Дни, как слова, и строфы, как недели,
и, как поэмы, пролегли года...
Забыв о конкурсах, я в самом деле
на перевод свой не жалел труда.
Мне стыдно, что кривыми были строки,
и скудной в переводе вышла жизнь.
Я б написал еще, но судьи строги —
попробуй тут в размер не уложись.
Прощай! Тобой не смею обладать я.
Ты — роскошь для меня, и знаешь это.
Тебе свободу не могу не дать я:
Прав у меня на совершенство нету.
Владенье мне такое не по чину —
Моих заслуг дороже многократно.
А одарять — найдешь ли ты причину?
Возьми же все права мои обратно.
Цены ль себе не знал ты настоящей,
Насчет меня ль поддался заблужденью —
Свой дар великий пусть себе дарящий
Вернет теперь, по здравому сужденью.
Мне снилось, что тобою обладал я.
Во сне — король, наутро нищим стал я.
Farewell, thou art too dear for my possessing,
And like enough thou know’st thy estimate:
The charter of thy worth gives thee releasing;
My bonds in thee are all determinate.
For how do I hold thee but by thy granting,
And for that riches where is my deserving?
The cause of this fair gift in me is wanting,
And so my patent back again is swerving.
Thy self thou gav’st, thy own worth then not knowing,
Or me, to whom thou gav’st it, else mistaking;
So thy great gift, upon misprision growing,
Comes home again, on better judgement making.
Thus have I had thee as a dream doth flatter,
In sleep a king, but waking no such matter.
Не стих его, на гордых парусах
Держащий курс к тебе, заветной цели,
Виной тому, что разум мой зачах
И мысли гибнут в нем, созревши еле.
Не дух его, что духами учен
Писать, как смертным недостанет мочи,
Виной, что дара речи я лишен, —
Не он, и никакие тени ночи.
И хоть бы с ним был дружен призрак тот,
Кому в ночи перо его внимало,
Не их союз мне запечатал рот,
Искусства их я не боюсь нимало.
Но он стал петь о прелестях твоих,
И, их лишась, мой обессилел стих.
Was it the proud full sail of his great verse,
Bound for the prize of all-too-precious you,
That did my ripe thoughts in my brain inhearse,
Making their tomb the womb wherein they grew?
Was it his spirit, by spirits taught to write
Above a mortal pitch, that struck me dead?
No, neither he, nor his compeers by night
Giving him aid, my verse astonishиd.
He, nor that affable familiar ghost
Which nightly gulls him with intelligence,
As victors, of my silence cannot boast;
I was not sick of any fear from thence;
But when your countenance filled up his line,
Then lacked I matter, that infeebled mine.
Немеет Муза, глас ее затих.
Ведь для хвалы тебе — и пышной очень —
Теперь есть много перьев золотых
И слог, что всеми музами отточен.
Остались мысли мне, слова — другим.
Я, будто в церкви служка неученый,
Твержу: «Аминь», когда заслышу гимн,
Что кем-то сложен в форме утонченной.
Когда тебе возносится хвала,
Я вторю: «Это точно! Это верно!» —
И добавляю, что хвала мала,
Но это — в сердце, любящем безмерно.
За громкие слова других цени,
Меня ж — за мысли, лучше слов они.
My tongue-tied Muse in manners holds her still,
While comments of your praise, richly compiled,
Reserve their character with golden quill
And precious phrase by all the Muses filed.
I think good thoughts, whilst other write good words,
And like unlettered clerk still cry ‘Amen’
To every hymn that able spirit affords
In polished form of well-refinиd pen.
Hearing you praised, I say, ‘’Tis so, ’tis true’,
And to the most of praise add something more;
But that is in my thought, whose love to you
(Though words come hindmost) holds his rank before.
Then others for the breath of words respect,
Me for my dumb thoughts, speaking in effect.
Кто сочинит хвалу тех слов богаче,
Что ты есть ты, — в ком заключен огромный,
Единственный запас прекрасных качеств,
И образцом ты был бы и для ровни?
Лишь то перо, что уж совсем убого,
Польстить не сможет своему предмету,
Но, чтоб тебя воспеть, не нужно много:
«Ты – это ты» — вот песня, лучше нету.
Пусть пишущий скопирует прилежно
То, что в тебе природа написала,
И копия такая неизбежно
Поэту славы принесет немало.
Но совершенство омрачил ты скверной —
Своей любовью к лести непомерной.
Who is it that says most which can say more
Than this rich praise — that you alone are you,
In whose confine immurиd is the store
Which should example where your equal grew?
Lean penury within that pen doth dwell
That to his subject lends not some small glory,
But he that writes of you, if he can tell
That you are you, so dignifies his story:
Let him but copy what in you is writ,
Not making worse what nature made so clear,
And such a counterpart shall fame his wit,
Making his style admirиd every where.
You to your beauteous blessings add a curse,
Being fond of praise, which makes your praises worse.
Я не искал прикрас для красоты —
Мной без прикрас была она воспета;
Казалось мне, что превосходишь ты
Все подношенья скудные поэта.
И для хвалы я потому был нем,
Что сам ты служишь истиной живою, —
Как далеко сегодня перьям всем
До совершенства, что зовут тобою.
Мне немоту в упрек поставил ты,
Хотя она мне славу заслужила.
Ведь нет вреда красе от немоты —
Страшна хвалы безжизненной могила.
И жизни свет из-под прекрасных век
Живей всего, что сочинят вовек.
I never saw that you did painting need,
And therefore to your fair no painting set;
I found (or thought I found) you did exceed
The barren tender of a poet’s debt:
And therefore have I slept in your report,
That you yourself, being extant, well might show
How far a modern quill doth come too short,
Speaking of worth, what worth in you doth grow.
This silence for my sin you did impute,
Which shall be most my glory, being dumb,
For I impair not beauty, being mute,
When others would give life, and bring a tomb.
There lives more life in one of your fair eyes
Than both your poets can in praise devise.
Ты с Музою моею не обвенчан,
И принимать ты можешь без смущенья
Те славословья, что поэты вечно
На книгах пишут в виде посвященья.
Умом ты совершенен, как и статью,
И, зная, что моей хвалы ты выше,
Достойной дани принужден искать ты
Среди того, что век искусный пишет.
Но хоть другие и мудры на диво –
Назло их риторическим потугам, –
Ты, истинно прекрасный, был правдиво
В словах простых описан верным другом.
Прикрасы их для щек бескровных лестны,
А для твоих — цветущих — неуместны.
I grant thou wert not married to my Muse,
And therefore mayst without attaint o’erlook
The dedicated words which writers use
Of their fair subjects, blessing every book.
Thou art as fair in knowledge as in hue,
Finding thy worth a limit past my praise,
And therefore art inforced to seek anew
Some fresher stamp of the time-bettering days.
And do so, love; yet when they have devised
What strainиd touches rhetoric can lend,
Thou, truly fair, wert truly sympathised
In true plain words by the true-telling friend;
And their gross painting might be better used
Where cheeks need blood; in thee it is abused.
Я ль тот, кто стих тебе надгробный сложит,
Иль ты переживешь мой прах земной,
Отсюда смерть тебя забрать не сможет,
Хоть память обо мне умрет со мной.
Здесь обретешь ты для бессмертья силу,
Хоть сам исчезну я для всех времен;
Земля мне даст безвестную могилу —
В людских глазах ты будешь погребен.
Мой стих любовный памятником станет;
Его потомки смогут перечесть,
И оживлен ты будешь их устами —
Когда умрут все, в ком дыханье есть.
Ты вечно — властью строчек всемогущих —
Пребудешь там, где дух — в устах живущих.
Or shall I live your epitaph to make,
Or you survive when I in earth am rotten,
From hence your memory death cannot take,
Although in me each part will be forgotten.
Your name from hence immortal life shall have,
Though I (once gone) to all the world must die;
The earth can yield me but a common grave,
When you intombиd in mens eyes shall lie:
Your monument shall be my gentle verse,
Which eyes not yet created shall o’er-read,
And tongues to be your being shall rehearse,
When all the breathers of this world are dead;
You still shall live (such virtue hath my pen)
Where breath most breathes, even in the mouths of men.
Как скован мой язык — писать нет сил,
Когда твое возлюбленное имя
Другой, могучий дух провозгласил
И славит дарованьями своими!
Но примет твоей славы океан
Большой корабль и маленькое судно,
И тот челнок убогий, что мне дан,
Я в плаванье пускаю безрассудно.
Лишь с помощью твоей я плыть смогу,
Ему ж подвластна ширь твоя морская.
Коль буду брошен я на берегу,
Он будет реять, парус распуская.
Челну — погибель, море — кораблю;
Так от любви крушенье я терплю.
O how I faint when I of you do write,
Knowing a better spirit doth use your name,
And in the praise thereof spends all his might,
To make me tongue-tied speaking of your fame.
But since your worth (wide as the ocean is)
The humble as the proudest sail doth bear,
My saucy bark (inferior far to his)
On your broad main doth wilfully appear.
Your shallowest help will hold me up afloat,
Whilst he upon your soundless deep doth ride,
Or (being wracked) I am a worthless boat,
He of tall building and of goodly pride.
Then if he thrive and I be cast away,
The worst was this: my love was my decay.
Когда один к тебе взывал мой стих,
Твоя краса жила в моем творенье,
Но Музы голос для меня затих,
И сладостные строки в разоренье.
Любовь моя, прекрасный образ твой
Достойнейшему уступлю перу я,
Но твой поэт в долгу перед тобой —
Тебе он платит, у тебя воруя.
Тебя за добродетель хвалит он,
У нрава твоего взяв это слово,
И дарит красотой, лишь нежный тон
Щеки твоей тебе вручая снова.
Так не склоняйся к этим словесам,
Ведь за его хвалы ты платишь сам.
Whilst I alone did call upon thy aid,
My verse alone had all thy gentle grace,
But now my gracious numbers are decayed,
And my sick Muse doth give another place.
I grant (sweet love) thy lovely argument
Deserves the travail of a worthier pen,
Yet what of thee thy poet doth invent
He robs thee of, and pays it thee again:
He lends thee virtue, and he stole that word
From thy behaviour; beauty doth he give,
And found it in thy cheek; he can afford
No praise to thee but what in thee doth live.
Then thank him not for that which he doth say,
Since what he owes thee, thou thyself dost pay.
Так часто я взывал к тебе как к Музе —
И с помощью твоей стихи родились, —
Что ныне, о таком прознав союзе,
К тебе чужие перья обратились.
Глаза, что научили петь немого
И грубый ум подвигли к воспаренью,
Ученому лишь прелести немного
Добавят к величавому творенью.
Но ты мои стихи цени всех выше,
Ведь рождены они твоим внушеньем,
Когда другим ты служишь только пышным
Их стиля и искусства украшеньем.
А моему невежеству дал всё ты:
Искусство и учености высоты.
So oft have I invoked thee for my Muse,
And found such fair assistance in my verse,
As every alien pen hath got my use,
And under thee their poesy disperse.
Thine eyes, that taught the dumb on high to sing,
And heavy ignorance aloft to fly,
Have added feathers to the learnиd’s wing
And given grace a double majesty.
Yet be most proud of that which I compile,
Whose influence is thine, and born of thee:
In others’ works thou dost but mend the style,
And arts with thy sweet graces gracиd be;
But thou art all my art, and dost advance
As high as learning my rude ignorance.
Часы покажут, как уходит время,
А зеркало — как вянет красота.
Дневник с тобой разделит мыслей бремя —
Начни с ним дружбу с чистого листа.
Могилу видим мы за жизнью краткой,
Найдя морщины в зеркале своем,
А по часам, где тень скользит украдкой,
Мы времени бег вечный узнаем.
Все то, что память удержать не может,
Ты на страницах этих запиши.
Дневник и сохранит, и приумножит
Плоды былые мысли и души.
Часов и зеркала урок запомнишь —
И книгу эту мудростью наполнишь.
Thy glass will show thee how thy beauties wear,
Thy dial how thy precious minutes waste,
The vacant leaves thy mind’s imprint will bear,
And of this book, this learning mayst thou taste:
The wrinkles which thy glass will truly show
Of mouthиd graves will give thee memory;
Thou by the dial’s shady stealth mayst know
Time’s thievish progress to eternity;
Look what thy memory cannot contain
Commit to these waste blanks, and thou shalt find
Those children nursed, delivered from thy brain,
To take a new acquaintance of thy mind.
These offices, so oft as thou wilt look,
Shall profit thee, and much enrich thy book.
Ты спросишь: почему я не блещу
Стиха разнообразьем легковесным —
Приемов новых с веком не ищу,
Не склонен к сочетаньям неизвестным?
Зачем пишу я всякий раз одно,
Творенье в то же платье облачая,
И выдает оно, кем рождено,
Любым из слов меня изобличая?
О, знай, любовь моя: любовь и ты —
Стихов моих и тема, и основа.
Слова мои не новы и просты,
Я тратил их не раз и трачу снова.
Ведь солнца свет и стар, и вечно нов, —
Так и любви довольно старых слов.
Why is my verse so barren of new pride?
So far from variation or quick change?
Why with the time do I not glance aside
To new-found methods and to compounds strange?
Why write I still all one, ever the same,
And keep invention in a noted weed,
That every word doth almost tell my name,
Showing their birth, and where they did proceed?
O know, sweet love, I always write of you,
And you and love are still my argument;
So all my best is dressing old words new,
Spending again what is already spent:
For as the sun is daily new and old,
So is my love still telling what is told.
Мысль о тебе — как хлеб, что жизнь дает,
Как ливень для земли, на смену зною;
А я скупцу подобен, что ведет
Спор беспрерывный со своей казною.
То обладаньем горд, то страшно мне,
Что подлый век похитит клад бесценный;
То быть хочу с тобой наедине,
То — восхищаться мир заставить целый.
Тебя увидеть — пир для глаз моих,
Что, и насытясь, снова жаждут вгляда.
Я не имею радостей иных;
Всё от тебя — и мука, и награда.
То чахну я, то к пиру приглашен;
То всем владею, то всего лишен.
So are you to my thoughts as food to life,
Or as sweet seasoned showers are to the ground;
And for the peace of you I hold such strife
As ’twixt a miser and his wealth is found:
Now proud as an enjoyer, and anon
Doubting the filching age will steal his treasure;
Now counting best to be with you alone,
Then bettered that the world may see my pleasure:
Sometime all full with feasting on your sight,
And by and by clean starvиd for a look;
Possessing or pursuing no delight
Save what is had or must from you be took.
Thus do I pine and surfeit day by day,
Or gluttoning on all, or all away.
Но не горюй, коль под арест жестокий,
Без права выкупа, я буду взят.
Всё главное вместили эти строки,
Они меня живым отобразят.
Их открывая, ты откроешь снова
То, что во мне тебе посвящено.
Земля опять землею стать готова,
Но лучшее — мой дух — с тобой давно.
Тот нож, что тела воровски лишает,
Отнимет лишь наследие червей,
Отбросы лет, — потеря небольшая,
Не стоящая памяти твоей.
Цени лишь то, что в этом содержалось,
А это — здесь, навек с тобой осталось.
But be contented when that fell arrest
Without all bail shall carry me away,
My life hath in this line some interest,
Which for memorial still with thee shall stay.
When thou reviewest this, thou dost review
The very part was consecrate to thee:
The earth can have but earth, which is his due;
My spirit is thine, the better part of me.
So then thou hast but lost the dregs of life,
The prey of worms, my body being dead,
The coward conquest of a wretch’s knife,
Too base of thee to be rememberиd:
The worth of that is that which it contains,
And that is this, and this with thee remains.
Ты застаешь во мне такую пору,
Когда дрожат последние листы
На тех ветвях, что были домом хору
Птиц сладкогласых, а теперь пусты.
Ты видишь день, что, на закате тая,
Темнеет быстро, — ночь его крадет
И, будто Смерть, сестра ее родная,
На все печать недвижности кладет.
Свет пламени ты видишь, где остался
Огонь на пепле юности былой.
Но, поглощенный тем же, чем питался,
На ложе смерти станет он золой.
Ты видишь всё. Но лишь сильней во взоре
Любовь к тому, с чем расставаться вскоре!
That time of year thou mayst in me behold
When yellow leaves, or none, or few, do hang
Upon those boughs which shake against the cold,
Bare ruined choirs, where late the sweet birds sang.
In me thou seest the twilight of such day
As after sunset fadeth in the west,
Which by and by black night doth take away,
Death’s second self, that seals up all in rest.
In me thou seest the glowing of such fire
That on the ashes of his youth doth lie,
As the death-bed whereon it must expire,
Consumed with that which it was nourished by.
This thou perceiv’st, which makes thy love more strong,
To love that well which thou must leave ere long.
Чтоб мир не стал допытываться, чем
Я заслужил, что был любим тобою,
Когда умру — забудь меня совсем,
Я памяти, любовь моя, не стою.
Во мне заслуг не сможешь ты найти —
Иль разве только, ложью искупая
То, что покойному – чтоб был в чести —
Дать не захочет истина скупая.
О, чтоб из-за любви ты на нее
Не бросил тень, меня хваля фальшиво,
Со мной пусть имя погребут мое —
Да не останется на стыд нам живо.
Мой стыд — за то, чему я жизнь даю,
Твой — за любовь к ничтожному твою.
