заметить не должна -
сердце тает, тает, тает,
наступает тишина,

тишина, потом сиянье
и сиянья немота,
словно чёрное зиянье
обеззвученного рта.


Прелюдия

Наташе

Озаренье не сводится к делу,
не бубнит, мол, садись, озаряй.
Просто музыка так захотела,
захотев перелиться за край.

Может быть, это дело потёмок,
дело чёрное, словно винил,
словно плачет в потёмках ребёнок,
чтобы ты сам себя обвинил,

чтобы сам ты заплакал от страха,
потому что иголка остра
и пронзает прелюдию Баха,
а прелюдия - это сестра.

Всё на свете звучать перестанет,
а любовь и сестра и минор
не обманет тебя, не обманет -
осияет обоссанный двор.

Дело тёмное. И до рассвета
будет рядом с тобой чернота -
эта страшная мимика света
с трагедийною складкой у рта.

То, что пишет руками твоими:
эта музыка - лишь псевдоним,
и стоит настоящее Имя -
перед нами стоит и за ним.



Свет

-1-

Ты говоришь, что боли нет,
я говорю, что боль повсюду.
И льёт один и тот же Свет
Господь нам в разную посуду.

Свет, состоящий из огня,
прохлады, нежности и горя,
чтоб смог расслышать ты меня
и чтобы я с тобой не спорил.

-2-

Выйдет два стихотворенья,
может, два, а может, три -
из горенья и варенья -
из того, что есть внутри

черепной моей коробки,
а не выйдет - не беда.
Лишь бы горький ангел робкий
не оставил навсегда.

-3-

Р. Г.

Может быть, это к лучшему,
к некоему лучу.
Ночью читаю Тютчева,
прочего не хочу.

Вижу лезвие месяца,
жизни простую нить.
Хочется - не повеситься,
хочется - не винить.

Взглядом ведёшь по стенке,
по голубой едва,
кажется - видишь венки,
словно она жива,

и ничего тут такого,
и ничего, что зря -
Тютчев, стена, полшестого,
пятое декабря.

-4-

А может, вправду, смерти нет,
и я напрасно жду,
и бедный Афанасий Фет
не умирал в бреду,

чертей не видел по углам,
не сгинул, не угас.
За это я и пью Агдам
в сей неурочный час.

За то, что всё и всюду - вход,
светильники горят.
И не был в чашу горьких вод
подмешан сладкий яд.

-5-

Я помню дым отцовских сигарет
и самого, окутанного дымкой.
Отца уже давно на свете нет,
придёт пора - я стану невидимкой.

Но, Боже мой, доносится ответ
(а может быть, мне кажется ответом) -
вот этот дымный мартовский рассвет,
на слишком здешнем и на слишком этом.

Чуть-чуть снежка, присыпавшего двор,
чуть-чуть воркует голубь на карнизе,
а кажется, что это разговор,
которым он к себе меня приблизил.

Я разбираю странный альфабет
неместной речи, но до слёз понятной.
Я слышу: "Это Афанасий Фет -
проталин чуть дымящиеся пятна."

Я слышу: "Это Тютчев - облака
и цвет латунный раннего заката.
Я не любил поэзии, пока...
Я понял, что она не виновата.

Я понял, что единственный язык,
которым Тут и там соединимо,
её грачиный и вороний крик,
летящий там, не пролетевший мимо

унылого и скучного двора,
его белья и трепотни соседок.
И эта вся весенняя пора -
есть только миг, который крайне редок,

который смог вместить... Ты не поймёшь...
Я это сам не понимал. Но только -
на вашем свете есть такая дрожь,
что возмещает вашу неустойку."

-6-

Колокол в небе звонит,
мелочь звенит за подкладкой.
Кто нас с тобой извинит,
кто поцелует украдкой?

Видно, такие, как мы,
в школах, в кино, в магазинах,
видят лишь ангелов тьмы,
небо в кровавых рубинах.

Дальше хоть в ступах толки
суть непонятных претензий:
над потолком - потолки,
каждый другого железней.

Хочешь - пробить головой,
ради - не скажешь: награды?
Ради зари огневой,
кромки без всякой ограды.

-7-

У меня для тебя - лишь слеза
и зимой и весною и летом,
потому что луна-железа
истекает бессонниц секретом.

Нелогично, но Бога прославь -
не испытывай боли и страха,
из конверта достань и поставь
на вертушку прелюдии Баха.

Лёгкий треск из-под лёгкой иглы,
словно трещинки губ без помады,
словно тени и веточки мглы -
расшифровывать это не надо.

Ты и так всё поймёшь. Ля минор
смотрит взглядом усталым и нежным,
потому что ведёт разговор
с самым искренним и неизбежным.

Потому что он знает про нас,
знает всё, а не где-то и что-то,
потому что он - голос и глаз,
адвокат, тридцать три оборота.


Вполне может быть


-1-

Н.

Машет ветер рукавами,
никуда не улетая,
и кружит над головами
с громким криком птичья стая.

А какого мы хотели?
Нету в крике этом блеска.
Но кружится в птичьем теле
лучезарная Франческа.

Рядом фары, рядом фуры,
склад при всём своём величьи
(это - бывший Дом Культуры),
и - Франческа в теле птичьем.

Может, мы не то курили
и закусывали плохо.
Только
это - наши крылья,
наши крики, наши вздохи.

-2-

Гуляй, отсвечивая плешью,
по Петроградской стороне.
И может, повстречаешь гейшу,
сойдёшься с гейшею в цене.

Ты ей про то, что "воздух выпит",
она тебе - про "вишен цвет",
пока не разорётся выпью
в умат упившийся сосед.

Пока в окне - японской сливой -
чуть розовеющий огонь,
и даже кажется счастливой
июня бледная ладонь.

-3-

Мучает сладким напевом,
и доведёт наконец
эта мелодия слева,
этот поющий свинец.

Германн, бросающий карту,
не торопись, погоди.
Чёрная дама инфаркта
бьёт не слегка по груди.

Словно - морозом по коже -
пропасть за каждым углом.
Словно "Помилуй мя, Боже"
(Пятидесятый псалом).

-4-

Машины расползаются, как мухи.
Трамваи умирают, как стрекозы.
О жизнь моя, о жизнь с лицом старухи,
сотри с лица непрошеные слёзы.

Прошла пора хождений по ножу,
хождения налево за три моря.
И вот, что я тебе сейчас скажу -
в тебе ни счастья не было, ни горя.

И ты была такою же как все.
Ни радостно совсем, ни очень больно.
Но ты прошлась однажды по росе
туманным летом. Этого довольно.


Звенья

-1-

Бессмысленно, а значит - бесполезно
надеяться. Но всё же, не грусти.
У нас с тобой дороги нет железной.
У нас с тобой - воздушные пути.

А впрочем, по-простому не бывает.
Кури, стирай, готовь. И говори -
"Пересеклась железная кривая
с воздушною прямой Экзюпери."

-2-

Дождь идёт такой, как будто
плачут бабочки во тьме.
Скоро снова будет утро
с безнадежным на уме.

Сердце бьётся тише, глуше.
Слёзы бабочек текут.
Словно где-то наши души -
злые, скомканные - ждут

с добротою и терпеньем.
Ничего не говори,
на любви и смерти звенья
сквозь фасетку посмотри.

-3-

Сорвётся сердце и покатится -
ведь я его не берегу.
Пускай смешная каракатица
прожжёт дорожку на снегу.

Да и зачем беречь помятое?
Зачем больное мне беречь,
когда уже не пахнет мятою
им продиктованная речь.

Пускай распустится фиалкою.
Из каракатицы - в цветок.
Росою - беззащитно-жалкою -
сверкнёт аорты лепесток.

-4-

Это просто тебе показалось -
"ничего нет печальней земли".
Вызывают особую жалость -
осень, небо и в нём - журавли.

Ничего нет печальней полёта
с замиранием крика во мгле.
Разве сыщешь подобное что-то
на усталой и твёрдой земле.

Это - сказка, печальная сказка,
это - горькое слово во рту.
Птичья стая собою, как маска,
закрывает небес пустоту.

-5-

А давай с тобой поплачем.
Троя. Вавилон. Париж?
О какой такой удаче
ты со мною говоришь?

Холодает и теплеет.
Человек, еbёна мать,
жить не может, не умеет,
и не хочет умирать.

Даже, если нету смысла,
и, шагая от бедра,
жизнь проносит коромысло -
два совсем пустых ведра.
 
Но, однако, звёзды светят,
братец Митя лупит в грудь -
"Нас заметят. Нам ответят.
Где-нибудь. И Кто-нибудь".


-6-


Ты говоришь, что боли нет,
я говорю, что боль повсюду.
И льёт один и тот же Свет
Господь нам в разную посуду.

Свет, состоящий из огня,
прохлады, нежности и горя,
чтоб смог расслышать ты меня
и чтобы я с тобой не спорил.

-7-

Выйдет два стихотворенья,
может, два, а может, три -
из горенья и варенья -
из того, что есть внутри

черепной моей коробки,
а не выйдет - не беда.
Лишь бы горький ангел робкий
не покинул никогда.


Две песенки

-1-

Lovely Rita

Пускай она летит-летает,
посланец в розовом пальто.
Судьба у бабочки летальна -
быть неземною красотой.

Она не знает нашей тайны,
не проливает наших слёз.
Но кто ещё из нас случаен -
ещё один большой вопрос.

Ей тайна б`ольшая открыта,
чем наш припев-притоп-припев.
И улетает "лавли Рита",
на этот пляс не поглядев.

-2-

Girl

Девушка, не хочется, а плачь,
вся-то радость в маленьком окошке -
яблоко, похожее на мяч,
просится в горячие ладошки.

Надо доиграться, доиграть.
Тает всё. Мороженое, блюдце,
тает и твоя зануда-мать,
тают те, кто плачут и смеются.

Сколько в этом нежности! Поверь.
Тают даже звёзды-апельсины.
Я сейчас уйду, закрою дверь
в спальне из норвежской древесины.

Я бы шёл туда, где вечный лёд,
музыка без всякого убытка,
только там никто мне не нальёт
крепко-алкогольного напитка.

Оттого и встану на углу,
там, где тает светофор железный,
он чуть-чуть рассеивает мглу -
нежный, безнадежный, бесполезный.


Цикада, корабли, соловей и сумерки

-1-

Твой голосок, цикада

Сумерки. Что ещё надо?
Сумерки и заря.
Мудрость кого? Цикады,
попросту говоря.

Как там насчёт возврата?
Слышишь ли, Алкивиад, -
вместо щедрот Сократа -
мудрость простых цикад.

Знающих сумрак этот,
вечно поющих о:
это земля поэтов,
гулкое их ремесло.

Вытяни под оливой
ноги. Трава в снегу.
"Вечность, побудь счастливой!"
А в ответ - "Не могу!"

То, что учить не надо,
то, что всегда везде, -
это твоя Эллада -
в воздухе и в звезде.

И обметал мне губы,
сердце мне обметал,
голос её сугубый,
светлый её металл.

Голос её распада,
распадения на
твой голосок, цикада,
голос твой, тишина.

-2-

Список кораблей

Р. Г.

А жизнь короче этого, хоть плачь, -
короче списка кораблей. И сколько
ты не тверди, в итоге - только плач,
балтийская ахейская настойка.

Под мелким дребезжанием дождя
нам список кораблей припомнить надо.
И нежность галилейского Вождя,
что делать с ней, когда вокруг - Эллада?

И у неё вожди совсем не те.
И море виноцветное полощет
в моей нехристианской темноте
мою ортодоксальную жилплощадь.

И, сколько Небесами не итожь,
всё то, что мне судьба преподносила,
но жизнь опять бросается на нож,
на бронзовое лезвие Ахилла.

-3-

Прокна

Спроси меня, как обстоят дела?
Спроси меня, как снег летел на окна.
Как ночь была белым-белым бела,
и, по-любому, побелей, чем Прокна.

И белый снег ложился у дверей,
и, вызывая снег на поединок,
выхаркивал давлийский соловей
муз`ыку, состоящую из льдинок.

Пускай ему на карте места нет.
Но карта бита, белизна фальшива.
И сердца чёрный-чёрный-чёрный цвет,
как соловей, поёт без перерыва.

-4-

Селевкия

Наташе

"неясный образ поступью крылатой
легко проходит"
К. К.

А я такой! А мы с тобой такие!
Узнали всё. Запомнили немного.
Но всё, что здесь, лишь сумрак Селевкии
и только тень, отброшенная богом.

Куда идёт он, бросив тень свою
на губы и глаза? Глаза в тумане.
И тот, о ком кузнечики поют,
обдав жасмином, навсегда обманет.

Он дышит нежно, смотрит горячо.

А что с того, что сладок воздух ночи,
что так жемчужно бледное плечо
в жемчужных сумерках?

Да ничего, короче.



Эллинский рок-н-ролл

Н.

Человека порождает море.
И чего ты там ни говори,
синева в твоём вечернем взоре,
значит, море у тебя внутри.

Берега в тебе, и козопасы,
для того, чтоб был внутри уют,
разложили у костра припасы,
песни протяжённые поют.

Детство человечества - Эллада
тоже, получается, внутри, -
ночи золотого звездопада,
розовые пёрышки зари.

Это после -  о насущном хлебе
и о содержании кастрюль.
Ведь всего-всего важнее, бэби,
эти море, Греция, июль,

на богов надежда и обида,
облака - белеющим гуртом,
чёрная расщелина Аида,
полное безмолвие потом.


Керосин

-1-

Белая ночь

Всё позабудешь. Забудется даже
зыбкое белое-белое лето,
что-то такое, что было на пляже,
бледность, полоска - заката? рассвета?

Как надевала потом босоножки.
Стоит ли помнить? - вода и песочек.
Нет даже лунной приличной дорожки.
Их не бывает здесь в летние ночи.

-2-


Отплытие на о. Авалон


Наташе

Куда плывёт мотивчик джазовый
под погребальный плач ворон?
Он - никому ты не рассказывай -
плывёт на остров Авалон.

И дело вовсе не в прибытии,
не доплывёт и что с того.
Он был в со-бытие, в событии,
он был подхвачен синевой,

столь редкой в этом тёмном месяце,
что, уступи она права,
то можно было бы повеситься...

Не уступила синева.
И вот - мотивчика качание
среди сияния зыбей -
есть что-то глубже, чем отчаянье,
хотя отчаянья слабей.

-3-


"Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится"


Так скверно бывает порою -
не каплет из карего глаза,
но кажется вечность - дырою,
не больше мышиного лаза.

Уже не попаришься, Манька
из детского полу-фольклора.
Стань всё свидригайловской банькой,
то не было б и разговора.

Но нет ни бадьи ни ушата,
ни времени на развлеченье.
Как звёзды, мерцают мышата
своим розоватым свеченьем.

-4-


Керосин


Выпей с горя керосину,
а не сладкого вина.
Выпей горькую осину,
керосин допив до дна.

Да, хотелось о высоком.
Так его и попроси -
керосинового сока,
сока едкого осин.

Всё другое - против правил.
У всего - не тот размах.
Жил-да-был художник в Арле,
тоже керосином пах.

А ещё вокруг - болотца,
пусть вода не глубока,
но водица пахнет оцтом -
для последнего глотка.


Русское

-1-

Когда-нибудь и где-нибудь, не тут,
наверно, будут нежность и объятья.
Тут - авели ягнят для неба жгут,
не замечая подошедших братьев.

А там - одни лишь нежность и покой,
один покой, и нежность, и красоты.
Наверно.
И пытаешься рукой
стереть морозец гефсиманский пота.

-2-

Говорить, наверно, не о чем.
Вечер тих и мягок слишком он,
у него румянец девичий.
Нежно-нежно над домишками.

Словно века позапрошлого
(жалко тех и этих жалко)
на таких-сяких наброшена
жалость лёгкою вуалькою.

Ну и что? А ничегошеньки.
Позабавимся утопьицей.
Скоро вечер станет брошенкой,
в чёрном озере утопится.

-3-

Перевернётся новая страница
замысловатой повести недлинной,
и то, чего так сердце сторонится,
вонзится в сердце лапкой голубиной.

И вынет сердце. Запахи аптеки
смешаются со сквозняком извечным,
которого не ведали ацтеки -
благоуханным и бесчеловечным.

Немного праха и немного духа -
им лучше по отдельности, наверно.
И быстро перекрестится старуха-
сиделка. Набожно? Скорее, суеверно,

пока приоткрываются Сезама
прекрасные и страшные ворота
на яркой репродукции Сезанна.
Но это не её уже забота.

-4-

Жили-были, горевали
и садились в поезда,
целовались на вокзале,
целовались навсегда,

не пропойцы, не убийцы -
дети русские зимы.
Жили-были натуфийцы.
Жили-были так же мы.

Ничего не остаётся,
кроме "Ты меня прости."
Над вокзалом голос льётся -
"с тридевятого пути..."



La Commedia

-1-

ТУМАН
 
Р. Г.
 
Я однажды перестану,
мне дадут стакан воды.
Если б не было туману,
то и не было беды.
 
Журавли летят куда-то
и печально смотрят вниз,
где густой, плотнее ваты,
личный мой туман повис.
 
-2-

СВОБОДА
 
Дождь налегает на нежные стёкла.
Тихо трусит одинокий прохожий.
Может, он землю покинет до срока.
Может, меня амнистируют тоже.
 
Только сроднился я с камерой этой -
полной бессонниц, кошмаров. И неги.
С постной баландой осеннего света.
Даже и думать забыл о побеге.
 
Может, свобода прекрасней. Но всё же...
Мы ведь не знаем, что там - на свободе.
Тихо трусит одинокий прохожий,
срок отбывает прекрасный, уходит.
 
-3-

ЧУДО
 
Ах, жизнь, ты чудесна, пожалуй.
Как тёмное море на Юге,
не слышишь ни стонов, ни жалоб,
и мне не годишься в подруги.
 
Звучишь ты прекрасной канцоной,
и эхо доносится лаем.
Синеют глаза и кальсоны,
белеют в ночи Гималаи,
 
фламинго, сольются с закатом,
на пакости - мух изумруды.
И смерть - не такая уж плата
за это невинное чудо.
 
-4-

ЧУДО-2
 
Как хорошо, что люди мы...
И. Ч.
 
Я не знаю, что видят они -
тараканы, шакалы, крысята.
Тех же самых созвездий огни?
Ту же самую дымку заката?
 
Наслаждаюсь я этим и так.
Слишком короток миг наслажденья.
Пусть какой-нибудь мудрый чудак
не людским занимается зреньем.
 
Но такое бывает подчас -
что за звёзды! деревья! кометы!
Жалко даже какой-то, без глаз
отбывающей срок, спирохеты.

-5-


КОМЕДИЯ


Если скажут - Нам грусти не надо, -
если крикнут - Мы с ней не в ладу! -
это будет в преддверии ада,
и потом это будет - в аду.

Где закат - на закат не похожий,
нету горечи песен и трав,
и не взглянет случайный прохожий,
словно музыкой светлой обдав.

Достоевские слёзные ночи,
кулаки, ударявшие в грудь,
вместе с горечью липовых почек -
не для этого места. Забудь!


-6-


ЗАКОН СУРОВ


А в повседневных разговорах,
когда слова дымят, как вата,
я был так часто прокурором,
так редко был я адвокатом.

Судил о музыке по гулу,
по кашлю зрительного зала.
А музыка и в ус не дула,
куда-то мимо проплывала.

Плыла, как рыбка золотая,
и плавниками шевелила.
И чешуёй своей блистая,
и, к чешуе прилипшим, илом.


-7-


СКВОЗНЯК

Н. П.

Потому что дело к ночи.
Вот и жму на тормоза.
Вот и говорю короче.
Закрываются глаза.

Мрак, подкравшийся украдкой,
он не друг мне и не враг.
Если чётко, если кратко -
этот мрак всего лишь мрак.

Я окно плотней закрою.
Здесь сквозняк - уже я сам,
и слегка веду рукою
по любимым волосам.


11 блюзов

-1-

До гробовой доски
льющаяся лучом,
жизнь - это форма тоски.
Знать бы ещё - о чём.

Небо чуть-чуть светло,
воздух слегка горьковат.
Сердце почти что стекло -
лампочка в сорок Ватт.

С чьей-то нелёгкой руки
бреюсь, читаю, ем.
Жизнь - это форма тоски.
Знать бы ещё - зачем.

Дождь, не длиннее строки,
чуть окропил пальто.
Жизнь - это форма тоски.
Знать бы ещё - за что.

-2-

А выйду ли я на дорогу,
дорога войдёт ли в меня,
не так уж и важно, ей-богу.
Важнее, что в сумерках дня

не пишут стихов понарошку,
и, чтобы сказать о любви,
садятся с тобой на дорожку,
ревут на призыв "Не реви!"

И машут вдогонку платочком,
и губы кусают, пока
уже не заметная точка
уходит в свои облака.

-3-

Губы, влажные от пива,
руки, жадные до рук,
оттого, что всё счастливо,
всё прекрасно, всё - вокруг.

Промоталась киноплёнка,
наступили ноябри,
ночь, луна, небес зелёнка -
оказалось, всё - внутри.

Там, где сердце ходит юзом
над кюветом ледяным,
то ли с Бахом, то ли с блюзом,
то ли в сиську, то ли в дым.

-4-

До поля было недалеко.
Т. У.

Словно бы нас жалея,
словно помочь желая,
в небе опять желтеет
пуговица золотая.

Словно приблизить можно
силой любви и слова
то, отчего тревожно
нежно так и бестолково.

Как там было о поле?
"В нём голубые дети".
Ради любви и боли
нам золотая светит.

Светится золотая.
Ради того, о чём я -
да, ничего не зная,
да, ни о чём не помня.

