Автобусная остановка. Час пик, людей много, все угрюмые. Оно и понятно, многие опаздывают, автобуса всё нет, а впереди ещё его штурм. На лавочке сидит женщина лет сорока с очень «уставшим» лицом. Рядом с ней прыгает/бегает/танцует/строит рожицы гиперактивная девочка лет пяти. Эдакая батарейка энерджайзер.
- …мам, мам, посмотри какой автобус двухэтажный поехал!..
Мама ещё не успевает ничего ответить, как практически без остановки (рэперы, вот у кого вам следует учиться):
- ..мамуууулечка, а мы пойдём сегодня к бааабушке? … а какой сегодня день недели?..аааа, сегодня воскресенье!..ой, дядя едет в машине без крыши!.. а Кате купили красную сумочку и зонтик,…а когда будет наш автобус?... и т.д. и т.п.
Мама девочки в каком-то полукаматозном состоянии прислоняется головой к стоящему рядом рекламному щиту и печально так делает робкую попытку поубавить этот брызжащий энергией фонтан:
- Аня, ты можешь хоть секунду, ну вот хоть секунду постоять на месте и помолчать?...
Не обращая никакого внимания на слова мамы, и ещё громче:
- …маааам, мааааам, а у нас дома есть соковыжималка?
Мама вздыхает, пытается абстрагироваться, молчит.
Ещё на половину октавы выше:
- ...ну мааааам, есть у нас дома соковыжималка? Есть? Или нет? Есть или нет????!!! Ну маааа, есть соковыжималка?
Мама, резко и очень громко:
- Да!!! У нас дома есть соковыжималка!!! Зовут Аня!!! Все соки из меня уже выжала!!!!!!
опять семнадцать мгновений твоей зимы
качнули стрелочку вправо на циферблате,
к новой цифре,
в которой работа и быт –
больше, чем половина,
но меньше, чем хватит
для полноценного счастья…
****
постылые тосты
таких же постылых коллег,
из года в год –
всё те же слова от тех же…
и всё не то.
и чувства, конечно, не те.
и кажется, что ты зачем-то подвешен между
землёю и небом –
на тоненьком волоске…
****
поздравленья.
потоком коллеги – идут и идут.
от фальши по телу жар –
не разреветься бы.
а ты себя чувствуешь, словно Майя Плисецкая
на захудалом утреннике в саду…
...мир,
как бориспольская трасса,
в пять лет был для меня
и прост,
и ясен –
резинки,
классики…
в одиннадцать он стал сложнее.
движенья сделались нежнее,
смешной,
тюльпановою –
шея…
в «морская фигура замри» -
земля под ногами горит...
«…маме не говори,
что мы поднимались на крышу».
…нам хочется
быть
выше.
стоим на краю,
не дышим…
и кажется,
что до старости -
не добраться…
но завертелось:
шестнадцать,
семнадцать…
двадцать…
…тридцать два… и вокзальный ритм
около года внутри:
тридцать три,
тридцать три,
тридцать три…
…а сейчас
почему-то снится
странная, говорящая рыба-птица,
поющая моё имя
и цифру тридцать
четыре…
СОРНЯКИ
На «Черниговской» в полупустой вагон зашёл белый, как лунь, старик, и сел прямо напротив неё. Он был немного не в себе. То плакал, то тихонечко смеялся, то сбивчиво что-то сам себе бормотал. И все это – смех, слёзы, бормотание – не отводя взгляда от её лица. Люди вокруг сменяли друг друга. Кто-то заходил, кто-то выходил. А они так и сидели, не отводя друг от друга глаз. Вроде бы отдельно, но всё-таки вместе. И она никак не могла себе объяснить этого чувства, так чётко ощутимого внутри – что встреча с этим стариком – это что-то чрезвычайно важное, и для неё самой, и для тех, кто случайно оказался рядом – именно в это время и в этом месте…
Так незаметно прошло минут двадцать и на «Вокзальной» вагон вновь оказался полупустым. И тут старик поднялся, подошёл к ней, сел рядышком, взял в руки её ладони, и, не отводя от её лица своих прозрачных, выцветших глаз, начал громко рассказывать о каком-то там поле, о том, как сильно у него за это поле душа болит, и что полоть его никто не хочет...
- …а сорняков то, сорняков, знаешь сколько??! – он горестно качал головой, и на его лице опять появились слёзы. – А вот ты, ты – сможешь их выполоть?.. – он с какой-то детской надеждой заглядывал ей уже не в глаза, а казалось, в саму душу. Стало не по себе, потому что он был так жалок и так безутешен с этой своей смешной бедой – сорняками, которые никто не хочет прополоть… И она вдруг неожиданно для себя самой обняла его и крепко-крепко прижала к себе… Как обняла бы плачущую маму. Или дочку…
- Всё будет хорошо… Я обязательно выполю эти сорняки. Вы только не плачьте, пожалуйста… Скажите, куда приехать, и я обязательно приеду и выполю…
Люди в вагоне смотрели на них, как на двух умалишённых. Но это ей казалось уже такими мелочами. Как и то, что она абсолютно не умеет полоть, потому что никогда в жизни этого не делала… Как и то, что на улице – январь месяц, и о каких всходах и какой прополке может идти речь…
Старик притих, через какое-то время отстранился от неё, солнечно заулыбался, и словно не веря своему счастью, переспросил:
- …п-правда, выполешь...?
