Предо мною свеча
Приготовилась слушать и плакать.
И опять я молитву сожгу на ее огоньке.
В этих тихих ночах
Между нами - лишь снег и бумага,
Что на русском молчит, на родном, языке.
Снегу дали приказ.
Белизна на глаза сыплет солью,
И слеза размягчает сухое мое естество.
Снег - туда, где сейчас
Снегирями солдат рдеет поле.
Возсия мирови... с высоты... Рождество.
Сколько смолола всякого голова...
Осень стоит и мокнет в своём соку.
В чём пред Тобою, Господи, не права?
Так, что на волю просится: "не могу".
Лунное небо капает молоком,
Дочери плач как голос ночных зарниц.
Если у сердца - сердце, то это дом,
Хоть и застряли ноги в дверях больниц.
В эту дверную щель я смотрю назад,
Море волнуется (вспомнилось) раз-два-три...
Кажется, время замерло, но в глазах
Лист с высоты срывается и летит.
Значит, и время движется, как листва,
Осень идёт в резиновых сапогах.
Будет ласкать мне ухо степень родства,
Вырастет это счастье в моих руках.
Как знаково панно разбилось,-
Слетели с ветки снегири.
Ведь что-то битое внутри
Во мне сейчас остановилось.
На примитивную глагольность,
На бедность духа и тщету -
Молчаньем разрываюсь: вольно!
Ах, этот леденец во рту…
Последний проглочу осколок,
Гремевший просто и в ответ,
Того сердечного глагола,
Почти сошедшего на нет.
Целовала тебя печаль,
Прижимала к своей груди,
Не из окон моих зима, а из сумрачных глаз сквозит.
Я - не девочка, я - свеча,
Что зажглась на твоём пути,
Оттого расшумелась так память тёмная на язык.
Оттого просветлел твой взор,
Понежнела моя рука,
И вчерашнее вороньё перекрасилось в лебедей.
Мы поставлены на повтор,
И спускается свысока
Что-то божеское до слёз и становится всё сильней.
Октябрь уже подстрелен и багров,
Вот-вот его подхватят херувимы.
И ты ко мне приходишь на Покров,
Как будто составляя эту зиму.
Как будто составляя век и быт
И смотришь так, как будто я - икона,
Как будто сердце что-то совершит
По Божьему, по главному закону.
Но мы - не как, не будто и без слов,
Которые твои сдержали губы,
Ползём друг в друга, души распоров,
И снежный день тоски идёт на убыль.
Ты беззвучен. Топочет моё неразутое сердце.
Ты всё видя и слыша, свободен от дат и хлопот,
Но не слушай и вниз не смотри на подземный Освенцим,
Что тебя заглотил и таращит свой вздутый живот.
Ты не понял - тебя истощённого нет.
Это лёгкое время твоё - неземное.
Да и времени нет, ты - блудящий во сне-
Ну а сон - это всё же со мной - не с тобою.
Это я умываюсь слезой и готовлю обед.
Это я вспоминаю... молюсь...одеваюсь в прихожей
И иду...я ногами иду, опираясь на свет.
Ты иначе идёшь ....к свету тоже.
Как же много меня на короткий твой срок.
Как же мало тебя, если ты бесконечен.
У тебя- ничего. У меня- никого.
Ничего, из того, чтобы жить. Никого, чтобы вечен.
«Прощай. Лучи тебе в награду
И моря три - на них молись».
Наш снег в глаза тебе нападал
На всю оставшуюся жизнь.
И средиземных вод, и красных,
И мёртвых вод потом испил…
А как тебе стихи без гласных?
Иль вовсе нет в стране чернил?
Язык молчит. Глаза не видят,
Что я стою перед тобой,
Смотрю, как ты на щит Давида
Налип ни мёртвый, ни живой.
Эх, затянулся твой шабаш…
Сошли на нет твои шкалимы.
Шумит оливковый пейзаж,
А я молчу невыразимо…
Неужто горше наша соль,
Где зимних месяцев избыток?
Будь щедр, попробовать позволь
Глотнуть с горячего корыта.
«Прощай» и мне Россия скажет.
Но в жизнь иную….в край иной,
К любви… меняя сердце даже,
Её всегда возьму с собой.
//ШабАш — выходной день(устар).
Земля расставила края,
Раскрыла рот.
Твой май короче февраля
Был в этот год.
От цвета яблонь умереть
Немудрено
И в полдень светом полететь
В своё окно…
Тебе отмаяться пророчила
Твоя тетрадь.
Что делать с этим Многоточием?
В руках держать.
Дорога белая цветёт,
На ней пиши,
Когда побыть тебе ещё
В такой тиши.
Прошли чахотки времена,
Когда любовью, как мокротой,
Я кашляла, и сатана
Переводил меня на рвоту,
Чтоб всё до семечки ушло,
Чтоб даже духа не осталось,
Чтоб тёмное моё чело
Во всю меня перерастало.
Указ был – в зеркало смотреть,
Что на судьбу глазеть и ахать,
Как на свою живую смерть
С распущенной до пят рубахой.
Чтоб не улыбка, а клыки,
И вещих дней своих бояться.
Чтоб снов солёные листки
Мутнели от вспотевших пальцев.
Чертою - новая строка,
И я за ней в другой одежде.
Ведь Чья-то крепкая рука
Меня удерживает прежней.
И света больше, чем меня,
А то, что выплакано – опыт.
Без королевского коня
Я протоптала эти тропы.
Без мальчика, без мужика, -
Гостям судьбы – другое имя.
Ах, как душа моя легка
С поры, когда рассталась с ними.
На всё теперь им дан ответ,
И жизнь худое кажет донце,
Им всем смотреть на жёлтый цвет,
Чуравшимся когда-то солнца.
На этих стенах бытия -
Часов надменные гримасы.
И стрелки вниз. И вся земля
Спешит прижать своею массой.
Чтоб изо рта росли цветы…
И брань, задавлена корнями,
Была лишь частью красоты,
Утраченной когда-то вами.
Май ползёт ко мне под кожу…
Я как ниточка стройна.
Я – не девочка – моложе,
Ты шуми во мне, весна!
Сто лугов во мне цветите
В соках радужных дождей!
Двести солнц во мне зажгите,
Двух согрейте лебедей!
В пруд чистейший их впустите,
Белый хлеб крошите там!
И весь век благоволите
К этим старым лебедям.
Что такое? Дождь нагрянул,
А душа моя – сухарь.
Как собака лижет раны
Постройневший календарь.
Печка семечки щелкает
И ссыпает кожуру,
Дождь тончайшими ростками
Лезет в тёплую нору.
Что такое? Что такое?
Это праздник при свечах –
Одиночество простое,
Одиночество в лаптях,
Одиночество под Баха,
Дачный цедящее чай.
Выйдешь – мокрая рубаха
Да дождливая печаль.
Так намокнешь, так размякнешь,
Что глотнув тепла в избе,
Расползётся хлебной кашей
Одиночество в тебе.
Век мой лиственный. Время – лес.
Аист ко мне не пожаловал.
Слово русское – мой рефлекс –
Памятник Бехтереву и Павлову.