O lest the world should task you to recite
What merit lived in me that you should love,
After my death (dear love) forget me quite;
For you in me can nothing worthy prove,
Unless you would devise some virtuous lie
To do more for me than mine own desert,
And hang more praise upon deceasиd I
Than niggard truth would willingly impart:
O lest your true love may seem false in this,
That you for love speak well of me untrue,
My name be buried where my body is,
And live no more to shame nor me nor you:
For I am shamed by that which I bring forth,
And so should you, to love things nothing worth.
Когда умру я, ты скорби не доле,
Чем будет возвещать унылый звон,
Что я бежал из низкой сей юдоли
И в низший мир червей переселен.
И руку, что писала эти строчки,
Не вспоминай. Я так тебя люблю,
Что предпочту забвенье без отсрочки,
Чем памятью покой твой отравлю.
Перечитав сонет мой в час досуга,
Когда меня поглотит прах земной,
Не повторяй пустое имя друга —
Пускай твоя любовь умрет со мной,
Чтоб, слыша вздох твой обо мне последний,
Премудрый мир тебя не ранил сплетней.
No longer mourn for me when I am dead
Than you shall hear the surly sullen bell
Give warning to the world that I am fled
From this vile world with vildest worms to dwell;
Nay, if you read this line, remember not
The hand that writ it, for I love you so
That I in your sweet thoughts would be forgot,
If thinking on me then should make you woe.
Or if (I say) you look upon this verse,
When I (perhaps) compounded am with clay,
Do not so much as my poor name rehearse,
But let your love even with my life decay,
Lest the wise world should look into your moan,
And mock you with me after I am gone.
Тебя хулят — в том не виновен ты.
Пятно хулы лежит на всем прекрасном,
А подозренье — спутник красоты,
Ворона, что летает в небе ясном.
Коль кто-то совершенен — будет он
Тем больше славен, если оклеветан.
Находит порча сладостный бутон,
А ты цветешь чистейшим первоцветом.
Все юности беспечной западни
Тобой побеждены иль миновали,
Но станет слава добрая в те дни
Преградой новой зависти едва ли.
Когда б не подозренья, ты бы мог
Во всех сердцах один быть царь и бог.
That thou are blamed shall not be thy defect,
For slander’s mark was ever yet the fair;
The ornament of beauty is suspиct,
A crow that flies in heaven’s sweetest air.
So thou be good, slander doth but approve
Thy worth the greater, being wooed of time,
For canker vice the sweetest buds doth love,
And thou present’st a pure unstainиd prime.
Thou hast passed by the ambush of young days,
Either not assailed, or victor being charged,
Yet this thy praise cannot be so thy praise
To tie up envy, evermore enlarged:
If some suspиct of ill masked not thy show,
Then thou alone kingdoms of hearts shouldst owe.
Каким ты миру предстаешь наружно,
Прекрасен ты — на самый строгий суд.
Все языки — и вражеские — дружно
Тебе хвалу правдивую несут.
За внешность внешней ты хвалой отмечен.
Но языки, что в этом заодно,
Порой ведут совсем иные речи
О том, что глазу видеть не дано:
Красу души твоей стремясь измерить,
О ней судить берутся по делам,
И предстаешь ты (коль им можно верить)
Цветком прекрасным, с гнилью пополам.
Цветка обличье с запахом несходно,
Когда растет он рядом с чем угодно.
Those parts of thee that the world’s eye doth view
Want nothing that the thought of hearts can mend;
All tongues (the voice of souls) give thee that due,
Utt’ring bare truth, even so as foes commend,
Thy outward thus with outward praise is crowned,
But those same tongues that give thee so thine own,
In other accents do this praise confound
By seeing farther than the eye hath shown.
They look into the beauty of thy mind,
And that in guess they measure by thy deeds;
Then, churls, their thoughts (although their eyes were kind)
To thy fair flower add the rank smell of weeds:
But why thy odour matcheth not thy show,
The soil is this, that thou dost common grow.
Да, в нем запечатлелось время оно,
Когда цвела привольно красота —
Когда не водружали незаконно
Примет ее на видные места;
Когда златых волос, подделки ради,
У мертвецов не крали из гробниц
И жизни новой не имели пряди,
Служа для украшенья новых лиц.
В нем — знак былого века дорогого,
Когда сияла правда без прикрас,
Не облачая летним днем другого
Увянувшей красы за разом раз.
Он — клад Природы, образ давних пор,
Искусству ложному живой укор.
Thus is his cheek the map of days outworn,
When beauty lived and died as flowers do now,
Before these bastard signs of fair were borne,
Or durst inhabit on a living brow;
Before the golden tresses of the dead,
The right of sepulchres, were shorn away,
To live a second life on second head;
Ere beauty’s dead fleece made another gay:
In him those holy аntique hours are seen,
Without all ornament, itself and true,
Making no summer of another’s green,
Robbing no old to dress his beauty new;
And him as for a map doth Nature store,
To show false Art what beauty was of yore.
Зачем он должен средь заразы жить —
Очарованьем скрашивать уродство,
Присутствием своим греху служить,
Обману придавая благородство?
Зачем живой цветник его лица
Для украшенья мертвого украден
И совершенство розы-образца
Используется жалких копий ради?
Зачем он должен жить, когда бедна
Природа кровью, чтоб наполнить вены, —
Когда давно пуста ее казна
И цел его лишь клад благословенный?
Его хранит Природа — в нем видна
Ее краса в былые времена.
Ah wherefore with infection should he live,
And with his presence grace impiety,
That sin by him advantage should achieve,
And lace itself with his society?
Why should false painting imitate his cheek,
And steal dead seeming of his living hue?
Why should poor beauty indirectly seek
Roses of shadow, since his rose is true?
Why should he live, now Nature bankrupt is,
Beggared of blood to blush through lively veins,
For she hath no exchequer now but his,
And proud of many, lives upon his gains?
O him she stores, to show what wealth she had,
In days long since, before these last so bad.
Я смерть зову, мне в тягость этот свет,
Где мается достоинство в нужде,
И где ничтожество живет без бед,
И чистой веры не сыскать нигде,
И лаврами увенчаны плуты,
И честь девичью треплют на торгах,
И совершенство — жертва клеветы,
И чахнет мощь у немощи в руках,
И власть искусству заперла уста,
И блажь в управу знание взяла,
И искренность зовется «простота»,
И под пятой добро живет у зла, —
Устал я и бежал бы от всего,
Но как я брошу друга своего?
Tired with all these, for restful death I cry:
As to behold desert a beggar born,
And needy nothing trimmed in jollity,
And purest faith unhappily forsworn,
And gilded honour shamefully misplaced,
And maiden virtue rudely strumpeted,
And right perfection wrongfully disgraced,
And strength by limping sway disablиd,
And art made tongue-tied by authority,
And folly (doctor-like) controlling skill,
And simple truth miscalled simplicity,
And captive good attending captain ill:
Tired with all these, from these would I be gone,
Save that to die, I leave my love alone.
Когда не вечны ни гранит, ни медь,
Ни твердь земли, ни океан безбрежный,
Как тяжбу с тленом красоте иметь,
Что силой на цветок походит нежный?
Как устоит медовый лета дух
В осаде дней, разящих без разбора,
Когда стенам не избежать разрух
И сталь не выиграет с ними спора?
О мысль пугающая! Где укрыть
От Времени его алмаз великий?
Кто быстроногих дней осадит прыть,
Не даст им портить совершенства лики?
Никто! Лишь магия чернильных строк
Моей любви подарит вечный срок.
Since brass, nor stone, nor earth, nor boundless sea,
But sad mortality o’ersways their power,
How with this rage shall beauty hold a plea,
Whose action is no stronger than a flower?
O how shall summer’s honey breath hold out
Against the wrackful siege of batt’ring days,
When rocks impregnable are not so stout,
Nor gates of steel so strong, but Time decays?
O fearful meditation! Where, alack,
Shall Time’s best jewel from Time’s chest lie hid?
Or what strong hand can hold this swift foot back,
Or who his spoil of beauty can forbid?
O none, unless this miracle have might,
That in black ink my love may still shine bright.
Когда я вижу, как обезображен
Величья след, оставленный веками —
Как Время сокрушает, в диком раже,
И статуй медь, и гордых башен камень;
Как наступает океан голодный,
Одерживая верх над царством суши,
И как земля простор стесняет водный,
Убыток в прибыль обращая тут же;
Как Время, троны и державы руша,
Однажды торжествует и над ними, —
Невольно мысль мне проникает в душу,
Что Время и любовь мою отнимет.
Убийственная мысль! Мне остается
Рыдать о том, что потерять придется.
When I have seen by Time’s fell hand defaced
The rich proud cost of outworn buried age;
When sometime lofty towers I see down rased,
And brass eternal slave to mortal rage;
When I have seen the hungry ocean gain
Advantage on the kingdom of the shore,
And the firm soil win of the wat’ry main,
Increasing store with loss, and loss with store;
When I have seen such interchange of state,
Or state itself confounded to decay,
Ruin hath taught me thus to ruminate:
That Time will come and take my love away.
This thought is as a death, which cannot choose
But weep to have that which it fears to lose.
Для той поры, когда любимый будет,
Как я, потрепан Времени рукой,
И годы в жилах кровь его остудят,
Лоб исчертив, и по тропе крутой
Его младое утро к ночи съедет,
И прелестями, что ему даны,
Как королю — страна, он станет беден,
Все растеряв сокровища весны;
Для той поры я оборону строю —
Хоть от косы смертельной не уйдешь, –
Не дам ему, с такою красотою,
Из памяти пропасть, попав под нож.
В строках чернильных явится живущим
Он в полной красоте, всегда цветущим.
Against my love shall be as I am now,
With Time’s injurious hand crushed and o’erworn;
When hours have drained his blood and filled his brow
With lines and wrinkles; when his youthful morn
Hath travelled on to age’s steepy night,
And all those beauties whereof now he’s king
Are vanishing, or vanished out of sight,
Stealing away the treasure of his spring:
For such a time do I now fortify
Against confounding age’s cruel knife
That he shall never cut from memory
My sweet love’s beauty, though my lover’s life.
His beauty shall in these black lines be seen,
And they shall live, and he in them still green.
Гордыня грешная мне сердце гложет,
Глаза мои заполонив всецело.
Душе моей леченье не поможет —
Так прочно себялюбье в ней засело.
В моем лице мне совершенство мнится.
Я знаю: ни по стати, ни по нраву
Со мной никто на свете не сравнится,
Я сам себя лишь оценю по праву.
Но зеркало показывает ясно
Мне на лице дубленом лет тисненье,
И, понимая, что грешу ужасно,
Любви к себе даю я объясненье:
То не себя — тебя в себе хвалю я,
Красою дней твоих свой век малюя.
Sin of self-love possesseth all mine eye,
And all my soul, and all my every part;
And for this sin there is no remedy,
It is so grounded inward in my heart.
Methinks no face so gracious is as mine,
No shape so true, no truth of such account,
And for myself mine own worth do define,
As I all other in all worths surmount.
But when my glass shows me myself indeed,
Beated and chopped with tanned antiquity,
Mine own self-love quite contrary I read;
Self so self-loving were iniquity.
’Tis thee (my self) that for myself I praise,
Painting my age with beauty of thy days.
Твоей ли волей мне ночами долго
Глаз не дают сомкнуть твои черты
И дрема обрывается, лишь только
В игре теней привидишься мне ты?
Иль это дух твой прилетел без тела
Следить за мною, чтоб к исходу дня
В делах постыдных и в часах безделья,
Питая ревность, уличать меня?
О нет! Любви твоей бы не хватило,
Чтоб сна лишить. Моя же так сильна,
Так велика, что отдых победила,
Велев на страже быть, не зная сна.
И видит страж твой неусыпным взглядом:
Ты далеко, не спишь, и кто-то рядом.
Is it thy will thy image should keep open
My heavy eyelids to the weary night?
Dost thou desire my slumbers should be broken,
While shadows like to thee do mock my sight?
Is it thy spirit that thou send’st from thee
So far from home into my deeds to pry,
To find out shames and idle hours in me,
The scope and tenure of thy jealousy?
O no, thy love, though much, is not so great;
It is my love that keeps mine eye awake,
Mine own true love that doth my rest defeat,
To play the watchman ever for thy sake.
For thee watch I, whilst thou dost wake elsewhere,
From me far off, with others all too near.
Как волны на скалистые уступы
Бегут, теснясь, так череда минут
Спешит к концу, где каждая уступит
Свои права другой, и все уйдут.
Едва увидев свет, спешит рожденье
Шажками к зрелости, но с той поры
Его затмений омрачают тени
И Время губит все свои дары:
Цветущих лет наряд испортит брешью,
Избороздит чело самой красы,
Редчайшие плоды пожнет небрежно —
Всё лишь пожива для его косы.
Но вопреки руке его жестокой
Мой стих тебя воспел для славы долгой!
Like as the waves make towards the pebbled shore,
So do our minutes hasten to their end,
Each changing place with that which goes before,
In sequent toil all forwards do contend.
Nativity, once in the main of light,
Crawls to maturity, wherewith being crowned,
Crookиd eclipses ’gainst his glory fight,
And Time that gave doth now his gift confound.
Time does transfix the flourish set on youth,
And delves the parallels in beauty’s brow,
Feeds on the rarities of nature’s truth,
And nothing stands but for his scythe to mow.
And yet to times in hope my verse shall stand,
Praising thy worth, despite his cruel hand.
Коль правда, что не ново все кругом —
Все было, — то какое заблужденье
Творить пытаться дерзостным умом,
Чтоб дать уже рожденному рожденье!
О, пусть бы, углубляясь в старину
Хотя бы на пятьсот витков светила,
Средь ветхих книг я отыскал одну —
Что в письменах твой образ воплотила!
Чтоб знал я, как сумел тот древний мир
Сказать о чуде твоего сложенья,
Кто превзошел кого — они иль мы, —
Иль все под солнцем то же, без движенья.
Но нет, уверен я, что для похвал
Предмета равного никто не знал!
If there be nothing new, but that which is
Hath been before, how are our brains beguiled,
Which, labouring for invention, bear amiss
The second burthen of a former child!
O that recтrd could with a backward look,
Even of five hundred courses of the sun,
Show me your image in some аntique book,
Since mind at first in character was done,
That I might see what the old world could say
To this composиd wonder of your frame:
Whether we are mended, or whe’er better they,
Or whether revolution be the same.
O sure I am the wits of former days
To subjects worse have given admiring praise.
Бог, сделавший меня твоим рабом,
Да упасет, чтоб я твоим досугам
Учет вести пытался иль умом
В них проникать — я, твой вассал к услугам!
Пусть буду я, страдая, ждать тебя,
Как узник ожидает высшей воли,
Привычно унижения терпя,
Тебя в своей не упрекая боли.
Где хочешь, будь и трать на все лады
Часы свои — вольны твои решенья.
Что хочешь, делай — можешь только ты
Себе простить свои же прегрешенья.
Я буду ждать, хоть ожиданье — ад,
Тебя простив заранее стократ.
That god forbid, that made me first your slave,
I should in thought control your time of pleasure,
Or at your hand th’account of hours to crave,
Being your vassal bound to stay your leasure.
O let me suffer (being at your beck)
Th’imprisoned absence of your liberty,
And patience, tame to sufferance, bide each check,
Without accusing you of injury.
Be where you list, your charter is so strong
That you yourself may privilege your time
To what you will; to you it doth belong
Yourself to pardon of self-doing crime.
I am to wait, though waiting so be hell,
Not blame your pleasure, be it ill or well.
57
Что делать мне, рабу, как не служить,
Не ждать господской воли изъявленья?
На что мне время — для чего мне жить,
Пока тобой не вызван из забвенья?
Я не ропщу, коль час за часом битым
Томиться на посту уже невмочь;
Не смею горькой чувствовать обиды,
Когда слугу ты отсылаешь прочь.
И в ревности гадать я не могу,
Где ты и с кем, какие рядом лица;
Жду, жалкий раб, и мысли нет в мозгу
Иной, как об уделе тех счастливцев.
Любовь глупа, она не мыслит зла,
Какими б ни были твои дела.
Being your slave, what should I do but tend
Upon the hours and times of your desire?
I have no precious time at all to spend,
Nor services to do till you require.
Nor dare I chide the world-without-end hour
Whilst I (my sovereign) watch the clock for you,
Nor think the bitterness of absence sour
When you have bid your servant once adieu.
Nor dare I question with my jealous thought
Where you may be, or your affairs suppose,
But like a sad slave stay and think of nought
Save where you are how happy you make those.
So true a fool is love that in your will
(Though you do any thing) he thinks no ill.
Любовь, окрепни! Разве в нас силен
Один лишь аппетит, что вечно с нами,
И, хоть сегодня пищей утолен,
Уж завтра гложет острыми зубами?
Такой же будь, любовь: насытишь глад
Очей своих сегодня до дремоты,
Но завтра снова алчет пусть твой взгляд,
Чтоб не лишилась духа своего ты.
Пусть будет перерыв, как ширь морей
Меж берегов, куда влюбленных двое
Приходят каждый день, чтоб тем острей,
Вернувшись, было счастье молодое, —
Иль как зима: она сурова к нам,
Зато втройне мы рады летним дням.
Sweet love, renew thy force, be it not said
Thy edge should blunter be than appetite,
Which but today by feeding is allayed,
Tomorrow sharp’ned in his former might.
