Дни каплями из крана капают,
И месяц финкой тычет в бок,
Кот за окошком машет лапою,
Топчась в сугробе без сапог...
Полукемарят гномы-олухи
У Белоснежки между ног,
Потряхивая в туфлю Золушки
От "Беломора" пепелок...
С волчарой закусивши мамою,
"Каховку" блеют семь козлов...
И каплею последней самою
Упала жизнь. И всех делов.
Мама мыла раму, а потом меня
В коммуналке около Солянки,
Где трамвай «девятка» трогался, звеня
Строчками Тувима и Бианки…
Рядом с мытой рамой «Шипкою» дымил,
Папа под трансляцию с «Динамо»,
Во дворе у клена датый бригадмил
Хомутал любителей «Агдама»…
Синюю панаму победила моль -
Ей плевать, что завтра нам в Анапу,
В глаз попало мыло, гол забил Рейнгольд,
Папа любит маму, мама папу…
Ликом чище рамы шибко загрустил
Я на час по поводу панамы,
А потом, конечно, дуру-моль простил –
Ведь у ней ни папы нет, ни мамы…
На подъездной лавке вновь гудел партком,
Что халда из пятой – пьянь и сводня…
И стучался вечер в раму ветерком –
Ту, что мама вымыла сегодня…
Жизнь давно упала в тень и дребедень –
Не поднять её за рупь за двадцать…
В сон хотя б разочек мне тот самый день...
И не просыпаться.
Окончен БАМ, путь из оврага в греки
Свободен даже графам с цифрой пять...
Но Грозному лихие не абреки
Сдают Казань и Новгород опять...
Решают всё зелёные стоп-кадры,
Шизуха в мутном ловится вордЕ,
У виселиц кончаются театры,
К. Станиславский верит Джигурде...
Давид горбИт на взнос для ДОСААФа,
В балду играет поп без сна и снов,
И ждут стилеты вылета из шкафа,
Чтоб жизнь пришпилить к туче без штанов.
Светлой памяти
Игоря Гаевского,
Сергея Буртаева
Сергея Клочковского,
Гарика Китайцева,
и Алексея Семенова
По Цельсию шестнадцать, шестнадцать по-московски,
И в паспорте шестнадцать, и завтра – нипочём,
Значочек комсомольский облитый «Жигулёвским»
Под солнышком застоя играет кумачом…
Гуляет с Надей Крупской по Питеру и Вене
Мокрушник из Симбирска в учебном том кино,
Трещит на Светке «мини» и гибнет за мгновенье
Бессмертное ученье, которое верно…
Оно, конечно же, нетленно, но
Выходит май из берегов,
Смахнувши чёлочкою Леннона
Заветы Ленина с мозгов…
Был с марта у Гендоса ларечик на примете,
Но катят стороною и приговор и срок,
На дело опоздавший я – даже не свидетель,
Спасибо «англичанке» за тот седьмой урок…
Гуляй пацан до дела нового
Коль припозднился в этот раз,
Бьет бодунище участкового,
А он меня промежду глаз…
Пока еще не с нами прощаются славянки,
Не мы ответа ищем в афганской анаше,
И в плане перемены безветренно, как в танке,
Тепло и без осадков в стране и на душе…
По паспорту шестнадцать, а гонору – на сорок,
Ноль тридцать по-московски, по кайфу – два «по сто»,
И тысяча столетий до счётов и разборок
С той самой, что прожита никак и ни про что…
Еще не скотская, не флотская
Братва гуляет от рубля,
И бьётся челочка высоцкая
О стену древнего Кремля…
Забыв про чай с пилюлями в кровать,
И возраст свой давно уже преклонный,
Шла мэрию старушка штурмовать
С внучатами из пятой из колонны.
Но гвардия расейская впросак
Не попадёт с вражиною проклятой,
И занесли старушку в автозак
С внучками из колонны номер пятой.
А в автозаке - мэр всея Москвы,
Бабулю усадивши на колени,
Ей предложил "Боржоми" и халвы,
И рассказал про северных оленей.
Потом же лично всех отвёз домой
Под песенку "Цвети моя столица"....
Спи, баю-бай, сынулечка родной,
А папочке пора опохмелиться.
А за стеклом всё кап да кап
И люди видят в окнах
Ушедших мам, ушедших пап
Сквозь дождика волокна,
И слышат их негромкий смех
В тиши подъездных лестниц,
Где поцелуйный первый грех
Не скорый нас предвестник...
Откапал дождик кап да кап
Конец кино про мам и пап..
А. Немировскому
Друг уехал – от него осталась
Пролитая водка на столе,
Встречи хмель перевалил в усталость,
Как в антре любой парад-але…
Завтра он рванёт до Сан-Франциско –
Ждет уже родимый Пиндостан…
А у нас во всю попрет редиска
И метро закроют «Теплый стан»…
Вновь дождями осень прослезится
Над понтами Родины зазря…
Мамина опять выводит спица
шарфик для хмельного января…
Манго урожай не даст Калуга,
Рупь в унынье, бакс навеселе…
Боинг. Скотч в бокальчике у друга…
Водочка подсохла на столе.
Пора, мой друг, пора в закаты,
Последний лучик оседлав,
Где водку павшие солдаты
Пьют, на уставы наплевав…
Но мне не к ним – их всех Всевышний
У сердца держит. Как в плену.
Я ж – самострел по мере высшей
И с дедом сотку не махну…
Что ж тут поделать – не невинный,
Судьбой и верою горбат,
И впишут на сороковины
Меня в закатовый штрафбат…
На шконку рядом с Башлачёвым
Определит меня помдеж…
Клифтом хвастнёт Есенин новым,
А Рыжий скажет: «На, поешь»…
Проснется Шпаликов с улыбкой
И с Маяковским сразу в спор
О чем-то призрачном и зыбком,
Габай подкурит «Беломор»…
Марина с Друниной под вечер
С чайком зайдут на полумрак…
Пора, мой друг!... И не до встречи…
Жаль попаду в другой барак...
Колыхнулся рассвет. Оборвался обстрел.
Ротный штабу – доклад о потерях…
Ну, а я уцелел. Я опять уцелел,
Хоть и верю, не слишком-то веря…
Проведя кепарём по чужой по росе,
Гарь смываю не с лика святого…
Санитар на нейтральной лежит полосе –
В отпуск прибыл вчера из Ростова…
Там в медбате его ждёт сестричка-краса
И по слухам - не кадровых роспуск…
Крест с брезентовой сумки глядит в небеса.
Но и там у Верховного отпуск.
Еще деревья зелены,
Еще далёки злые стужи…
Соседи квасят под блины
и сериал про жизнь свою же…
А мне полнометражный фильм
О лете снится, да о лете,
Но дворник-интурист Фазиль
Его смывает на рассвете -
Из шланга черного, как тень,
Он клумбу топит спозаранку,
И солнце в тучке набекрень
Поёт с соседями «Таганку»,
Блины закончились на раз,
Однако бражки (в доме лучшей)
Там стратегический запас -
На три войны и восемь путчей…
Еще в зелёном тополя,
До вьюг деньков совсем не мало...
Пускай блинам фенита ля -
На закусь хватит сериала...
А я дождуся, наконец,
Что снова ночь, чтоб месяц стильно
тот титр высветил «КОНЕЦ»
Уже не фильма…
Г. Шпаликову
Фонарный столб совсем не столп
Для нашего двора,
Хоть и горит свечей во сто
Он с ночи до утра,
Его включает каждый день
Электродребедень,
Ну, а сирень, ну а сирень –
Сама горит сирень.
Сгорит сирень – зажжется клён,
За ним – рябин шары…
А столб в субботу на ремонт
Спилил монтер Пантелеймон
За литр «Хванчкары»…
Н. Горбаневской, В. Файнбергу, В. Дремлюге, К. Бабицкому, П. Литвинову, В. Делоне и Л. Богораз
1
Пусть танки пока еще не на Крещатике,
Хоть лезет опять Пентагон напролом,
Шагнули в обратную сторону часики
И вашей и нашей свободе – облом…
Знамена Стыда на растопку разобраны,
У Правды в запое последний солдат…
Но семеро, совесть не спрятав под ребрами,
Всё так же у Лобного места сидят.
Однако же время всё пятится, пятится
И день ото дня всё крепчает броня…
Пускай хоть не семеро – шестеро, пятеро…
Со мной?... Вреден Север, увы, для меня.
2
Нам в телеке сказали на неделе:
«Забыть про кипеш в шестьдесят восьмом»!...
А лохи, что у Лобного сидели –
По ним и нынче плачется дурдом…
Вновь, как один, за батю - за комбата
Все – от Рязани и до Колымы,
И не трещит на памяти заплата…
Пусть всё не так… Опять не так. Ребята,
спасибо вам за то, что вы – не мы…
3
Экскурсовод у места Лобного -
Текст, как молитва, наизусть
О смуте, речи Преподобного,
Про Русь, про нерусь, вновь про Русь…
Экскурсовод у места Лобного,
(В очёчках, лыс, за шестьдесят)
В застенках века твердолобого,
Как пятьдесят годков назад,
когда по «Голосу» за Прагу те
Услышал хрипы голосов,
И голос свой в том самом августе
Решил до смерти – на засов…
Чтоб жизнь прожить безнервно-тихую
При государях при любых,
А про свободы нашу ль, ихнюю:
Прикажут – скажет и о них…
Пока же нет приказа – значится,
Владыка лишь своя рука,
Всё ж время малость демократится
И чистый он перед ЧеКа…
Но без приказа сплошь законного
Он видит, будто видел сам,
Как деда – кореша Буденного
Свёз «воронок» под девять грамм…
Вот и куранты полдень буцкая
В айфоны Джеков и Марусь,
Молчат - что здесь же совесть русская
За нерусь встала, как за Русь…
Ах, куда же вы, месье Делоне?
И далось вам это Лобное место?
Наши танки во чужой стороне?
Так по делу и делам, если честно….
Ну, а если даже и не совсем,
Отблеск правды он и яркий и тусклый…
Танки ТАМ, а ЗДЕСЬ – бушлатный эдем,
Да и феня – далеко не французский…
Ах, куда же вы, месье Делоне?
Вам Делоном бы в советском кинишке,
Чтоб на белом на холеном коне
Прям в экран под взоры Машки да Тишки…
А потом на Каннский да фестиваль…
Миска снова на кормушке не с щами…
«Жаль, товарищ Делоне, очень жаль»!
«Кто на «Дэ»?!... Вперед на выход с вещами»!
Через сутки в «воронке» по Москве
На этап до Воркуты ль, к Енисею…
А вещей-то в сидорке тольке две –
Письма дедушки да стыд за Расею…
Андрюхе Савельеву
Полстраны проскакал я на белом коне,
Полстраны проскакал на коне вороном,
Полстраны убивалась в дурацкой войне,
Полстраны упивалась виной и вином…
Белый конь захлебнулся в крови голубой
(За ее чистоту убивались в войне),
Ну, а конь вороной, не найдя водопой
с родниковой водой, захлебнулся в вине…
Я ж, не враз поумневши дурной головой,
С лошадьми схоронил неуемность и грусть,
И теперь, как и все – пешеход рядовой,
В той убью половине, а в этой – напьюсь…
Мальчонка читал на Арбате "ГамлЕта"...
За это ль Чапай утонул? Не за это!
"ГамлЕта" мальчонка читал на Арбате,
А надо бы было о бате-комбате!
А надо бы было о львовском гестапо,
Где насмерть замучен сантехник Потапов!
Но мальчик читал на Арбате "ГамлЕта"...
Такое вот, доктор, х.......е лето....
Счетчик защелкал в обратную сторону...
Я по Бульварному еду кольцу...
- Шеф, а нельзя ли, чтоб черному ворону?...
- Типа, назад? Всё одно же к концу!
На постаменте куражится Чичиков...
- Где Грибоедов, ядренная вошь?!
Кто ты?! - спросил я таксёра-лимитчика...
- Будда, Христос. Выбирай кого хошь....
Депутат Поклонская: "Служить бы рад, прислуживаться тошно", как сказал Суворов.
Ведущая: По-моему это Лермонтов сказал в "Горе от ума"...
Депутат Поклонская: Ну, значит, они оба сказали.
Ведущая: Ой, простите... Грибоедов.
Сперва сказал А Вэ Суворов,
Его подслушал Грибоедов,
А после Лермонтов подумал:
"И я бы, в общем, так же смог"!
Но застрелил его Тургенев
Прям на горе на той Поклонской,
Где ждали ключ от Петербурга
Сын Вани Грозного с отцом...
Из программы Вовы Соловьева
Про Алеппо, Штаты и Мосул
Понял я - не так уж всё х...во
И патриотически уснул...
Громадьё мне снилось наших планов -
Крах ЕС, Америка в огне,
И, конечно, байкер Залдостанов
В старомодном ветхом шушуне...
Мне перешел дорогу белый кот,
Он был белее снежного круженья,
Он был белее Белого движенья,
Белей, чем самый белый пароход...
Кот белый прошмыгнул у самых ног,
Он был белей горячки тети Мани,
Он был белее паруса в тумане,
Который в море очень одинок...
