Игорь Лукшт

Котовые сумерки

Пепел сумерек, угрюмый, как Могол,

хмуро  царствует в заброшенном подвале…

В дальней комнате, багрян и накрахмален

светлым пухом голубей, мерцает пол -

поминальными  снежинами замёл

ветер капище котовых  волхований.

 

Что котам до сизогрудых  скромных  птиц,

что Гекуба им – великим крысобоям?

Иль кошатницы не холят и не поят?

Корм крадёт ли у бедняг лукавый шпиц?

Или дворник, узкоглаз  и смуглолиц,

гонит их от нежнопахнущих   помоек?

Нет, коварны остроухие  мешки,

не утеряны тигриные повадки!

К  мирным птицам подбираются украдкой,

по-пластунски, озираясь воровски.

Затаённости пружинной вопреки,

их хвосты змеятся в нервной лихорадке…

Но прыжок! Подмяв узорные крыла,

в пуховом клубке выцеливают горло…

И, в подвал несом,  небес не видит  голубь,

мгла  базальт округлых  глаз заволокла.

Обнажают бедолагу догола,                                                                

утоляют саблезубый древний голод.

Кто б подумать мог -  степенные вчера,

мягкошёрстные любимцы всей округи,

стали нынче  ”мародёры  и  бандюги”?

Вон, из трапезной слышны их тенора.

Поговаривают – звёздная дыра

вызывает всплески странного   недуга.

 

Водолей ли землю яростью омыл,

инфлюенция ль какая в атмосфере?

В ноздри запах бьёт горячих алых  перьев,

проступают пасти хищные из тьмы -

возбуждаются  звериные умы

для убийств, жестоких игрищ и мистерий.

Словно факелы, глаза котов горят,

стяги с грозными когтями, звон набата,

и свирепствуют усаты-полосаты,

ритуальный акт над птицами творя.

Занимается кровавая заря,

в небе кружит пух растерзанных пернатых…

---

Кошка и Буслаев

На вишню всё тише  нисходят  каскады дождя,

и листья, дрожащие в струях усталого   ливня,

во влажной прохладце под хмурью небес серебрятся.

И кошка брезгливо

трясёт мокрой лапой, в осоку войдя,

под лепеты водных пульсаций и гул водосливов.

 

В ромашковый лес, где канавы по кромки полны

шипучей водой, где неслышно и мягко, как тени,

скользят пузыри стайкой рыб по зеркальному  дрипу.

А капли, в смятенье

буравя пространство, быстры и нежны,

влекутся со всхлипами к аркам склонённых растений.

 

К плетениям трав, словно дикие джунгли, густым…

Но кошка в расстройстве  –  упругость  стеблей  попирая,

громадной храминой, широкой,  заросшей по цоколь,  –

сантехник Буслаев

лежит на поляне в плену  дремоты,

и  во-до-по-то-ки   натуру  его  омывают.

 

Щебечут ручьи на просторах  могучей груди,

струят по рукам, что грубей, чем курильские  крабы.

И ливень герою не страшен  –  спокойствие пашен

разлито во храпе,

он спит  - до зари ты его не буди.

И снится Аркаше пейзаж  мирового масштаба.

Там волны великих морей и течения рек

закованы в трубы. А боги стальных оболочек  -

сантехники  -  статны…  Клозеты  чисты, и опрятны…

“Нет, нынче до ночи

никто не покормит. Бесчувственный  век!”, -

и кошка невнятно буслаеву маму   порочит…

 

Аркадий,  суровый, как сфинкс в африканских песках,

подобно пустынному стражу,  к векам равнодушен,

лелеет бугристую землю, за  деву приемля…

И  скачет по лужам

ворчливая кошка в голодных грустях  -

качаются стебли... Гроза над Семёнковым кружит.

---

В Камергерском. Утренняя кофейня

Так зыблют мантии блаженные медузы -

в озонных вздохах утреннего ветра

зонты кофеен сонно и неспешно

вздымают нежно-алые холсты.

Клошар пернатый, шал и необуздан,

кружит, шурша, над лавками из кедра,

как манну, ищет в пустоши  столешниц

прозрачный хлебец  нищеты.

 

В пелёнах розовых на каменной брусчатке

луч улыбнулся, робок, как ребёнок.

Его голубит уличное эхо,

целует в лоб, губами шелестя.

Малютке рады цокольная кладка,

карнизы крыш и кружево балконов,

и чердаки, где пыль веков, как перхоть, –

все привечают богово дитя.

 

Плеснёт бумажным плавником газетный ворох,

тревожно дышат трепетные жабры.

В его утробе - будничных ли, бранных –

событий мировая круговерть.

В ознобе строк, в столбцах, в страничных порах -

военных сводок пепел и литавры,

мятежный гул пылающих майданов,

и торг, и кровь… И жизнь… И смерть….

 

Над рыжим локоном и шарфиком индиго,

стерляжьей спинкой юной незнакомки

восходит дым - курится, как Везувий,

с табачною соломинкой рука…

Всё ждёт Войны…

                              Летальные  интриги

князей державных - Каина потомков…

 

Кофейный запах тонок и безумен,

и жизнь горька, нежна и коротка.

---

Время астероидов

Н.Х., А.Р., П.Б., Г.Е., И.Ц., ...

Древний ужас в порах памяти ли, в трещинах -
как валькирии, среди семян трепещущих
горних звёзд, летят во мраке и безмолвии
глыбы тёмные, угрюмые, как молоты,
а над сколами их льдистыми – посыльные
смерти вестники - в ночи поводят крыльями…

День к закату. За оградой на Ваганькове
по весне прозрачен вечер, филигрань в листве,
над лохматою сиренью – непокой и порх -
сыплет просо колокольцев бубенцовый хор.
В небесах узорны кроны. Серо-розовы,
облака горят клоками над берёзами,
над молчанием камней лишь ветра шорохи,
тишь пустынная аллеи. В сонном мороке
приглушённые свирели одиночества,
вязь кириллицы: “Прiими”… имя… отчество…

За строкой сухою - плечико, дыхание,
пальцев лёгкий холодок, пионы ранние,
по реке прогулки на ночном кораблике,
музыкант в кафешке, запахи арабики,
семь ступенек в мастерскую на Бакунинской -
в полусумраке тепло и нежность губ искать,
припадать с душой дрожащей к вечным идолам
полыхать в ночи в мерцании карминовом…
Дым надежд… В глаза ли пепел – что с тобой, герой?
Поцелуй студёный смерти так нелеп весной,
дом счастливый - мир негромкий - льдом беды разъят,
над Ваганьковым крахмальная плывёт ладья…

Двадцать лет, что миг, всё чаще в дымке зелени
чёрный креп затягивает льдышку зеркала.
Фант судьбы ль? Бросает камни ли Вселенная?
Но скудеет поле жизни драгоценное
без любимых, верных, близких. Мир велик, но вдов,
хлеб горчит в глухую в пору астероидов.

Капли алые кагора поминального.
Так отважно прорастает сквозь асфальт трава,
век несёт свои заботы в быстротечности…
Лёгкий шелест за спиною
ветра ль?
Вечности ль?

---

На Трубеже

Полощет дева на мостках
тряпицы розовых рубах.
Чуть в дымке, в зеркале реки
белеют рук тугие стебли -
живую гладь воды колеблют
и нежных лилий хохолки.

Кувшинок круглые листы,
что блюдца, мыты и чисты…
Косит лазоревым зрачком
Алёнин глаз, как на иконе,
язями плещутся ладони
над пескариным бытиём,

полны и лунны, как сервиз,
колени под глазурью брызг.
В плетенье трав на берегу
хрустит ребёнок босоногий
румяным яблоком, и боги
покой и Трубеж берегут:

лодчонок деревянных скрип,
грачиный хор, суров и хрипл,
на сходнях стуки топоров,
лёт ласточек, высокий, вёрткий,
далёкий говорок моторки
и свежий рыбарей улов.

А в голубых тенях ракит
на волнах церковка рябит,
мерцает синий куполок
людской заступницы Марии,
дробятся башенки лепные,
свод неба светел и глубок…

---

о квазимодо

горбат и стар благословляя летний жар
сарай кривил хребет в расплавленную синь
о квазимодо
ворчал и слушал как под брюхом небосвода
качались мята зверобой чабрец полынь
резным венцом узорный лист мерцал с ленцой
знобим слегка когда венозные бока
царапал ветер
что навещал забытый край блажен и светел
в зелёных космах шелестя березняка
и лопотал ни с кем на птичьем языке
свирельный бог отшельник гулких пустырей
крылатый странник
арканил облако в воздушной таракани
клонил дыханием татарник да репей

сарай скрипел бурча про нищенский удел
в утробе шмыгали и сено вороша
шуршали мыши
смола слезой текла к дождям сквозила крыша
где гостевали мох лохматый и лишай

о день так мал когда шиповник отдавал
последний свет - всходили две больших звезды
над чёрной степью
как очи Господа – благоговейный лепет
в потёмках полнил полудрёмные сады
вздыхал сенник в астральный вглядываясь лик
молил стропила подпереть до белых мух
ему не к спеху
надежды робкие ворочалась под стрехой
он засыпал и детство грезилось ему

---

Шелест ветра

В краю, где в чести достархан и коран,
где льдами сверкают Небесные горы,
свой короб ещё не открыла Пандора,
и мир архаичен, скуласт, первоздан.
Там, в детстве азийском, как сон, безмятежном,
щербетное лето и матери нежность,
знакомый чайханщик, базар да казан.
А в утреннем парке, лучами согрет,
картавит арык, терпелив и смиренен,
и каплет на кипы лиловой сирени,
кораллово-розов, диковинный свет.
Там в сумерках ранних рассветной нирваны
над озером горным текучи туманы,
и времени нет…
Там лбы обжигает полуденный зной,
дыханье песков раскалённой пустыни
несут суховеи в барханной гордыне,
в их шелесте – хриплый напев горловой,
поверья седые о жизни, о смерти,
о битве и небе… И беркуты чертят
в потоках круги над моей головой…
И матери голос, и шорох страниц -
кочевников древние кличи ли, притчи ль,
и эпос суровый, и старый обычай…
Путь звёздный омыт молоком кобылиц,
бредут облака, как овечьи отары,
о дружбе поёт манасчи сухопарый,
как плод, смуглолиц…

Но век изувечен, прими и трезвей,
дурманным вином межусобиц и розни
отравлены недра, и воды, и воздух…
И каменным Янусом, неба немей,
Евразии сторож – двуглавая птица -
в смятенье и скорби глядит сквозь границы
в бескрайний простор азиатских степей,
где в смене эпох полыхает мятеж
и грозные армии широкоскулых
раскосых племён, покидая аулы,
встают на голодный кровавый рубеж,
мечты о земле и достатке лелея…
Над миром тревожная тень Водолея
и трепет надежд…

---

Чарка на посох

Ушли, поклонившись младенцу, волхвы…
Густые снега заметают округу -
замёрзшее озеро, лодки, лачуги
и берег покатый с клоками травы.
Под хриплые вздохи студёного норда,
на землю нисходят крахмальные орды,
в утробах шурша облаков кочевых.
Печатью ложится холодный покров
на дранку бараков и золото храмов,
харчевни, жилища, кладбищенский мрамор,
на реки во льду и горбины мостов.
Прозрачна печаль, словно чарка на посох, -
всё сыплется сонно небесное просо,
мир светел, как лунь, отрешён и суров. ..
Испей свою чашу, калика, молчком,
нам с детства дарована тёплая доля -
петь гимны в тисках золочёной неволи
да оды слагать окровавленным ртом…
Но с нами дорога, и небо, и слово.
Но нищая муза к скитаньям готова -
кого же ты в хоженье славишь своём?

“Влекома любовью и болью, по ком
рыдает душа в долгих шелестах вьюги?
Скрипит над державой заржавленный флюгер –
всё царь, всё разбойник, всё шут с бубенцом,
то юг полыхает, то запад дымится…
И мечется сердце в багряной темнице,
и горло тревожит мольбой и стихом...
С псалтырью и хлебом, нежданы никем,
под небом высоким угрюмой отчизны
по градам и весям, от детства до тризны,
поём ли, глаголем в негромкой строке
о Боге и свете! О льве златокудром…
Пусть будет язык наш, как снег, целомудрен,
как звёздная россыпь на Млечной реке”…

Смеркается рано, мой певческий брат.
Крещенье. Крепчает январская стужа -
позёмка над вёрстами дальними кружит,
и путь непокойный метелью чреват.
Лишь белая чайка, в смятенье и хладе,
над нами поводит крылом в снегопаде,
и горние крохи ей клюв серебрят.

---

Веслево. Декабрьские кануны

В стрекозьих снах над мёрзлою землёю,
осыпанной крупою ледяною,
иззябшие соломенные космы
сухой осоки гнутся на ветру…
Здесь, на юру предзимнего погоста,
студёных вихрей половецкий посвист
летит над грубым полем, непокоен,
тревожа неба серую хандру.
О, тихий плач осин окоченелых!
Ветвями поводя в шуршанье белом -
тумане зыбком, кроны голой рощи
кропят печалью снежную кутью…
И мнится - в исполнение пророчеств,
звеня веслом, угрюмый перевозчик
торопит в наши стылые пределы
по водам Стикса утлую ладью.
Готовь обол в кошель его потёртый!
Но…жизнь бренчит монистами в аорте, –
цыганка! - в бренном сердце балаганит
и ворожит в соцветьях альвеол.
Прости, гребец, ей жадный хрип дыханья,
смятенье чувств и ветреность скитаний -
полным-полны аидовы когорты –
табань к причалу свой казачий чёлн…

Так думал я. Переполох вороний
прервал моё послание к Харону -
над алыми стигматами рябины
протарахтел, ликуя, параплан…
Над свежей грудой нежно-рыжей глины,
над зернью снега, лёгшего в низинах,
нежданный гость, в ангарах сотворённый,
на тризну предзимовия не зван,
он, парус раздувая полосатый,
гремел мотором, ангел мой, спасатель,
вселял надежду, весело глаголил,
верша полёт к замёрзшим берегам…

Осоки шорох, скорбь седого поля
да шелест ветра…К зимнему Николе
на край под распашными небесами
сошли суровые великие снега.

---

Предчувствие зимы

В стынь прозрачных небес ноября
нежно-рыжий обоз облаков
волглых ветров волы волокут -
минотавры осенних мистерий.
Кроны сада целует заря.
Воздух голью суков исколов,
зыбля ветками алый лоскут,
сад пылает, смущён и растерян

В ожиданье хозяев своих,
поосыпался солнечный плод.
В лужи впаяны тонким ледком,
припорошены снежной крупою,
не дошли до ларей кладовых
капли сочных Господних щедрот,
пали в травы, в тугой чернозём,
стали золотом верхнего слоя.

Захрустит спелый яблочный бок -
зубы ломит морозная плоть.
Звякнет цепью железной ведро,
опускаясь в скрипучий колодец…
Всё к зиме приготовлено впрок,
да удастся ль тоску побороть
в гулком карканье дальних ворон,
в приближенье глухих непогодиц?

---

Ковчег

Паутина мерцает,
полусумрак и шорохи, ворохи сена.
Как созвездья, пылины пылают в лучах,
проникающих в чрево сенного сарая
сквозь щербатые щели неструганных плах.
И звенит тишина здесь и нощно, и денно
на окраине рая.

В захолустье великом
лишь гудение ос под стропилами кровли.
Смоляные янтарные капли соча,
сохнут доски на балках. И горней музыкой
проливается древний напев скрипача -
на камнях, на былинах, поленницах дров ли -
вольно гимны пиликать…

Пой в краю глухоманном,
где в охапках примятых подсохшие травы
колко память хранят драгоценных ночей -
лепет губ и прохладные пальцы Татьяны.
И надкушенный плод, щёк зардевших красней,
всё мерещится в космах зелёной отавы,
в белой зыбке тумана…

День. В ковчеге дощатом
пахнет сеном нагретым, сосною и летом,
дверь распахнута, и веткой вишни шуршит
пробегающий ветер – шаманит, крылатый,
шевелит облаков снеговые ковши.
Степь колышет соцветья. И в осыпях света -
нежный щебет касаток

---

Засуха

Над зеркалом глухого пруда,
мелеющего год от года,
мошки злокозненные гуды,
рябящей оспинами воду,
да порх сердитый диких уток
от люда.

Борщевиков пустые трубки,
полёгшие в пожарах лета,
осыпаны охряной крупкой
средь паутины мелких веток.
На иле высохшем и хрупком -
скорлупки

Побеги узколистой ивы
под небом яростно-бездонным
пронзают, нежны и пугливы,
сухих суков, к земле склонённых,
густоплетёные извивы:
“Мы живы!”

Осоки ус усох и съёжен.
И мутен взгляд в июньском жаре
коряги, в мареве похожей
на голову болотной твари
крадущейся, морщинокожей,
с кормёжек.

Степи и трав, дороги пыльной
полынный запах, ила, тины…
Далёкий стрекот лесопильни,
и высоко в ультрамарине
стремительные птичьи крылья
в плавильне.

---

Сны о дороге

Коснуться стекой глиняных пластов,
наметив скупо контуры эскиза…
Любя архаику, заказчик призывал
украсить к лету загородный кров:
“…сатир, пастушки, флейты и кимвал...”, –
буколиками греческого фриза.
Ценить рельеф, на утреннем свету
его всхолмлений тихое мерцанье,
пространства тонкого причуду и обман.
Рука привычно чертит борозду…
Звонят к заутрене. Создатель звёздный зван –
молитвы слово теплится в гортани.