Знаю, вздрогнешь сейчас. Оглох
С вечными бабьими криками.
Сыне, выдохни Божий вдох
В нашу страну великую.
Если жизнью своей прервусь,
«Мамой» так и не названа, -
В этих белых листах, Иисус,
Роды мои размазаны.
Всё будет завтра. А пока -
Обрывок ленточки чернильной…
Меня ещё не разделили
На Бродского и Маршака.
Меня ещё не растерзали
На Сора, Кошкина и Баха…
Ах, как трещит души рубаха!
Как рвётся гений в облака!
Одной ногой ещё вы здесь,
Другая – в давнем сорок третьем…
А мы - на двух, какие есть,
Отцов распущенные дети.
Мы смотрим в зеркало души,
На шрам кривой - во всю оправу…
В болоте слёз утопла слава,
Ей белым пухом - камыши.
Пошит вам глиняный мундир,
Но вы светлее… вы – солдаты!
А нас малюет Казимир,
И небо делит на квадраты.
Душа ещё не обросла,
Всё тем же смотрит Ленинградом.
То два дупла, как два ствола
На самом жарком круге ада.
У стариковских этих глаз
Ни цвета нет, ни выраженья.
Одно потухшее сраженье,
Непонимающее нас.
Я не нашла горячих слов
И сорняков в сердцах не выжгла.
Моих стихов мирские дышла
Летят от здешних берегов.
Вон дымчатых коней табун
Взлетел с берёзовых растресков…
Ушедших лет земные фрески
Украсят стены новых лун.
Возьму шесть струн…там на краю,
Где шар легко разбит на клетки,
Там поудобней лягут предки,
Чтоб слушать музыку мою.
И вы, что в бронзе, там легки,
Я чувствую размахи крыльев.
Ведь лишь теперь так полюбили
Те ваши белые мелки…
Здесь плачет циферблат Дали
Над бронзовой молчащей стаей.
Кресты встают и зацветают
На мраморных костях земли.
На слёзной мороси цветут,
И мокрый ветер на кормушках
Сметает всё, чем кормят души,
Оставив лишь солёный пуд.
Здесь точно все меня поймут:
Губанов, бабушка и прадед –
Зачем я тут, с чего я ради
Явилась в вечный их уют.
Постелен ситец, бел как мел, под телом ночи,
И сумасшедший стон её мороз пророчит.
А я дышу на леденцы неловких пальцев,
И будто яблони цветут в садах уральских...
И будто лебеди плывут на тёплый выдох...
И тополь крестится - стоит на эти виды.
На хлеб земли намазан снег,
Уже слюна от ветра стынет.
Кто этой жизни нас подверг,
Таинственной, как красный иней?
Кто сделал проруби в глазах
И пьёт из них любовь и милость?
Чья под желудком железа
От крови сахарной взбесилась?
Я ныне волком чую всё:
Как свечка копотью стреляет,
И так гнильём порой несёт,
Когда ей душу открывают,
Что так завоешь над свечой,
Хоть горло режьте мне, хоть вены!
Но, чёрт рогатый, Бог с тобой,
Когда встаёшь ты на колени.
Неспешно ночь меняет кожу,
Но всё белее от минут,
В которых мухи трут ладоши,
Как будто что-то ототрут,
И выпорхнут уже не мухи
Из геометрии окна,
А светом сотканные духи -
В свои благие времена.
И станут нежно-голубыми
Глаза у ночи.. Я вот-вот
Дождусь, как время сменит имя
И даже - род.
Горят избушки егерей –
Сентябрь – по свету.
Ещё не грудки снегирей –
Рябин браслеты.
Я в красных лиственных ручьях
Ботинки мою,
В каких-то клочьях кумача -
Сама с собою.
Сама с собою тридцать три
Осенних брода,
Но ты по-новому смотри
В меня, Природа.
Я смерть свою переживу
Под шорох листьев,
А ты, осина, на плаву
Пиши мне письма…
А ты, рябина, на ветру
Читай мне книги,
Коль верхом горло наберу
Своей брусники.
Коль будет время, и сама
Брусникой стану…
Коль будет сонная зима,
И лето – пьяным.
Кто мне худого пожелал,
Того не вспомню.
Не память девичья бела,
Но Дух сыновний.
Кто счастье у меня таскал,
Я вас не знаю…
И к ВАМ в ладони задарма -
Плодами рая.
Когда намылит мне тоска короткую верёвку,
Я буду с миной дурака стирать её до кровки.
И у судьбы нащупав пульс на сломанном запястье,
На рёбра трав лицом наткнусь и брызну солью счастья.
А ныне божескую грудь кладу за обе щёки,
Чтоб жизнь молочную тянуть до снов её глубоких.
Меня чернилами обуй, согрей бумажной шубой,
Коль Твой небесный поцелуй – не в лоб, а прямо в губы.
Разлюбил – уходи.
Ни себе, никому не в угоду.
«Ради» нет. Без любви нет совсем (ну
совсем!) ничего.
Опустело в груди –
Это признак душевных уродов,
Кстати, очень заразный… заразнее, может,
всего.
Это лечится? Да.
Но не здесь, не теперь, не без дела.
Уходящий милей своим сердцем, хоть им же
и пуст…
Милосердию - мзда.
Это будет любовь без сиделок…
Тем скорее, чем чаще шагов затихающий
хруст.
И тебе говорю,
Довелось бы, и сыну сказала б:
Разлюбил – уходи! Уноси зарастать эту
плешь!
Отдышись без «люблю», -
Никогда бы я так не дышала,
Ну а ты за двоих этот воздух пропьёшь и
проешь.
Войдёшь в избу, а там – свобода…
В печи – дрова, в бадье – вода.
Безмолвий больше год от года,
Как белых птиц в кругу пруда.
Вот так бы жить, лебёдкой плавать -
И ночь тиха, и мягок хлеб.
Но что-то слева сдвинет вправо
Седую прядку на челе.
И это что-то робко скажет
(Сморгнёшь туман, как снег с полей),
Что одиночество – всё та же
Твоя свобода от людей.
Что ты, апрель, у неба выменял –
Какие вешние поля?
И с чем небес ладони синие
В мои потянутся края?
Протрут слезой и солнцем высушат
Твоё чумазое лицо…
К снегам явилась мера высшая,
А ты счастливым стал истцом.
Мне в зрелом возрасте так нравится
Весны щавелевый браслет.
Я не хочу когда-то стариться
И сердце выпачкать в земле.
Хоть небо мне цветастой ровницей
Сады связало на пути,
Я в этой жизни – не садовница –
Комочек глиняный в шерсти.
Всё не спалось, не спалось
В мыслях о Вышнем…
Вот и последняя горсть
Времени вышла.
Косточка жизни твоей
Падает в землю.
Знай, что по-прежнему ей
Верю и внемлю.
Знай, что она зацветёт
Раньше всех сроков, -
Это давнишний расчёт
Господа Бога.
Двадцать пред Вечным - не срок,
Грубость сложенья…
Ты в тридцать семь, как пророк,
Ждал возвышенья.