-5-

Что вольному - вольная воля?
Что это - гуляй-не хочу?
Неужто и это вот поле
и мне (даже мне) по плечу?

О, Господи, Господи Боже,
пролей свой упрямый елей!
Пусть больше нас всех не тревожат
отары твоих кораблей -

твой выводок облачный, Святый,
твоих облаков корабли.
Все эти сиянья заплаты
на рубище бедном земли,

над нашим зияньем и вонью,
над нашим падением ниц.
Вино из Твоих Калифорний
касается этих ресниц,

мерцает, пьянит и баючит,
склоняясь, как мать, надо мной.
Такою неправдою мучит,
что слаще всей правды земной.

И каждая спетая фраза
не просто, не даром, не зря -
рожок захлебнувшийся джаза
в шальном янтаре ноября.

-6-

Не куст шиповника - часть речи.
Местоимение? Предлог -
для полнолуния и встречи
на перекрёстке двух дорог?

А ветер вышибает слёзы,
чтоб смочь добраться до такой,
которой холод и угрозы -
один безвыходный покой.

Как хорошо, что слишком поздно,
что не весёлый месяц май.
Когда вокруг большие звёзды,
моя твоя не понимай.

И пусть шиповник умирает -
он умирает и поёт.
Такую музыку играет!
Такую музыку зовёт!

В ней с лишком дьявола и Бога,
в ней ни крупицы общих мест.
Не зря ты вышла на дорогу,
где чёрт-те что сложилось в крест.

-7-

Жизнь прекрасна, как невеста
в подвенечном платье белом.
А чему есть в жизни место -
да кому какое дело!

И она ломает руки,
топчет белые букеты,
солнцем ярости и скуки
сожжена и обогрета.

Может, я её не стою,
но дышу больней и чаще
над великой красотою,
ничего не говорящей.

-8-

Полгода лечили от пьянства
его, улучшения без,
как будто бы от марсианства,
от алых песков и небес.

И кто-то проигрывал в карты
зубную коронку свою,
и кто-то глядел на закаты
и знал, что закаты поют.

По-разному, так и иначе,
приходит земная тоска.
А он вдруг возьмёт и заплачет,
как будто по красным пескам.

Как будто возможно такое,
что в плачущем возле окна
смешалась с земною тоскою
совсем незнакомая нам.

И все мы счастливей немножко,
а может, несчастнее мы,
в больничное видя окошко
знакомые сердцу холмы.

-9-

Что-то смотрит на меня
из любой моей привычки,
из горящего огня
зажигалки или спички,

из воды, текущей на
оголённые каштаны,
из открытого окна,
из допитого стакана,

с монитора, со страниц,
смотрит, словно грусть и нежность.
У него - твоих ресниц
невозможность, неизбежность.

-10-

То, чего не понимаю,
то, чего понять нельзя...
Облака скользят по маю,
по душе моей скользя.

У окна стою в исподнем,
чую сердцем холодок.
Ох, и нежен он сегодня -
вечерочек-вечерок.

Нежен. Нежен. Нежен. Жуток.
И под ложечкой сосёт
в этот краткий промежуток
всепрощения за всё.

А потом - вполне законно -
мрак, съедающий зарю.
- Тоже мне, бином Ньютона, -
отвернувшись, говорю.

-11-

А может? А может всё это недаром?
Вот эти вот люди, их разные лица,
и небо охвачено алым пожаром,
и надо на этот пожар торопиться.

И надо всё то, что, по сути, не надо -
успеть на пожар и огнём насладиться,
увидеть как рай, отразившийся адом -
вот этих людей, эти разные лица. 


Белея плащом

-1-


Если мы не умрём никогда,
приумножим ли бедное счастье?
Отчего мне дороже звезда
расставанья, потери, ненастья?

Дорога за отпущенный срок?
И за то, что мы всё не сказали?
За вокзал, за перрон, за гудок,
за прощанье на этом вокзале?

Или, может, за что-то ещё,
что названья пока не имеет,
напоследок белеет плащом,
и губами твоими бледнеет.


-2-


Что-то смотрит на меня
из любой моей привычки,
из горящего огня
зажигалки или спички,

из воды, текущей на
оголённые каштаны,
из открытого окна,
из допитого стакана,

с монитора, со страниц,
смотрит, словно грусть и нежность.
У него - твоих ресниц
невозможность, неизбежность.



Никакого джаза

Н.

"Джаз внутри виолончели..."
Ф. Т.

Джаза нету. Нету джаза.
Только флейта и рожок,-
я скажу такую фразу.
Ты поймёшь меня, дружок.

И откуда-то, из краха,
страха, праха, не извне,
раздаются муки Баха -
что-то сладкое - во мне.

Светло-сладкое - и всё же
с этим вкусом заодно
и тоска, и бледность кожи,
непогода, ночь, окно.

Я скажу, чтоб ты решила,
где стихи, а где я сам,
что здесь - шило, что здесь - мыло,
что - сплошные небеса.


К простору

-1-

Кто-то каждой ночью неизменно
говорит, моих касаясь вен -
Я тебя считаю Карфагеном.
Должен быть разрушен Карфаген.

Может, ты ни в чём не виноватый,
но случилось так, и только так.
Именем народа и Сената
для тебя наступит полный мрак.

И услышишь ты, как в полном мраке -
жалкие от страха и парши -
воют карфагенские собаки
на руинах тела и души.

-2-

Нет для этого слов подходящих -
ночь удушлива, словно фосген,
для тоскующих, смутно мычащих,
слабо верящих в свой Карфаген.

Для того эта ночь безоконна,
чтоб не видеть, не слышать, не знать,
что идут пацаны Сципиона,
поминая такую-то мать.

Исполняется высшая мера.
Забывай или не забывай,
но перчаткою легионера
прозвенел самый первый трамвай.

Утро бледное город накрыло.
Победители, как саранча.
И выходит на каждое рыло
по железному блеску меча.

И не дышится. Шатко и валко
дождик бродит, как брошенный пёс,
там, где утро похоже на свалку
громких чаек и тихих берёз.

-3-

Ночь. Больничная палата.
И соседа тихий храп.
У него - лицо Пилата
(рукомойник кап-кап-кап) -

не Мессии, не подонка.
Одарила жизнь добром -
не макал он хлеб в солонку,
не швырялся серебром.

-4-

А сколько там было простора -
в банальности этой беды,
в сырой штукатурке забора,
в бесстыдстве казённой еды.

Проклятая эта больница,
больными заплёванный двор -
я там научился молиться
и вышел на полный простор.

Кровати и справа и слева,
и лампочка тускло горит.

- Ну вот и вернулись мы, Ева! -
в подушку Адам говорит.


На последнем дыхании

-1-


Я старею. Глохну и старею.
Целый день - в кальсонах и халате.
Что с того, что стали эмпиреи
ближе к табуретке и кровати.

Что со стороны их так любезно
заслонять застывшую в оскале
самую обыденную бездну,
самое понятное в Паскале.


-2-


Когда совсем пустеет голова
и никакой отчётливости нету,
внезапно обращаются слова
неуловимым и неясным светом.

И он плывет и зыблется, дрожа,
на музыку печальную похожий.
И кажется, что лезвием ножа
касается закат горячей кожи.

Ну что же, прерывайся, сладкий сон,
над чередою лазаретных коек,
когда тебя касается Вийон
из облачных и блочных новостроек.

Он волею-неволею - поэт,
и, словно в лучшем фильме у Годара,
ни на один вопрос  ответа нет,
и персонажи умирают даром,

успев... хотя, какое там "успев".
Летят стрижи, весенний воздух брея.
И вовсе не обязан был напев
ни тяжелее быть, ни быть добрее.


Между

-1-

Вот пейзаж в окне маячит -
облачный осенний вид.
Ничего уже не значит,
но печально предстоит

всем своим жемчужным светом,
скупо льющимся в окно,
пред вопросом и ответом,
перед тем, что суждено.

Всей своей печальной грязью,
лепестками хризантем -
предстоит он грустной связью
между тутошним и тем.

Между здешним обещаньем,
между здешней верой в рай
и прощением-прощаньем,
перелившемся за край.

-2-


Голоса наждачные соседок,
воркованье мокрых голубей -
это то, что будет напоследок
голубого неба голубей.

Эта вся земная свистопляска,
этот грязи даже не поток -
чуть заметно колыхнётся ряска,
лилии распустится цветок.


Масштаб

Кто в Париже, кто в Китае,
кто в Одессе, кто под боком.
Тихо плачут птичьи стаи -
где-то в светлом и глубоком,
где-то квакают лягушки.

И пытаться бесполезно
отделить масштаб подушки
от размера этой бездны.


Линии

-1-

Не страшно ни банальным быть ни плоским.
Обычно всё. И всё же, Боже мой,
вот эти тривиальные полоски
заката над моею головой -

немного линий и немного света
на тёмном небе, тёмном и пустом -
до тошноты привычные на этом,
и может быть, бесценные на том.

-2-

Всё, конечно, не об этом,
всё, наверно, о другом,
о залитом ярким светом,
ослепительном "потом".

О прощанье, о прощенье.
И глядишь из-под руки
в неземное превращенье
человеческой тоски.

-3-

Это не самое горькое.
Самое - всё впереди.
И наклонившись над койкой
сумрак в глаза поглядит.

Словно на собственной шкуре
он познаёт через нас
жуткую бездну лазури,
блеск человеческих глаз.


Реки

-1-

Мост над бурной водой

Когда опять весь этот белый свет
сойдётся клином на обычной пьянке,
чему - такому здешнему - в ответ
сыграет Саймон и споёт Гарфанкел?

Кому шумит их бурная вода,
о чём она, зачем она, откуда?
На первый взгляд - почти что ерунда,
и на второй. На третий - это чудо,

и хочется заплакать и рвануть
одним движеньем воротник рубашки,
серебряным огням подставив грудь,
текущим без пощады и промашки.

-2-

Речка Сорока

Всё хорошо. Хорошо и жестоко.
Солнце блестит, как большая серьга.
Где-то есть речка с названьем Сорока,
чёрные с белым её берега.

Солнце горит, как гигантская фара,
долго темнеет в районе шести.
Левый приток отпускает Самара -
Ну же, Сорока, по небу лети.

Вот тебе куча и складу и ладу.
Снега навалом. И небо вчерне
райскую мне предлагает прохладу
в страшном морозе и Бога - в огне.

Где-то вдали деревенька маячит.
Бога хотелось? Гляди на Него.
Если заплачешь, то что это значит?
Если по-честному, то ничего.

-3-


Всю жизнь


" – Toda la vida -dijo. "


Жили-были, пили, пели,
и звучало под сурдинку -
"А потом, на самом деле,
остаётся только дымка."

Жизнь идёт. Контора пишет.
Всё - своим привычным ходом.
Только музыка колышет
флаг чумной над пароходом.

Только дымка не отпустит,
не покинет, не вернётся,
как любовь во время грусти,
страшным флагом развернётся.


То ли нота

-1-

Начинается ночь. Наступает покой.
Отражаясь в небесной реке,
эта самая роща всегда под рукой,
хоть шумит от меня вдалеке.

Поправляешь волос непослушную прядь.
Вьётся Промысла Божьего нить.
Если в роще ночами прохладно гулять,
то в Одессе и Таллине - жить.

Долго-долго стоишь у окна, теребя
занавеску, раздетой, босой.
И я знаю, что пахнет сейчас от тебя
гефсиманскою горькой росой.

-2-

Уложи меня на кровать
и окно распахни во двор.
Научи меня умирать.
Раз не умер я до сих пор,

значит нужен особый час,
даже если он - неказист -
не отводит от жизни глаз,
как влюбившийся гимназист,

если пишет он на стене -
от избытка последних сил -
неприличную фразу "Нет
ничего, что я не любил".

Чтобы не "не расти трава",
чтоб росла - и во всей красе, -
чтобы вымочить рукава
в гефсиманской её росе.

-3-

Тоска. В осеннюю тоску
и я когда-то
подругу гладил по виску,
как те солдаты,

что уходили умирать
у Подмосковья.
Так я сейчас целую прядь
твою с любовью

и с чем-то горьким на губах,
мне не до Трои.
Такие мы, в твоих слезах,
а не герои.

В ушах стоит какой-то звон,
как через вату.
Любая осень - есть перрон,
плевать на дату.

-4-

Может, белая это рубаха,
может, жуткое что-то в ночи.
Только плачет моя Андромаха,
и не скажешь ты ей "Помолчи".

Может, просто какие-то страхи,
недостойные взрослых мужчин.
Только плачут опять Андромахи -
по причине важнее причин.

-5-

Скрипачи пиликают, как дети,
как смешные люди, струны рвут.
Это понимаешь на рассвете.
Но сейчас и здесь? Сейчас и тут

понимаешь - всё совсем другое
и не понимаешь ни *уя -
то ли нота выгнулась дугою,
то ли крови брызнула струя.



Соловьи

Не то, чтоб чья-то в том вина,
да только поздновато спорить.
Стоит такая тишина,
что нам её не объегорить

ни ловко слепленным стишком,
ни ухищрением в вокале -
стоит она, как в горле ком,
как Лермонтов под Машуком,
как роза чёрная в бокале.

Стоит, и глохнут соловьи -
его, её, твои, мои.


Чаши полнолуний

-1-


Другу

Яшмовые чаши полнолуний,
облаков нефритовая нить -
в том, что нас с тобою так нагнули,
можно и китайцев обвинить.

Сладко спится в тереме и в поле,
сладко пахнет грустная трава,
журавли курлыкают на воле,
кружится от счастья голова.

Это то, что помню я оттуда,
где, как шёлк, блестящая вода.
Говоришь, всё бьётся, как посуда?
Наплевать, посуда - не беда.

Седина касается макушек,
но не забывается язык
журавлей и кваканье лягушек
на пологих берегах Янцзы.


-2-


Самые обычные качели,
тысячи подобных на Руси.
Но влетают в сумрак Боттичелли,
в сепию вечернюю Го Си.

Раскачайся по заветам Блока,
поднимись туда, где в эту ночь
станет страшно, страшно-одиноко -
видеть всё и не уметь помочь.

А потом - сквозь небо флорентийца
и китайца горы и леса -
опустись с лицом самоубийцы,
с инеем в глазах и волосах.



Журавлиная наука

Смешные, в халатах забавных,
жрецы журавлиных наук,
ловили движением плавным
печальный курлычащий звук,

и ловко вдевали в наречье,
как нитку вдевают в иглу,
невзгоды свои человечьи
и птичьего разума мглу.

Я вижу сквозь те же ресницы,
да вот, рассказать не могу,
как пляшут чудесные птицы
на синем цинхайском снегу,

а только звеню наудачу,
как будто мы все вам должны
осколков фарфоровых сдачу
с фарфоровой вашей луны.


Светлая река



-1-

Плата

Ты не так уж сильно виновата,
я тебя виновней во сто раз.
Если речь зашла о плате, плата -
это не морщинки возле глаз,

не следы бессонницы и боли,
не припухлость вечная от слёз.
Плата ниже парою бемолей,
это - понижение всерьёз.

Это... будем думать, это - счастье
и его особенный мотив.
Синева невыносимой масти
окружает душу, не простив,

будто бы прощение не кстати,
будто так задумано Отцом,
что лежим мы оба на кровати,
пряча от сияния лицо.

-2-

И Леонид под Фермопилами

Я о тебе уже не плачу.
Я по долгам своим плачу.
Но нашу общую удачу,
как горб ли, крылья ли - влачу.

Ах, дворик мой. Ты шепелявил
метлою дворника с утра.
Твоё лицо теперь в оправе
из голубого серебра.

Оно в оправе двуязычья,
и воспевают крах и прах
на человеческом и птичьем,
на непохожих языках.

А плакать попросту не надо,
ты был такой же, что и все,
сияла детская Эллада
в твоей грязи, в твоей росе.

И в ней, без страха и обиды,
славянским женам так близки,
слегли гоплиты Леонида
на фермопильские пески.

-3-

Ангел

Н.

Ты вся горишь, как зимняя звезда,
летящая с небес простоволосой.
Ещё идут куда-то поезда.
Но кажется, до ближнего откоса.

А я иду в соседний магазин,
и по пути домой зайду в аптеку.
Куплю вино, картошку, аспирин,
тот минимум, что нужен человеку,

не ангелу, чья призрачная плоть
просвечивает сквозь твою сорочку,
которого тебе не побороть
ни с помощью моей ни в одиночку.

-4-

Светлая река

По вине воронья и зимы,
и её бесконечных ночей -
нет гарантий у нас от тюрьмы,
от сумы, и похожих вещей.

То ли дело - цикады шкворчат
и оливы шумят вдалеке,
прикрывая собой девчат
в древнегреческой светлой реке,

той, в которую ты не войдёшь.
Но и в эллинский час или год
омывает она молодёжь
и печальные песни поёт.

Через вечность она пролегла,
сквозь ночлег твой и сквозь снегопад,
и цикады кричат по углам
про печальную сладость эллад.


-5-

Жилка

Э. Г.

Ласточка, пропела, пролетела,
словно флейты девичей мотив.
В самом деле, для чего мне тело -
этот неуклюжий примитив,

раз оно по небу не летает,
а лежит в постели на боку.
Хорошо быть ласточкой, Китаем,
голубым рисунком на шелку.

Быть какой угодно голытьбою -
обнажённой музыкой струны,
воспаряя в небо голубое
над полями рисовой страны,

и потом попасть в стихи Ли Бая
строчкою и ласточкой звеня,
чтобы билась жилка голубая
на виске вселенского огня.

-6-

Отголоски

Твоё звучание вернее,
чем опаляющий Твой свет.
Я помню цапли тонкошеей
на абажуре силуэт -

всё эти тонкие полоски,
товар нештучный, но и в нём
звучат-не молкнут отголоски,
неистребимые огнём.

Какая разница, откуда
исходит музыка Твоя -
светильник это ли, посуда,
ещё какая-то фигня,

какой-то термос мейд ин Чайна,
знакомой женщины звонок -
она печальна изначально,
как Ты печально одинок.


-7-

Ли Цин-чжао

Когда бы я не был собою, сидящим вот тут,
склонившись незряче над русскими буквами клавиш,
я был бы в Китае, где звёзды огромные ждут
ночных возлияний. Да вот ничего не исправишь.

Где сливы цветут, там особенно нежен рассвет
во время династии Сун и, спускаясь по речке,
смеются и плачут не первую тысячу лет
печальные люди, ведя облака за уздечки.

Выходят на берег, заходят в ближайший трактир,
на цинях играют и грустные песни лепечут.
И тихо склоняется к вечеру небо, и мир
склоняется веткой под сладкою тяжестью-речью.

Вдали размываются тёмные контуры гор,
из чёрных волос вынимает нефрит поэтесса.
И бьётся фарфор, как сердца, и не бьётся фарфор
при всяком исходе истории, то есть процесса.



Вечер


Он тонок и прекрасен, как фарфор,
куда грешно плеснуть простого чаю,
его нетелефонный разговор
прекрасен и опасен и случаен.

Закатный час, из бледного огня
его высоты и его глубины.
Он что-то вынимает из меня
под горький запашок валокордина.

И то, что вынул он, к нему летит,
и улетает, как большая птица,
всё остальное - мелочи, петит,

какой-то я, который только снится.


Была Эллада

-1-

Тезей

Ветер и вечер. И ладно.
Некого в этом винить.
В руки возьми Ариадны-
осени скользкую нить.

Это совсем не удавка.
Как повелось меж людьми,
дуре мигни у прилавка,
полусухого возьми.

Вот и бутылка открыта,
вот и в разгаре процесс.
Что нам до этого Крита,
что нам до ихних принцесс?

Только присутствует чувство -
холодом дышит в лицо -
словно влипаешь в искусство
эллинских древних певцов.

-2-

Девятиклассница

1985

Эллада, Таласса, Эгейя,
далёкая наша заря,
проступит она, багровея,
на серых щеках ноября.

Эгейя, Таласса, Эллада,
проступит пигментом стыда,
как будто и жутко и надо,
как будто девичее Да

в загоне девятого класса,
и стыд этот не соскрести.
Эллада, Эгейя, Талласса.
Прыщавая дура, прости!

-3-

Вода

Прости меня. А впрочем, не прощай -
смотри, какие звёзды и оливы,
смотри на них, совсем не замечай
славянский вечер, медленно-дождливый.

Спит у костра усталый козопас,
а рядом спит косматая собака.
И в темноте неразличим для глаз
скорлупочный кораблик Телемака.
И нету никого, Кто нас бы спас
в окрестностях земли и зодиака.

А если хочешь большего, тогда
на то, как, золотясь и выгорая,
летит в лицо постылая вода,
гляди, ни щёк ни глаз не вытирая.


Те, кому


Наташе

-1-

Приговорённый к ноябрю,
к его йодированной боли,
закат сплошной благодарю
как проявленье Божьей воли.

Той, что читает между строк,
и там, где ночь, фонарь, аптека -
поёт испепелённый Блок,
горит его библиотека.

-2-

Дети в школы и из школ.
Взрослые куда-то тоже.
Пахнет снег, как валидол.
По нему идёт прохожий -

это я и это ты,
это мы - в одном багровом
и завядшем, как цветы,
сердце - ношеном, не новом.

Это что-то больше нас -
междустрочие эпохи -
те, которых Бог не спас,
колдуны, поэты, лохи,

те, с кого хотя бы клок,
те, которые не правы,
те, кому когда-то Блок
в кровь плеснул своей отравы.


Четыре стихотворения о печали


-1-

Artemisia campestris

Выигрыш, проигрыш... Что тебе надо?
Если по-честному, без дураков?
Только надёжную гроздь винограда
и безнадёжную прелесть стихов.