*
Минувшей ночью снова видел сны –
полёты над дорогами скитаний,
полынный запах, холодок на гранях скул…
Судьба…
Творец настой сварил хмельным –
во жбан литовский кровь казацкую плеснул
и польскую. И выпало дыханью
открыться на Каспийских берегах,
где ветер, чайки…Право, ненадолго …
Потом Тянь-Шаня снег - далёкие хребты,
народ раскосый – юрта, конь, аллах,
и глуби Иссык-Куля так чисты,
и воды по утрам студёно-колки.
Серебряные плески чебаков,
зов кеклика в ветвях тянь-шаньской ели…
Кумиры… Босоногий вертопрах –
Манас, Чапаев, Ихтиандр, Зверолов…
Мечты немые о небесных кораблях,
их дымных парусов призывный шелест…

*
Готов рисунок. И полдневный свет
сквозит в окно. Дышать в затылок древним,
что пить из амфоры их терпкое вино -
и трепетно, и весело. Вослед
пройти за эллином - где всё напоено
улыбкой, мастерством и чувством меры.
- Искусство!…
В ученичестве - трудом
под сенью гениев наполненные годы.
Школярство. Штудии. Скитания. Любовь…
Голодным и счастливым назовём
мы время молодости, сколько ни злословь,
над играми безумных кукловодов.
Пустой карман – вот повод и посыл
бродяжить летом по дорогам дальним -
простор и воздух, быт весёлый, трудный хлеб.
С тех пор как музыка для уха: звоны пил,
стук молотков, и воробьиный щебет щеп,
и споры топоров пурпурной ранью.
Мужское братство - дружество и смех,
десяток лет соль заработков сельских
белила кольцами горбы моих рубах.
Сибирь, Алтай - путь плотницких утех,
по землям русским проходил наш пыльный шлях -
тверским, московским, брянским и карельским…
И сны. Ночами снились небеса,
развёрстые над гравием дороги,
и козьих троп репей, и перья облаков,
обочины косматой полоса,
где, в травы зонтики клоня, болиголов
каликов дожидается убогих…

*
Всё до поры. Окрепнет ремесло,
душа полюбит глину, бронзу, камень,
рабочий след кирзы травою порастёт.
Скарпель и стека сменят прежнее кайло,
и вернисажей повлечёт водоворот
под своды залов с вольными волхвами…
День к вечеру, гомеровский пейзаж
приобретает глубь, подробность, образ…
И запах моря… Память - старый друг -
разматывает нити тонких пряж…
У грубых стен развалин Каффы, сух и смугл,
пасёт овец усталый пастырь добрый,
и пахнет мятой. Древней церкви крест
плывёт над сонной зеленью ложбины.
Холма горбина, моря синяя вода.
И, плоть от плоти жарких здешних мест,
лохматый рыбарь чинно чинит невода
на берегу скалистом Карантина…
Восток ли запад, север, юг – горит
звезда моих в неведомье хождений…
Там письмена хранит Крестовый перевал.
И до зари встают в Тамбове косари,
где я в ночи стихи у бога воровал,
и где сирени цвет благословенен…
Гитарный звон, безумье мошкары -
мы на седом Амуре пляшем джигу,
в девчонках нежных - жест и грация богинь…
Вздымают пламя алое костры
к скрижалям Господа. Вселенская латынь
и Млечный Путь – на расстоянье крика...

*
Окно больницы… Ливень миновал,
и яблоня отряхивает ветви.
Вокруг ствола скворец скачками вьёт спираль,
верша неспешный церемониал.
И на базальте крыл горит узор пера
зелёно-золотой, ветхозаветный…
Когда судьба протянет, как палач,
холодную облатку скорой смерти
и календарь с отметкой века твоего –
не сетуй, странник гордый, и не плачь –
надежды и мольбы известное родство
способно строгий рок умилосердить…
Поблёкнет ночь, и, разгоняя тень,
тревожа перламутр озёрной глади,
в лучах рассветных караваны белых шхун
проложат путь над краем деревень,
где славный Переславль всё так же юн,
звон стройных колоколенок отраден…
Дремота зим, дыхание весны,
дороги странствий, знойны ли, студёны, -
неотвратимо грандиозный яркий мир
приходит в кочевые мои сны…
Идти по жизни с малыми детьми
за радугой в ботинках пропылённых…

*
Лампада утра озарит рельеф -
овец пасётся трепетное стадо,
сатир играет на свирели, в лад ему
кимвалов звоны, плясы юных дев.
И клок травы, косясь, жуёт пастуший мул,
и чаек крик над волнами Эллады…

---

Июль. Купальщица

На ряби
озёрной, где зыбок узор
и розов, как зяблик,
качается Солнце.
То влево, то вправо – придумал забаву
божок в балахонце.
В одёжке
пурпурной, багрит балагур,
округлый как грошик,
вечерние воды,
где плещет карасик. И в золото красит
шатёр небосвода.
На ветер
пушины! Влачат камыши,
метёлки соцветий
в шуршании сонном,
в закатных лучах бархоточный прах
роняют на лоно.
Насыщен,
как соты, медовый песок,
где ветер нас ищет…
Тамбовской мадонны
плечо бронзовеет под лаской Борея
и лоб окроплённый
Вся – притча
о Солнце, чёй огненный чёлн,
как мир, архаичен.
Лучи заплетая
в намокшие пряди, как в древнем обряде,
пылает нагая.
И капли
мерцают, и тень плавунца,
и лёт серой цапли…
Июльская нега,
стрекозьи просторы – ни чиха мотора,
ни скрипа телеги…

---

Октябрь. Печники

Серо-угрюмые сумерки старого сада
солнце холодное шелестом ветра наполнило,
яблонь извивы продув сквозняковыми волнами хлада.
Вишен листва, как мираж, винно-розовым облаком
в стыни пылает. Их лепет печальный запомнить бы,
скорбную хрупкость стволов в глуховатой тоске листопада.

В охристой крошке, в косматости мхов, выплывает
кровля сарая, как горб ископаемой рыбины.
Древний скрипит целакант, к небу рёбра косые вздымая,
в утренних реках багря. Их потоками зыблема,
знобко поводит хребтом деревянная глыба над
дымом костров, над тоской и мольбой опустевшего края.

В гулком железном корыте, до дыр проржавелом,
красную глину с песком будоража лопатами,
месят раствор печники в кирзачах, перепачканных мелом.
Брови белёсые, речь на арго хитроватая,
в рыжих усах пламенеют бычки самосадные,
пальцы целованы ветром, грубы и умелы…


Цокнет сорока в рогатых ветвях осокоря
и застрекочет, по дереву шаркая лапками,
скорую зиму браня, с заморокой голодною споря...
За терракотовой банькой, за сливою зябкою
Изредка скатится в травы сиротское яблоко
в стылом безмолвно-суровом великом просторе.

---

Лучница

Студёной дрожью, коброй ледяной
волненье шевельнётся в подреберье
и ускользнёт в низины живота
с ленцой…
И Лучница, скуласта и люта,
хребет расправит с грацией пантерьей
и зазвенит тугою тетивой.

Угрюм и нетерпением томим,
прищур зрачка полёт стрелы прочертит
над скудным остяком солончака…
Как дым
пожаров, тварь пернатая дика,
и жаден лук, таящий жало смерти
над стрекотным безмолвием степным…

Рассвет кровав и яростен, и свеж –
от горизонта в шорохе и свисте
в степи летит табун по ковылям
надежд.
Мерещится опасность жеребцам,
но ноздри рвутся в беге норовистом,
в косматых гривах – воздух и мятеж.

---

Тамбовский часослов

В сонливости легчайших облаков,
в оцепененье перистого стада,
пастух ярился в белых небесах,
трещал кузнечик – шалый вертопрах –
в подсохших травах брошенного сада,
и я листал тамбовский часослов,
где август длился жарок и багров.
Сквозь дым зеленоватой кисеи,
высокий осокорь - в сгущенье соков,
с изрезанной морщинами корой -
мерцал дремотно узкою листвой
и простирал громады сучьев к стёклам.
В окно моё сто-листые ручьи
стекали водопадом с веток и

в жасминовую кипень ли, сирень
пронизанного солнцем палисада…
Там шёл ребёнок. В розовый загар
легко окрасил горний медовар
его плечо и лоб, осколки радуг
цвели в глазах и голубела тень
под нежным подбородком - в знойный день,
как тонкую и хрупкую скудель,
несла котёнка дочь, откинув локон.
Дыхание над крохотным зверьём
и бережные пальчики её
мир делали не столь уж кособоким,
не столь больным войной…
Под птичью трель
полудня чуть скрипела карусель:

В виолончельных жалобах пчелы
на сквозняке покачивалась шляпа,
в луче, светло целующем стекло,
крыло соломки блёклое цвело
узором золотистых крупных крапин,
и свет, сходя на старые полы,
их срез седой являл из полумглы.
Тот древний деревянный манускрипт
с причудливою строфикой прожилин
хозяев добрым словом поминал,
фамильный их храня инициал.
Как трудно, но достойно жизнь прожили
в любви – сквозь беды, голод, недосып...
В тиши полдневной скрип… и скрип… и скрип…

---

Иудифь

Скоро утренняя стража. Блёкнет свод,
спит долина у подножья Ветилуи,
ветер травы целомудренно целует,
да цикада одинокая речёт.
В бледном небе проступил, седобород,
горный кряж, хранящий мету меловую
древних вод.

Сердце бьётся! Ускоряет шаг стопа
к стенам крепости, где каменные башни
смотрят в небо, обречённо и бесстрашно
на навершии скалистого горба.
В угасанье звёзд и тонкого серпа
в их молчании суровом – скорбь и жажда.
И мольба!

Там, в степи, простор до края полонив,
мириадами дымов колебля землю,
войско тёмное сынов Ассура дремлет.
Их костры горят в ночи, как головни,
как светильники войны на пепле нив,
для полей и гор, и тварей – злое время
возвестив.

“Кровь детей на лезвиях своих мечей,
вы, несущие в карающих походах,
не боящиеся мщения Господня, -
жёсткосердные мужи, чья плоть грубей
скола камня. Аравийский суховей
дышит смрадом на безлюдии холодном
крепостей,

что лежат под ассирийскою пятой.
Разорённых алтарей зола и пустынь,
тел поверженных поля, речные русла
с неподвижною водою кровяной,
матерей осиротелых горький вой
в пыльном мареве и рабства призрак тусклый
над судьбой –

вот удел непокорившихся земель,
смерть, полон ли – выбор скудно-невеликий…
Псы войны! По слову вашего владыки,
жизни светлой драгоценная кудель,
где молитва, песнь и хлеб, и колыбель,
оборвётся посечённой повиликой
неужель?!

Пожинайте! Вы виной, что наша речь,
робость, нежность, смех, потупленные взоры –
только полог хитротканный и узорный,
укрывающий от вас Господень меч…
Нашу ненависть сумевшие возжечь,
будьте прокляты! В бесславье и позоре
вам полечь!”…


Пред вратами Ветилуи, посреди
истомлённого осадою народа,
ветер волосы чужого полководца,
словно ком, в пыли дорожной ворошит.
И клинком горит, с дрожанием в груди,
дочь Мерарии, рождённая свободной,
Иудифь…

---

Босоножка

С долготерпением улит,
спокойно, тихо, непреклонно,
заботы будничной пелёна
душа, как прачка, ворошит.

Но в звёздных пажитях ночей
она, робка и босонога,
ждёт хладного дыханья Бога,
вселенский шёпот мнится ей.

Бредёт ли тропами, шурша,
крыло ли нежное расправит…
Душа, душа, колючи травы,
дожди студёны, госпожа.

В скитаньях, девочка моя,
любви алкаешь, словно хлеба,
в пространстве меж землёй и небом
нет бесприютнее тебя…

---

Кузница

Замёрзший старый пруд. Метёлки камышей
бессонно шелестят над спящими снегами,
бранчливо ворошит шишиговый пергамент
лютующий в глуши студёный зимовей.
Над краем горемык - гортанный враний крик…
От стылых полыней, кромимых рыбарями,
завьюжена тропа до кузницы моей,
чей сгорбленный хребет слоистый дым обрамил.

Тори привычный путь, снежинами шурша,
влекись, душа моя, к зимующей храмине.
Пусть зверь с косым зрачком загривный клок щетинит,
и петли на дверях скрипучестью грешат,
пусть угольный божок повычернил порог –
толкни входную дверь…В зияющих глубинах
мерцают в полумгле – печь, охристо-рыжа,
и блёкнущий витраж оконной крестовины.

Мятущихся теней и шорохов полна,
багряных шелушин и запахов плавильных,
волшбы и ремесла дремучая бродильня
ждёт звона молотков в дремоте полусна.
И розовой волной, зыбящей, как прибой -
над плешью верстака, где шабер и напильник,
где челюсти тисов целует тишина -
кузнечный жар течёт в свету паникадильном.

Он, патину воды дыханьем возмутив,
в лохани пробудил стихии колыханье,
как сахар заискрил кожух ли, потроха ли
точильных жерновов - угрюмый абразив.
Волненье расточив, жар вышел из печи,
окрасил точный мир слесарных волхований,
краплачными вспорхнул на полку петухами,
зубил и бородков бока искровенив.

Ворчанье сквозняков да утвари долдонь -
покой разворошён сезонною заботой…
Хмельные лоскуты колебля над шамотом,
камлает и бубнит шаманистый огонь
под грай воздушных струй … В горнило ветродуй
давленье подаёт, забыв про сон и отдых, -
качает в магистраль небесные пустоты
невидимых мехов хрипатая гармонь.

А в угольной лузге, в пурпурном пироге
колышется желе тяжёлого железа,
ярится и дрожит в уколах алых лезвий,
покорных козням струй и грозной кочерге…
Но входит бог – кузнец, по прозвищу Скворец,
о чьих больших руках в ночи кувалды грезят,
булыжинами глаз, серьёзный и тверезый,
оценивает цвет каленья в очаге.

Поводит головой до лепета хрящей,
морщинит плотный лоб с косой полоской сажи
и мощно ворошит букет стальных клещей,
чьих губ изгиб ему - весьма немаловажен.
Ну, с богом!
Жаркий ком, губастыми несом,
В пейзаже мастерской вершит полёт лебяжий.
Занозистым словцом подручных будоража,
Слепящий чертит шлейф весёлый чародей.

Умелец! С детства он подковы рисовал…
На том конце дуги, изысканно-лекальной,
блестящий, с рябиной от чмоканья кувалд -
их ждёт калёный лоб двурогой наковальни.
Кузнец берёт ручник – первосозданья миг –
легко кладёт удар, как слово на скрижаль, и
в ответ ему гремлю c оттяжкою кинжальной…
“Подручный, не зевай!”… Кимвальной меди гвалт -

что козий бубенец иль звяканье колец
пред басом громовым “малышки мариванны”,
как ласково зовёт кувалду мой кузнец
за песенность души и говор нежеманный.
Сдержи слезу скупую – два молота воркуют:
“Дай-ка, Маня! – На-ка, Ваня! - Дай-ка, Маня! - На-ка, Ваня! -
Жарче, золотце, целуй! – Приударь, жених, желанный,
сладим чадо, наконец!”

О, тайны ремесла! Счастливый тот словарь -
гладилка, рог, шперак, протяжка ли, подсечка…
Пусть водка, глад, бунтарь, пусть разорён алтарь –
два молота гудят, как колокол на вече.
Дурны ль твои цари – твори, кузнец, твори!
Сквозь техногенный век, кровавый, быстротечный,
над родиной твоей и ныне, как и встарь,
гимн тщанию плывёт над сонмами наречий,

над грустью деревень и смогом городов…
В ответ, как эхо, звон: узорные ограды,
ворота, фонари, ажуры флюгеров,
и косы, и плуги, и тихие лампады -
благодарят тебя за милость бытия…
Кузнец основу гнёт и завитком нарядит:
крестьянская ль кровать, лоза ли для гербов -
рождаются в огне и грохоте, и чаде…

Задымленный шатёр над печью горновой
копчёною ноздрёй с гудением смычковым
вытягивает гарь на воздух слюдяной.
Дым клубами валит пуховых чепуховин -
всё выше к облакам, к небесным янтарям…
Внизу, в глухих снегах – плывут облатки кровель…
Но слышно сквозь ветра, сквозь шёпот ледяной
дыхание эпох – не спит усердный коваль…

Обузданных стихий угрозный говорок
бодрит Царя ремёсел – творит весёлый бог!

---

Студенецкие пруды

Скажи, звёздный странник, Итакой рождённый Улисс,
что гонит потомков твоих в каждодневный круиз
по миру, по свету, по гатям родимой земли?...

В тенистых аллеях, в бездонные дни благоденствий
с мадонной моею, чреватой прелестным младенцем,
одежды овеем, сандалий тесьму припылим…
Слиянье голландских традиций и русских трудов –
окружья мостов над каналами старых прудов,
где пресненский парк, амальгамой седой полонён,
дрожит миражом в отраженьях фарфорово-хрупких,
и светятся скупо его озарённые купы…
А с тихого ль неба, с вечерних ли меркнущих крон
ссыпается варварский грай молодых воронят,
на врановом вече вещающих скорый закат.
Но солнце ещё не погасло в осоках полян,
и, пуха пухлей, золотистые лохмы соломы
мерцают сквозь травы в волокнах прохладной истомы,
и флоксовы шапки сочат сладко-сонный дурман.
Там, в звонах и гудах, в печали – о чём ли? о ком? –
прощальная ходка шмеля над дремотным вьюном.
Летун басовитый ажурные петли плетёт,
льёт сумерек росы в развёрстые зевы сосудов –
нефритово-розовых, палевых, трепетно-грудых,
прилежен и важен в плену неотложных забот.