Вот и ещё одна горсть
Времени вышла…
Соль золотая, Господь,
Игорь да Миша.
Мой дом пустой стеклянной вазой –
В мечтах о вербном выходном.
К нему старухой одноглазой
Явилась ночь вторым числом.
И сверлит взглядом этим лунным
Да так, что сердце - в решето.
То пальцы падают на струны,
То горлом - рифмы шепоток.
Схожу с крыльца на звёздный воздух,
Он пахнет талою водой.
Во мне и струны, и аккорды,
И слово Божее со мной.
Так горячи мои страницы
В апрельском творчестве тоски,
Что снега жёлтая синица
Вот-вот вспорхнёт из-под ноги.
И я пойду землёй умытой
По чёрной соли бытия…
Ещё земной, христовый мытарь
И хлеб посею голубям.
День говорит твоим голосом
Дюжину лет спустя...
Всё, как вчера, лишь волосы
Мёртвой тоской блестят.
Эти седые ниточки
Тянут тебя теперь…
Память мне шлёт открыточки
С видом твоих потерь.
Память звонит да кается:
Ты, мол, на мир – одна.
Вместе с Землёй вращается
Больше души – вина.
Больше вины – раскаянье
Жалит меня в уста…
И за главой прощания -
Ты поперёк листа.
Что мне ответить памяти…
Под руку с ней ступай –
Свечку любви поставите
В этот прощённый май.
Однажды близко подошедший
К заборам рук моих и глаз,
Ты стал печальным сумасшедшим
И насмех выставившим нас.
Я словно белая палата,
В которой чисто и светло,
Но все в ней умерли когда-то,
Хоть время их не истекло…
Я в этой жизни – просто ветер
На рёбрах вспыльчивых гитар.
Я – отгоревший край на ленте
Твоих дорог, а ты – пожар.
Ты серой птицей с грудкой алой –
В саду распущенных волос…
Тебе земли и неба мало,
Но много так прощальных слёз.
Покуда русская строка
На землю русую ложится,
И бескорыстные снега
Встают кормящею пшеницей…
Я душу дряхлую ношу…
Ручьи ль бегут, дубы ль желтеют…
Я душу сызнова пишу,
В своём девичестве старея.
В улыбках месяца, дождях
И полнолунных междометьях.
На двух толковых словарях
И бестолковом табурете.
Что я, что снег, что камень с плеч -
Ни в ком когда-то не останусь…
Но будет литься непрестанно
И Божий свет, и Божья речь.
Ты – застарелое сомненье...
Рука иль бездна? Грех иль дар?
Ты – мой душевный ричеркар
И сил неравных уравненье.
Мы – не страдавшие любовью,-
Лишь только именем любви…
Сидит над нами херувим
И чай на звёздах нам готовит.
Не преподобны мы… родимся
Ещё… ещё… потом ещё.
Кто кем друг с другом воплощён…
И возрастём, и убелимся.
Ну а пока за языками
С рожденья мёртвое «люблю»,-
Апрелю врём и февралю,
И чаевару с котелками.
Руки твои – лёд.
Реки твои встали.
Ты – в голубой грот
С белых страниц печали.
Сам ты земле – пух,
Осеней всех тише…
Ветры уже вслух
Жизнью твоею дышат.
Сорок ещё дней
В небо врастать стеблем,
Ну а пока зрей…
Словом держись за землю.
Я стала осени сиделкой
С начала дней,
Но вот, молчанья обе стрелки
Пришли за ней.
Ворон крикливое волненье,
Как чёрный снег.
Я в этом скорбном воскресенье
Нашла ночлег.
Три месяца, как три эпохи…
И смерти дух.
С ним осень замерла на вдохе…
Земля ей – пух.
Болела, жар сбивала в лужах,
Седа, тоща…
Я помню взгляд её потухший
В подол плаща.
Ноябрь – агонии синоним
Как долгий стон…
А жизнь подставила ладони
Со всех сторон.
Что дашь, коль прежде оскудела
Рука твоя?
И кровь бела… и кости белы,
И вся земля.
Посмотришь впалыми глазами,
Поймёшь – не блажь.
И всю щепотками, часами
Себя отдашь.
Двенадцатая осень на веку –
Тишайшая прелюдия для лютни.
Блестящими глазами смотрят будни,
А я уже заплакать не могу…
Как чёрный васнецовский алконост
И небо в набухающем предзимье.
Деревья, словно дети Хиросимы,
Лысея, не идут ни вширь, ни в рост.
Двенадцатая осень… я и ты,
Звучащие тревожностью Чаконы…
Стихи мои – спасённые иконы,
Твои стихи – дымящие мосты.
Нет… не живём, мы только гложем,
Слюнявим Божий карандаш
И вводим цвет под белу кожу,
Мы - губ бумажных татуаж.
Вдыхаем пыль страничной вошью,
На полках дарственных плодясь.
Едим и пьём своё подножье
И тащим Небо на себя.
На сердце – скрип, под сердцем – осень
Мертвецкой жаждет тишины,
Мы – заторможенные оси
Земли, дажбога и луны…
Мозоль на самом Правом пальце…
Язык у тех и этих мест…
Мы - души древние на пяльцах,
Но, Боже мой... не крестик... крест!
Зажгу свечу – пусть судит, пусть велит.
Мой воздух изожжёт она по праву.
Родным пятном я стала у земли -
На горьком языке её шершавом.
Водой в её зажатых кулаках –
Солёной, не вместившейся в глазницы.
Росой студёной в палевых висках,
Проваленных от дум, когда не спится.
Какие ей достались имена…
И всех ли Тем помазали на царство?
Всё катятся под горку времена
Без туловищ и права на лекарство.
И звёзды, что Ивановы глаза,
В которые смотреть уже боюсь я…
Другие очи плачут в образах,
А этими – лицо глазеет русье.
Все соколы – червями по земле…
Голубками невест давно не кличут….
Но как звезда блистает на Кремле!
Срамное освещать - у нас обычай.
В святых костях – всё тем же мы гвоздём…
Со всех сторон – алеющая завязь…
Да Твой ли Хлеб мы сеем и жуём?
Твою ли Кровь глотаем, причащаясь?
Занавески от страха дрожат,
Словно тень за окном, словно в сталинском доме – перила.
Я смотрю в этот белый квадрат:
Как земля сквозь снега по весне проступают чернила.
Словно летопись в новых веках,
Как наколки на вкопанных торсах гранитных мигрантов…
Что-то шепчет бумаге рука,
Чтобы проще потомкам искать на земле виноватых…
Не вините пришедшую смерть –
К прекращению сроков она меньше жизни причастна.
Не дано ей прощать и жалеть,
Но порой ожидают её, точно первенца счастья.
И не бойтесь остаться одни –
Одиночества нет, если сердце читает молитву.
Не отыщется ближе родни,
Хоть совсем не похожи вы с Ним ни умом, ни палитрой.
Занавески, качнулись, как знак…
Это чьей-то душе уходить через дверь не хотелось.
Чьё-то время ускорило шаг,
Выходя из тугого, уже постороннего тела.
Твои глаза – уже не камни,
А угли высохших времён.