Чтобы летящие в пропасти были
счастливы в вечном мгновенье своём.
Пыль, чтобы вывести пальцем по пыли
"Влад и Наташа навеки вдвоём".

Сентиментальности, музыки что ли.
Чтобы, погорше больничных простынь,
было огромное чистое поле,
чтобы упасть в полевую полынь.

-2-

Трудности перевода

Дворник холодные лужи сечёт,
словно пытаясь засечь.
Осень, короче. Короче, не в счёт
то, что не сможем сберечь.

Этим лучам, что идут с высоты,
этим шальным голубям
ты безразличен конкретно как ты,
дела им нет до тебя.

Это всё не происходит с тобой,
просто взгляни без понтов -
утренний воздух, совсем голубой,
тоже к тебе не готов.

Что остаётся тебе? Ерунда,
буквиц мерцающий свет,
что переводит как нежное Да
это упрямое Нет.

-3-

И бабочки влетели

А прошлое прекрасно и тенисто.
И в нём идёт по сказочным садам
упругою походкой теннисиста-
охотника на бабочек - Адам.

Над Вырою и Кембриджем закаты,
рассветы над Парижем и Невой.
Их шёлковые крылья виноваты
в реакции блаженно-болевой

на все красоты и на все потери,
на то, что то и это заодно -
и через дверь вошли - за сердцем - звери,
и бабочки влетели - сквозь окно.

И можно обходиться без припева,
мол, быть или не быть, вот в чём вопрос,
когда за тем же прибегает Ева -
в одном носке и в мареве волос.

-4-

Крым, вечер, книга

А слова потом вернутся,
те слова, что не сказала.
Облака плывут, как блюдца,
и над бухтой воздух алый.

Чем ответишь, свет вечерний,
остающийся до гроба -
этой нежностью-свеченьем
прозы умника и сноба?

Севастополь. Девяносто
первый год. И странно-вещий
голос девочки-подростка
над морской водой трепещет -

"Все умрут, а я останусь.
И вечернею порою
я приду к тебе под старость,
и глаза рукой закрою.

Вспомнишь всё. Прохладный вечер.
Облака плывут и катер,
в полутьме белеют плечи.
Вот и ладно. Ну и хватит."


Рощи


"Темная яблоня лета"...
Ф. Т.

-1-

Белые сумерки лета,
мир и покой на земле.
Нет и не будет ответа
тем, кто заплакал во мгле.

Сумрак, осины, берёзы,
рощи осин и берёз...
Скоро закончатся слёзы...
Плакать придётся всерьёз.

-2-

Бессонница. Звёзды ночные
и прошлого дымчатый груз -
какие-то травы степные,
какой-то Советский Союз,

какие-то синие рощи,
акации в белом дыму.
И вдруг понимаешь, что проще -
прощаясь - совсем одному.


Невод

-1-

Р. Н.

Дерева, чугунная ограда.
Одиноко и вообще херово.
Бронзовая падаль листопада,
пасмурное небо Огарёва.

Всё обычно, ничего не странно,
потому-то дело и нечисто.
Это не какой-то Г. Иванов,
это как тоска семинариста.

Примитивно развито и слабо
чувство безысходности навеки.
Всё привычно, мраморная баба
не подымет каменные веки,

не посмотрит на тебя Горгоной.
Всё пройдёт, вытягивая бредни
с музыкой печальной похоронной,
с тишиною самою последней.

-2-

Наташе

Старые фламандцы, стынут реки,
птицы замерзают на лету.
Отчего-то кажется - навеки
сладкий привкус холода во рту.

Кажется, ни много и ни мало,
люди в скарлатиновом бреду
окунали кисти в ртуть каналов,
в маленькие проруби во льду.

Рисовали страшное не страшно -
снег и ветки, стужу и огонь,
котелки какие-то и брашна,
небо и дырявую ладонь.

Всё настолько ясно, что куда там
букварю. Глаза себе зашей,
будешь помнить - алые солдаты
весело кончают малышей.

-3-

Занимайся делами и плачь, не дыша,
потому что дыхание дико.
Это знает в Аиде любая душа,
это знаешь и ты, Эвридика.

Не дыши, потому что надышишь себе
только ночь, только сумрак невнятный,
сквозь который проступят опять на судьбе
фонари и оконные пятна.

Потому что не адское пламя горит
и сжигает тебя до рассвета,
а привычный и местный вполне колорит -
электричество белого цвета,

то, чего не отдашь, то чего не отдам,
непростительный пафос прости мне,
разливая в стаканы Букет и Агдам,
словно метрику в греческом гимне.


Облака

-1-


Поэзии

Обнажится неизбежность,
если вечер поскрести.
Как нам нашу злую нежность
и беспомощность спасти?

Пароход идёт чуть выше
голубых железных крыш.
И в своей природной нише
я грущу и ты грустишь.

Я - крылат, а ты крылатей.
Вот и ладно, и молчок.
Возле жизней и кроватей
ходит серенький волчок.

Пароход, волчок, а дальше -
нежность, зыбкая как свет, -
то, в чём нет ни грана фальши,
то, в чём правды тоже нет.

-2-

Растворилось прошлое, как пенка,
словно сон, увиденный во сне,
отстучали каблуки фламенко.
Что я буду делать в тишине?

Эта тишина - она такое!
Ты ведь понимаешь это, брат.
Суету приёмного покоя
не сравнить с безмолвием палат.

Видно, Бог просеял через сито
то и это, и осталась лишь
тишина, как пепел Карменситы,
тишина, с которой говоришь.

Ах, какие были танцы-шманцы,
и казалось вовсе не пройдёт
жгучее желанье быть испанцем,
наступая на российский лёд.

Ладно. Ладно... Ничего не ладно!
Улетела музыка, звеня.
Обнимает нежно и прохладно
белая, как полдень, простыня.

Правят балом время и наука -
вылечат-не вылечат - не суть,
если самой алой юбкой звука
музыка не может полыхнуть.

-3-


Чайки кричат, как сивиллы,

небо крылами метут.
Что это, милая, было
в вышеозначенном "тут"?

Главное, выхода нету.
Выход опять под замком.
Кто-то на кожу рассвета
щедро плеснул кипятком.

Кто-то по лезвия краю
нас проведёт до конца.
Милая, я умираю,
ламца-ца-дрица-ца-ца!

И без надежд на удачу
прячу в словесный туман
музыку нашу, как сдачу
медную прячут в карман.

Что это за горизонтом -
щёлочь какой немоты?
Ужас, к которому с понтом
я обращаюсь на ты?

Милая, милая, мила... -
я задыхаюсь уже.
Чайка кричит, как сивилла
Кумская, на вираже.


Про всё

-1-

Не говори, что жизнь - оно.
Всё состоит из светотени,
и можно долго пить вино
в душистых сумерках сирени.

И поднося его ко рту,
быть просто некой частью мира.
Впадает вечер в красоту,
течёт в пещеру Альтамира.

И словно звери на стене -
их зачарованная охра,
проплыли где-то в стороне
ночные мушкетёры ВОХРа.

Фонтаном подымая пыль,
похожий взглядом на оленя,
проплыл большой автомобиль
ментов седьмого отделенья.

Всё лишь теперь и навсегда,
и потому пройти не сможет
Венеры синяя звезда,
пушок на загорелой коже,

и ветер в уличной траве,
цветочный обморок сезона -
всё, что давным-давно в Шове
писал охотник на бизонов.

-2-

Наташе

Небо розовое сладко.
В нём летает Гавриил.
Всё непросто, всё - загадка,
кто бы что ни говорил.

Вот - сиреневое лето,
вот - дворовая Муму.
И никто не даст ответа -
для чего и почему.

Отчего сегодня квасил,
вспоминал твои глаза?
Молчаливы, как Герасим,
люди, вещи, небеса.

И без этого мне ясно,
слишком ясно, милый друг, -
всё печальное прекрасно,
а печально всё вокруг.

-3-

Г. И.

Ты на том, а мы - на этом.
Что ты видишь, видя нас
в самый нежный час рассвета,
в самый-самый жуткий час?

Ты ведь знаешь,  чем, без шуток,
пахнет дикая сирень,
полон нежности и жуток
начинающийся день.

Нежность - это неизбежность,
безнадежность, красота,
жизни лёгкая небрежность,
униженье, высота -

то, что сердце не вмещает,
но пытается вместить,
то, что музыке прощает
всё, чего нельзя простить.

Ты всё это знаешь глубже,
чем когда-то кто-то знал,
глядя в миргородской лужи
чуть мерцающий овал.

-4-

Наташе

Мир состоит из чепухи,
а так же - боли и сирени.
Ему откуда-то стихи
диктует безнадежный гений.

И, в состоянии хмельном,
понятнее всего поэтам,
что всё всегда идёт на слом
и не кончается на этом.



Бесконечно светлым светом

Наташе

Может, было всё иначе.
Может, не было. Не знаю.
Может. Только небо плачет.
Только звёзды уплывают

на какой-то дальний берег.
Только птица плачет тоже -
без упрёков, без истерик,
потому что не поможет.

Мы с тобою - с каждым словом,
каждым вдохом, вскриком каждым -
понимаем, что фигово
всё закончится однажды

голубым таким рассветом,
нежным очень, очень нежным,
бесконечно светлым светом,
безнадёжным, неизбежным.


За гранью


Р. Г.

-1-

Колок

По утрам - перелётные стаи
и неясная горечь внутри.
Но вбиваются крепкие сваи,
сверхнадёжные сваи зари

в безнадёжную прелесть простора.
Значит, есть и заря и простор.
А иначе бы - без разговора -
взять ружьё, передёрнуть затвор,

словно русский похмельный помещик,
выпивающий Гамлет в степи,
описательной прозы подлещик,
говорившей ему "Потерпи.

Всё наладится, станет попроще,
просияет какой-нибудь свет
из-за этой вот чахленькой рощи,
из-за неба, которого нет".

-2-

Сумерки

Последние дни уходящего лета
похожи на дни уходящего года.
В них столько такого же - зимнего - света,
в них та же печаль, хоть другая погода.

Кончаются в сумерках ахи и охи,
и хочется спрятаться, хочется скрыться.
Последние дни уходящей эпохи,
старухи, вначале хотевшей корытца.

-3-

Степное

Может... А может быть, всё обойдётся?
Снова приникнет гортанная лира
к сладкой водице степного колодца
конскою мордой и ртом Велимира?

-4-

За гранью

За гранью... А что там - за гранью?
Огромный небесный шатёр,
бинты засыхают на ране,
негромко трепещет костёр?

Намного ведь лучше, чем дома,
чем воздухом - против шерсти,
спокойствие Тихого Дона
и Млечное русло Пути.

И всем нам, дошедшим до ручек,
по клавам стучавшим в ночи,
прозрачный кивнёт подпоручик -
"Теперь от души помолчим".


La fin de la Belle Epoque

-1-

Я больше не хожу туда,
где в голубином воркованье
спят голубые города.
Их мелодичные названья

мне как похмелье с той поры,
когда гуляли листопады,
кидая слитки во дворы
и на балконы эльдорадо.

И я там был, такой, как все.
А нынче плачу на поминках
по остывающей росе
и белым домикам Вламинка.

О как прекрасно в сентябре,
как всё печально, нежно, пусто.
Как ветер ходит по Комбре,
по элизейским безднам Пруста.

-2-


А видно это - тоже родина,

под сенью девушек в цвету,
раз элизейская смородина
горчит в моём славянском рту.

Вы угощались этой - красною -
из рук гулёны молодой,
с её смешною и напрасною,
такою страшною бедой?
...................................................
Раз нет, то и базара нету.
Есть только ягода одна,
эритроцитами планету
всю пропитавшая до дна.


Розовый период

Акробаты, циркачи, атлеты,
те, которым умирать не в жилу,
те, которым солнечное лето
голову как следует вскружило,

"розовый период", трали-вали,
всё прошло, закончилось, в итоге
даже вы, друзья, поумирали,
нищие земные полубоги.

На трико под мышками потёки,
налицо тигриные повадки,
были вы прекрасны и жестоки,
и нежны, как дети и лошадки.

Высохли трава, деревья, краски,
с розовых кустов цветы опали,
облаков скользнули безопаски
по щекам небесным твёрже стали.

Выскользнуло время, словно мыло.
Всё, конец. Финита ля, короче.
И пошли вы розовым распылом
в чёрные небархатные ночи.

Осень пахнет ржавчиною влажной,
пахнет Ахерона красной глиной.
И летит над нею клин бумажный
музыки двусложной журавлиной.



Дуэнде для Наташи

Если б... Если б ты звалась иначе,
называлась именем попроще,
не была ни музыкой, ни плачем,
болью и оливковою рощей.

Если бы луна, кому-то сводня,
а кому-то белая глазница,
не светила бы вот так сегодня
запоздавшим путникам и птицам.

Птица, ошалевшая от крика
собственного, что она пропела -
"Странно, что зовусь я Федерико
на глазу распахнутом и белом"?

В голове от выпитого каша.
Ноет воздух, как больная рана.
Странно, что зовёшься ты - Наташа.
Ну а что в подлунном сем не странно?

Где-то горы. Где-то плещет море.
Август клонит голову устало.
И ведёт поэтам злое горе
радостью своею по сусалам.

И с чего размазывать нам сопли
в пору золотого звездопада?
Ты - в Одессе, я - в районе Копли,
за окном - оливы и Гранада.

И за это, только лишь за это,
нас, живущих не при хеппи-энде,
прямо в губы поцелует лето
хриплого и смуглого дуэнде.


Славянские романсеро


Наташе

-1-

Музыка, конечно, умирает,
отступает в сумрачную тень.
Но светлее, чем она, бывает
только в мае белая сирень.

Голос повышая, понижая,
музыка трепещет на ветру
и кровит, как рана ножевая
от какой, наверное, умру.

Не сочтите песню просто старой.
Эта песня старости старей.
И её играют на гитаре
медных и янтарных январей.

Выступят из сумрака цыгане,
струны золочёные порвут.
И любой из них подобен ране
ножевой, с которой не живут.

Притворяюсь? Может быть. И всё же -
кровью обозначена она -
на моей славянской нежной коже -
дикая цыганская струна.

-2-

Отчего мне становится больно,
отчего начинаются ныне -
эти сумерки и колокольни,
серебристая вечность полыни?

И луна, как чесночная долька,
облака, шерстяные, как пряжа.
И полынная вечность-настойка
языки и запястья нам свяжет.

Бросит в тремор Amor`а сплошного,
как в расплату за взрослое знанье,
что полынь начиналась со слова,
но кончается только молчаньем.

-3-

Короткие ночи июля
полны наркозом печали,
как будто меня обманули,
как будто мне пообещали,

что слово "не будем" - это
и стружка морского прибоя
и долгое-долгое лето -
и нежное и голубое,

и прочие тара-бары.
В ночи проплывают крылья -
сияют большие фары
какого-то автомобиля,

и пахнет безмолвие - криком
и звёздной акацией белой.
То, что это - за Федерико -
обычное, в сущности, дело.

-4-

Отогрей. Поплачь в плечо мне.
Хоть уже не первый год
знаем мы, что слёз никчёмней
не бывает ничего.

На груди моей согрейся,
сад Эдемский вспомяни.
Провода гудят, как рельсы,
низко так гудят они,

словно воздух над оливой.
Помнишь - Лорка, сны, жара
и наука быть счастливой
под созвездьем Топора?...

Помнишь чуткую прохладу,
виноградник пах росой,
помнишь, Бог гулял по саду -
загорелый и босой?

Август. Сумрак. Небо стынет.
На губах - печальный мёд,
ничего не взять с полыни,
кроме горечи её.



http://www.youtube.com/watch?v=CsWidlDldVk

http://www.youtube.com/watch?v=J6xhmOwaqEo


Всё путём (Публикация в журнале "День и ночь" № 1, 2015)




Брейгель, так сказать


-1-

Стоят каштанов дымчатые кегли,
поскольку плюс, и сырость, и туман.
Обходит эту землю Старший Брейгель?
Бубенчики дождя, а не зима,

сегодня актуальны. Меломаня
под перестук холодных бубенцов,
дырою в прохудившемся кармане
вдруг ощущаешь бледное лицо.

Ну вот и Брейгель! И карман бродяжки
несёшь негорделиво на плечах,
глядишь на всё с повадкою дворняжки,
плюёшь на всех с позиции бича.


-2-


С.

Как по снегу тому, по снежочку,
достоевской застывшей слезе,
прокатили мазутную бочку,
раскидали плевочки газет.

Подмосковье моё, Подмосковье,
ты почти палестина души.
Только Брейгелю: «Брейгель, с любовью
эту зиму возьми-напиши.

Напиши подмосковных младенцев
и валлонскую конную шваль.
И моё неуютное сердце
алой кровью младенцев — ошпарь.

Здесь тебя полюбили за это.
Кирпичами (красны кирпичи),
снегирями кровавого цвета
кровь невинных невинно молчит».

Здорово и вечно


Е. Л.

Словно палёная водка,
словно портачка весны,
въелась юродская глотка,
встряла в плацкартные сны.

Эта вот глотка давнишна,
эта вот глотка всерьёз,
как в сорок пятом девишник —
полные пригоршни слёз,

чёрная в поле берёза,
лю́ли вы, лю́ли-люли́.
Пахнет она — чумовозом,
хрупкою солью земли,

пахнет крапивными щами,
пахнет полынью (звездой),
ладаном пахнет, мощами,
вечностью и лебедой.

Полки вагонные тряски.
Дембель храпит и хрипит.
И в половецкие пляски
тамбура в чистой степи

выйдешь, закуришь. О, горе!
Эта навеки стерня.
Это ведь всё при Егоре.
Это ведь всё про меня.

Больно ударенный током
крови, алеет восток.
Ну и плевать, что жестоко.
Это красиво зато.

Ван Гог 


Опасная зависимость моя
от колеров, приправленных абсентом,
от многоцветной книги бытия,
открытой и захлопнутой Винсентом.

Нелётная погода для души,
аэродром пшеничный, туча птичья.
Всё это вот прекрасно опиши,
и вечность отвернётся безразлично.

А если разъезжаются ступни,
и кровь струится по рубахе белой,
и пальцы разрывают воротник —
вот это всё совсем другое дело.

У неба ногти синие теперь
навеки плюс горланящая сажа —
и это есть распахнутая дверь,
а не детали, так сказать, пейзажа.

В оригинале


Падал снег на улицы столицы.
Вороные гривами трясли.
У прохожих розовели лица.
Лился сок из газовых маслин.

Кутаясь в казённые шинели,
шла из канцелярий шелупонь.
От дымка запретного шалея,
папироски прятала в ладонь,

в голове лелея почеркушки,
славу и возможность по плечу
хлопнуть смуглолицего: «Ах, Пушкин,
вот что я сказать тебе хочу...»

Барышня скользила по ледочку,
раздавался хохоточка звон.
И на этом можно ставить точку,
потому что кончился эон,

тот, что, заморозив без шинельки,
приближал к лошаре небосвод.
Кончился — и начались ремейки,
на ремейки публика идёт.

За ремейки не попросят много.
Может, не заплатишь ни гроша.
За тебя в оригинале Гоголь
в домовине дырку продышал.

Каторга


Ах, январь ты, прачечный январь,

пахнешь паром, дышишь утюгами,
и дрожит Раскольников, как тварь,
под твоими бабьими ногами.

Вышли переростки погрустить —
вот белеет «Примою» берёзка,
и кричат: «Печальная, прости!» —
на берёзку пьяные подростки,

не каким-то пьяные бухлом —
лебединой песнею извёстки,
что покрыла изнутри их дом
русским — и казённым, и неброским.

Об извёстке лебедей и стен
пишется дыханьем безвозвратным.
И рычат в подростков хрипоте
серые, идущие по тракту.

Всё путём 


Не покину, вовек не покину,
на трубу кочегарки божась,
этот тёплый весенний суглинок —
эту майскую сладкую мазь.

Вот она — под моими ногами.
Где Эстония? Нету её!
Воронью́ раздарили по гамме,
каждый ворон усердно поёт

про огни за окном электрички,
электрички «Москва — Петушки».
И тяну отсыревшие спички
за кровавые спичек вершки.

Апельсин на конце папиросы
сладким ядерным соком течёт.
Подмосковье. Медовые росы.
Всё путём. Остальное не в счёт.

И протянут дрожащие крылья
петушковские ангелы мне.
Что они потеряли-забыли
в этой очень печальной стране?

«Ничего,— отвечают.— Точнее,
только зыбкий предутренний свет —
то, грустнее чего и ночнее
на земле не бывало и нет».



Это август


-1-

Пил вчера, сегодня не пил.
Только темнота в груди.
Только ветер, только пепел,
ветер с пеплом впереди.

Словно вечером в июле,
показав закат в окно,
пошутили, обманули,
словно в сказочном кино.

Я поверил в это дело.
Значит я хотел так сам -
верить алым, синим, белым
небесам и парусам.

Оттого сильней обида -
пел Орфей, летел "Арго"
и маячила Колхида
там, где нету ничего.

Только нежно золотилась
за окном моим волна,
только чайка проносилась
над колечками руна.

-2-

Наташе

Это август. Это просто август.
Это синева небесных крон.
Пишутся Комедия и Фауст
с голоса разбуженных ворон.

Данте, Гёте. Красною чертою
проведён закат по небесам.
И судьба небесного покроя
проведёт рукой по волосам.

Станет хорошо и станет страшно.
Ни к чему пристраивать ломоть
своего - к бессмертным этим брашнам,
если дегустатором - Господь.

Сказанное - сказано, и твёрдо.
Всё другое прячется в тени.
Лучше ненаглядную за бёдра
к жизни неуютной притяни.