Окликнешь ли Время – покатится медленный зов
по глади, по грусти, по неге старинных прудов,
и взгляд твой отметит проплешину мёртвых ветвей,
устало плывущие капли листов пожелтелых,
зацветшие воды, щербатых мостов обомшелость,
извивы расщелин и ржавую оспу камней.
Поведай, Улисс, отчего неизбывна тоска
и льдисты свирели великой Косой? Но пока…

пушинка, малёк, водомерка, стрекозье крыло,
лампада кувшинки, крушины шумок наговорный –
неяркого летнего дня драгоценные зёрна,
и время неспешно, и вязы вздыхают светло.
И время не властно над алым скользящим лучом
и локоном светлым, и худеньким нежным плечом...
Ковчежец небесный в зерцале каналов плывёт –
в зелёном и розовом золоте ряски вечерней
И, словно над влагой багряною грек-виночерпий,
Склоняются ветви над флегмою гаснущих вод.

---

Входи, дитя!

Стасе


Июль,
узорны золотые полотенца
в лиловой стыни липовой аллеи,
где влажно дышит скошенное сенце,
и нежный лик сквозь листья розовеет
в библейском ожидании младенца.
Свободные одежды легковесны
и ветрены, как сон полынно-крылый,
качается на волнах летних лестниц
кораблик мой с Божественной посылкой,
плывущий по бульварам старой Пресни.
Крутых бортов обвод виолончельный
скрывает лик небесного посланца,
столь зыбок в животворной колыбели,
в скорлупках тонких, цвета померанца,
его сердечка лепет акварельный.

Дитя, дитя! В пелёнах кайнозоя,
во снах янтарных спишь в дремотных водах:
сквозишь в межтравье древней стрекозою,
шуршишь змеиной шкуркой слюдяною,
зрачок багришь румянцами восходов.
Где за волной волна легко качает
кайму материков новорождённых -
в предчувствии любови ли, печалей –
о, кроха, ангел, нежно со-творённый
прохладными осенними ночами,
к вершине Homo путь свой направляешь,
спешишь, тревожа девственные кущи
и долы ископаемого рая...
Из минувших времён ко дням грядущим
Улыбчивая весточка живая…

Готово всё: огонь, вода и трубы, -
он ждёт тебя, наш век несовершенный -
то нежно-горлый, то кроваво-грубый…
Но птаха-жизнь? О, ты её возлюбишь -
шутя ль, скорбя…Любимицей вселенской
под звёздные стропила Ойкумены
войди, дитя!

---

Дорога на Ярославль

Олегу Горшкову
Евгению Коновалову

В метельной мути древняя земля,
укрытая лавинами печали,
пластами леденеющих перин,
во снах блаженных спящие поля
с бегущими белёсыми смерчами,
где избы, как сомнамбулы, качают
дымком седин.
Под вьюгою склоняя древеса,
кресты столбов с куделью бесконечной
влекутся вдоль обочин ледяных
сквозь белые безлюдные леса,
сиротство стужи пьют в тоске извечной,
погребены в сугробах млечной гречи
и тишины.
Не го - мо - ни! В слезах ли, немоте -
пригубь печаль и стынь цикуты белой
сквозь льдистую проталину стекла…
Метёт, метёт на вепревой версте,
бараночным серьёзным занят делом,
водитель со щекой орозовелой,
что так кругла,
ворча, дорогу взором ворожит,
спина ковшом, и где-то под Ершовым
откроет дверь замёрзшую... Легка,
впорхнёт пичуга в облаке снежин,
в жемчужном свете северных покровов.
Горит румянец в ворохе вишнёвом
воротничка,
как бубенцы, мерцают в полумгле
сосульки из-под шапочки лиловой
над крохотными блюдцами ушей…
Господень дар в унылом феврале
под глыбою эпохи ледниковой -
сквозь тёмные хрустальные оковы
остылых дней.
Как свет из бездны вьюжистых небес,
предвестие и звук грядущей встречи -
“друзья мои, прекрасен наш союз…”

В тумане Ярославль-златоуст
Укутан в скань серебряных древес -
зима-зима на сотни вёрст окрест,
где в рокоте ли, в лепете ль словечек
воркуют родники родимой речи
сквозь снежный хруст…

---

Моление над глиняным комом

Травины пыльные, обломок валуна…
Сквозь толщу стен в подвальные глубины
Нисходит свет из старого окна,
Где ветра вздох, где ворох воробьиный…
Мерцает в каплях серебра скульптурной глины
Зелёный ком, чья плоть окроплена

Шнуром зеркальным плещущей струи.
Здесь в магме родовой, первоначальной
Сокрыты все творения мои –
Рождённые и будущие чада –
Отзвучия любовей и печалей,
Отчаяний и помыслов рои.

Под коркой глины слышу шелест крыл,
Смятенье юных губ и плеск ладоней,
И старости ворчливые хоры...
Здесь смерти необузданные кони
Сквозь льды и хаос древних космогоний
Летят в пещерах глиняной горы.


Я рассекаю грубой бороздой
Горбы и глади глиняного поля,
Тревожа Небо медленной мольбой:
“Пребудь со мной, в дни радости и боли,
В часы трудов – в обычае ль, в крамоле -
Отец Небесный, Свете тихий мой”…

---

Рисовальщик

бумага рисовальная бела
дыханье флейты времени и мгла
сквозь сумерки в воздушной позолоте
Гольбейн Мантенья Босх Буонаротти
и пальцы мне неведомый кладёт
на лоб и веки – грезится в щепоти
в ладони той знак светлого крыла

он говорит порочна суета
сквозь мрак и стылый хаос красота
Творенья открывается слепому
когда в увечном чаянии Богу
молитву о прозрении несёт
как зеркало бессмысленно без ока
смотрящего в него – так темнота

удел для глаз когда не явлен свет
он говорит и странный тот совет
я понимаю не о светотени
но между тем парящий в лёгком крене
софит исторгнет белые лучи
натурщице на нежные колени
и подо мной качнётся табурет

он заскрипит бумаги хрустнет лист
расправит парус лёгкий как батист
зашелестит на буковом мольберте
он порами и фибрами поверьте
графита ждёт как пашня борозду
что уголь остроточенный начертит
как со смычком управится альтист

исторгнут стены нервную волну
моргни и шорох вспорет тишину
в крахмале снежном встанут вертикали
сил гравитации из горизонтной дали
потянутся дороги перспектив
зачатки форм в воздушные спирали
рождённое пространство завернут

а там взойдёт софитная луна
и снова вспыхнет древняя война
меж Светом нисходящим и Тенями
две армии штыками ли клинками
границы нетерпенья проведут
то было всё предсказано волхвами
и битва та была предречена

в веках и на земле и в небесах
за дюйм за пядь в сердцах на пустырях
сражаться будут грозные стихии
и вот когда их битвы затяжные
на время к равновесью приведут
в моём листе – улягутся штрихи и
гул стихнет в остывающих осях

тогда на поле брани и вражды
живых деталей юные сады
качнут листвой и в них легки беспечны
засвищут свиристели защебечут
синицы глаз воробушки ушей
и коростели губ в тумане млечном
протянут руки тонкие плоды

и оживёт графическая плоть
пространства рисовального ломоть
его зачин устройство и открытье
войдут в графу космических событий

лист ждёт - его просторы побороть
по лезвию уменья и наитья
веди меня таинственный Господь

---

Феникс

Полумрак – полусвет…
В тишине мастерской только уличный гвалт детворы,
Редко скрипнет в полу полустёртая старая плаха.
На окне сухоцвет
Зноем крымской степи, чабрецом и лавандою пахнет,
Да сурово станки мои ждут окончанья великой хандры.

Творче солнечный мой,
Здесь над глиной густой, чуть дыша, замирает душа,
Всё глядит сквозь пласты, всё твердит о неявленной сути.
Глина ждёт под плевой,
Но закон её форм ускользает подвижною ртутью
Сквозь ладони мои, простотою своей ворожа.

Этот тайный закон,
Этот вечный мотив ведом камню и зверю в горах,
Рыбе в синих озёрах и древу седому, и небу,
В шорох трав он вплетён…
Обрету ли его в ремесле каждодневном и хлебе,
Тихим по-во-ды-рём на лис-тах, на кам-нях, в письменах.

Ждут мои стеллажи
И круги поворотные – скрипа, движения ждут,
Стынут жала стамес, дремлют стеки и плоть пластилина.
Не торопят в тиши
Мои чада родные – из бронзы, из гипса, из глины –
Терпеливо душе
Возродиться из пепла дают.
Над разлукой глухой
И раздраем времён, над страстями великих систем
Опалённые крылья
Из дымной золы простирает…


Белый свод мастерской
В небеса растворён -
Там,
Немые уста отверзая,
Феникс светлый летит
Над уныньем
И небытием

---

Башня

Суровость грубосложенной стены
Из охристого камня Инкермана
На фоне гор…Старуха-несмеяна
Явилась, долгожданная, как манна,
И показала башню. Суждены
Нам были две неполные луны
Цыганского лихого забытья
От дел и треволнений бытия
В обители ветров и тишины,
Сдаваемой в сезон за треть цены.

Под сводом полыхающих небес
Стояла недостроенная башня.
В проёмы тёмных окон бесшабашно
Сквозняк входил на ярусы, где шашни
Коты вершили, старенький отвес
Свисал с каркаса струганных древес
Разъятой кровли. Шаткие мостки
Вели с соседней крыши воровски
Под этот фантастический навес…
Но я молчал, улыбчивый, как Крез,

Подаренный немыслимой казной,
И понимал, что нищая свобода,
И царственность сквозного обихода –
Родня нам, что с заката до восхода
Они нас принимают на постой…
И вот в ночи небесною ладьёй
В созвездьях, словно в лилиях речных,
Плывёт ковчег. Двух чудиков босых,
Мерцающих молочной наготой,
Качает в колыбели расписной.

Ручей студёный в зарослях звенит
Осоки сонной, спящей ежевики,
Листвы склонённой зябнущие лики
Кропит водою. Плющ приемлет блики
Луны и львиной гривой шелестит
Под хор цикад…Но утренний москит
Из Марса цедит кровь – и тот поблёк,
Кассиопея, Рыбы, Козерог –
Погасли на кругах своих орбит
В спиралях галактических улит.

И мимо окон в предрассветной мгле
По направленью к утреннему морю
Скользнула чайка, жалуясь и вторя
Своим подругам, в сумрачном просторе
Печаль неся на выгнутом крыле
Туда, где полог тёмный просветлел,
Но ни воды, ни неба – лишь туман,
Дремотно дышит хмурый океан
Соляриса в клубящемся стекле,
В серебряно-воздушном киселе…

Мы растворялись в море, где прибой
По гальке шаркал, словно перестарок,
И волны с грациозностью кухарок
Скоблили смоляные днища барок,
И свет сходил на плечи, боже мой,
Ликующие в бездне голубой…
А к вечеру как добрая монашка
Звала нас привязавшаяся башня
Домой. Лаванда, мята, зверобой
Шуршали под стропилиной сухой,

Шаманил шмель – шелковицы алкал,
Листы стихов, рисунки шелестели,
Качалась в придыханиях свирельных
Тарань на тонких вязочках кудели,
Закат гляделся в стёклышки зеркал…



Когда глаза закроет пелена,
Мне эту башню крымскую яви,
Прибежище свободы и любви,
Где ветер пел, и август прорицал,
Сквозь кровлю звёзды белые ронял.

---

СТИХИЯ - ВОЗДУХ (Татьяне Чебровой)

В небесах, в небесах наши сны. В дни трудов их гони
иль брани -
Веера маховых парусят в восходящих потоках.
Холодеет душа, приближаясь к обители Бога...
Белой чашей крыла бирюзы ледяной зачерпни,

Здесь и ныне – цеди синь небес, слушай шорох и свист,
вверх ли, вниз…
В этих струях текучих, в заливах из зыби озонной,
В этих реках воздушных, послушных веленьям циклонов,
Снеговые челны провожай в бесконечный круиз.

Сквозь молочный туман в полыньи загляни – там земли
зелен лик,
Вечерами стога теребят свою древнюю жвачку,
Нежногруды леса и двулики листы мать-и-мачех,
Луноглазо сверкают в речных камышах голавли.

В небесах, в облаках над дымами больших городов
гул ветров,
Над полями, где пахарь встаёт к борозде до рассвета,
Надо рвами сражений, где носит безумная Грета
Окровавленный меч, над горбами рыдающих вдов.

Принимая и слёзы, и боль, и печаль - в высоту,
в чистоту
Всё стремится душа, всё тоскует небесная птица
По воздушным потокам – там солнце дрожит и змеится –
Ей, крылатой, в пределах прокрустовых невмоготу.

Вот и тянутся сквозь облака, сквозь века – на холмах,
в городах
Эти храмы – земные? небесные? – строгие башни…
Пусть склоняются дни над строкою, над камнем, над пашней,
Но любовь и мечты – как полёт – к небесам, в небесах.

---

Рассвет в Таллинне (Ольге Кяо)

Сумрак комнаты. С жалобой чаек
Спорят медленный скрип флюгеров
И дрожащее эхо шагов.
Сквозь колючий узор молочаев
И витраж изумрудных листов

Угол ставня с зазорами трещин,
Мох на гребне щербатой стены,
Словно скорбный побег седины.
Суроватому камню завещан
Серый колер балтийской волны.

Вязок сон терракотовой кровли,
Воздымающей к небу горбы,
Но на пике кирпичной трубы
Красно-розово-рыжий неровный
Распускает цветок ворожбы,

Шевеля драгоценные перья,
Чайка в алых рассветных лучах,
Привставая на плоских мысках.
И откликнется вдруг в подреберьи
Струнка грусти. В минувших веках

Пожелтевшая дрогнет страница,
Возле ратуши звякнет фонарь,
В Кельдер-баре бочонок, как встарь,
Покачнётся на кованой спице,
Что огранкой отделал кустарь.

Мы пройдём молодою оравой
По брусчатке Короткой Ноги,
За отсутствием звонкой деньги
Вверх швыряя кошель свой дырявый,
Не приемля ни лжи, ни брюзги,

Ни кумира. По слову Вийона
Воспитаем свободную речь,
И её ни казнить, ни пресечь
Не удастся безумным законам,
Ни в холопьи вериги упечь.

Школяры, босяки, лицедеи,
Книгочеи, певцы, драчуны,
Почитатели звонкой струны…
Будет длинною Германа шея,
И бока Маргариты грузны,

И к Господним полям Олевисте
Шпиль поднимет сквозь облачный плен…

Но ещё через хаос и тлен
Долог путь по дорогам кремнистым
В лихолетье больших перемен.

---

Натурщица

в лучах софитов белою свечой
как дар Творца
горит горит вседневный ангел мой
натур-щица
поводит алебастровым плечом
и краснотца
от тёплых струй чуть розовит под завитком
овал лица

по хохолку стекает ливень – золотой
как хохлома
на маковках груди о бог ты мой
светов волшба
и перламутр сосков её лепных
вина хмельней
когда колдуют в глубях голубых
крыла теней

о дуралей пред плотью трепетать
извечна страсть
скорби душа моя с Кем споришь ты опять
что за напасть
с забвеньем ли веков глухим где всё уснёт
в конце концов
Творца ль гневишь в садах срывая терпкий плод
его трудов

текучей глины бег и стеки борозду
не торопи
под кровлей мастерской ту тонкую черту
не преступи,
где зыблется бедро округлой белизной
не для слепца
в луче кружит мой ангел золотой
натур-щица.

---

Шансонье (Татьяне Литвиновой)

Дай волю, нищий шансонье,
Гулять картавящей строке
По медной медленной струне.
Забудь о звонком пятаке,
Летящем в мятую жестянку,
И сердца стынущую ранку
Прозри в фиалковом зрачке.

Как придорожная трава,
Как сон пылящихся камней
Просты гортанные слова...
Но гул сиреневых ветвей,
Но майских гроз дрожащий воздух,
Но лепестки пионов поздних
И солнце поздних алтарей

Любви... но скорбь осенних дней –
Всё распахнёт, разбередит
Мотив неспящих площадей…
Не сетуй, сердце, пощади
Певца за призрак расставаний
И на язык воспоминаний
Шансон его переведи.

---

КАНАЛИЗАЦИЯ

Бачка клозетного клеймо
Приставкой “euro” ворожило
Ума азийного полынь –
Инакоязая латынь.
Новорождённое дерьмо
С улыбкой Моны исходило,
Шурша, в фаянсовую стынь,

Где белобокая глазурь
Ракушки гулкой принимала,
Как дар, фекальный клубнеплод,
Упавший с розовых высот,
Подзеленённая лазурь
Омшелой рыбою качала
Его на лоне сточных вод.

Под свод седалищных бугров
Катилось сумрачное эхо,
Дробясь в пространствах шаровых…
Но ниспадал, печально тих,
Бумаг папирусный покров,
Ворчливо в клапанной прорехе
Пел хор потоков слюдяных

И падал, брызжа и урча, в сквозной сифон кривоколенный,
Ввергая чёлн в вихренье пены и кутерьму…
Пролив сурьму,
Крюком изогнутая запань
Ему грозила зевом затхлым -
Врата разверзлись. Скверный запах
Вещал чуму.

По ржавым, по чугунным венам летел, летел продукт обменный –
На стыках бился, шабрил стены – сквозь грязь и слизь.
Как кобели
Рычали трубы негосподни,
В клоаку, в бездну, в калобродню
К пределам смрадной преисподней
Потоки шли.