- Правда-правда, – заулыбалась она.
Дальше они так и сидели, молча улыбаясь…
И только перед самым её выходом на «Житомирской», старик на весь вагон вдогонку ей крикнул:
- …в себе, в себе выполи!..
ПИСЬМО
Написать ответ у неё не хватало таланта… Таланта простоты и искренности. И она в четвёртый раз перечитывала пришедшее по электронной почте письмо. Всего несколько поздравительных строчек, но таких настоящих в своей искренности, что хотелось кричать. Ведь так не бывает. Тут от близких нет ни строчки, а чтоб вот так, нежданно-негаданно, от человека, находящегося в абсолютно иных социальных измерениях, и на таком большом расстоянии – «…, дорогая! Поздравляю с Рождеством! Желаю тебе трам-парам-парам-парам… Твоя красота несомненна и всегда с тобой. А твои работы прекрасны. Будь счастлива».
Это было чем-то не вписывающимся в окружающий мир. Мир, призывающий брать от жизни всё и никому не верить... Хотя бы потому, что написавший эти несколько строчек человек, который исколесил пол мира со своими картинами, и у которого в одном из самых прекрасных городов было несколько своих галерей, по определению не мог вспомнить о работах никому не известной провинциалки…
И потому это письмо было таким удивительным, таким настоящим, и дающим надежду, что люди всё-таки способны вот так неожиданно совершать для других людей чудеса. Ничего не ожидая взамен. Даже если это всего несколько светлых строчек…
НА ВЕС ЗОЛОТА
Пробираясь вглубь маршрутки, он услышал, как один из пассажиров оживлённо говорил другому:
- ... так вот в их организации, ты представляешь, душа - на вес золота...
СОНЕЧКА
Сонечка была удивительная. Никто иначе её и не называл. Только Сонечка. Никакая не София, а уж тем более не Софья Александровна. Весь персонал – врачи, медсёстры, санитарки – все её просто обожали. Точно так же как и мы, случайно оказавшиеся с ней в одной палате. Сонечке было восемьдесят два. И она была словно сошедшая с фотографий начала прошлого века дама - высокая, подтянутая, и очень-очень красивая. И это был какой-то особый вид красоты, который мне раньше почему-то не встречался, или я на него раньше не обращала внимания – красоты зрелости. Да, Сонечка обладала особым даром – так удивительно красиво и достойно стареть. Я думала об этом каждый раз, когда смотрела на неё. А не смотреть на неё было невозможно.
Она рассказывала нам множество интереснейших историй. Много шутила. И никогда, никогда ни на что и ни на кого не жаловалась. А когда нам приносили обезболивающее – всегда от него отказывалась.
- Сонечка, ну давай уколем, тебе же больно, - уговаривали медсестрички.
Но Сонечка всякий раз улыбалась и говорила, что у неё была такая удивительная и такая безоблачная жизнь, что ей хотя бы на старости лет просто-таки необходимо хоть немного пострадать, как другие. Так ни разу и не дала себя обезболить… А перед самым Рождеством, уже поздно вечером, попросила у меня ручку и листочек бумаги. И ещё пошутила, что теперь самое время начать писать мемуары.
А утром, когда все проснулись, Сонечки уже не было. На нашей общей тумбочке лежал вчетверо сложенный тетрадный листочек. Там было всего лишь два слова:
СМЕРТИ НЕТ.
Встаёшь с постели.
Ступаешь шаг.
И – запредельно
Болит душа.
Что с этим делать?
Куда бежать?
Болит не тело.
Болит душа.
Святой Николай подарит Танюше
множество новых игрушек.
А златокудрой Маринке –
сладкие мандаринки.
Тоненькой Наташке –
банты первоклашки.
Синеглазой Олюшке –
туфли, как у Золушки.
Непоседе Вовке –
модные кроссовки…
…и только ко мне не придет Святой Николай –
который год я плохо себя вела…
Ноябрь.
Работа.
Работа.
Ноябрь.
Всё туже
сжимают подвздошье.
Но я
пишу в тридесятое,
в зарубежье,
о том, как зимы стали бесснежны
и безнадёжны...
Лесенкой,
лесенкой
строчки ложатся.
И нет равновесия
даже
в самых любимых людях…
Помни об этом,
девочка Гюттлер.
между страхом и надеждою
замираем. в небо синее
шепчем грешные сердешные:
Господи, спаси, спаси меня...