Стоял закат, а, может быть, восход,
И я стоял на Мойке или Бронной,
Мне перешел дорогу белый кот
Уж не затем ли, чтоб который год
Я оставался белою вороной?...
олимпийская баллада
Его звезда упала за кварталом,
В котором все мы жили и тужили,
Коль верил бы в приметы – загадал он
Не то, что мусора ему подшили…
Был год Олимпиады и висели
Двенадцать «глухарей» на райотделе,
И наш главмусор подполковник Селин
Горкома срок захавал – две недели…
А Генка жил парнишечкой не шпанским,
В инязе шел к пурпурному диплому,
И как родным уже владел гишпанским,
И лет с пяти любил соседку Тому…
Тамарка тоже искренне любила,
Но не его, а граждан интуристов,
За сотку баксов даже на дебила
Смотрела целкой - влюбчиво и чисто…
Однако на носу Олимпиада,
И Томку тупо взяли на интуре,
Но без репрессий, лишь шепнули: «Надо»!
И Томка «Есть»! – ответила, в натуре…
Тахту мотало, как при шторме лодку,
Луна в окошке – будто в счастье ксива...
В антрактах он читал любимой Лорку
И Маркеса – такого же Гарсиа…
Ну, а с утра заява – «сто семнадцать»,
«Снасильничал сосед, а с виду вроде…
Договорились только целоваться…
А он…» и всё такое в этом роде…
«Херовая статья, товарищ Гена» -
Сочувственно сказал главмусор Селин,
И вперемешку с феней откровенно
Поведал всё о зечьем беспределе…
А кто бы не сломался – я бы? ты бы?
Понятно, если б был из дон-кихотов -
Глядишь, не развели его менты бы,
Но не родился доном Генка Котов…
«Дырявую» статью притормозили,
В обмен на «глухарей» числом в двенадцать,
Разбой, угон с конвейера на ЗИЛе…
Короче, мрак – не встать и обосраться…
На приговоре плохо стало папе,
А маму из суда - в диспансер нервный…
А Генку порешили на этапе,
А Томку всё одно за сотню первый…
Тем летом снились спящему кварталу
О звездах сны, о Томке, о Гендосе…
Фенита олимпийскому авралу,
И дальше – осень, осень, осень, осень…
В подъезде дома, где-то на Вернадке,
В загончике у мусоропровода
В буру играли Слон, Алеха Снаткин
И двое урок с мыльного завода…
Слону в тот вечер сильно не фартило –
Засаживал он мелочь на картошку,
За ней его жена послала Мила,
Чтоб замутить на праздники окрошку…
И вдруг подпёрло Снаткина по малой,
Перед бурой с урлой он жахнул пива…
В подсобку же походкою усталой
Михеич-дворник вплыл неторопливо…
Был полон бак под мусоропроводом,
Михеич бак на тачку переставил,
И бак пустой под мусоропроводом
На место бака полного поставил…
А в это время ссал в мусоропровод
И, значит, на Михеича Алёха,
И этот неожиданнейший довод
Воспринял дворник очень-очень плохо…
Ведь лишь работал дворником Михеич,
Служил же - где служил и горд был этим,
Чтоб был порядок в матушке Рассее,
Чтоб спали мирно взрослые и дети…
Взлетел он на этаж не утеревшись
От бывшего Алехиного пива –
В одной руке - от пыли посеревший
наган, в другой же – пламенная ксива…
И пали ниц валеты с королями –
Всё в ксиве было сумрачно и ясно:
«Сержант Иван Михеевич Галямин,
Московский комитет госбезопасно…»
Никто не дочитал. Всех завалил и
Потом в себя и пятым пал на кафель…
Так блыснула окрошечка у Милы,
Такая, блин, байда, в натуре, на фиг…
Урловых поминали на шалмане,
Алеху со Слоном в родной «Ракушке»…
Наврядли бы придумали в романе
Хоть близко что-то Вайнеры и Пушкин…
Ну, а Михеич, был повышен в званьи
посмертно. И на средства комитета
Покой обрел на Родине, в Рязани,
Везли его к погосту три лафета…
Вот только вот не надо мне - а кто же
поведал всё? Не трупы ж коланули?
Ты верить можешь и не верить можешь.
Но было так. Я зуб даю. А хули…
И пусть кричат – застой! Но как-же чисты
Поступки были, пиво, соки, воды,
Обоссанные дворники-чекисты,
Окрошка, урки, мыльные заводы…
Прогрел нутро перцовочкою злою
И грусть на взлёт – к тому чумному маю,
Метёт таджик асфальт своей метлою,
Таджиков в ФээСБэ не принимают…
Мы пили пиво у ларьков,
Портвейн «Агдам» вливали в глотки,
Был мир таков, и век таков –
Тонули души и подлодки…
Пятнадцать лет. Чуток шпана,
Чуток маманины сыночки,
Нас в жизнь готовила страна,
И в смерть - в лихой горячей точке…
А нам хотелось запятой
И восклицательного знака…
Но мир такой и век такой –
Без Мулен Ружа и Монако…
Добро пожаловать в Афган,
В Анголу можно и на Кубу…
Высоцкий рвёт в куски калган,
А в школе митинг про Лумумбу…
Вставай, огромная страна -
Запели вновь радиоточки,
И так ебошит нас она,
Что не пропасть поодиночке…
Глушили пиво у ларьков,
Макаром пел проспект Вернадский…
Был мир таков, был век таков…
И новый век – такой же блядский….
Т.С.
Не ходил я с тобой на районе
По своим и по вражьим дворам,
Просто знал, что Сикстинской Мадонне
До тебя, как до рая ворам…
Не блатной, но и не хорошистик,
Сам себе и урла и Жеглов,
День нутро Окуджава мне чистил,
День в буру подснимал я улов…
Оба кона подрезаны дублем
У серьезных картежных ребят,
И на рублики эти прикуплен
Ободзинского диск для тебя…
«В картах фарт – нет любви? Да не верь ты»! –
Пел мне ночью бухой соловей,
Ту пластинку с запиской в конверте
Положил я у двери твоей…
Вечер в школе. Закончена четверть.
Белый танец объявлен. Стою.
Мой башмак скороходовский чертит
На паркете улыбку твою…
Подошла, закружила и прожит
Век с тобою на зависть двору…
Что ж ты мимо прошла? Или всё же…
Ладно. Стоп. А то снова навру…
Зачехлили заточки районы
Под лихой под ментовский аврал…
Но насчет Рафаэля Мадонны –
Не наврал я. Вот тут не наврал.
Всё уехало в дальние дали,
И не пьется в ночи соловью…
Тань, а, может быть, просто украли
Из-под двери пластинку мою?
От ветерка немного тугоухие
Про Злату Прагу слушаем рассказ
В одной экскурсионной групповухе мы
С "бандеровцами" Львова и Черкасс…
Нас двое, их двенадцать, и не в Кинешме…
От страха мозг дурнее всё и злей –
Шепнёт же чех – наш гид и гад на финише:
«Ну, а теперь кончаем москалей»!...
Короче - мне уже почти не дышится,
Прикидываю где бы вырвать дрын,
В глазах же окровавленный мальчишечка
Распятый хунтой, сукою, за Крым…
И нас распнут. Под ратушею Тронною.
И багажом - распятия домой,
Последний же гвоздок забьёт в ладонь мою
Паскуда гид. За шестьдесят восьмой...
Всё. Финиш. Жмём по Влтаве в пароходике,
У пристани ж черкассец мне Симон
Еврейские купил на память ходики -
В них стрелок ход назад, во глубь времён…
Ему в ответ проставил литр «Шешки» я,
Задумавшись – о чем бы первый тост,
Когда вдруг жинки наши захмелевшие
Под пиво затянули «Ой, мороз….»…
И не произошло землетрясения
Осенней Златой Праге на беду,
«Симон тире Семен, и, значит, Сеня я»! –
Сказал хохол-"бандеровец" жиду…
Отпускники домой вернулись вроде бы,
И степь под ГРАДом больше не дрожит…
Назад шагают, к Сене, в Прагу, ходики,
Где не мобилизован он. И жив.
Солнцевской ОПГпосвящается
Я финский нож не прятал под рубаху,
В конце семидесятых были в моде
Кастет и цепь, с которыми без страху
Жилось в Москве окраинной породе…
Найдешь бычок "Пегаса" на асфальте
Курнешь и в бой. Не плачут вслед подружки...
Сопаток нынче треск на Гарибальди,
А завтра зубы россыпью по Южке…
Такая вот эпоха растакая:
В башке - Высоцкий, в жопе - будто клизма,
Бывало, на Миклухо на Маклая
И негру в лоб. Но строго без расизма…
Махались ни за что по высшей мере,
Лищь на стволы накладывая вето,
Поэтому, наверно, не примерил
Никто потом малинового цвета…
Готовились к труду и обороне
По школам делово и образцово…
То южкари ходили при короне,
То в королях задроты с Удальцова…
Кастет на скальпель – стрёмная обновка,
Что ж, удальцам покажется не мало,
А в трёх пятиминутных остановках
Под солнцем мирно Солнцево дремало…
Ломать оно не строить – это факт,
Ломать оно, конечно же, труднее,
Особенно в преддверии атак
Бандеро-пентагоновских злодеев…
Поэтому слова мои горьки:
Сограждане! Оно вам это надо?
Ведь если б не снесли вчера ларьки –
Сегодня б там войска стояли. НАТО!
Солдату-бандерлогу по ларьку! –
Так думали и Меркель и Обама!
Прошел бы план их - всё, считай «ку-ку»!
Но сдюжила опять Рассея-мама!..
Вот так! И нет у нас пути назад!
Ответ врагу был вежливо-культурный,
Даешь без самостроя город-сад!
И чтобы "Искандер" у каждой урны!
Госдеп же, тварь, на всё теперь горазд,
С политикой своею злой и липкой!...
Московский тихо плачет либераст,
И водку пьёт, закусывая плиткой…
На улице снег, а на печени сотка,
Чуть больше и буду готов,
И счастья момент вот из этого соткан…
За стенкой кино про ментов…
Во сне ли? В тиши райбольничного бокса
Отъеду я в царство теней…
Боюсь одного - чтоб экран не зажёгся,
С ментом из хороших парней…
Но всё-же зажёгся. И, значится, вот как –
Опять чуть себя обокрал…
На улице снег, и на печени сотка.
И счастьем блюю на экран...
«Мгновенье, к чертям!». Но не Фауст, увы, я.
И не Мефистофель в друзьях…
Гуляй от рубля, ментовская Россия,
Друг друга послали мы на х…
Сверх сотки налил. И отчалила лодка
В чужой невзапрадишний век…
На улице снег. И на печени сотка.
А мент – как и я… Человек…
Виктории Скорняковой
Жить почему-то неохота –
Быть может или может быть…
Второго дубля нет. И хода,
чтоб век назад переходить…
Стою на стрелке перехода –
Свет красный. Шаг – в аду гореть…
Стою. Но как же неохота
Позднее мамы умереть…
А ты, давай, нутро захавай,
Где боль, и быль, где я - не я…
Но кто спасет тебя с державой?
Лишь мама. Не твоя. Моя.
«Ох», ну или просто «бля»,
Вышивает над воронкой
Дым по ночи вензеля…
А в воронке – Федосеев,
Пехотинец, коновал,
За Победу для Рассеи
С полминуты воевал…
Ветер дым к утру разгонит,
Хлынет в братскую земля,
Ждут жена, две дочки, кони…
Ох… Ну, или просто – бля…
сыну Стасу
Подохну вместе со страною,
Воскреснуть вновь ей, мне – увы...
Однако же страну иною
Увидит сын мой – от Москвы
до самых всех её окраин,
Услышав "Нет пути назад!"…
Но снова.... ад взойдёт над раем,
И сыну сына снова – в ад…
Александру Галичу
Корр: Ну, у вас прямо тоска по сталинским временам.
Кобзон: А у вас нет?
Корр.:Тоже есть немного.
Кобзон: Ну, вот. Значит, и у вас тоже ностальгия - не отвертитесь!
Донецк, 30 августа 2015-го года
Свалила рота на законный ужин,
Я ж перед замполитом – столб столбом…
«Да ты же – враг народа, даже хуже!
Да я бы в тридцать, бля, тебя седьмом…!»
И в институте старая наука –
Комсорг икрою мечет пятый год:
«Да ты же – враг народа, слышишь, сука?!
Да я б тебя при Сталине – в расход!»
Потом парторга за руки держали,
Который был в запасе генерал:
«Да ты же – враг! Народу и державе!
Я ж в пыль таких в Тайшете растирал!»
