Быть может, это – возрастное,
Но всё отчётливей, ясней
Я вижу время молодое,
“Дела давно минувших дней”,
Когда, усталости не зная,
Ходил по свету человек,
А перед ним – страна родная,
А в ней – лесов, полей и рек!..
Ах, тили-тили, трали-вали,
И всем вокруг – алаверды,
Мне девы милые давали
Вкушать заветные плоды!
Но не одним лишь поцелуям
Я посвящал души порыв,
Я был работою волнуем,
Такой вот мой императив.
Глядел сквозь молодости призму,
Но чётко чувствовал тогда,
Что дурью мается отчизна,
И что дорога – в никуда.
Но кто захочет это слушать!?
Уж лучше просто помолчи,
Когда имеют стены уши,
И слухачи, и стукачи...
Нет, на рожон зазря не лез я,
Но жаль, что молодость – ку-ку
В стране, которая исчезла
Не за понюшку табаку.
Мои года не удивить
Мечтой о том, что невозможно.
Увы, всех дам не покорить
В стремленьи, тщетном и тревожном.
Не перепробовать всех вин,
Слабеющей натуре в пику,
Не перевидеть всех картин,
Не переслушать всю музЫку.
Зане Всевышний дал предел,
Непостижимый, недоступный.
Не всё сбылось, чего хотел
В далёкой юности беспутной.
Но память цепкая хранит
И свет очей, и цвет ланит.
Уже не столь болезненно "болею",
Хоть не нашла спокойствия душа:
Не просто мне, расейскому еврею,
К тому же, гражданину США
Сыскать приоритеты, коль троятся
Симпатии на тридцать три и треть,
Зане повелевают гены (яйца!)
За славу иудейскую болеть.
А сердцем снова вспоминаю "Рашу",
Когда-то подававшую пример.
И мысль стучит чеканно: "Как там наши?!"
(Не те, что засерают Селигер!)
Расклад теперь простой, в нём нет утайки,
И не вернётся прежняя пора.
Пройдут спортсмены-янки, словно танки,
Завоевав медалей дофига.
Когда я жил в России, побеждали
Советские. Наград - невпроворот...
Не то, что бы где я - там и медали:
Мне с местом обитания везёт.
«Мне кажется, что Элла Крылова мыслит стихами...»
Р.Г.
На моём письменном столе, освещённая настольной лампой и струящимся в окно светом полной луны, лежит книга Эллы Крыловой «Райские яблоки». Не так, чтобы в точном смысле слова фолиант, но близко к тому: 1131 страница, более 2000 произведений. Чтение «залпом» такого огромного массива поэзии утомительно. Да и не нужно. Мой читательский рассудок насыщается уже сотней стихов. Следующая порция — другой раз. Правда, есть одно «но»: открывая книгу на любой странице, прочитав лишь одно стихотворение, хочется продолжить чтение, ибо невольно происходит вовлечение в серьёзную поэзию.
Писать об этой книге всё равно, что рассматривать творчество Эллы Крыловой за целых 30 лет, именно такой временной интервал охватывают произведения, включённые в «Райские яблоки».
Оставим критикам решать, какие стихи лучше, какие — хуже. Пусть на их же совести пребудут и критерии оценки. Пусть этим занимаются сейчас или в будущем серьёзные литературоведы. А я - читатель, отнюдь не беспристрастный, но лишь читатель. Я один из тех, для кого пишет Элла. Мне нравится её поэзия, технически безупречная, эмоционально выразительная, добрая и (sic!) умная. Впрочем, среди больших поэтов дураков не бывает...
Книга построена по календарному принципу (с небольшими отклонениями), и состоит из 18 глав. Первая глава - «Ранняя пора» содержит всего 15 стихов и охватывает 1981 — 1985 годы. Две последние главы - «Не приминая трав» и «Дневник Иоанны Дзэн» написаны в течение неполного 2011 года и содержат около двух сотен (!) стихов. Поэтому вряд ли можно говорить о том, что книга завершает какой-то этап или период в поэзии Эллы Крыловой. Процесс её творчества неперерывен, что уже подтверждено новыми книгами, хотя, говоря известным штампом, типографская краска ещё не успела высохнуть на рецензируемой.