И на моих пробитых ставнях
Ты сажей пишешь свой закон.
Закон любви, поспешно сшитый
Из красной кожи душ и вен.
Мы в этом счастье – троглодиты,
Едва встающие с колен.
Пусть небо пуще разгорится
И сбросит искру на меня.
Твоей судьбы мне быть царицей
При свете Божьего огня.
С твоей души сгребать мне листья –
Прошедших осеней меха
И, поджигая ворот лисий,
Дымиться сыростью стиха.
Теперь у нас ни зим, ни вёсен –
Сплошной недвижимый туман.
Уже сошедший, нежно просишь –
Оставить сердце без ума.
Умыть лицо, не пачкать руки
И старым дёгтем в мёд не лезть…
Моих друзей твои подруги
Спеша, в глухой уводят лес.
А наши птицы там отпели,
В снега печальные вросли.
Не мы остались в тех неделях,
Где снежным полем – ковыли.
Там наши выпитые гущи…
Там счёт измен дошёл до ста…
Там менделеевская сущность
К кресту уносит от Христа.
Мы в том лесу среди умерших
Ещё друг друга не нашли
И чью-то жизнь зачем-то тешим
Любовью, чахнущей в пыли.
Ах, бедный «сын ошибок трудных»,
Твой белый лебедь – в чёрный дым…
Но мы, воскресшие, повсюду
На сизых крыльях полетим.
Слежу, где август ставит грабли -
Они в колодезной крови.
И что бы ни было, оставлю
Тебе свой честный черновик.
Ну а пока со лбом зажившим
Под сладкой кожей губ твоих,
Люблю, и новой верой дышит
Наш век, сошедший на двоих.
И кто-то хлопьями роняет,
С небес оборвыши зари,
Мы живы этими огнями…
Смотри, Господь, на нас… смотри.
Всё не так, но подлез под горячий язык
Славотворный комок, умываясь подплывшей слюною,
Собираясь сойти под моей беспредельной рукою,
Размывая сухого листа материк.
Я сегодня заразна - читала стихи,
Приняла через кровь правословную бродскую веру.
И не спички крошу, а дышу подсердечною серой,
С ней пылали и гасли большие грехи.
Мне дышать, что записывать облачный вопль
До шестого того сверхумелого редкого чувства.
Не стони надо мною моё молодое искусство,
Ибо в руки мне впала Иосифа Обь.
Ныне всех заражу я теченьем её.
Всякий в нём побродивший с любой смехотворной гримасой
Ни за что, ни про что наберёт поэтичную массу
И подсадит окрепшее семя своё.
Нас земными не кормит, но поит строка,
Так давайте решим оставаться с сухими губами,
Ведь над нами не флаг, а язык, как словесное знамя,
И сквозь сито души оседает на землю мука.
Пусть она не бела и скрипит на зубах
У страны, что так поздно детей называет своими,
На камнях высекая года и великое имя,
А в Венеции небо цветёт на великих корнях.
Смотрят со стен иконы - календари,
Я в их глазах – заевшийся долгожитель.
Что ж вы такие трудные, декабри?
Сердце на волю просится – отворите.
Всё потерял… что предал, что распродал.
Стонет бабье-маше у меня в постели,
Шепчет «люблю», чтоб таял мой капитал,
Липкий от ласк и грязный, как снег в апреле.
Тошно смотреть на средние те тела,
С ними и сам я сделался усреднённым.
Всё ведь давалось, даже любовь была,
Сильно хотела видеть меня спасённым.
Сколько же сора в доме, где я совком...
Выгребу всё, но сущее не вернётся.
В прошлом осталась женщина четвергом –
Чистым и светлым… ласковая, как солнце.
В глазах бессонных небо синее
Рисует белые штрихи.
И я впадаю, как в уныние,
В свои январские стихи.
С небесной сини время булькает
В стакан гранёный на земле.
Сорокой, вороном иль гулькою
Склюётся корка на столе.
Ржаная грань стакана полного
Тоской щенячьей на спирту.
Гуляйте-пейте, ветры вольные,
А я с росинкою во рту…
С росинкой глаз моих потерянных
В густом кедровнике ресниц.
Зачем-то боль мне эта вверена,
Как небу – живопись зарниц.
Когда напьюсь своими росами,
Вольюсь и я в её пейзаж.
Кропи, душа, листы белёсые,
Пока не вытекут глаза.
Гуляйте, ветры, что вы ищете
Меня в насечках на камнях.
Не пустят грешную да нищую
Марать перины в облаках.
Мне муза блудная христовая
Прислала слёзное письмо.
Давай, мол, жить с тобой по-новому,
Сойду – впусти меня в окно.
Мой город спит, а значит, свят.
Ни рук, ни ног не кажет ряса ночи.
Мне эту скоропись простят,
Ему простят, что он читать не хочет.
Бумажный лист в моих руках
Дождём чернильным брызнет словно туча.
Так след мой ляжет на века,
Как краска с ярких губ моих плакучих.
Мой город свят, пока дома
Не метят жёлтой клеткой чёрный ситец.
Пока из ночи шьёт зима
Январский день непрочной белой нитью.
Мой город спит, а мне лететь
В туннеле тела лёгким тонким комом.
Пишу на жизнь, живу на смерть,
Другое сердце станет новым домом.
Сменю я шкуру, но не нрав…
Венков не надо старой шубе лисьей.
Не стойте, люди, на ветрах
Там нет меня, я вся – в коротких письмах.
Камней не надо и цветов,
Земля и так от мёртвых плит загнулась.
Прочтите строки из стихов
И, может, Бог в Суде ослабит скулы.
Не праздник, просто всё в торжественных цветах.
Оделось время в снег, под горлом чёрный галстук.
Искупано оно в Маринкиных стихах –
Паршивое её смертельное лекарство.
Бывает, что придёт мгновенно, как любовь,
Земная наша смерть… начнётся вечным сроком.
Царям страниц и слов забвенье не готовь,
Оставь его иным – не молвившим от Бога.
Пусть тлеют в забытьи гулаговские лбы,
Смоловшие сердца в серебряные фарши.
Пудами ели соль с тарелочек судьбы,
Да так и отошли, несолоно хлебавши.
Ах, гении Руси, не сладко вам и там,
Не выйти из игры, придуманной не нами.
Читаю наизусть восторженным снегам,
И тополь шелестит фантомными листами.
Читаю всё, чем вы вросли в мои года.
Шепчу, шепчу, шепчу земле своей на ухо.
Вот-вот влетит весна… расплачутся тогда
Привыкшие снега к серебряному духу.
Тебе - твоя война, а мне - мой мир.
Порой они как брат с сестрой похожи.
Один у наших жизней конвоир,
Одной рябины сок под снегом кожи.
То лезвием покажется стальным
Полоска горизонта предо мною,
То поясом пшенично-золотым,
Развязанным меж небом и землёю.
Мы гибнем от любви, но им любить,
Объятий никогда не разжимая.
Струной легла межа, где всем нам быть –
Земными ли, небесными, не зная.
На той струне горазды… кто во что.