So, love, be thou: although today thou fill
Thy hungry eyes even till they wink with fullness,
Tomorrow see again, and do not kill
The spirit of love with a perpetual dullness:
Let this sad int’rim like the ocean be
Which parts the shore, where two contracted new
Come daily to the banks, that when they see
Return of love, more blest may be the view;
As call it winter, which being full of care,
Makes summers welcome, thrice more wished, more rare.
Надгробий царских мраморная стать
Не долговечней строф, с их нежной силой.
Здесь будет ярче образ твой сиять,
Чем в запыленном камне над могилой.
Война повалит статуи, как смерч,
На камне камня не оставит смута,
Но не погубят ни огонь, ни меч
Стиха живого — памяти сосуда.
Ни смерти, ни беспамятной вражде
Тебе не стать пределом. Песня эта
Пребудет на устах людских везде,
Во всем потомстве, до скончанья света.
Так до Суда, что оживит твой прах,
Пребудь в стихах и в любящих глазах!
Not marble nor the gilded monuments
Of princes shall outlive this pow’rful rhyme,
But you shall shine more bright in these contиnts
Than unswept stone, besmeared with sluttish time.
When wasteful war shall statues overturn,
And broils root out the work of masonry,
Nor Mars his sword nor war’s quick fire shall burn
The living record of your memory.
’Gainst death and all oblivious enmity
Shall you pace forth; your praise shall still find room
Even in the eyes of all posterity
That wear this world out to the ending doom.
So, till the Judgement that yourself arise,
You live in this, and dwell in lovers’ eyes.
Нам красота дороже во сто крат
Союзом верности с красою внешней.
Так розу красит сладкий аромат,
Что обитает в сердцевине нежной.
Милы цветы шиповника — ярка
Окраска их, как роз душистых тоны,
И так же, от дыханья ветерка,
Трепещут над шипами их бутоны.
Но не оценят их игривых поз,
Обречена их прелесть увяданью
И смерти втуне, — а кончина роз
Нам аромат оставит сладкой данью.
Прелестник мой! Уйдет краса ланит,
Но стих любовь и верность сохранит.
O how much more doth beauty beauteous seem
By that sweet ornament which truth doth give!
The rose looks fair, but fairer we it deem
For that sweet odour which doth in it live.
The canker blooms have full as deep a dye
As the perfumиd tincture of the roses,
Hang on such thorns, and play as wantonly,
When summer’s breath their maskиd buds discloses;
But, for their virtue only is their show,
They live unwooed, and unrespected fade,
Die to themselves. Sweet roses do not so,
Of their sweet deaths are sweetest odours made:
And so of you, beauteous and lovely youth,
When that shall vade, by verse distils your truth.
Что за субстанцией ты наделен?
Когда у каждого есть тень одна лишь,
Ты все чужие тени взял в полон
И тенями любыми сам одаришь.
Возьмусь ли я Елену описать,
И всякий в ней твое лицо увидит,
Адониса изображу ли стать —
В одежде грека твой набросок выйдет.
К чему мне говорить про вешний день
И благостное время урожая? —
Они твоей красы являют тень,
Твоей природе щедрой подражая.
Во всем прекрасном есть твои черты,
Но верным сердцем всех превыше ты.
What is your substance, whereof are you made,
That millions of strange shadows on you tend,
Since every one hath, every one, one shade,
And you, but one, can every shadow lend?
Describe Adonis, and the counterfeit
Is poorly imitated after you;
On Helen’s cheek all art of beauty set,
And you in Grecian tires are painted new;
Speak of the spring and foison of the year:
The one doth shadow of your beauty show,
The other as your bounty doth appear,
And you in every blessиd shape we know.
In all external grace you have some part,
But you like none, none you, for constant heart.
Я — как богач, что всякий час бы мог
Своим богатством любоваться тайно,
Но медлит верный отпирать замок,
Чтоб не поблекла радость обладанья.
Так праздничных в году немного дней,
И потому торжествен каждый праздник,
А в ожерелье дорогих камней
Бывает мало средь каменьев разных.
Ты временем сокрыт, как сундуком,
Который для прекрасного наряда
Темницей будет долго, чтоб потом,
В особый час, красу открыть для взгляда.
Благословенно все, что даришь ты, —
И встреч блаженство, и разлук мечты.
So am I as the rich whose blessиd key
Can bring him to his sweet up-lockиd treasure,
The which he will not ev’ry hour survey,
For blunting the fine point of seldom pleasure.
Therefore are feasts so solemn and so rare,
Since, seldom coming, in the long year set,
Like stones of worth they thinly placиd are,
Or captain jewels in the carcanet.
So is the time that keeps you as my chest,
Or as the wardrobe which the robe doth hide,
To make some special instant special blest,
By new unfolding his imprisoned pride.
Blessиd are you whose worthiness gives scope,
Being had, to triumph, being lacked, to hope.
«Сонеты» Уильяма Шекспира — сложный для восприятия текст. Язык елизаветинской эпохи значительно отличался от современного английского языка во всех своих элементах — в словарном составе, грамматике, синтаксисе. Особую трудность для современного читателя представляют случаи (а их множество), когда знакомые вроде бы слова употребляются автором в давно устаревших значениях. Дело усугубляется тем, что оригинальное издание Т. Торпа (1609 г.), по всей видимости, появилось без ведома автора и его вычитки, — в тексте сохранились явные опечатки, колебания орфографической нормы и темные места, дающие возможность различных истолкований. Кроме того, будучи поэтической книгой, «Сонеты» изобилуют игрой слов и всеми приемами стилистики.
По всем этим причинам есть необходимость в комментариях, которые позволили бы заинтересованному читателю ближе познакомиться с этим классическим произведением. В английской литературе подобные комментарии существуют, а на русском языке до сих пор имелся только весьма неполный (и местами неточный) комментарий А. Аникста, опубликованный в книге: «Шекспир В. Сонеты. — М., Радуга., 1984».
Осенью 2007 года я завершил свой комментарий к шекспировским сонетам. В его основу положено традиционное истолкование, состоящее в том, что сонеты 1 – 126 адресованы молодому человеку (Другу), а сонеты 127 – 152 – женщине (Темной Даме). В работе использованы словари “Oxford English Dictionary (2nd ed.)”, “New Shorter Oxford English Dictionary” и другие, а также комментарии к «Сонетам», принадлежащие британским шекспироведам, в особенности комментарий Дж.Б. Эванса (G.B. Evans), содержащийся в издании: “The Sonnets. The New Cambridge Shakespeare. — Cambridge University Press, 1996”. Учтен также упомянутый комментарий А. Аникста.
Частично я поместил свой комментарий на сайт http://sonnets-best.narod.ru; полностью он будет опубликован в виде приложения к книге «Сонетов» Шекспира в моем переводе (планируется к выходу в первом полугодии 2008 г.). Здесь я, в качестве примеров, привожу комментарии к трем сонетам —№№20, 66, 73.
Александр Шаракшанэ
СОНЕТ 20
A woman’s face with Nature’s own hand painted
Hast thou, the master-mistress of my passion;
A woman’s gentle heart, but not acquainted
With shifting change, as is false women’s fashion;
An eye more bright than theirs, less false in rolling,
Gilding the object whereupon it gazeth;
A man in hue, all hues in his controlling,
Which steals men’s eyes and women’s souls amazeth.
And for a woman wert thou first created,
Till Nature as she wrought thee fell a-doting,
And by addition me of thee defeated,
By adding one thing to my purpose nothing.
But since she pricked thee out for women’s pleasure,
Mine be thy love and thy love’s use their treasure.
Комментарий
Сонет 20 дает богатый материал для суждений о характере отношений между поэтом и его Другом. В нем юноша наделяется красотой и нежным сердцем, которые сделали бы честь женщине, но при этом ему приписываются не свойственные женщинам постоянство и правдивость. Поэт восхищается Другом, но претендует только на душевную близость с ним, оставляя физическую любовь женщинам.
с.1 face with Nature’s own hand painted — лицо, написанное рукой самой Природы. Естественная, природная красота противопоставляется здесь искусственной, поддельной.
с.2 master-mistress of my passion — Это выражение, звучащее многозначительно и даже провокационно, породило множество комментариев. Не вдаваясь в интерпретации (которых может быть много), заметим, что это место, как и весь сонет, выражает двойственное отношение автора к своему адресату; более того, сама эта двойственность, балансирование между различными чувствами, является здесь предметом поэтического осмысления.
с.4 shifting change — изменчивость; непостоянство
women’s fashion — обыкновение (свойство натуры) женщин
с.5 an eye — В «Сонетах» нередко слово “eye” употребляется в единственном числе, когда по смыслу речь идет о глазах, взгляде.
less false in rolling — (твоим глазам) меньше свойственна обманная игра (чем глазам женщин)
с.6 gilding the object whereupon it gazeth — придающими (золотой) блеск предмету, на который они глядят. Согласно представлениям эпохи, механизм зрения основывался на том, что глаза испускают лучи. Соответственно, прекрасные глаза способны своими лучами украсить («позолотить») то, на что они направлены.
с.7 hue — В оригинале Торпа это слово было напечатано как “hew”. По мнению большинства комментаторов, его следует читать как “hue” и истолковывать не в современном значении «оттенок цвета», «тон», «колорит», а в устаревшем значении «форма», «стать», «осанка», «грация». Заметим, что помимо сонета 20 существительное “hue” употребляется в «Сонетах» еще четырежды — в сонетах 67, 82, 98, 104, причем в двух случаях (сонеты 82, 104) речь идет, скорее всего, о внешности вообще, а в двух других (сонеты 67, 98) — определенно о цвете, тоне.
A man in hue, all hues in his controlling — Фраза, допускающая различные прочтения. Если для глагола “control” считать определяющей идею превосходства, доминирования, то это можно перевести как «обладаешь мужской статью, превосходящей любые стати». С другой стороны, “control” можно понимать в смысле включения частей целым; соответственно, допустима интерпретация: «обладаешь мужской статью, в которой воплощены все лучшие мужские и женские черты». (Подобная альтернатива присутствует и в том случае, если для “hue” выбрать значение «цвет», «тон» (лица).)
с.9 for a woman — в качестве женщины; для того, чтобы быть женщиной
с.10 wrought — Архаическая форма Past от глагола “work”: «создавала», «творила».
fell a-doting — влюбилась (в тебя)
с.11 by adding; также c.12: by adding one thing — прибавив нечто
me of thee defeated — Глагол “defeat” употреблен здесь в устаревшем значении «лишить (обманом)».
с.13 pricked… out — отметила; выделила. Присутствует фривольная игра на слове “prick”.
с.14 love’s use — Здесь «использование любви» можно понять в смысле физической любви в отличие от душевной близости (называемой в этой строке просто “love”), или же как произведение на свет потомства; возможна и игра на обоих значениях.
Подстрочный перевод
Лицом женщины, написанным рукой самой Природы,
обладаешь ты, господин-госпожа моей страсти;
нежным сердцем женщины, однако, не знакомым
с непостоянством, которое в обычае у обманщиц — женщин;
глазами более яркими, чем у них, но без их обманной игры,
золотящими любой предмет, на который они глядят;
мужской статью, которая все стати превосходит,
похищает взоры мужчин и поражает души женщин.
Сперва ты создавался, чтобы стать женщиной,
но затем Природа, творя тебя, сама влюбилась
и занявшись добавлением отняла тебя у меня —
добавив нечто, мне вовсе не нужное;
но поскольку она предназначила тебя для удовольствия женщин,
пусть будет моей твоя любовь, а использование твоей любви — их сокровищем.
СОНЕТ 66
Tired with all these, for restful death I cry:
As to behold desert a beggar born,
And needy nothing trimmed in jollity,
And purest faith unhappily forsworn,
And gilded honour shamefully misplaced,
And maiden virtue rudely strumpeted,
And right perfection wrongfully disgraced,
And strength by limping sway disablиd,
And art made tongue-tied by authority,
And folly (doctor-like) controlling skill,
And simple truth miscalled simplicity,
And captive good attending captain ill:
Tired with all these, from these would I be gone,
Save that to die, I leave my love alone.
Сонет 66 выделяется среди других неожиданно резко звучащей темой усталости от жизни и неприятия окружающей действительности. В остальном творчестве Шекспира похожие мотивы можно найти, например, в знаменитом монологе Гамлета («Быть или не быть…»). Сам номер сонета, возможно, содержит намек на апокалиптическое «число зверя». Уникальной является структура стихотворения: оно состоит всего из двух предложений, причем первое содержит десятикратную анафору: каждая из строк 3–12 начинается с союза “And” и добавляет пункт к списку обвинений, которые поэт предъявляет миру. Нагнетание этих мрачных констатаций завершается трагической кульминацией (строка 13) и пронзительной лирической концовкой (строка 14).
с.1 Tired with all these — устав от всего этого. Список «всего этого» содержится в строках 2–12. Предикатив “tired” в основном означает «у меня больше нет сил терпеть», однако уместны и другие коннотации: «мне все это давно наскучило, надоело», а также «из-за этого моя жизнь исчерпана, я постарел».
restful — Эпитет “restful” составляет антитезу к “tired” в этой же строке: смерть несет отдохновение, покой уставшему от жизни лирическому герою.
for… death I cry — я взываю к смерти (призываю смерть)
с.2 As = Such as — Наречие грамматически примыкает к фразе “tired with all these” в строке 1 и открывает список пороков, которые поэт находит в мире.
desert — достоинство; заслуги. Здесь «достоинство» выступает в персонифицированном качестве, и далее персонификация имеется в каждой строке вплоть до двенадцатой. Назначение этого стилистического приема в том, чтобы придать всеобщий характер тому, что поэт говорит о мире. (В оригинале Торпа непоследовательно выделены заглавными буквами только некоторые из персонифицируемых существительных).
desert a beggar born — достоинство, рожденное нищим (от роду пребывающее в нищете)
с.3 needy nothing — Здесь “nothing” — антитеза “desert” в строке 2, то есть ничтожество. Эпитет “needy” тавтологически усиливает этот смысл ничтожности, отсутствия достоинств; выражение “needy nothing” можно передать как «жалкое ничтожество», «убогое ничтожество».
trimmed in jollity — Здесь “trimmed” означает «наряженный», «разодетый» а “jollity” употреблено в устаревшем значении «пышность», «великолепие», «роскошь». При этом возможна игра на другом значении “jollity” — «веселье», «празднество», а также ассоциация с шутовством.
с.4 faith — 1) вера (не обязательно в христианском смысле); 2) верность
unhappily — Наречие “unhappily” имеет здесь значение, которое было в употреблении с начала 16 в. до середины 17 в. — «злобно», «злонамеренно»; однако и более общее значение, «к несчастью», возможно, также следует учитывать.
faith… forsworn — от веры отреклись
с.5 gilded honour — По стилистическому механизму метонимии, «честь», «почести» (honour) здесь названы «позолоченными» (gilded), поскольку они символизируются золотыми знаками отличия (цепями и пр.); одновременно эпитет “gilded” содержит указание на чисто внешний, фальшивый характер этих почестей.
shamefully — постыдно
misplaced — Здесь, в отношении почестей, “misplaced” означает, что они воздаются не тому, кто их заслуживает.
с.6 maiden virtue — девственная добродетель (нравственность; целомудрие). Это можно понимать конкретно, как добродетель девственниц, или в более широком смысле.
rudely strumpeted — Поскольку “strumpet” означает «проститутка», “strumpeted” можно перевести как «проституирована»; наречие “rudely” (грубо) добавляет к этому экспрессивности, составляя параллель и контраст с “maiden”. Не совсем ясно, однако, что имеется в виду: что добродетель торгует собой, или что добродетель принуждают продаваться.
с.7 right perfection — истинное совершенство
wrongfully disgraced — Здесь “disgraced” означает «опозорено», а “wrongfully” — «ложно», «несправедливо», то есть “wrongfully disgraced” можно перевести как «оклеветано». С другой стороны, глагол “disgrace” употреблялся до конца 18 в. еще и в значении «обезобразить», «изуродовать», которое здесь может быть уместным, если под «совершенством» понимать красоту.
с.8 strength by limping sway disablиd — Здесь “sway” означает «власть», «правление», а “limping” — «шаткая», «неустойчивая» (присутствует также ассоциация с прилагательным “limp” — «вялый», «слабый»). Словосочетание “limping sway” содержит внутреннее противоречие, оксюморон, который подчеркивает неестественность такого явления. «Силу» (strength) здесь можно понимать по-разному, в более или менее широком смысле; возможно, эта неоднозначность допущена автором намеренно.
с.9 art — искусство; литература. Учитывая профессию автора, комментаторы подчеркивают, что “art” может означать искусство театра.
tongue-tied by authority — (искусство, которому) властью связан язык. В строке 9 фигурируют два противостоящих персонифицированных субъекта — «искусство» и «власть»; подобные пары имеются также в строках 10–12.
с.10 folly — 1) глупость; 2) прихоть, каприз, блажь
doctor-like — с ученым видом
skill — знание; мастерство; опыт
с.11 simple truth — безыскусная (наивная) правда (честность)
miscalled — Глагол “miscall” здесь употреблен в значении «(бранно) обозвать», «прозвать».
с.12 captive good — находящееся в неволе (порабощенное) добро
attending — прислуживающее
captain ill — Здесь употребленное атрибутивно “captain” означает «занимающее главенствующее положение» (зло). “Captive good” и “captain ill” составляют параллельную конструкцию и антитезу, подчеркнутую аллитерацией.