И всё же очень здорово, что данная книга начинается с первых шагов будущего большого поэта. Это всегда интересно! И в первых же стихах юной поэтессы просматривается дар Божий:
Не ко времени, её-богу,
эта горечь и печаль.
Помоги, сестра-дорога,
уведи в лесную даль,
опои роскошной волей,
исхлещи лицо дождём!
Пусть в полынном чистом поле
пухом будет чернозём...
(1983)
И тогда же, в те далёкие годы возникла неисчерпаемая тема, проходящая через всё творчество Эллы Крыловой. Тема эта — Петербург. Не перечесть русских поэтов, в той или иной степени уделявших внимание этому городу. У каждого любителя изящной словесности в памяти, на слуху целый ряд великолепных стихотворений о Северной Пальмире.
Элла Крылова живёт в своём мире — мире поэзии, и Петербург — место действия её лирических героев. У неё не слишком много стихов, посвящённых любимому городу как таковому, но огромно количество произведений, в которых просто, походя, «под сурдинку» упоминается Нева, или набережная, или залив, или Васильевский остров. Так что Петербург — место её поэтического жительства. И - никакой декларативности: ни пафосных строк, подобных тем, что были написаны Пушкиным, Мандельштамом или Бродским, ни аптеки, ни улицы, ни фонаря. Но Петербург присутствует!
А ведь бывает иначе: напишет иной поэт массу выспренных фраз, нашпигует свой стих многочисленными героями античной мифологии, - всё складно, а Петербурга-то нет! Есть просто взгляд провинциального чиновника на интерьер елисеевского магазина. А у Крыловой Питер живой и многоликий. И повествование о городе то шутливое:
Солнце, небо, город Питер -
мекка хиппи и стрижей.
Джинсы он тебе повытер -
так заплату к ним пришей!
То более серьёзное:
Но центр красою славен,
и ряд дворцов исправен,
стройна соборов стать.
С Невой играет солнце,
расклёвывают с донца
там птахи благодать.
И, наконец, страстное признание в любви к городу:
Как к лицу тебе ливень, мой город, моя чужбина,
мой до гроба возлюбленный, так и не ставший мужем!
Так тайком об Исусе мечтала, небось Магдалина.
Вот она — напевает и шлёпает босиком по лужам...
Так сложилось, что с Питером связана и другая сторона творчества Эллы Крыловой: любовная лирика. Её лирический герой С., которому в данной книге посвящено множество стихов — коренной петербуржанин.
Нам ещё повезёт: мы увидим с тобой
голубую Неву под луной голубой
и Васильевский остров, и парк под дождём,
где под кроною клёна приют мы найдём.
…...
Мы откроем все окна в июльскую ночь-
в эту белую ночь, чтоб тоску превозмочь
по годам молодым, превратившимся в дым,-
мы, седая девчонка с мальчонком седым
Это — пример «высокого штиля» в любовной лирике Эллы Крыловой. А вот — совсем другое стихотворение на ту же самую бессмертную тему, но написанное в шутливом тоне:
Любимый, ты хоть и морщинист,
по-прежнему весьма мужчинист.
Любуюсь профилем твоим,
точёным, как античный Рим.
…..
Тебя «нордическим» зовут.
Ты пряник мне. И ты мне кнут.
Ты Цезарь мой. Ты Ржевский мой.
Бери шинель. Пошли домой!
И не могу не привести здесь ещё одно произведение, в котором воедино сплелись и любовная, и религиозная и бытовая тема:
Май белокурый бедокурит,
зовёт на волю, на простор.
А мой любимый мрачно курит
и от меня отводит взор.
Телевизьонная коробка
полна раздетого бабья.
А я — как божия коровка.
А он похож на муравья.