ИСПОВЕДЬ
- …а она же мне, батюшка, со своей кротостью в наказание дана, в наказание! За сердце моё жестокое! Я ей говорю: «Всё, не слушаешься меня, не жалеешь, собирай немедленно свои вещи, в детдом тебя поведу, отдам, пусть там тебя и воспитывают!» А она, кровиночка моя, сжалась вдруг вся, молча головку свою белобрысую опустила, развернулась, рюкзачок взяла, достала из шкафа маечку, трусишки, спортивный костюм, свитерок тёплый. Сложила всё аккуратненько, и тихо так, не поднимая головы: «Мамочка, а можно я ещё Тишку своего возьму?» Игрушка это у неё любимая, котёнок плюшевый. А у меня всё внутри от этой её кротости так и разрывается, отче! Нет, кричу, нельзя. Словно бесы меня какие опутали. Вывожу её на улицу. Молчит. Веду по дорожке, той, что через парк, к автобусной остановке. Молчит. Ни слова! И хоть бы заплакала, хоть бы прощения попросила!! Нет, идёт послушно. А до остановки уже всего-то метров двести осталось! Чувствую, не могу больше!.. Слёзы душат, ноги подкашиваются… Остановилась. Что же ты, кричу, молчишь, горе моё! Ну куда ж я тебя отдам?! А у самой слёзы уже вовсю катятся… А она, отче, как вскрикнет, как кинется в ноги: «…прости, прости меня, родненькая!! Только не плачь!» И тоже рыдает, захлёбывается… Поднимаю её с коленок то, целую-расцеловываю: «Горе, горе ты моё луковое, зачем же ты вещи свои начала собирать?! Я, глупая, невесть что сказала, а ты, ты то зачем меня неразумную послушала?» А она, ангелочек, дрожит вся, прижимается ко мне, слезиночки капают безудержно: «…боялась ещё раз тебя ослушаться, мамочка… я ведь очень, очень тебя люблю, не отдавай меня, пожалуйста…». Так и рыдали с ней на той дорожке, обнявшись крепко-накрепко, казалось, даже время остановилось… Никого у меня роднее неё нету … Простит ли меня теперь Господь, что дитя невинное так обидела?..
ПОЛУНОЧНОЕ
Просыпаюсь. Ага, вот оно что. Сидит, отвернувшись, на краешке кровати. Плечики под тонкой рубашкой вздрагивают.
- Эй, Люсь, ты чего это ночью вздумала? – сажусь рядом, нежно прижимаю к себе.
Молчит. Плачет беззвучно. Родная моя. Любимая. Двадцать три года вместе, шутка ли?
- Господи, да что ж случилось то…?! Может, болит что? Если болит, даже не говори ничего. Только кивни... Болит? Сердце, да?
Поднимает свои заплаканные прозрачные глаза:
- Душа болит, Лёнечка…Душа болит…
АНГЕЛ
Мальчонка лет пяти настойчиво тянет пожилую женщину за рукав:
- Бабуль, ну посмотри, посмотри же, ангел! Вон, видишь, переходит дорогу!
Сидящие у окна пассажиры тотчас прильнули в окошкам трамвая. Но уже буквально через мгновение разочарованно развернулись обратно. Никакого ангела, понятное дело, на дороге не было. Так, обычный старик. Да ещё и хромой.
- Ну вот сколько раз я тебе говорила, прекрати выдумывать! Вечно всем голову морочишь! Чтобы я этого больше не слышала! Ишь, придумал, ангел! Тебе что ни алкаш или бомж какой – так сразу и ангел!
Мальчонка поджимает губы, отворачивается, и тут наши взгляды пересекаются. Он с надеждою смотрит мне в глаза:
- Ну неужели вы все не видите?! Он же идёт совсем не касаясь земли!
Мне хочется заплакать.
На фоне бегущего века,
Каждою тихою строчкой
Кроишь из себя человека
И понимаешь: не очень,
Вернее совсем не выходит…
Кривишь измученно рот.
И врёшь, как и все, что уходят,
Поэты. А кто ж не врёт…
Двадцать тридцать четыре. Метро "Вокзальная".
Девочка лет четырёх, платье из льна,
Пятую остановку сверлит глазами,
Чтобы потом пригвоздить: "…а в тебе война?"
Густо краснеешь, что глупо вот так застукали.
Надо бы провалиться, но ниже дна
Некуда. И потому ты чеканишь буковки,
Так, чтоб всему вагону: "…и не одна".
Как только во мне появляется это отвратительное малодушие, нытьё и хныканье по поводу многочасовой работы, вечного недосыпа и прочих прелестей существования офисной мышки, жизнь даёт щелчок по носу, напоминая, каким образом на самом-то деле обстоят дела. Разворачивает на 180 градусов и говорит: "На, смотри, голубушка".
Отделение трансплантации сердца. Сижу напротив красивого, обаятельного мужчины. В его глазах столько усталости, что мне становится неловко за своё нынешнее благополучие.
- Тяжело? – спрашиваю.
- Тяжело, – вздыхая, отвечает он.
Молчим. А за стеной – увозят, привозят людей на каталках. Кого c коронарографии. Кого с операции. Кто-то плачет. Какая-то женщина вслух, громко, читает 90 Псалом. Пахнет болью и слезами.
Совсем другой мир. И совсем другие ценности. Материальные блага тут ничего не значат. В этих стенах они по мановению волшебной палочки обесцениваются. Потому что все вместе взятые не могут помочь вам найти донора, например, для вашего ребёнка. Или для вашего близкого человека. Или для вас.
Я смотрю в его глаза. Молча. "…Заступник мой еси и Прибежище мое…" – слышится за стеной.