Мешались груды нечистот, ручьи дождей и соль отходов
Больных чахоточных заводов, где санузлы
Грязней хулы.
Изрыв тоннельною экземой
Печальный сланец, глину, кремний –
Сам Стикс Венеции подземной
Катил валы.

Что ж гондольеры? Лишь шушары хвостами мерзкими шуршали,
Скрываясь прочь,
Каналы гнилью зарастали, и смрад лизал покровы стали
И день, и ночь.
Аида горестная дочь, дитё зловещих вакханалий
Канализация, фекалий царица наших, кто охоч
В твоих покоях сны толочь в парах тяжелых химикалий?
Невмочь

Спуститься в мир твоих владений. Лишь диггеров седые тени
Торят свой путь,
Патерн исследуя пустоты, вскрывают чёрные решёта
В сырую жуть.
Там можно смерти отхлебнуть у костерищ, куда с налётов
Из городских людоворотов течёт подвижное как ртуть
Отребье, кости растянуть в тряпье ночёвок. В тех кислотах
Не продохнуть

Сюда, откидывая люки с протяжным лязганьем и стуком,
В кирзе и без,
В стоящих колом брезентухах, пыша сурово бормотухой,
В веках нетрезв,
Народ спускается с небес – холопы царственной Старухи,
Чинители глухой разрухи несут ключи наперевес.
Тьму нарушает сварки блеск да звон зубил, да говорухи
Мутогенез.

И вновь по лестницам колодцев уходят в небо… Остаётся
Орган с мелодией безумной, как рокот меди в полдень судный.
Ревут железные колоссы – крыльчатки крутятся насосов,
Свежьё качают и гнильё… Маня парфюмом вороньё,
Простёрлись чёрные озёра, отстой плывёт по транспортёрам.
Здесь всё дерьмо – твоё, моё – полям полезное сырьё.
Какой бы ни была харизма, лопаты мощных механизмов
Сгребут, раздавят, обезличат, в печах просушат методично
И бросят в жадные поля – рожать должна сыра-земля
Хлеба для новых поколений. И вот, напёрстком удобрений
Лежит герой наш, сух и чёрен, чтоб золото пшеничных зёрен
Богам наверх отдала Кора. О, знали б, из какого сора…

А мир сиял. В тиши стрекозной
Роились розовые звёзды,
Роняли свет и чистоту
В узоры трав и желтоцветов -
Как легкопенные букеты
Для юного смешного лета
Пылали яблони в цвету.
Трава сгибала поясницу,
Чтоб солнца из ручья напиться,
С водой о птицах поболтать…
О, неизведанная мука
Канализационных люков
Внимать садам рифлёным ухом
И тьму спиною прикрывать.

---

Четвёртое июля ( А.В.Врубелю)

Сложилось так, что в этот день со всех
Концов Москвы стекался в мастерскую
В зелёном Кунцеве забавнейший народ.
Спешили живописцы из-под стрех
Своих мансард, безумолку воркуя
На птичьем языке цветных свобод,
Акрильных мод.

Расплёскивая древние миры,
Влача брады, седые патриархи
Гремели клюшками по узким мостовым.
Резвились острословы-школяры,
Осмеивая чванство иерархий.
Несли дары, как нищие волхвы,
Увы-увы.

Пылил вальяжно, локоть свой держа
Приподнятым до уровня рояля,
Приятель Врубеля – бочково-грудый бас,
Гудел, как маневровая баржа,
Когда его при встрече осеняли
Девицы холодком усмешных глаз
И нежных масс.

Отряхивая мраморную пыль
И звёздный след благословенной глины,
Качали торсами сурово скульптора.
Палила кафедра рисунка свой фитиль
Дискуссий. И густым аквамарином
Сочилиcь кроны старого двора
Ещё с утра.

Под сводами высокой мастерской
В стране рельефов, ню тяжелобёдрых,
Носатых антиков – как времени послы,
Садились гости важною гурьбой
На табуреты, лавки и колоды
За празднично накрытые столы
Воздать хвалы.

Над гомоном людским, как Вакх, царил
Среди цветов и женщин гордый Врубель,
Слова приветствия к созвездьям обращал
И обходил бокалы, и багрил
Вином. Мастеровой передник грубый
Его на гребне тех похвал
Короновал.

Знаток объёмной формы и пространств,
Известный всем фанат Буонаротти,
Профессор Врубель принимал своих друзей.
И белый общепитовский фаянс
Ломился от колбас, и в позолоте
Сыров, салатов, ранних овощей, -
Цвёл сельдерей.

Уже шумели диспутов сады,
Сквозь звон стекла, сквозь тосты, шуры-муры:
“Что ни скажи, Дейнека царственен, как лев!”
“Манцу и Джакометти нам чужды,
Но близок стиль матвеевской скульптуры…”
“Чту Мотовилова - любил рельеф,
Как груди дев…”.

И что важней, чем лобные бугры...
А гости шли, гребли варяги в греки,
Нашествие! Где яблоку упасть…
И, унося в погасшие дворы
Гитару, фолианты винотеки,
Студенты “муз младых” вели, смеясь,
Пики-руясь.

Так открывался новый филиал -
Скамейка, стол дощатый доминошный,
Пионы, яблоки, тягучее вино.
И первая звезда. Там я читал
Друзьям своим, весёлым и дебошным
Стихи напевно-звучные шально
Под небом. Ночь

Завесы опускала на миры.
Осыпаны небесными огнями,
Хоры кобылок лепетали о любви,
И в лунном олове сирень свои вихры
Роняла вниз узорными тенями
На плечи юных дев. Не прогневи -
Остановись

И слушай… ”Люди гибнут за металл!”, -
Рыдал тяжёлый бас нравоученно
Из мастерской, где в трепетах свечных
Разгорячённый Врубель излагал
Коллегам тему женского колена,
Сражаясь насмерть в спорах вкусовых,
Пороховых.

И только за искусство погибал…
Звучал Глен Гульд. Но блики перламутра
Уже дробили сине-звонное стекло.
Трамвай маршрут свой ранний пролагал,
Звеня в молчаньи розового утра
По крышам солнце нежное текло.
И ночь сожгло.

***

…Осенний дождь. Харон на берегах
Уже стоит. Над охрой стылой глины,
В лохмотьях серых, день на радость скуп.
И маска Врубеля, застывшего в венках
Над бездною последнего аршина,
Где жёсткий шрам упрямо сжатых губ
Суров и груб.

---

В ВОСКРЕСНОМ ПАРКЕ (диптих)

ПРОГУЛКА

.....Сквозь завиток лозы чугунный
я в детство баловнем фортуны
войду. Воскресный парк, ужель,
галантно кружит карусель,
под концертино куплетисты
плетут узорчатые свисты,
цветёт в беседках повитель?
.....Доклад о кознях буржуазных
не снится ль мне? Увы, боязен
настрой народа к новизне –
рок-н-ролл и буги не в цене,
и бриалиновые коки
редки, как чёрные сороки,
в коротко-стриженной стране.
.....Здесь с парашютной вышки новой
летят, отважны и суровы,
зубами цвиркая, мальцы,
в бильярдных счастия ловцы
шары у луз смыкают лбами,
стуча мелёными киями,
как в наковальню кузнецы…
.....На лавках, цокая сердито,
царят ценители гамбитов,
пророча пешки во ферзи...
над ними в лодочке скользит
детей щебечущая стая,
под облака взлететь мечтают -
воробушки! Вообрази...
.....Матросик в тире из “воздушки”
пуляет в уток... Хо-хо-тушки
бегут аллеей. Силуэт
крылатый - лёгкий креп-жоржет
шепотно-нежен к песне ножек:
“Цок-цок”- по камешкам дорожек -
очаровательный сюжет.
.....Спешат распашно, бутафорно -
в зубах тычины “Беломора”-
их кавалеры. Пролегли
у глаз морщины – как смогли,
смеялись долго. Мир зеркал
кривых и собственный оскал -
приятны, даже за рубли.
.....У питьевых фонтанов люди
хватают струек колкий студень
губами – жажда извела.
Хоть хлад вещает полумгла,
но в танцевальной суматохе
как реки горла пересохли,
пылают жаркие тела.
.....Над парком музыка несётся,
за дерева катится солнце,
народ валит густой толпой.
Пойдём скорей и мы с тобой
к эстраде, где по воскресеньям
творится светопредставленье -
оркестр играет духовой.




ОРКЕСТР

Маэстро плещет у пюпитра,
Колышется ахейской гидрой
Затылков крепких полубокс.
Благоухает пряно флокс,
Gran cassa ухает как филин
Главою гулкой без извилин,
Бренчат тарелки звонко: ”Поккс-с-с!”
.....Бас-геликон рокочет сладко –
Трубач с косой нависшей прядкой
Щёк раздувает пузыри –
Воздушный вихрь струит внутри,
И голос медного самца
Волнует женские сердца
В лучах чахоточной зари.
.....Как богомол, худой и длинный,
Его сосед сидит картинно,
Глаза таращит, верхогляд,
Рукой гребёт вперёд-назад,
Тромбон кулисою кривой
Черпает жадно пред собой
Мошку и розовый закат.
.....Певец любви – гобой альтовый
Флиртует с флейтами. Фартовым
Пижоном блещет флюгель-горн
Средь труб изящных, толст и горд,
Полощет звук в роскошном горле.
Ссыпает ноток пышный ворох
Кларнет, клюваст и остроморд.
.....Громадой золотою туба
Гудит печально и угрюмо,
С отдышкой цедит: ”Бу-бу-бу”,
Кляня тяжёлую судьбу.
Ей страсть сжимает крупну грудь,
Ну, помогите ж, кто-нибудь,
Утешьте пышную трубу.
.....Горит стручком над медным тельцем
Склерозный нос её владельца.
Родня охотничьих рогов,
Поют валторны – томный рёв
Плывёт улиток бронзо-спинных.
Мужи, им пальцы в пасти вдвинув,
Соски целуют мундштуков.
.....Шкеты к ним взглядами прилипли,
Хохочут, бьют чечётки дриблинг,
Жуют, коварные, лимон –
Слюнотеченьем поражён,
Оркестр сникает. Но дружина,
Порядка тайная пружина,
Шпану с позором гонит вон.
.....В фонтанных брызгах, у водицы
Так сладко пахнет медуницей,
И табачок нежнейше-бел.
Амур пускает груду стрел,
Сердца доверчивы и глупы.
Зажжёт звезду ль небесный купол,
Луна ль прольёт лилейный мел -
.....Под вальс-бостон тягуче-шагий
Шуршат широкими клешами
В рубахах вольных апаша
Мужчины. Строгость дам круша,
Синкопы рвёт седой фагот,
Лабая медленный фокстрот...
Бока вращает синий шар,
К свободе


тянется душа.

---

Холодный дождь

Холодный дождь. Лохмотья сизых туч,
Намокших крон янтарное свеченье.
Каштанов узкогрудая листва
Роняет зёрна в серое забвенье.
Сочится свет с вершин небесных круч
На дерева.

Кривые колченогие скамьи
Узор тату и старости изрезал,
Устало мокнут, горбы громоздя,
Скрипит в суставах рыжее железо.
К ним зябко жмутся сонные репьи
В слезах дождя.

Асфальт седой изломами изрыт,
Бугрист, как глина озера сухого.
Во тьме ворочаются корни под землёй,
Борения подземных осьминогов
Коробят мшистый пласт, и он морщит
Смурной волной,

Влача покров - листвы слоистый пух,
Плетенья трав. Возносятся под кроны
Суровые тяжёлые стволы.
Угрюмо в сучьях ссорятся вороны.
Картавый гомон их тревожит слух
И хлопья мглы.

Осины с горькой жалобой кружком
Судачат о морозах предстоящих.
Так низко-низко серый полог туч
Плывёт над тишиной остывшей чащи.
Лишь к вечеру мелькнет косым огнём
Закатный луч.

---

Тотемы

С немалым любопытством, исподволь,
Я наблюдаю за прогулкой черной таксы,
Забавного смышленого щенка,
Уже полгода как взвихрившей наш уют
И скорых дней привычное теченье.

Ее беседы с камнем придорожным,
Пером, парящим на стеблях осоки,
Сухою ветвью с иглами сучков, -
Так странно производят впечатленье
Событий важных в хрониках квартала.

Внимают ей не пыль и мишура,
Случайный мусор улицы пустынной,
С ней говорят суровые тотемы,
Воители природы многоликой,
Священные хранители родов.

И Дарси им достойно отвечает,
Пускай робеет, но отважно лает
И подступает близко vis-à-vis
Глаза в глаза к богам немногословным,
И оговаривает с каждым камнем новым
Существованья мирные условья
И кодекс чести братьев по крови.

И так она уже договорилась,
Где проявляя гнев, где лесть, где милость,
Со всем Олимпом маленьких богов
В гуляльном круге местного бульвара…
И страсти мира древнего - пожары
Любви, амбиций, игр, собачьей свары-
Таятся в углях Дарсиных зрачков.

---

Сумеречный свет

Октябрь. Полдень. Сумеречный свет.
Порывы ветра. Тусклые пожары
Печальной рощи, в нитях дождевых
Плывущей скорбно в небе вне сует,
Лимонно-золотой, зелено-ржавой,
В молчании и шелестах сырых.

Дрожит листва рябин. Борщевики
К свинцовым тучам тянут горла трубок
И мокрые дырявые зонты,
В болотца луж роняют лепестки
Холодных капель, нежных, тонкогубых,
Целующих прозрачные пласты..

По зеркалам расходятся круги
Подвижной паутиной треволнений.
Волна с волной встречается, и та
Ломает лед серебряной фольги,
В осколки разрушая отраженья.
Но сколько б дождь не лил – тщета, тщета -

Уронит капли сумеречный свет,
И в глянце луж чернеющие ветки
Протянутся к омшелому стволу,
Лиловых туч размытый силуэт,
Крылатые плащи прохожих редких,
И лист плывёт по зыбкому стеклу.

---

Посыльный

Приходит срок.
В глухой тиши краснеет барбарис,
В дождях косых плывут архипелаги
Шуршащие листвы золотожильной.
Подрагивает зябко бурый лист,
Покорно принимая капли влаги,
И, отрясая матовые крылья,
Вдыхает хладный воздух, сыр и сиз.

Приходит срок.
Намокших веток тяжкий свис
Листве сулит большие передряги,
Пылает горн лесной медеплавильни.
Во влажной пелене дождливых риз
Узорной медью полнятся овраги,
И дерева над буднями и былью
Вершат обряды поминальных тризн.

Приходит срок.
Черёд листу срываться вниз,
Легко чертить по воздуху зигзаги
И пасть в траву, и становиться пылью…
Закат на серых тучах кровянист,
Необозрим простор. Осенней саги
Звучат рога…И крохотный посыльный
Тебя зовёт, раскос и серебрист.

---

Аквариумы

Печальные лысые девы недвижны в мирах зазеркальных,
их кисти как крылышки соек, и жесты слегка театральны.
Густые ресницы трепещут, глаза в поволоке туманной
плывут над колоннами бёдер, рождая мечты некроманов.

Высокие лысые парни их узкие талии держат,
спортивны и импозантны, глаза волевые, как шершни,
приятных загадочных тканей немного они демонстранты.
Но как же нарядны их дамы на фоне узорных акантов!

Манто на плечах серебрятся, клаксоны авто озаряя,
мужчины из брючных карманов изделья Буре вызволяют.
В брегах из омаров устриц воркуют текильные реки,
хрустальное хрупкое счастье достигнуто в кои-то веки.

А рядом в домах крепкостенных худые иль толстые люди
литой колбасой сокращают унылую длительность буден.
На Господа-бога в обиде, по матери время ругают,
базедово в “яшики” смотрят, на злых иноверцев пеняют,

им нравится образ печали, им жалоба вечная снится,
зады их провалены в кресла, брюзгливые маски на лицах.
Морщины на лбы собирают, глотают зелёное зелье
и радости не дозволяют входить в закопчённые кельи…

Стою в магазинчике Зоо, в прострации бачку лохмачу:
японские рыбы, как птицы, порхают в пространствах прозрачных,
слегка плавниками поводят. Зелёное золото с алым,
сквозя в перламутровых брюшках, в чешуях горит вполнакала

и в водорослях угасает, в ажурном плетении нитей…
Я думаю, может быть, кто-то следит и за мной из укрытья,
из туч, из заоблачной сини – суровый, большой, любопытный,
когда я зелёную бронзу шлифую в подвале на Мытной.

---

Старый сад

Бурые спины прохладным ветрам подставляя,
листья сухие бегут по дорожкам, как крабы,
скрипом, чуть слышным, и шорохом сад наполняя.

Мяты стихающий запах. На грубое ложе
скоро улягутся прахом, иссохши и слабы,
клевер, репей, одуванчик, полынь, подорожник.

Синие с чёрным грачи под деревьями бродят
в красных плодах, им в заморские страны пора бы,
крепкими клювами сочную мякоть изводят.

Встать на крыло и, пространство пером загребая,
трассы воздушной почувствовать злые масштабы.
Все ли вернуться домой из далёкого края?

Жёлтая прядка пронзительной нотой. Но с нами
тихое солнце. В зелёной лопочущей ряби
матовых яблок коробки гремят семенами.

Ветки склоняются долу, усыпаны густо,
зыбкие в солнечных бликах лучистых парабол,
полные света и сока, и звонкого хруста.

Гладкую плоть полнотелых стволов наклоняют
яблони в травы... Так нежно-зардевшие бабы
в зеркало сонной запруды колени макают,
тонкие пальцы в хрустальную стынь опускают.