Ему гожусь я разве в пищу,
едва-ль на что-нибудь ещё.
Рисую на бумаге писчей
я чьё-то смуглое плечо,
потом рисую остальное
и получается Христос.
Вот Кто воистину стеною
меж мной и ближним! Вот Кто врос
в мою судьбу судьбою страшной!
А милый мой шипит мне вслед:
«Твоё христьянство — день вчерашний.
А Бога нету, нету, нет!»
И я бреду, как пёс бездомный,
по улицам в сырую мглу.
Потом полночи в кухне тёмной
поскуливаю на полу.
А поутру в истоме зыбкой
целую ядовитый рот
и кофе подаю с улыбкой,
и бутерброт...
Комментарии к этому стихотворению излишни: оно гениально. И всё же, каким пронзительным, незамутнённым, детским взглядом на мир надо обладать, чтобы увидеть в супругах божью коровку и муравья! И ведь в самом деле, метафора необычайно точна: добрая половина всех супружеских пар может быть охарактеризована именно так! Приглядитесь, господа!
В книге много религиозных стихов. Особо интересным предстваляется «Псалом», где Элла накрепко связывает поэзию с религией:
Господи, я Твоя крепостная крестьянка.
Только земли у меня — всего-то в горшке, где кактус.
Но я столько перепахала бумаги, столько посеяла буквиц -
хватило бы кущами райскими сделать Сахару.
И я продолжаю пахать, продолжаю сеять,
и, честное слово, мне «вольной» совсем не надо.
Великое и малое, трагическое и смешное нередко соседствуют в стихах Эллы Крыловой. Эти темы зачастую примиряет, уравновешивает ирония, столь свойственная поэту. В этом плане вне конкуренции вошедшее в книгу десятистраничное (!) произведение «Пир». Его можно читать неоднократно, это какой-то неукротимый поток иронических строк, истинный пир поэзии. Невольно возникают в памяти шедевры русской классики, в которых непринуждённость, воздушность изложения, лёгкая насмешка автора и над героями, и над самим собой создают общий иронический настрой произведения, а тщательно выверенная лексика завершает впечатление. Особенно ценна уместность слов и фраз, создающих иронию:
Желающие видеть «Федру»,
займите злачные места -
раёк и ложе в будуаре.
На солнечной сковороде -
он — в галифе, она — в ударе, -
сейчас отпляшут па-де-де.
Здесь ирония пронизывает каждую строку, но я особо выделил бы последнюю: па-де-де не отплясывают. Это же не гопак, барыня или семь-сорок!
В книге «Райские яблоки» есть самые разнообразные по форме произведения: от венков сонетов до четверостиший («Эллики», «Эллинизмы»). Есть даже произведение — строка, «Эпитафия самоубийце»:
ОНА СЛИШКОМ СИЛЬНО ХОТЕЛА ЖИТЬ
В книге много стихов на самые различные темы, но почти нет стихов политичечской направленности. Что ж, чем стихотворец богаче душевно, тем меньше он пишет о политике. Элла Крылова не из тех, кто хочет, чтобы «к штыку приравняли перо». Разумеется, ужасные реалии нашего времени вызывают у неё вполне адекватную реакцию, но эти чувства не находят отражения в её поэзии. По крайней мере, в явном виде. Во всём фолианте я нашёл лишь несколько небольших стихотворений на политическую тему. Например, это:
«А у нас украли газ.
А у вас?»
«А у нас горит Кавказ,
как фугас...»
Элла Крылова не пытается ни рассмешить, ни эпатировать парадоксами бытия, она лишь стремится обратить на них внимание читателя. Она не умеет писать плохо. Это обстоятельство вызывает нападки завистников, не способных писать хорошо. И лезли эти люди, как пауки, изо всех щелей, игнорируя яркую фразу В.Высоцкого: «Поучайте своих паучат!» На сайте «Поэзия .ру», где в течение ряда лет печаталась Элла Крылова, эта «критика» зачастую принимала характер травли. Некоторые люди даже ставили её стихам уничижительные оценки, не соизволив понять, что её поэзия — вне школярства, что попытка принизить творчество Поэта ни коим образом не возвышает их самих. И всё это, заметьте, при том, что сама Элла никогда не выступала с критикой кого-либо из авторов сайта. Её удел — поэзия, а не склоки:
Поэт в Элладе — иудей,
а в Иудее был бы греком.