И верил я им всем - без исключенья,
Как и магнитофончику «Ока»,
Где над Россией к месту заключенья
Всё плыли те, из песни, облака…
Век новый. И за горского урода
Опять стопарь - и кесарь, и прораб…
Ну чё… Теперь я точно – враг народа,
Спровадившего память на этап…
воспоминание к дате из дневника 2005-ого года
Вова Рубашкин заикался, а дядя Володя Аксельрод картавил. Но сначала о Вове Рубашкине – моем однокласснике. Сильно заикавшемся. Но заикавшемся не канонически. Ведь если канонические заики обычно «тормозят», а именно - подсев на какую-нибудь согласную долго не могут с этой согласной спрыгнуть и закончить слово, то Вова Рубашкин со встречной согласной спрыгивал быстро. Потому что в отличие от канонических заик паузы между повторами букв были у него не паузами, а микропаузами. Короче - вместо гортанно-судорожного «рапида» заикался Вова морзянкой. Раза три-четыре скорострельно повторив буковку-препятствие, спокойно продвигаясь к окончанию слова. Из песни. Своего тёзки Владимира Высоцкого. Про «Чуду-Юду». Единственной из репертуара полузапрещенного барда, которую знал наизусть. Хотя дома у себя слышал и много разных других его песен. На кассетном магнитофоне «Шарп», купленном папой в гэдээровской командировке где-то на стыке шестьдесят девятого и семидесятого годов. Когда в домах моих одноклассников не то, что забугорный «кассетник», а обычный родной «катушечник» считался еще предметом роскоши. Что уж говорить о пленочке-другой с крамольно-непластиночным Высоцким. Которые по Москве ходили. Валютой. И, как показало время, в других школах у других одноклассников наличествовала эта валюта в домах не только у папы Вовы Рубашкина. Но это в других школах и классах. В нашей же школе и в нашем классе положение тогда было именно таким. Скажу больше - в то время мы и фамилии такой не слышали. Я имею в виду - «Высоцкий». Как так получилось - сказать сложно. Но это правда. Страна уже всё знала. А мы, 1-ый «Б» 31-ой средней школы города Москвы - не знали ничего. Кроме того, что после окончания каждой четверти, перед каникулами обязательно будет очередной «огонек» - такое неформально-октябрятское лимонадное бухалово после уроков. С не менее обязательной культурной программой, подготовленной собственными силами. Однажды и раз и навсегда. Под руководством учительницы Полины Фёдоровны. Маша Медман и Лена Онищенко пели песню «Мой адрес – не дом и не улица», староста Игорь Китайцев читал стихотворение про войну Степана Щипачева, Никитин и Комыч изображали миниатюру Райкина про тупого доцента, а я декламировал краткий биографический очерк о первой героической советской женщине-после Александре Коллонтай. Всё. Потом лимонад с пирожными и… Вова Рубашкин. Которому добросердечная Полина Фёдоровна перед самым первым «огоньком» ничего культурного не поручила. Из-за того, что он заикался. Пусть и не канонически. И Вова на нашу Полину обиделся. После чего, на самом первом «огоньке», по окончании вдохновенного моего рассказа о пламенной женщине-посланнике, самовольно вышел к доске. И, заложив руки за спину, объявил: «Сказка про Чудо-Юдо». А потом, скорострельно спотыкаясь почти обо все согласные, бесталанно, на одной ноте, запричитал: «В государстве, где всё тихо и складно, где ни войн, ни катаклизмов, ни бурь появился дикий зверь агромадный – то ли буйвол, то ли бык, то ли тур…» И мы одурели. Единогласно. Потому что к концу первой четверти уже прошли по внеклассному чтению «Конька-Горбунка». И имели представление о том, что такое сказка в стихах. Вернее - думали, что имели. Поскольку настоящую стихосказку услышали сейчас от Вовы Рубашкина - короткую, героическую, очень жизненную и совсем не сказочную. С бадьей портвейна и классным чуваком пославшим на фиг прекрасную принцессу. Пусть, не понимая значения слов «опальный», «чахотка» и ещё многого другого спетого Вовой. Но понимая слова «лучший», «стрелок», «король» и «опозорил». И поэтому сразу же дружно влюбились в того, кто в отличие от ершовского жокея-полудурка, весело и честно-беспробудно бухая, проживал «в отчаявшемся государстве». А влюбившись, по запарке даже не спросили у Вовы фамилию сказочника. Но тут же единогласно потребовали Вовиного исполнения на бис. И Вова бисировал. По окончании каждой четверти. Пока в третьем классе не ушел от нас в школу с математическим уклоном. На долгие годы бессердечно разлучив нас с любимым стихосказочным героем…
Говорят, сегодня Вова Рубашкин живет, в том же доме, где и жил, когда учился в нашем классе. Но после того, как он ушел в спецматшколу я его ни разу не видел. Как после января семьдесят девятого больше никогда не видел мамину двоюродную сестру тётю Юлю и её мужа дядю Володю Аксельрода. Или просто - дядю Володю. Не взирая на фамилию - русоволосого и здоровяцки-неевреистого. Но в соответствие с фамилией - не выговаривавшего букву «эр» и талантливого учёного-биохимика. Сегодня в Нью-Йорке у него свой научный институт, членство в полусотне международных академиях и всё что полагается иметь учёному с мировым именем, проживающему на территории США. Оказался же дядя Володя в Штатах благодаря цековскому кадровику, вычеркнувшего его фамилию из списков лауреатов Госпремии. К которой были представлены ведущие ученые дядиволодиной лаборатории. За открытие сделанное дядей Володей. С нелауреатской фамилией Аксельрод. До этого же факта он, в общем, как-то сосуществовал с первым в мире государством социализма. Пусть не всегда мирно. Делая свои биохимичские открытия и иногда помордовывая соседа по коммуналке слесаря-антисемита Борщевского. Или втолковывая мне на пару со своим сыном, моим троюродным братом Вадиком, что произнесшего слово «жид» можно метелить даже ногами. И надо сказать, что Вадик в отличие от меня отцовские домашние задания образцово выполнял. А один раз даже перевыполнил. Когда, в очередной раз услышав три волшебных буквы, заместо метелева достал из кармана дядиволодин охотничий нож. После чего у черкизовских главшпанов и их шестёрок национальный вопрос к «ебанутому жидку» отпал очень надолго…
Зима семьдесят четвертого. Будний день. Около одиннадцати вечера. Я уже давно уложен спать поскольку завтра в школу. А на кухне мои родители принимают дядю Володю, заскочившего к нам в тот вечер почему-то без тети Юли и Вадика. Водочка- селедочка, и почему-то смех громче обычного. Даже не смех, а взрывы хохота мамы и папы. Накрывающие отдаленно-неразборчивые картавинки дяди Володи. И чтобы они стали разборчивыми, я тихо встал, вышел из своей комнаты и замер в коридоре у поворота на кухню.
- Ну, Володя, забыл и забыл! Давай своими словами! - звенит мамин голос.
- Подожди, Вер! Ну подожди! Я вспомню! Вот - «…коль что у вас не сладится, ну там не тот эффект мы разом к вам заявимся с лопатами и вилами…»
И снова хохот. И снова я ничего не понимаю. А мама:
- Всё! Всё! Еще раз, Володя!
И папа:
- Давай, сделай на бис, Вов!
И дядя Володя делает на бис. Новую песню. Высоцкого. Которую тот вчера исполнил на концерте в дядиволодином биохимическом институте. «Товарищи ученые». Делает уже почти наизусть. И снова после каждой строчки родительский смех накрывает акапельно-фальшивые картавинки дяди Володи. И я тоже хочу смеяться. Но давлюсь и молчу. И слушаю. И уже почти всё понимаю. И про ученых посланных на картошку. И про благодарных им сходненских селян. И про то, что мама с папой и Высоцкий с дядей Володей Аксельродом всегда будут молодыми. И про то, что никто никогда т а к о г о больше не сочинит. Какого? А т а к о г о. Чтобы дурели и хохотали даже в переводе. С хрипло-гитарного на заико-картавистый…
Вот где-то примерно так. Один Володя пел, другой заикался, третий картавил. А мы слушали. И выживали. Пусть по уродски. Но выживали. И во многом благодаря Володе Первому. Который к счастью не заикался и не картавил...
Москва, 25. 07. 2005
И плыли цветы по рукам недопущенных
Над жарким асфальтом обеих Радищевских,
И плыли мозги у Каховских да Пущиных –
ДжинсОво-крутых и мосторговски-нищенских…
Блевала рекордами потно-престольная
И не было дела ей, не было дела…
Другая ж Москва – угорело-бесстонная
Молчала подстрелено и чёрно-бело…
Молчала под плеск кумачёво-разреянных…
Но те, кто привыкли от частного к целому
Вдруг поняли что-то про нас недострелянных –
Молчащих, но слушавших «Баньку по белому»…
И снова июль. И число двадцать пятое.
И снова цветы под куплеты заветные,
И снова похмелье. И время распятое
Чутьём подзабытым на годы бессветные...
И снова мандраж кумачёво-знамёновый
Под рёбра стучится древком триколора…
Вы нас не прощайте, Владимир Семёнович,
За то, что опять и за то, что так скоро…
За то, что смердим оправданьями тухлыми
БезврЕменья нового ставшие доками,
За то, что молчим… но не ссыльными Кюхлями,
А пайкой прикормленными бенкендорфами…
А.Н. Яковлеву
Орденские рублики у военкомата
Сразу же в фуражечку бывшего комбата,
Деньги эти денежки жёнам не зачесть –
Стыдно с ними до дому. У кого он есть…
А комбат в каталочке жмёт до спиртзавода,
Там ему из жалости - полведра не мёда,
Марш-бросок в пролесочек, воблы прихватив,
Отдыхай заслуженно, ратный коллектив…
Орденские рублики от военкомата
Щедро платит Родина – не сочтёшь без мата…
Хочет, а не топится память в том вине,
Но ни слова воины о своей войне…
Сопли да проклятия – с них какой навар?
Пьёт из рук комбатовых Веня-«самовар»…
М. И. Таничу
Мы помним всё – Магнитку и каналы:
Хошь «Волга–Дон», а хошь и «Беломор»,
И как вошёл в истории анналы
Тех пятилетних планов перебор!
Турксибы помним мы и Днепрогэсы,
Хоть все они в загранке, и давно,
И, как за коммунизма интересы
Чапай рубился с белыми в кино!
Но мы забыли
Автомобили –
Цвета разного все они были,
А звалИсь, как один,
А звались, как один –
Черный ворон – он выклевал глаз не один,
Черный ворон, что ж ты вьёшься? – пел в кино своём Чапай,
Черный ворон – полста восемь получай…
Мы помним песни и о бригантине,
И про лихой стахановский процент,
И как спасли Папанина на льдине,
И тот папани рОдного акцент!
Берлин мы брали, дважды брали Прагу,
Варили сталь, чугун и суп с котом,
И донесли потомкам только правду
О времени великом и святом!
И лишь забыли
Автомобили –
Цвета разного все они были,
А звались, как один,
А звались, как один –
Черный ворон – он выклевал глаз не один,
Черный ворон, что ж ты вьёшься? – пел в кино своём Чапай,
Черный ворон – полста восемь получай…
Бесстыдной ночью одноглазой
В меня уставилась страна –
Нутро буровит глаз-Луна,
И что с ней сделаешь с заразой?
Залить её ведёрком тьмы?
Нутро ж – ведёрком «Абсолюта»?
Зачем здесь я? Лишь я – не мы.
Уверен, что-то Бог попутал.
Бред Аввакума, ересь Меня –
В святых не числятся оне…
Ночует свет в моей стране
Лишь в ночи лунного затменья.
Ах, Татьяна Гавриловна –
Юбка в пол, в небо грудь!
И такое взбурлило в нас –
По ночам не уснуть.
Пусть пока ещё схимники
Сексуальных утех -
Не до вашей нам химии,
Не до щЕлочей тех!
Знали точно, что замужем,
И что сын в детсаду,
Но гармонные залежи –
Весь урок, как в аду.
Только «зелено-молодо» -
Что стоп-кран в поездах,
И по темечку молотом –
Никогда… Никогда…
Королева-учителка,
Менделеева дочь,
Не искала мучительно
Чем босОте помочь.
И семнадцатилетие
Всё флешбеком висит –
Вы билет мне пометили
Про какой-то оксид.
Выпускной закуражился,
Пригласил вас на вальс…
Или это мне кажется?
Вальсы были без вас?
Ах, закатово-рыжая
Речка ваших волос…
И сегодня вдруг вижу я
Как плывут через мост
эти «лодочки» синие
В порт любви «Теплый стан»…
Сдан экзамен по химии,
А по жизни не сдан…
Окурочек с балкона –
Как маленький салют…
А где-то там, у Дона,
мой дед и млад и лют
прёт в рост, неосторожно,
на гансов-упырей…
Лишь «смертью храбрых» можно.
А в плен нельзя… Еврей.
За Дон – медаль, потом же
Пропал. Не известив.
А известить бы должен
штабных и коллектив:
Мол, танком под Ростовом
Закатан под Ростов!
Воскресну коль - по новой
На смертный бой готов!...
Окурок «Шипки» братской -
Он ярче всех комет…
И где-то там, не в братской,
всё так же молод дед…
При нём его «Отвага»,
И честь его при нём…
Тебя я старше на год,
Давай ещё курнём?
памяти Александры Высоцкой
Уходят девочки Победы
Из восьмикоечной палаты
Не под баллады, где воспеты,
А под эпикризов баллады...
Уходят девочки Победы
Из восьмикоечного ада
Без орденов. В пределах сметы
Райздрава и военкомата...
Уходят девочки Победы.
Отбой. Шаги все глуше, глуше...
Их слезы, немощь, боль и беды
Теперь на марше в наши души
Уходят девочки Победы
Из восьмикоечного рая,
Уходят в майские рассветы.
Совсем не насмерть умирая.