---

Пьеро

Мой бедный маленький Пьеро
Носил за острыми плечами
Мешок, наполненный платками
Для слёз.
Глядел в стенное серебро
Зеркал и плакал вечерами,
Мерцая синими блинками
Желёз.

Любил прохладные дожди,
Шарфы, неброские одежды,
Махал ручонками в надежде
Взлететь,
Оставив кровли позади,
Туда, где солнце, смежив вежды,
Сверкает огненно и нежно,
Как медь

Листал страницы мудрых книг,
Крутил макушечную прядку,
Вершил восточную зарядку
С утра.
И, просветляя тонкий лик
В пространствах дзэновской загадки,
Чертил листы узором кратким
Пера.

Так длился день, летела ночь.
Кистей порхающие свечи
Он зажигал, внимая речи
Цветов.
Пытаясь робость превозмочь,
Перед холстом, как перед богом,
Стоял и сдержано, и строго.
Каков!

О, храбрый маленький Пьеро,
В рассветных всполохах столетья,
Когда судьбы тревожны ветер
И новь,
Ты жил да был, искал добро
И был участник и свидетель,
И знал, что главное на свете –
Любовь.

---

Вечер

Усталое солнце в осоке намокло,
Белёсые шлейфы текут по низинам.
На выжженных спинах холмов кособоких
Берёзы в волокнах тумана поблёкли,
В слоистых сединах.

Становится к ночи безликой холстиной
Узорная ткань золотой поволоки.
Погасли поля, холодны и пустынны,
Наволгли тенями оврагов морщины,
Речные протоки.

Там робкие ивы в молочные космы
Доверчиво ветви свои опускают.
Безгласые рыбы в неведомый космос
Глазами хрустальными смотрят серьёзно,
Волну разгребая.

Вдали разливается синька густая,
В ней скоро моргнут и затеплятся звезды.
Стада прошагали, крестцами вихляя,
Молочные торбы свои окуная
В вечерние росы.

Кричит и волнуется птичий народец,
К ночлегу готовясь в темнеющих кронах.
Заброшенных пугал недвижны уродцы,
И сонные вёдра роняют в колодцы
Железные звоны.

В бревенчатых избах уклад церемонный
Под солнцем удач, под луною невзгодиц:
Детишки да скот, да стаканчик гранёный –
Размеренной жизни жужжат веретёна,
Лампады горят у икон богородиц.

---

В кофейне

Тане.

Слоится дымчатый интим,
Грустит и плачет пианино,
Изогнут в вазочке бамбук,
Зелёным пламенем горя,
Клавир течёт, неуловим,
Гарсон заказ несёт картинно.
Ты пальчиками тонких рук
Меню листаешь, говоря:

“В воде витринного стекла
Бутыли синие, как рыбы,
На стенах снежный лик Пьеро
Увяз в плетениях тряпиц,
Бармен троится в зеркалах
И цедит кровь кофейной зыби”…
Цепочкой тонкой серебро
Стекает с худеньких ключиц.

Подпёрты спины прихожан
Сквозной лозою венских стульев,
При входе чёрный Минотавр
Качает шляпы на рогах.
Восточный бронзовый кальян
И шёлк народов саксаульных,
И кофе, и зелёный лавр –
Всё будет жить в твоих холстах.

Всё будет петь и плакать всласть
В горящем золоте акрила,
Ракушки глаз приемлют мир,
В нас неземное вороша.
О, красок медленная власть,
Кистей таинственная сила,
Твори, мой маленький факир,
Пусть плещет бабочкой душа.

---

Первое воспоминание детства

Не помню мартовского плача
великого и как убрали Берию.
Не ведаю, как ликовали тюрьмы,
и страна, очнувшись, выходила
из кровавых снов анабиоза,
хотя студёное зловонное дыханье
эпохи черноусого тирана
я ощущал в своей судьбе десятилетья.

Пятидесяти трех годов столетья отметина,
всего лишь третье лето моей жизни
и первая глубокая зарубка
на древе памяти. С могучими ветвями,
узорной кроной, уходящей в поднебесье
грядущего, с глубинными корнями,
проросшими во тьму тысячелетий,
сознанья моего дремучий ствол
прорезал первый шрам переживанья.

Пустяк, былинка – маленькая брошь
на белом платье маминой подруги,
фосфоресцирующий розовый цветок…

По трезвым меркам нынешних времён,
к нам радиоактивный изотоп
струил небезопасное свеченье,
но по наивному неведенью тех лет –
забавная и модная игрушка,
невинное свидетельство прогресса
огромной процветающей страны.

Но то страна. В растворе детских глаз
моих все выглядело несколько иначе.
В косматом космосе, глухом и непроглядном,
в пространстве чёрном комнаты моей
трепещущие зёрна расцвели
непостижимо крошечных галактик,
заполыхали медленным огнем,
бросая отсветы и мягко озаряя
глаза мерцающие, птицу тонких губ,
глубокий вырез, ствол высокой шеи.

И Мать Вселенной, Млечная Звезда -
ушедших поколений древний идол -
со мной заговорила в тишине,
наполненной таинственным свеченьем.
Ни слова, ни ползвука не издав,
заворожённый совершенством мира,
я растворялся в ледяной волне
испуга, изумленья и восторга…

Я в этой комнате стою и посейчас
трёхлетним потрясённым мальчуганом.

---

Даниловский рынок

Причудливым мокрым жуком
Даниловский рынок под ливнем.
Вода пеленой многогривой
Вскипает на черных изгибах
И моет громадный шелом.

Хитиновый темный покров
Весь в шрамах взбугрений и впадин,
Не дрогнув под натиском градин,
Сурово стоит в ливнепаде,
Подняв полукружья горбов

Но плещет каскадами брызг
Вода, и грозна, и бурлива,
Клокочет в бортах водосливов,
Свисает хрусталью извивов
С карнизов и рушится вниз

На банки, бидоны, горшки…
И в каплях сверкающей пыли
Букеты пионов и лилий
Как розово-красные крылья
Отряхивают лепестки.

---

Карл (фантазия в ритме танго)

Сверкая свежевыбритой щекой,
Карл причесал редеющие пряди,
морщины неизбежные разгладил,
рождённые надбровною дугой:
“Как время пробегает, боже мой…”
Ещё вчера за выскобленной партой
себя он числил храбрым Бонапартом,
сомнамбулой в ночи бродил по картам
и жёг свечу над книжною строкой.

Тернист наш путь до маршальских чинов…
И, вскорости, военные успехи
ему прискучили, ведь новые утехи
ему сулили дети столяров,
искусников больших и мастеров.
Шкафов резных он будет Страдивари,
Гварнери пуфиков и кожаных диванов,
носить цилиндр, визитку, портсигары,
иметь свой дом и серых рысаков -

всё будет так…Он выстриг пух волос
из раковин ушей, слегка торчащих,
в зеркальный пласт метнул зрачком косящим,
поймав его клинок сквозь пену роз.
Стоящий в вазе с вензелем из лоз
букет, хоть небольшой, но выбирал
его он на бульваре привокзальном.
Болтал с цветочницами, прятался от шквальных
струй дождевых - сезон цветов и гроз -

листвой залюбовался кружевной.
Горящий между розовым и алым,
пахучий шар цветов предназначал он
в отделе шляпном говорунье той
с пшеничною порхающей косой.
Пора-пора уже остепенится.
Есть мастерская: мебель громоздится,
там пахнет клеем, лаком, вереницей
столы и стулья, шпон над головой,

картон, лекала. Славный инструмент:
лежат фуганки, выборки, стамески…
Сказать без ложной скромности - известный
столяр он в околотке - комплимент
ему отвесил будущий клиент,
ценою низкой шкафа окрылённый.
“А сына назову Наполеоном.
Быть может новоявленным Бурбоном
он станет, покоряя континент.

Что ж внук? Дитя военного шатра,
пусть пожинает бронзовые лавры.
А правнуки – банкиры, бакалавры,
Художники, поэты, доктора…”
Эй, Карл, еще не сделана игра!
“Ну, да”. Поправит шейный свой платок,
прошелестит букетом в коридоре
и притворит оливковую дверь,
ведущую в квартиру со двора.

---

Ночь в августе

Другу моему - Саше Романову


Изнежен прохладой простынь,
Распластан на холмах подушек,
Лежал он, читая латынь
Вселенского звёздного слога.
И жило предчувствие Бога
В пустынной и гулкой ракушке,
Разомкнутой в чёрную синь.

А тело бесплотным, как дым,
Меж тем становилось, и ветер
Влетал от Него вестовым,
Неся долгожданное слово.
Как сон осыпались оковы
Земных притяжений. Из клети
Он облаком плыл кочевым.

Катился слезой дождевой
На травы заросшего сада,
Звенел ключевою водой,
Стыл камнем у плещущей кромки.
Шиповником зябким в потёмках
Пил влагу небесной прохлады.
И не возвращался домой…

И не возвратился домой.

---

Улетающий звук

Легковесны мои словеса,
Словно дым, словно пепел летящий.
Осыпаю хвалой немудрящей
В нитях тонкой печали глаза.

Пред тревогой грядущих разлук,
Перед словом полночных молений
Этот птичий язык восхвалений
В никуда улетающий звук.

Есть пространство и гордая речь
В родниковом молчаньи немого,
Дай же мне драгоценное слово
В суете говоренья сберечь.

Не горюй, что беседы редки,
Под снегами безмолвья, безречья,
Наши души прозрачные плещут,
Так нежны, так бесстрашно близки.

Так свободны в полете своем
В облаках над землей первозданной
Сине-белой, зеленой, туманной,
Тишину осеняя крылом…

---

MISERERE * ( для хора и женского голоса )

Хор:....В тучах мрачно-лиловых открываются шлюзы,
...........льется белое солнце на всхолмления крыш,
...........дождь косой источают грозовые медузы…
...........Боже наш ненаглядный, Ты о чем говоришь?

Голос:....Как нить несвитая узка
..............тропа меж грозными камнями,
..............что рассыпает перед нами
..............Твоя незримая рука.
..............Во мраке ль ночи, бликах дня
..............от колыбели до погоста
..............иду на свет золотоносный
..............непепелящего огня.

Хор:....Содрогаются земли, обнажая провалы,
...........воды вышли из рек города омывать,
...........жизнь осыплется прахом, мы стоим у начала…
...........Боже наш справедливый, как урок разгадать?

Голос:....Узор зеленого листа,
..............ручья полуденного лепет,
..............покой овечьего гурта,
..............крик птицы над бескрайней степью,
..............громады гор и плеск звезды,
..............и хладный пласт небесной сини -
..............нам явлены, как благостыни
..............Твоей немеркнущей следы.

Хор:....Неустанные распри, глад да войны без правил,
...........смерть, поля засевая, собирается жать,
...........кровь горит на ладонях. Каин, Каин, где Авель?…**
...........Боже наш милосердный, что Ты хочешь сказать?

Голос:....В тени тернового венца
..............Твой лик... Беду, несправедливость
..............и боль потерь приму как милость,
..............урок любящего Отца.
..............Как капля точит гор гранит,
...............в любви и вере дай пределов
...............достичь Твоих, где ангел белый
...............у глаз крылом прошелестит.
...............Тогда, надеждою дыша,
...............взойдет по стершимся ступеням
...............и припадет к Твоим коленям
...............девчонкой-нищенкой душа.

* "Помилуй!"
** Арс. Тарковский (c)

---

Ещё снега, как влажные холсты...

Еще снега, как влажные холсты
С холодными размывами теней -
Искрятся льдисто-синие цветы,
Струятся льдисто-тонкие стволы.
Текут под небом, строги и белы,
Серебряные реки февралей.

Еще морозен воздух голубой,
Но солнце медь расплавленную льет,
Суровость льдов смягчая рыжиной,
И хмурь небес недавнюю теснит.
Молчат леса, трава под снегом спит,
И юный март горланит у ворот.

---

У окна

Небо, полное ворон,
Старый двор, дома в обнимку,
Льдышка солнца в тусклой дымке
В паутине черных крон,

Бесконечной пеленой
Снег в пространствах поднебесных…
Дальний звон в тиши воскресной
Над вселенской белизной.

Трепет крыльев, льдистый свет,
Тени длинные колышет
Ветер, пух слетает с крыши –
На стекле морозный след.

С простодушьем чудаков
Жадно тянутся наружу
В колкие объятья стужи
Листья комнатных цветов.

Мед стеклянным паучком
Растекается по каше,
Сумасшедший заяц пляшет
В черном кофе с молоком.

---

Покровское - Стрешнево (триптих)

Борису Неклюдову

СЕНТЯБРЬ

Манящее,
Как сон о юности, качание ветвей.
Привет, Покровское, давнишняя отрада,
С годами ты все старе и милей.
Уже звучит осенняя баллада,
Кружится лист в пустынности аллей,
Начало знаменуя листопада.
Я не искал сюда поводырей
Из громадья причудливого града
Галдящего.

Смеркается,
И розово-коричневый витраж
Коры с вкраплениями серо-голубого
В поблекших травах засветил сосновый кряж
В лучах прощальных лета просяного.
Вершиной медною ведет недремный страж
.В чешуях охристых. И в золотой полове -
Прозрачной паутине тонких пряж -
Вихры игольчатые щеголя лесного
Качаются.

Даруется
И вам, и мне неяркое тепло
Небес и ветра легкомысленная вольность.
Тропу крапивой сонной заплело,
И лепет крон берез высокоствольных
Как нежный холод льется на чело
Под дальний звон всесвятской колокольни.
Так время незаметно утекло,
Наряд меняя, старый лес как школьник
Волнуется.


ОКТЯБРЬ

Роща в сумрачной дреме. Потоками с хмурых небес
Нистекают стволы сквозь разверстые, мокрые кроны,
И влекутся извивы корней по шуршащим попонам
Нежно-рыжей листвы, устилающей землю окрест.

В этой зябкой прохладе, в свечении влажных ковров,
Черном фетре стволов и тоске сиротеющих веток -
Листья кленов неслышно скользят, миновавшего лета
Легкокрылые птицы, любовные письма ветров.

Их страницы лежат на горбах колченогих скамей,
Их узор золотой – на тряпицах поникшей крапивы.
В гамаках перепончатых крыл, словно стая вампиров,
Лоскуты бузины кровоточат на пиках ветвей.

Редкий шорох шагов, лай собак, перестук поездов…
Острова бурелома, деревья в нашествии крапа
Зеленеющих мхов и ракушках древесного капа,
Как остовы Летучих голландцев в морщинах веков.

Синий стелется дым от костра над печалью берез,
Прелых трав и земли отсыревшей дурманящий запах,
И холодное солнце неслышно крадется на запад
В сером войлоке туч, как людьми обижаемый пес.


НОЯБРЬ

Скрип сосны, холодный шелест ветра,
Перебранки дальние ворон.
Лес погасший с редким всплеском цедры
Каплями росы посеребрен.
По низинам, залитым дождями,
В амальгаме тусклой черных вод
Барки листьев сонными тенями
Невесомый водят хоровод.

В хладе дня и мраке длинной ночи,
В слякоти дождливой полумглы
Долог скорбный путь осенней рощи
К ледяной обители зимы.
В тишине без плакальщиц, без зова
И мольбы в глухое забытье…
Медленно, до грубости сурово
И достойно шествие ее.

Из-под крон, с ветвей прозрачных сосен,
Загребая воздух в невода
Крыльев, неожиданною гостьей
Пепельная падает звезда.
Расплескав угрюмый траур перьев,
Тонкий пласт печали расколов,
Каркающий демон суеверий
Медленно плывет среди стволов.

Тает день. Сквозь звездные хоругви
Кленов и холсты березняков
Догорают солнечные угли
В мглисто-сером пепле облаков.
Роща ждет. Серебряный покров
Скоро обездвижит лики тверди,
В небесах предчувствие снегов
И мелодия для скрипок, флейты, смерти…

---

Наплывом из детства

…Cтарый “Forster” сыплет на паркет
бусы нот, негромок и возвышен.
Я лежу калачиком, как мышка,
в детской на скрипучем сундуке…
С солнечным лучом накоротке,
на окне пионовый букет
розово-лиловой негой дышит.

Помышляя явно о свободе,
“Дзэннь - и - дзэннь”, - пчела стеклом звенит,
азиатский ветер шевелит
тюль крахмальный в жаркий летний полдень,
на пузатом мамином комоде
слоники нефритовые бродят,
и трюмо пространством ворожит.

Пахнет пылью сонных тополей,
трав и смол настоем. На мгновенье,
тонкий дух вишнёвого варенья
наплывает нежный, как ручей.
Там, в проёме кухонных дверей,
таз бормочет, бронзовых кровей,
розовое пеноизверженье.

Надо мной колышется, как море,
странный мир - неведомый, живой…
Бесконечна жизнь. Само собой,
всё получится. И в радости, и в горе -
будем вместе все .“MEMENTO MORI…”
Не умрёт никто. И в сером взоре
необъятный солнечный покой…

---

Сквозь соломку жалюзи

Сквозь соломку жалюзи
Лист сухой, лучом согретый,
Ломким тельцем парусит,
Восходя в потоках света.

Хрупких крылышек распах
Над звездой антенных кружев,
В охлажденных небесах
Лоскуток отважный кружит.

Крыши, ветра поцелуй,
Шепот дерева прощальный,
На волне воздушных струй
Разговор исповедальный

С миром, что плывет внизу,
Буднично века листая…
Окунуться в бирюзу,
За собой мосты сжигая,

Ничего уже не ждать,
Поводя крылом в потоке,
Над пространствами витать
Легкокрылым, одиноким.

---

Трехминутные стихи

У кастрюли ручка,
Словно ухо зайца.
Таня доверяет
Мне готовить яйца.