- Ты знаешь, тяжело не потому, что почти не бываешь дома, мало спишь, устаёшь страшно от операций в три очереди, а потому, что приходят к нам, как правило, либо тяжёлые, либо очень тяжёлые. На средних стадиях редко кто обращается. А это, сама понимаешь…- отворачивается. Смотрит в окно. "… и рана не приближится телеси твоему", - словно в продолжение его слов доносится из коридора.
- Сегодня в четыре оперируем очень тяжёлого. Замена уже протезированного когда-то давно клапана. Всё сложно. Будем бороться.
"…на руках возьмут тя…"
Мне хочется убежать. Не слышать всего этого. Не смотреть на сильного, красивого, и уставшего мужчину, который больше двух суток не был дома – оперировал, оперировал, оперировал, потом спал три с половиной часа – домой ехать в четыре утра уже бессмысленно, - и в восемь опять подъём, больные, обход, и опять – операционная, операционная, операционная. 10 утра – первая очередь. В 14 дня – вторая. В 7 вечера – третья. При условии, что всё идёт нормально, без осложнений…
Выхожу на улицу. Стыдно за свои карликовые проблемы. Горю. Снег. Мороз. Проходящий мимо седовласый мужчина улыбается:
- Ах, девушка, как Вам к лицу румянец от мороза!
- Это не румянец – отвечаю, - это стыд.
Хочется упасть в снег. И лежать в нём. Долго-долго. И забыть.
А не получается.
И ещё долго в голове продолжает звучать "… явлю ему спасение Мое"
Детское счастье. Елка. Зима.
Стылый асфальт без снега.
Мир без любви, беззащитен и мал, -
Просит и просит побега.
Катятся, катятся камушки слов
В плоскость оконной рамы:
Люди прекрасны. Прекрасны. Но
В каждом глубокие раны
Так и зияют... Елка. Зима.
Стылый асфальт без снега.
Я без любви. Беззащитно-мала.
...только в начале бега...
Кротостью дышит каждый сентябрьский день.
Листья кружатся по городу цвета чайного.
Знаешь, все наши слова – лишь следы на воде.
Просто следы погибающих от отчаянья
И невозможности дальше и больше ждать…
Небо прозрачно. Небо почти невесомо.
И ничего не осталось. Четыре дождя.
Только четыре дождя. И дорога до дома.
Душа, размерчик подростковый,
В кармане книжечка Ли Бо.
Покорно так, как дети в школу,
Шагаем осенью в любовь
По небосводу, вместе с теми,
Кто город вырезал в анфас.
И город отражает время.
И время - отражает нас,
Многоэтажные гордыни,
И вулканические споры...
Сентябрь. В любовь шагаем. Стынем
На сером небе, как на море
Корабли.
Молчание – вот самый содержательный из всех разговоров. Потому что слово – произнесённое – редко бывает услышано. Но то, о чём молчите, всегда будет услышано теми, кому вы молчите.
Так, молчание нависнет над ними всей своей тяжестью и будет давить до тех пор, пока каждое слово, обращённое – в – не попадёт не в сердце, но в саму душу.
Поэтому, бойтесь не тех, кто говорит вам – о любви ли, о ненависти, тоске, презрении или безразличии (что есть – равнодушие, а равно – состояние zero, которого у живущих здесь – не может быть).
Бойтесь тех, кто обо всём этом молчит. Потому что самая невероятная сила таится в их бессловесности, и каждое несказанное их слово будет вами услышано. И каждое слово, обращённое – вам – будет продолжать звучать – в вас – громче Лаврских колоколов. И это будет невыносимо. Ведь вы – без слов – не сможете передать – это – другим. А они – могут.
Понимающему достаточно.
откровенная ложь. откровенная до неприличия.
потому и не верю в «люблю. буду рядом. до скорого».
и как следствие – ночью таблетками тело пичкаю.
бестолковые, не помогают. ревущую скорую
вызывает соседка. давление слишком низкое.
врач насилует вену. глупая, не поддаётся.
...всё предельно просто: мне, к сожаленью, не высказать
и не выплакать это апрельское жгучее солнце -
любовь.
многоэтажки,
как серые кости
воткнуты в горло небесное.
пёстро
город рассе́чен
на «до» и на «после» –
перекроили
всё
перекрёстки.
перекроили.
переиграли.
(нам же с тобой –
даже карты не сдали)
вот и блефуем,
исследуя нервы.
только вот кто
упадёт
первым?..
Там, где рек иммигрантских мозаика –
Вот бы – нежность свою разбазаривать
Научиться. Менять на взаимность. И –
Выдох лёгочный, выдох зимний –
На пылающий жаром, летний,
Без – студентов-врачей-таблеток;
Без звонящих и плачущих женщин
В телефонные трубки… Меньше,
Видишь, меньше мне надо, чем можешь
Дать ты. Солнечно и безнадёжно
Влюблена –
Так, что храброе тело – немеет...
…я очень люблю тебя, только сказать не умею.
опять, как большая, сдаю сей нелепый экзамен.