Поцелуй её в сухие губы
и слезу с ресниц её сотри.
Всё - потом. И ангельские трубы
апокалиптической зари.

А пока что просто - август длится,
ничего особенного нет,
и сияют чёрные ресницы
чёрною звездою в вышине.

-3-

Другу

Чашечки и рюмочки в серванте,
мощные диоптрии в оправе.
Мы с тобою говорим о Данте,
о земной и о небесной славе.

С чифирём, конфетною закуской,
мы с тобою говорим о ней -
о дороге дантовской. Из русской
жизни и хрущёвки нам видней

все дороги и тропинки ада.
Август. Ночь. Чифирь допит до дна.
В моментальных блёстках звездопада
Неба география видна.

-4-

P.S. к августу

"И снежинка в холодной ладони.
И подхватит ладонь. И обронит.
Только все это будет не так."
Н. П.


Только всё это было не так.
Проплыла полнолуния тыква.
Фонаря серебристый кулак
то в окно, то в подвздошие тыкал.

Я ни словом уже не солгу -
нам с тобой привалила удача
босиком постоять на снегу
под мычанье стрелецкого плача.

Снег везде и неснежного нет,
и морозец какой-то в наличьи.
Объясняется русский рассвет
на сорочьем, вороньем - на птичьем.

А без снега - как без серебра,
даже больше - как будто без соли
обошлись мастера топора
на воронье-сорочьем застолье.


Счастье

Н. П.

-1-

То ветром повеет прохладным,
то птица продолжит рассказ -
о том, что красиво и складно,
о том, что счастливее нас,

о пламени звёздном галактик,
о том, что под этим огнём,
накинув цветастый халатик,
уходишь кремнистым путём.

-2-

Перекрестишься и ступишь
на весенний тонкий лёд.
В чёрном небе лунный кукиш
как под музыку плывёт.

Как под песню проплывает,
словно лодочка в кино.
То, что нас не убивает,
существует ли оно?

-3-


Это небо, подбитое мехом,
это сизое над головой -
очищенье страданьем и смехом
практикует оно над тобой,

будто выпил вина и полынной,
и пришли чистота и покой.
Всё, что пишется, пишется длинной,
не твоею, короче, рукой.

Словно правда, что слово в начале,
словно сводится дело к нему -
к золотой сердцевине печали
в горьковатом осеннем дыму.


-4-


Словно пароход уходит в море,
так уходит вдаль июньский день.
Дышит безвозвратностью и горем,
будто дышит музыкой, сирень.

Сладко пахнет мусорная свалка.
Горько пахнет влажною травой.
И, в прямой связи со словом "жалко",
проплывает небо над тобой.

Что там дальше? Ничего такого.
Может быть, печаль чуть-чуть сильней,
что одно-единственное слово
означает убыванье дней.

И уходит синее сиянье,
и трепещет жёлтая волна
безвозвратно - и такого знанья
хватит для поэзии сполна.



Сквозь лето

"С детства знакомое чувство"...
Г. И.

-1-

Раздаётся в божьем мире
крик пронзительный ворон.
Быть мишенью в этом тире
ты давно приговорён.

Был бы летнею грозою,
был бы дождичком в четверг,
если б редкою слезою
это счастье не отверг.

-2-

Когда бы не было всё так -
течёт сквозь лето Лета,
то я с тобою бы, чувак,
не говорил об этом.

Когда б не прописи дождя,
его летящий прочерк,
когда б не стёрлись об наждак
и голос мой и почерк.

Слегка порозовел восток.
Присядь на край кровати:
мир светел, радостен, жесток -
и всё, на этом хватит.


Eleanor Rigby

Капает настырная вода,
лето тихо падает с откоса.
Ты меня не бросишь никогда?
Не посмотришь медленно и косо?

Скоро осень, а потом зима.
А потом не вынырнуть из ночи.
Музыка, сводящая с ума,
говорит о мере одиночеств.

Есть такая, что не перенесть.
Музыкою только измеримо
всё - и вся предложенная честь
умирать неслышно и незримо.

Ах, как сладок этот нежный звук.
Под него я выпущу, как блюдце,
сердце из своих некрепких рук.
А сердца отпущенные бьются,

как фарфор, раз-два - и только звон,
свойственный фарфоровой природе.
И затем она выходит вон,
музыка прекрасная уходит.


Изгнанники


-1-

Наташе

Не могу о другом. Не могу,
не хочу выходить из наркоза -
расцветает на синем снегу
бессарабская алая роза,

и бормочет её аромат
на своём - на эфирном - наречье:
засыпает сплошной снегопад
обнажённые нежные плечи,

засыпает в квартире твоей,
посреди голубого июля,
и поёт за окном соловей,
что жестоко его обманули,

что сейчас ледяная зима
там - в подъезде, за дверью, при свете
ночника, и сошедший с ума
и знакомый изгнанникам ветер.

-2-

"Темная яблоня лета"...
Ф. Т.

Что касается рассвета,
что касается заката -
это просто было лето,
это лето виновато

в нашем "где-то и когда-то",
в том, что песня наша спета -
под мелодию заката,
под гармонию рассвета.


В том времени



 
Н. П.

-1-

Вот и дождь отшумел и прошёл,
комары забавляются пеньем.
Отражаемся в чём-то большом
и не верим своим отраженьям.

Слишком уж постоянны они,
неизменчивы, неизменимы,
словно вмёрзли созвездий огни
в бесконечные скифские зимы.

Словно это - не радостный юг,
где с тобою нашли мы друг друга,
а заходит по-новой на круг
ледяная сарматская вьюга.

Что сказать? Что прекрасны, - скажу -
отраженья в Посланиях с Понта,
демонстрация горла ножу
голубого, как сталь, горизонта.

-2-

Мы твёрдо с тобою решили
встречаться в том времени, где
вино замерзает в кувшине
и льдинки звенят в бороде,

и пахнет овечьим ночлегом,
и, главное, слёзы текут
из глаз, припорошенных снегом,
идущим без роздыха тут.

Как пеший, по снегу идущий,
проходят и месяц и год.
А стужи похлёбка не гуще
и не солонее невзгод.

И что нас туда притянуло,
на горькую корку земли,
когда сладкий мякиш Катулла
запить соррентийским могли...

Глаза бы мои не глядели
туда, а однако глядят
на то, как сплошные метели
на диком своём говорят.

И дикий с латинским мешая,
какая-то зябкая тень
поёт, что закатом лишайным
холодный кончается день.

И тени мы не прекословим.
Но всё-таки и не виним
в создании этих условий
свой третий расхристанный Рим.
 


Трава


Н.

Музыка играет посторонним,
не для нас. И музыка права.
Потому что мы ведь провороним
всю её, и не расти трава.

А трава росла. Трава такая,
что за рукава ловила нас,
не любви, так боли потакая
в самый голубой рассветный час.

Хорошо в июле умирать нам
именно в рассветные часы.
Хорошо, что намокает платье
от июльской ледяной росы.

Хорошо, что ты идешь по травам,
и лицо твоё белей, чем мел,
слева - вороньё кричит, а справа -
долгое молчанье филомел.

https://www.youtube.com/watch?v=l685JEwFPb4


July morning or the continuation of songs

-1-

На рассвете - умиротворенье.
Тих и светел нежный небосвод.
Хорошо писать стихотворенье,
хорошо отправиться в расход.

Еле слышно пение цикады.
Еле слышно плачет соловей.
Не жалей о том, о чём не надо.
То есть ни о чём и не жалей.

Это - просто утро. Пьёшь, поёшь ли,
всё равно взимается с лихвой -
с жизни - наибольшая из пошлин -
сумрак розовато-голубой.

-2-

Н.

Шумело море. Море даже пело
и пахло пеной в воздухе густом.
И девушка смеялась - в платье белом,
забрызганном росою и вином.

А там крутилась "горная лаванда"
и выходили покурить во двор.

К чему сейчас вся эта контрабанда -
о девушке и море разговор?

Но было. Било - светом и ожогом,
кидало то в горячку, то в озноб.

Сегодня призрак музыки лажовой
к тебе подходит и целует в лоб.


Прозвучало

Наташе

-1-

У востока цвет почти что маков,
ты уснула, мягок каждый вдох.
Но рассвет сцепился, что Иаков,
с тишиной огромною, как Бог.

Будет день. Прольётся дождь. Остынет
мир, разгорячённый от жары.
Для чего мне сравнивать с пустыней
сочные одесские дворы?

От чего? Причин совсем немного
и одна главнее всех других -
это ты во сне схватилась с Богом,
и Господь в твоих руках притих.

Стал Он нежен - нежен и печален.
Что с того, что каждая ладонь
рук Его - громадных наковален -
лёд и пламя, стужа и огонь.

Небо помутнело, как похлёбка.
Будет дождь, и в сумерки дождя
вступит Он, смутившийся и робкий,
из твоей хрущовки выходя.

-2-

Что там прозвучало на ветру?
Что перелилось за самый край?
"Я, наверно, больше не умру.
Только никогда не умирай!"

То ли это голос тишины,
то ли у заката этот стиль -
лопнувшей, что кожица, струны,
Якова, зовущего Рахиль.

Лето, лишь одно из многих лет,
может быть, немного холодней.
Звёзды проступают как Завет
множеством пастушечьих огней.

И звучит закат, звучит звезда,
тонущая в светлых облаках -
"Ты ответь мне просто - словом "Да!"
Чтоб у "Да" библейский был размах."

Это всё совсем не шелуха -
эти имена и голоса,
правота библейская стиха,
светлого заката полоса.

"Только не умри. Умрёшь - и мне
только боль останется одна.
Только боль останется на дне,
если не погибнет и она."


С улицы Бассейной

-1-

Глаза, глаза... А что там - знает Бог,
что им видны - сквозь Бога и за Богом -
не вечность, моментальная, как вдох,
а, словно выдох долгая, тревога,

и лестница, и лестничный пролёт,
подъезд со стойкой вонью аммиака -
всё это видно, будто через лёд,
но ясно, но отчётливо однако.

Почти что все почти что пустяки,
почти лузга. И если б не закаты!
Перила липнут, не отнять руки.
Не выдохнуть всей этой стекловаты.

-2-

И пишутся стихи, о сём, о том.
....................................
Закат расцвёл, пурпурный, словно роза.
Иван Ильич хватает воздух ртом.
Заходит доктор, пьяный от мороза.

На этом всё. Всё сказано вполне.
Закат, как роза. Доктор, что огурчик.
И, где-то в пустоте и вышине,
мелодия, дрожащая, как лучик.

А в ней пылинок беспокойный рой -
Иван Ильич и врач и все на свете.
....................................
Да, вот такою заняты игрой
созвучия, невинные, как дети.


Поздней ночью



Поэзия

-1-

Н. П.

Нет ничего тебя сильнее.
Диагноз прост, опасен, чист -
от чёрной боли сатанеют
и сыплют звёздами на лист.

Ты ходишь, словно призрак смерти,
промеж помеченных людей,
а твой маршрут потом начертят
и римлянин и иудей.

Твои законы неизменны,
ты и судья, ты и вина,
приговоришь - и режут вены
и вылетают из окна.

И всё же ты - подобье нити
из ариаднова клубка,
из платья чёрной Шуламити -
тебе доверится рука.

Куда ты выведешь - не знаю,
но там, куда выводишь ты,
звезда горит совсем другая,
с другой - нездешней - высоты.

Горлинка


-2-


Н. П.

Выпью порошкового вина,
подойду к открытому окошку.
Из него как будто бы видна
вся моя неровная дорожка,

что вела, что всё же приведёт
в виноградник тёмной голубицы,
а у той дыханье - чистый мёд,
невообразимые ресницы.

У неё - любовь, а не закон.
А любовь не выше ли закона.
Насадил премудрый Соломон
песен виноградник заоконный.

Выпью я вино из порошка -
что за гадость выдумали, bляди! -
выращу на почве языка
несколько медовых виноградин,

и вложу их в нежные уста,
чтоб читала вслух и улыбалась:
"Жизнь проста, сложна, опять проста
что любовь, как ненависть, что жалость".


Поздней ночью


-3-


Я поздней ночью выхожу во двор.
И становлюсь качелей пассажиром.
На чёрном небе блёсточек узор,
как будто небо окропили жиром.

Как холодно! И словно на войну
пора идти. Не знаю, что случится.
Упрямо сохраняют тишину
и птица-Гамаюн и Сирин-птица.

Я не солдат. И всё-таки - солдат.
Мне сердце в завтра направляет дуло,
а тишина прочнее, чем канат
у площадного циркача Тибула.

Всему - своё. Всему - короткий срок.
Я вижу всё в неверном точном свете.
Плывёт луна беременной Суок -
и что такого тут, взрослеют дети.


Lament

-1-


Тане Важновой

Слово сказано. Яблоко зреет.
И распахнут небесный простор,
словно книга - голодному зренью.
Я его не прочёл до сих пор?

Не беда. Раз не рано, то поздно.
Ведь не зря он так ярко блестит -
этот яростный, сказочный, звёздный
берешита далёкий петит.

Змей тихонько сползает по древу,
после - мысь по стволу потечёт
и зегзица заплачет, что Ева.
Это - всё. Остальное не в счёт.

Берешита семитское пламя,
половецкое пламя костра -
это всё, что заучено нами,
это всё, что мы знаем, сестра.


-2-


Маше

Я трижды бы воспел библейский зной,
когда звенят и воздух и трава, и
неспешно проплывают над землёй
прохожие, машины и трамваи.

Да вот, не повезло. Земля мокрей,
чем кожа у Вирсавии в купальне.
И простыни намокли пустырей,
сильнее простыней в гриппозной спальне.

За что такое лето? Всё гниёт.
Всё перепрело - сено и солома.
Как будто кто-то слёзы льёт и льёт,
который день зовёт Авессалома.

-3-


Сладковатый запах у мундира -
голубого облаченья дня.
Почему, зачем ты плачешь, лира,
заставляя плакать и меня?

За стеной ли гордого Кавказа,
посреди эстонских ли болот
мне тобой проигранная фраза
засыпать спокойно не даёт.

Голубые дали в белых бляшках
и медалях белых облаков.
Тяжко мне, что вы такие, тяжко,
что мой путь под вами пустяков,

нелегко мне обращаться к Богу -
лира издаёт собачий вой -
выхожу один я на дорогу
и стою с поникшей головой.


Ангел мой

-1-

Н. П.

Белый день стоит, как белый сад.
Проплывают яблоки и груши.
Только забродивший виноград
с каждым днём всё суше, суше, суше.

Ангел мой, немного надо нам -
домино, тенистая беседка,
кислое, что истина, вино,
пряная, как выдумка, соседка.

Всё проходит. Хочешь - подытожь,
я тебя пойму по-стариковски.
Но учти, что кожу била дрожь
и свеча горела (да, - Тарковский).

Запиши в небесный свой учёт -
жизнь текла и кровь текла по жилам.
Это не поставишь в незачёт
дня и сада бледным старожилам.

Вывезет кривая. По кривой
выедем и мы, привьётся к саду
наш - совсем мичуринский - привой,
яблоня привьётся к винограду.

-2-

Город задыхается от гари,
музыки, сирени и жары.
Облако, сравнимое с Агарью,
покидает милые дворы,

и проходит мягкою походкой
в сторону пустынь и пустырей,
над дворами, пахнущими водкой,
белыми от цвета простыней.

Нет, не жалость. Не подходит - жалость.
Так на этом свете повелось,
если отчего-то сердце сжалось,
то, скорей всего, причина - злость.

Вы кого другого пожалейте.
Здесь Агарь, так вышло, ни при чём.
У неё - играющий на флейте -
ангел за сияющим плечом.

Ангел гневный, ангел золотистый.
Нам ещё аукнется потом
музыка небесного флейтиста -
нежность, извлекаемая ртом.

-3-

Т. Н.

Июнь 1997

Твоих бессонниц не нарушу,
и сны уже не потревожу.
Июньский день снимает душу,
как шелушащуюся кожу.

Ты это не зовёшь ожогом.
Но я - международной почтой -
на языке своём убогом
просил прощения за то, что...

За что - не знаешь. Сам не знаю.
За то, что плакала в подушку?
За то, что таллинским трамваем
я приезжал к тебе с подружкой?

Наверное. За то и это.
За то и это и другое.
За то, что золотого цвета
твоё молчанье дорогое.

За серебро моих приветствий, -
за месяц набежало тридцать, -
и в силу неких соответствий
мне поздно за себя молиться.

-4-

Что мне светило? - я не расскажу
тогда, когда... А я там буду скоро.
Навряд ли ко двору и этажу
небесному - о жизни разговоры.

Иначе мне придётся говорить,
что видел свет - в окне хрущовской клетки -
дрожащей, как вольфрамовая нить,
и белой, как рука скелета, ветки,

когда в окне сгущалась темнота,
а ветка всё светилась и горела
искрящеюся шкуркою кота,
вороною - прекрасною и белой.


Auf die Ufer und P. S.

-1-


"Так начинается сказка,
то есть обычная боль."
Ф. Т.

Сказка закончилась, кстати.
Веки едва разлепив,
видишь, что в белом халате
девушка... или мотив...

Мало ли что приблазнится.
Ты на неё погляди -
длинные стрелки-ресницы,
крестик на юной груди,

и отразилось во взоре
то, что всегда над тобой -
небо, как море и горе,
белой сирени прибой.


-2-


Это всё происходит отныне,
словно всё происходит не с нами -
пахнет вечером, морем, полынью,
и трава шелестит под ногами.

Так выходит, что жизненный опыт
ни к чему молодым и не очень.
Только влаги и соли накопят,
выражаясь по-блоковски, очи.

Только степь голубая над крышей
будет алою, серою, чёрной,
став на долю мгновения ближе
и - на двадцать минут - золочёной.


-3-


"И папиросу несу, как свечу."
Г. И.  


Шёлковый, что косы Лорелеи,
ветер подымается опять.
Изо всех простых земных умений
мне дано уменье умирать.

Умирать почти что без вопросов.
Крикнешь "Кто там?" Слышится в ответ -
"Лорелея!" Свечку-папиросу
гасишь о чугунный парапет.


P. S.


-4-


Н. П.

Посмотрю в глаза твои большие,
навсегда открытые глаза.
Кто сказал, что мы с тобой решили,
видя вечность, жать на тормоза.

Не нужна для вечности отвага.
Надо просто выглянуть во двор.
Ночь ступает стопудовым шагом,
словно по Севилье Командор.

По другую сторону экрана
крутится инакое кино.
Разливай, Наташа-Донна Анна,
по стаканам терпкое вино.

Безразличен к действующим лицам
ночи-Командора гулкий шаг.
Эта черноморская столица
для начала нам поставит шах.

А потом - по матери и фене
объяснит старинное враньё -
"Лучше не тревожьте привидений,
вот и не слетится вороньё!"

Донна Анна, нам ли знать покоя!
Всё равно, прошу тебя "Прости!
Мне глаза закрой своей рукою,
руки на груди моей скрести.

Стопудовы точно эти байки!
Командор приблизился! Прощай!
Все мои фуфловые фуфайки
в вечности запомнить обещай!"




In vino

-1-

Н.

За окошком - ветки,
за окном - темно.
Я не пью таблетки,
если есть вино,

если за душою
больше, чем вина -
тополя с паршою,
вечер, тишина.

И проходит краем,
сам себе не рад,
надо мною - Брайлем -
звёздный виноград.

-2-

Т. А.

Я наливался соком спелым,
перебродившим не спеша,
пока зима кидалась белым
волчонком. Нежным, как душа,

как снег её, вином политый, -
почти что кровью, но не кровь.
Насколько можешь, ипполитам,
душа моя, не прекословь.

За ними - правда и чахотка,
за ними злая правота,
у них особая походка
под силой тяжести креста.

Но на твоём снегу однажды,
схаркнув кровавую слюну,
они потянутся - от жажды -
к тобой пролитому вину.

-3-

Пускай смеются за плечами,
за правым - ангел, левым - бес.
Такими чёрными ночами
у них особый интерес.

Им хочется повеселиться,
им тоже хочется глотнуть -
и полу-сладкую крыницу
я принимаю им на грудь.

На грудь из перьев белых-белых
и шерсти, чёрной, как смола,
в один мотив сплетая смело
волынку и колокола.

Пускай звучит и то и это,
два голоса в районе плеч,
пока сиреневое лето
не гасит розоватых свеч.


Виноград

Т. Н.

Перескажи всё то, сестра, мне,
что не потерпит пересказа, -
что виноград растёт на камне
как древней радости пролаза.

Перескажи хмельное лето,
камней слоистые страницы,
пропой о том, чего поэтам
совсем не стоит сторониться.

Под звук пастушеской свирели
и арфы певчего Давида
сюда, где голубые ели
и где славянская обида,

пускай дохнут вином пахучим
твои слова и побрякушки,
сюда, где грозовые тучи
почти касаются макушки,

сюда, не в торжество Кармеля,
а в беспорядок в околотке,
когда упившийся Емеля
зальёт обиду царской водкой.

Перескажи, ещё не поздно!
Звучат псалмы, вино струится,
и разлепляют Божьи звёзды
лучей намокшие ресницы.


Хевронское вино

Купи хевронского вина,
оно немного кисловато,
оно по вкусу, как вина,
которой сердце виновато.

Но это лучше, чем ничто,
чем, вроде, - никакой потери,
но бледным призраком в пальто
звонишь в захлопнутые двери.

Сегодня дождь - вода и гул,
и у дождя тоска во взоре,
как будто он, как царь Саул,
пришёл от ведьмы в Аэндоре.

И вот ходи туда-сюда -
отпил вина, встряхнул бутылку,
пока монаршая вода
сползает по стене затылком.