Как трудно жить среди людей
и оставаться человеком!
И Элла ушла. Разумеется, с «Поэзии.ру», но не из русской поэзии. Уход от этих «неистовых Виссарионов» внутренне раскрепостил её, позволив все силы таланта отдать творчеству. За последний год она издала несколько новых книг, и не приходится сомневаться в том, что Элла Крылова находится где-то вблизи вершины своего творческого пути. Ей есть, что сказать людям. И она, несомненно, скажет. Залогом тому — одно из стихотворений, завершающих книгу «Райские яблоки»:
Я маяк на краю земли.
Прочь уплыли все корабли
и уже не вернутся вспять.
Стало не для кого сиять.
Но сияю. И в темноте
в горизонта вижу черте
не знак минуса, а тире
словно мостик к новой заре.
Никотином ветер пропах,
хруст песка на гнилых зубах,
и гнездо покинул журавль.
Но я верю: придёт корабль.
Я с дамами был больше, чем приветливым,
И, не могу не вспомнить, как-то раз
Мне написала пассия кокетливо:
“Какой же ты, негодник, ловелаз!”
Я оробел. Я знал в своей беспечности,
Что небоскрёбы строит верхолаз,
Что скалолаз вершит свой путь над вечностью,
Куда ж, однако, лезет ловелаз?!
Что ищет он? Высоты ли, глубины ли,
Стремясь туда, где не покорено?
Не лезет ли упрямой субмариною
В тот мир, где, вроде, мокро и темно?!
И что он там находит в награждение?
Что греет душу грешную его?
Быть может, просто дар самовнушения,
Тщеславие, да только и всего?
И возникает возглас риторический:
К чему весь этот пафосный экстаз?!
Что, если нет ошибки грамматической:
Коль, шельма, лезет, значит – ловелаз?!
Но вижу, чую: в действиях не разовых,
В надежде на несметные дары,
Вершат мужи стремленья ловелазовы,
И открывают новые миры.
Я рос в затюрканной стране,
Среди плохих дорог.
Искал я истину в вине,
А счастье - между ног.
И, оглянувшись невзначай
На пройденный маршрут,
Я вспоминаю вечный май,
Без горестей и пут.
И - не жалею ни о чём,
Хоть грешен был сто крат.
Мне пересуды - нипочём,
Я сам себе Сократ.
Не беда мои года:
Пусть не шибко строен,
Я в костюме - хоть куда,
Всё прикид прикроет.
Но красавицу решусь
Обольщать едва ли,
Если, скажем, окажусь
В тренажёрном зале,
Где глядеться нелегко
Пожилому мачо:
Слишком тонкое трико,
В сауне - тем паче!..
Нет, комплекция не та,
С похуданьем худо,
Коль за складкой живота
Не увидеть уда.
Далее наш корабль шёл уже на север, вдоль Атлантического побережья Южной Америки. Погода продолжала нас миловать: дождей не было, хотя порой изрядно штормило. Наша каюта находилась в носовой части, поэтому качало сильнее, и слышнее были тяжёлые удары волн по корпусу корабля. Слева по курсу виднелась бескрайняя аргентинская Патагония, а справа - ещё более бескрайний Атлантический океан. Через пару дней мы пришли в Пуэрто Мадрин - небольшой патагонский городок с памятниками и краеведческим музеем, который порадовал нас и своим хорошим состоянием, и тем, что даже в этой аргентинской глуши люди живут по-человечески. Нам дали безукоризненно выполненный буклет со всеми музеями Патагонии. Их там около пятидесяти! В Пуэрто Мадрине, городке небольшом и захолустном, есть, помимо музея, и другие достопримечательности: модернистский театр, памятники. В частности, мы увидели мемориал погибшим в Фолклендской войне 1981г. Недалеко от города, на здоровенном полуострове находятся лежбища морских львов, но мы туда не поехали. У нас, в Сан-Франциско, этих млекопитающих полно круглый год. Насмотрелись, а, главное, нанюхались!