Уходят девочки Победы...
В тот самый сорок первый год
Везли девчонку из Москвы
в Свердловск – подальше от невзгод
уже почти прифронтовых…
А из Бердичева в Казань
(ему четыре, как и ей)
Везли мальчишку, в чьих глазах:
без всякой метрики – «еврей»…
В Свердловске тыква на обед,
В Казани брюковка опять,
И даже ради всех побед
Такое жрать - невкусно жрать…
Но надо жрать.
Им ровно через двадцать лет
Меня рожать…
Былое нельзя воротить и печалиться не о чем...
Б. Окуджава
Капель расщепила асфальт до последнего атома,
Арбатские барышни так же смешны и милы…
И всё-таки жаль, что с Булатом и Беллой Ахатовной
Нельзя забежать на «Таганку» на «Антимиры»…
Сегодня гуди в «Метрополе» и «Каме» хоть до ночи,
А после такси подадут за минут эдак шесть…
И всё-таки жаль, что с Высоцким Владимирсемёнычем
В буфете "Мосфильма" за столик один не присесть...
В буфете «Мосфильма» на четверть часа не присесть…
У нас, что ни день, то опять государственный праздничек
И в телеке чувств всенародных опять ураган,
Поэтому жаль, что нельзя с Александром Аркадичем
В «Советской» по тихому стопку поднять за цыган…
И вдруг… Да о чем я? Встречаться с пропойцей и неучем –
Такое навряд ли могло им в мозги завернуть…
Выходит, печалиться мне ну ей Богу же не о чем…
Но всё ж почему-то былое охота вернуть…
Но всё же так хочется это былое вернуть...
В щетину рожа разодета,
Соседи думают: «Запил…»,
А я трезвее президента
И всех вооруженных сил.
Им невдомёк, что я в запаре,
Душой и физикой здоров,
Десятый день пишу сценарий
Из жизни честных мусоров.
И убеждаюсь на примере
На личном – как чудесна жисть!
В ментовку нужно просто верить
И это поднимает ввысь!
Но вот, не выходя из ража,
Рванул купить «девятый» «Кент»…
- Мужчина стойте!
- Я?
- Не я жа!
- Стою.
- Предъявьте документ!
- Сержант, так это… Дом же – вот он!
Я лишь за куревом в лабаз…
А он – в щетину апперкотом
И в «воронок». И полный газ…
Неделю личность «пробивали»,
Там не катило «поскорей»,
Три раза в сутки убивали,
Цепляли «мокрых глухарей»…
И всё же на родной порог я
Вернулся цел, но повредим,
Пускай без прежнего здоровья,
Зато, как прежде – не судим…
И обуян возмездья жаждой,
Я было мстить уже хотел,
Ведь есть давно в газете каждой
Архив ментовских сучьих дел
Однако вспомнил, что задача
Творца – лишь ввысь и только ввысь,
И стыдно, даже что-то знача,
Над почкой битою трястись
Я поостыл. Смольнул чинарик,
Пописал кровью и т.д.
Ну а потом «добил» сценарий
О трудных буднях МВД
Клеймить ментовку некрасиво,
Шараша тень на их плетень.
Не надо заводить архива.
Вот бриться – НАДО.
Каждый день.
О религиозной толерантности
Как-то раз на завтрак лама
Пригласила Далай-ламу,
Хоть приверженцем ислама
Все считали эту ламу.
Об уважении к уголовному миру
Как-то раз один енот
Сбацал "Мурку" мимо нот,
Нет енота года два -
"Прибрала" его братва.
Загадка
Завели на зебру дело,
Дали срок и - на тюрьму,
Но не выдали на тело
Ей одёжку. Почему?
О борьбе с криминалом
На квартире у лемура
Два сотрудника из МУРа
Целый день искали что?
Шкурки жёнам на манто...
А к сороке той воровке
Тоже грянули с Петровки
На предмет металов драг...
В общем - дали четвертак.
Несчастливая покупка
Как-то раз один орёл
"Шестисотый" приобрёл,
Ну и тут же у дверей
Рэкитиры из шмелей...
И, понятно, развели
Птицу вольную шмели,
Чтобы понял идиот -
Небо вновь его зовёт...
Приговор
Клуша бросила неаккуратненько:
"Надоело! Хочу в ИзраИль!"...
Приговор: за измену курятнику -
В заведенье с названием "Гриль"!
Про медведя-гризли
Как-то раз медведю гризли
Кое-что клопы отгрызли...
Нет-нет-нет! Совсем не то -
Старый хлястик на пальто!
Про гиппопотама
Как-то раз гиппопотам
В речке выловил там-там,
Дятлу думал подарить -
Ну не дятел, мать едрить?
Не толерантное
Грустно молвил муравей:
"Что за жизнь... Азохен вэй!"
А в ответ ему комар:
"Рот заткни! Аллах акбар!"
Про белую ворону
С похмела у перегона
Между Рузой и Москвой
Пела белая ворона:
«Чёрный ворон, я не твой!»
Ирине Розановой
Вновь повестным листом на кровинок-сынков обворованы
накрывают столы они в долг – чтобы водки на всех,
оливье, карбонат, иваси…
Значит осень опять и опять горлопанские проводы
расползаются песней спитою по стылой Руси…
А главком на охоте – сезон. Целит метко и селезень в ряску -
не крякая,
Думки нет у него под кинзу да стопарик «Лидо» -
как ощерится цинковой фиксой Нежданная-Клятая,
чтобы жизнь перегрызть на бессветное «после» и «до»….
Талант Сибирью прирастает,
Кавказом, Бело-Черноморьем,
Тайгой, Уральским среднегорьем,
Полесьем, тундрой и Алтаем…
Не прирастает лишь Москвою
С её мыслишкми пустыми…
Бахыт из солнечной пустыни,
А. Кушнер с града над Невою…
Столица ж только бабки множит,
Да бизнес рубит на виагре…
С Молдовы винной Пеленягрэ,
И даже Танич - таганрожец…
И Губерман до слёз приличный –
С пелёнок харьковский повеса,
Сынище гордый Херсонеса
Кабанов – тоже не столичный…
Остудин Волгой заворожен
С казанской самой колыбели…
В Москве ж все музы на панели,
И суетой Пегас стреножен…
Москва! Как много в этом быта!
За быт за твой и сдвинем кружки!
Пусть из тебя лишь я да Быков!
Ну, и ещё немножко… Пушкин…
Свой первый срок я выдержать не смог…
В. Высоцкий
Ну, вот и всё – мой поезд на Восток,
А твой трамвай до площади Таганской,
Где так хотел я – только вот не смог
От жизни отвертеться уркаганской…
Хоть ты меня тянула, как могла,
От корешей в концерты и капеллы,
Чтоб я забыл про чёрные дела,
В партерах сидя, думая о белых…
И дух мой - он мужал не по годам
На пару вместе с совестью гражданской…
Однако поезд мой – на Магадан,
А твой трамвай - до площади Таганской…
Но верь мне – на последний этот скок
Я шёл уже без всякого задора,
Ну, а пятера – это же не срок,
Пятера – просто шутка прокурора…
Года ведь что – растают без следа,
В пыль сносятся тюремные одежды…
По мне – страшнее страшного суда
Твои глаза без дна и без надежды…
Но поезда маршрут не поменять,
И у тайги свободы не отсудишь…
Ты это… Ты пиши мне, ладно, Надь?
Что ждёшь, мол… Даже если ждать не будешь…
Гений первый. Любимов.
В 84-ом году прошлого века я учился на третьем курсе своего первого института Хочу предупредить, что институтов в моей жизни было много, а точнее – три, и все три к моему удивлению были окончены. Пишу об этом только для того, чтобы в дальнейшем читатель просто не сбился с курса моего потока сознания. А этот поток я сейчас остановить просто не могу. Потому что дилемма у меня очень простая – либо заплакать, как в детстве, от чего-то горького и страшного, либо писать эти строчки.
Итак, в 1984-м году моя однокурсница, ставшая неожиданно соседкой по лестничной площадке Валерия Золотухина, принесла мне контрамарку на «Таганку». На «Десять дней, которые потрясли мир». До этого на «Таганке» я никогда не был. Думаю, причину объяснять не нужно, если даже в 84-м году (уже без Высоцкого) билет в этот театр наравне с подпольно ходившим долларом был в СССР второй твердой валютой.
Вышел со спектакля я одуревший. И сразу понял – а) хочу быть артистом и б) артистом только «Таганки». И шесть будущих лет безуспешно штурмовал все учебные театральные бастионы – от «Щуки» и ГИТИСа до «Щепки» и «Школы-студии МХАТ». И вдруг в 90-м году среди театральной абитуры пронесся слух – в «Щуке» будет набирать курс уже как два года вернувшийся из эмиграции ЛЮБИМОВ…
Прослушивания проходили не в училище, а на «Таганке». От служебного входа в театр вдоль Садового кольца очередь абитуры струилась километра на два. Поступал я вместе со своим товарищем по любительской театральной студии Димой Усачевым. Встали мы в очередь где-то часов в шесть вечера, а зашли со своей пятеркой в театр около пяти вечера. Следующего дня. То есть, как у Гайдара получилось – нам бы ночь простоять да день продержаться. Служащая театра долго вела нас какими-то коридорами, пока, наконец, мы не вышли в тот самый знаменитый КОРИДОР-тоннель, ведущий на сцену. «Здесь ходил ВЫСОЦКИЙ. Здесь ходят Демидова, Золотухин, Фарада, Хмельницкий, Филатов... А здесь со своим фонариком почти на каждом спектакле стоит ЛЮБИМОВ. А вот и СЦЕНА, где…»… Это рассказывала не служащая театра, а я сам себе. С каждым шагом по тоннелю всё больше потея и холодея одновременно...
Короче таким деревянным и бездарным я еще не был никогда. Слушали нас из зала Александр Сабинин и Мария Полицеймако. Вопрос последней абитуриенту, читавшему что-то хрипловатым голосом, добил меня окончательно. «А что это вы читаете, как ВОЛОДЯ. Если пройдете на следующий тур, ЮРИЮ ПЕТРОВИЧУ это может не понравиться».
Что читал и как читал - не помню. Помню лишь ощущение, что вот сейчас, как молодая дворяночка из какого-то старого фильма грохнусь в обморок…
А Димка Усачев прошел на следующий тур. После чего и еще два тура. И читал уже самому ЛЮБИМОВУ. И я ему завидовал черно-белой завистью. А потом вместе с портвейном «777» утешал его, когда он слетел с последнего прослушивания…
Стресс и воспоминания о нем были такими, что в этом же году я, наконец, поступил в театралку. Как-то даже подозрительно легко. Видимо, потому что после «таганских страданий» лица смотрящих на тебя Гончарова, Захарова и других великих больше не были шоковым фактором, зажимавшим и тело, и голос, и нутро.
Весь первый курс мой мастер Вячеслав Иванович Анисимов, увидев меня на сцене орал «Уберите этого мудака с «Таганки»! И глотал очередную таблетку нитроглицерина. Потому что на каждый этюд или отрывок выходил я с гитарой и, как мне казалось, очень органично находил время и место для того, чтобы спеть что-нибудь из ВЫСОЦКОГО. Ну, и еще потому что на первом же занятии объявил, что пойду работать только на «Таганку» к ЛЮБИМОВУ. И если ЛЮБИМОВ меня не возьмет стану простым безработным актером. И буду ходить на показы к ЛЮБИМОВУ каждый год. Пока не умру…
Потом, конечно, я взялся за голову и с гитарой на сцену выходил только в капустниках. И появилось у меня несколько пристойных работ, благодаря которым я довольно успешно окончил первый курс…
И вот на третьем курсе я устроился подрабатывать на одну из первых независимых радиостанций. Читал рекламу, играл в радиоспектлях (да, да, еще было время, когда на радио выпускали спектакли), озвучивал анонсы и межпрогрммные ролики. А в один из дней ко мне подошел главный редактор и сказал: «Заболел корреспондент, а на «Таганке» сегодня прессуха. Съезди, просто запиши на диктофон что там будет». «А что там будет»? «Губенко и Филатов официально объявят о разделении театра»…
Пресс-конференция проходила в репетиционном зале отколовшейся «Таганки», в «новом» здании театра. Народу было тьма. Все вперемешку – газетчики, телевизионщики, радийщики и артисты. Артисты… Славина, Хмельницкий, Жукова, Габец, Лебедев… Всех их я видел на сцене еще единой «Таганки». Где по студбилету театралки в первый же год учебы отсмотрел на приставных или просто на полу весь репертуар. От «Мастера и Маргариты» до «Доброго человека». И наоборот. Потому что несколько спектаклей смотрел не по одному разу…
За столом на сцене сидел в одиночестве Губенко. Ждали опаздывающего Филатова. Наконец, пришел и смурной Филатов. Сел за стол рядом с Губенко, достал из внутреннего кармана пиджака листочек и скороговоркой зачитал заявление о создании «Содружества актеров на Таганке». После чего он и Губенко быстро вышли из зала. Спустя секунды тишины народ зашевелился. Я подошел к столу, выключил студийный диктофон. Взял его в руки и направился к Славиной. Рядом с ней стояла горстка таганковских актрис мне неизвестных. Я включил диктофон и спросил у примы: «Зинаида, а как вы думаете – в какой труппе сейчас оказался бы ВЫСОЦКИЙ»? Горстка заверещала – какая нетактичность! что за святотатские вопросы?! это – провокация, Зина! Но Славина сказала: «Я отвечу. Конечно ВОЛОДЯ был бы сейчас с нами!...» И потом очень долго обосновывала этот свой тезис…
Когда я оказался на улице, вдруг понял, что надо уходить из института. Потому что нет больше МОЕЙ «Таганки». И МОЕГО ЛЮБИМОВА. Не вдаваясь в причины раскола, мозг отказывался понимать – почему Золотухин, Демидова, Ульянова, Бортник – там, а Губенко, Филатов и Славина – здесь? Почему не вместе? Как в гениальном спектакле «Владимир Высоцкий», который смотрел всего год назад…
В театралке я доучился. Но уже без огонька. На каком-то автомате. Потому что параллельно уже поступил во ВГИК. И знал, что буду сценаристом, а не актером. Ни в один театр после окончания я не показывался. После института на профессиональной сцене не стоял ни секунды. Поэтому, когда меня порой называют актером я поправляю назвавшего – не актер, а сценарист с театральным образованием…
Но с ЛЮБИМОВЫМ я всё-таки один раз встретился. Когда учась во ВГИКе, подрабатывал корреспондентом на только что созданном канале «Культура». В девяносто седьмом году. В Международный День театра. В мэрии Москвы. Где Лужков в честь этого дня давал прием столичной театральной элите...