И фюреры рождались здесь, и Бахи.
Здесь смерть играл когда-то сам Христос
В кедрово-кипарисовой рубахе.
Не то, чтоб с Ним так было хорошо,
Но только без Него совсем уж плохо.
И то ли мир войною оглушён,
А то ли все по-мирному оглохли.
Пока ещё не слепы мы, взгляну
В глаза тому сопливому мальчишке.
Пока ни в чём не видит он войну
И ждёт весну в худом своём пальтишке.
Пока ещё струится белый свет
Сквозь чёрные длиннющие ресницы…
Но вот он волком смотрит на рассвет
И на меня, которой крепко спится.
Я, видно, очень долго проспала,
Как страшно выходить из долгой комы…
А шапки Мономаха – купола
Так впору времени, замёрзшему, глухому.
Всё продано. Чужое всё кругом.
И небо, что в алмазах и сапфирах.
Лишь мамины глаза и отчий дом
Глядят с добром и стоят больше мира.
Но в них свои бои под каждый вдох
За мой здоровый сон и ровный почерк.
И я всегда боюсь застать врасплох
Конечный возраст, данный без отсрочек.
Простудился апрель, не пришёл.
И весенние числа посыпались под ноги снегом.
Ты гуляешь в саду нагишом,
Ну а я закрываю все окна и зябну под пледом.
И фиалки мои не цветут -
Самозваные эти метели глаза б не смотрели.
Никогда будто не было тут
Ни зелёной травы, ни шуршащей осенней недели.
Так зиме не хватает тепла,
Что ворует она у меня трёхнедельные вёсны.
Я в Сибири их столько ждала,
Здесь сердечности солнечной ждать и в июле не поздно.
Посмотри на сезон моих глаз,
И была ль в них когда-то весна, и кончались ли ветры,
Что косыми дождями на нас,
Ожидающих солнца, как песню из тёплого ретро.
То закроешь, то вновь перечтёшь...
Не листаются письма на пиксельной этой планете.
И под сердце слова не возьмёшь
В перепачканном тушью, пропахшем духами конверте.
Но душа - она вот... пред тобой,
И глаза мои в ней распахнулись под тонущим взглядом.
Промолчишь, но ответишь... рукой,
Что тебя ожидать слишком поздно, стоящего рядом.
Боже, как далеки стали от нас недели,
Где мы с тобой, не выспавшись и не спавши…
Помнишь, как феврали плыли… текли апрели,
Как я всегда не вовремя… запоздавшей.
Помнишь, как поезда резали мир, скрываясь,
Я становилась точкою на востоке.
Тяжесть так глубоко в сердце вбивала сваи –
Ни увезти, ни выплакать по дороге.
Знала ли я тогда, сколько в годах разлуки…
Как рикошетит прошлое не отсюда…
Сколько мне предстоит выгрызть ещё науки,
Чтоб расшатать экстернами свой рассудок.
Милая, ты не плачь, всё у нас только-только…
Ты говорил, но наша судьба мудрее.
Буркнула мне она, сжавшись лимонной долькой:
Не торопись, поплакать ещё успеешь…
Слёзы все утекут... горы никто не сдвинет,
И поезда – к востоку, ведь путь означен.
Здравствуй… как хороша в наших краях малина...
И, не сдержавшись, соком её заплачу.
~^Димке^~
Когда пройдёт в тебе десяток лет,
И ты виолончель свою забросишь,
Как снег на голову – твоей земле,
Как шарфик – на худые плечи сосен
Я буду падать, зародясь на свет.
И жизнь начнёт кормить меня с соска,
А ты уже затянешь сигарету…
Тебя научат морщиться, но лгать
И то, что не твоё – сживать со свету,
На всё кровавую кладя печать.
Кулак набухнет… затвердеет взгляд
И камнем на дорожку будет падать.
А мне завяжут белоснежный бант,
И годы застучат своё стаккато…
Да платье выпускное сострочат.
Тогда, уже не морщась, будешь врать
И даже убивать, не морщась, сможешь.
Судьба влетит в пустые те ветра,
Где Бога дочерта, но век безбожен…
И смерть для жизни там – родная мать.
В миру и ты – отец, война – войной,
Да бровь тебе продлили до затылка…
И дым такой стоял за упокой,
Что мёртвый, задыхаясь, встал с подстилки,
И в кашле звякнул отголосок твой.
А я уже красива, как весна,
И лето совершенное встречаю,
Во мне живёт та самая одна,
Но я ещё для муки молодая
Да и глупа, как всякая война.
И ты – дурак, а жизнь ещё дурней,
Но, может, сделаешь её умнее,
Пока на склонах гор воюешь с ней
И годы пачкаешь башкой своею…
Пока ржавею я на мирном дне.
Где горя хапну и тоски глотну,
Где света белого увижу реверс,
Но знать не буду, что гниёшь в плену,
По самой высшей осуждённый мере,
Чтоб смерть, как вязкую тянуть слюну.
Придёшь кощеем, богатырь Чечни…
Простит Россия, как родного сына.
И где-то тронется большой ледник,
Чтоб наших судеб подразмякла глина,
Слепив нам новые тугие дни.
Попробуй в нас с тобой – сыщи один,
Какой-нибудь похожий ржавый винтик,
Чтоб мимо вовсе было не пройти
По тонким паутинам наших нитей…
Детальки той никто не мог найти.
И спас язык… Он выпал на строку
От боли, что текла ручьём чернильным.
Любовь пришла уже не к дураку,
Нашёлся у чертей тогда посыльный,
Чтоб срезать счастье наше на веку.
Любовь – не тлен. И чёрных ведьм пурга –
Лишь временное чьё-то постоянство.
Ведь я не та, что бросится в бега
Иль схватится за лёгкий морфий пьянства,
Хоть ешь меня, хоть заедай тоска.
На мой, вполне подъёмный русский крест
Как бонус мне приладили упорство.
Я стала самой сущей из невест
И, сытая какой-то правдой чёрствой,
Не жду, когда мне верить надоест.
/Еве, попрощавшейся со своим питомцем/
Плывёт октябрь, собравший все долги,
Все пошлины, все почести, все флаги…
И в шар сцепив две тощие руки,
Скрипит земля на сердце… на бумаге…
Морозный день, помолвленный с тоской,
Сгребает в кучи медные монеты.
Каким же будет платье молодой,
Когда жених до истины раздетый?
Скрипит земля и тянет на себя,
Под лиственное тянет покрывало.
Там тишь да твердь... там чёрная заря...
Там сны, длинней которых - не бывало.
И ты затянут в вечность, рыжий кот,
Как всё, чему не время и не место…
Пустой октябрь так солоно плывёт,
Как слёзы на щеках его невесты.
"Любовь скромна, не срамна, от темна до темна вольна
А ты губой холодна, но пить тебя горячо
Там за окном крупу, мелет метлой-помелом страна
Вот тебе мой камин, и моё плечо."
Дмитрий Тамбовцев
Я завернулась куколкой в старый плед
Словно от утра этого я - отдельно.
Мне не дожить до древних вороньих лет,
Сроки мои – мука под крестами мельниц.