с.13 from these would I be gone — от (всего) этого я бы ушел. В следующей строке поясняется, что речь идет о смерти.
с.14 Save that to die = Except that if I die
my love — Относится к возлюбленному Другу поэта.
Устав от всего этого, я взываю к успокоительной смерти, —
устав видеть достоинство от роду нищим,
и убогое ничтожество, наряженное в роскошь,
и чистейшую веру, от которой злобно отреклись,
и позолоченные почести, позорно оказываемые недостойным,
и девственную добродетель, которую грубо проституируют,
и истинное совершенство, которое оклеветано,
и силу, которую шаткое правление сделало немощной,
и искусство, которому властью связан язык,
и блажь, с ученым видом управляющую знанием,
и безыскусную честность, которую прозвали глупостью,
и порабощенное добро в услужении у главенствующего зла, —
устав от всего этого, я бы от этого ушел,
но меня останавливает одно: умерев, я оставлю свою любовь в одиночестве.
СОНЕТ 73
That time of year thou mayst in me behold
When yellow leaves, or none, or few, do hang
Upon those boughs which shake against the cold,
Bare ruined choirs, where late the sweet birds sang.
In me thou seest the twilight of such day
As after sunset fadeth in the west,
Which by and by black night doth take away,
Death’s second self, that seals up all in rest.
In me thou seest the glowing of such fire
That on the ashes of his youth doth lie,
As the death-bed whereon it must expire,
Consumed with that which it was nourished by.
This thou perceiv’st, which makes thy love more strong,
To love that well which thou must leave ere long.
Комментарий
Один из самых знаменитых, сонет 73 имеет уникальную метафорическую структуру: поэт говорит о своей старости и приближающейся смерти, последовательно используя для этого три известные метафоры: осени, заката дня и затухающего костра, каждую из которых он разрабатывает с большим искусством. Неожиданная, утверждающая любовь концовка не опровергает этого меланхолического содержания, а придает всему стихотворению щемящее лирическое звучание.
с.1 That time of year — Из строк 2 – 4, которые являют пример чрезвычайно развернутого поэтизированного перифраза, становится ясно, что речь идет о поздней осени, которая, в свою очередь, служит метафорой старости.
behold — 1) видеть; заметить, узреть; 2) созерцать, смотреть
с.2 or none, or few (= either none or few) — (листьев на ветвях) или нет, или осталось мало. Метафорические «листья» здесь, вероятно, символизируют красоту и здоровье, которых человек лишается в старости.
с.2–3 shake against the cold — Здесь “cold” следует понимать как холодный ветер; при этом буквальный смысл «ветви трясутся на ветру» соединяется с переносным — «ветви дрожат от холода». Метафорический смысл «холода» — тяжкий и горестный для человека характер старости.
с.4 Bare ruined choirs — Место, породившее многочисленные комментарии и дискуссии. В оригинале Торпа оно было напечатано как “Bare rn’wd quiers”; исправление “quiers” на “choirs” обосновано тем, что до 18 в. существительное “choir” альтернативно писалось как “quire”. (“Quire” может также означать «манускрипт из восьми страниц, образованный сложением четырех листов» или, расширительно, любую небольшую несброшюрованную книгу, однако интерпретация строки 4 на основе этого значения затруднительна.) Приняв здесь “choirs”, это слово следует переводить как «клирос», или «хоры». По мнению некоторых комментаторов, образ разрушенного клироса мог быть навеян руинами монастырей, которых было много в Англии после правления Генриха VIII с его политикой секуляризации церковных земель.
late = lately
sweet birds sang — Здесь “sweet” можно перевести как «милые», «прелестные», или «сладкоголосые». Метафора пустых разрушенных «хоров», где еще недавно пели птицы, допускает различные истолкования, однако если выше облетевшие «листья» символизируют утраченные здоровье и красоту, то здесь «сладостное пенье птиц» — это, вероятно, былая молодость души: радость жизни, надежды, творческие силы.
с.5 In me — Повторяет “in me” в строке 1, составляя неправильную анафору.
twilight of such day — Здесь “day” означает «дневной свет» — конкретно, его остатки после захода солнца.
с.5–6 In me…/…west — День как метафора человеческой жизни и, соответственно, вечер как метафора старости являлись общими местами ренессансной поэзии, однако автор «Сонетов» многие расхожие метафоры развивал по-своему. В данном случае, при том что общий метафорический смысл сказанного в строках 5–6 не вызывает сомнений, не так просто однозначно ответить, что следует понимать под «угасающим светом». Просматривая «Сонеты» с этой точки зрения, мы обнаруживаем, что слово “light” (свет) в них всегда употребляется только метафорически, причем в разных случаях свет символизирует: 1) жизнь вообще, «белый свет», на который рождается человек (“main of light” в строке 5 сонета 60; “gracious light” в строке 1 сонета 7); 2) жизнь человека, интенсивность индивидуального существования (“thy light’s flame” в строке 6 сонета 1); 3) применительно к Другу — совершенство, затмевающее день (“thy much clearer light” в строке 7 сонета 43) и освещающее творчество (“thou thyself dost give invention light” в строке 8 сонета 38); 4) вдохновение, силу поэтического воображения (“pow’r to lend…light ” в строке 4 сонета 100). В метафоре угасающего света в сонете 73, возможно, соединяются некоторые (или все) из этих символов.
с.7 by and by — 1) немедленно, сразу; 2) вскоре
black night — черная ночь. Метафора смерти, где тавтологичный эпитет “black” выполняет стилистическую роль — подчеркивает кромешность, абсолютность ночи. Словосочение “black night” составляет параллель к “twilight of… day” в строке 6.
с.8 Death’s second self — «второе я» смерти. Необычный пример того, как внутрь одного образа вложен другой, так сказать, обратного действия: все второе четверостишье представляет собой развернутую метафору, в которой старость и смерть уподобляются, соответственно, закату дня и ночи; при этом элементом поэтической картины сумерек выступает уподобление ночи смерти.
seals up all in rest — Здесь “seals up” означает «плотно закрывает», «запечатывает», как в ларце или сундуке (ср. “Time’s chest” в сонете 65); здесь таким «сундуком» выступает “rest” — покой, неподвижность. С другой стороны, некоторые комментаторы указывают на возможную игру слов, поскольку в елизаветинскую эпоху написание “seal” мог иметь другой глагол — “seel”, который являлся термином соколиной охоты и означал «закрыть глаза соколу». (Охотничьи соколы (hawks) упоминаются в сонете 91.)
с.9 In me — Продолжение анафоры в строках 1 и 5.
glowing — В глаголе “glow”, который трудно перевести на русский язык одним словом, соединяются идеи света (блеска) и тепла (жара), исходящих от огня. В данном случае, с учетом контекста, “glowing” можно передать как «тление».
fire — Из разных значений существительного “fire” (огонь, очаг, пожар и т.п.) контексту больше всего соответствует «костер».
glowing of such fire — Конструкция, параллельная к “twilight of such day” в строке 5 и, неточно, к “That time of year” в строке 1.
с.10 That… his — Относится к “fire” в строке 9.
ashes of his youth — Здесь, как и во втором четверостишье, в метафору вложена обратная метафора: старость уподобляется затухающему костру, а начало горения костра уподобляется юности.
с.11 death-bed — ложе смерти. Имеются в виду “ashes” (угли, зола) в строке 10.
expire — погаснуть. Присутствуют ассоциации с другими значениями глагола “expire”: 1) выдохнуть; испустить последний вздох; 2) истечь, закончиться (о сроке).
с.12 Consumed with that which it was nourished by — Поглощенный тем (же), что его питало. В плане вещественного образа речь идет о том, что топливо, питавшее костер, став золой, мешает ему гореть, гасит его. О метафорическом смысле этого образа можно строить самые разные предположения. (Ср. также “Feed’st thy light’s flame with self-substantial fuel” в сонете 1.)
с.13 This — Имеется в виду все упомянутое выше (старость и близкая смерть поэта).
perceiv’st — осознаешь; понимаешь; постигаешь
thy love — твою любовь (ко мне)
с.14 To love that well which thou must leave ere long — (это заставляет тебя) больше любить (ценить) то, с чем ты должен вскоре расстаться. Что именно означает здесь «то», можно истолковать по-разному, но очевидная и предпочтительная интерпретация — поэт, общение с ним, его любовь и его творчество.
с.13–14 which…/…long — Следует отметить, что существует возможность совсем другой интерпретации всей концовки; именно, если под “thy love” понимать самого поэта, то предложение можно прочесть следующим образом: «это делает меня (поэта) сильнее, заставляя больше любить то, что мне придется вскоре покинуть». При некоторой натянутости такого варианта, нельзя исключать, что двусмысленность допущена автором намеренно.
Подстрочный перевод
Во мне ты видишь то время года,
когда желтые листья, — их или нет, или осталось мало, — висят
на ветвях, что трясутся на холодном ветру, —
оголенных разрушенных хорах, где недавно пели сладкоголосые птицы.
Во мне ты видишь сумерки дня,
который после захода солнца угасает на западе;
его быстро забирает черная ночь —
второе «я» Смерти, все опечатывающая покоем.
Во мне ты видишь сияние [тепло] такого огня,
который покоится на золе своей юности,
как на смертном ложе, где он должен угаснуть,
поглощенный тем, что его питало.
Ты это постигаешь, и это делает твою любовь сильнее,
заставляя очень любить то, что ты должен вскоре потерять.
Его, наверно, каждый слышал где-то:
Поет в лесах он, в середине лета –
С ним снова звуки меж стволов слышны;
Вещает он, что старятся ростки,
И нет в помине всех цветов весны;
Что, раннею утратой, облетели
У груш и вишен все их лепестки,
В день солнечный, подобием метели;
Что вот и листья скоро опадут;
Что пыль дорожная повсюду тут.
Умолкнуть мог бы, как любая птица,
Но все поет он, ибо петь мастак,
И будет песнь его вопросом длиться:
Что делать, если всё уже не так?
THE OVEN BIRD
There is a singer everyone has heard,
Loud, a mid-summer and a mid-wood bird,
Who makes the solid tree trunks sound again.
He says that leaves are old and that for flowers
Mid-summer is to spring as one to ten.
He says the early petal-fall is past
When pear and cherry bloom went down in showers
On sunny days a moment overcast;
And comes that other fall we name the fall.
He says the highway dust is over all.
The bird would cease and be as other birds
But that he knows in singing not to sing.
The question that he frames in all but words
Is what to make of a diminished thing.
Ручей к июню замер и затих.
Нуждались в нем, но где ж его найти?
Быть может, он подземные пути
Теперь избрал (и квакш увел своих,
Чей хор в тумане различали мы,
Как призрак колокольцев и зимы) –
Иль в стебли бальзаминов негустых
Вошел – что ветром гнутся до земли,
Обратно водам тем, что тут текли.
А ложе мертвой устлано листвой,
Теряющей от зноя облик свой.
На взгляд чужой ручья тут больше нет,
И только память посылает весть
Нам от ручья, что в песнях не воспет.
Что любим, любим мы таким, как есть.
HYLA BROOK
By June our brook’s run out of song and speed.
Sought for much after that, it will be found
Either to have gone groping underground
(And taken with it all the Hyla breed
That shouted in the mist a month ago,
Like ghost of sleigh-bells in a ghost of snow) —
Or flourished and come up in jewel-weed,
Weak foliage that is blown upon and bent
Even against the way its waters went.
Its bed is left a faded paper sheet
Of dead leaves stuck together by the heat —
A brook to none but who remember long.
This as it will be seen is other far
Than with brooks taken otherwhere in song.
We love the things we love for what they are.
Чей это лес, я узнаю:
Он на другом живет краю –
Ему, за этой снежной мглой,
Не видно, как я здесь стою.
Сбит с толку конь послушный мой
Тем, что не еду я домой,
А стал в снегу, где нет жилья,
Под вечер, темною зимой.
Он мнется, бубенцом звеня:
Уж не с пути ли сбился я?
В ответ – лишь ветер в тишине,
Снежинок легкая струя.
Лес чуден в снежной пелене,
Но нас в другой ждут стороне,
И на покой не скоро мне,
И на покой не скоро мне.
STOPPING BY WOODS ON A SNOWY EVENING
Whose woods these are I think I know.
His house is in the village though;
He will not see me stopping here
To watch his woods fill up with snow.
My little horse must think it queer
To stop without a farmhouse near
Between the woods and, frozen lake
The darkest evening of the year.
He gives his harness bells a shake
To ask if there is some mistake.
The only other sound's the sweep
Of easy wind and downy flake.
The woods are lovely, dark and deep.
But I have promises to keep,
And miles to go before I sleep,
And miles to go before I sleep.
Кто говорит, что мир в огне
Погибнет, кто во льду.
Насколько страсть знакома мне,
Я б предпочел, чтобы – в огне.
Но если б дважды обречен
Был мир, я, злобу зная то ж,
Сказал бы, что для похорон
И лед достаточно хорош,
Сойдет и он.
FIRE AND ICE
Some say the world will end in fire,
Some say in ice.
From what I've tasted of desire
I hold with those who favor fire.
But if it had to perish twice,
I think I know enough of hate
To say that for destruction ice
Is also great
And would suffice.
Когда к краю леса пришел я,
Дрозд послышался мне.
Еще сумерки были снаружи,
Но темно в глубине.
Уже слишком темно, чтобы птица,
Ловким взмахом крыла,
На ночлег устроилась лучше –
Только спеть и могла.
Свет последний закатного солнца
Догорел позади,
Но для песни одной оставался
Он у птицы в груди.
Эта песня плыла меж стволами
В непроглядную даль –
Приглашала войти в эту темень,
Разделить с ней печаль.
Нет! Я вышел увидеть звезды
И во тьму не желал,
Даже если б меня позвали,
А никто и не звал.
COME IN
As I came to the edge of the woods,
Thrush music - hark!
Now if it was dusk outside,
Inside it was dark.
Too dark in the woods for a bird
By sleight of wing
To better it perch for the night,
Though it still could sing.
The last of the light of the sun
That had died in the west
Still lived for one song more
In a thrush'd breast.
Far in the pillared dark
Thrush musc went -
Almost like a call to come in
To the dark and lament.
But no, I was out for stars:
I wouldn't come in.
I meant not even if asked,
And I hadn't been.
Окна закрой, пусть поля замолчат,
Пусть деревья качаются в тишине.
Если птиц голоса еще где-то звучат,
Их не нужно мне.
Долго жизни не будет у этих болот,
Долго птица не прилетит ни одна.
Так закройся, не слушай, как ветер поет,
Лишь смотри из окна.
NOW CLOSE THE WINDOWS
Now close the windows and hush all the fields:
If the trees must, let them silently toss;
No bird is singing now, and if there is,
Be it my loss.
It will be long ere the marshes resume,
It will be long ere the earliest bird:
So close the windows and not hear the wind,
But see all wind-stirred.
В осеннем лесу расходились пути.
Я медлил – жалел, что дороги обе
Не выбрать, и сразу двумя не пойти.
В одну я вглядывался, найти
Стараясь ее продолженье в чащобе.
Но выбрал другую – ничем не хуже.
Ее потому были больше права,
Что, вроде бы, глуше она и уже
Была – хоть заброшенность чуть не ту же
И в той находил я, что видел сперва.
В то утро каждую из дорог
Листва нетоптанная устилала.
О, первую я про запас приберег! –
Хоть чувствовал, что не вернуться мог,
Ведь всякий путь – лишь путей начало.
Когда голова моя будет бела,
Скажу я: однажлы, в лесу пожелтелом,
Развилка дорог на пути мне легла,
И я – ту, что хожена меньше была,
Я выбрал, и в этом все дело.
THE ROAD NOT TAKEN
Two roads diverged in a yellow wood
And sorry I could not travel both
And be one traveler, long I stood
And looked down one as far as I could
To where it bent in the undergrowth
Then took the other, as just as fair,
And having perhaps the better claim
Because it was grassy and wanted wear
Though as for that the passing there
Had worn them really about the same
And both that morning equally lay
In leaves no step had trodden black.
Oh, I kept the first for another day!
Yet knowing how way leads on to way,
I doubted if I should ever come back.
I shall be telling this with a sigh
Somewhere ages and ages hence:
Two roads diverged in a wood, and I—
I took the one less traveled by,
And that has made all the difference.
Довожу до сведения коллег-переводчиков, что стихотворный перевод всего свода сонетов Шекспира опубликован мною в издании: У. Шекспир. Сонеты/пер. А. Шаракшанэ. – ISBN 5-85941-241-X, М., 2006. Полный текст этого перевода можно также найти на сайте "http://sonnets-best.narod.ru".
Александр Шаракшанэ
В 2004 г. я (с соавтором) занимался составлением антологии современных переводов сонетов Шекспира. Большинство сонетов были представлены подлинным текстом, подстрочным переводом и двумя стихотворными переводами, которые вместе занимали один разворот в книге. Однако для наиболее известных, важных сонетов отводилось два разворота, и тогда число стихотворных переводов возрастало до шести. В большинстве случаев для таких популярных сонетов без труда удавалось найти нужное количество приемлемых переводов. Однако с сонетом 90 вышла заминка: он безусловно относится к числу важных и заслуживал двух разворотов, но – в первую очередь из-за недостака времени и ограниченности источников информации – составители поначалу не могли найти шести подходящих переводов. Свой стихотворный перевод я к тому времени уже выполнил и включил в книгу, но и с учетом этого переводов было только пять. Время поджимало, нужно было принимать решение, и я задал себе задачу: перевести сонет 90 заново, так чтобы новый перевод ни в чем не совпадал с моим прежним текстом, – чтобы можно было включить этот новый вариант в книгу под псевдонимом.