Дверь открылась и из палат мэра с закрытого фуршета начала выходить эта самая элита. И первыми кого выцепили мои глаза были шедшие в обнимку ЛЮБИМОВ и Питер Штайн. Они были веселы и о чем-то без остановки говорили друг с другом через шедшую рядом переводчицу. «Юрий Петрович! Канал ОРТ!» Идут мимо. «Юрий Петрович! Канал «Россия»! Идут мимо. «Юрий Петрович! ТВ-центр!»… Ну, какой может быть «ТВ-центр», когда два гения ведут промеж собой гениальный разговор о чем-то гениальном. И всё же я рискнул. «Юрий Петрович! Канал «Культура»! И… Два гения остановились рядом со мной и моим оператором. И русский гений сказал: «Вот «Культура» это другое дело! Спрашивайте!» «Просто пожелайте что-нибудь хорошее нашим актерам в это не простое для них время». И гений пожелал. Я же охамел в конец. «А вы не могли бы попросить что-нибудь пожелать вашего друга»? «Петя, это канал «Культура». У вас такого нет. Молодой человек… Как вас зовут»? «Илья». «Илья просит тебя, чтобы ты что-нибудь пожелал нашим актерам». И иностранный гений тоже пожелал. И пошли они себе дальше к выходу, продолжив свой гениальный разговор о гениальном…
Трижды был отлучен от собственного дома. И третий раз в родной дом так и не вернулся. И ушел от нас не с Таганской площади. "По чьей вине?..."
Спасибо за всё, ЮРИЙ ПЕТРОВИЧ! От "Доброго человека" до ВЛАДИМИРА ВЫСОЦКОГО! Царствие Вам небесное! И новых спектаклей. Труппа-то Там уже вполне себе ничего.
Времена не выбирают - в них живут и умирают…
А. Кушнер
Времена не выбирают… Тридцать семь - глухая цифра…
Времена не выбирают… Хармс… Васильев… Мандельштам…
Времена не выбирают… Ты в бараке, я на цирлах…
Времена не выбирают… Пусть на цирлах, но не ТАМ…
Времена не выбирают… Танки в Праге? Будьте проще!...
Времена не выбирают… Лишь бы не было войны!...
Времена не выбирают… Вышли семеро на площадь..
Времена не выбирают… До чего ж они смешны…
Времена не выбирают… Вдрызг бесслёзные поминки…
Времена не выбирают… Кандагар за ним - Шатой…
Времена не выбирают… То не ваш ли мальчик в цинке?
Времена не выбирают… Мальчик? В цинке? Нет, не мой…
Времена не выбирают… Хочешь жить - паши на кодлу…
Времена не выбирают… И забудь свои понты...
Времена не выбирают… Кто в ЛондОн, через Чукотку…
Времена не выбирают… Кто этапом до Читы…
Времена не выбирают, даже если в усмерть душно,
Времена не выбирают - с ними лучше быть «на вы»…
«Времена не выбирают» - тонко, образно, воздушно…
Времена не выбирают, но СУДЬБУ - увы… увы…
Мы, как деревья, валимся на нары,
Не ведая бессонницы вождей
Ю. Алешковский
Дырявят ёлки облака, как души нам дырявили
Старлеи тыловые из ЧеКа,
И до сих пор в загадке я – во сне ли, бляха, в яви ли
По рельсе просыпаюсь с утречка…
Дырявят ёлки облака ну точно, как осколочки
Шинельки подо Ржевом и Орлом,
Вопросов нет, начальничек – конечно, бляха, сволочи,
И поделом нам этот бурелом…
Дырявят ёлки облака, как звездочки кремлёвские
Дырявят, бляха, тучки над Москвой,
Я у каптёра выцыганил валеночки Лёвкины,
А Лёвку порешил вчера конвой…
Дырявят ёлки облака, и всё путём, фартово, но
Фартовей, бляха, наш народный суд,
И сколько сволочи ещё в плену недомордованной
Из плена в плен «столыпины» везут…
Дырявят ёлки облака, как китилёк для ордена
Дырявил под салют я и под спирт,
А мне чего? Да ничего. Жила бы, бляха, Родина
И пусть Верховный лишний час поспит…
Мы думали – от станции «Советы»
Отъехали давно и навсегда,
И песни той империи отпеты,
И совесть отогрела города…
Мы думали… Но всё как встарь и ныне –
Повестка, похоронка, медальон…
И заблудился где-то в Украине
Десятый наш десантный батальон…
На московской окраине лыбится май
Транспарантами цвета «Агдама»…
«Вынул пёрышко – бей. Или не вынимай.
Догоняешь, ядреная мама?»
«Если двинул базар – то ответь за базар.
Здесь ответь и сейчас, а не где-то»…
В жизнь готовит меня Гоберидзе Нугзар –
Академик «буры» и кастета.
Мне пятнадцать, ему тридцать восемь – из них
Четвертной на повалах у власти…
До сих пор в заморочке я чем он проник-
ся к «ботанику» фраерской масти…
Мой же в семьдесят том был за всё интерес
В догонялочках зечьих Нугзара,
И его гитарёшечка наперевес
Очень многое мне рассказала…
Но «Таганку» не пел он и «Мурку» не пел,
И о бандерше с Лиговки Розе,
Выдавал он с акцентом смурной децибел
О цинге и колымском морозе…
И еще выдавал за лихой беспредел
На централе Ростова-папани,
И за то, как в четырнадцать лет поседел
После суток ШИЗО в Магадане…
Кто писал для него эти песни его,
Что сгоняли улыбочку с мая?...
«Эй, ядреная мама! Пацан, ты чего?!
Там за слёзы – дорожка прямая
в петушню. Усекаешь расклад, фраерок?»
И плескал мне под ризку «Агдама»…
И тянул месяц май транспарантовый срок…
И ругала за курево мама…
Он пропал резкачом, так же как и возник
В беспонтовом райончике нашем…
Может, взял и отчалил до дамочки пик
Или вновь на повале шарашит…
Я ж не сел до сих пор. Но ответ за базар
Здесь держу и сейчас, а не где-то…
Четвертной на повалах, конечно – пожар…
Но мокрушником не был учитель Нугзар…
( Верить хочется именно в это…)
А нам и музыка врала
В гнилом Районе нашей «Южки»* -
Здесь никогда б не вырос Пушкин
и благородная урла
из тех из песен из высоцких…
Шакалил Паша-Атаман -
не «по закону», а по скотски
«шерстя» и девок за карман
на мелочишко и рублишки,
А после вместе с «шестернёй»
Бухлом затарка и в картишки
до самой смены до ночной…
И не колышет соцмомент
(мать в эЛТэПухе, батя в зоне) -
По мне уж лучше бурый мент,
Чем вы главшпаном на Районе.
Из школы на рывок домой
Чтоб как вчера не встретить снова
С шоблою вас под ноль бухого…
За тот за семьдесят седьмой
Я б нынче очень образцово
в «табло» бы вам… Как и себе –
тому, у школьной у параши,
ссыпавшему в ладони ваши
полтинник мамин на обед…
А где-то музыка врала
Про вора честь и к падшим милость,
И безголовая урла
На сроки первые садилась…
…………………………………………
За вечный стрём на нашей «Южке»
Спасибо, сука-Паша Зяблин…
Здесь никогда б не вырос Пушкин…
Он и не вырос. Вырос я, блин…
* «Южка» - исторически сложившееся сокращенное название станции метро «Юго- Западная»
Елене Клепиковой
- Макулатура!
Дети пришли!
(Пьет редактура
Под беляши)
- Ну проходите,
В левом углу
Все заберите,
И на полу…
Дети проворно
К школе назад,
Песенка горна,
Хвалит ребят:
- Сделана норма!
Браво, друзья!...
Где-то у порта
Склад вторсырья…
Ближе к полночи
Зюйд налетел -
Верхний листочек
С пачки слетел,
Белой заплатой
Врезавшись в мол –
Сверху: «…Довлатов»...
Дождик пошёл…
заведующему военной кафедрой
подполковнику Цыганкову
Товарищ подполковник Цыганков,
Я помню вас и в жизни не забуду…
«Поскольку ты, родимый, из жидков -
Проходишь за возможного Иуду.
Войска-то ведь у нас эРВээСэН *
Тире ракетный щит родной державы,
А нынче сионистский элемент
Башку поднял от Кубы до Варшавы!»
Потом про Ближний двинул он Восток,
Отдавши честь портрету Арафата
из «Правды», и сказал, что рупь за сто -
Голаны ждут советского солдата...
«Нарвался ты, пархатик, на беду,
Дипломчик хошь и в Хайфу?! Это – хрена!»…
А я смотрел на «Красную звезду»,
Что у него под «ромбиком» горела,
И думал: ведь её за просто так
Отечество родное не давало,
По возрасту, конечно, не Рейхстаг
он штурмовал. Но что-то штурмовал он...
В петлицах пушки выдали салют,
Привстали дыбом звёзды на погонах -
«Я, брат, на брата вашенского лют,
Собрал бы и в столыпинских вагонах,
Но не в Израиль, строго – в Воркуту,
А там на лесосплав или за драгу!»
Я ж всё смотрел на «Красную звезду» -
Такую же, как дед за город Прагу
Не надевал девятого числа,
Лишь планочки цепляя на карманчик…
«Короче – невесёлые дела
Тебя заждались, воин-цукерманчик!»…
Гнобил меня товарищ делово
От имени совейского народа…
Не догнобил… На пенсию его…
«Звезда» же оказалась у него
Такая ж как у деда моего –
За Прагу. Шестьдесят восьмого года.
* РВСН - ракетные войска стратегического назначения
Алле и Игорю Пикерским – моим двоюродным
В империи, кровью заляпанной,
На улице «Слава труду»
Родился в Бердичеве Папа мой
В глухом арестантском году,
Но Дедушка не был философом
Троцкистских и прочих идей,
И Папу назвал он Иосифом
В честь Лучшего Друга Детей.
Поскольку платформу гражданскую
Имел за народ за простой,
Протопав лихую Гражданскую
В картузике с красной звездой...
И вдоволь навидевшись крови он,
Горилку впустив до нутра,
На идише мог и на мове он
Петлюру "нести" до утра.
А после мыслишки бедовые
Прогнав и вздохнув: "Шоб вин вмэр!",
Мешочки с мукою пудовые
На благо грузил эСэСэР...
Он сына растил обстоятельно
Пока не вломилась беда,
И в сорок втором отступательном
Без вести пропал. Навсегда.
Чтоб той же эпохою грозною,
Оплакав себя, как вдову,
Бабуля с сестрёнкою Розою
Отправила Папу в Москву,
В которой братва "восьмиклинная" *
Работала без выходных,
Эх, Марьина роща малинная –
Местечко гешефтов блатных…
«Рыжьё» да «волыны» от Стечкина,
Да будущий «скок» на слуху,
А вместо того семисвечника
Семёра бубей за «шаху» …
А вместо того семисвечника
Семёра в суде да этап…
Участок старлея Овечкина –
Местечко несбывшихся пап…
Эх, Марьина роща малинная
Без рощ и Марий Магдалин –
Страшнее, чем полюшко минное:
Из тысяч проходит один…
Но Папа прошел, восьмиклиночкой
Махнув на прощанье братве,
И вышел Щипком да Неглиночкой
К фартовой речушке Москве,
Где сразу за Новодевичкою
Стоял экономинститут –
Там встретился Папа с москвичкою,
Которую Мамой зовут…
На этом в своём разговоре я
Скажу себе временно: «Стоп» -
Ведь дальше другая история,
Где нет для местечка местов…
В империи, кровью заляпанной,
Под тёзкой, прибитым к стене,
Рождённый в местечке был Папа мой,
Чтоб там не родиться и мне…
Вот я и родился не в комнате
С окошком на "Гетманский вал"...
