Никита Грецки


Модильяни, его женщины и их глаза

[Амедео-Амедео]

1.

Пространство упиралось в рамки рамы,
Лаокоон ломался в облаках.
Завистники писали эпиграммы.
Художники молились на плакат.

И только что скончался fin-de-siecle, -
аэропланы облетали тополя,
никто не знал ещё
Витторио де Сика,
линкор “Витторио” просился в стапеля..


2.

Ах, Моди-Моди, кучерявый итальянец,
и как же ты сумел заворожить
те кляксы глаз и лики чужестранниц,
на холст уложенных, чтоб головы кружить

под низким куполом застиранного неба,
под хлипким пологом ночей
и стылых утр.

Но вот поди ж ты -
ветреная Геба
сперва твоих чуралася лахудр!

О эти бабы в рамах и без рамок,
плеск тонких рук, и вздорный венчик губ!
И этот взгляд безропотнo-пространный,
вернувшийся к пустому очагу.

Зениц покой - заляпан красотою...

Что пронеслось, пред тем как встретил Азраил,
в твоём мозгу звенящею строкою?
"Где все те женщины, которых я любил?"

Косыми семечками спелого арбуза
их очи чёрные – формата мелюзги,
бессвязные намеки без союза, -
ведь чернь зрачков не высветит ни зги.

Так втягивает и не выпускает
Ни крохи света космос чёрных дыр, -

за то рассыплется сквозь ночь в бульвар Распайль
цветное золото
синеющей орды

светилен газовых, тщедушных и чадящих,
врасплох беря провинциалок в плен,
но шёлком ночи откупив,
щадя гулящих,
ещё не ведающих про ацетилен

и все-про-все грядущие пожары!
и все цвета - столетия в золе!
(где пыль жемчужного созвездия Стожары
затмится звёздами в пыли по всей земле,

и муза самая – крылатая-нагая –
в погоню кинется по-смертно, поутру,
крылами бесполезно помогая,
шепча нелепое: "до смерти не умру",

догнавши на седьмом-девятом небе,
как на последнем, вечном полотне, -
приникнет и затихнет, как в молебен,
чуть губы тронет - и сомкнет плотней.)

3.

И все цвета, скрутившись как в воронке,
скользнут с полей в чернеющий зрачок
далёкой женщины
с листочком похоронки
без слёз глядящей
в камеры щелчок



Воспоминание о московском лете


Сквозь тополиный пух
бродяжу я Москвой:
как будто некий дух
летит над мостовой,

как будто светлый смех
бульваров-скверов-трав, -
повальный мягкий мех
лежит в тени канав.

Его мальчишки жгут –
бежит мгновенный фронт,
и через пять минут
нам ждать придется год,

пока не нанесёт
в обыденную сушь
вот этого-то вот,
о чём забыли уж…

Но катится - в июнь -
все глубже летний зной,
лист тополя не юн,
не тот, что был весной,

и –
новый брызнул свет -
бубенчиком в листве -
в угаре липов цвет
в моей-твоей Москве

в угаре пол-Москвы,
горишь и обожжён,
ты ищешь сон-травы
и носишься с дождём,

и только об одном
шаманишь в небеса -
чтоб волосы с дождём
свалялись в волоса,

чтобы – воды, воды
беспамятная ночь
обрушила в сады,
терпящие невмочь

костры от слов любви!
(дымы-дымов-дымам -
ни сдать, ни удивить,
ни спрятать по домам,

ни предписать - наплюй,
ни стронуть новизной)
...но – катится в июль!
и дальше! - летний зной, -

телеги колесом
со стробоскопом спиц,
и птицей над овсом,
сквозь сонный взмах ресниц...


( ну и так далее : ))) )


Воспоминание морозной зимы в Москве (из цикла "Полёты...")

Твержу: «Зима, зима, зима...»,
и вижу стёкла в мёрзлых рамах,
и в стужу вбитые дома,
и ветер в изголовье храма.

И неестественный зенит,
где в красках замирает жизнь,
а хлад касается зениц, -
в шарфу душа дыши-держись!

Весь день – как утром – солнце ниц
гнездом кренится разорённым,
чтоб призрак розовый возник
в лоскутьях окон озарённых.

Мороз туманит горизонт -
как контур глаз от Ренуара.
Я видел: улетел шар-зонд
в края, где Сена и Луара,

где запах сена и цветов
вечерним воздухом помешан, -
где в арки древние мостов
полёт стрижей едва подвешен,

и синих нитей полотно
струится через стыки кладок,
заплатами полутонов
плутая по извивам складок…

Как трудно выпростать глаза,
смахнуть ресницами виденья,
твердя: «зима - измен - вокзал»
и помня: завтра – понедельник.