Томы и рядом

-1-


Хоть мы с тобой едва знакомы,
я всё же на тебя в обиде.
Зачем ты проклял эти Томы,
похлёбку горькую из мидий,

окрошку из дождя и стужи,
отсутствие любимой речи?
Бывают вещи и похуже,
бывает ветер и порезче.

Какое мне до святотатства
и до униженных поклонов?
А всё равно, глаза слезятся
и от твоих плакучих стонов.

Там, где-то рядом, где-то близко
стоит девчонка у окошка,
и за щекой у ней ириска,
она напугана немножко -

с небес, кружась, слетают хлопья,
и звёзды держит из последних
тот небосвод, что как надгробье
тебя прихлопнул, собеседник.


-2-

Н. П.

"Эти простертые под эриманфской Медведицей земли
Не отпускают меня, выжженный стужею край."
П. О. Н.

Догорают - в костре головешка
и Большая Медведица тоже.
Это только улыбка, усмешка -
этот холод, текущий по коже.

Улыбнулась насмешливо мойра
или парка, без разницы кличка,
и вошло неуютное море,
как плакучее горе, в привычку.

Ты ведь знаешь, он плакал недаром,
мы ведь тоже готовы заплакать
и упасть под последним ударом
в бесприютности зимнюю слякоть.

Иногда заплывали дорады,
серебрились в сетях, как монеты.
Накупить бы на них винограда,
помянуть италийское лето!

Накупить бы с тобою "Фетяски",
помянуть бессарабское небо -
под которым то сказки, то пляски -
виноградного времени невод.

-3-

Н. П.

Теперь не так уже и важно,
что не кириллицей помечен
вот этот домик двухэтажный,
что о кириллице нет речи.

Что слово Глеба и Бориса
цикады не подхватят хором.
Остались те же кипарисы,
сирень всё та же над забором.

И плакать поздно или рано,
смеяться рано или поздно.
Ты говоришь, что это - раны.
Я отвечаю - это звёзды.

Курнём у темного подъезда,
нас обдающего прохладой,
стоящей со времён партсъездов,
поездок за город бригадой,

времён далёких, от которых
в минуте - горевал в обиде,
ведя с отчизной разговоры,
отчизной изгнанный Овидий.


Ресницы

Н.


"Был я нежен, как весной пшеница",
и плевал я на земную славу,
раз не шерсть растёт, растут ресницы
на руках  косматого Исава.

Мокрые от слёз его солёных,
вечно утираемых руками.
Проведённых вой и плач влюблённых
тыщу лет стоят под облаками.

На холмах синеет виноградник,
овцы бродят, бередит поэта
ветра проносящегося всадник
под огромным знаменем рассвета.

Знамя развевается, алея,
облака текут, за словом слово:
справа от порога - Галилея,
а налево повернёшь - Молдова.


Дай руки

Наташе

Июнь суров и протоколен,
и холоден его мундир
в латунных бляшках колоколен
и медных пуговках квартир.

А мы мечтали не об этом,
мечтали - звёзды провисят,
пока мы будем жарким летом
ловить пронырливых лисят, -

как виноград под Кишинёвом,
в котором прикорнул пастух.
Да, лето выдалось вишнёвым -
успели сосчитать до двух.

Два дня, моя шуламитянка!
Библейских дня сплошной жары.
Сейчас пошла другая пьянка,
вломилась в зябкие дворы.

Сейчас идёт другая пляска.
Дай руки, и мои согрей.
Горчит кедронская закваска
в родной Фетяске фонарей.


Шуламит

Наташе


-1-


Я ничего не вижу, кроме
тебя - в сиянии сирени.
Стоят державы на соломе
и вечность держится на пене.

А тут - всего лишь - куст и вечер
и запах, льющийся оттуда,
где этот вечер больше вечен,
чем жизни угольная груда.

И ты отчётлива на белом.
Летают звёзды. Звёзды гаснут.
Допьём бутылку "Изабеллы"
на фоне вечности напрасной.


-2-


Виноградны песни Суламифи.
Эта нежность тоже виноградна.
Библия основана на мифе?
И пускай основана. И ладно.

Но куда ты денешь эти кисти
и лисят, шныряющих в посадках.
Виноград - последняя из истин -
чёрных, опьяняющих и сладких.

Слишком много дёгтя и мазута,
багровеет облако-мошонка.
Некуда ступить ногой разутой,
незачем окликнуть пастушонка.

Спит он крепко. Губы отвердели.
И не факт уже, что он проснётся.
Всё, что мы с тобой над ним пропели,
виноградным сердцем разорвётся.

-3-


Всё прекрасно. Всё настолько тихо.
Слышно, как налился виноград.
Небеса от огненного тифа
излечил бесшумный звездопад.

Ты следи, сестра, за этим небом.
Скоро начинается рассвет.
Наедимся сладким лунным хлебом,
всё равно у нас другого нет.

И запьём его вином. Черна ты.
Шея - башня. Горлинки - глаза.
Суламифь. И я стою поддатый,
и уже не жму на тормоза,

я целую губы. За душою -
лилии, озёрная вода
и едва заметный тихий шорох -
то ли счастье зреет, то ль беда.


Monique Lemoine и другие

-1-


Мне страшно говорить тебе - Прощай!
О музыка, возьми на чай, ты пела,
пока весна летала, стрекоча,
и сыпала в окно сиренью белой.

Пока в окно стучалась Лемуан,
протягивая кремовую ветку,
и прятались блаженство и туман
в мазовую запретную таблетку.

Прощай, на чай возьми и без обид.
Когда ещё увидимся с тобою.
Мне горек твой последний цианид
и сладок шаг над бездной голубою.


-2-


Лёше

Делать нечего. Всё принимаю, как есть.
Есть сирень - оправдание лета.
И предложена богом немалая честь -
закурить у окна сигарету,

а не то - самокрутку из буйной травы.
Закурю, усмехнусь, не заплачу,
что остались ещё ароматы айвы
и черешни - на медную сдачу.


-3-


Р. Г. и Вал. Н.

Ради прекрасного мира
и виноградного лета
голубя сизая лира
стонет в стихах у поэтов.

В розовом сумраке трое
делят судьбу и бутылку,
делят сгоревшую Трою -
эту судьбы предпосылку.

Сумерки пахнут портвейном,
кровью, пролитой Патроклом.
И в заведенье питейном
всё этой кровью промокло.

Сумрак сменяется мраком.
Но, хоть надрызгались все мы,
голубь летит на Итаку -
облачком сизым поэмы.


-4-


Р. Г.

Я в испуге. Это не со мною.
Это где-то лопнула струна,
и омыла болью щелочною
сердце - набежавшая волна.

Губы старика и руки тоже,
шрам на шраме, как на бересте -
я, на Мармеладова похожий,
шатко прохожу по пустоте.

Бездна это или переулок,
что за дело мне, в конце концов,
если там - в конце - суров и гулок
голос Господина праотцов.



Сумерки сирени

Наташе

"и оба... в один день"
(из сказки)

Она - сиреневая ветка,
и аромат её прохладен.
И вписана в грудную клетку,
как в клетку синюю тетради.

Да. И звезда горит на небе.
Да. Ветки. Ветки и ключицы.
И это всё на горьком хлебе
того, что всё равно случится.

В один ли день? Неделю? Месяц?
Не знаю. Но гляжу куда-то,
где над тобою тонкий месяц
в тревожных сумерках заката.

Как там решат? В беззвучном Где-то,
Где собираются по Трое
по-над сиреневой планетой,
бессильной, страшной, голубою.


В обозримом пространстве

Я скажу тебе с последней прямотой...
О. М.

-1-

Р. Г.

Пока цветёт сирень и смерть пока
не трогает великий и могучий,
наоборот, не сходят с языка
молочные напрягшиеся тучи,

готовые пролиться не дождём,
а материнством - на дома и травы,
мы поживём, точнее, подождём -
тумана и - туманной переправы.

-2-

Р. Г.

В обозримом пространстве
то ли крик, то ли стон.
...............
Снова я обознался -
это был не Харон.

Пиво пенится в кружках.
Штору ветер качнёт.
Приготовил полушку,
ан опять незачёт.

Это Аттики школа,
что нельзя нам за стол,
не сжимая обола
(сколько в центах - обол?).

Напевает певичка -
тра-ля-ля, ля-ля-ля.
(У другого привычка -
это мерить в рублях.)

И холодное лето
(нам известно - на кой)
мы зажмём, как монету
за прохладной щекой.

-3-

В. Н.

Пригодные для вечности слова -
«Туман, Тамань, выходит на дорогу,» -
но чересчур кружится голова.
Да ну их - эпохальности, ей-богу,

когда над головою этот свет,
мигающий в питейном заведенье,
где мухи отделились от котлет,
повиснув как мерцающие звенья

в одной цепи со мною и с тобой,
и дразнится фагот, не поспевая
за слишком романтической трубой,
поёт девица, рыжая такая,

боками и вокалом трепеща,
но хлопаем, как будто всё отлично.
Туман, Тамань... и хочется прощать -
безжалостно, почти что безразлично.

Как парус одинокий при луне,
белеет плащ, вися на спинке стула.
......................................
И если вечность видится в окне,
она сюда нарочно завернула.


July morning

-1-

July morning

Другу в девяностые

"There I was on a July morning
Looking for love...
With the day, came the resolution
I'll be looking for you".


Дождь прольётся. Или не прольётся.
Много ли нам надо от дождя?
Голубым сверканьем уколоться,
в голубую вечность уходя.

Растрепались "фенечки", в которых
смешано "люблю" и "одинок".
Приторным и чёрным пахнет порох,
дёшево и приторно - лубок.

Голуби кружатся над траншеей,
от горячих труб - белёсый пар.
Несколько рабочих красношеих,
матерясь, помешивают вар.

Sorry, утро. Только - песня спета.
Спета вся, включая ла-ла-ла.
Красное удушливое лето
сладко, словно ржавая игла.

-2-

July morning Vol. 2

Гроза прошумела в июле,
сверкнула небесная ртуть.
И есть ощущенье - надули,
оставив писать как-нибудь.

А хочется - неба и блеска,
чего-то такого, о чём
летают - в окне занавеска
и ангел за правым плечом.

-3-

Another July morning

Волчья сныть, лебеда, над рекой
ни муссонов тебе, ни пассатов.
Облака. И нездешний покой,
словно в песне парней волосатых.

Словно летнее утро свежа
и алее рассвета в июле,
кровь тихонько стекает с ножа.
Это местные гостя пырнули.


Восток

-1-

Шелкопряд

Другу по девяностым

"как глина
на рукавах библейских рек"
Ф.Т.

Ты говоришь, а я не помню,
как десять лет тому назад
глухою полночью вороньей
в окно стучался шелкопряд.

Не помню лирику Китая,
совсем не помню. Хоть убей.
Её мне заменила стая
оголодавших голубей,

старуха с дюжиною кошек,
глаза, размокшие от слёз.
Каких ещё достоин крошек
изгой, хананеянин, пёс?

Я вспомню лирику. Однажды.
И шелкопряда у окна.
Чуть позже. Палестинству жажды
не до китайского вина.

Я вспомню всё. И то и это.
Потом, когда придёт пора,
заплачут танские поэты
в полночном садике двора.

-2-

Фарфор

Н.

"И цикада
уж свыклась с осенней порой,
но от холода плачет".
Ли Бо


Зависимость от нескольких вещей -
от скорости передвиженья "скорой",
от заржавелой тупости "клещей",
сжимающих аорту из фарфора.

Она вот-вот на мелкие куски...
Фарфор непрочен, нежен и чудесен.
Ему сейчас особенно близки
беспечные певцы прощальных песен.





Ты

Н.

-1-

Со мною это остаётся,
а остальное всё равно -
в глуби вечернего колодца
идёт небесное кино.

И та звезда, что отразилась,
её небрежно-нежный свет,
воспринимается как милость,
поскольку жизнь сошла на нет.

И я распахиваю руки,
в колодце отражаясь сам,
придав блаженство этой муки
в нём отражённым небесам.

-2-

Незатейливо и одиноко,
иногда уходя в глубину,
я не верю в некусанный локоть
и прощённую кем-то вину.

Никого и никто не прощает.
Но видал я, блаженство познав,
как на кладбище вечер качает
всепростившие заросли трав.

О блаженстве пишу слишком много,
слишком мало блаженства внутри.
Ты улыбку никчемного бога
с губ моих, улыбнувшись, сотри.

И никчемной холодной весною
будь с просящим настолько строга,
как строки, ненаписанной мною,
недоступные мне берега.

-3-

Остаются губы и глаза,
ничего ни в чём не понимая.
Остаётся первая гроза,
первый фото-блиц ловчилы-мая.

Он сумел. Он выхватил из тьмы
вековой и осветил навеки
губы, повторяющие "Мы",
нежные припухнувшие веки.

Навсегда? Не знаю. Краток час
всех "навеки". Впрочем, разве важно
это всё, когда у синих глаз
отблеск ярко-нежный, нежно-влажный.

-4-

Белым-белы твои ладони.
Зажмурься и меня коснись,
ведь миг уходит от погони,
охоты с криками "Продлись!"

Да, он продлиться не посмеет.
Дано лишь то, что нам дано.
Так медно, сладко зеленеет
лимана тёмное вино,

что голова слегка кружится.
Сухое небо, чаек крик,
и море так же нежно длится,
как не сумел продлиться миг.



Классика

К. Лен. In m.

Не избежать туберкулёза
в сырых подвалах С-Пб.
Глазницы полные мороза
в твоей прописаны судьбе.

Мороза, прозы, нашей прозы,
трущобной, жалкой, городской,
а значит, вновь туберкулёза
с его пронзительной тоской.

Подкинешь медную монету,
идя по площади Сенной,
но вновь загаданное лето
вновь посмеётся над тобой.

Монета так легла и карта,
что, похоронно обступив,
вороны питерского марта
сыграют страшненький мотив.

Куда деваться? Шарить флягу.
Глотнуть и приползти домой,
и на школярскую бумагу -
"Нет Бога! Где Ты, Боже мой?"



Белым огнём (подборка в журнале "Знамя" №5 2017)

Станции

Р.Г.

 

Легкий дождик, дыханье прохлады
и её же — прохлады — рука,
узловые, товарные, склады,
голос, веющий издалека.
«На четвёртый в ноль пять прибывает.
От шестого отходит в ноль шесть».
Может, Бога здесь и не бывает,
но кресты телеграфные есть.
Есть щебёнка и много металла,
и зелёный бутылочный бой.
Всё, что, хочешь-не хочешь, впитало
семь последних и стало судьбой.
И опять тишина, как резина,
растянулась внизу и в верхах.
Одинокая бродит дрезина,
словно Пётр при своих петухах.

 

Без отвращения

 

И золото чистейшей пробы,
и завалящий медный грош,
приемлю всё, Благоутробный,
что Ты даёшь и не даёшь.
Не потому, что страшен очень
загробный мир и Божий суд.
А в память Гефсиманской ночи,
которая всё время тут.
Она — за этим поворотом,
за каждой дверью и углом
одни — с улыбкой криворотой,
другие — скопом и гуртом.

 

Азия

 

           Вадиму

 

Говори однообразнее,

о своём не говори...
Поезд едет через Азию
в направлении зари.
Поезд едет. Мгла колышется.
Сердце ёжится слегка.
И почти уже не слышится
тепловозного гудка.
В голове туман и пропасти,
и соседи смотрят так,
будто воздух режут лопасти
вертолётного винта.
Сколько мутного и волглого
в их насмешливых словах.
Столько давнего и долгого,
что храни тебя Аллах.
Улыбаются и хмурятся
и стаканами звенят.
Выйдут в тамбур и укурятся
эти четверо ребят.
Поезд мчит. Дорога стелется.
Жив ещё. Стакан налит.
Еле-еле в это верится
в данной местности земли.
А они теперь, как лошади,
смотрят грустно, словно ты
и никчемный и подброшенный
жеребёнок темноты.

 

Снег-пёс

 

Я хотел о вечности и счастье,
но пишу на краешке листа:
«Приблудился снег дворовой масти
в январе и ходит по пятам».

 

И грызёт мосол больного лета,
исподлобья смотрит на меня.
А в глазах ни радости, ни света,
только мрак холодного огня.

 

Он не бьёт на жалость, просто гложет
летних вечеров говяжью кость.
Знаешь, а ведь я и он похожи —
тоже безысходность, та же злость.

 

Знать, не зря, другими не замечен,
душу не отводит скулежом.
А глядишь, и кинется на плечи,
просверкав оскаленным ножом.

 

Степь

 

Всё, что ты видишь — это
только степная пыль,
долгое-долгое лето,
выгоревший ковыль.

 

В раковину ушную
льётся звенящий зной,
в раковине бушуя
синею тишиной.

 

Чем-то похож на скифа,
чем-то — почти сармат,
в чёрной палате СКЛИФа
скажет «Кранты» медбрат.

 

И — в отголоске слабом —
звуки, чужие тут,
тулово каменной бабы
белым огнём лизнут.

 

Лётчик

 

  Н.П.

 

Проходишь по лезвию — больно и втуне.
Восток серебрится речною форелью.
А запад пылает кипящей латунью.
Ну вот и апрель. Поздравляю с апрелем.
Летит самолёт — стрекоза скоростная.
Дрожит в небесах, расплавляясь, полоска.
И скоро уже наступает Страстная
неделя для мира из мёда и воска.
И лётчик, как бог, наблюдает за нами
с толикой печали. Но впрочем, не стоит....
Он любит лишь это вот небо, ночами
сравнимое с жизнью его холостою.
Простой гастролёр меж землею и небом,
что этому парню кресты и осины.
Он просто проходит сквозь дымчатый невод,
пока позволяет запас керосина.

 

Сердце

 

Направо — пивная, налево — притон.
И разве мне некуда деться?
И этим вибрирует мой камертон —
моё серебристое сердце.

 

В пивной выпивают, в притоне — аншлаг,
чему же ты, сердце, не радо?
Звучишь, словно дяди ворочают шлак
в котельных всего Ленинграда.

 

Ты здесь ни причём, ни при где, ни при тут,
ты — райское. Помнишь, как было?
............................
Плывёт по Обводному всякий мазут
и ты за мазутом поплыло.

 

Привычка

 

Поэзия — снайперша та ещё.
Чтоб выстрел звенел соловьём,
стоишь, как Саврасов, на тающем,
короче, стоишь на своём.

 

И видишь поля и погосты,
погосты и снова поля —
твоя — невысокого роста —
привычка, сестричка, земля.

 

В пункт Б

 

Когда-нибудь в недорогом отеле,
в каком-нибудь венгерском городке,
в прозрачном, словно стёклышко, апреле,
согласно начертанью на руке,

 

году в двадцатом, в двадцать первом веке,
успев заметить ровно перед тем,
что странные проходят человеки
по улице — в забавных канотье,

 

и как-то по-особенному нежно
на тросточках поблёскивает лак.
О да, необратимость неизбежна
и мрак вокруг и светел этот мрак.

 

По крайней мере, различимы чётко —
оркестрик, выдувающий басы,
танцоры, выдающие чечётку,
и горожан торчащие усы.

 

И оркестрант, подмигивая мелко,
то бухая, то яростно звеня,
стучит по барабану и тарелкам,
смотря аметропично сквозь меня,

 

глядит на девочку. Огромною косою
обрамлена девчонки голова —
я всё же представлял тебя другою,
а ты, на самом деле, такова.

 




Песенки - майские и июльская

Н.

-1-

Расскажи, нахтигаль, расскажи-ка,
нашу будущность перескажи.
И закатного неба аджику
и горчицу в рассказ положи.

Потому что она не конфетка -
неприкаянность наших минут.
Под сиреневой сладкою веткой
пусть другие чего-нибудь ждут.

Нам - иное. Без смысла и цели
целоваться, не чувствуя губ.
И для этого мы уцелели
в повседневии ангельских труб.

И когда прокурлычет седьмая,
и объявят, что миру конец,
всё равно мы останемся - в мае,
в наготе, в перебое сердец.

-2-

Вот и всё. Кранты, как говорится.
Полные тумана рукава.
Расскажи, как по воду девица...
Расскажи, как стелется трава...

Потому, что я тебя услышу,
целый день туда-сюда-туда
бегает, ощупывая крышу,
майская ослепшая вода.

Потому, что тоже слышать хочет
голос твой, слова твои, мотив,
мол, синица знай себе хохочет,
огневицей море подпалив.

-3-

Я снова тут, ты снова здесь.
И дождик сеет мелко.
Опять верленовская взвесь -
по мне её тарелка,

её стекло, её мотив -
диезы и бемоли.
Как это просто - всё простив,
не мучиться от боли.

Как это страшно - всё простить
и, более не мучась...
здесь не подходит слово "жить",
подходит слово "участь".

И я живу, и больно мне.
Сойдёмся на Верлене.
На этом старом пердуне,
упавшем на колени.

-4-

Мы будем жить с тобой. Умрём в один.
А может, не умрём, преобразимся -
от голубых макушечных седин
до крохотного ногтя на мизинце.

Пока об этом рано говорить.
Пока на кухне жарится картошка.
Сияют голубые фонари.
Влетают насекомые в окошко,

что ангелы, кружат над сединой,
пока мы здесь, пока летаем тоже,
когда ты говоришь "Побудь со мной
рукой прохладной на горячей коже."

Пока вздыхает тёплая земля.
Преобразимся. Все. Согласно Павлу.
Сейчас же извергают тополя
обычную летающую лаву.



Очнувшийся

Отцу

-1-

И то не то, и так не этак -
в палате тесно и темно
от коек, табуреток, веток,
от их "плевать" и "всё равно".