Круглые каменья,
Жемчуг пузырей –
Три минуты бденья
Для жены моей.

Зрю над каждой лысинкой
Пены пухлый нимб,
От меня зависимо,
Сколько плавать им

Гладким, словно дули.
Сварятся в обедь ль?
И пыхтит кастрюля –
Попакатепетль.

Пляжные повадки –
Вкусности да чай.
Таня любит всмятку,
Уж не подкачай…

Эх, ботаник смелый,
Физикой обутый,
Яйца переспели.
Вышло очень круто.

---

Зимний сон о лете

Кругом снега-снега, крещенские морозы,
Узоры на стекле, румяные носы,
Еще устанешь ждать до мартовской мимозы,
До свежих летних трав и утренней росы.

Мне снится в январе безлюдье диких пляжей.
В крупинчатом песке - несчастная свеча -
Я факелом горю, в рубиновом кураже
Сдувая капли брызг с лилового плеча.

Мне снится шеи всплеск, оливки нежных мочек
Под травами волос и легкий, как жасмин,
Неслышный запах твой, и кожаный шнурочек,
Где бусины дрожит шальной ультрамарин.

---

Миндальная аллея

В этом свете, разлитом вокруг,
В горько-нежном настое заката
Дальний угол вечернего сада
Ловит долгого шороха звук.

В жарком воздухе лист покачав,
Ветер с шелестом стелет аллею,
Узловатые корни алеют
В тусклом золоте высохших трав.

Миновавшему лету хвалы
Флейта августа дарит к уходу,
И под звуки ее хороводят,
Словно кобры танцуют стволы.

Тёмной лавою спёкшихся струй
Силуэты деревьев в покое
С грубой ржаво-зелёной корою,
С хрупкой патиной синих чешуй.

Осень близится. Спицы ветвей
Острый лист пожелтелый вздымают
И миндальные зёрна роняют
В тишину опустевших аллей.

---

Родник

Как долго-долго время длится…
И губы, как кора грубы,
Покрылись солью и напиться
Уже не просят у судьбы.

Вокруг все глина да каменья,
Да горьких трав покров седой.
И сколы стерты на ступенях
К прозрачной струйке ледяной.

Давно дожди не орошали
Морщин иссушенной земли,
И вкус смиренья и печали
В дрожащем мареве разлит.

Людей недвижные фигуры
С кувшинами у босых ног
Мудры и медленны, как суры,
И терпеливы, как песок.

По желобу вода струится
Сквозь зной и пыль, и недород.
И жизнь в глазах на смуглых лицах,
Как время, медленно течет.

---

Развалины крепости Каффа

Морские ветры ранами расщелин
изрыли кладку каменную рвов...
Как часовой, встречает чужаков
чертополох у старой цитадели.
Венозных листьев хрусткие венцы
он целит в небо серое угрюмо -
шипов воздетых бронзовые клювы
скрывают войн увечные рубцы.
И сколько дождь осенний не кропит
сады в округе, сурик ржавых кровель -
не вытравить из кладки запах крови,
седую гарь обугленной степи,
пороховую копоть не замыть…
Печальноокий ястреб клёкот с неба
роняет на щербатый мшистый гребень
стены, где мокнут каперсы и сныть.
Спит грубый камень башен и куртин,
бугрятся глыб обветренные скулы,
в суровой отрешённости замкнул он
уста печатью шрамов и морщин.
В тревожных снах - бомбарды латинян,
турецкий меч и сабли чингизидов,
ногайский лук над дымною Тавридой,
штыки полков и мерный марш славян…

В пролом стены внизу рокочет море,
зелёных волн холодные валы
несут на гребнях поздние хвалы
руинам Каффы в воинском дозоре.
У лодок рыбарь чинит невода,
на башнях трепет вымпелов полынных…
лишь чаек крик, да шелест над руиной –
осенних ветров скорбная дуда.

---

Мыс в бухте Тихая

Гигантской сонною рептилией
времён срединных мезозоя,
вздымая вверх хребет чудовищный,
скалистой осыпью прыщав,
лежит хвостатое сокровище
с улыбкой неги и покоя
средь водяного изобилия,
зубами ракушки луща.

Горбов громады грубо тёсаны
морскими ветрами умелыми,
и паруса боков изрезаны
следами бурь и непогод.
вдоль гребня, узкого и серого,
торчат шипы окаменелые,
кропимы утренними росами,
жарой палимы круглый год.

Два птеродактиля - влюблённые -
на фоне неба густо-синего,
сложив препончатые крылия,
сидят на гребне, чуть дыша,
и молча смотрят, изумлённые,
туда, где пенистая линия…
С отвесных скал к стопам рептилии
немая падает душа.

---

Японская ныряльщица

Японская ныряльщица, проснись,
Тебя ждет море с каплями жемчужин,
Подводных трав таинственная жизнь
И розовые устрицы на ужин.
Маслинки глаз открой же, не ленись.

Уж солнца алый диск над чернью вод,
Зеленкой скал и грохотом прибоя
Тебя к седому берегу зовет,
Где чаек крик, где небо заревое,
И облак перламутровый плывет.

Вставай, лицо раскосое умой,
Дельфинчик афалина с гладкой кожей,
Морским ветрам дверь в комнату открой.
Там под скалой, на жалобу похожий,
Ждет лодок скрип, качаемых волной…

Прищепкою зажмет малютку-нос,
Мелькнет монеткой. Будет под водою
Светиться в бездне, полной рыбных грез,
Бедром упругим, крохотной стопою
И узелком затянутых волос.

---

Горлинка

На рассвете горлинка гудела
в самодельный глиняный рожок,
брезжил ставень розовым. Несмело
проступал в пространствах потолок.

С тёмных стен стекали каннелюры
двух гардин, их ветер пузырил.
Шевеля лохмушки абажура,
сон волной прохладною ходил.

И на зыбком ялике постели
в стружках снежных тонких покрывал
под глухое гуканье сопели
наши жизни хрупкие качал.

---

Платан

Таинственный ход облаков
Громадой зеленой тревожа,
Тяжелую ношу рогов
Неся терпеливо, как вол,
Платан на ладонях ветров
Качает мониста сережек,
Сквозь звездные толщи листов
Вздымает реликтовый ствол.

Так медленно тянется вверх
С узором из охристых пятен
И матовой серой корой
Могучая гладкая плоть,
Как будто дракона поверг
Георгий в разрушенном граде,
Рассек и поднял над золой
Огромный змеиный ломоть.

Скрипучий небесный фрегат
В дыму золотисто-зеленом
Бросает кресты якорей
В тенистую сонную стынь…
Седые века шелестят
Под сводом раскидистой кроны,
И время стекает с ветвей
И время стекает с ветвей.

---

Натюрморт в красно-зеленых тонах

Полыхая гроздью крупных маков,
ворохом осеннего букета,
на фарфорной сини стынут раки
в мареве оранжевого света –
отмелей речных свободолюбцы,
грозное знаменье мятежа.
Рачьих тел кровавые трезубцы,
как распятья древние, лежат.

В центре груды рачий исполин,
гофры шейки крашены в кармин,
ощетинен сонмами шипов,
в латы кован, груб он и пунцов.
Шалый ус - как сабля на ветру,
лишь достойных в казаки берут.
Но под козырьком надбровных дуг
проступил негаданный испуг
в виде чёрных трепетных горошин –

Разум кипятками припорошен
у его разбойничьей ватаги.
Как сражались зло у амбразур!
А теперь, одетые в пурпур,
нежат брюшки, сонные салаки.
Лишь тюльпаны панцирей цветут
в многочленье венчиков из ножек…
Ты пришел покой их потревожить?
Кто ты, путник, как тебя зовут?
Что ты хочешь: знать ли, человек,
рачьих лап шарнирное устройство?
Иль “зелёный” ты, и беспокойство
Вызывает их короткий век?
Или пива нежного бокал
ты к полудню жаркому взалкал
и разор хитиновых покровов
бедных раков совершить готов ты?

Светятся краплачные хвосты -
бархатные бабочки ночные,
раки спят в сиянье наготы.
Замер мир. Безмолвствуют стихии.

---

Сказка ущелья

Скалолаз:

“Такая глушь пространств, такая
Бездна дней
Меж нами, малыш.
Ты на обрыве сумрачном горишь
В плену камней, и я подозреваю –
В твой край дороги нет…”

То поведёт листом,
То маков цвет роняет
Огнём и трауром очерченный цветок.
Но... свет вечерний, пропасти зияют,
Да в тартар ледяной спешит поток.


Цветок:

“Эй, скалолаз, на пиках ночевавший,
Угрюм и недвижим над краем бездны,
Что за напасть рычание стремнины,
Дробящей скалы белою волной?
Ты жизнь свою провёл в обнимку с камнем,
И сам ты стал как камень родниковый
С крутой скулою грубого гранита,
С душою, полной шелеста травы.
Эй, потолкуй с окрестными горами,
Или забыло горло песнь ущелий,
Или вино крови перебродило,
Чтоб сшить мостом седые берега?
Так холодно в горах, приятель барсов,
Моих одежд пылающая нежность
На злых ветрах полощется, как стяг…”

---

Марсий

Где медных солнц кочуют колесницы,
Чертя по небу огненный изгиб,
Где гор истресканы кряжи, и где б погиб
От зноя путник без глотка сырой водицы,

Я коз пасу. Протяжный посвист птицы
И звон травы, и моря мерный всхлип
Там за холмом, звезда и шёпот рыб-
Всё в звук свирели хочет претворится.

Как смею в многоцветный голос мира,
Где торжествует Аполлона-бога лира,
Вплетать рожок, по-варварски простой?

Душой бы прозвенеть степи полынной…
А там – на скудный камень, охру глины
Лечь кожей Марсия горячей, кровяной.


* * *



Лишь только флейта напоёт
Мотив полынных одиночеств,
Мездра на шкуре кровоточит,
Украсившей фригийский грот…

Тысячелетняя печаль,
Удел души, презревшей рабство –
Толпы глумливое злорадство
И нож зловонный палача…

---

Феодосия. Частный сектор

В жёлтой комнате с восточными коврами,
Старым шкафом, полом, вытертым до блеска,
Южный ветер чуть колышет занавеску,
Поводящую лимонными крылами.

Сквозь герань на табурете деревянном,
Под белёсой потолочною лепниной
Капли солнца. Пишет женщина картину,
Тонкой кистью рассыпая штрих багряный.

Краски брызгают на звонкую холстину,
И горят костром мозаичные сети,
Словно горные цветы. Прозрачно светел,
Блик течёт по синебокому графину.

За окном приморский город: крики чаек,
Южный говор, тополей немолчный ропот,
Лай собак, торговцев выкрики и рокот
Дальний моря, день и ночь, не уставая.

Веет вечностью и негой, веет снами,
Где Венеция, Флоренция, Равенна –
Всё так близко, так легко и драгоценно
Проступает сквозь холсты в незримой раме.

Солнца луч. И пишет женщина картину,
Завиток волос на тонкой шее светел,
И стопа стоит на цыпочке, и ветер
Шевелит крыло лимонное гардины

---

Холмы над морем

У летней ночи быстрая стопа.
В костре седые угли остывают,
Цикада скрипнет. Солнце предваряя,
Горит востока тонкая щепа.

По склону вьется узкая тропа,
Белеют козы клочьями тумана.
Пьет горький сок полынного дурмана
Камней гряда, как плакальщиц толпа.

К горе лепятся сонные дома.
С отвесных стен прибрежного холма
Слетают птицы белые порою,

К волне верша медлительный полет.
Вздыхает море в утреннем покое
И ходу лет неспешный счет ведет.

---

БАЛЛАДА СЕРЕБРЯНОЙ НОТЫ

I

Ещё вчера тугим желтком на мхах неведомого рая,
Рябым недвижимым комком спал в сумерках гнезда.
Срок! В известковую шугу личина меловая
Разорена, и в небеса плывёт моя звезда.

Синицы нежные птенцы, беспомощны и слепы,
Тельца из розовой пыльцы, галдели день-деньской,
Гремели глоток бубенцы неистово. Нелепо
Качался в лепетах листвы органчик расписной.

Цедило дерево озон. Спадали сонные чешуи,
Светлели капли хрусталей, и в сферы круглых глаз
Катилось мира колесо, и золотые струи
Зелёной брызгали листвой и синькою на нас.

Гнездо очерчивало круг волнений робких, детских мук,
Голодный чаяний и всплеска надежд, и горького бурлеска
Ежеминутной толкотни. Сшит ожиданием досуг,
Пронизаны разлукой дни – вот жизни хрупкой арабеска.

Когда ж воздушный зонт над нами свист материнских крыл буравил,
О, господи, какая сила нас над ковчегом возносила.
Как голопузая братва пунцовым венчиком цвела
Разомкнутых навстречу клювов! Для мамки равны были любы

Ее шальные гордецы, занозы, розовые крохи.
Азы терпенья и любви в забавах постигали мы,
Придумщики и сорванцы. И, были ль хороши иль плохи,
Казалось, дней цветные сны неугасаемы.

II

Мой странный, мой угрюмый брат, теперь в посудине плетёной
С тобой вдвоем кочуем над ковром праматери зелёной.
Неразличимы с высоты в густой траве полян вихрастых
Печально-звонные цветы, любимцы сумеречных сказов.

Ты помнишь сказки вечерами, до тьмы текущие беседы?
Внимали с трепетом великим влекущим тайнам непоседы:
О странствиях осенних дальних, об ужасе когтей звериных,
Могучих компасах астральных, хрустящих ягодах бузинных.

Огромный мир качался, плавал в мерцаньях матушкиной речи.
В зачатках крыл, пера началах вил гнезда беспокойный ветер,
Будя собор тысячеглавый – гуденье крон, скрипенье врат…
Тебя в синицыной ораве отметил, несравненнный брат,

Не робкий взгляд мой в час прозренья: спины упругий разворот
И глаз широких нетерпенье, и в грубом крике хищный рот.
Ты был сильнее и смелей других и в играх хороводных
Теснил веселых малышей, в забавах наших верховодил.

Пускай не сразу заживали потом от этих игр рубцы,
Тебя любили и прощали легко синицыны птенцы.
Лишь иногда, пугая нас, недугом странным распалённый,
Ты заводил недобрый пляс по нашей хижине зелёной.

III

Гнезда ты помнишь тесноту?
Прикосновение к хвосту нечаянное
Взводило ярости пружины слепой, отчаянной.
Хребет дугою выгибал тугозвенящею,
Буграми мышц сминал хрящи хрустящие.

Как судорожно каменело тело пузырчатое,
Глаза, подёрнутые алым, зыркали.
И, голову набычив низко, хвостом, как рычагом баллисты,
Над нами воздух рассекал, круша плетения и листья…
Но цепенел и замирал,

Когда однообразный звук тревожил наш живой досуг.
Он наплывал волной печальной, тот голос сиротливо дальний,
Как песня затяжных дождей, как скрипы колыбели детской,
Как звон из кузни деревенской над неоглядностью полей.

И, неизбежностью дыша, судьба в громоздкой колеснице
Накатывалась, не спеша, в двузвучьях грусти и разлуки.
И горько плакала душа, невзрачным крылышком шурша,
Когда он в рощи и луга ронял серебряные звуки.

IV

В бойницах сумрачного бора день полоскал небес заплатки,
И тонконожки волонтёры, трубя, сражения вели…
Но игры кончились, когда клювастый крохотный “солдат”
Был брошен в яростном припадке тобой из отчего гнезда.

Мой странный, мой угрюмый брат, в ковше когда-то населённом,
С тобой вдвоем кочуем над ковром праматери зелёной.
Неразличимы с высоты тельца из розовой пыльцы –
Они в склонившиеся травы комками жалости легли,

Как соль несбывшихся надежд, роса погасших сновидений.
Удел несладкий наблюдать, как обезумевшая мать
Крылами жёсткий воздух режет, скрежещет толстолапый гений,
Глаз пучит и в свирепый рот несметных гусениц зовет.

V

Так предсказания певицы сбылись, и шорох колесницы
Я услыхал. В касанье спин качнулся смертоносный клин,
И иглы воздуха впились в мою разъятую гортань,
И в вверхструящуюся ткань стволы листвяные слились.

В мерцаньях гаснущего смысла в тумане розоватом висла,
Качалась лягушачья слезка в лимонном золоте, поблёскивал
На длинноухом лопухе след слизня. Мрачный древоточец
Труху седому пню пророчил.

VI

А на неведомом лугу певец – Серебряное горло
С озёр вечерних пил тоску, стенал и звал: “Ку-ку! Ку-ку!”
Внимали тихие опушки… Над неутешной бездной дней
Своих покинутых детей скликала серая кукушка.

---

ПЛОТНИКИ

Огурец да горбушка. Умыться студёной водой.
Зычный крик пастухов, звон бичей, утром холод бодрящий.
Репняки вдоль плетней, конский щавель да хрен вековой,
Что ни редьки, ни пыли дорожной, ни жизни не слаще.

Обезлюдела даль. На холмах свечи белых церквей,
Лишь стада добирают к зиме остяки да солому.
Откурлыкал, отплакал последний косяк журавлей.
Что ж, и нам на крыло. Расстаёмся с построенным домом.

Час пришёл вбить последние гвозди под стрехами крыш,
И коньки отстругать, и крыльцо оторочить резьбою.
Над осенним прудом шелестит остролистый камыш,
Дерева осыпают листву под белёсой звездою.