Это был интересный опыт. Я понятия не имел, что у меня может получиться. Вообще, может ли переводчик родить два совершенно разных, но одинаково близких к подлиннику перевода? Оказалось, что это, в принципе, возможно. Ниже приводятся два моих перевода сонета 90, первый из которых был опубликован в Антологии. Второй текст не понадобился, потому что недостающий шестой перевод в конце концов отыскался.
Предоставляю моим читателям судить о том, какой из двух текстов предпочтительнее, и буду рад услышать их мнение об этом.
Александр Шаракшанэ
SONNET 90
Then hate me when thou wilt, if ever, now
Now while the world is bent my deeds to cross,
Join with the spite of Fortune, make me bow,
And do not drop in for an after-loss.
Ah do not, when my heart has scaped this sorrow,
Come in the rearward of a conquered woe;
Give not a windy night a rainy morrow,
To linger out a purposed overthrow.
If thou wilt leave me, do not leave me last,
When other petty griefs have done their spite,
But in the onset come; so shall I taste
At first the very worst of Fortune’s might;
And other strains of woe, which now seem woe,
Compared with loss of thee, will not seem so.
Подстрочный перевод:
Что ж, отвернись от меня, когда пожелаешь, но лучше сейчас —
сейчас, когда мир вознамерился быть во всем против меня;
объединись со злобой Фортуны, заставь меня согнуться,
а не стань последней потерей.
Не приди, когда мое сердце избежит этой (нынешней) печали,
в арьергарде побежденного горя;
не добавь к бурной ночи дождливое утро,
оттягивая предназначенную (мне) погибель.
Если желаешь бросить меня, не бросай меня в последнюю очередь,
когда другие, мелкие бедствия (уже) нанесут свой ущерб,
но приди с первым натиском (бед), — так я испробую
сразу наихудшую силу Фортуны,
и другие горести — которые теперь кажутся горем, —
по сравнению с потерей тебя уже не покажутся таковым.
СОНЕТ 90
ВАРИАНТ 1
Коль быть отвергнутым мне суждено,
Так пусть – теперь, когда кругом несчастье.
Согни, с Фортуной злобной заодно,
Меня своим презреньем в одночасье.
Дав сердцу с горем справиться своим,
Не насылай вослед другого горя.
За ночью бурной утром грозовым
Не разразись нежданно, ночи вторя.
Коль хочешь бросить — так бросай, не жди,
Когда все мелкие случатся беды.
Вперед других напастей напади,
Чтоб худший жребий сразу я изведал.
И, рядом с этим, боль других утрат
Покажется мне меньше во сто крат.
ВАРИАНТ 2
Оставь меня теперь, когда и так
Мир на меня кругом идет войною,
Стань самой тяжкой из его атак,
Но не последней горестью двойною.
Не дай душе оправиться от бед,
Чтоб только хуже был потом я ранен.
Не насылай, ненастной ночи вслед,
Отсроченную бурю утром ранним.
Не жди, чтоб череда сужденных мне
Печалей мелочных меня сразила.
Ударь немедля — чтоб познал вполне
Я, какова Фортуны злая сила.
И там, где нынче вижу я беду,
Тебя лишась, беды я не найду.
Полный подстрочный перевод сонетов Шекспира был выполнен мною в 2004 году и опубликован в книге: "У. Шекспир. Сонеты. Антология современных переводов. -- СПб.: Азбука-классика. -- 2004". Право на воспроизведение этого перевода в настоящее время принадлежит издательству "Азбука-классика"; с разрешения Издательства я поместил его полный текст на сайт "http://sonnets-best.narod.ru". Познакомьтесь, коллеги.
А. Шаракшанэ
Вокруг 66 сонета Шекспира не утихают переводческие страсти. Порой приходится слышать, что главное при переводе – передать энергию, экспрессию, и ради этого позволительно отступать от текста подлинника. В качестве положительных примеров таких «экспрессивных» переводов цитируются переложения, написанные на современном разговорном языке, если не сленге (С. Шабуцкого и др.). Я двумя руками за то, чтобы передать экспрессию, в той мере, в какой она действительно присуща подлиннику, но при условии верного следования тексту. Я не уважаю переложения и импровизации на тему, считаю, что все они недорого стоят. Чтобы не быть голословным и показать, как просто это делается, я сочинил пародию на 66 сонет, написав ее на квази-блатном жаргоне, каким говорят криминальные личности в плохих телесериалах. Уверен, что великому шекспировскому тексту от этого никакого ущерба не будет, но, возможно, мне удастся убедить некоторых своих читателей, что экспрессивные вольные переложения – это не то, что стоит обсуждать в связи с действительно дьявольски трудным для перевода сонетом 66.
А. Шаракшанэ
МАЛЯВА 66
Достал меня весь этот беспредел:
Когда у чма капусты до хрена,
А пацаны реально не у дел,
И все понятия послали на,
И возвели в авторитет кидал,
И целку покупают за стакан,
И стукачок вора в законе сдал,
И заморил бойца хромой пахан,
И кум прикрыл весь правильный базар,
И честным фрайером быть западло,
И вор не вылезает из-под нар,
И заправляют cука и фуфло, –
Не стал бы я тут чалиться и дня,
Да кореша опустят без меня.
Хочу поделиться с собратьями – поэтами и, в первую очередь, переводчиками, историей о том, как пять лет назад я чуть не стал Чемпионом мира среди поэтов-любителей.
Дело было так. В Москве гостил один мой знакомый, постоянно живший и работавший в США. Зная о моих поэтических наклонностях (а также о том, что никакой известности мои стихи мне не снискали), он сказал: «А почему бы тебе не попробовать очаровать американскую публику?» – и дал мне адрес некого Международного общества поэтов, которое проводило на постоянной основе конкурс коротких стихотворений на английском языке.
Я решил попробовать, смеха ради. Сначала я попытался перевести на английский какое-нибудь из своих русских стихотворений. Результат бы неожиданным и поучительным для меня: из попытки такого перевода совершенно ничего не вышло. Я был раздосадован и попробовал написать сразу по-английски что-то новое, пусть самое примитивное. And wow! родился стиш на 20 строк (таково было условие конкурса). Назывался он My Job; в нем я (или, вернее, мой лирический герой) писал, что, дескать, моя работа – и другой мне не надо, – в том, чтобы сидеть на берегу пруда и наблюдать, как, отражаясь в нем, по небу проплывают облака, а день клонится к вечеру, и т. п.
Я получил ответ такого содержания: стихотворение мое удовлетворяет высоким требованиям конкурса и заслужило право быть включенным в сборник под названием «Голоса осени» или что-то в этом роде. Тут же мне предлагали купить экземпляр этого роскошного подарочного издания – как автор, я получал скидку 50% (бесплатно, однако, ни одного экземпляра не предлагали).
После некоторых колебаний, я не решился на такую экстравагантную трату и вместо этого послал еще одно стихотворение, под названием Spinning. Это произведение было посерьезней, в нем отразились мрачные размышления человека средних лет о своем возрасте, неизбежной старости и неизбежном всем остальном. Образ был такой: вот, с годами я все больше сутулюсь, как будто непроизвольно стараюсь быть поближе к земле, а причину-то, дескать, я открыл, она в том, что земля вращается все быстрее и, соответственно, мне все труднее бороться с центробежной силой. А скоро она меня и совсем унесет с поверхности земли – если я благоразумно в нее не зароюсь… В общем, не очень весело, но жизненно.
На это я получил ответ, что высокое качество моих стихов очевидно, и мое новое творение будет помещено не только в очередной роскошный сборник, но также и на аудио-диск, где отборные стихи будут начитаны профессиональными чтецами. И сборник и диск мне предлагалось купить за полцены.
В общем-то я был бы не прочь купить что-нибудь, но было это дороговато, да еще пересылка… Короче, вместо приобретения этой продукции, я послал на конкурс еще одно, третье стихотворение. Это уже было написано в полную силу, по следам настоящих эмоций и подлинных биографических обстоятельств. Называлось The Warm Winter, и было оно о разлуке и одиночестве, о чем же еще.
На это последнее стихотворение мне пришел ответ за подписью председателя общества. Мне сообщалось, что я номинирован на звание World Champion Amateur Poet, и меня будут очень ждать на финальной части конкурса, которая имеет состояться тогда-то в городе Вашингтоне (все это происходило в 2001 году). Номинации удостоились шестьдесят человек, а призовой фонд составлял чуть более 60 тысяч долларов, причем первый приз – 30 тысяч, остальные поменьше.
Моим первым желанием было бежать в консульство за визой, однако здравый смысл возобладал. Перелет туда-сюда, гостиница (почему-то поэты должны были остановиться не в каком-нибудь студенческом общежитии, а в отеле Carlton) и прочее, – в общем, мне эта блажь была не по карману. Я написал председателю, что, будучи бедным поэтом бедной страны под названием Россия, не могу себе позволить счастья общения со своими духовными братьями в отеле Carlton города Washington, DC, но если, паче чаянья, мои стихи что-нибудь выиграют, я готов получить приз переводом, в случае получения какового обязуюсь написать еще много прекрасных стихов на английском языке. Ответа на это я не получил.
На этом закончилась (по крайней мере, на сегодня) моя карьера международного англоязычного поэта. До сих пор не знаю, было ли все это стопроцентной рекламной туфтой, или же я упустил что-то реальное.
Для тех, кто захочет пойти по моим стопам и попробовать свои силы в этом конкурсе (думаю, что он проводится и поныне), привожу почтовый адрес:
International Society of Poets
1 Poetry Plaza
Owings Mills, MD 21117-6282
USA
Напоминаю, что принимаются только стихотворения на английском языке, длиной не более 20 строк.
Ниже – мои три английских стихотворения, в порядке написания.
MY JOB
It’s my job to make out the meanings of things –
Of the sky, of the grass, of the grasshopper’s flight,
Of the pond, of the fish, of the slenderest rings
On the clouded surface, so blue, so white.
Someone has to unravel the intricate plots
Of the paths in the meadows ever leading astray,
Or the hot afternoon which to five-o-clock plods
May despair and slump by the water to stay.
Sudden gale and the fall of unwarranted dark
Almost baffle me for an inscrutable pause,
But the meaning soon flashes to me as a spark
And lights up all the world, to a storm of applause.
Having mastered the storm, shrewdly squinting my eye,
I look up, and the elements get reconciled,
And to fathom the meaning I put on the sky
Seven braces of colors, so safe, so wild.
My responsible job keeps me busy all day
And I hope I’ll do nothing else in my life,
And if once I’m done with the earth, I may
Get to counting stars – one, two three, four, five...
SPINNING
Time has awfully shriveled and quickened its pace –
Whole months of now aren’t a former day’s worth, –
And I know for certain that the cause of this race
Is the acceleration of the spinning of Earth.
I can feel it with all of my cumbersome torse,
And I stoop more and more and look down, not around.
Age has nothing to do with it – it’s with the force
Centrifugal I struggle to remain on the ground.
I’m bending as if I were really old
And I’ve taken to sitting in quiet alone.
Any careless movement can loosen my hold
Of this planet, and I’ll be swept off it and gone.
I can’t heed anything, I’m so obsessed
With the spinning and stunned by its growing rate;
And it looks like I’ll have to, in search of some rest,
Go under the turf, under its blessed weight.
Safely fastened, I’ll hear the tunes of the grass;
All the babel of life will be mine to conceive;
And the ages, like clouds, will slowly pass
Over me and my world which I won’t ever leave.
THE WARM WINTER
In spite of the fears, the winter’s been rarely warm –
well into December it’s never once frosted or snowed.
It’s humid instead, and the sparkles of water-spray swarm
around the street-lamps and set as a delicate load
on asphalted walks and my coated shoulders and sleeves,
and put applications to my heated forehead. The mist
is such that a man that his home imprudently leaves
can stray and get lost in the alleys and never be missed.
Today I have walked to the pond in your favourite park
and, can you imagine, I found a lonely duck
still circling the coal-black pool in the growing dark –
still waiting for your kind hands and a crumb of good luck.
I fed it, but what can I offer th’invisible planes
whose purring is coming, detached, from the sky overcast?
Away they are flying, above all the worries and pains,
to sunshiny lands – so bright, so free of the past.
Oh no, I have no hopes of getting you back –
it’s simply because of this wet I’m out of form.
In time I’ll be fine, and it’s time that I now don’t lack.
It’s only this winter – who knew that it’d be so warm...
Такое у любви есть оправданье
Никчемному коняге моему:
Когда от друга прочь, дорогой дальней,
Я еду, торопиться ни к чему.
А стану возвращаться — быть в ответе
Ему пред нетерпением моим.
Тогда, хотя бы мчался он, как ветер,
Всё мне казалось бы, что мы стоим.
Тогда мое желанье нас обгонит,
Оно подобно быстрому огню,
С ним никакие не сравнятся кони —
Но своего я все же извиню:
Коль от тебя он плелся еле-еле,
Пускай бредет, а сам помчусь я к цели.
Thus can my love excuse the slow offence
Of my dull bearer, when from thee I speed:
From where thou art, why should I haste me thence?
Till I return, of posting is no need.
O what excuse will my poor beast then find,
When swift extremity can seem but slow?
Then should I spur though mounted on the wind,
In wingиd speed no motion shall I know:
Then can no horse with my desire keep pace;
Therefore desire (of perfect’st love being made)
Shall neigh (no dull flesh) in his fiery race,
But love, for love, thus shall excuse my jade:
Since from thee going he went wilful slow,
Towards thee I’ll run and give him leave to go.
О, как в пути далеком тяжело мне,
Когда я знаю, что на склоне дня
Мне отдых долгожданный лишь напомнит,
Что милый друг все дальше от меня!
Мой конь, под тяжестью моей печали,
Плетется вяло, с поводом не в лад, –
Ему, как видно, чувства подсказали,
Что всадник скорости и сам не рад.
Сердясь, я в бок его вонзаю шпору,
В ответ же слышится гнетыщий стон,
Какой издать скорее мне бы впору,
Кто мучим более, чем шпорой — он.
И стону этому я мыслью вторю,
Что счастье позади — я еду к горю.
How heavy do I journey on the way,
When what I seek (my weary travel’s end)
Doth teach that ease and that repose to say,
‘Thus far the miles are measured from thy friend.’
The beast that bears me, tirиd with my woe,
Plods dully on, to bear that weight in me,
As if by some instмnct the wretch did know
His rider loved not speed, being made from thee:
The bloody spur cannot provoke him on
That sometimes anger thrusts into his hide,
Which heavily he answers with a groan
More sharp to me than spurring to his side;
For that same groan doth put this in my mind:
My grief lies onward and my joy behind.
Для той поры (ужель она придет?),
Когда грехи прощать не станешь мне ты,
Когда итог последний подведет
Любовь, исполнив разума советы;
Когда, случайно встретив, ты меня
Едва приветишь солнцами-глазами;
Когда на месте прежнего огня
Приличий холод будет между нами, —
Для той поры оплот я сотворю,
В сознании того, чего я стою:
Свидетелем твоим заговорю
На том суде, что сам себе устрою.
Меня ты бросить вправе по суду,
Меня любить — причин я не найду.
Against that time (if ever that time come)
When I shall see thee frown on my defиcts,
Whenas thy love hath cast his utmost sum,
Called to that audit by advised respects;
Against that time when thou shalt strangely pass,
And scarcely greet me with that sun, thine eye,
When love, converted from the thing it was
Shall reasons find of settled gravity:
Against that time do I insconce me here
Within the knowledge of mine own desert,
And this my hand against myself uprear,
To guard the lawful reasons on thy part.
To leave poor me thou hast the strength of laws,
Since why to love I can allege no cause.
С каким стараньем, собираясь в путь,
Я под замок упрятал всё, что можно,
Чтоб мелочь каждую потом вернуть,
От рук нечестных сохранив надежно!
Но в ком одном души не чаю я,
В сравненье с кем брильянт сочту я вздором,
Моя отрада и печаль моя —
Ты можешь быть любым украден вором.
Тебя не мог держать я взаперти.
Ты будешь в тайнике таком храниться,
Где волен ты остаться иль уйти, —
В моей груди, заботливой темнице.
И там, боюсь я, вор тебя найдет —
Такой трофей и Честность украдет!
How careful was I, when I took my way,
Each trifle under truest bars to thrust,
That to my use it might un-usиd stay
From hands of falsehood, in sure wards of trust!
But thou, to whom my jewels trifles are,
Most worthy comfort, now my greatest grief,
Thou best of dearest, and mine only care,
Art left the prey of every vulgar thief.
Thee have I not locked up in any chest,
Save where thou art not, though I feel thou art,
Within the gentle closure of my breast,
From whence at pleasure thou mayst come and part;
And even thence thou wilt be stol’n, I fear,
For truth proves thievish for a prize so dear.
Глаза и сердце поклялись однажды
Друг другу помогать, чем каждый может:
Когда глаза тебя увидеть жаждут
Иль сердце от любви удушье гложет,
Дается сердцу пировать с глазами —
Твоим портретом любоваться вволю,
Потом глаза гостят у сердца сами —
В любовных мыслях получают долю.