Сроки мои – берёза в глухом лесу…
Видишь, Христом стоит на замшелой горке.
Веру, любовь, надежду туда несу,
Только любовь сильнее в моих задворках.
Всё, что отдал ты мне – то давно моё.
Я сберегла, хоть сердце забилось тише.
Вот он камин… и значит, твоё плечо
Где-то должно быть рядом под тёплой крышей.
Ворон сидит на самой верхушке дня,
Смотрит на нас… наверно, ему виднее
То, что живее стала любовь твоя,
Значит, и сроки стали мои длиннее.
Пустота на меня опирается полою грудью
И таращит бездонные, в целое небо, глаза.
Но её заместить почему-то пытаются люди
И заполнить своими – немые её голоса.
Я читаю ей всё, что нашепчет полночная муза,
Но порою мне кажется – шепчет сама пустота.
Мы друг другу – хула и хвала… и наверно, обуза.
Мы друг другу – непарное танго в пределах листа.
Отними у меня тишину, и останусь ли жить я?
Отбери у меня пустоту, и останусь ли я?
Вы вот эту страницу, для многих пустую, сожгите,
И как будто бы не было вовсе у мира меня.
Мне рай без рук, без глаз, без шалаша…
Мне он – в одном заезженном глаголе,
Когда и свет, и воля, и душа
Зачем-то вдруг на части раскололись.
Зачем-то нежность сеет семена.
Они предательски молчат и всходят,
И губы лепят наши имена,
Чтоб общий слепок сплюнуть на исходе.
Тебя… к своим зачитанным стихам
Тяну и так же истово ревную.
Они твои! Твои напополам!
Они совсем твои, коль я пишу их!
И нам бы жить. Не как-то, а живьём,
Когда вот так слагаются недели.
Но в нас – года, в которых мы вдвоём
Могли бы быть… могли… Но не успели.
Наверно, нужно время уважать,
Оно неслось по крахам и потерям,
И нам оно – незримая межа,
Но мы в её молчание не верим.
Ведь время в нас, как пляска языков
Под звуки всех родившихся мелодий,
Где нота «до» звучит так высоко
Для мягких па в подзевном переходе.
И бродит в лёгких вымолчанный ком
И носит имя вызревшего мая.
С которым ты как будто не знаком,
Но с наших губ он знанием слетает.
Когда мой взор сливается с землёю,
Карабкаясь по рёбрам битых стёкол, -
Я не пытаюсь скрыть глазных отёков
И в худшем облике чего-то стою.
Взрослею. Так болезненно взрослею
Не от страниц глубокого романа,
Не от любви скупой и безымянной,
Не от прощанья с гордостью своею,
А оттого, что порвалось внезапно
Всё, принятое мной за бесконечность.
И ветер, рядом шедший, стал вдруг встречным,
И жирной правдой снова мир залапан.
Печален осени покой,
Как день надломленных акаций…
Я так хочу к тебе прижаться,
Прижаться телом и душой.
Я столько выждала тепла
И столько нежности согрела,
Что солнце выжатым помело
Слегло на краешке стола.
Нам всем когда-нибудь полечь,
И, видно, все мы ляжем скраю,
Где кто-то близкий собирает
Небесных праздников картечь.
И так тревожно оттого,
Что нам с тобою не распеться,
Что до тебя убавят сердце
И вовсе выключат его.
Пусть небо галочку черкнёт,
Когда без промаха оглушит,
Пускай мою отметит душу,
Когда настанет мой черёд.
Не дай озябнуть пташке той
В начале нового абзаца...
Я так хочу с тобой остаться,
Но в жизни я живу другой.
Развязана лента лет,
И пряди всего лишь две –
Светла, как лицо свечи,
Темна, как мои глаза.
Кого-то в помине нет,
А кто-то живёт во мне,
И сердце моё мычит,
Как в грубых руках – кобза.
Я всё отдаю под снос:
И горы седой золы –
В них роскошь моих времён
Скромна, как пустой бокал…
И сотни невинных роз,
И стены, что им малы –
В них каждый живой бутон
Краснеет за тех, кто врал.
Обман – он всегда велик.
Хоть слово, хоть взгляд, хоть жест.
Он даже во сне придёт
И больше уснуть не даст,
Пока не зайдёшь в тупик
Из пары паршивых мест
И вдруг не слетишь с высот,
Как с мёртвой петли – гимнаст.
Ты свист закажи ветрам,
Пустым, как моя ладонь.
Я время зажму в тиски
И руки сложу крестом.
Я всё оторву, отдам,
Но памяти жгут не тронь –
Без прошлого нет тоски,
Но я без него никто.
Не прошу, чтоб остался… уходят твои поезда.
Всё давно решено, и секунда прощанья известна.
За дверями тебя ожидает годичная бездна,
А ко мне уж скребётся апрельских сует череда.
Я в дорогу тебя собрала, как жена, как сестра…
То, что было в душе до вчера, всё под крепкою лямкой.
Провожать тяжело… я успела и нянькой, и мамкой
Привязаться к тебе на чумазых снегах и ветрах.
Потому забирай всё, что есть… чем жила, с чем могла…
Нам короткие сроки твои для родства не помеха.
Оставаясь пустой, я тебя не считаю прорехой,
А потери не в счёт, да и нет для подсчётов числа.
Не слагают с любовью надежды, удары и боль.
Широту этих чувств никому никогда не измерить,
Не узнать по какой мне они предоставились вере,
Что лежала душе поперёк, а теперь вот повдоль.
Я не знаю, каким ты вернёшься, но знаю – когда.
На земле тебя буду встречать, под землёй иль на небе,
Я узнаю всегда тот весенний волнующий щебет
Возвращений твоих, по которым справляю года.
Ты ступай… на дорожке уже поседели – смотри…
Никакие ветра под такою сумой не подкосят,
Но они на покое… с моею судьбой на износе...
Обними и шагами счастливый апрель сотвори.
"Снова лес обо мне, называет купцом,
Говорит, что смешон и скуласт.
Но стоит, как свеча, над убитым лицом
серый конь, серый конь моих глаз."
Л. Губанов
Пытаю вспухшую тетрадь
Под крышкою забытую:
Когда ты начал умирать?
Своими ли молитвами?
Зачем спешил твой серый конь
В зарю такую красную?
Где век, положенный в ладонь,
Лишь треть свою отпраздновал.
Глотаю дерзкие листы
Из сырости щаве'левой,
Где ты строкою чистоты
России тьму отбеливал.
Кислит бумага об одном
Душой своей помятою,
Что ты у смерти под окном
Судьбу свою запрятывал.
Листов квадратные глаза –
То синие, то чёрные
Кладут святые образа
На жизнь твою топорную.
И воздух горькою слюной
Тетрадь листает кислую.
Твоей рябиновой губой
Тропа до рая выстлана.
Да где ж ты, конь? да где ж ты, рай?
Наверх смотреть иль под ноги?
Ты речи русской самурай,
Земле навеки отданный.
Ты – СМОГ. Ты смог собрать себя
В охапку вместе с листьями,
Где горки жёлтые трубят
Над склёванными жизнями.