А гетто Бердичева помните?
Я помню… Хоть в там не бывал...
«От братвы»
( надпись на главном колоколе одной подмосковной церкви)
Химеры ищем. Ищем и обрящем.
Еще в утробе маясь с похмела,
Распяты меж былым и настоящим:
Такая доля – будет и была
и есть. И замели снега навеки
(бесталые, как зечии срока)
Ханыжьи непроспавшиеся веки
распластанной на полматерика…
Химеру на химеру – это наше,
Чтоб новую химеру проклянуть,
И Страшный суд давно уже не страшен –
отмажут. Кто? Да бесы. Как-нибудь.
Последнюю рубаху с караваем
Не тычем больше в каторжный вагон,
И колокол из крови отливаем,
И благовест не слышим испокон…
Сыновий ад - за грех отцов расплата,
Но сколько ж можно в заповедь перстом...
Мы без вести рождённые, ребята,
В стране забытой Богом и Христом,
трёхрядочкой от края и до края
Растянутой для песен воронья.
Беспамятная… Пьяная… Шальная…
Острожная… Гулящая… Моя.
В переходе на Лубянке
Душу рвет заезжий альт,
Сердобольные гражданки
Крошат мелочь на асфальт…
Ну, а рядом – «коза ностра»
Квасит ром под беляши –
«Залабай-ка «Мурку», Ойстрах!
Только так чтоб для души!
Ты - отсюда, я - оттуда,
Ты скрипишь, а я уже
Отскрипел свое покуда –
Потому и в кураже!
Потому и рвусь к культуре,
ТАМ ведь с этим - порожняк!
Залабай, братан, в натуре!
Чтобы было все - ништяк»!
Только Ойстраху до фени,
Он «по фене» не знаток,
Он с Вивальди, он на сцене,
Где не Ойстрах он, а Бог,
Где в партере грезит раем
Та, которая одна…
Та, что нынче помирает
В онкоцентре Блохина…
Нитка старой киноленты
Пылью сыпется у глаз…
Дороги медикаменты
У аптеки номер раз,
Он за них и принял муку,
Зацепив чужой кураж…
«Слышь, братан, заделай «Мурку»!
По хорошему уважь»!...
В переходе на асфальте
Пахнет дракой и весной…
Мурка схавала Вивальди
За урловый четвертной
Ради той, что не согреет
Больше душу и еду,
Ради той, что раем грезит
В восьмикоечном аду,
Притерпевшаяся стойко
К доле лабуховских жен
И к тому, что он – не Ойстрах,
А всего лишь – Шнейерзон…
Жарит «Мурку» на Лубянке
Для урлы заезжий альт,
Сердобольные гражданки
Крошат мелочь на асфальт…
Горячеглаз и одержим,
Кумач отсвечивал со щёк,
Слегка постукивал в «режим»,
Декану лично и еще
на нем держался культпросвет…
Мы с ним бухнули, он сказал:
«Высоцкий - наш, а Галич - нет»,
И я в ответ: «О чём базар…»
В котоне "Ли", шузы "Вудсток"
(отец – посольским в юэсэй)
Он русич был на все на сто,
А я - с фамилией на "штейн"…
Но не желая быть кем был,
Канал под в доску своего,
И пел с котоновым и пил
За коммунизма торжество…
Смолчав под сотый «наливай»,
Что полродни моей - ЗеКа,
И что заместо «баю-бай»
Мне мама пела «Облака»…
Свалила ночь, пришел рассвет,
Искрил на солнце «Солнцедар»…
- Высоцкий - наш, а Галич - нет!
- Да всё ништяк! О чем базар?!…
Теперь в ЧеКа иной мандраж
И за поэтов разговор -
Высоцкий наш и Галич наш…
А я, вот - сука... До сих пор…
Еврей из России пьёт польскую водку в Италии,
Смущает еврея такой чумовой наворот,
Смущают его итальянские груди и талии,
И новая польская «сотка» вливается в рот…
Еврей же пытается влиться в чужое веселие,
Но по-итальянски не знает еврей и не знал,
И мысли еврея всё больше, увы, о Есенине –
Сплясать на тарелочке интер тот национал…
А польская водка идёт, как ни странно, в охоточку,
Совсем позабыл: рядом с нашим евреем – жена,
Она провожает сочувственно каждую «соточку»,
Но польско-еврейская дружба не завершена…
Еще позабыл – Новогодье. А листья зелёные,
В России ж метели, снега, и снега, и снега,
И мысль у еврея – ну где же вы, сёмы будённые?
Чтоб с шашкой и с маршем да в логово злого врага!
А то что враги – так сомнения к чёрту и к дьяволу!
Не может трава у друзей быть зелёной зимой!
И я ополяченный к очень чему-то неявному
уже подхожу… Но команда: «Подъем! И домой!»…
Так и не дошли до Италии первые конные,
Не три, не четыре, не восемь и даже не две…
И всё на местах – под родные снега заоконные
Еврей из России пьёт русскую водку в Москве…
Товарищ Сталин ничего не знал
О выходках товарища Ежова,
Лишь знал о том, что строится канал –
Чего же, очернители, еще вам?
Товарищ Сталин ничего не знал,
А как узнал – Ежову лоб зелёнкой,
Достраивал же вверенный канал
Земляк в пенсне с натурой очень тонкой…
Товарищ Сталин ничего не знал –
Взорвали Храм? Тот, что на русской крови?
Не знал! Не знал! Достраивал канал!
А храм рванул товарищ Каганович!
Товарищ Сталин ничего не знал
О том, что пленный много хуже фрица,
Не он, а СМЕРШ этапы подгонял
До Коми прямиком из Аушвица!
Достроены и ГРЭСы и канал!
Жаль, в мерзлоту не всех иуд вдавили!
Товарищ Сталин ничего не знал
О том, что знал товарищ Джугашвили…
А скоро уйдет и последний:
Не нА небо - в свой батальон,
Укатанный в землю под Ельней,
Где выжил когда-то лишь он…
И выжил и дОжил. До мая –
Победного мая того,
Чтоб, Русь на плечах поднимая,
Додумывать не делово
за тех, кто под Вязьмой и Ельней,
в Берлине и в городе Клин
За Сталина и параллельно
За маму в Инте полегли…
А вскоре пошли откровенья
С трибуны - про НКВД…
Он верил. Но верил, не веря,
В культ личности, ну, и и т.д…
Салютами маи горели,
Его же по новой – на кон,
И пересеклись параллели
в той точке, которая – он…
И как-то всё сразу и разом,
И как-то всё очень не в масть…
И сердце рвануло. Фугасом.
Чтоб вера вдруг не взорвалась…
В окопчик упал без пилотки
лихой фронтовой голытьбой…
- Серега! А мы вот по сотке
решили за завтрашний бой!
И.И.
Я прикармливаю пулю
Из водяры с никотином,
Не хочу, да и не буду
на каталке по гостиным…
Тридцать семь – в пролете дата,
Не поэтом жил, наверно,
И поэзии солдатом
Отслужил не очень верно…
Но с похмелья караулю
Новый день в отделе винном,
И прикармливаю пулю
Из водяры с никотином…
Только крутит, как на гриле…
Уж, лети скорее! Ну-ка!...
Припоили, прикурили…
Не летит, в натуре. Сука.
Сдался от восторга Бахусу на милость
Старый дрессировщик Рогоза:
В цирке нынче праздник – зебра озебрилась,
У зебрёнка грустные глаза…
Он с рожденья знает – от Москвы и Берна
До колючих северных широт
Под кнуты да пряник очень чёрно-бела
жизнь и вовсе не наоборот…
А ему б в саванне жизнью жить цветною,
Подрасти, влюбиться, и потом…
Но в глаза он слышит, слышит за спиною –
Цирк твой первый и последний дом…
Разомнёт коверный публику репризой,
Крик «Але!» сродни команде «Пли!»…
А ему б у Нила с львицею Ларисой
Обсуждать проблемы Сомали…
Я узнал недавно от жонглёрши Беллы –
Помер Рогоза июльским днем,
Может, я бездушный, может, черно-белый,
Только не заплакал я о нём…
А спустя полгода мотогонщик Бровкин
Мне шепнул под водку и азу,
Что не поддаются зебры дрессировке…
Всё равно - не жалко Рогозу.
Отомстят и ямбы и хорей,
Амфибрахий и анапест с дольником…
Что не пишешь, выскочка-еврей,
Чокаясь рюмахой с подоконником?
Отомстят и фабула с канвой,
Персонажи-падлы с диалогами…
Что не пишешь, выскочка-изгой,
Во миноре том, который строго «ми»?
Мстить кому? Не надо на «ха-ха».
И пегасы пусть не бьют пороги мне…
Всё сказал чудак на букву «Ха».
Из евреев. Поняли немногие.
Потому и в прозе и в стихе
помолчу, хоть жало славы – лидер жал.
Всё сказал чудак на букву «Хэ»…
Гвоздь в запястье пробовал. Не выдержал.
Да - пустота. Но в пустоте
опять дыра.
И в пустоте по простоте
опять «ура!»
«Редеет племечко иуд
и это – плюс!
Давно пора на Божий суд
весь этот блюз!
Давно пора на Божий суд
весь этот джаз!
И дохнут пусть не от простуд
в урочный час!
Его бы в лагерную слизь
еще тогда б,
чтоб не малина, бляха, жисть,
а чтоб – этап!
Его бы в лагерную слизь
да по утру...!»
И дыры в черную слились
В дыру.
Глаза домов зажмурены до завтрашнего вечера,
А я иду по осени с двухсоточкой внутри
Навстречу той, которая пока еще не встречена,
И тихо вслед хихикают оторвы-фонари…
Неглиночка не глиною мне под подошвы стелется -
Асфальтом подмороженным и павшею листвой,
Душа же хорохорится, куражится, апрелится,
И, значит, получается – пока еще живой…
Однако, получается не слишком убедительно,
Тверская одурелая ведёт совсем не в Тверь,
- Какая Тверь, начальничек?! Поехали до Митино! -
Таксёр-ноябрь услужливо распахивает дверь…
- А хочешь до Черёмушек? Ну, или до Чертаново?!
- Так нет же там черёмухи, а к чёрту не хочу,
Давай меня по счётчику туда, где всё бы заново!
Ноябрь ответил вежливо:
- Туда не покачу.
- Тогда давай по адресу: «Сегодняшняя улица.»
(Бесёнок под двухсоточкой застенчиво притих)
- К тому окну, которое вовеки не зажмурится,
Где мама валидольная бормочет этот стих…
Дождем октября простроченный
В заплатах кленовых асфальт,
И где-то уже напророчены
Декабрь, январь, февраль…
Дождем октября расстреляны
Нева, Ангара, Сура,
И веру свою в апрели мы
Хороним не до утра…
Дождем октября омытый я
Отчалю когда-нибудь
Туда, где и суку-мытаря
Наставят на Млечный путь…
Дождем октября простроченный
В заплатах кленовых асфальт…
Вот только и там мне родины
не будет. А скажут: «Хальт!»…
памяти Илюши Кечина
По боку школа, в кассетнике – Гилан,
Блекмор оттуда ж соляк выдаёт,
«Три топора» * на двоих вместе с Милой :
Милой Таранцевой – рыжей, как йод…
Рыжий пятак на «орла» и на «решку»
Падает тихо на рыжий песок,
В детской песочнице очень неспешно
Катит банкет не на сорок персон…
А из окошек – Владимир Семёныч –
Рыжие кони зовут в никуда…
Рыжие кони без рыжей попоны…
Милочка, ёлки, ну, кто ж знал тогда?
Рыжая Милка и рыжая осень,
Рыжее солнце сопит в облака,
Счастья у осени рыжей не просим –
Счастье в наличии. И на века…
Утра тогдашнего ныне хоть часть мне
пусть возвернёт Ваш парижский месье…
Милка, ведь было же рыжее счастье
в том пятаке. И совсем не в «рыжье» *…
Как я? Живой потихоньку. Коль выжил.
Люське о нас я, понятно – молчок…
Рыжий портвейн и сентябрь тот рыжий,
Рыжий зарытый в песок пятачок…
* "Три топора" - портвейн "777"
** рыжьё - золото
Полет не грезился высокий
Полушпане в тот год чумной…
Уже Афган, еще Высоцкий,
А между ними – выпускной…
«Ах, бал! Какой был бал»!... Да никакой –
Шампанское в граненых стаканАх,
Похмельный чтец с фамилией Ланской,
Гуднувший в залу «Облаком в штанах»,
Ансамбаль из очаковской ве-че
Стройбатовских узбеков-дембелей,
И где-то там, над сценой, в кумаче
Слова: «Не забывай учителей»!
а ниже чуть – «Счастливого пути»!
и год – один девятка восемь ноль…
И мы ушли. Чтоб сразу же войти
в Отечеством написанную роль
для широкоформатного кино
«Афган, кичман, вино и домино»,
Которое сегодня не видно,
Поскольку пленка кончилась давно…
В державпрокате нынче новый стрём,
А наш рулон в архивах запропал,
Поэтому без страха детям врём:
«Ах, бал! Какой был бал! ЧУДЕСНЫЙ бал»!