и сходятся венки – от ежедневных лобзаний
сестричек, что любят так жарко, любят так бережно
в палате, где стены окрашены в солнечный, в бежевый.
а стены моей-твоей боли – ничем не окрашены.
и в этом, наверное, сходство с княгиней Барашковой.
ведь тоже, поди, не плакала и не всхлипывала.
…на два вершка ножик под левую: «ах, Настасья Филипповна,
я ведь любил…»
Но мне –
люди,
и те, что обидели –
вы мне всего дороже и ближе.
В.Маяковский.
1.
Мама трясёт за плечи. Кричит: «Дыши!»
Девочкой-вертихвосткой
проносится жизнь.
И не страшно ей, стрекозе, нисколечко.
… Ангелы крыльями робко ломают корочку
Обледеневшего неба. Ноябрь на улице.
Граждане в транспорте мёрзнут. Ёжатся. Хмурятся.
И не знают, как мама кричит мне: «Дыши!»
И не знают, какая короткая – жизнь.
2.
А ты говоришь: «Привыкание – навсегда».
И каждое слово – скатывается - туда,
Где у меня солнце на полгрудины,
Вздрагивает, как птица, боится остынуть.
И этого страха больше, чем мне бы хотелось.
А потому забываю, что же есть смелость –
Пробовать выжить либо учить английский.
… Гуляю по парку. Пинаю ногами листья.
Прохожие смотрят пристально. И улыбаются.
А у меня – небо на пол-лица.
И, где-то в офисе, почерком, словно волны:
«Очень прошу побыстрее меня уволить.
В рай».
Сегодня видели неожиданно красивую девочку. На трамвайной остановке. Лет одиннадцати-двенадцати. В школьной форме. С тяжёлым портфелем. Она стояла, и, казалось, балансировала с этим портфелем в воздухе. И чем-то её хрупкая фигурка была похожа на девочку на шаре Пикассо. Только там непонятно, красивая девочка или нет. Не очень выписаны черты лица. А тут – расчудесная девочка. Тоненькая и трогательная. Как фарфоровая статуэтка. Она стояла и даже не понимала, насколько она прекрасна. Наверное, это самая красивая девочка, которую я видела за последний год… И мне так сильно-сильно захотелось, - чтобы тоже – школьная форма. И тяжёлый портфель. И осень. И чтобы тоже – тоненькая и трогательная – я стояла и балансировала. И – восхищала.
А потом подошёл трамвай. Мы уехали. А девочка так и осталась стоять на остановке. А я всё думала, где бы найти художника, который увидел бы эту девочку и нарисовал. Вот такую, какой её увидели мы…
После мы долго ждали второй трамвай. Мы всегда добираемся до школы двумя трамваями. И на остановке было очень много людей. И все ждали № 1. Но подходили почему-то только №№3. И рядом с нами стоял пожилой мужчина. Лет 70-75. В синем тонком плаще. В таком, в каких в восьмидесятые года ходили инженеры. Он смотрел на меня так пристально-пристально. Я подумала, что, наверное, кого-то ему напоминаю. И почему-то было так неловко. Мы с Юлечкой отошли подальше. Но он опять приблизился к нам. И так несколько раз. И всё смотрел. Так странно-странно. Всю душу откуда-то изнутри вынимал своим взглядом. Потом подошёл наш долгожданный трамвай № 1. Мы зашли. Пожилой мужчина тоже. Стал рядом. У двери. Но смотрел уже не на меня, а прямо перед собой. На убегающие улочки, деревья, стайки школьников, машины, на не выключенные кем-то фонари…
У меня появилась возможность его рассмотреть. Очень худой. Седой. Волосы неухожены. Давно не стрижены. И – везде, – на оголившейся, худой, морщинистой шее, в ушах. Весь его вид говорил об одиночестве, болезнях и неприкаянности. И тогда я почему-то вспомнила, как мама попросила меня когда-то, лет пять-семь назад, чтобы я постригла двух одиноких стариков из нашего дома. На самом деле они были не одиноки. Вырастили двоих детей. Мальчика и девочку. Но дети по каким-то непонятным причинам их почти не навещали. По крайней мере, я их ни разу не видела. Ведь когда рождаются дети – никогда не знаешь, какими они будут, когда ты будешь старым. Даже если в детстве они тебя любили-любили…
Старики эти жили на нашем этаже. Болели. Были уже очень преклонного возраста. Мама сказала, что у них юбилей свадьбы. И они очень хотели быть красивыми. А денег постричься – нет. Да и возможности выйти – тоже. Я помню, как стригла их. Просто, чтобы сделать для них что-то хорошее. И прикосновение к старости и беспомощности этих пожилых людей было таким болезненным. И потому – я старалась ещё больше. Так хотелось, чтобы среди всего этого – серой, пыльной, с тяжёлым запахом старости и многочисленных лекарств квартиры, – было что-то красивое. Я, не умеющая стричь, - старалась как сумасшедшая, - поправляла, обрезала, подбривала. И у них были такие счастливые лица. Правда. И они так светло смотрели друг на друга. А потом, через какое-то время умер старик. А ещё через полгода – его жена. Всё это я вспоминала, глядя на этого в чём-то аскетичного на вид старика, как вдруг он неожиданно повернулся. И, негромко, но очень чётко, и так, что слышал весь вагон, сказал мне: «Ну что же ты продалась за эти деньги?! Что же ты продалась?!? Какие это деньги? Ты же обещала, что будешь любить меня всегда!!! Ты же обещала!!!» И такое изумление было на его лице. И такое отчаянье. И такая боль… Наверное, не меньшее изумление было и на моём лице. И мне было так жаль его. И почему-то так неловко, и такое чувство вины, что я похожа на эту женщину, которая обещала его всегда любить, но, очевидно, - разлюбила…
Люди в сонном ещё трамвайном вагончике сразу проснулись, стали с любопытством разглядывать и меня, и старика. А он всё всматривался, всматривался в моё лицо и всё приговаривал-причитал: «Ты же обещала, ты же обещала…» Но тут трамвай остановился. Старик резко отвернулся от меня и вышел в открывшиеся двери. И шёл, не оглядываясь, но всё продолжая, видимо, уже многолетний, диалог с неизвестной нам женщиной…
Мы с Юлечкой тоже вышли, и она, крепко сжимая мне руку сказала: «Не плачь». Хотя я и не плакала.