Взлетит поэта белый дым,
Как жизнь его – скиталица.
И крест на том, что было им
В той осени поставится.
Но он от ветра упадёт -
Судьбу твою не выстоит…
И снег пойдёт… и смерть сметёт
Исписанными листьями.
Ветхого неба кусок над моим домом,
Ну а в дому тишина, и стоит память…
Так же стоит, как когда-то давно – комом,
И не сглотнуть, не разбавить её снами.
Помнить лицо, что осталось смотреть прямо
И не в глаза, а куда-то за них… глубже.
Помнить его потому нелегко, мама,
Что лишь тебе я до смерти бывал нужен.
Волос свечи на её восковой коже
Я поджигал, чтоб тебя проводить светом.
Даже отец на мгновенье тогда ожил,
И как последнюю кровь, я отдал эту.
Жизнь, где остался чужим я на всём свете,
Лишь занавесил глаза у голов набок.
Пусто, но ваши принёс голоса ветер,
Он под теплом материнским не так зябок.
Пролежни туч, как отцовской спины снимок.
И тишина, как сухие его слёзы.
Небо всегда надо мной и всегда зримо,
Как там у вас хороши по ночам розы.
Роберту Рождественскому
Одиночество моё чёрной кошкою
Подпирает незакрытую дверь.
Если вздумаешь прийти неотложкою,
То оно тебя не впустит теперь.
Не наскучил я ему зрелым возрастом,
Как жена меня встречает и ждёт,
Разгорается в ночи мокрым хворостом,
Так согреет, что в глазах встанет лёд.
Я тебя уже не жду, сердце - голодом,
Но бывает, что стою у окна,
И деревья подают храмам золото,
Лишь бы ты ко мне явилась из сна.
Что вы режете, дожди, стёкла тонкие,
Ведь за рамою всё та же печаль...
Там трава уже бесцветна и скомкана,
Здесь такая же постель при свечах.
Тишина и темнота спят в объятиях,
Как сиамские мои близнецы,
Где на простыни - дырявая вмятина
Одиночеству сточила резцы.
Не кусается уже, просто ластится...
Я и сам к нему, как будто, привык.
Да случается в глазах моих талица
И выходит с берегов на язык.
Загорчит на нём, зажжёт русской водкою
И солёным - на губах - огурцом.
Я, родимая, не пью - жизнь короткая,
И на правую не мерил кольцо.
Приходи в мою избу,как замартится,
Кто тут зверя моего разберёт...
По весне сбежит кому-то понравиться
Эта кошка у двери или кот.
Я приму тебя извечной попутчицей
В предрассветную свою алычу.
А привычка из любви пусть получится,-
Я любить тебя привыкнуть хочу.
Бабушка, милая, скоро случится октябрь.
Как беспробудно тебе в нём спалось, вот и ныне
Спится…а сны твои сбудутся вечность спустя,
Если уже не сбылись в васильках и полыни.
Правда, что свечи мои – твой всегдашний покой?
Я их тебе зажигаю и помню, и помню…
Лужицы воска плывут над моей суетой
И застывают в тебе тишиною истомной.
Здесь не носить нам такой безмятежной тиши’,
Видно, не в пору земному ни телу, ни духу.
Ты никогда не звала… и теперь не спеши,
Только шепни мне сейчас хоть полсути на ухо.
Бабушка, милая, вот и октябрь под окном.
Листья уже на земле, как и я – на распутье.
Если ты – ветер… с каким разгореться костром?
Чтобы он стал мне не пеплом, а жизнью и сутью.
"Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья.
Я родилась.
Спорили сотни
Колоколов.
День был субботний:
Иоанн Богослов..."
М. Цветаева
Дождусь ли я взросления строки,
Чтоб дань отдать не там, где ты забыта…
Не там, где оплетают корешки
Твой прах, судьбу считав с руки гранита
Иль мрамора... не всё ль тебе равно?
Вот, может быть, как раз всего равнее…
Давно твоё распродано вино,
И всякий пьян с него, а ты – живее.
Легко ль тебе на новой стороне?
И снова ли родной – великий русский?
Иль память прячет в белой простыне
Твой самый крепкий, самый нервный мускул?
Легко ли сердцу новому стучать,
Искать в пути потерянных, но близких?
Чтоб к ним пришла и обрела опять,
Склонюсь к земле так искренне, так низко
Под рамкой, где сияет Богослов,
И где свеча оплакала верёвку…
Легко ль тебе, сошедшей с поездов?
Легко ль далась такая остановка?
Легко ль тебе, отвязанной? Молчишь…
Но я тебя давно и ярко слышу,
Когда сжигаю сумерки в печи…
Когда рябину голос твой колышет.
Жадный до жизней, бездонный кусок земли,
Есть ли хоть две секунды, когда ты сыт?
Всё здесь сроднилось: кровь, имена, часы…
Всё здесь в покое… в какой-то его дали…
Сохнет седьмая вода, - не размыт кисель -
Густ и течёт, как водка, земным родством…
С плотью расставшись, души горят стыдом…
Плоть обретая, снова впадают в хмель.
Всё здесь изложено… мрамор молчит, гранит…
Крест деревянный чей-то крылат и тих.
Свой и чужой друг с другом шагах в шести…
Здесь одиночества нет. Это мы одни.
Мрак да луна запутались в проводах…
Слепо живые топчутся по глазам…
Здешним пернатым верится в образа…
Всё здесь положено навзничь и навсегда.
Окно рисует силуэт,
Как тайну скважины замочной,
А я глазами жгу комочки
Стихов, упавших на паркет.
И свет, стоящий за спиной
Бессонницы в дому напротив,
В полночном этом эпизоде,
Наверно, нужен мне одной.
Снега… спускаются снега,
И мыслей чёрные чащобы
Ложатся в белые сугробы,
Как будто памяти стога.
Цветы когда-то увядают…
И август смотрит виновато
На их ракитную осанку
И плащ, надетый поутру.
Трава горбатая, седая
Стоит, как домик мой покатый,
И дождь по стёклам шлёт морзянку,
Что я когда-нибудь умру.
Ко мне попросится погреться
Тоска под окнами босая,
И я без плесени сердечной
Её, конечно же, впущу.
Она с серпом шмыгнёт за дверцу,
И в щель влетит воронья стая,
И будет мне укрыться нечем,
Как от пера косы – хвощу.
Цветы когда-то увядают…
А мы уже дошли до солнца,
А мы уже цвели и пахли
Молочной коркой на губах.
И эта истина простая
В словах небесных на оконце
Пропахла сыростью, как прахом,
Но мне не страшен этот прах.
Ведь станет время простынями,
В которых слёзы и чернила -
Мои цветущие чернила,
Ещё не съеденные тлёй,
Уже поруганы чертями
За то, что им в них пусто было…
Ещё дымящие кадилом
Над всякой русской трескотнёй.
Дожигает октябрь свой короткий и пламенный век,
Оставляя деньков угольки на бессрочную память.
И прощальный дымок закружился в моей голове,
Как сухая листва, что давно хороводит с ветрами.