Пейзаж таков. Сухая роза
стоит в бутылке на окне.
А ты очнулся от наркоза.
Ты ищешь истину в вине.

Не в том вине, что густо льётся
и лёгкой радостью блестит.
А в той вине, что рассмеётся
и после смерти не простит.

Но только сердце нежно сжалось,
как бы почувствовало свет,
не потому, что жизнь осталась,
а оттого, что смерти нет.

-2-


Трещина в больничной штукатурке
и почти удобная кровать.
Страшно, говоришь? Так даже Мурке
полосатой страшно умирать.

За окном созвездия белеют.
В кружке остывает горький чай.
Помолчи. И шороху аллеи
за окном ничем не отвечай.

Всё, что ты ответить можешь, липко.
Вязнет жизнь в ответах, а на кой....
Лучше улыбнись, прикрыв улыбку
нежной паутиновой рукой.

-3-


Музыка уходит на закате,
табор обретает небеса.
В этой свежевымытой палате
перестань грустить по волосам.

Луч в окне дробится, словно с хрустом.
Как такое чудо упустить?
Оказалось, что с Марселем Прустом
вам - теперь - по общему пути.

Вспомнить всё. И больше не бояться
темноты. Не верить в темноту,
нет её и в вечности резвятся
точно так же - девушки в цвету.

-4-

Стало тихо. Радио умолкло.
Утром будет чей-нибудь визит.
И осталась только недомолвка -
ночи золотистый реквизит.

Радио молчит. Не слышно звуков.
И подушка мокнет у виска.
Понимаешь, что бывает скука
и её антонимом - тоска.

Медсестра кемарит, словно птица,
встрепенётся, головой качнёт.
И тоска стекает по ресницам,
на х/б б/ушное течёт.

-5-


Март 2013

Был месяц март с гримасою скопца,
луною-подбородком с желтой кожей.
Я год назад похоронил отца,
и вот заплакал. Он сказал бы "Дожил!"

Он приходил. Проснусь, а он сидит,
чуть сгорбившись, на старенькой кровати -
не призрак, а внушительный на вид
большой старик в семейках и халате.

И я встречал его без слёз и без
навязчивых мистических вопросов.
А он вчера пришёл - совсем белес,
прозрачен, как дымок от папиросы.

И он теперь не скажет "Не реви".
Стесняться нечего. Не дымки ведь текущей.
Не этой перламутровой любви,
навеки удаляющейся в кущи.



Трудности перевода

-1-


Начинается. Звёздочки светят
так, как будто тебе одному.
Этот свет на вопросы ответит,
но ответов его не пойму.

И великую эту потерю,
непонятное это койне
повседневному смыслу доверю,
приобретшему крепость в вине

за весьма невысокую плату -
восемь евро за 0,50.
Ефесянам Посланье, Галатам
и другие, мерцая, висят.

-2-


Н.

Отшлифуется голос поэта
о поверхность негладкую дней,
станет тише и слаще, но это
истеричного крика страшней.

Потому что вот так - не иначе -
ночью, полной созвездий и крыл,
очень тихо - страшнее тем паче -
говорит о своём Азраил.

И вот так, выходя на дорогу, -
звёзды светятся, шпоры звенят -
на земном - обращаются к Богу,
на небесном - с землёй говорят.


Про любовь

Н.

Приди сюда - увидишь бедный дом,
трёх кошек и немытую посуду.
Я попрошу с порога об одном.
Об остальном я говорить не буду.

В окне царит весенний полумрак.
В такое время одиноко как-то.
И голоса соседей и собак
звучат непримиримо с полутакта.

Зачем я здесь? Ответа на вопрос
я не найду. А ты закрой мне веки.
Пускай мне снится медный купорос -
эдемские утраченные реки.

На реках вавилонских гомозня,
палёным пахнет в городе у моря.
Пожалуйста, не оставляй меня
с безумием в ускоренном повторе.


Зимнее Возле мистики

-1-

Фонари вырастают из ночи,
как подснежники ранней весной,
словно кто-то и может и хочет
разговаривать ими со мной.

Их язык прихотлив и невнятен.
Для меня это был до сих пор
лишь порядок светящихся пятен.
А теперь начался разговор.

Я внимаю их дымчатой дрожи,
хоть проникнуть в неё не могу.
А они, как поэт в бездорожье,
Велимир по колено в снегу.

-2-


Вот и всё. Собираю манатки
и - на призрачный поезд ночной.
Слишком долго играло ты в прятки,
близорукое счастье, со мной.

А дымок тепловоза ночного
и пейзажа летящая грусть -
это нового счастья основа.
Неземного. И ладно. И пусть.


-3-

Н.

Гори, звезда моя, гори, гори,
как лампочка, гори над изголовьем.
Я знаю, что слетятся упыри,
упиться неприкаянною кровью.

Я не поэт в масштабе - он Поэт.
Простит - любовь. Всё прочее не важно.
А эти, как всегда, слетят на свет.
Напиться крови, не всегда бумажной.



Одесское

-1-


Н.

Где эта улица? Где этот дом?
Где эта лучница - дочка Зевеса?
Небу даётся всё с большим трудом
тёмного времени древняя пьеса -

осень, короче. Короче, Эсхил!
Как, может быть, говорил Склифосовский -
Если сентябрь тебя утомил,
то относись к сентябрю философски.

На языке анекдота гутарь.
Ведь не напрасно корячился Бабель.
Главное - это не кровь и не гарь,
не мельтешенье мечей или сабель.

Главное - это навзрыд и насквозь,
под болтовню и трамвайные байки,
из артемидовых губ пролилось
местное золото тум-балалайки.


-2-


Майское


Понятно за что. Вот за это,
и чтоб не посмела потом
ловить на лету сигарету
печально-улыбчивым ртом,

за шишечки детской кроватки,
за ягоду в медном тазу,
за смех в пионерской палатке,
за искорки в каждом глазу -

их звёздное "огнеопасно",
за то, что красна и бела,
за то, что бывала несчастной,
за то, что счастливой была.


Холодная весна



-1-

Соря дождями и окурками,
лишая отдыха и сна,
над умными и над придурками
царит холодная весна.

И голова особо кружится,
и смысла нет у слова дно,
поскольку в самой мелкой лужице
бычки и бездна заодно.

Зато ложится сверху облако
на плечи - нищенским мешком.
А где-то рядом чёрный колокол
гудит.
Не спрашивай по ком.

-2-

Так облака красивы,
словно и не облака.
Словно ветка оливы
прикоснулась слегка.

Милая, будь так ласка,
уложи меня спать.
В садике Гефсиманском
стало тихо опять.

-3-

- О жизни и смерти не надо.
Я плакать уже не могу.
Закат, словно кисть винограда,
алеет на белом снегу.

- Я больше не буду об этом.
Зачем? За меня говорит
всё, что виноградовым светом,
как сердце нагое, горит.

-4-

Дома, деревья в сизой дымке -
какой-то тёрнеровский вид.
Но сердце... Сердце, как ботинки,
немного жмёт, слегка скрипит.

Да, жмёт. А всё-таки ты выйдешь
туда, где, Тёрнера скребя,
звучит ворон и чаек идиш
и не хватает лишь тебя,

обутого в больное сердце
и волочащего шнурки,
чтоб на шнурках сыграло скерцо
уменье средненькой руки.






Невместимость

Отцу

Сколько важного ненужного -
от поэзии и до
света нежного недужного
излучённого звездой,

бесконечности и вечности -
подростковой ерунды,
безнадёжной человечности,
человеческой беды,

полной пепельницы, полночи,
акварельных из-за слёз
синих бликов "скорой помощи",
полной гибели всерьёз.

Молча светится вселенная.
Тихо тронулся перрон.
Вот и кончилась мгновенная
невместимость в апейрон.


Колыбельная

Крохотное счастье. Небольшое.
Догорай, лучинушка, гори.
Я натёр себе своей душою
на сердце - сплошные пузыри.

И сейчас не выйду на дорогу.
Хорошо в тепле в родном дому.
Что-то от меня хотелось Богу.
А чего хотелось - не пойму.

Может быть, хождения по краю.
Может быть, стоянья на краю.
Я теперь одно лишь "баю-баю"
сам себе заученно пою.

Где-то лес шумит-гудит разбоем,
где-то выдра плещется в воде.
Где-то отразилось голубое
небо в человеческой беде.

Ну а мне милей родные черти,
по углам их чёрные пучки.
А ещё надзор домашний смерти -
узкие кошачие зрачки.


На каторгу

Ах, январь ты, прачечный январь,
пахнешь паром, дышишь утюгами
и дрожит Раскольников как тварь
под твоими бабьими ногами.

Вышли переростки погрустить -
вот белеет "Примою" берёзка,
и кричат "Печальная, прости!"
на берёзку пьяные подростки,

не каким-то пьяные бухлом -
лебединой песнею извёстки,
что покрыла изнутри их дом
русским - и казённым и неброским.

О извёстке лебедей и стен
пишется дыханьем безвозвратным.
И рычат в подростков хрипоте
серые, идущие по тракту.


Ремарк

Погружаюсь в космический мрак,
как Титаник - во мрак океана.
Это мог описать бы Ремарк -
видный спец по темнотам и ранам.

Ощущаешь восторг перед тем,
как сомкнутся потёмки и воды.
Сколько в этой ночной густоте
пустоты, безнадёги, свободы.

Сколько важных и нужных вещей
незаметных обычному взгляду.
И не нужно терпеть вообще,
чтоб привыкнуть к вечернему яду,

чтоб казалась приемлемой боль
распаденья чудовищ двуспинных -
роковое деленье на ноль
в океанских квартирных глубинах.


Брейгель, так сказать

-1-

Стоят каштанов дымчатые кегли,
поскольку плюс, и сырость, и туман.
Обходит эту землю Старший Брейгель?
Бубенчики дождя, а не зима,

сегодня актуальны. Меломаня
под перестук холодных бубенцов,
дырою в прохудившемся кармане
вдруг ощущаешь бледное лицо.

Ну вот и Брейгель! И карман бродяжки
несёшь негорделиво на плечах,
глядишь на всё с повадкою дворняжки,
плюёшь на всех с позиции бича.


-2-

С.

Как по снегу тому, по снежочку,
достоевской застывшей слезе,
прокатили мазутную бочку,
раскидали плевочки газет.

Подмосковье моё, Подмосковье,
ты почти палестина души.
Только Брейгелю: «Брейгель, с любовью
эту зиму возьми-напиши.

Напиши подмосковных младенцев
и валлонскую конную шваль.
И моё неуютное сердце
алой кровью младенцев — ошпарь.

Здесь тебя полюбили за это.
Кирпичами (красны кирпичи),
снегирями багряного цвета
кровь невинных невинно молчит».



Стоит слёз

"То что стоило слез"
Н.

Под духовую музыку родился,
под духовую музыку умру.
И под неё простыл и прослезился
на духовом, как музыка, ветру.

Лицо умыли музыка и слёзы.
На том они стояли и стоят.
И женщины роняют, как берёзы,
своей осенней зрелости наряд.

И женщины трепещут, что осины.
И отражают трепетанье их
универсамов жёлтые витрины
и лобовые стёкла легковых.

Играй, оркестр, посильно прославляя
их маникюр, ресницы и капрон.
Такая жизнь и музыка такая,
как будто приглашающие вон.


Слышишь, видишь, чуешь, знаешь

Вспомнишь. "Мне больно с тобою в разлуке",
Скажешь "пока я живой".
И повезёт за Великие Луки
дактиля слог гужевой.

Полем поедем, всё полем да полем -
по снегу или грязце,
где не свобода, а вольная воля
ставит клеймо на лице.

Слышишь, за речкою кони заржали,
чувствуя "сеча близка",
видишь, поют о своём каторжане
в душном нутре кабака.

Чуешь, огнём занялись занавески,
знаешь - Ходынка внутри
выплюнет кровью твоею довески
утренней сладкой зари.

И ощущаешь - разжалась и сжалась
невыразимая вслух
нежность, которая старая жалость
к судьбам церквей и старух.

Каждая церковь - почти старушонка,
вот и снабжает Господь
зимней колючей холодною пшёнкой
их интернатскую плоть.

Только, бракованным выйдя из чрева -
знаешь, и Он одинок,
раз, как ребёнком, и справа и слева
пишется гневный лубок.


Здорово и вечно

Е. Л.

Словно палёная водка,
словно портачка весны,
въелась юродская глотка,
встряла в плацкартные сны.

Эта вот глотка давнишна,
эта вот глотка всерьёз,
как в сорок пятом девишник —
полные пригоршни слёз,

чёрная в поле берёза,
лю́ли вы, лю́ли-люли́.
Пахнет она — чумовозом,
хрупкою солью земли,

пахнет крапивными щами,
пахнет полынью (звездой),
ладаном пахнет, мощами,
вечностью и лебедой.

Полки вагонные тряски.
Дембель храпит и хрипит.
И в половецкие пляски
тамбура в чистой степи

выйдешь, закуришь. О, горе!
Эта навеки стерня.
Это ведь всё при Егоре.
Это ведь всё про меня.

Больно ударенный током
крови, алеет восток.
Ну и плевать, что жестоко.
Это красиво зато.


Good old

    -1-

    Англия, Англия, ветра баланда.
    Небо, вообще-то, бывает и синим.
    В детстве болели от холода гланды,
    Диккенс зато холодел в апельсине.

    Сладкого сока, прохладного сока
    в Диккенсе было под горькою коркой!...
    Ветер шумел на болоте осокой,
    снег наметало на улице горкой.

    Если оглянешься, "аста ла виста", -
    так на горячих губах и застынет,
    детской ладошкой - ладошкою Твиста -
    манит огромная пустошь-пустыня.

    Битых бутылок осколки под снегом,
    слёзы и сахар за каждым глаголом,
    каждый январь начинался с побега
    из сорок пятой в житейскую школу.

    Нету в карманах ни пенса, ни спички,
    нечем согреться - ни спички, ни пенса.
    Это со мною теперь по привычке -
    самый чувствительный бедности сенсор.

    Только под этим, за этим, над этим -
    сладким - до дрожи - моим оберегом
    делятся - дольками - мёртвые дети
    и Рождество согревает их снегом.

    Много ли смысла в простом померанце?
    Больше, чем думают в тёплой гостиной.
    В детстве по Лондону шёл голодранцем
    Тот, Кто до этого шёл Палестиной.

    -2-

    Не надо песен соловьиных
    в садах причудливых Версаля.
    Мою рифмованную глину
    они как минимум достали.

    Мне по душе простая пемза
    густого лондонского смога,
    в неё бросаются, как в Темзу,
    за просто так и ради Бога

    она сдирает оболочку
    без проволочек и обмана.
    И слишком рано ставить точку
    викторианского романа.

    Всё непонятно и нечисто,
    нирвана слишком примитивна
    для напеваемого Твистом
    блатного скользкого мотива.

    И не дано переиначить
    бесшумно взломанную лавку,
    викторианскую удачу,
    викторианскую удавку.

    И сочинением на тему,
    слегка затронутую выше,
    ползёт гудение Биг Бена
    крылатой раненою мышью.


Орфей

Н.

Позабыл я на страшном морозе,
что, когда ты звалась Эвридикой,
продавали цветы на Привозе,
торговали молдавской клубникой.

Даже вспомнить об этом не смею.
И, тем более, просьбой морочить:
Эвридика, приди за Орфеем
в эти страшно-морозные ночи.

Не обида. Причём здесь обида!
Просто всё. До обидного просто.
Я успел добрести до Аида
раньше, чем донесут до погоста.

И хожу я по здешним болотам.
То, что в жизни когда-то манило -
запах женского лёгкого пота 
вспоминаю. И вспомнить не в силах.



Мальчик-с-пальчик и такая же девочка

Н. П.

-1-

Написал одно, другое, третье.
Мог бы ограничиться одним:
"Мы с тобою брошенные дети.
Ничего мы больше не щадим.

И пощады никакой не просим.
Вместе замерзаем на ветру.
Но в своих карманах гордо носим
безотцовства чёрную дыру.

Требуется нужная сноровка -
просыпать в неё, чтоб уцелеть,
серебро певучее рифмовки,
музыки окисленную медь."


-2-


Стихи без паспортного сходства
с их автором - со мной самим.
И только заповедь сиротства
из всевозможных - сохраним.

Его печальные напевы,
его дубравы и поля.
Что делать, раз пошла налево
многострадальная земля.

И до Отца - совсем не близко.
И есть ли вообще Отец.
А может, только степень риска
самозаведшихся сердец?


For Esmé – with Love and Squalor

Европе

Голос звонкий, голос нежный,
как последнее "прости".
И приходит сумрак снежный.
Больше некому придти.

Больше не к кому, и не с чем.
Только эта белизна.
Кто из нас бесчеловечен?
Сомневаюсь, что она.

И любовь и мерзость с нею -
слёзы капают. Прощай.

Потому, что всё темнеет,
ничего не обещай.

Лучше положи мне руку
на мужланское плечо.
Лучше выпей за разлуку,
голенастая, сверчок.


Феодосия

Ник. Гл.

Что даётся мне, даётся даром.
Только этой силы не отломится:
разгорелась на снегу пожаром
чёрная боярыня-раскольница.

Отскакал, откланялся вприпрыжку
воробей юродивый с веригами.
Рвётся снег старопечатной книгою
под ногами каждого мальчишки.

И вот-вот сорвутся сдуру сани.
Вдаль умчится полыханье чёрное,
в даль того, что было-будет с нами -
разными, любыми, обречёнными.


Ретро

Вечность. Беспредельность. Всё не то.
Но пылает каждая ворсинка
от заката красного пальто.
Бесконечность в виде фотоснимка.

Бесконечность на короткий срок.
Сколько проживёт бумага эта,
сохраняя лопнувший шнурок
на ботинке пьяного поэта?

Сохраняя, что не сохранить, -
две колонны, кудри винограда,
чёрный галстук, тонкий словно нить,
скользкий, что удавка и прохлада.



Kavka

Без суда и приговора?
Не надейся. Не отпустят.
В кафкианских коридорах
слишком вязок запах грусти.

Слишком вязок, грусти слишком.
Слишком слишком. Слишком страшно.
- Кто ты, серенькая мышка?
- Я сегодня секретарша.

Я проделываю норку.
Прогрызаю в сердце дырку.
.........................
И сырою кровью мокнут
показанья под копиркой.

- И тебе меня не жалко?
..........................
Только постук коготочков.
Только галочка и галка.
Только точка. Слишком точка.



Романс о извёстке

Бедные, бедные, бедные.

Не на словах неуют.

Где эти зарева медные

для неуюта куют?

 

Бросишься словом и слышишь

отзвуки с разных сторон.

«Много у Чехова вишен».

«Много у мира ворон».

 

Бросишь не слово, а карту

и улыбнутся с неё.

Дёрнется Германн. В палату

лекарь его уведёт.

 

И донесёт за ограду

дактиль тревожную весть –

«Смерти бояться не надо.

Кое-что худшее есть».

 

«Жёлтого дома извёстка.

Серые трещины в ней

напоминают берёзку.

Есть ли хоть что-то страшней?»

 



Сказка про попа и дурака

Р. Г.

Жил дураком и умру дураком,
но не хочу - некрасиво.
Хочется мне умереть вечерком,
хочется, чтоб моросило.

Чтоб, комсомольскую юность презрев,
к Богу пришедший за тридцать,
поп участковый, гривастый, как лев,
мог обо мне помолиться.

Чтобы, шагая по лужам домой,
думал бы "Господи Боже,
умер он радостно, умер он Твой,
это я видел по роже".


Возвращение

И что мне Испания эта?
Имбирный и мускусный город?
Течёт дождевая Лета
апрелю в распахнутый ворот.

И пахнет она тем, чем может -
сырым и холодным ночлегом,
и тем, что уже не поможет
любая попытка побега -

вернуться в прекрасные дали,
где радость в обнимку с бедою,
где мускусом пахнут печали,
а слёзы - морскою водою.

А может быть, на пепелище,
где серой лохматой вороной
торчит убежавший Поприщин,
блестя самопальной короной.


Серебро

Душа устала и промокла,
но как же ярок блик луны.
Вот так кладётся свет на окна
не с той, а с этой стороны.

Пусть нелегко брести по лужам
душе в ботинках "Скороход".
Кто ничего не знал похуже,
тот ничего и не поймёт.

Кто не понюхал керосину,
кто думает, что просто так
трясётся гибкая осина
и раздаётся лай собак,

бежит по улице апостол,
а мог бы взять и выпить бром.
Луна огромная - по ГОСТу -
полна тем самым серебром.


Орнитология

Н. П.

-1-

Колибри

Дай сказать мне очень нежно,
грубовато, чтоб не плакать:
Небо серое безбрежно,
офигительная слякоть.

Дай мне в этот день поблажку.
Дай обнять и удивиться,
ощущая сквозь рубашку,
сколько есть в тебе от птицы.

Потому что знаешь что-то,
потому что ужас сладкий
в безнадёжности полёта,
в невозможности посадки.

Потому что мы погибли
оттого, что - силой слова -
ты лазурная колибри
в этой комнате свинцовой.

-2-


Голубка


" ¡Lorca siempre! "

И что мне подруга-печаль?
Зачем в синеве печали
цветёт облаков миндаль
и сыплет цианистый калий?

За что перед нею в долгу,
за что оправдаться не вправе?
И улицы в горьком снегу,
как в нежной её отраве.

За что на губах не горит
отчётливый вкус поцелуя?
.............................

Голубка моя говорит -
"За то, что тебя  люблю я.

За то ты и мучишься так.
За то и при солнце - ненастье.
Поскольку лишь полный дурак
женат на безоблачном счастье".


В сумерках

Н.

В тёплых сумерках, в сумерках летних,
в голубином навершии дня,
я такой же, как ты, безбилетник,
и за это ты любишь меня.