Интересно, откуда дети знают, что происходит внутри, если этого не видно?.. Что-то у них есть, чего уже нет у нас, у взрослых. Какое-то внутренне зрение, нет? И какой-то свет. Изнутри. Совсем как у той тоненькой девочки с тяжёлым портфелем на трамвайной остановке…
Потом я уже одна, без Юлечки, долго ехала на маршрутке. Вышла на улице Урицкого. Рядышком с автобусной остановкой остановилась красивая-красивая машина. Рядом с пожилым мужчиной сидела женщина лет сорока. Мужчина, прощаясь, целовал её. И мне почему-то стало так радостно. Потому что это было так красиво. И нежно. И не дежурно. И почему-то было ощущение чуда… От всего: девочки, похожей на девочку Пикассо; старика, всё ещё влюблённого в женщину, которая, наверное, чем-то похожа на меня, и от этой красивой пары в машине…
И всё – одно утро...
Днём самолётам не так одиноко в небе.
Вот и плывут, как серебряные воланчики
По бирюзовой вате, скрывая негу
Горестей за облаками. Им тоже назначено
То же сиротство и та же бездомность. Удел
Не человечий, но ангельский.
… ветер полощет
Хрупкие крылья… Только бы долетел
Твой, на Софию. И всё. И не надо больше
Мне ничего.
… раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три –
Птицей растерянной в медленном танце кружится,
Чтобы, влюблённая, я уловила ритм,
И, босиком выплясывая, как язычница,
Всё же сумела, сумела тебя сохранить…
***
Осенью город такой одинокий и выцветший.
А раньше, поди, был весёлый и ярко агатовый.
Солнце не греет. Идёшь по бульвару Витоша.
И люди навстречу, люди, – сплошные ангелы.
И каждый, и каждый, – похож на того, что под куполом
Ротонды. (Кажется, Свети Георги). Ветер
Целует их светлые лица. И плечи хрупкие.
Тебя это не удивляет. И хочется верить
В любовь.
1.
Не знаю, каким образом это произошло. Казалось, ещё вчера, – засыпала, и мне было тридцать. Или около тридцати. И она, А., ставшая теперь живой легендой, тоже засыпала в своём нежном городе именно тридцатилетней. Потому совсем не понятно, как же так вышло, что сегодня мы проснулись, каждая в своём городе, старухами. Да, самыми настоящими старухами.
С изумлением, и одновременно почти с детским любопытством мы разглядывали своё отражение. Похудевшие, беззащитные ладошки. Заострившиеся черты на бесцветном, морщинистом лице. Выцветшие глаза. Какое-то бесполезное и тесное тело. Тело, из которого за одну ночь куда-то подевалась исключительная лёгкость и воздушность.
Это произошло так неожиданно. И странно. И страшно. И забавно. Потому что мы оказались совершенно не готовыми к старости.
Оказывается, к старости невозможно подготовиться. Как и к любви. Всегда так неожиданно. И потому мучительно.
2.
Я помню, что ещё вчера нам писали письма. Да-да, письма. Такие, с марками. Такие, которые уже вчера никто никому не писал. Потому что у всех уже вчера было катастрофически мало времени. А вот нам повезло. И мы получали. Письма. Самые настоящие.
Их умел писать только один человек. И каждое письмо начиналось примерно так: «12 дня, сего ноября (декабря, января…), в лето … года». И обязательно город. И обязательно время.
И мы любили эти письма. И с трепетом и нежностью относились к тому, кто их писал.
А теперь, наверное, его имя можно прочесть в учебниках. Если, конечно, ещё существуют учебники.
3.
Странно, когда теряешь себя. Работа-работа-работа-работа-работа… Быт. А потом просыпаешься, – а тебя нет.
И только две одинокие, жалкие в своей немощи старухи на разных точках такой маленькой планеты с неистощимой тоскою глядят в зеркало…
поутру одеваю тело,
а оно - на размер меньше.