Сеньору Маркесу Гарсиа -
В постель вискарь…
Аптеку схавала Россия,
А с ней фонарь…
У Габриэля у Гарсиа
Есть «сотня лет»…
А у России – лишь Россия,
Ну и балет…
Допил вискарь сеньор Гарсиа
И сразу в душ…
Виват, умытая Россия -
Маэстро, туш…
Во фрак одет сеньор Гарсиа –
Он у трюмо…
Опять на царствие Россия
Воткнула ЧМО…
Сеньора Маркеса Гарсиа
Зовут дела…
Дрожит этапами Россия
С опохмела…
Сеньор Гарсиа за порожек
И прыг в «линкольн»…
Россию ж новый век умножил
На новый ноль…
Стихи слагаются нескладно,
Из нЕоткуда...
Господь диктует их? Нет - падла
шнырёк Иуда...
Стихи слагаются из ада,
А не иначе...
Стихи слагаются - и ладно:
Живая значит...
Салют – это много сигнальных ракет,
На смерть подымавших, на жизнь, на бесславье,
Салют – это дед мой, бердичевский дед,
К своей не вернувшийся свет-Ярославне…
И пусть Ярославна Ревекой звалась,
И дед мой не Игорем был, а Исаем…
В салют небесам не отплакаться всласть –
Им плакать века над сиреневым маем…
Не кадышем дед был под Курском отпет:
Три выстрела наспех, все боги на равных…
Салют – это много сигнальных ракет,
А может быть – звезд. Или слёз Ярославны.
Маме
Оттолкнувшись от серых апрельских проталин,
Ты взлетел и улыбкой своей зачеркнул
Будапешт и «столыпины» те, что мотались
На Инту, в Магадан и казахский аул…
Вот и было нам счастье. Пусть самая малость.
В двадцать первом не сыщешь на счастье подков...
День Победы и ты – это всё что осталось
От минувшего века стране дураков…
Юре Шутову
Все мы встретимся – я уверен –
За последнею той чертой,
И воздастся нам не по вере,
А за пущенных на постой
в дом, что кто-то зовет душою,
Ну а кто-то… не важно как…
И с погрешностью небольшою
Мне итог подобьют в грехах…
Но надеюсь, что расселённые
по душе моей – враг и брат –
Приподняв стопарьки зелёные
Отопьют мя от адских врат…
Спит Ордынка, кемарит Сретенка,
Не кричите во след: «Постой!»,
Потому что уверен – встретимся
За последней за той чертой…
На гитарку ноль семь поставим
И рюмахи же на неё,
И апостолы Петр и Павел
Перекрестятся: "Ё-моё!"...
Он же тихо так, из-за двери,
"Мол, по сотке готов и я."...
Все мы встретимся – я уверен –
За границею бытия…
Как жизнь иль две назад камлает ночь стихами
Пока брателла-«кокс» метелит города,
В которых мы давно прописаны лохАми,
Поющими весну
для века изо льда…
Но, честно говоря, не знаю - так ли плохо,
Что ты теперь поэт не больше, чем поэт,
Хотя вопросов нет - весёлая эпоха
Была у нас тому
назад пятнадцать лет…
Когда крепчал засос с Луисом Корваланом,
И маршами потел ноябрьский парад,
Обдолбанный под глюк генпланом и госпланом
К пиитам чуток был
родной электорат…
В ситкомы ж новых эр, обрезанные в кадре,
Мы кастинг не прошли и, значит: «Всем! Всем! Всем!:
Отныне «в никуда» глаголов наших адрес
А индексом под ним -
бухие «777»…
Тысячелетью все мы по боку и сбоку,
И всё ж не запивай - камлай, братан, камлай!
Ведь если «в никуда», то это значит - Богу,
Не через «Новый мир»,
а сразу же - «онлайн»…
Почтарь штабной лежит убитый,
В снегу лежит меж двух воронок,
У сумки лямки перебиты,
А в сумке – сорок похоронок…
Припорошит метель к рассвету,
Ну не к рассвету, так к денёчку,
И чёрный клин по белу свету
Не разнесёт вот эту почту…
Горит в закате Вязьма-город,
В землянках песни не допеты…
Почтарь убит, а эти сорок
Живыми будут. До Победы.
Мат конвоя и пересылки,
Да разводы на точный счёт…
Что сказать вам, судья Данилкин,
Из несказанного еще?
Что сказать вам, судья Данилкин?
Да и нужно ли говорить?
Всё ведь ясно и без бутылки –
Власть, мол - маму её едрить…
Мол, с Фемидой на пару в горе
Опрокинули вы «по сто»…
Но ведь гаечка, что в стартёре
Коль упрётся, машине – стоп…
Жаль, не матушка вы Тереза,
Не судейский из их кина,
Где все гаечки из железа,
Вы же – гаечка из говна…
Так что верьте заявам пылким:
«По закону, мол, всё! Как есть!»…
Что сказать вам, судья Данилкин…
Ваша честь, вы просрали честь.
Бабушка помнила: немцы – культурные люди,
Брали Бердичев в Гражданку, отдали потом.
Снова возьмут? Ну, так если и что-то убудет –
Сдюжим, аидики, и под горбатым крестом!
Ну а про гетто – так это же только газета,
Вон и про Шаю писали: «Народу, мол, враг!»,
В двадцать же первом он первым был Предревсовета,
Так что газета, она, как вчерашний фаршмак!...
«Киев бомбили…» и Молотов четко и прямо
Всё за отца за народов сказал без затей…
Только сначала Житомир бомбили и Зяма,
Зяма-сосед пошвырял на подводу детей,
Всех пошвырял он: своих, а потом и соседских –
Папу с сестрёнкой и Шлёмы-сапожника дочь,
Бабка кричала, что идиш – почти что немецкий,
Но побрела за подводой в восточную ночь…
Немцы по новой культурные – жарят из кружек
пиво под харч и газетный листок дармовой…
Пепел же гетто Бердичева кружит и кружит
Над не «кошерной», московской, моей головой…
Михаилу Булгакову
Первый раз на футбол. Вместе с папой.
Сигаретный дымок над трибуной.
Гол Булгакова Миши на пятой,
как аккордик на той семиструнной
под рукою любимца державы,
но сейчас не о нём. О футболе,
где ни Гуса ещё и ни Шавы,
где один ещё воин на поле,
где чуть ниже на ряд разговоры:
(души женщин футболу закрыты)
- Это что за Булгаков? Который
автор «Мастера и Маргариты»?
- Ну конечно. Ночами крапает,
а с утра на «Динамо» в трамвае!...
«Логофет», «Букиевский», «Папаев» -
мы себя как в бреду называли
в тех «дыр-дырах» забытых дворовых
в том «решающем» семьдесят пятом,
Хоть и знали про Пеку с Бобровым,
И Стрельцове на штанге распятом…
Первый раз на футбол. Вместе с папой.
Что за матч? Да «Спартак» с «Араратом»…
- Эй, Самвел, ну не надо, не плакай!
И в обнимку с Самвелом, как с братом…
Как же времечко нас… Врассыпную.
Словно «стеночку» после штрафного,
Заслужили ли долю такую?
Мне не ведомо… Честное слово…
Знаю только, что на Востряковском
Папа рядом с Булгаковым Мишей,
И о Бескове с Вэ Лобановским
С каждым годом - всё тише и тише…
И кумир спартачковый не жахнет
За полтайма по всем крестовинам,
И дымок над трибуной не пахнет,
Где не с папой сижу я. А с сыном…
А. Х.
Я вернусь к тебе в сон,
Как солдат из чумного похода,
И портянки с разбитой души
Запылают в холодном камине,
И взревут в унисон
Два усталых как мир парохода,
Заплутавшие в снежной глуши
Аравийской пустой пустыни…
Я вернусь к тебе в сон
На стихи, шашлыки и мадеру,
На друзей, на врагов, на гашиш,
Хоть на сутки, а хоть на пятнадцать,
Но могу – на сезон
Или даже на целую эру,
Только ты почему-то не спишь
И мне некуда возвращаться…
У дочек Верховного ОэРЗэ,
Температура под тридцать восемь…
- С «маслинами» как?!
- Остался эНЗэ!
Третий час артподдержки просим!…
Хмурит Верховный отцовский лоб,
Усталым взглядом скользит к иконе…
- «Цезарь»! «Цезарь»! На связи «Клоп»!
Мы пристреляны, как на ладони!...
- Папа, сказку расскажешь ты?
- Жили-были на белом свете…
- «Цезарь»! «Клоп»! Уйти с частоты!
Это Третий!
- Пош-ш-шел ты, Третий…
- А вот, дочуры, и доктор наш,
Простуда, доктор, вторые сутки…
- Алё, фэдералы! Это – Юзбаш!
Двэ мынут вам на сдачу, суки!...
Внутримышечно анальгин…
(Жизнь не жизнь, коль болеют дети)…
- «Цезарь»! «Клоп»! Почему молчим?!
Это Третий! Прошу ответить!...
Опал на шпилях державный шёлк,
Усталость выдохнули сексоты…
У дочек папиных жар прошел…
Сыночки мамины – все «двухсоты»…
Уснули дочки – смешной Ниф-Ниф
Им снится будет аж до восхода,
А он - из комнаты, дверь прикрыв,
Навстречу чаяниям народа…
Вползла империя в новый век –
По кайфу ей фронтовая вечность…
И тянут мамы ладони вверх
За Государеву человечность…
Он сделал стойку на одной руке и понял,
что держит в ладони земной шар
Л. Енгибаров
Держал в ладони шарик наш несчастный
За день, бывало, раза и по три,
Такой вот случай очень-очень частный,
Как дождики грибные в январи…
Поэт без слов, философ без трактата,
Один лишь жест – для каждого и всем,
И дата. Напророченная дата.
Затасканная дата. Тридцать семь…
Он цену знал улыбкам, что не грели,
И опохмелкам дружным поутру,
Играл он в жизни, чтобы на арене
Хватило сил ему на не игру…
И не играл. От Омска до Рязани
(хоть ждали и Бродвей, и Мулен Руж),
Без грима не играл он и слезами
Мы тоже грим смывали с наших душ…
Мелькали цирковые пересылки,
А по нему бульвар скучал Цветной…
И вдруг упал. Не в желтые опилки,
На руки мамы. Дома. В выходной.
Конец репризы - хрустнуло запястье,
Раздавленное шариком земным….
Замена? Есть! «Почтеннейшие, здрасьте!
Я буду и веселым и смешным!»…
Конечно, правы доки и главрежи -
Ведь если клоун - смех давай в антре…
И не одели чёрное манежи.
Лишь дождь о нем заплакал. В январе.
Я убит подо Ржевом…
А. Твардовский
Я в Россию гусеницей вдавлен
На краю дымящейся воронки…
Мне не будет памятник поставлен,
И не будет сыну похоронки…
Я в Россию вкромсан, впластан, вкрошен
Под высоткой той безномерною…
Я не буду снегом припорошен
И дождем шальным обмыт весною…
Я в Россию - с хрипом и со всхлипом,
Онемев прокуренною глоткой,
Чтобы соснам, вербам или липам
Век спустя напиться мной, как водкой…
Я в Россию – рёбрами и хрустом –
Позапрошлогодней хворостиной,
Не успев – о грустном и негрустном,
Не поняв – за рупь иль рупь с полтиной…
Я в Россию гусеницей вдавлен –
Не живой, однако и не павший,
Не представлен, но и не приставлен –
Неизвестный. Без вести пропавший.
Брусчатку прессует парад последний,
Последний, нет, не для нас -
Для тех, кому повезло под Ельней,
Когда не рванул фугас…
Осколочным – марш из того из лета,
И в небе такая ж синь…
- Прикрой, Алёха. Обходят слева.
- Прикрыл. Всё путём. Аминь…
Брусчатку последний парад прессует,
Играй же, трубач, играй!...
Салют им вечером нарисует
пароль. Чтобы строго – в рай.
Танки ехали по своим,
Не склоняя стволов и башен,
Нет, конечно, не по живым,
А полуживым. И павшим…
Похоронщики день спустя
Под лихой матерок и водку
Обнаружили лишь пустяк –
Две руки и одну пилотку…
А штабной, он войной храним,
И вернется в родные веси…
Танки ехали по своим –
По пропавшим по тем. Без вести.
У неё же подъем – в рассвет:
Курам дать, а потом скотине,
Похоронки-то нет, как нет.
Вот и ждёт себе. Ждёт поныне….
И поклон писарям штабным,
Что вовек ей не знать об этом -
Танки ехали по своим.
В сорок третьем. Под Курском. Летом.
При штурме Зееловских высот погибли
35 300 советских солдат и офицеров.
Почти все солдаты были призыва
1927-ого года рождения.
А в метрике, нет, не ошибка -
Семнадцать пацанских годков,
И с книжки армейской улыбка -
«За Родину к бою готов!»
На проводах мама и Алла -
любовь с параллельного «Бэ».
Январь. Сорок пятый. Осталось
всего ничего до Побе…
А дальше? Я точно не знаю,
Всё больше молва да молва…
«Войти бы в Берлин к Первомаю…» -
Верховный сказал с утрева.
И маршал подумал усталый:
«Такие подарки нужны
Для мамы, для девушки Аллы,
И всей необъятной страны!»…
Высоты Зееловы взяты.