А давно ль по весне волоокой вязали венцы,
Городили леса и катили могучие бревна?
Ритуал ежегодный вершили рабы и жрецы:
Топоры к молодым небесам вознося малословно,

Извергали щепу и шершавыми шкурами щёк
Прижимались к сухому пахучему белому древу,
Заклиная его, чтоб удача пришла на порог…
Щебетали фуганки свои шебутные напевы,

В пересверках стамес проcтупали проёмы дверей,
Принимало буравы дрожащие хвойное тело,
На Казанскую балки легли - солнце бьёт из щелей,
Ходит юный настил под ногами земных корабелов.

По ночам мы, смывая усталость негрустных трудов,
Белозадыми рыбами прыгали в звёздное небо,
Отраженное в чёрных овалах бездонных прудов,
И сидели на пнях, и пугали русалочью небыль.

Эх, мужицкие цацки: топор да ночной костерок...
Лето шаром катит. И не раз под седыми косцами
Трын-трава полегла. Подошел незамеченным срок -
Мы шатры из стропил возвели, словно арки над нами.

И плывём в облаках, как скрипучий Корабль Чудаков,
В небе птицы летят, плещут радуги, блещут зарницы,
А по тропам бегут среди ив, по бархоткам лугов
Ребятишки и псы, задирая весёлые лица…

Затрещали сороки - морозу осеннему быть,
Урожай в погребах, небо снегом грозит серебристым,
Тянут баньки дымком…
“Ну, прощай, Дом”.
И дверь притворить,
Навсегда унося на губах этот запах смолистый.

---

ДВА ПОСВЯЩЕНИЯ МАРИИ

1. Элегия

Мать выбелит холсты
и станет устилать
булыжником подбитую дорогу,
чтобы Марии с отчего порога
стопою узкою и нежной
сойти легко и безмятежно,
и будет верить,
что холстов надолго хватит.

Но путь далёк. И никогда
дорога не устанет
ощеривать остроугольный камень,
щебёнкой скрежетать, рубить овраги.
Зальёт дождями, снегом заметёт,
посыплет пухом, пылью…
Холсты лежат,
и мать рукою машет,
и парусником на холстах –
Мария.



2. Сонет

И это ль милосердие, Мадонна, -
стопою попирать склонённую главу?
Не пророню ни жалобы, ни стона,
к пощаде и любви не призову.

Век на закат. Кровавые сезоны.
И брата брат, как сорную траву,
влечёт под серп – отзвучье дел зазорных,
увечных лет долгохрипящий звук.

Бунты и смерть. Свирепые народы…
Марии лик над мглою непогоды,
печаль и свет на горестном челе,

склонившемся в заботе горней…
И, как не спать цветам подножий горных,
так ранам нелюбви твоей алеть.

---

ПРИЧИНЫ И СЛЕДСТВИЯ. ПЕПЕЛ ТЕОРИЙ

Птица ударит крылом в тишине – рябью
подернется кожа морская – бурый песок
возмутится на дне - сельди отпрянет пугливая
стая - сейнер изменит назначенный курс –
лишнее топливо выжгут моторы – нефти
не хватит в стране, и в который раз
разразится военный конфуз. По пустырям,
по воронкам во мгле, пеплом теорий главу
посыпая, тот, кто пройдет по дымящей земле,
связи причин и времен не узнает. В мраке без
края исторгнется ль свет в гулком разбеге
свирепых галактик, оси ль качнутся могучих
планет - птица волну под звездою лохматит.

---

СТЕПНАЯ НАЕЗДНИЦА

На корде, на короткой, по замкнутому кругу -
любить тебя не сладко, калмыцкая подруга, -
полынное раздолье, песка седые орды,
шуршит по ветру грива, хрипит сухое горло.

Кнутом ли приласкаешь, овсами ли накажешь -
дистанцию все держишь, склоняя стан лебяжий,
заноза-амазонка, жемчужная улыбка,
свиреп смычок твой тонкий, под ним пылает скрипка.

На корде, на короткой, ату его по кругу!
Орловские, арабские - прилежно ходят цугом
и мечут реверансы. Вращается динамо,
спиральные мытарства смешной и грустной драмы.

Свинцовое сердечко, бедра роскошный выгиб…
О, ноги мои, ноги, песка седые зыби!

Зубами измочалю я радиус кандальный
и прочь уйду намётом с поляны той печальной,
где ты рукою водишь в самозабвенье гордом,
где пальчики всё кружат оборванную корду.

А там, в степи без края, ветра, что ночь дарует,
прольют на лоб горящий порывистые струи,
сквозь ветви тамариска бесшумные зарницы
макнут в краплачный студень перо полночной птицы,

качнутся под копытом расстеленные травы…
Но что же путь мой правит лекалами Лукавый ?
Ужель к раскосой деве? - Все жилы до отказа…
О, скифские напевы луны зеленоглазой.

---

СОЧИНСКИЙ МОТИВ

Где в дрожащей от зноя дали
Рассыпаются брызги горохом,
Моют волны в нирване глубокой
Бесконечные ноги твои.

Бесконечные жаркие дни,
Легкий хруст пропекаемой кожи,
Ломкий куст ежевики, похожий
На иззябшие пальцы твои.

Но хрустящие строки любви
Как сложить языком костенелым,
Коли ты с золотым своим телом
Улетела. Зови, не зови.

Улетела к каким-то “Они”,
И сгораешь там, в пламени адском
На углу авеню Депутатской,
Где “их” цирк зажигает огни.

Дивный мир и страшит и манит.
Там лошадки несутся по кругу,
Пилят женщину дисковым кругом,
Рыжий клоун ушами поник.

Ржавый рыжий, ну где твой парик?
Ржавый рыжий склонился и плачет,
Ржавый рыжий… Когда-то иначе
Представлялись фуроры твои.

Но касаются женщины нас,
Смыты слезы и грубая пудра,
Поцелуй, милосердный и мудрый,
В немоту и растерянность глаз.

Над волнами, над молом в ночи
Рассыпаются брызги горохом.
Шепчут листья. Красавица смоква
О любви говорит. О любви…

---

У МОРЯ

Ну и напор!
За валом - вал. Неутомимо.
Вот так бы мне:
неодолимо, неудержимо.

Ну и зелёный цвет!
Его букет
моим бы бронзам
всех грядущих лет.

Груди всхолмления,
округлый ход бедра –
рука желанием ваять
истомлена.

Причуды форм,
изысканных ли. грубых...
Внимай, художник
человеколюбый,
природы совершенству! :)

---

КРЕСЛО В МАСТЕРСКОЙ (Наброски)

Там, где решительно секутся две стены
Узорной плоскостью забрызганного пола,
В углу свободном, чуть освещено,
Царит сквозным ажуром Ваше кресло.
Четыре тоненькие ножки врастопырку
Взирают с изумлением в пространство,
Которого серебряный кисель
Черпает подлокотников рокайль.

Из крана – “Бульк”...
Капризницею кошкой
Свободная, как ветер, драпировка
К вощеному сидению прильнула
И вспоминает о сосуде драгоценном,
Что облекала прежде.
Снова – “Бульк”...

Средь глыб и глин, взывающих каркасов,
Богов из гипса – креслу вечно снится
Забавный клип об амфоре с ногами
и русою косицей.

---

Закон сияющего мира

Антону

Мне снился сон…
Вечерний луч по сумеркам времён
проводит косяки пурпурных кобылиц,
и в зеркалах озёрных вод
плывут они, как розовые льдины,
и в воздухе густеющем сквозит
печальный зрак багрового светила.

Мне снилась незнакомая земля:
ни шелеста, ни свиста, ни ответа.
Глухие, опустевшие поля
столпами рдяными стихающего света
иссечены. В наволгшей тишине
по пустырям, по сизым пепелищам
мать птицею кричит
и след мой ищет,
и, горькая, стенает обо мне,
и крылья простирает надо мной…
Я смерчем дымным, ржавою золой,
палящей мглой иду по руслам рек,
мету долины. Долгий этот бег
по гребням изувеченных камней
над стылым прахом родины моей
ничто не в силах прекратить
вовек!
Пыль, ветер, гарь – пустынная свирель…

Я разомкнул глаза. Холодный хмель
ночных растений лился через дверь
к созвездиям плывущего балкона.
Вздыхала роща гулко и бессонно.
Трещали влажно сочные листы,
в сплетеньях трав косматые кусты
макали гривы в молоко газонов,
цикады сумасшедшие кричали,
позванивали мощные спирали
галактик. Мириады звёзд,
перед молчанием которых нем и бос
стоял, в округлые орбиты замыкали
пространств кривых немыслимые дали,
и был закон сияющего мира
так прост.

От ливнями умытого порога
я шёл с мольбой. Туманилась дорога
к далёкому полуночному богу.
Стихала ночь. И в колыбели малой
дитя моё, как облако дышало.

---

ЧЕРНЫЙ ПЛАМЕНЬ ЦВЕТОВ

Ты – стремительный пляс
Вылетающей стали из ножен,
Как огня поцелуй,
Как кочевника крик горловой.
Кобылица в степи –
Ветер травы под ноги положит,
Посвист дикой стрелы неизбежной
Глухой, роковой.

Прозреваю ножи, повиликой и лавром повиты,
Лживый морок святош над распахнутой грудью твоей.
Прозреваю судьбу – опрокинутый лик Карменситы –
И кончину твою узнаю: камень, кровь и репей.

Черный ворон крылом
Осенит хладный лоб на последнем распутье,
Губ мятежных дрожит, остывает
Коралловый шрам.
Прозреваю судьбу. Стынет сердце в немеющей жути.
Ветра шум вековой,
Скрип песка по проклятым камням.

О, корриды напев! Рев трибун над поверженным телом,
Кровью ноздри полны, жаркий стон полыхает: “Распни!”
Прозреваю беду,
Черный холод в глазницах тореро.
Заклинаю: “Живи!”
Но не слышит заклятий Кармен.

---

Вне хруста аллей облетевших...

Вне хруста аллей облетевших,
Вне глади прудов остуженных,
Вне стука остылого яблок,
Вне хлада лиловых завес-

Легла “трудовая дорога”
Вне слова, вне имени Бога
От первых шагов до итога
Под сводом багровых небес.

Свой путь сквозь Аид пролагаю,
В тумане укутаны дали,
Чечетку кровавую смерти
В театрах отечества зрю,

Где ложью пронизанный логос
Возносит дороги убогость
От первых шагов до итога
В изъеденном ржавью раю,

Качнется ли ветка под ветром,
Прольется ли времени сечень,
Осыпется ль гомон вороний,
Подернет ли рябь зеркала…

Столь хрупок и строг, столь извечен
Осеннего озера вечер,
Где камни в махрушках колечек
И воды студеней стекла.

---

ЛЕСА В НАХАБИНЕ

В валторны дунет осень. Тело бросить
На топчаны закатных поездов,
Сомкнуть колени, лбы приплюснуть к стёклам,
К слюде задымленной оконца. Цедит солнце
Сквозь сито сосен сливовый сироп,
Ах, в алых каплях шаль твоя намокла…

Поблёкших красок жаль – закат угас,
Фольгой свинцовой проскрежещут небосклоны.
Нахабино. Войдём в леса, где кроны
Безмолвием и хладом встретят нас.

2.
В воронке мглы осенний лист кружит
Над розовым, над рдяно-золотым
Столпом неслышного огня,
Пугая тьму, замшелые кряжи
Скрипят. Оцепит сизый дым
Шарфами зыбкий березняк.
Октябрь студит лёгкую главу,
Ветвь зацвела – кровавится ладонь,
Золу и древо держит на плаву
В лиловых шёпотах огонь.

Каких вершин касается душа.
Лети, лети, голубица, сестрица,
Грусти и плачь под сводом хвойных царств,
Что жизнь дарована, горька и хороша,
Что женщина, которая нам снится
Сквозь марево костра глядит на нас.
Не пощадит. Свободна и легка,
Сотрёт сомненья с розового лика,
С бестрепетностью варварского мифа
Нить оборвет любимая рука.

3.
Костёр погас. Ночь шествует в лесах,
За бороды, влача тумана клочья,
Мы – души леса. Осязаем звук,
И нас глухие кликнут голоса –
Сова ли стонет, леший ли морочит –
Туда, туда… Развилинами рук
Уткнутся в глади стылого бетона,
Ослепит пересверк прожекторов,
Врата распахнуты – полуночная зона,
Реликты вышек. Гулкий кашель псов.

Каких времён пропела тетива
нелепый призрак тризну ли пророчит
чей пепел нам глаза запорошил
иль не отплакала последняя вдова
на верфях ночи точит мёртвый кормчий
штыки охранок в лиственной глуши
но для того ль солёная земля
в любви и муках сына родила
и не спала и простирала ветвь над сонным
чтоб возвести на тёмный крючень зоны
Ночной фантом, сверкающая дыба,
колючий град, кандальная страна…
Сравни творцов! Дремучие стихии,
листы, трава, зверьё - из той же зыби
золототканной, что и ржавая струна,
и над кайлом согнувшиеся выи.

Но тихо всё. Гостей не привечают.
Угрюмо стыл безжизненный дворец.
Ни Пастыря, ни Волка, ни овец –
Глаголь скрипит, да псы далёко лают.

4.
Как прянет в ночь цыганскую зверёк,
Как заколотится взлетающая птица,
Мы рвёмся прочь. Нам лбы целует мрак,
Нам воды студят ноги чрез сапог.
Звенит, звенит болотная водица,
И к воле направляем каждый шаг.

Леса осенние, прощайте.
Ждать недолго
Последнего вагона перестук,
В него войдём. Утеряна заколка,
Венец возденешь тонко-нежных рук,
Лицо опустишь в стынь оконной рамы.
В расшатанных пространствах бытия
Звезда по небу катится за нами,
Летим во тьме и гуле: ты и я.

---

НЕСЕРЬЕЗНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ

“Ах, оставьте меня у себя
пустяковиной, нэцке, капризом…”
Я носить Ваши светлые ризы
обязуюсь до судного дня.

“Взгромоздите меня на рояль
метрономом счастливой минуты…”
В час свирепых раздоров и смуты
к алтарю Вам идти без меня ль?

В чресполосицах бед и любви -
лишь бы с Вами, средь ада и рая
той земли, где могил не считают,
где восходят цветы на крови.

---

МОЛЛЮСК

Моллюск – корпускула печали.
В прохладных сумерках глубин
случаен тихий взлёт спирали
с узором каменных морщин.

Морских ветров и волн боренья,
чудовищ океанских пир,
шторма и льдов переселенья -
щадят его негромкий мир.

Под морок рыб в стекле зелёном
в садах с качаемой травой,
дед океан слезой солёной
орнамент точит роговой.

Гудит в ракушечной купели
пространство, взятое в полон.
Там, в перламутровых туннелях,
седое шарканье времён.

Извёстка лет, как циркуль генный,
виток выводит по кривой:
моллюск – корпускула Вселенной,
её галактик точный строй.


Дитя зари, рукою нежной
прими рапан ороговевший,
его мелодии внемли.
Дремучей скорлупе не спится,
в ней утро брезжит, и дымится
начало мира и земли.

---

ПРОХОДЯ ПО СЛЕДАМ

Ночь наступает.
Плоскости пирса жар отдают,
за день накопленный, -
смолы повытекли,
краска растрескалась -
сумрака ждут.

Я распластался.
Доски тугие тихо звенят,
плеск и скрипение,
ветра гудение,
моря качание –
волны не спят.

В ночь неохватную
мол, словно мост,
брызги над пропастью.
Небо распахнуто
бездной развёрстою,
полною звёзд.

О Королева
севера милого, Выборга дальнего,
где ты, любовь моя?
В тундрах озёристых
с гнусом повенчана,
светишь звездою Полярною.

Так по следам узким твоим
я прохожу
каждую ночь
в сторону Севера,
каждую ночь к милым глазам,
лёжа под звездами.

---

МОРЕ. СИНИЕ БЛЮДЦА МЕДУЗ

Травою морскою, горчайшей полынью
и солью тончайшей напитаны камни.
В глубины дремучие крымской бутыли
я каплей прольюсь, золотистою каплей.
Сквозь толщу стекла к заповедникам сонным
усы пузырей протяну. Не прискучит!
Снопами лучей синекрылых, зелёных
шаманит светило в пространствах текучих.
Натянутой стрункой, архаикой оды
прорвётся душа над волной вековою:
“Эвксинского понта упругие воды,
о, станьте мне ложем, женою, судьбою"…

И вздыбится в мареве греческий полис.
Свирепое солнце, храм девы Паллады,
размеренный шаг заскорузлых сандалий,
бугры на спине под строительным камнем,
и нет на земле ни свободы, ни воли
рабам урождённым и ставшим рабами.
Гудящие слепни, глумленье конвоя,
иссохшая глотка – виденье ли это?
Ах, лето в Крыму! Среди моря и зноя
роскошное лето.

Мозаики гальки на берег отлогий
небрежно просыпаны кряжем скалистым.
Здесь крабы на промысел топчут дороги
застенчивым скоком, пугливы и быстры,
здесь луны чеканят подвижные слитки…
Но только лишь вечер – мечтою томим я:
за плечи забросить худые пожитки,
на север брусничный уйти за любимой.

---

ОКТЯБРЬ. АКВАРЕЛЬ.