говорил человек в белом:
это признак любящих женщин.
вот и верь.
Ночь
так светла,
а мне нечего сеять
кроме
нежнейшего
снеголиста…
Ночь.
И так страшно: звонят фарисеи
и поздравляют
с рожденьем
Христа.
1.
Вы,
любившие
сотни
раз,
что мне расскажете
о
любви?
Это ли –
реки
изысканных ласк?
Это ли –
тонущие
корабли?
Это ли –
снова
скользнувший
в детство
лунный старик?
Или же Вова,
с пожаром сердца –
ползком
за
Брик?
…нет?
2.
Хлебать поцелуи,
как чай горячий.
Молчать «Аллилуйя!»,
учиться быть зрячей –
любовь.
Лю-боль.
3.
...любовь мою,
коей
в вечности
не то чтобы тесно… –
но места нет!
4.
Поглощённые
и ослепленные только собой,
поэты слагали
сонеты, элегии, стансы…
Мне нечем привлечь тебя! –
простенький
мой
крой
душонки –
давно,
давно превратился в танец…
с саблями.
5.
Дрожь,
когда тело коснулось холодной простынки –
лишь увертюра к дальнейшим
хитросплетениям…
Врёшь, –
мне не больно быть сломанною тростинкой
или
каким другим
ненужным растением.
6.
Холод.
В маршрутках стало ещё теснее.
Граждане жмутся друг к другу
в надежде согреться.
Холод.
И глупо любовь свою ярую сеять
в мёрзлую землю
больного
тобой
сердца.
20-21.11.04
деточку взрослыми бреднями пичкали
мол, улыбайся, и вылетит птичка. но
та пламенела под взглядами взрослых. и
сбросив сандалики, пятками босыми
мерила каждый свой новый питомник
только молчанием… облачный томик
чьих-то стихов… и, шалея от ветра,
в девять – скользнула. по парапету.
вверх.
Февраль не доеден. Осталась неделя.
А рот кровоточит от злых поцелуев
С нежданным, крещенским. Подайте капели!
… Заранее встречу с весною смакую
И нежно пьянею в предчувствии почек
(Таких по-девичьи упругих и сочных)
На голых каштанах. И это спасает
Не сбиться с пути. И не ринуться в стаю...
Фонари лелеют улочки.
Те нежны, как бесприданницы.
Если я уеду, дурочка,
Кто, скажите мне, останется
Колыбелить эти дворики,
Пеленать туманом скверики
И ласкать губами горькими
Два таких любимых берега.
10.02.04.
........................когда была маленькая, казалось,
........................что в балете танцуют боги.
........................в крайнем случае – ангелы.
_________________________
Первая ложа – богемного рая кусочек.
Брошенный, словно огрызок, одним из господ.
Детка Кармен прожигает себя. И так сочен
Алый, искусанный и напомаженный рот, –
Что у мужчин в оркестровке теплеют ладони.
А у сидящих в партере – светлеет висок.
Женщины дышат синкопами рваными. Стонут,
В мягкие кресла роняя свой мартовский сок.
Мне это кажется странным, давно пережитым.
Розы, пуанты, желания сладкая сеть…
В зале, где каждая третья – увы, Карменсита.
В зале, где каждый четвёртый – несчастный Хосе.
…хочется жить!
08.02.04.
Январь, ссутулившись, вошёл,
А мы с тобой и не заметили.
Вон за окном белесый шёлк
Лежит печальною отметиной
Зарубцевавшейся тоски
(от нелюбви и нелюбимости)
И в кровь изранены виски,
Истерзаны – твоим «прости меня…»
И вот, нелепая от пят
До перекрашенных волос
Не знаю, что тебе сказать,
Как объяснить, что не срослось
И не срастется… Что озноб –
Всего лишь временный сожитель,
И для того вернуться чтоб –
Я все давно порвала нити,
Я все давно забыла сны
И сорок сороков простила.
Но ты найдёшь, в чем обвинить –
Мол, осенью - тебя любила.
А нынче, видишь ли, - зима…
3.01.2002
В его сорокалетнем тельце
Живут вопросы, не ответы.
Он ненавидит имя *****
И причитает погорельцем
По бывшим пассиям, по прошлым
Победам (бедам откровений).
Его трёхкомнатная сцена
Так холодна… Скребутся кошки
И плачут дети – rabbioso,
Fortissimo – там, в подреберье…
Как будто первая потеря
Вкус тёрпкий нынешняя осень
Ему оставила. И где-то
На «ля» настроен камертон…
Он ненавидит имя *****.
Он…
Искали остатки гибкости.
Искали – хоть толику плавности.
А я – оторви да выброси.
А я – каштановы - крайности.
Губы – изломанной линией…
Руки – испачканы осенью.
Только глаза синие-
Синие. С проседью.
С криком немых многоточий.
С болью - могильных плит.
...Все потому, что ночью
Память щенком скулит.
тричі на рік
(але в жодному разі не менше)
улюблене місто
жадає від мене ягняти –
я одягаю підбори “сталевий вершник”
(з тих, що найвищі, найтонші),
іду мандрувати
тілом Узвоза.
воно –
гнучке, мов дівоче.