Коль будут сердце и глаза делиться,
Тебя, хоть далеко ты, я присвою.
Ты от меня не можешь отдалиться:
Пока я мыслю, мысль моя с тобою.
Когда ж уснет она, твой образ сразу
Разбудит сердце и предстанет глазу.
Betwixt mine eye and heart a league is took,
And each doth good turns now unto the other:
When that mine eye is famished for a look,
Or heart in love with sighs himself doth smother,
With my love’s picture then my eye doth feast,
And to the painted banquet bids my heart;
Another time mine eye is my heart’s guest,
And in his thoughts of love doth share a part.
So either by thy picture or my love,
Thyself, away, art present still with me,
For thou not farther than my thoughts canst move,
And I am still with them, and they with thee;
Or if they sleep, thy picture in my sight
Awakes my heart to heart’s and eye’s delight.
У глаз моих и сердца тяжба злая
За обладанье образом твоим:
Глаза ревнуют, всем владеть желая,
А сердце прав не уступает им.
Клянется сердце: лишь в его темнице,
Глазам невидимый, хранишься ты;
Те отвергают иск: им тоже мнится,
Что только в них обитель красоты.
Чтоб положить конец жестоким спорам,
Собранье мыслей применяет власть.
Утверждены их мудрым приговором
И доля ясных глаз, и сердца часть:
Глазам — права на дорогую внешность,
А сердцу — на любовь твою и нежность.
Mine eye and heart are at a mortal war,
How to divide the conquest of thy sight:
Mine eye my heart thy picture’s sight would bar,
My heart mine eye the freedom of that right.
My heart doth plead that thou in him dost lie
(A closet never pierced with crystal eyes),
But the defendant doth that plea deny,
And says in him thy fair appearance lies.
To ’cide this title is impannelиd
A quest of thoughts, all tenants to the heart,
And by their verdict is determinиd
The clear eye’s moiety and the dear heart’s part:
As thus: mine eye’s due is thy outward part,
And my heart’s right thy inward love of heart.
А две другие составные части,
Те, что от воздуха и от огня —
Паренье мысли и пыланье страсти, —
Всегда к тебе стремятся от меня.
Когда — любви послами дорогими —
Они в твои уносятся края,
Без них, с двумя стихиями другими,
Как в меланхолии, сникаю я.
Под тяжестью своей я буду гнуться
И мой не восстановится состав,
Пока мои посланцы не вернутся,
Тебя в прекрасном здравии застав.
Узнав о том, я радуюсь, но вскоре
Их отсылаю вновь, себе на горе.
The other two, slight air and purging fire,
Are both with thee, wherever I abide;
The first my thought, the other my desire,
These present-absent with swift motion slide;
For when these quicker elements are gone
In tender embassy of love to thee,
My life, being made of four, with two alone
Sinks down to death, oppressed with melancholy,
Until life’s composition be recured
By those swift messengers returned from thee,
Who even but now come back again assured
Of thy fair health, recounting it to me.
This told, I joy, but then no longer glad,
I send them back again and straight grow sad.
Когда б из мысли — не из вялой плоти —
Я состоял, как мог бы я легко
Преодолеть, в стремительном полете,
Путь до тебя, как ты ни далеко!
В какие б земли ни было порою
Угодно занести меня судьбе,
Я и моря, и сушу перекрою
Неудержимой мыслью о тебе.
Увы, не весь из мысли быстроногой,
Преград не знающей, я сотворен.
Земли с водой в моем составе много;
Удел мой — издавать за стоном стон,
Коль две стихии медленные дали
Мне только слезы — знак своей печали.
If the dull substance of my flesh were thought,
Injurious distance should not stop my way,
For then despite of space I would be brought,
From limits far remote, where thou dost stay.
No matter then although my foot did stand
Upon the farthest earth removed from thee,
For nimble thought can jump both sea and land
As soon as think the place where he would be.
But ah, thought kills me that I am not thought,
To leap large lengths of miles when thou art gone,
But that, so much of earth and water wrought,
I must attend time’s leisure with my moan,
Receiving nought by elements so slow
But heavy tears, badges of either’s woe.
Смежая веки, лучше вижу я:
Днем на презренные гляжу я вещи,
А ночью предо мною тень твоя,
Глазам закрытым видимая, блещет.
Ночь озарил своим явленьем ты.
О, как же будет днем оно прекрасно!
И белый свет затмят твои черты,
Коль даже тень их так сияет ясно.
Тебя узреть — каким для глаз моих
Великим наслажденьем это будет,
Коль даже по ночам, незрячих, их
От сна тяжелого твой образ будит!
Дни без тебя — что ночи для меня,
А ночь с тобой в мечтах — светлее дня.
When most I wink, then do mine eyes best see,
For all the day they view things unrespected;
But when I sleep, in dreams they look on thee,
And darkly bright, are bright in dark directed.
Then thou, whose shadow shadows doth make bright,
How would thy shadow’s form form happy show
To the clear day with thy much clearer light,
When to unseeing eyes thy shade shines so!
How would (I say) mine eyes be blessиd made,
By looking on thee in the living day,
When in dead night thy fair imperfect shade
Through heavy sleep on sightless eyes doth stay!
All days are nights to see till I see thee,
And nights bright days when dreams do show thee me.
Что ею обладаешь ты — не жаль,
Хоть сильно я любил ее, не скрою.
Мне сердце ранит худшая печаль:
Что обладает и она тобою.
Изменники, я вас прощу вполне:
Ты любишь ту, что полюбилась другу,
Она же неверна на благо мне,
Чтоб испытал ее ты — мне в услугу.
Я потерял — нашла любовь моя;
Ты обретаешь там, где я утратил.
Нашли друг друга вы — лишился я
Вас, изменивших мне меня же ради.
Но верю я: мой друг и я — одно,
И ей любить меня лишь суждено.
That thou hast her, it is not all my grief,
And yet it may be said I loved her dearly;
That she hath thee, is of my wailing chief,
A loss in love that touches me more nearly.
Loving offenders, thus I will excuse ye:
Thou dost love her because thou know’st I love her,
And for my sake even so doth she abuse me,
Suff’ring my friend for my sake to approve her.
If I lose thee, my loss is my love’s gain,
And losing her, my friend hath found that loss;
Both find each other, and I lose both twain,
And both for my sake lay on me this cross.
But here’s the joy, my friend and I are one.
Sweet flattery! then she loves but me alone.
Все милые грехи твоей свободы,
Когда я в сердце не живу твоем,
Простительны — ведь в молодые годы
Мы часто дань соблазну отдаем.
Прекрасен ты — от лести нет отбою;
Ты добр — тебе опасности грозят.
Как сыну женщины владеть собою,
Когда он женщиной в осаду взят?
И все ж ты мог, умерив вожделенья
Беспутной юности и красоты,
Не покушаться на мои владенья,
Где обе верности нарушил ты:
Ее — прельстив ее красой своею,
Свою — красой мне изменяя с нею.
Those pretty wrongs that liberty commits,
When I am sometime absent from thy heart,
Thy beauty and thy years full well befits,
For still temptation follows where thou art.
Gentle thou art, and therefore to be won,
Beauteous thou art, therefore to be assailed;
And when a woman woos, what woman’s son
Will sourly leave her till he have prevailed?
Ay me, but yet thou mightest my seat forbear,
And chide thy beauty and thy straying youth,
Who lead thee in their riot even there
Where thou art forced to break a twofold truth:
Hers, by thy beauty tempting her to thee,
Thine, by thy beauty being false to me.
Присвой, любимый, все мои любови —
Всё отними, что мне любить дано.
Тебе ль приобретенья эти внове?
Ведь вся моя любовь — твоя давно.
Коль ты берешь мое, любя меня лишь,
В том никакой вины я не найду;
Стыдись, когда себе ты изменяешь
У прихоти своей на поводу.
Тебе прощу я — не подам и виду,
Хоть, милый вор, ты грабишь бедняка.
Но как любви снести любви обиду,
Что более, чем ненависть, горька!
Прелестен грех твой в образе благом.
Казни обидой — но не стань врагом.
Take all my loves, my love, yea, take them all;
What hast thou then more than thou hadst before?
No love, my love, that thou mayst true love call;
All mine was thine before thou hadst this more.
Then if for my love thou my love receivest,
I cannot blame thee for my love thou usest;
But yet be blamed, if thou thyself deceivest
By wilful taste of what thyself refusest.
I do forgive thy robb’ry, gentle thief,
Although thou steal thee all my poverty;
And yet love knows it is a greater grief
To bear love’s wrong than hate’s known injury.
Lascivious grace, in whom all ill well shows,
Kill me with spites, yet we must not be foes.
О, как же мне с достоинством восславить
Тебя — часть драгоценную мою?
Как мне хвалы нелепой не доставить
Себе, когда тебя я воспою?
Уже затем пусть будем мы не вместе —
Пусть будет и любовь разделена, —
Чтоб, отлученный, мог сложить я песню,
Что в честь твою лишь прозвучать должна.
Разъединение! Каким же пыткам
Ты для меня равнялось бы, когда
Тебя не заполняла бы с избытком
Любовных дум заветных череда! —
Когда б я не познал твою науку:
Как, друга славя, пережить разлуку.
O how thy worth with manners may I sing,
When thou art all the better part of me?
What can mine own praise to mine own self bring?
And what is’t but mine own when I praise thee?
Even for this, let us divided live,
And our dear love lose name of single one,
That by this separation I may give
That due to thee which thou deserv’st alone.
O absence, what a torment wouldst thou prove,
Were it not thy sour leisure gave sweet leave
To entertain the time with thoughts of love,
Which time and thoughts so sweetly doth deceive,
And that thou teachest how to make one twain,
By praising him here who doth hence remain.
Моей ли Музе не иметь предмета,
Когда твоим дыханьем полон стих?
Мне темою — ты сам, и тема эта
Не для писаний грубых и простых.
Себя благодари, коль чем-то сможет
Привлечь твое вниманье мой сонет.
Где бессловесный, что стихов не сложит,
Когда ты творчеству свой даришь свет?
Явись десятой Музою, превыше
Десятикратно старых девяти,
И дай тому, кто о тебе напишет,
Стихи на все века произвести.
Коль нашим дням перо мое по нраву,
Труд мне оставь, хвалу — себе по праву.
How can my Muse want subject to invent
While thou dost breathe, that pour’st into my verse
Thine own sweet argument, too excellent
For every vulgar paper to rehearse?
O give thyself the thanks if aught in me
Worthy perusal stand against thy sight,
For who’s so dumb that cannot write to thee,
When thou thyself dost give invention light?
Be thou the tenth Muse, ten times more in worth
Than those old nine which rhymers invocate,
And he that calls on thee, let him bring forth
Eternal numbers to outlive long date.
If my slight Muse do please these curious days,
The pain be mine, but thine shall be the praise.
Как рад старик-отец, чей отпрыск юный
Резвится, полон силы и огня,
Так, согнутый ударами Фортуны,
Твоими благами утешен я.
Пусть красотой и благородной кровью,
Вдобавок к состоянью и уму,
Ты наделен, — тогда и я, любовью,
Причастен к изобилью твоему.
Я не презренный, не хромой, не бедный —
Ведь от великих совершенств твоих
Мне обладать довольно тенью бледной
И я живу частицей славы их.
Всё лучшее в тебе пусть воплотится —
И мне стократно в счастье обратится.
As a decrepit father takes delight
To see his active child do deeds of youth,
So I, made lame by Fortune’s dearest spite,
Take all my comfort of thy worth and truth;
For whether beauty, birth, or wealth, or wit,
Or any of these all, or all, or more,
Intitled in thy parts, do crownиd sit,
I make my love ingrafted to this store:
So then I am not lame, poor, nor despised,
Whilst that this shadow doth such substance give,
That I in thy abundance am sufficed,
And by a part of all thy glory live:
Look what is best, that best I wish in thee;
This wish I have, then ten times happy me.
Я признаю: должны мы быть двоими,
Хотя любовью слиты мы в одно.
Пусть лишь мое грехи пятнают имя,
Мне в одиночку их нести дано.
Одна любовь соединяет милых,
Но в жизни каждого своя печаль.
Любви ничто поколебать не в силах,
Но отнятых часов бесценных жаль.
Я буду ото всех скрывать привычно
Любую связь, что между нами есть,
И ты меня не привечай публично,
Чтоб на меня свою не тратить честь.
Я так люблю, что всем в тебе владею —
И честью беспорочною твоею.
Let me confess that we two must be twain,
Although our undivided loves are one:
So shall those blots that do with me remain,
Without thy help, by me be borne alone.
In our two loves there is but one respect,
Though in our lives a separable spite,
Which though it alter not love’s sole effect,
Yet doth it steal sweet hours from love’s delight.
I may not evermore acknowledge thee,
Lest my bewailиd guilt should do thee shame,
Nor thou with public kindness honour me,
Unless thou take that honour from thy name:
But do not so; I love thee in such sort,
As thou being mine, mine is thy good report.
Ошибкой не казнись, она понятна:
Порой хрустальный замутнен родник,
У розы есть шипы, на солнце — пятна,
И в сладостный бутон червяк проник.
Мы все грешны. Я — тем, что обеляю
Твою вину сравнением таким,
Рассудок свой постыдно ослепляю,
Тебе прощая больше, чем другим.
Ошибке чувств ищу я оправданье,
Стал адвокатом обвинитель твой.
Любовь и ненависть, бушуя втайне,
Ведут во мне междоусобный бой,
Так что пособником я стал невольно
Обидчика, мне сделавшего больно.
No more be grieved at that which thou hast done:
Roses have thorns, and silver fountains mud,
Clouds and eclipses stain both moon and sun,
And loathsome canker lives in sweetest bud.
All men make faults, and even I in this,
Authтrizing thy trespass with compare,
Myself corrupting salving thy amiss,
Excusing thy sins more than their sins are;
For to thy sensual fault I bring in sense —
Thy adverse party is thy advocate —
And ’gainst myself a lawful plea commence:
Such civil war is in my love and hate
That I an аccessary needs must be
To that sweet thief which sourly robs from me.
Был мне тобой обещан день погожий,
И в путь я устремился налегке,
Но низкой тучи мглой, на дым похожей,
Был от тебя отрезан вдалеке.
Пусть ты развеешь тучи между нами —
Хоть от дождя лицо мне осуши, —
Всё мало мне, ведь проку нет в бальзаме,
Что лечит раны тела — не души.
В твоем раскаянье мне нет леченья,
Печаль твоя ущерб не возместит:
Обиды крест тяжел, и облегченья
Не принесет обидевшего стыд.
Но этот перл — слеза с твоей ресницы —
Искупит все грехи твои сторицей.
Why didst thou promise such a beauteous day,
And make me travel forth without my cloak,
To let base clouds o’ertake me in my way,
Hiding thy brav’ry in their rotten smoke?
’Tis not enough that through the cloud thou break,
To dry the rain on my storm-beaten face,
For no man well of such a salve can speak,
That heals the wound, and cures not the disgrace:
Nor can thy shame give physic to my grief;
Though thou repent, yet I have still the loss:
Th’offender’s sorrow lends but weak relief
To him that bears the strong offence’s cross.
Ah, but those tears are pearl which thy love sheeds,
And they are rich and ransom all ill deeds.
В своем явленье утреннем великом
Вершинам горным солнце дарит взор,
Лугов касаясь лучезарным ликом
И в злато превращая гладь озер;
Но позволяет туч бегущей своре
На совершенстве наследить таком
И, мир покинув, стороною вскоре
На запад пробирается тайком.
Так и земное солнце озарило
Меня своей красой в начале дня.
Увы, моим оно недолго было, —
Его сокрыла туча от меня.
Всё солнцу своему любовь простила,
Ведь без пятна и в небе нет светила!
Full many a glorious morning have I seen
Flatter the mountain tops with sovereign eye,
Kissing with golden face the meadows green,
Gilding pale streams with heavenly alcumy,
Anon permit the basest clouds to ride
With ugly rack on his celestial face,
And from the forlorn world his visage hide,
Stealing unseen to west with this disgrace:
Even so my sun one early morn did shine
With all triumphant splendor on my brow;
But out alack, he was but one hour mine,
The region cloud hath masked him from me now.
Yet him for this my love no whit disdaineth:
Suns of the world may stain, when heaven’s sun staineth.
Настанет день, когда меня — на благо —
Невежа Смерть в земной упрячет прах
И обо мне напомнит лишь бумага,
Где изъяснялся я в простых стихах.
Ты их сравни с твореньями эпохи,
Где их перо любое превзошло,
Но за любовь мою, хоть строчки плохи,
Все ж сохрани их, новшествам назло.
И обо мне ты так подумай нежно:
«Когда б он с веком вместе мог расти,
Его бы Муза жизнь дала, конечно,
Стихам таким, что быть ему в чести.
Другие превзошли его, но все же,
Хоть слог их дорог, в нем любовь дороже».
If thou survive my well-contented day,
When that churl Death my bones with dust shall cover,
And shalt by fortune once more re-survey
These poor rude lines of thy deceasиd lover,
Compare them with the bett’ring of the time,
And though they be outstripped by every pen,
Reserve them for my love, not for their rhyme,
Exceeded by the height of happier men.
O then vouchsafe me but this loving thought:
‘Had my friend’s Muse grown with this growing age,
A dearer birth than this his love had brought
To march in ranks of better equipage:
But since he died, and poets better prove,
Theirs for their style I’ll read, his for his love.’