Тут холодная твердь, как граница с катуньской водой,
И повсюду следы заклеймили песчаные тропы.
Я, наверное, здесь, чтоб когда-то расстаться с тобой
И разлуку принять, как любви обязательный опыт.
Чтоб принять за исход… и за самый счастливый исход
Деревянные стены сколоченной кем-то избушки,
За которыми мы на окошке рисуем восход,
Но опять нарисуем заката стеклянное брюшко.
Чтоб вот так в тишине, темноту за ладони держа,
Оказаться готовыми здесь разгореться и сбыться.
Где горячая кожа, нежнейшая эта межа,
Оставалась меж нами единственной тонкой границей.
Захотите Россию увидеть – не надо в Москву.
Разве только взглянуть на столичные будни вокзалов.
Для Руси я своя… я с её языком совладала
И на этом честно'м языке до бессмертья живу.
А страна моя там, где мужик прикормил голубей.
На ладонях его умещается карта России.
Там израненный голубь, напившийся морем бессилья…
Там и реки, и горы, и шрамы, и крест на себе.
И серебряный крестик при нём, как рука, как нога
И как всё, без чего он сегодня не может, не сможет…
Как душа, что под аспидно-чёрной неряшливой кожей -
Чтоб отмыться, с крещения песни поёт облакам.
Посмотрите ещё на глаза, на судьбу, на постель…
На расстёгнутый ворот его помутневшей рубахи…
На тревогу в лице, на тоску и на детские страхи…
И на этот его натощак заливаемый хмель.
Посмотрите на землю, застрявшую в горле комком…
Он и сам для неё то кузнец, то никчёмный нахлебник.
Отрезвеет и с рук, что похожи на всклоченный требник,
Голубиное счастье отдаст зачерствевшим куском.
Он отдаст всё, что есть… всё, что пить – у него не проси.
Кабы было, то не был бы крест так надёжно поставлен.
Он не справился с общеземельной бутылочной травлей,
Стали русскою кухней теперь анальгин и карсил.
Так что кремль – не страна… И мосты - это только мосты...
Но по-русски кричат изнутри третьяковские стены,
Что пропитые души России бывают бесценны…
Там на вечность глядят свысока, ослепляя, холсты.
Я люблю это время и дух проливного дождя.
В нём молчанье моё перебито твоим поцелуем.
Перебито, как криком кукушки – небесные струи…
Распогодилось вдруг…. Точно так, как в душе у меня.
Вы простите мне счастье, все те, с кем его не нашла
И кому я доныне осталась своею чужою.
Я сегодня пьяна… я вот этой намокшей зарёю
Упиваюсь, чтоб душу раздеть, как хочу, добела.
Ведь чужой я была, потому что, как в детстве, могу
Разбежаться навстречу дождю и беспечно смеяться…
Потому что открыта я так, что со мной может статься,
Что осадкам я выскажу всё, чем жива на веку.
Берегу меж страниц лепестки не подаренных роз
Берегу не полученных писем большие страницы.
И по-прежнему вижу, что в ваших надеждах таится.
И по-прежнему плачу за всё, что у вас не сбылось.
Я другая…и в этом, наверное, счастье моё.
Вы чужие, но я всё прощая, по-доброму помню.
И блаженное время за что-то сегодня дано мне…
И кукушка кукует, что в сердце любви до краёв.
"Где это я читал, как один приговорённый к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, - а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, - и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, - то лучше так жить, чем сейчас умирать! Только бы жить, жить и жить! Как бы ни жить, - только жить!..»"
Достоевский
Непроглядная память каких-то туманных дорог…
Ощутимая осень, когда заступаешь за тридцать…
Как же скудно мы платим за данный нам шанс возродиться.
Как же поздно находим в себе затонувший восток.
И на то нам телячье (кому повезло) «дотерпеть»,
И за то нам - решётка, за то нам - война и блокада.
Всё, что будет… что есть – всё с собой и привет, Баден-Баден!
Мы всё время в долгу… и вчера, и сегодня, и впредь.
А потом натюрморт: табурет на боку и петля…
Так управил не Тот, кто умыл духотворные руки.
Так управился тот, кто платил за предсмертные муки,
За посмертные муки с него не возьмут ни рубля.
И приступочек тот на отвесной огромной скале
Почему-то не всякий берёт, хоть всегда он задаром.
Почему-то нам видится жизнь недостойной и старой,
Если воли в ней нет. И гораздо вольнее – в петле.
Всем хотелось с нуля, потому подвязались собой.
Подвязались, как честным Господним нерушимым словом.
Говорил? Говорил! И давал нам и Ветхим, и Новым
Языком это Слово… и алой распухшей губой.
То ли мы научились у времени камни кидать,
То ль оно подглядело у нас и так злостно бросает,
Чтоб потом полюбить, как хотелось вершине Синая…
Как за все наши камни любовь – запоздалая мзда.
"Холст 37 на 37,
такого же размера рамка.
Мы умираем не от рака
и не от праздности совсем."
Л.Губанов
"Лови ее ртом - стаканы тесны.
Торпедный аккорд до дна!
Рекламный плакат последней весны
Качает квадрат окна."
А. Башлачев
"«А сердце рвется к выстрелу,
а горло бредит бритвою.
В бессвязный бред о демоне
растет моя тоска.»
В. Маяковский
Я слышу ночи голоса, полёты с этажей и стульев
Под свист, направленный в сердца и головы порочной пулей.
Мне снятся смелые до ужаса, который корчится в гробах
На лицах без души и мужества, но с синей ниткой на губах.
Они, прижатые к углам в своих душевных страшных спаленках,
Пустили жизни по стихам, свалившись к чёрту на завалинку...
Я тоже русская и смелая, и также с вечностью на «ты»,
И брезгую строкою белою, не знавшей звука высоты…
Как вы, богата прозорливостью, я знаю всё и обо всех…
Когда зарежусь Божьей милостью, не взяв на душу адский грех.
Негоже падать спелой сливою, пускай земля закроет рот,
И Гавриил меня красивою сорвёт и Богу отнесёт.
Святая Алла бросит скатерть, подаст Христу меня, помытую
Всё хорошеет Божья Матерь, отборной ягодою сытая.
Но это после, а пока ведут меня мои Хранители
Надёжно, но без поводка… и я читаю с глаз обители,
Что стану птицею такой, которая поставит точку
На всех височных многоточиях, бегущих алою строкой.
Я буду ласточкой подраненной, но не удушенной в силках,
Присевшей на открытых ставенках, но не шагнувшей в облака.
Я буду старой и великой, лицом Лолиты молодей,
Сводить подстрочной земляникой умы и зубы у смертей,
Которые придут ко мне на званый, но не мною, ужин
В какой-то прожитой весне, такой знакомой, что ненужной…
Я здесь и там нужна Тому, кто рифмы отточил, как стрелы,
Кто мне без «как» и «почему» сказал губами рвать пределы.
И я, боясь Его ослушаться, давно не ведаю границ…
Листами впитываю лужицы пробитых пулями зарниц.
И небо, как ангина, красное с моей сливается строкой,
И в ней заранее доказано, что птицей стану я такой.