Уже восемнадцать тебе -
навеки. Апрель. Сорок пятый.
Всего ничего до Побе…
А в метриках всё без ошибки,
Что в этой, что в той, что в другой…
И с губ неподвижных улыбки
Салютом взошли над Москвой…
Е. Раппопорту
Я клёши гладил под матрасом –
Ну чтобы вечером в сельклуб
И там привычно сотым разом
За всё про всё «словить на куб»…
Но шел, от страха умирая,
Как перебежчик за кордон,
Ведь ждали там селянка Рая
И Леннон. Тот, который – Джон…
Качалась желтая подлодка
На «беломоровских» волнах,
И Рая, первая красотка,
Всех отсылала строго на х…
Медляк она дарила мне лишь,
Хоть был из местных женишок,
А после танца: «Что ты мелешь?
Давай домой и на горшок!»
Молол же я одно и то же
На пару с Джоном: «Кант бай лав!
Совсем не страшно, что моложе,
И что из разных пятых граф!»…
Но вот уже братишки к клубу
С вопросом праведным своим:
«Ты шо, опять?» И вновь - по кубу
С «арийским» шнобелем моим…
Москаль под Львiвом – це крамола,
Хоть нерушим пока Союз,
Любил я Джона, Ринго, Пола,
Но больше – Раю Белоус…
Теперь вам в НАТО, нам не в НАТО,
И оба на ночь – аллохол,
А сын бы был у нас что надо –
Полужидок, полухохол…
И до сих пор москальской роже -
Картинка в мозг (когда запой):
Как Джонни, Пол, и Ринго с Джорджем
Горланят «горько» нам с тобой…
Да нет, женатый был. Но водка.
А может вовсе не она?...
Качалась желтая подлодка
На «беломоровских» волнах…
Под патефончик с водочкой неспешно
Победу гулеванила страна,
Ну а ко мне - пиковые из СМЕРШа
И с кителька сорвали ордена…
за письмецо, что я тебе отправил –
мол, жив один из роты изо всей…
И следачок не очень честных правил
Меня спровадил аж за Енисей…
Хожу теперь в бушлатике бубновом,
На нашу лесосеку и назад…
А ты, трофейным радуясь обновам,
С райвоенкомом шастаешь в горсад…
Крестовый козырь у «полсотни восемь»,
И ты права - меня, ведь, не заждать,
Пилить мне этих ёлочек и сосен
Годков-годочков ровно двадцать пять…
Но знай: коль под винцо да патефоны
Военкомат на свадебке гуднёт –
Конвой навскидку выстрелом червонным
Бубновый мой бушлат перечеркнёт…
И враз душа по тихому отчалит
В тот кинозал. С тобою. Помнишь, Дунь -
«Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин!»,
Суббота. Двадцать первое. Июнь…
А. Немировскому
Ты во Фриско, я же всё в Москве,
Скоро будет ровно четверть века –
Ноль для вечности. Ну а для человека -
Нет и есть вдруг снег на голове.
Правда, седина, она, увы,
Не про нас с тобой, но я не гордый –
Лысиной своею из Москвы
Освещаю путь твой забугорный…
Да и ты своею светишь мне,
Светишь тоже, в общем-то, для дела –
Чтобы легче истину в кине
Мне топить. Топлю. А что же делать?
Мамы - в мини. Наши. Пьют вино.
Крым. Семидесятый. Козырь – вини.
Всё бы переснял. И чтоб в помине
Ни Америки, ни этого кино…
(романс)
А листья - цвета гитарной деки,
А капли - звука струны простывшей,
Пьют в пабе эль Капуллети с Монтекки,
Друг другу всё навсегда простивши…
На «Глобус» вылилась осень - эпоха
Всепрощения и всепрощанья…
А у Шекспира с деньгами плохо
И полсонета для завещанья…
А в небе - запах кулисы прелой,
А дождь на вкус - перегорклой пинтой…
И мудрый Гамлет душою зрелой
Жалеет дядю больного свинкой…
И плачется осень из всех созвездий,
И не сбежать от неё планете…
А у Шекспира жена в отъезде
И не сидят у постели дети…
А миссис Темза под утро зябнет,
А норд разносит туман по миру,
Скандалит дворник с четою Макбет,
И дочки варят овсянку Лиру…
В гримерках «Глобуса» темень да лЕдник,
И снятся «Глобусу» сны о лете,
А у Шекспира октябрь последний
Ворует бредни о Cмуглой леди…
моему деду Ефиму
Мой дед учил главбухов из ГУЛАГа
На курсах краткосрочных в МГБ,
И до сих пор хранит фотобумага
Овалы с кительками из «хебе»,
Ну и, конечно, лица в тех овалах,
Учившихся с трудом, но горячо –
Корячилась держава на повалах,
И древесине нужен был учёт…
И шел на миллионы дебет-кредит
кубов и душ дырявых без заплат,
тех кто маманю-Родину – к Победе,
Она ж в награду – номер на бушлат…
И дед мой он к Победе, в общем, тоже
Немного отношение имел,
Еврейский Боже или русский Боже
Его хранили в каждый артобстрел…
И сохранили, чтобы бухучёту
За карточки учил он и за кров,
А мысли ночью – к черту! к черту! к черту! –
О лучшем друге всех бухгалтеров…
Закончен курс. Спиртяга не из бочек -
по скромному, из лагерных из фляг…
- Ну что, Ефим, прости уж, что без отчеств,
когда влетишь – просись ко мне в БАМЛАГ…
Дед не влетел. Судьба была на стрёме
иль, может, Божья лёгкая рука…
Приклеена та фоточка в альбоме,
Как мы к отцу народов. На века…
Хоронясь ментовского «пожара»
Да психушных лепил-гамадрил,
Зарулил на бульварчик бомжара
и «бычок» от луны прикурил…
Влёт, глотком, что осталось в чекушке.
Растянулся на лавке. Уснул.
И уже не разбудит из пушки
похоронный его караул…
Лишь другой караул – голубиный –
чуть потопчется рядом и ввысь,
Да спешащие в сумерки спины…
Оглянись хоть одна, оглянись…
Но ни вскрика, ни всхлипа, ни вопля…
И у ночи не спросит рассвет:
«Что случилось?»… И вправду – а что, б..я?
Ничего. Просто умер Поэт.
Опознает Танюха-профура…
Похоронят втихую, без нот…
Лишь влюблённым луна подмигнёт
чёрной дырочкой той. От прикура.
Гудит-поёт пересылочка,
В картишки шпилит братва,
Прощайте, Ветрова Милочка,
Прощай, шалава-Москва…
Забьют вагон под завязочку
И вологодский конвой
Свою прогавкает сказочку
Какой он страшный и злой…
Восьмые сутки бессонница
Про жизнь ценою в пятак,
«Столыпин» вздрогнет и тронется,
Сердечко дернется в такт…
И проломив оцепление
Родня рванёт вдоль путей,
А я… А я… Всё о плене я,
Где был четырнадцать дней…
А я… Да всё о Берлине я,
Куда в строю доканал,
Жаль в СМЕРШе твердая линия
И рыть мне Волжский канал…
А я про то, что на Родину
И так горбатил бы век,
Да зА день плена по годику
Припомнил мне Главковерх…
Душа - готовая в небо, но
С лица - ворочаю понт…
А Милки нету. И не было.
Ведь я в шестнадцать - на фронт….
И мысли-думушки ломятся
В калган остриженный мой,
Как вышки ночью поклонятся
Чумной «полсотни восьмой»…
А там – пусть даже помилуют
И в разворот поезда,
Я сыну нашему с Милою
Об этом всём – никогда.
Вот только свидится где бы нам?
В какой из света сторон?…
Ведь Милки нету и не было,
Ведь я в шестнадцать – на фронт…
«Унылая пора, очей очарованье…»
А. С. Пушкин
«А журавли летят над зоной…»
лагерный фольклор
А пока еще пахнет летом,
Двойкой первою - птицей злой,
И дворовым ночным куплетом,
Что запет под окном урлой…
Провожают ЗеКа глазами
Журавлиный над зоной клин…
Прибыл Брежнев на важный саммит
В гэдээровский est-Берлин…
Под аккордики семистонной
Фонарями сентябрь кружит,
Ну, а клин всё летит над зоной –
зоной счастья, где папа жив…
Я, конечно, не против классики,
Но «унылая» - пуркуа?...
У подъезда играет в «классики»
Mon amour из 2-ого «А»...
Надеждою спетые марши до срока забыты,
И знамя пошло на обивку бильярдных столов,
Расстрелянный полк заливает былые обиды
С командой расстрельною спирт половиня и плов…
На полк уповали философы и маркитантки,
Гроши собирая на сносный ему провиант,
И штатские лирики лиры ломали об танки,
И физик из штатских ответный придумывал танк.
И струны для новой брони всё несли менестрели,
И все книгочеи на брустверы сдали тома,
И жены их в холоде кухни походные грели
С обедом весьма калорийным и вкусным весьма.
Со всех направлений и флангов мы полк прикрывали
Чтоб выполнил он боевую задачу свою,
И где-то уже для полка отливались медали
За храбрость и стойкость в грядущем смертельном бою.
Но не было боя геройского в смраде и дыме
с врагом прокричавшим: «Иду, мол, ребята, на вы!»…
Расстрелян был полк. Из засады. В упор... Холостыми.
А всем остальным холостых не хватило, увы…
А он подсел по недостаче,
Каких-то красок и белил…
«Пилил» для урок передачи,
За них же елочки валил…
Не колобродил на гитаре
про жисть нелёгкую ЗК,
Из фраеров, короче, парень,
Хоть срок – на полчетвертака…
Ну а бродягам несвобода –
Нормальный ход, барачный рай…
- Кого на кон? – Да Счетовода.
За клифт с бочатами. – Играй.
И перебор захаван гордо,
И долг выплачивать – на мах,
И фраерка пером по горлу,
И ясно – все не при делах…
Ходил он с Леною на пару
В кружок районный хоровой…
А если б двинул на гитару –
Глядишь и кон бы был другой…
Зайдется мама в Краснодаре -
Не схоронить и не отпеть…
Ему б в бараке «Мурку» спеть…
Учите мальчиков гитаре…
Шестидесятникам
Когда трубу к губам приблизит
И острый локоть отведет…
Б. Окуджава
Я не рождённый ещё и не
имею дум на предмет былого,
Однако, слышу, как мама мне
Читает шёпотом Гумилёва…
По КаВээНу – финальный матч
из Чили (тоже без наших, впрочем),
Товарищ Сталин - уже палач,
Товарищ Ленин - пока не очень…
Стрельцов - на зоне даёт металл,
Аксёнов - пьющий и несерьёзный,
Гагарин - год, как уже слетал,
Сменив партийный билет на звёздный…
Слегка поддатый не от вина
Горланит Шпаликов стих заветный,
И Ахмадулина Шукшина
Везёт в такси на Большой Каретный…
Струна, как солнышко, горяча,
Арбат с улыбкой глядится в лужи,
Лишь острый локоть у трубача
Немного ломит… В преддверье стужи…
Игорю Цырульникову
Тот же поезд – «Москва-Кишинёв»,
Но теперь две таможни по ходу.
Проклиная себя и погоду,
Я в загранку к тебе. На денёк.
Пусть дорога туда и в обрат
не денёк, а по времени – втрое.
Пусть записаны мы не в герои,
Но ведь были Кабул и Герат…
Приказала империя жить.
очень долго. Живем. Кто как может.
И горбим на пропой для таможен,
чтоб таможням не шибко тужить…
Я к тебе в Кишинёв на денёк,
А не сдюжили б «двойкой» в Афгане,
То не знал бы тебя я с ногами
в Кандагаре. А после – без ног…
Две таможни, как есть – за спиной
(Кишинёв – не краюха планеты)
И в каталке навстречу ко мне ты,
Я навстречу - тебе. На одной.
По второй за кого – не вопрос,
на который ответить не сложно…
Три ноги за империю – можно.
Плюс две жизни, что наперекос.
(июльские тезисы в интерьере крымской веранды)
Поверь мне, родная, что всё не так:
Поэтов нету на этом свете –
Лишь только Ты есть. И я. И в такт
играющий форткой залётный ветер…
Поверь мне, родная, есть только плоть
от плоти – Ты. И вот эти груши.
А мы - не поэты, поэт - Господь,
Вдыхающий строчки в хромые души…
Этот вечный февраль всё скрипит и скрипит
Под полозьями песней о лете,
Ямщиком стаканище последний допит
Под занюх запорошенной плети…
Бубенцы не звенят на морозе - стучат,
Пристяжных подзаносит на круче,
И волчица, что бросила где-то волчат -
Разъединственный тройки попутчик…
Коренник неподкованный наледь лущит,
В кровь копыта, но думушки прочь те –
Мол, замёрзнет в степи бедолага-ямщик,
Вспоминая про службу на почте…
Только он не замёрзнет. Последний стакан
Никогда не бывает последним…
И всё хлещет метель по ямщицким щекам,
Разгоняя ямщицкие бредни…
А в округе уже ни друзей, ни врагов,
Ни волчицы, ни нечисти прочей…
Но не выбраться тройке из вечных снегов…
Да ямщик и не очень-то хочет…