В твоей груди — собранье всех сердец,
С которыми проститься я не в силах,
Там царствует любовь, там свой конец
Нашли друзья мои, а не в могилах.
Платя проценты от своих потерь,
Как много раз я чтил святым обрядом
Слезы оброненной тех, что теперь
В тебе явились драгоценным кладом!
В тебе жива за гробом, смерть поправ,
Любовь, с наследьем тех, кого не стало.
Тебе оставил каждый долю прав
На то, что им во мне принадлежало.
На всех любимых я в тебе гляжу,
И весь тебе — всем вам — принадлежу.
Thy bosom is endearиd with all hearts,
Which I by lacking have supposиd dead,
And there reigns love and all love’s loving parts,
And all those friends which I thought buriиd.
How many a holy and obsequious tear
Hath dear religious love stol’n from mine eye,
As interest of the dead, which now appear
But things removed that hidden in thee lie!
Thou art the grave where buried love doth live,
Hung with the trophies of my lovers gone,
Who all their parts of me to thee did give;
That due of many now is thine alone.
Their images I loved I view in thee,
And thou (all they) hast all the all of me.
Когда на суд раздумий сокровенных
Приходит дней минувших череда,
Меня томит тщета желаний бренных
И вновь терзает давняя беда.
Тогда глаза, что прежде слез не знали,
Оплакивают тех, кто смертью взят,
Былой любви забытые печали —
Всё бывшее, что не вернуть назад.
И, память вороша, я стоны множу —
Всех горестей избытых пересказ,
Их счет печальный для себя итожу,
И заново плачу, как в первый раз.
Но только о тебе, мой друг, я вспомню,
Как все утраты тяжкие восполню.
When to the sessions of sweet silent thought
I summon up remembrance of things past,
I sigh the lack of many a thing I sought,
And with old woes new wail my dear time’s waste:
Then can I drown an eye (unused to flow)
For precious friends hid in death’s dateless night,
And weep afresh love’s long since cancelled woe,
And moan th’expense of many a vanished sight;
Then can I grieve at grievances foregone,
And heavily from woe to woe tell o’er
The sad account of fore-bemoanиd moan,
Which I new pay as if not paid before:
But if the while I think on thee (dear friend)
All losses are restored, and sorrows end.
Когда, не мил ни людям, ни фортуне,
Отверженный, я плачу над собой
И к небесам глухим взываю втуне,
Мечтая уподобиться судьбой
Счастливцам, что надеждами богаты,
Кому даны, на радость их друзьям,
Талант, и внешность, и ума палаты, —
Забыв о том, чем так богат я сам;
Себя жалею, чуть не презирая,
Но вспомню о тебе — душа в полет
Стремится от земли к воротам рая
И, будто жаворонок, песнь поет.
В твоей любви такая мне награда,
Что мне и царской участи не надо.
When in disgrace with Fortune and men’s eyes,
I all alone beweep my outcast state,
And trouble deaf heaven with my bootless cries,
And look upon myself and curse my fate,
Wishing me like to one more rich in hope,
Featured like him, like him with friends possessed,
Desiring this man’s art and that man’s scope,
With what I most enjoy contented least;
Yet in these thoughts myself almost despising,
Haply I think on thee, and then my state
(Like to the lark at break of day arising
From sullen earth) sings hymns at heaven’s gate;
For thy sweet love rememb’red such wealth brings
That then I scorn to change my state with kings.
И как же мне вернуть благополучье,
Когда целитель-сон ко мне нейдет,
Когда за тяжким днем и ночь не лучше,
И ночь, как день, а день, как ночь, гнетет?
Хотя друг другу их враждебны царства,
Меня изводят вместе день и ночь:
Терзаюсь ночью, что меня мытарства
Дневные от тебя уносят прочь.
Я дню польстил — сказал, что лик твой светит
Ему под стать, коль в тучах небеса;
А ночи — что не будь и звезд на свете,
Всё озарит за них твоя краса.
Но день мою все умножает муку,
А ночь все горше делает разлуку.
How can I then return in happy plight
That am debarred the benefit of rest?
When day’s oppression is not eased by night,
But day by night and night by day oppressed;
And each (though enemies to either’s reign)
Do in consent shake hands to torture me,
The one by toil, the other to complain
How far I toil, still farther off from thee.
I tell the day to please him thou art bright,
And dost him grace when clouds do blot the heaven;
So flatter I the swart-complexioned night,
When sparkling stars twire not thou gild’st the even:
But day doth daily draw my sorrows longer,
And night doth nightly make griefs’ strength seem stronger.
Окончив путешествие дневное,
Желанный отдых телу дать могу,
Но только лягу, странствие иное
В бессонном начинается мозгу:
Где б ни пристал я, мысли-пилигримы
К тебе свой начинают дальний путь.
Я провожаю их в полет незримый
И век тяжелых не могу сомкнуть.
Зато души всевидящие очи,
Незрячему, мне дарят образ твой.
Он светится алмазом в черной ночи,
Потемки наполняя красотой.
Так днем тружу я тело, ночью — разум,
Покоя нас двоих лишая разом.
Weary with toil, I haste me to my bed,
The dear repose for limbs with travel tired,
But then begins a journey in my head,
To work my mind, when body’s work’s expired;
For then my thoughts (from far where I abide)
Intend a zealous pilgrimage to thee,
And keep my drooping eyelids open wide,
Looking on darkness which the blind do see;
Save that my soul’s imaginary sight
Presents thy shadow to my sightless view,
Which, like a jewel (hung in ghastly night),
Makes black night beauteous, and her old face new.
Lo thus by day my limbs, by night my mind,
For thee, and for myself, no quiet find.
Любви моей владетельный милорд,
Чьим совершенствам я обязан данью!
Своим служеньем, а не слогом, горд,
Я прибегаю к этому посланью.
Так велико служенье, что мой слог
Покажется нагим и бесполезным.
Я уповаю, чтоб укрыться мог
Твоим он пониманием любезным!
Когда же звезды, что судьбу творят,
Мне явят доброе расположенье,
Своей любви смогу я дать наряд,
Что и твое заслужит уваженье.
Тогда скажу я, как тебя люблю,
А до поры твой слух не оскорблю.
Lord of my love, to whom in vassalage
Thy merit hath my duty strongly knit,
To thee I send this written ambassage
To witness duty, not to show my wit;
Duty so great, which wit so poor as mine
May make seem bare, in wanting words to show it,
But that I hope some good conceit of thine
In thy soul’s thought (all naked) will bestow it,
Till whatsoever star that guides my moving
Points on me graciously with fair aspиct,
And puts apparel on my tottered loving,
To show me worthy of thy sweet respect:
Then may I dare to boast how I do love thee,
Till then, not show my head where thou mayst prove me.
Пусть тот, кому благоволят светила,
Высоким титулам и славе рад,
А я, кого фортуна обделила,
Имею то, что выше всех наград.
Любимец государя расцветает
Нарциссом гордым в солнечных лучах,
Но над его расцветом смерть витает:
Сокрылось солнце — и цветок зачах.
И если воин, сто побед добывший,
Окажется однажды побежден,
Весь ратный труд его забудут бывший,
Бесславьем будет он вознагражден.
А я — счастливец любящий, любимый,
И это титул мой неотделимый.
Let those who are in favour with their stars
Of public honour and proud titles boast,
Whilst I, whom fortune of such triumph bars,
Unlooked for joy in that I honour most.
Great princes’ favourites their fair leaves spread
But as the marigold at the sun’s eye,
And in themselves their pride lies buriиd,
For at a frown they in their glory die.
The painful warrior famousиd for fight,
After a thousand victories once foiled,
Is from the book of honour rasиd quite,
And all the rest forgot for which he toiled:
Then happy I that love and am belovиd
Where I may not remove, nor be removиd.
Мои глаза художниками стали:
Холстом мое взяв сердце, рамой — грудь,
Они портрет твоей красы создали,
Где перспектива — живописи суть.
Раздвинув плоти тесные границы,
Твой образ верный даст узреть она.
Он в мастерской души моей хранится,
Что светом глаз твоих освещена.
Так трудятся глаза глаз милых ради:
Мои глаза рисуют облик твой,
Твои же — окна; солнце, внутрь глядя,
В моей душе любуется тобой.
Но живописцы эти невелики,
Не зная сердца, пишут только лики.
Mine eye hath played the painter and hath stelled
Thy beauty’s form in table of my heart;
My body is the frame wherein ’tis held,
And pиrspective it is best painter’s art.
For through the painter must you see his skill
To find where your true image pictured lies,
Which in my bosom’s shop is hanging still,
That hath his windows glazиd with thine eyes.
Now see what good turns eyes for eyes have done:
Mine eyes have drawn thy shape, and thine for me
Are windows to my breast, wherethrough the sun
Delights to peep, to gaze therein on thee.
Yet eyes this cunning want to grace their art,
They draw but what they see, know not the heart.
Как иногда плохой актер от страха
Не может роли вымолвить слова,
А гневная натура от размаха
Страстей своих становится слаба,
Так мне от чувств невмоготу бывает
Речей любовных соблюдать устав;
И кажется тогда, что убывает
Любовь, от силы собственной устав.
Пускай же выразит тетрадь немая
Всё то, что говорит в моей груди, —
Пусть молит о любви, и, ей внимая,
Меня ты больше всех вознагради.
Умей понять, что сказано без звука.
Глазами слышать — вот любви наука.
As an unperfect actor on the stage,
Who with his fear is put besides his part,
Or some fierce thing replete with too much rage,
Whose strength’s abundance weakens his own heart;
So I, for fear of trust, forget to say
The perfect ceremony of love’s rite,
And in mine own love’s strength seem to decay,
O’ercharged with burthen of mine own love’s might:
O let my books be then the eloquence
And dumb presagers of my speaking breast,
Who plead for love, and look for recompense,
More than that tongue that more hath more expressed.
O learn to read what silent love hath writ:
To hear with eyes belongs to love’s fine wit.
Что стар я, не докажет мне зерцало,
Покуда с юностью ты лет одних,
Но, увидав, что время начертало
Тебе морщины, смерть найду я в них.
Владею сердцем я твоим по праву,
Ведь и мое живет в твоей груди,
Присвоив красоты твоей оправу.
Так как же мне быть старым, посуди?
Поэтому, любовь моя, прошу я:
Ты береги себя; я ж дал обет
Себя беречь, чтоб сердце, что ношу я,
Как нянька добрая, хранить от бед.
Коль будет сердце, что в тебе, убито,
Твое останется во мне сокрыто.
My glass shall not persuade me I am old,
So long as youth and thou are of one date,
But when in thee time’s furrows I behold,
Then look I death my days should expiate:
For all that beauty that doth cover thee
Is but the seemly raiment of my heart,
Which in thy breast doth live, as thine in me.
How can I then be elder than thou art?
O therefore, love, be of thyself so wary
As I not for myself but for thee will,
Bearing thy heart, which I will keep so chary
As tender nurse her babe from faring ill:
Presume not on thy heart when mine is slain;
Thou gav’st me thine, not to give back again.
Не так служу я Музе, как поэты,
Что, красотой мишурной вдохновясь,
Ей небесами уснастят куплеты,
Cо всем прекрасным ей припишут связь
И нарекут, в сравненье горделивом,
Луной и солнцем, перлом недр и вод,
Апрельским цветом — всяким редким дивом,
Что заключает этот небосвод.
А мне в стихах, как и в любви, дороже
Правдивость. И поверьте: мой предмет
Прекрасен так, как человек быть может,
Хоть и не ярче солнца и комет.
Другие пусть шумят, а я не славлю
Того, что на продажу я не ставлю.
So is it not with me as with that Muse,
Stirred by a painted beauty to his verse,
Who heaven itself for ornament doth use,
And every fair with his fair doth rehearse,
Making a couplement of proud compare
With sun and moon, with earth and sea’s rich gems,
With April’s first-born flowers, and all things rare
That heaven’s air in this huge rondure hems.
O let me, true in love, but truly write,
And then believe me, my love is as fair
As any mother’s child, though not so bright
As those gold candles fixed in heaven’s air:
Let them say more that like of hearsay well,
I will not praise that purpose not to sell.
Лицом прекрасной женщине подобен,
Ты, царь-царица дум и чувств моих,
А сердцем дев нежней, но неспособен
К измене, что в обычае у них.
Глаза, чей свет как будто дарит златом,
Игры фальшивой женской лишены,
А стан мужской всех очертаний ладом
Пленяет взор и мужа и жены.
Тебя Природа женщиной лепила;
Затем, сама же страстью воспылав,
Ненужным добавленьем наделила
И тем меня лишила всяких прав.
И коли так, будь женщинам усладой,
А мне любовь свою оставь наградой.
A woman’s face with Nature’s own hand painted
Hast thou, the master-mistress of my passion;
A woman’s gentle heart, but not acquainted
With shifting change, as is false women’s fashion;
An eye more bright than theirs, less false in rolling,
Gilding the object whereupon it gazeth;
A man in hue, all hues in his controlling,
Which steals men’s eyes and women’s souls amazeth.
And for a woman wert thou first created,
Till Nature as she wrought thee fell a-doting,
And by addition me of thee defeated,
By adding one thing to my purpose nothing.
But since she pricked thee out for women’s pleasure,
Mine be thy love and thy love’s use their treasure.
О Время алчное! Всё сокруши:
Верни в утробу все плоды земли,
Льву когти затупи, зубов лиши,
И птицу Феникс вечную спали.
Твори весну и осень второпях;
Что хочешь, с миром делай, поспеши
Всю прелесть мира обратить во прах —
Лишь худшего из зол не соверши:
На лбу любимом за чертой черту
Пусть не проводит древний твой резец,
Чтоб невредимой друга красоту
Оставить для людей как образец.
А впрочем, козням вопреки твоим
В стихах моих он будет молодым.
Devouring Time, blunt thou the lion’s paws,
And make the earth devour her own sweet brood;
Pluck the keen teeth from the fierce tiger’s jaws,
And burn the long-lived phoenix in her blood;
Make glad and sorry seasons as thou fleet’st,
And do whate’er thou wilt, swift-footed Time,
To the wide world and all her fading sweets;
But I forbid thee one most heinous crime:
O, carve not with thy hours my love’s fair brow,
Nor draw no lines there with thine аntique pen;
Him in thy course untainted do allow
For beauty’s pattern to succeeding men.
Yet, do thy worst, old Time: despite thy wrong,
My love shall in my verse ever live young.
Могу ль тебя я уподобить лету?
Ты краше, и краса твоя ровней,
Ведь угрожают бури первоцвету
И краток срок законный летних дней.
Сияющее око в небосводе
То слишком жгуче, то омрачено.
Все лучшее в изменчивой природе
Несовершенным быть обречено.
Но нет предела твоему цветенью,
Ты не утратишь дара красоты,
И поглощен не будешь Смерти тенью,
Коль в строчках вечных воплотишься ты.
Покуда в людях есть душа и зренье,
Ты жив пребудешь — как мое творенье.
Shall I compare thee to a summer’s day?
Thou art more lovely and more temperate:
Rough winds do shake the darling buds of May,
And summer’s lease hath all too short a date;
Sometime too hot the eye of heaven shines,
And often is his gold complexion dimmed;
And every fair from fair sometime declines,
By chance or nature’s changing course untrimmed:
But thy eternal summer shall not fade,
Nor lose possession of that fair thou ow’st,
Nor shall Death brag thou wand’rest in his shade,
When in eternal lines to time thou grow’st.
So long as men can breathe or eyes can see,
So long lives this, and this gives life to thee.
Кто в будущем поверит сей бумаге,
Где полн твоих достоинств каждый стих,
Хоть, видит небо, здесь, как в саркофаге,
Ни жизни нет, ни лучших черт твоих?
Когда б, усвоив новый слог счастливый,
Твои глаза мой описал сонет,
В грядущий век меня лгуном сочли бы,
Ведь красоты такой на свете нет.
И пожелтевшая страница эта,
Где образ истинный нашла краса,
Была б осмеяна как бред поэта
Иль древнего сказанья словеса.
Но если ты себя продолжишь в детях,
Жив будешь ты и в них, и в строфах этих.
Who will believe my verse in time to come
If it were filled with your most high deserts?
Though yet, heaven knows, it is but as a tomb
Which hides your life, and shows not half your parts.
If I could write the beauty of your eyes,
And in fresh numbers number all your graces,
The age to come would say, ‘This poet lies;
Such heavenly touches ne’er touched earthly faces.’
So should my papers (yellowed with their age)
Be scorned, like old men of less truth than tongue,
And your true rights be termed a poet’s rage
And stretchиd metre of an аntique song:
But were some child of yours alive that time,
You should live twice, in it and in my rhyme.
Но что ж ты Время сам не обуздаешь,
Чтоб этот деспот карой не настиг, —
Заслон от увяданья не поставишь
Надежнее, чем мой бессильный стих?
Ты в той поре счастливого расцвета,
Когда немало девственных садов
Охотно воплотят — верней портрета —
Твой образ в поросли живых цветов.
Жизнь обновит, что годы износили,
Когда творенья кисти и пера
Тебя живым запечатлеть не в силе —
Ни внешности прекрасной, ни добра.
Отдай себя — себя вернешь при этом
Изделья своего живым портретом.
But wherefore do not you a mightier way
Make war upon this bloody tyrant Time,
And fortify yourself in your decay
With means more blessиd than my barren rhyme?