Сериал обсуждают гражданки.
Мужики забивают "козла".
Что им Саймон и что им Гарфанкел,
если жизнь некрасива и зла.

Но для нас эта музыка - виза.
Жаль, что нами не куплен билет.
Впрочем, две стороны у круиза -
из него возвращения нет.

Вот и смотрим на небо, и видим
в небе розовом и голубом -
нам, зачатым в грехе и обиде,
улетевшие машут крылом,

забавляются счастьем летучим,
той свободою, что высока,
если родина - синие тучи
и сиреневые облака.


Нереализм

Родине

Хватив твои досаду и презренье,
твоей любви поваренную соль,
освоил навык - принимать, как звенья,
поэзию, иллюзию и боль.

Тоску твоих больничных коридоров,
где чахнет фикус, осенью сквозит,
где пахнет йодоформом разговоров,
едва ли реалист изобразит.

Едва ли передвижнику под силу
отобразить критически и проч.,
как видится с кроватей и носилок
глухая электрическая ночь.

Как на рассвете салом по сусалам
проводит небо в розовом трико.
Как жизнь была. Была и перестала.
Как перед этим дышится легко.


Блюз для Н. Дожди Луизианы

Н. П.

На границе снега и таянья.
         Г. И.

На границе таянья и снега —
даже снег когда-нибудь растает —
светится сиреневая Вега,
музыка звучит и умирает.

Это время Х и время óно
заодно. Сплетаются, как струи,
соло золотого саксофона
и твои не птичьи поцелуи.

Сыплются дожди Луизианы
на сугробов гречневую кашу,
сыплются на плечи Донны Анны,
сыплются на волосы Наташи.

Всё, что называется любовью,
вся тревога вечного покоя,
музыка, по-своему сыновья,
не сравнятся с этою тоскою.

Есть ли, кроме «но», ещё союзы?
Кроме слёз, какие-то ответы?
Сыплет дождь на головы и блюзы,
размокают сны и сигареты.

Всё, что называется иначе,
чем печаль, не стоит лишней ноты.
Сыплет дождь, и мы с тобою плачем,
Альфы и Омеги идиоты.

Вся любовь уместится в ладошку,
а тоска стремится за границы
вечности, растущей понемножку,
как твои пушистые ресницы.



Транзит-блюз

1. С-Пб. – Сан-Ф. – Мурманск

 

Отчего и слаще, и больнее?

Оттого, что тесен белый свет.

За окном Америка синеет

и отливом пахнет туалет.

 

Поезд наворачивает мили.

(Ты хотел сказать «километраж»?)

Проползает лепестками лилий

облаков шестнадцатый этаж.

 

Пьёт сосед и, может, будет драка,

если углядит во мне не то,

на обложке имя Керуака,

на крючке заморское пальто.

 

Наплевать. Поскольку к высшей мере

я и без него приговорён.

Хлопают расхлябанные двери,

дёргается старенький вагон.

 

И старуха в розовых рейтузах

всхрапывает в северной ночи.

Можно душу раздербанить блюзом,

если им безвыходность лечить.

 

Пьёт сосед, и никакого риска,

ну, допустим, всадит под ребро –

неприкосновенно Сан-Франциско,

блюзов голубое серебро.

 

Всё путём. Всё сложится как надо –

поезд будет в Мурманске к утру,

битники домой вернутся с б****ок

и ни разу больше не умрут.

 

2. Дорожный блюз

 

Что-то происходит по приколу,

что-то происходит просто так.

Запиваешь «Старку» кока-колой

и глядишь на заполярный мрак.

 

Кока-кола отдаёт клубникой,

преломляет «Старка» лунный луч.

Проплывает туча Моби Диком –

самая огромная из туч.

 

А ещё припомнишь погорельцев

из далёкой солнечной земли.

Ты бы побрела за мной по рельсам,

девушка, не сыгранная Ли?

 

Сколько будет сбацано «квадратов»,

сколько же прольётся мятных слёз?

Я не из числа конфедератов,

да и ты южанка не всерьёз.

 

Чёрный вечер, палевое брюшко

проводницы, разносящей чай.

В общем, пролетает, что кукушка,

даже биполярная печаль.

 

Далеко канадская граница,

за окном знакомые огни.

Наклонись поближе, проводница,

пуговку пониже расстегни.

 

3. Whorish blues

 

Даже ветер, волны, херувимы

их барашков, облака руно

стали мне теперь невыносимы,

как сеанс стотысячный кино.

 

Лучше я виниловой жарою

окачу прохладу, как смолой.

В пиджаке потешного покроя

запоёт горячее малой.

 

У него глаза такого вида,

будто малый опростал стакан,

а в стакане – виски и обида,

а в стакане – Новый Орлеан,

 

черномазых потные ладоши,

девушки без нижнего белья,

гибкие тела бродячих кошек,

солнца восходящего струя.

 

И в таком контексте вечной гущи

стоит всё какие-то гроши.

Но зато отчётливей и гуще

блюзовая музыка души.

 

У девчонок зенки и губищи,

сиськи, бёдра, речи коготок,

на губах то язвочка, то прыщик,

между ног – кипящий чугунок.

 

Отчего же музыка бесстыдна

и чиста, как детская слеза,

что такого ангельского видно

в  пьяной этой музыки глазах?

 

Может быть, тоска всему виною –

просто концентрат тоски любой

в сердце безотказного покроя,

в поте над закатанной губой.

 



Ночью

-1-

Спускается вечер на город –
банальный зачин для стихов,
особенно если упорот
от кофе и прочих грехов.

Особенно если напротив,
дежурство вот так сократив,
ночная сестра на работе
мурлычет какой-то мотив,

который тобой не опознан,
который ты хочешь узнать,
пока бессердечное «поздно»
тебя не вдавило в кровать,

пока сквозь железную сетку
не рухнул ты в тартарары,
пока не поставил отметку
придумщик всей этой игры.

Пока всё почти что красиво,
как будто садишься в вагон
и машут рукою мотива,
( не вспомнить названья)  вдогон.

-2-

Что-то старое заново,
без кивка на "потом".
И почти по Иванову -
"тишина под мостом".

Речка жизни качает
чей-то плотик в ночи.
Это всё означает
"ну и ты помолчи".

-3-

Мне очень трудно не болеть зимой.
Мне больно боли выкрикнуть, что "хватит!",
когда приходит с белой кутерьмой
тоска седая в плюшкинском халате.

Садится тихо в пыльный уголок
и - тёмных мест неумолимый гений -
преподаёт очередной урок
чернот вообще и черноты прозрений.

Она права. И с этим надо жить.
И надо говорить умно и складно,
писать стихи, надеяться на нить
артритной парки aka Ариадны.

Пить и пьянеть. Считать свою деньгу.
Смотреть в глаза любви. Стелить соломку.
И ни "гу-гу" о том, что "Не могу!
Куда ни ступишь, всё одно - на кромку."


Что-то птичье

Н. П.

Особенное время наших суток -
блаженная недолгая ленца.
Плевать, что наше счастье пресловуто,
что я не знаю твоего лица,

когда оно обращено к рассвету
и так сосредоточено на нём,
что страшно прикурить мне сигарету
и что-то птичье испугать огнём.

Мне что-то птичье говорят затылок,
рука твоя в смятении волос.
Плевать, что пыль, обилие бутылок,
что - в результате - это не сбылось.

Что выход - продолжать как можно дольше
безумие, стоянье на краю.
Не плод запретный - яблоко из Польши
помыв под краном в нищенском раю.


Без пальто

Н. П. и Р. Г., беспальтовым

А боль вгрызается винтом...
Но мне приятна мука эта.
Как будто вышел без пальто
весною ранней до рассвета,

а мимо пьяницы ползут,
кого-то на такси увозят.
Блаженство этих вот минут
на репчатом, как лук, морозе

мне говорит "Иди, владей
тем, чем они владеть не смеют,
пока такси везут бл*дей
и мармеладовы трезвеют.

Слезою, выступившей от
мороза, неотступной боли,
от заменимости свобод
на нестерпимый холод воли".


Североморск, Орлеан, Руан

Как-то в парк меня занесло.
Заносило листвою парк,
и стояла дева с веслом -
торжествующей Жанной д`Арк.

И блатной горевал напев,
и в канаве водица текла.
Под ногами у гипсовых дев
пили гопники из горла.

Под ногами у белых сестёр-
победительниц  жрали гуртом,
рожи красные, что костёр,
намекали, что будет потом.


IX-ого класса


"Сани мчатся.
Что б не мчаться им..."
Р. Г.

Не достались вам билетики,
проморгали счастье вы,
титулярные советники,
созерцатели Невы.

Короли мои гишпанские,
фердинанды, дурачьё.
Замерзают горьким панцирем
слёзы, лившие ручьём.

Не ходить вам больше гоголём,
не раззявливать роток.
Хватит с вас, что вы потрогали
тот батистовый платок.


Кронос

Я об одном, но про другое.
Про эти улицы и лица.
На самом деле я про Гойю.
Про то, что снится, снится, снится.

Троллейбус, опустивший крылья.
Автомобили марок разных.
И те, кого недоубили,
идут в пальтишках безобразных.

Мне это всё знакомо с детства.
Всё задыхается, но дышит
в лицо - по правилам соседства,
стихи и заявленья пишет.

Да и стихи - с повинной явка.
И кто стоит, как вечность, старый
за этим бытием-прилавком,
толкая страшные товары?


На эллинско-нижегородском

Жизнь такая простая.

Проще рощи дерев.

Журавлиные стаи

улетают, пропев,

 

а точней, прокурлыкав

всем вопросам ответ,

про невяжущий лыка

и последний рассвет.

 

В улетающем клине

видишь ты, нетверёз,

эскадрилью эриний

над чредою берёз.

 



Joyce

Столько времени погублено,

мимоходом вбито в грязь –

в задымлённых пабах Дублина

не бывал я отродясь.

 

Ничего. Перекантуемся

за вином и домино,

ностальгируя по улицам

чёрно-белого кино,

 

там не слышали о вечности,

там Улисс не проплывал,

там даёт угля Заречная

ежедневно и в аврал.

 

Но летят по небу волосы,

ветер космоса гудит

и поёт высоким голосом

близорукий инвалид

 

о сияющем зиянии –

повседневном навсегда

и хрущовки лижет здание

ойкуменская вода.

 

Всё течёт, всё изменяется,

всё твердеет, словно лёд,

ни за что не извиняется,

нежным голосом поёт.

 

.......................................

И настоян на олифе

майский сумрак голубой,

и мертвец идёт по Лиффи

за полынною звездой.

 



Болен

Не мечтаю, не гадаю,
не роняю горьких слёз.
Сумасшедший Чаадаев,
роща голая берез,

те же вороны и суки,
квас прокисший, скользкий лёд.
И предчувствие разлуки
с этой болью - сердце рвёт.


Тайна

Н. П.

На пороге чего-то такого
(запоздавшая зрелость, наверно)
не могу объяснить я толково,
отчего мне тревожно и скверно.

Только дождик - музычка Верлена -
навевает осеннюю скуку.
И кладу я тебе на колено -
неуверенно - тонкую руку.

И твержу - всё на свете прекрасно,
даже горечь разлуки печальной.
А зачем всё и зря и напрасно -
остаётся великою тайной.


Рябина

Л. Н. Т-ну

Сходишь с ума постепенно.
Только к закату пройдёт.
Йод в раскалённых венах
вдруг превратится в мёд.

Станет легко и просто.
Станет башка пуста.
......................
Деревце нашего роста
напоминает Христа.

Вот Он сутулит плечи
Вот Он слегка дрожит.
.......................
Нечем гордиться нам. Нечем.
Кроме своих обид.


Ледяной

Р. Г.

А почему б не поставить вопрос
возле глагола "живу"?
Дымка господних стоит папирос -
город сжигает листву.

Осень и осень. Тоска и тоска.
Небо - себя голубей -
чем-то немного прочней волоска,
чем-то привычки слабей.

Всё необычно и всё как всегда.
И, не срываясь на крик,
капает тихо из крана вода -
твой ледяной Валерик.


Февраль, Гомер

Ветер качает верхушки дерев,
тянется дыма завеса.
Сдуру, с похмелья - припомнился гнев,
греческий гнев Ахиллеса.

Вроде бы нету особых причин
для Иллиады Гомера.
Выпили трое приличных мужчин
в сердце тоскливого сквера.

Выпили водки. Сжевали сырок.
Мирно. Без ссоры и драки.
Скоро весна. Облезает ледок
шерстью с паршивой собаки.

Приняли столько-то. Сколько - не суть.
Всяк по потребности принял.
Так отчего же сегодня несут
крылья - залётных эриний.

И отчего - предвкушенье беды,
жуткой и мутной, как стёкла.
Месяц февраль положил на кадык
мощную лапу Патрокла.

И не вертись. Не взывай. И не хнычь.
Боги решили. Не бойся.
Что это значит, не твой магарыч -
утро ахейского свойства?



Городской поэт

Р. Г.

Быть обычным городским поэтом
и любить домашний свой уют...
А в степи овидиевой - лето.
Пьяные кузнечики поют.

Пьяные от запахов и зноя,
до сих пор не в силах пренебречь
тем, что их звучание простое
вплавлено в пришельческую речь.

И поёт кузнечик-недотрога,
что латинской бронзою светла
через степь идущая дорога,
через степь - до твоего угла.


Это про ключицы

Бывают утра - зубы сжаты,
от боли никакого толка,
на голубом окне палаты
мороза свежая наколка,

и приплывает медсестрица,
ломает ампулам суставы.
Усни. Пускай тебе приснится
купе старинного состава,

перрон на станции "Удельной",
оттуда пять минут до дачи,
а там неделя за неделей
терзаний и сирень на сдачу.

А там - по-чеховски уютно
страдать и не уметь признаться
в густых сиреневых салютах,
в душистой кривде декораций,

вот этой - в розовом и белом
наивной девушке-России,
что нет любви, что накипело
густою пенкою бессилье,

что расфуфыренная дива
убойной дозой веронала
сюда, где слабость так красива,
прекрасно мучиться послала.

Ключицы родины-дворянки,
её прозрачные ладони -
однажды скажутся в осанке
твоих припадков и агоний.


Попроще

Для суставов - плохая погода.
То ли снег, то ли водная взвесь.
Это сирая зимняя кода
наконец обозначилась здесь.

Из-за взвеси ближайшая роща
исчезает в тумане на треть.
Ничего! Надо только попроще
говорить и на вещи смотреть.

Не бояться ни смерти, ни жизни -
этой парочки-вечно-вдвоём.
Лужи очень похожи на слизней
и на лужу похож окоём.

Выкипает словесная пенка.
Есть "обречь". Только нет "обрести".
А ещё, будто сказано кем-то -
неразборчиво - слово "Прости".


Права ( Подборка в журнале "Нева" №2, 2017 )

РОССИЯ

М. А.

Тебе, не верящей слезам,
снегам твоим, воронам, галкам,
зачем поэзии Сезам,
его сияющая свалка?

Ты без него была и есть.
Собачьим воем, птичьим граем.
Быстра на ласку и на месть,
на то, что мы не выбираем.

Быстра на выбитый сустав,
на "пасть порву", "поешь, сыночек".
К чему тебе еще состав
певучей крови одиночек,

что смотрят в небо (тучи там),
живут, как звери, много квасят,
и видят — с двух сторон Креста
твои, родная, ипостаси.


ПРАВА

Н. П.

Больничный сквер. Все валится из рук.
Попробуй удержи-ка папиросу.
Зато так ясно слышен ультразвук
до этого неслышимых вопросов.

От этих "сколько", "ради", "почему" 
не увернуться, не поставить блока.
Впервые даже птичью кутерьму
не видишь умиленно-однобоко.

Кипит, как гречка, голубиный пир
без признаков согласия и мира —
об этом мог бы написать Шекспир,
создай Господь зоолога Шекспира.

Конечно, биология права.
А все-таки я выдержал экзамен,
я получил хоть птичьи, но права
глядеть на все особыми глазами.


УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ

Р. Г.

Почаевничаем, что ли?
Сердце бьется и скорбит.
В чисто русском чисто поле
выпал вечером сорбит.

А тебе хотелось снега?
Тройки блоковской полет?
Чтобы нежность? Чтобы нега?
Не волнуйся, заживет.

Перья страуса в стакане.
Чашка чая на столе.
Мышь в "Урале", вошь в аркане,
корни в небе и в земле.

А в груди темно и тесно.
Пусть за нас ответит он —
всю изящную словесность
озаряющий закон.

Выпьем с горя, человечек,
выпьем горькой, человек.
Не увидеть смертниц-свечек
из-под гоголевских век.


НА ДНО

Р. Г.

На горизонте чей-то узкий парус,
а здесь трава, иголки и песок.
И нечего, казалось бы... Но парюсь,
как будто — от чего? — на волосок.

В траве лежат еда, бутылка пива,
сухой табак приятно кисловат.
И облако, плывущее красиво,
уходит навсегда, идя в закат.

Уходит навсегда. Так вот в чем дело.
Опять застала истина врасплох.
Купальщики визжат в прибое белом,
издалека похожие на блох.

И хочется потише и поглуше.
Но весело кричат, идя ко дну,
стоящие обеими на суше,
зашедшие по пояс в глубину.


СУДЬБА

Н. П.

Не эта судьба, так другая.
Но тот же, наверно, набор —
выходит окно на сараи,
присыпанный листьями двор,

на снегом присыпанный вечер,
на серого цвета траву,
на землю, где сын человечий
опять не преклонит главу.


Из дневника

Н. П. и Р. Г.

У кого-то это так,
у другого это этак,
а в итоге - чернота
зимних воздуха и веток.

Здравствуй, Пушкин, и прощай,
я хотел сказать - прости нам
этот эпохальный чай,
отдающий керосином.

Снега нет. Не в смысле, нет
белоснежного покрова.
Просто тошнотворен цвет
у почти любого слова.

И всего-то лишь одна
вещь приемлемого цвета:
черноветвие окна -
чернобуквие поэта.


Поэзия, ХХ

Всё в ажурной и розовой пене,
а над пеной мерцает свеча....
Нет. Поэзия ходит по сцене,
кандалами своими бренча.

Ведь она - каторжанка-старуха,
эта Муза российских полей.
Не шепчи комплименты ей в ухо,
лучше полную чарку налей.

И не слушай, не слушай, не слушай,
что бормочет она, захмелев.
Пусть минует обычные уши
необычный ритмический гнев.


Роза это роза

Роза - это роза. А о смерти
скажем мы когда-нибудь такое?
Вот она - передо мной - в конверте,
адрес твой (дрожащею рукою).

"Сообщаю, болен. Болен очень.
Ты считай, что это - наша встреча.
Я пишу тебе тяжёлой ночью.
Я тебе сейчас на всё отвечу".

А потом - страница. Впрочем, бреда.
Отложу письмо. Пожму плечами.
Хоть и жалко бывшего соседа,
страшно умиравшего ночами.


Красно-чёрное кино

Начало 90-х.

Кто-то ходит всё время поддатый,
кто-то с юности помнит одно
(привозили хмельные солдаты)
красно-чёрное это кино

из какого-то Таджикистана.
Знать бы, что там, почём там и где.
Остаются росинки тумана
сладким жемчугом на бороде.

Горы белые. Небо сапфирно.
Разве им хоть кого-нибудь жаль?
Всё взаправду и всё же эфирно,
исключая огнистую даль.

Ей-то что эпохальные драки,
если твёрже она, чем алмаз,
если режешь о красные маки
подмосковные ирисы глаз.

Ей-то что? Невеликое дело -
кущи райские, небо с клочок,
русский снег - голубой, заржавелый,
почерневший.... Довольно. Молчок.

Я узнаю тебя по походке,
ты по ней же узнаешь меня,
мой собрат, офигительно кроткий
в заболоченном сумраке дня.



Бруно Шульц


-1-


Ночью дыханье лохмато,

Небо от звёзд шершаво.

Сердце стучит, как лопата

В мёрзлую землю Варшавы.

 

Польскою шёлковой речью

Ночью полнятся уши.

Словно сверчок за печью,

Млеют живые души.

 

Мёртвым одна награда –

Что не знают смущенья.

Им ничего не надо.

И не проси прощенья.

 

Раз приснилось кладбище:

Клёны, каштаны, тени, -

Выпроси, словно нищий,

Злотые пробужденья.

 

-2-

 

Неба чёрное тело –

Рукокрылая полночь.

Яблоком недозрелым

Вяжет душу Дрогобыч.

 

Пахнут осенью буки,

Как страницы Завета.

Полное снов и скуки,

Кончилось нежное лето.

 

Ночью на лапках паучьих

Ветер бегает в ивах.

Было, панове, скучно.

Стало, паны, тоскливо.

 

Разве что ночь разобьётся

Криком, пламенем, жаром…

Только и остаётся,

Что поджидать пожарных.

 

-3-

 

Сквозь буков и каштанов тёплый бред,

Сквозь их листвы суицидальный ропот

Является в хохляцком октябре

Прекрасное чудовище Барокко.

 

Корицей пахнет воздух золотой

В прожилках бронзоватых нежных сепий.

Архангел с оглушающей трубой

И не играет и глаза не слепит…

 

Но человек? Вернее, человечек?

Что делать с ним? Ни спрятать, ни спасти.

Он древней теплотой субботних свечек

Обуглен до адамовой кости.

 

-4-

 

Вот кто-то жив, а кто-то умер.

Вот бедный дедушка идёт.

А вот младенец. Может, Бубер.

А может, просто идиот.

 

И посмотрев без отвращенья

Я – вдруг – в мирке тенет и уз

Своё узнаю копошенье

Под взглядом пристальным Медуз.