може тому і так дивно його пізнавати…
біля будинку 13 – хочеш, не хочеш,
ноги мають бажання
іти танцювати -
дивні київські танці.
я їх не знаю.
знають підбори.
доводиться їм довіряти.
повз – ідуть жіночки.
напевне, що лають,
згадують, грішним ділом,
мою мати…
...а у мене – сукня яскраво-червона,
наче птаха – рветься, сердешна, до неба…
…тричі на рік я танцюю,
і то так треба –
дивні київські танці.
Андріївські дзвони –
навіть вже не звертають на це уваги.
в вагончик попасть – усилие.
впечатана в «не прислоняться».
стою на одной. балансирую.
ищейками – поручень – пальцы
выласкивают. вплетаются
в изгибы чужих одёжек.
...особого вида таинство –
метро превращать в ложе
прокрустово.
памяти Лены К.
ты говоришь, что все – как нельзя плохо.
что над тобою сошлись грозовые тучи.
спад, мол, финансовый, ну и так далее…
а умирать от рака (в тридцать четыре!)
да еще на руках с маленькой крохой
дочкою – думаешь лучше?
думаешь легче – ночью кричать на Бога,
дескать, что Ты там напутал в своей канцелярии,
а после, охрипнув, на своей маленькой кухне
в тонкие ниточки-вены уколы вкалывать
самой себе – глупой, слабеющей бабе…
(только бы, только бы, Боже, никто не услышал!)
б о л ь н о!
душа вытекает, а тело еще дышит…
сколько, сколько, сколько еще осталось?
но
что ты знаешь
об этом,
спящий мужчина?..
малость.
13.09.2001
1.
поменяю фамилию.
стану, к примеру, Ливановой…
отыщу в подворотне памяти
твой телефончик.
позвоню и поведаю,
как тут у нас к а ш т а н о в о,
пресиренево в Киеве…
и вообще очень
очень и очень… особенно, если дышишь
единым лёгким
да в венах плачут катетеры
и постепенно, но верно съезжает крыша
с больной головы…
но это – издержки ветра?…
2.
от цефтриаксона – вены в царапинках…
больно и страшно:
я больше не лапонька.
нечто,
с пустынными
глаз-ницами…
Господи, как бы его не убиться?..
по Владимирской, целуя
каблуками каждый камень
измерять свою тоску и
разжигать из строчек пламя
учит город. я стараюсь.
тонконогим жеребёнком
молча улицы лакаю.
перекрёстков перепонки
не выдерживают presto
этой мартовской походки,
распадаются на фрески,
фотографии и нотки.
подбираю. собираю
по крупицам.
жгу губами.
я – плохая ученица.
накажи меня.
стихами.
солнце жадно лижет щёки,
обцеловывает шею
этой девки мореокой,
от которой тихо млею,
истекая тёрпким соком
и лишаясь ночью сна…
мне б в неё губами впиться,
удивляя – удивиться,
или выласкать до дна.
ту, которая –
в е с н а …
Привычным маршрутом «квартира – работа – квартира»
мы меряем дни, недели, а после – годы…
От этого круговорота
немеет лира
у девочки, что за тобою
тихонечко ходит.
От этого круговорота
глаза – суше,
плечи – острее,
осанка прямее спицы…
Так, в третьем десятке
вдруг понимаешь, –
лучше
если живётся больнее
и плохо спится;
если ветер –
только в твою спину,
только в твоё лицо
и в твои окна…
и то, что гораздо честнее
взрослеть и стынуть
от происходящего,
нежели прятаться в кокон.
Рыба, висящая в спальне – не просто рыба,
это кусочек меня, пригвождённый к стенке.
Разакварелена, всё же жива, – ибо
видишь, пульсируют на плавниках
венки.
Видишь, пульсируют – в такт твоему дыханью
(чувства с годами, что странно, – только сильнее)
вот и ору безголосой рыбьей гортанью:
«Я же люблю тебя!
больше!
больнее!
злее!
лучше
всех! – любовей твоих предыдущих
вместе взятых в охапку воспоминаний…
Помнишь, – «дорогу осилит только идущий»,
значит, этих нелепых ночных признаний
всё же услышишь эхо… И лучше поздно,
чем никогда, – мама ведь так учила…
Что-то нынче январь не слишком морозный…
Может поэтому
и покидают
силы?
Может поэтому – хвост прилипает к рамке
(знаешь ли,
под стеклом - не очень удобно,
как оказалось…
Ведь не залижешь – ранки!)
А в остальном, так вроде на всё способна:
хоть из огня да в полымя. И обратно ...
(одинокие месяцы – знают своё дело!)
...просто моя любовь оказалась кратной –
с остатком не делится, даже если б хотела…»
«… не бойся яркого, дразнящего огня.
А бойся маленькой заплаканной меня…»
В. Долина
…
мысли вслух почему-то,
sorry.
бывает у всех, но не у всех лечится.
забавно:
все думали, что во мне высохло море.
а оказалось –
карлик ревнивый мечется…
Если и вправду, бывает,
Что от счастья порой умирают
Значит, – я мертвое тело.
Значит, я только душа…