Now stand you on the top of happy hours,
And many maiden gardens, yet unset,
With virtuous wish would bear your living flowers,
Much liker than your painted counterfeit:
So should the lines of life that life repair
Which this time’s pencil or my pupil pen
Neither in inward worth nor outward fair
Can make you live yourself in eyes of men:
To give away yourself keeps yourself still,
And you must live drawn by your own sweet skill.
Когда представлю, что всему в природе
Дано цвести мгновение одно;
Что этот мир огромной сцены вроде
Для действа, что звездами внушено;
Что людям, будто саженцам, до срока
Расти определяет неба власть,
И те, что полны молодого сока,
Должны отцвесть и без следа пропасть;
Тогда, столь юный в этом мире бренном,
Ты мне еще дороже — потому,
Что Время грозное уж спорит с Тленом,
Как день твой превратить в ночную тьму.
Я в бой пойду за молодость твою:
Что Время отберет — я вновь привью.
When I consider every thing that grows
Holds in perfection but a little moment,
That this huge stage presenteth nought but shows
Whereon the stars in secret influence comment;
When I perceive that men as plants increase,
Cheerиd and checked even by the selfsame sky,
Vaunt in their youthful sap, at height decrease,
And wear their brave state out of memory:
Then the conceit of this inconstant stay
Sets you most rich in youth before my sight,
Where wasteful Time debateth with Decay
To change your day of youth to sullied night,
And all in war with Time for love of you,
As he takes from you, I ingraft you new.
Хоть я не доверяюсь звездам дальним,
Знакома астрономия и мне,
Но не такая, чтоб решать гаданьем,
Когда быть мору, гладу и войне.
Я не даю на каждый час прогнозы,
Гром иль гроза грядет — не знаю сам;
Где ждут царей удачи и угрозы,
Не в силах предсказать по небесам.
Зато глаза твои мне знанье дали.
По этим звездам я могу предречь:
Чтоб красота и правда процветали,
Себя дарить ты должен — не беречь,
Иль станут правде с красотою нежной
Твои глаза могилой неизбежной.
Not from the stars do I my judgement pluck,
And yet methinks I have astronomy,
But not to tell of good or evil luck,
Of plagues, of dearths, or seasons’ quality;
Nor can I fortune to brief minutes tell,
Pointing to each his thunder, rain and wind,
Or say with princes if it shall go well
By oft predict that I in heaven find:
But from thine eyes my knowledge I derive,
And, constant stars, in them I read such art
As truth and beauty shall together thrive
If from thy self to store thou wouldst convert:
Or else of thee this I prognosticate,
Thy end is truth’s and beauty’s doom and date.
Лишь был бы ты собой! Но ведь, любимый,
Собой ты будешь, лишь покуда жив.
Так упреди конец неотвратимый,
Другому образ милый одолжив, —
Чтоб краткий срок владения земного
Пережила краса твоя, — чтоб ты
Собою стал за гранью смерти снова,
В потомке обретя свои черты.
Кто рухнуть даст прекраснейшему дому,
Который мог бы в блеске содержать,
Хотя придет пора ненастью злому
И будет холод смертный угрожать? —
Лишь расточитель! Повториться ныне,
Как твой отец — в тебе, ты должен в сыне.
O that you were your self! but, love, you are
No longer yours than you yourself here live;
Against this coming end you should prepare,
And your sweet semblance to some other give:
So should that beauty which you hold in lease
Find no determination; then you were
Your self again after yourself’s decease,
When your sweet issue your sweet form should bear.
Who lets so fair a house fall to decay,
Which husbandry in honour might uphold
Against the stormy gusts of winter’s day
And barren rage of death’s eternal cold?
O, none but unthrifts: dear my love, you know
You had a father, let your son say so.
Когда в часах я время наблюдаю
И вижу ночи тень на ясном дне,
Фиалку, что, отцветши, облетает,
И смоляные кудри в седине;
Гляжу, как роща догола раздета,
Что тень давала стаду в летний зной,
И как везут на дрогах зелень лета,
В снопах, с колючей белой бородой, —
Тогда я знаю: должен мир покинуть
И ты когда-то, Временем гоним,
Раз всюду прелесть и краса погибнуть
Готовы, чтобы дать расти другим.
От Времени с косою нет защиты —
В потомстве лишь спасение ищи ты.
When I do count the clock that tells the time,
And see the brave day sunk in hideous night,
When I behold the violet past prime,
And sable curls all silvered o’er with white,
When lofty trees I see barren of leaves,
Which erst from heat did canopy the herd,
And summer’s green all girded up in sheaves
Borne on the bier with white and bristly beard:
Then of thy beauty do I question make
That thou among the wastes of time must go,
Since sweets and beauties do themselves forsake,
And die as fast as they see others grow,
And nothing ’gainst Time’s scythe can make defence
Save breed to brave him when he takes thee hence.
Пойдет на убыль жизнь твоя, но в сыне
Она прибудет, станет все видней,
И кровь младую, что даруешь ныне,
Ты назовешь своей на склоне дней.
И в этом — красота, и рост, и разум;
Без этого — безумье, старость, крах.
Когда б такой пример все взяли разом,
За краткий век весь мир сошел бы в прах.
Те, что Природой сделаны небрежно —
Безликие, — пусть без следа умрут.
Но к избранным щедра она безбрежно,
И дар сей умножать — твой долг и труд.
Природа как печать тебя ваяла,
Чтоб оттисков оставил ты немало.
As fast as thou shalt wane, so fast thou grow’st
In one of thine, from that which thou departest,
And that fresh blood which youngly thou bestow’st
Thou mayst call thine, when thou from youth convertest:
Herein lives wisdom, beauty, and increase,
Without this, folly, age, and cold decay:
If all were minded so, the times should cease,
And threescore year would make the world away.
Let those whom Nature hath not made for store,
Harsh, featureless, and rude, barrenly perish:
Look whom she best endowed she gave the me;
Which bounteous gift thou shouldst in bounty cherish:
She carved thee for her seal, and meant thereby,
Thou shouldst print more, not let that copy die.
Стыдись! Любви совсем, как видно, чуждый,
Себя ты тратишь вопреки уму.
Что ты любим, доказывать нет нужды,
Но сам любви не знаешь ни к кому.
В плену у ненависти, злые козни
Себе чинишь ты собственной рукой,
Разрушить покушаясь дом роскошный,
Хранить который — долг твой дорогой.
О, изменись, чтоб изменил я мненье!
Красе ль не быть жилищем для любви?
Будь добрым, как само твое явленье, —
Иль хоть к себе сердечность прояви.
Создай себя другого, сделай милость,
Чтоб красота вовеки не затмилась.
For shame deny that thou bear’st love to any,
Who for thyself art so unprovident.
Grant, if thou wilt, thou art beloved of many,
But that thou none lov’st is most evident;
For thou art so possess’d with murd’rous hate,
That ’gainst thyself thou stick’st not to conspire,
Seeking that beauteous roof to ruinate
Which to repair should be thy chief desire:
O change thy thought, that I may change my mind!
Shall hate be fairer lodged than gentle love?
Be as thy presence is, gracious and kind,
Or to thyself at least kind-hearted prove:
Make thee another self, for love of me,
That beauty still may live in thine or thee.
Иль так тебя слеза пугает вдовья,
Что одиночества ты терпишь гнет?
Но коль умрешь ты, не родив подобья,
Весь мир тебя оплакивать начнет.
Для мира смерть твоя тем будет хуже,
Что образ твой ни в чем не будет жив,
Когда вдовице вспоминать о муже
Дано, себя сынами окружив.
Что расточает мот, находит просто
Другое место в мире, без вреда;
Но красота, не получая роста,
Теряется для мира навсегда.
Любви в душе тот не имеет к людям,
Кто виноват в сем преступленье лютом.
Is it for fear to wet a widow’s eye
That thou consum’st thyself in single life?
Ah! if thou issueless shalt hap to die,
The world will wail thee like a makeless wife;
The world will be thy widow and still weep,
That thou no form of thee hast left behind,
When every private widow well may keep,
By children’s eyes, her husband’s shape in mind:
Look what an unthrift in the world doth spend
Shifts but his place, for still the world enjoys it,
But beauty’s waste hath in the world an end,
And kept unused the user so destroys it:
No love toward others in that bosom sits
That on himself such murd’rous shame commits.
Ты сам как музыка, так отчего же
Тебя печалит звуков нежный лад? —
Того бежишь ты, что тебе дороже,
И принимаешь то, чему не рад.
Коль этих нот согласных переборы
Твой слух язвят, так это потому,
Что слышатся в них мягкие укоры
Безбрачию пустому твоему.
Вот струны ударяют дружно вместе,
Чтоб друг у друга тон перенимать, —
Как будто голоса сливают в песне
Отец, дитя и радостная мать.
И все без слов поют одно и то же:
«Живущий в одиночестве ничтожен».
Music to hear, why hear’st thou music sadly?
Sweets with sweets war not, joy delights in joy:
Why lov’st thou that which thou receiv’st not gladly,
Or else receiv’st with pleasure thine annoy?
If the true concord of well-tunиd sounds,
By unions married, do offend thine ear,
They do but sweetly chide thee, who confounds
In singleness the parts that thou shouldst bear;
Mark how one string, sweet husband to another,
Strikes each in each by mutual ordering;
Resembling sire, and child, and happy mother,
Who all in one, one pleasing note do sing;
Whose speechless song being many, seeming one,
Sings this to thee, ‘Thou single wilt prove none.’
Смотри: когда вздымает на востоке
Пылающую голову восход,
Весь мир взирает на него в восторге
И почести, как богу, воздает.
Когда, взойдя на гору голубую,
Светило полно жизни молодой,
Всё так же душу смертную любую
Пленяет этот путник золотой.
Когда же с высоты, уже не в силе,
Оно повозкой шаткой катит в ночь,
Глаза, что прежде преданно следили,
Гнушаются упадка, смотрят прочь.
И ты, сейчас входящий в пору полдня,
Умрешь один, отцовства не исполня.
Lo in the orient when the gracious light
Lifts up his burning head, each under eye
Doth homage to his new-appearing sight,
Serving with looks his sacred majesty;
And having climbed the steep-up heavenly hill,
Resembling strong youth in his middle age,
Yet mortal looks adore his beauty still,
Attending on his golden pilgrimage:
But when from highmost pitch, with weary car,
Like feeble age he reeleth from the day,
The eyes (fore duteous) now converted are
From his low tract and look another way:
So thou, thyself outgoing in thy noon,
Unlooked on diest unless thou get a son.
Так дай зиме отпор — не допусти,
Чтоб летний день погублен был жестоко.
В сосуд достойный клад свой помести —
Суть красоты в заветных каплях сока.
Тут прибыль — не корысть ростовщика,
Ты вправе породить себя другого.
И рады все, что ставка высока —
Хоть сам-десят от вклада дорогого.
Стать в десять раз счастливее — суметь
Десятикратно в детях повториться.
И что тогда поделать сможет Смерть,
Коль ты в потомстве оживешь сторицей?
Не будь упрям и с красотой своей
Не стань добычей смерти и червей.
Then let not winter’s ragged hand deface
In thee thy summer ere thou be distilled:
Make sweet some vial; treasure thou some place
With beauty’s treasure ere it be self-killed:
That use is not forbidden usury
Which happies those that pay the willing loan;
That’s for thyself to breed another thee,
Or ten times happier be it ten for one;
Ten times thyself were happier than thou art,
If ten of thine ten times refigured thee:
Then what could death do if thou shouldst depart,
Leaving thee living in posterity?
Be not self-willed, for thou art much too fair
To be death’s conquest and make worms thine heir.
Творят часы — за часом быстрый час —
Прекрасный образ, столь желанный взору,
А после, на него же ополчась,
Всё обрекают порче и разору.
Так время безудержное спешит
Отправить лето к злой зиме на гибель, —
Застынут соки, снег запорошит
Всю красоту под кронами нагими.
И если только в тесноте стекла
Не спрятать капли чудного нектара,
Исчезнет красота, как не была,
Умрет и память сладостного дара.
Но сок заветный сохранит зимой —
Не вид, но душу красоты самой.
Those hours that with gentle work did frame
The lovely gaze where every eye doth dwell
Will play the tyrants to the very same,
And that unfair which fairly doth excel;
For never-resting time leads summer on
To hideous winter and confounds him there,
Sap checked with frost and lusty leaves quite gone,
Beauty o’ersnowed and bareness every where:
Then were not summer’s distillation left
A liquid prisoner pent in walls of glass,
Beauty’s effect with beauty were bereft,
Nor it nor no remembrance what it was.
But flowers distilled, though they with winter meet,
Leese but their show; their substance still lives sweet.
Прелестный мой транжира, почему
Ты тратишь на себя красы богатство?
Природа ведь не дарит, а тому
Ссужает щедро, от кого воздастся.
Ты — расхититель баснословных сумм,
Тебе доверенных для передачи.
Ты — ростовщик в убытке, толстосум,
Себя ограбивший, других — тем паче.
Все сделки совершая сам с собой,
Выгадываешь ты в ущерб себе лишь.
А в смертный час, назначенный судьбой,
Какой отчет оставить ты сумеешь?
Пусть красота переживет твой прах —
Твоей поверенной в земных делах.
Unthrifty loveliness, why dost thou spend
Upon thyself thy beauty’s legacy?
Nature’s bequest gives nothing, but doth lend,
And being frank she lends to those are free:
Then, beauteous niggard, why dost thou abuse
The bounteous largess given thee to give?
Profitless usurer, why dost thou use
So great a sum of sums, yet canst not live?
For having traffic with thyself alone,
Thou of thyself thy sweet self dost deceive:
Then how, when Nature calls thee to be gone,
What аcceptable audit canst thou leave?
Thy unused beauty must be tombed with thee,
Which usиd lives th’executor to be.
Всегда мы от прекрасного творенья
Потомства ждем — чтоб роза красоты,
В срок отцветя и став добычей тленья,
В потомке обрела свои черты.
Но ты, с красой своею обрученный,
Свет глаз своих питаешь сам собой —
Средь пиршества на голод обреченный,
К себе жестокий, милый недруг свой.
Ты — молодое украшенье мира,
Глашатай вешних красок и цветов,
Но сам, скупец и вместе с тем транжира,
Себя в бутоне схоронить готов.
Делись! Не то проешь, что должен миру,
И лишь могила будет гостьей к пиру.
From fairest creatures we desire increase,
That thereby beauty’s rose might never die,
But as the riper should by time decease,
His tender heir might bear his memory:
But thou, contracted to thine own bright eyes,
Feed’st thy light’s flame with self-substantial fuel,
Making a famine where abundance lies,
Thyself thy foe, to thy sweet self too cruel.
Thou that art now the world’s fresh ornament
And only herald to the gaudy spring,
Within thine own bud buriest thy content,
And, tender churl, mak’st waste in niggarding:
Pity the world, or else this glutton be,
To eat the world’s due, by the grave and thee.
-----------------------------------
Английский текст «Сонетов» У. Шекспира приводится по изданию: «The Sonnets. The New Cambridge Shakespeare. — Cambridge University Press, 1996».
Скажи лицу, что в зеркале ты видишь:
Пора себе подобие создать,
А то обманщиком пред миром выйдешь,
У женщины отнимешь благодать.
Где дева, чье непаханое лоно
Презрит такого земледельца труд?
И кто безумец тот самовлюбленный,
Что скажет — пусть потомки в нем умрут?
Для матери ты — зеркало живое,
Ее весны далекой первый цвет.
Так дни златые встретятся с тобою,
И в окна старости вернется свет.
Но если ты к забвенью дело клонишь,
Умри один, и образ свой схоронишь.
Look in thy glass, and tell the face thou viewest
Now is the time that face should form another;
Whose fresh repair if now thou not renewest,
Thou dost beguile the world, unbless some mother.
For where is she so fair whose unear’d womb
Disdain the tillage of thy husbandry?
Or who is he so fond will be the tomb
Of his self-love, to stop posterity?
Thou art thy mother’s glass, and she in thee
Calls back the lovely April of her prime,
So thou through windows of thine age shalt see,
Despite of wrinkles, this thy golden time.
But if thou live rememb’red not to be,
Die single, and thine image dies with thee.
Когда полсотни зим возьмут в осаду,
Траншеями изрыв, чело твое,
Твоей красы наряд — очей усладу —
Все осмеют как жалкое тряпье.
И, спрошенный, что с прежним даром стало,
Где красота, что всем была люба,
Что ты предъявишь? Старых глаз провалы?
Горючий стыд, пустая похвальба!
Куда достойней в пору увяданья
Суметь ответить: «Вот мое дитя —
Мне продолжение и оправданье», —
Свои черты в ребенке находя!
Как будто ты, старик, стал снова молод,
И кровь твоя горит — когда в ней холод.
When forty winters shall besiege thy brow,
And dig deep trenches in thy beauty’s field,
Thy youth’s proud livery so gazed on now
Will be a tottered weed of small worth held:
Then being asked where all thy beauty lies,
Where all the treasure of thy lusty days,
To say within thine own deep-sunken eyes
Were an all-eating shame, and thriftless praise.
How much more praise deserved thy beauty’s use,
If thou couldst answer, ‘This fair child of mine
Shall sum my count, and make my old excuse’,
Proving his beauty by succession thine.
This were to be new made when thou art old,
And see thy blood warm when thou feel’st it cold.