 

-5-

 

Вне прошлого и зелени обоев,
вне клавесина летних вечеров
услышишь звук старинного гобоя
и руки целовать себе готов

от нежности к чему-то неотсюда,
что вписана как дремлющий мотив
в кустарную керамику посуды
и всякий домотканый примитив.

Ты - весь внутри, а смерть стоит снаружи,
и этим обеспечивая фон,
роняет молоточки зимней стужи
на самых точных буквиц ксилофон.

Ни слова зря, ни слова больше мимо,
печально всё, всего на свете жаль -
горчит под слоем сахарного грима
ветхозаветной мудрости миндаль.

-6-

В сентябре мишура оперетты
и дождя небольшая интрижка -
это значит - закончилось лето,
это лета прочитана книжка.

Лето было почти что простое,
но с псаломною сутью черешен,
а сегодня - под лунной кистою -
холодок опереточно грешен.

Давит душу бессонницы обруч,
но (выходит бессоннице боком),
как чернила, густеет Дрогобыч,
наливается вечностью-соком.

В этом соке - креплёном и липком -
увязают на вечные веки
местечковая бабочка скрипки
и рома и евреи и пшеки.

Этот сок не разбавят осадки -
с ним уже ничего не случится,
он в глазах деревянной лошадки,
он - слеза на Господних ресницах.

-7-

День как день. Но с учётом поправки
на дыхание жирной земли,
на коричные тёмные лавки,
облаков золотых корабли.

Завернусь поплотней в одеяло,
разверну (подогнал букинист)
целый мир, уместившийся в малом,
на бумажный вместившийся лист,

а оттуда глядят Данаиды
и библейский ослятя ревёт -
превращаются страх и обиды
в иорданский и греческий мёд.

Простыня набухает от пота,
в голове нестихающий звон,
но какой-то вселенской заботой
я, что коконом, весь окружён.

Разрастается сумрак ожогом.
И своими ожогами горд,
я сегодня лежу перед Богом -
предложенье рассказа Его.

 

-8-


Твои глаза уже не видят
всей этой гибели всерьёз.
"Матрос ребёнка не обидит."
Но Ты, наверно, не матрос.

Ты снова заменяешь скуку
большой пронзительной тоской.
Но не протягиваешь руку
любви Своей, а не людской.

Ты заливаешь горло песней -
её расплавленным свинцом.
И тем печальней и уместней
считать (и звать) Тебя - Отцом.




Невод


Одной из 1987-го

Обычно горели светила -
живые моллюски светил,
когда ты ко мне приходила,
когда я к тебе приходил.

И не с ницшеанскою плёткой,
не с розой в газете сырой -
с закускою простенькой, с водкой, -
и зимней и летней порой.

Но вот же - запомнилась осень,
печальная эта пора.
Листвой золочёной заносит
уютный квадратик двора.

И утром будящий нас дворник
сметает её, матерясь,
и всё опостылело - дворик,
прохлада, нелепая связь.

Потом только понял, что невод
любовной забавы ночной
вытаскивал души на небо
из связи вполне сволочной.



Совсем русское

Хороши золотые деревья,
но пора эта нехороша.
Вспоминает свои суеверья
и тоскливо мятётся душа

в это жёлтое время невроза.
Безразлична ей гибкая стать
золотистой и нежной берёзы.
А берёзе на душу плевать.


Учительница

Н. Л.

Я запомнил тебя и запомнил такой -
плоскогрудой, всегда с папироской.
Я входил, не стучась, и тотчас же покой
покидал переростка-подростка.

Всё прошло. Ты - старуха, и очень давно.
Куришь то же, что раньше курила,
и ворчишь терпеливо, что жизнь - не говно,
но пирожное с привкусом мыла.

Я тебе про Рембо загибал, мастеря
из себя не кого-то - поэта,
чтобы слышать, как, дивно меня матеря,
говоришь, что плевала на это.

Что я просто - последний случившийся шанс
для тебя (с охренительным стажем),
что в итоге у всякого свой декаданс
с далеко неприглядным пейзажем -

и прекрасно сутулясь (немаленький рост),
рисовала на зависть пиитам
очень чеховский, гаршинский очень погост -
и кресты и замшелые плиты,

бедный ангел скорбит, и обломок крыла
за спиною - гранитная жалость.
Ты такою была. Впрочем, что там - была,
ты такою навеки осталась.

И тебя не в могилу опустят потом,
а отпустят слоняться по миру
белым призраком с густо накрашенным ртом,
презирающим звонкую лиру.



Нордомания

Н. П.

-1-

Moon

Разбери мирозданье по пунктам,
на норвежское небо помножь,
и получишь не что-то, а Мунка -
скандинавскую лунную дрожь.

Не простую тоску околотка
и не просто простуду души,
но идёт-не проходит чахотка,
архаическим платьем шуршит.

На щеках - розоватые пятна.
Белый пепел упал на глаза.
Над землёю горит, многократно
превзошедшая солнце, слеза.

Но - горит и не светит при этом
(это я про неё, про луну),
что гораздо заметней поэтам,
вообще - всем идущим ко дну.

-2-

Скандинавия

Время - губит, остальное - лечит.
Неужели больше никогда
не обнимет палевые плечи
света заоконного вода.

Это - не сейчас и не отсюда,
это из чахотки и беды
лепится телесная посуда,
полная душевной лебеды.

У зимы нелёгкая походка,
а у смерти - влажная постель.
Помнишь лето - берег, дюны, лодка,
чернотой бормочущая ель.

Синим, фиолетовым, лиловым
на границе "это" и "ничто"
пролегло единственное слово
узкою тропинкою пустой.

Чёрные значки портовых кранов,
христианства пепел голубой.
То, что начиналось как нирвана,
как-то враз сомкнулось над тобой.

Посмотри на ночь глазком дантиста -
боль зубная у неё в любви.
Как потом о вечном и о чистом,
если это чистое кровит.

Но побудь со мной ещё немного -
и побалуй дымкой и дымком.
Чем с тобою дальше я от Бога,
тем точнее с Богом я знаком.

-3-

Снова Мунк

Белая ночь не горячка - белее
первого снега и горлинок бреда.
"Тихо проходят они по аллее", -
тихо бормочешь под крики соседа.

Бьётся посуда, летают тарелки -
левым плечом овладевший чертёнок
очень настойчивый, даром, что мелкий,
очень тяжёлый, свинцовей потёмок.

"Тихо проходят они...." С недоумком
жить тяжело за соседнею стенкой.
"Тихо проходят...." Напичкаюсь Мунком,
видевшим всё - над золою и пенкой.

"Кто бы меня пожалел?" - он не спросит.
Сам пожалеет с улыбкой надменной.
Скоро уже начинается осень.
Скоро? Она наступает мгновенно.

Только за окнами было белее,
чем седина, чем душа у младенца....
"Тихо проходят они по аллее.
Кровью алеет зари полотенце."

-4-

Skumring

Комната. Сумерки. Койка.
Всё жутковато спросонок.
Сколько? Без разницы. Столько,
что умирает ребёнок,

где-то в районе гортани.
Сумрак - урчащим желудком.
Нет ни простора, ни граней -
это как раз-то и жутко.

Это как раз и жестоко.
Сразу - и жёстко и жидко.
Пытка желудочным соком
сумерек - страшная пытка.

И отражаясь в глазницах
полулитрового страха,
в небе болтается птица,
белая, словно рубаха.

-5-

Мунк Ночь

Это - не мадонна Боттичелли,
не почти прозрачный силуэт.
Обглодало вечное теченье
скандинавской полночи скелет.

Обглодало до такого блеска,
что, хотя закутана она
в занавеску, через занавеску
каждым сухожилием видна.

Белизна, а там - за белизною -
чернота, чернее, чем чума.
Вот он и сгущает паранойю,  
живописец, съехавший с ума.

Может быть, чума, а может, чумка,
то, что у безмолвия внутри.
Поищи подробности у Мунка,
сквозь его глазницы посмотри.

-6-

Частица

На картину северных идиллий
посмотри слегка наискосок
и увидишь девочку из пыли,
девочку-пылинку-волосок.

Жить и жить бы - широко и плоско,
только.... И не знаешь, что сказать.
Девочка - пылинка и полоска
озарила стенку и кровать.

Посмотри направо и налево -
жёлтые обои, лампы муть,
жизнь твоя, дыханье, то есть - Ева,
открывает маленькую грудь.

Эта грудь из воска и обиды.
Всё пройдёт, расплавится не всё.
Тишина, не подавая виду,
каждый вздох запомнит и спасёт.

Каждый вздох. Как будто это надо,
чтобы возвращалась навсегда
беглая частица листопада
к некогда покинутым садам.

-7-

Belle Epoque

Сосны, вербы, каштаны и клёны -
а над этим, деревья затмив,
ядовито сверкает зелёным
скандинавского неба разлив.

Ядовито не значит, что плохо.
Просто, всё, что могла, перебрав,
в результате приходит эпоха
к предпочтению снов и отрав.

Всё-равно, по законам науки,
выдыхаются яды и сны
за мгновенье до вечной разлуки
с декадентской тоскою весны.

-8-

Moon-2

Были пьесы, были бакенбарды,
были пьесы вроде бакенбард,
и сияла лунная кокарда -
самая большая из кокард.

Были, были, были, а остались
лунный свет и женщина во мгле,
сумерки, которые прижались
к самой одинокой на земле.

Второпях написаны, с наскока,
но зато понятно, что закон
"всё на белом свете одиноко"
в сумерках умножь на миллион.

И получишь кредо, символ веры -
если не осталось даже слёз,
пьесы, бакенбарды и портьеры
не воспринимаются всерьёз.

И луна - не яркая железка,
тёмного чего-то железа.
И от лимфатического блеска
наплывает горечь на глаза.

Всё уже ни радостно ни жутко.
И кого потом ни позови,
выйдет незатейливая шутка -
ничего не выйдет по любви.



Четыре заката

Наташе

-1-


Ветром полынным


Музыка. Музыка. Музыка. Нежность.
Долгий закат, как гудок парохода.
Вот и приходит моя неизбежность -
лётная, сладкая горько, погода.

Слово не всуе годится для связки -
вечер наполнен присутствием Бога.
Вечер медовый, прохладный и вязкий
перед огромною ночью Ван Гога.

Мы ведь с тобой на другое начхали.
Нам подавай на воздушной тарелке
взвар облаков - виноградником Арля,
жемчуг созвездий, не очень-то мелкий.

Девочка пела. Гитара звенела.
Пташка летала, крылом задевая
пальцы деревьев. Бродяги несмело
пили "тройной" в ожиданьи трамвая.

Как же немного для счастья мне надо -
чтоб подымались фонтанчики света
от кистеней золотых винограда
после заката и перед рассветом,

чтобы бродяги мычали и пили,
не торопясь, словно вечность и слава
пахнут клошарскою едкою пылью
и парадизом - "тройного" отрава.

Чувствовать это. Господни проценты
вырастут вечером пляской бродяжьей.
Каждый из них отзовётся Винсентом,
ветром полынным и пухом лебяжьим.


-2-


Не стоит жалеть


Не стоит жалеть, но жалею.
Не надо грустить, но грущу.
Поскольку закаты алеют.
Постольку, поскольку прощу

и холод вечерний собачий,
и весь этот космос простой
за то, что он всё-таки плачет
над взятыми им на постой.

И плач до сих пор не стихает.
Сквозь плач он со мной говорит -
не музыкой и не стихами,
а тонкой полоской зари.

Вечернею, дымною, узкой,
сказал и печали обрёк.
Сбывается зыбко и тускло
какой-то нездешний намёк.

И это уже не отпустит.
А вся-то причина лишь в том,
что нежная ниточка грусти
на небе огромном пустом.


-3-


Adflictio spiritus


Жёлтые и терпкие, как пиво,
за окном гриппуют вечера.
Может быть, ещё не раз счастливым
буду не сегодня, а вчера.

Это ведь вчерашняя забота -
быть счастливым или просто быть.
Заливает небо позолотой
уйму переулочков судьбы.

И приходит. Навсегда приходит
то, чего не зарился вернуть.
При такой томительной погоде
чем-то мятным наполняешь грудь.

Это - не свобода, не восторги.
Это - комфортабельное дно.
С этим манекены в Военторге
бесполезно пялятся в окно,

дружно демонстрируя шинели,
жирную выкармливая моль.
Всё, что мы сумели и посмели -
боль сгустить примерно на бемоль.


-4-


Желтизна


Жёлтый африканский лев заката
лёг на эти тусклые снега.
Я живу. И жизнь дороговата.
Но притом - ничуть не дорога.

Чтоб смотреть, приподнимусь с подушки.
Чтоб закат уже не там, а здесь.
Это видел умиравший Пушкин -
желтизны безрадостную спесь?



Тулупчик-93

"Это можно теперь не скрывать".
                  Д. Н.

Сыплет небо Покрова извёстку
на рябины сухую свечу.
Пугачёву тулупчик гринёвский,
как ни влазь в него, не по плечу.

Отмолить, зажимая рябину
в стихотворной трёхсложной горсти,
то, что я без оглядки покинул,
не сказав напоследок "Прости",

я пытаюсь. Попытка не пытка.
Только, кажется, всё-таки зря
мне хотелось верблюжьею ниткой
просочиться в ушко октября.

Просияло последнее слово -
бриллианты на тысячу ватт.
Пугачёва затмит Пугачёва,
а тулупчик опять маловат.

Можно ставить роскошную точку -
роскошь ныне в фаворе, братва.
Сквозь тебя, капитанская дочка,
прорастает лихая трава.



Если честно

Есть у нас особенная чёрность
серости обычного денька.
Эта удручённость-обречённость,
типа наша русская пенька.

И погода - русская, седая,
холодно в рубахе на валу.
Что там дальше - берег Голодая,
папоротник, ёлочки, валун.



My sweet lady Jane

Увядай, стыдливая «десятка»,
в крупных пальцах Гали-продавщицы.
Во вселенной, Галя, неполадка,
а иначе б стал сюда тащиться....

У вселенной музыка плошает.
Леди Джейн от этого тоскует.
Смотрит клён – унылый и лишайный
на неё – печальную такую.

Дай мне, Галя, светлую, как утро
порцию московского разлива,
чтоб напоминала камасутру
пена хлестанувшая красиво.

Чтобы взор, омытый этой пеной,
увидал, как съёжилась Галюшка
и вселилась лондонка мгновенно
в розовую кукольную тушку.

Как дрожат изысканные пальцы,
как слеза стекает за слезою
на пельмени и коробки смальца –
на товар советских мезозоев.
.......................................................
Магазин, затерянный в хрущовке.
Продавщица, пьяная от пота.
Кто мог знать, что враз, без подготовки,
я лишусь хорошего чего-то:

права по дворам ходить, мурлыча
песенку лохматых шиздесятых,
слушая, как плачут и курлычат
смуглые невольники стройбата,
видеть выси (оказалось, толщи),
бормотать, мол, поздно или рано...

Бросьте, Галя, что нам эти мощи
лондонки, сочащейся туманом.


Насчёт тебя, Patria. (Девяностые)



-1-

Я знаком с тобой, покуда
с чёрным холодом знаком.
Здесь кончается простуда
деревянным пиджаком,

восемь пятниц на неделе,
понедельников не счесть.
Не пропили, так пропели
мы с тобою ум и честь.

И теперь не стоит злиться.
Каждый в чём-то виноват.
Над тобой, моя землица,
порт-артуровский закат,

на тебе пятно почёта
и густая трынь-трава,
но - без повода и счёта -
ты в который раз права.

Ты права, белеют крылья
голубей твоих. Прости
и сожми в своей ковыльей
и трясущейся горсти.

Намотай меня на  траки,
запротоколируй всхлип.
Я с привычкою собаки
навсегда к тебе прилип.

Пусть стара ты и устала
пусть бледны уста твои,
ты из страшного металла -
сплава смерти и любви.

-2-

Не вполне понятная морока -
русская исконная вина.
Чисто небо. Половину срока
отмотала новая луна.

Звёзды греют, лампочки не светят,
спи спокойно, тихий городок,
за тебя давно уже ответил
эфиоп на заданный урок.

Спи спокойно, городок-Емеля,
ничего не видь в пуховом сне.
За тебя отмучились похмельем,
за тебя упали в белый снег.

Белый снег, свинцовая маслина,
Чёрной речки чёрная вода -
чтоб не говорить об этом длинно,
говорю, что это навсегда.

Навсегда: не вызовут с вещами,
навсегда: свободен от забот.
Ты ведь не считаешь завещаньем
на горячем лбу холодный пот.

-3-

Что сказать? Говорю о немногом,
пожалей, говорю, пожалей.
Я оставил себя за порогом -
в госпитальной палате твоей.

Ты и здесь из особого сплава:
кислород и больничный угар.
Ты и здесь мне досталась, держава,
как прошедшего времени дар.

Я с тобой разговаривал кашлем,
а известно, что кашель не врёт,
он ныряет правдиво, как Гаршин,
в тишины госпитальный пролёт.

И прошу я: по крайней то мере,
загустевшую тьму этажей
и обшарканный серенький скверик
к делу личному тоже пришей.

Это личное дело больного -
на ладони твоей уместясь,
с этажами и сквериком, словом,
с прозой гаршинской чувствовать связь.


Пепел

"Даже если пепелище...",
всё равно вернусь.
Пыль. Вороны. Пьяный нищий.
Репинская Русь.

Хоровод чертей лишайных
(Фёдор Сологуб).
И морщинка небольшая
у припухших губ.

Плат узорный. Омут вязкий.
Родина-жена.
Под кувшинками и ряской
не нащупать дна.

Пепел горек, ужас сладок.
Эх! Гони коней!
Это просто был припадок
возвращенья к ней.


Лёд

Затоваришься в лавке,
две "Столичных" возьмёшь.
А по Зимней канавке
разбегается дрожь.
Это дрожь не простая.
Это, типа, вещдок.

Никогда не растает
твой сердечный ледок.
Он особенно близок
с чернотой декабря.
Он сомкнётся над Лизой,
лишь уляжется рябь.

Он сомкнётся навеки -
светлый, словно алмаз -
словно мёртвые веки
над канавками глаз.

Это будет наверно -
только стужа и лёд,
только спятивший Германн
штукатурку скребёт.


Ван Гог Звёздная ночь

Кто бы спорил, что Господу - Богово.
То есть, хочешь-не хочешь, а крест.
А Ван Гогу бы - краски да логово,
да огромное небо окрест.

Он на тряпки сырые уляжется,
забормочет в похмельном бреду,
и глядишь, потихонечку свяжется
со звездой и приманит звезду.

Даже больше - приманит галактику,
и слетятся светил голубки,
наплевав на привычную практику
не клевать с человечьей руки.


Февраль

И кому какое дело,
что потом придёт весна.
Снег, как водится, был белым.
Кровь, как принято, красна.

Донна Анна, донна Анна,
всё подсчитано уже.
Говорят, что девять граммов
веса чистого в душе.

Проплывёт над Чёрной речкой
гепатитная заря.
Всё под небом этим вечно.
Всё на этом свете зря.
............................................
Сани мчатся. Снег искрится.
Ах как, Господи, легко!
Как печально золотится
света зимнего Клико.


Глава от Алексея

Вот этот пейзаж.... А на чём он, конкретно, замешан?
На талом снегу и на том, что упала на снег
грачиная стая - прошедшего века депешей
и эту депешу читает бухой человек.

Горячка белее, чем талый, сереющий в общем,
горячка чернее, чем литеры этих грачей.
А он в "монопольной" прогалы весны прополощет
и двинет к Престолу маршрутом российских бичей.

Вам что-то понятно? Вот мне ничего не понятно:
какое-то чудо во всей этой нашей тоске
и держимся мы за грачиные тёмные пятна
и чуем заботу о каждом своём волоске.

Грачи на ветвях и как будто плеснули заварку,
рассеянно смотришь на это - она такова,
вплетённая пьяницей в речь немудрёную Марка
на русском, на гаршинском и достоевском, глава.


Эмили

-1-

Тень в зашторенном оконце,
тень, похожая на свет,
лепесток увядший солнца -
Эмили Элизабет.

Ветерок - не вена, венка,
проступает тёплый пот.
И таращит злые зенки
на людей бродячий кот.

Кот бродячий, мир незрячий.
Астры сохнут у крыльца.
Тень лицо за шторой прячет
и подобие венца.

Астры сохнут, сохнут, сохнут
сорок лет уже подряд.
Мир и кот однажды сдохнут.
А венец с лицом сгорят

и оставят горсткой пыли,
горсткой пепла голубой -
"Мы здесь были, были, были
мигом, вечностью, судьбой."

-2-

Она так долго умирала,
как до неё не умирали,
что чем-то типа минерала
уже душа и тело стали.

Дробилось солнце в гранях острых
и свет слепил?
Не в этом дело.
Среди людей  -  обычно-пёстрых -
она, как соль земли, белела.


Бессмыслица

-1-

Белое утро. Ресниц не сомкнуть.
Скрылась в тумане высотка.
Стёрла её предрассветная ртуть?
Выжгла ли царская водка

этих почти бесконечных минут?
Всё обнимается сутью -
так и тебя в одночасье сожгут
или же вытравят ртутью.

Стоит ли думать всерьёз о "потом"
в этом безумии белом,
воздух кромсая обугленным ртом,
словно крылом филомела.

-2-

Что ты плачешь? Хитово и ярко
разгорелся весенний рассвет.
Есть ещё кипяток и заварка.
Смысла нет? Что поделать, раз нет.

Может, как-нибудь сдюжим без смысла?
Он, наверное, и ни причём,
если жизни легло коромысло
на Евтерпы крутое плечо.