Ветер качает тучи,
привязанные за нити
к окну моему. Стекают
лиловые, белые, серые
по мокрому краю небес.
Листья осенние кружат,
как птицы последней печали,
ломают багряные крылья
на стеблях повядших трав
и вздрагивают от касаний
прохладой наполненных капель.
Шёпот, шуршанье, всхлипы,
лёгкий короткий смех,
рассказы о милом лете…
Прижаться друг к другу плечами,
отважное, хрупкое братство,
в сплошном ожидании снега –
прохлады и смерти гонца

---

Метаморфозы

Кто ж мог помыслить,
что под бронёю кованых рёбер
проливают шипучку кислорода
соцветия влажных альвеол?
Кто ожидал, что челюсти,
сжатые приржавевшими пружинами воли,
вдруг разверзнутся и обронят
нежные и хрупкие
слова?
Цветы?
Спрашивается, кто?
Вот и я не предполагал, когда б не Вы,
что вечность – это плачь одинокого саксофона
в густеющих сумерках Арбата,
протяжный скрип рассохшейся качели,
длинные шёпоты в листве ночного парка,
утренняя роса на щиколотках босого утра…

---

ВЕРХОЛАЗ

Над бездной сталь дюймовой полосой…
Удерживая вес носком ботинка,
За верхним фланцем узкую ложбинку
Нащупать настороженной рукой
И, тело бросив гибкою дугой
Вверх, замереть. Начало поединка
С пространством вертикальным и собой.

И снова вверх, то слабым, как тростник,
То жестким, словно сжатая пружина…
С осанкою железного аршина
Стыть богомолом медленным впритык
К конструкциям, и сглатывать кадык,
Когда живот холодная жердина
Вдруг резанет, как ограненный штык.

Потом пятнистой кошкою сгрести
В комок упругих мускулов каменья
И потерять опору на мгновенье
В прыжке наверх, и снова обрести
Ее на том конце. И так плести,
За шагом шаг, немое восхожденье,
Судьбу сжимая в собственной горсти…

Теперь остынь и оглянись вокруг.
Ты в точке схода. Здесь скрестились грозно
Лучи лампады солнечной. Серьезны
Глаза друзей, следят как чертит круг
Сюда стрела. Лишь крану недосуг:
Несет громаду стали грациозно.
И крановой следит за жестом рук

Твоих и понимает их простой язык
На полуслове и на полужесте.
Нелегок путь среди колонн и жести.
Веди-веди, искусный проводник,
Его вперед, и скоро черный “бык”
Металла закачается на месте,
Растяжек отрясая воротник.

Ну вот, команда в сборе и пора
Вершить монтаж. С решимостью хирурга
Площадку осмотреть и демиургом
Себя почувствовать. Великая игра,
Где все: колонны, фермы, бункера -
Суть декорации.И просят драматурга
На сцену выйти. Вольные ветра

И облака, и купол золотой -
Театр громадный, ждущий представленья.
Ну, верховой, твое долготерпенье
Итожится. Стропа звенит струной,
Пространство дышит нервною волной…
И ты у звезд берешь благословенье
И “Майна!”- произносишь с хрипотцой

---

К музе

…туникошуршащая приходит к нам и, не застав
нерадивых за трудами, отлетает прочь…

Еще тепло твоей руки хранил уют угрюмый мой,
Еще в луче кружился прах, взметенный легкою стопой,
Еще светился янтарем горячий чай сквозь грань стекла…
Росой, смолой, водой живой любовь сквозь душу протекла.

Небрежный стула поворот, печенья ломтик на столе –
Все отмечало для меня твой след мгновенный на земле
И наполняло январи студеной памяти моей
Капелью, хрупким серебром, бессонницей апрельских дней.

Пролилась песнею сверчка в мой мир земной, мастеровой,
Мир влажных глин, камней, листов – зеленый, белый, охряной,
Куда лохматые коты вперяют взор сквозь пыль стекла…
Но время стрелки развело, и встреча не произошла.

Ты посетила этот кров. Мой дом счастливо сохранил
Доверчивую нежность плеч, улыбки тайну, трепет крыл.
И лик любимый проступал, чем время дале, тем ясней
Сквозь мел нетронутых листов, сквозь бурый скол седых камней.

---

Утро

Начинается свист в репродукторе, гимном чреватый,
В сером сумраке комнаты ходиков медленный бег.
Ветер тронул крыло занавески. Диванчик дощатый
Заскрипел и вздохнул, полный снов и предутренних нег.

Рассыпается дробь – хлебовозы считают поддоны,
Юный хлеб из пекарен ночных во дворе задышал.
Вечный уличный страж, дворник машет метлой под балконом,
Прах столетий метёт, по асфальту соломой шурша.

В сонном омуте крыш голубь горло зарёю полощет,
Липа старая смотрит в открытое настежь окно,
Чуть качается лист с золотистой прожилкой и ропщет
На угрюмость ночей, на прохладу и сумерки, но

Проливается свет. Чиркнет спичка, эмаль в синих перьях,
Заворчит незлобиво кофейник на смуглой плите,
Запах гренок струит. Как ребёнок, под сводами кельи
Спит с улыбкой пиит - в пустоте, в наготе, в чистоте.

Мама латку кладёт на лохмушки потёртых х/б.
Над тетрадью стихов, отряcая лиловые кисти,
Наклоняется ветка сирени в немой ворожбе,
Из хрустальной воды вынимает зелёные листья.

На раскрытой странице в игре преломлённых лучей
Слово “Утро“ начертано тонкой чернильною ниткой…


Утро

Начинается свист за крылом уходящего ветра,
Обрывается дух над кромешной густой синевой,
Занимается даль – Лучник плавит горнильные недра,
Припасая перуны косые в колчан золотой.

Рассыпается дробь под копытами медленноногих,
Теплогубых коров, пролагающих жертвенный путь.
И кричат по степи пастухи заунывно и строго,
И бичами кроят в лоскуты предрассветную муть.

Ты над миром сквозишь: над волною, над камнем, над древом,
С кровли лба Твоего нистекает свет утренних звёзд,
Пробуди своих чад глуходремлющих древним напевом,
Окропи их чела нежным холодом утренних рос.

Проливается свет сквозь туманно-прозрачные груды,
На серебряный лист - ледяная капель бубенцов,
Заскрипит карусель: щебет-шорохи-вспорохи-гуды,
Лёгкий морок, улыбка и грусть ускользающих снов.

Истончается нить в грубых пальцах судьбы, но прорухи
Всё не видно конца: ни кола, ни дворца, ни венца.
Только робкий смычок, только вещий намёк от Старухи,
Только утра глоток, да любви острие у лица…

Встрепенулся будильник - картавый петух городской,
Начинается день нежной пенкой молочного утра.

---

Когда в альтовых гулах залы...

- Когда в альтовых гулах залы
Живое обратится в слух,
Когда в настороженье залы
Ты храбро ступишь в светлый круг,

И малый свет пролепит нежно
Округлый лоб в венце льняном,
Когда упруго, неизбежно
Покатит к горлу жаркий ком,

И первое сорвётся слово,
Легко качнув воздушный пласт,
Когда, распевен и раскован,
Протяжный ритм подхватит нас,

Тогда, мой строгий, сирый Боже,
Даруй мне светлые крыла.
Пусть я в земле корнями – все же
Молю, раскрой бутон крыла.

Мне голос пел в тревожной сини,
Туда мой путь, мой рок, мой крест…
- Но что с тобою станет, сыне,
Когда любви умолкнет песнь?

- Скорее в пыль сотрутся травы,
Иссякнут слезы у дождей,
Скорее горьким и неправым
Познаю суд моих друзей,
Скорее умру.

И пуст, и светел
Мой дом. И мать белым бела.
Меня в зияющие бездны
Уносят два моих крыла.

---

Бетономешалка

Как сонно тянет лебеда
Линялый лист сквозь щебень серый,
В песчаной груде из карьера
Сверкает иглами слюда,

В смоле, как в каплях янтаря,
Опалубки. Так нежно пахнет
Еловым тесом, ведра чахнут,
Цементной дымкою куря.

А надо всем горой встает
Кормилицы пузатой тело,
Круженьем, песнею и делом
Нас к трудолюбию зовет.

Благословенная бадья!
Твое грохочущее чрево
В овал зияющего зева
Не раз поил водою я

Мелела местная река,
В горячем пекле плыли дали…
Мы хрусткий щебень засыпали
В твои помятые бока.

Песок-сырец вослед шуршал,
Цемент дымился тучей сизой,
Как пыль времен, мучным карнизом
На лбы и брови оседал.

Эй, мельники!

А между тем, июль с косой
Гулял по солнечным полянам,
И запах трав густой и пряный
Качался брагой чумовой.

Но рельса звон! Отерши пот,
Стальная мамка сбор трубила,
Бетонной “кашею” кормила
Вкруг ожидающий народ.

Тогда лопат больших совки
Сходились накрест на металле
И с лязгом “кашу” раздавали
В носилки, ведра и лотки.

По трапам с ношею, бегом
Копченые, как воблы, спины
Качали грубые мужчины,
Кляня и трап, и мать его.

И важно ухался бетон,
И растекался по каньонам,
Чтоб стать узорочьем граненым,
Согласно замыслу сторон.

И так – до сумерек густых:
Мешалки голос хрипловатый
Да плеск, да звяканье лопаты.
И так – до сумерек густых.

---

КВАДРОКРЫЛЫЙ

Руки не затворю
и перьев не сгребу в горсти,
голуба крылая, свисти себе, свисти
и прочь под куполы лесов
легчайшим сном, треща крылом,
лети!
Литым кронштейном ногу перекинув
вокруг колонны другой ноги
и глыбу торса в контрапункте
сдвинув,
и подперев
шарнирным механизмом локтевым,
стою себе структурой
в лесопарке
среди хвощей
стволов и незабудок,
притянутый к поверхности земной
в сто тысяч жил земного притяженья.
Стою себе и думаю:
А что ли
и нам вослед за птахой этой шустрой?
Но гравитации закон? –
Пренебрегу.
Ножовочных полотен изведу –
не перечесть.
Я изгрызу связующие нити с землицею
и в кузне золотой
из матюгов, фанеры, шестерёнок
построю квадрокрылый махолёт,
и устремлюся, хлопая крылами.
Теперь мы вместе в гордом поднебесье
парим!
Ты, капля крови в пуховом мешочке,
сверкаешь искрой голубой,
и я своим мотором сотрясаю – о, Дедал!
“Трик-трак, трик-трак”, - воздушный тракт.
Но если вдруг, что может стать,
на фюзеляж ты мой фанерный
опустишь вольные крыла –
руки не затворю
и перьев не сомну в горсти.
Пичуга синекрылая,
лети!

---

ПТИЦЫНА БАЛЛАДА

Большая печальная птица
Стоит одиноко и смотрит,
Не коцает зёрен полезных,
Ногою травы не примнёт.

Хрустальною сферою глаза,
Подёрнутой мелом печали,
Взирает на мир, погребённый
Под сизыми хлопьями туч.

Ну, где ж ты, Ярила румяный,
Лучами развеять туманы,
Согреть ее нежные перья,
Крыло для потех просушить?

Так грустно в отчизне дождливой,
Все пилят и пилят в болотах
Лягушек сопливые сонмы,
Хвалители мутной воды.

И зябкое синее тело
Закутав в шарфы оперенья,
Мечтает печальная птица
О скрипе воздушных ветрил.

*

Приходит Ярила забавник
Хохочет, шевелит лучами.
То щёлкнет по носу, охальник,
То перья, нахальник, взметнёт.

Такой несолидный, что разом
Теряешь достоинство позы.
Ах, глупо стоять, опечалясь,
Когда тебе тискают бок.

В лучах озорства птица, птица
Бежит, растопырив колена,
И крылья по ветру, по ветру,
И смехом полна голова.

Чепец свой забросив за холмы
И глаз диафрагмы расширив,
Прекрасная, милая птица
Взлетает над мокрой землёй.

И кружится под облаками,
И кружится под облаками,
И кружится под облаками…
А Ярила ей тогда и говорит:

*

“Птица, ах птица, счастья крупица,
Детства ли, грусти тонкая спица,
Где ж ты была?
Как ты жила?
Что ж не звала – дни протекают,
Вот я пришёл в сумрачный дол,
Чудом нашёл. Скоро растаю –
Вечер уж мглится, милая птица,
Песней твоей дай насладиться.

В вышних мирах алой тропою
Я прохожу, грезя тобою.
Горек мой путь,
Не отдохнуть,
В чёрную жуть – огненным смерчем,
Странное бденье –
Самосожженье,
Теплотворенье – миру даренье.
В царство моё хлада и зноя
Хочешь со мною?”


*

“Сердце моё, цвет померанцевый,
Жаром своих протуберанцев
Не иссуши
Хрупкой души.
В долгой тиши, чёрной безбрежности
Чем утолю
Жажду твою?
Песней прольюсь? Горсткою нежности?

Трепетом крыл в медленном танце,
Лепетом слов, золотом стансов?
Беден багаж – стоит ли знаться?
В лодке Харона сны домочадцев.
Что принесу?
Утра росу,
Клёна красу – лист пятипалый,
Запах полей,
Память ночей,
Стану твоей. Много ли? Мало ль?”

*

Большая печальная птица
Несётся над сизой землею,
За лесом скрывается солнце,
Туман золотится в низинах.
“Ярила, Ярила, боюсь я –
Не выдержат слабые перья
Полёта к мирам заповедным,
И сердце устанет, устанет.

Но невмоготу прелых перьев
Влачить по земле мокрый ворох.
Помилуй, владыка, помилуй,
Не требуй решений мгновенных”.

*

Кто лицезрел пассаж, как солнце вспять,
Нахально презирая все законы, пошло?
Кто видел невозможное: Ярила
Вдруг выбежал обратно из-за леса?
Я был свидетелем и хлопнулся на зад,
Когда языческий божок-охальник ниц
Вдруг падал на колена перед птицей
И целовал ей краешки одежд.
Такой большой! Пернатую свирель
Дыханьем грел, за тёплую, за пазуху скрывал
И уходил на круги на своя
Под дружный ор разумных земноводных:
“Ярила сбрендил! Ну и времена!
Затмилось солнце разумом, о, боги!”

А он свистел себе в надутых две щеки
И на душе его пылала сердоликом,
Отсвечивала розовым фламинго,
Коль имени ее я не забыл.
А видеть их возможно и поныне.
Лишь пелену сотри с усталых глаз
Да распахни оконце голубое,
Когда Ярила световым пучком своим
Цветок зари распустит на востоке.
И тут –
гляди,
молчи
и постигай.

---

Пляж в Сотере. Накануне осени

Две дикие лозы на солнечной жаровне,
зелёных соков гул, вихрение листвы…
Увы, не виноградарь я и не садовник –
лишь камень. На песках полуденной судьбы

Я камень вековой средь плеска волн и блеска,
бег времени сквозит в морщинах глаз моих,
спокойны и грубы, как джоттовская фреска
рубцы на гранях скул и ветров колеи.

В прищур летейских мхов восход прозрачно розов,
и пепел, и огонь – край облака горит,
курится старый мол, где сонные стрекозы
слюдою ворожат над панцирями плит.

У летних алтарей две жрицы босоногих
в песке и серебре, меж световых колонн –
прощальный лета дар. Я заживо влюблён –
страж храмовых ворот на отмелях отлогих

гранитный и немой – в скрипичные мотивы,
но травы проросли, по грудь пески, по грудь,
корявых мидий хруст, приливы и отливы,
да трещины в спине, да крабовая жуть.

Кто ведал путь стрекоз сквозь арки травостоя?
Кто слышал птицы крик? Пернатая, о чём?
Куда уйдёт цветок студёною порою?
По клинописи звёзд гадает древний ком.

Ах, камень вековой, полёт души внезапный,
и сдвинулась гора, и хлынула река…
Но пуст осенний пляж вчера-сегодня-завтра,
Сотеры лысый кряж, да ветер на песках.

---

Землекоп

Дело древнее мое –
Разговор с корой земною,
Пыль да глина под ногою,
Солнца жар да штык с киркою –
Простодушное житье.

Острым лемехом лопата,
Узловатое древко,
Вековой слежалый ком
Рассечет неглубоко –
Хлеб дается трудновато.

Дарит грубая земля
Одинокому герою
Встречу с утренней звездою,
Разговор с душой немою,
Жизнь негромкую суля.

Обнажая соль и камень,
Влажных вод подземный ток,
Я срезаю трав венок:
Клевер, кашку, василек -
Слижет все лопатный пламень.

Крова будущего ось
Завяжу со звезд осями,
На зарю в зеленом храме
Помолюсь. Из горла ямы
Выну глины первой горсть.

И пойдет качать лопата
Мерно маятник времен.
Нет меня! Я только звон
Камня, да гуденье крон,
Да кусок земли початый.

Так куда летят года?
Странный труд кому мой нужен?
Но пахнет глубинной стужей –
Снова голову закружит,
Снова манит пустота.

---

Дождь в городе. Водостоки

Навстречу тучам влажным-пухлым-сизым
Дом развернул линейчатые крылья
Железных кровель. Тучи протекли.
Ветр мнет их драгоценные слезинки,
Плющит, свивает в тонкие потоки,
То разворачивает пленкой по железу,
То снова скручивает в рукава
И промакает ворохом листов.

Он гонит, гонит жидкое стекло
Вниз, под уклон, ко входу в преисподнюю,
К порожним глоткам труб извечно ржавых,
К широким зевам жестяных горгуйлей.
Там!
Ливневый поток, вставая дыбом,
Со стоном низвергается в жерло
И смерчем дышит в дымчатой воронке,
Урр – уши волчьи – хищником урчит
И, как ревматик, щелкает в коленах
На поворотах трубчатых пространств.

Так он проходит от ракушки водостока,
Толкаясь, гогоча, гневясь и пенясь,
До нижнего обрывистого среза,
Чтоб здесь излиться, содрогаясь и гудя,
На мостовую, всю в стеклянных куполах.

Мальчишка палкой лупит пузыри,
Они плывут и спинками качают.

---