Следующая остановка должна была бы состояться в небольшом уругвайском городке, севернее устья Ла-Платы. Там несколько интересных музеев, а также отличный песчаный пляж. Но уругвайцы пока ещё не соорудили пирс, к которому корабль нашего размера мог бы пришвартоваться, а волна шла такая, что о тендерах не могло быть и речи. Я это понял до того как капитан объяснил ситуацию по корабельному радио, ибо, стоя на открытой палубе, видел, как к нашему лайнеру подходил лоцманский катер. Подходил от правильно, со стороны, защищённой корпусом нашего корабля от океанской волны, но и в этом случае катер частенько скрывался в пучине.
Наш капитан пытался получить разрешение на досрочный заход в порт Монтевидео (до него - пара часов хода), но безуспешно. Когда мы на другой день пришли в столицу Уругвая, я понял причину отказа. Все пирсы были заняты торговыми судами, работа по их загрузке и выгрузке кипела днём и ночью, без остановок. Посему, в порту просто не было для нас места. Вот и пришлось нам целый день болтаться по неспокойному океану.
Однако, не следует думать, что плавание в океане является в какой-то степени впуспую потраченным временем: организаторы круиза делали всё для того, чтобы пребывание на борту было интересным. Мне например, очень понравился бал в белых одеждах, представляющий собой шумный праздник музыки Латинской Америки. Поскольку около половины пассажиров - латинос, особой организации не требовалось: в центре зала играл танцевальный ансамбль, состоявший из чилийцев, миловидная певица пела, била ладонями в барабаны конго, извивалась в такт музыке своим крепким, богатым на вторичные половые признаки телом, и народ завёлся с пол-оборота. А когда зазвучала мелодия самбы «Бразиль», все словно с цепи сорвались!
Оркестр - в ударе. Радостные лица
Взбодрили корабельный самбадром,
И с первым тактом каждый стал бразильцем,
И палуба под нами - ходуном!
Упругий ритм двудольного размера
Пьянит сильней, чем терпкое вино,
И все поют: "Ма-ма-ма-ма-йо-кьеро!"
Задорно, по-бразильски, озорно!
И, ног не ощущая под собою,
Танцует и ликует эта рать.
Ни пьяных нет у них, ни мордобоя:
Латинос, недотёпы, - что с них взять!
Здесь скуке - не бывать, печали - амба,
Веселие со страстью пополам.
Казалось, сам корабль танцует самбу,
Скользя по обезумевшим волнам.
Обычно, «народное гуляние» в круизах организует и направляет руководитель путешествия. Здесь этого не требовалось: пассажиры изначально были готовы, из их среды появились бойкие, подвижные мужички, не очень молодые, но шибко заводные, и они показали, КАК умеют веселиться латинос!
А на другой день мы прибыли в столицу Уругвая. Одного дня оказалось вполне достаточно для знакомства с Монтевидео. Уругвай - страна маленькая, всего-то более 3 миллионов населения, из которых половина приходится на Монтевидео. Но порядок в государстве зачастую обратно пропорционален численности её населения. Вот и в Монтевидео создана специальная «туристическая полиция», которая патрулирует все места прогулок туристов, блокируя деятельность карманников. Эта полиция примерно наполовину состоит из девушек, они милы и приветливы и, главное для нас, немного говорят по-английски. Так что в столице Уругвая туристам хорошо, о них заботятся. Город приятный, немало интересных памятников. Наш лайнер стоял напротив военного пирса, где в тот момент была сосредоточена почти вся военно-морская мощь Уругвая: восемь или девять небольших сторожевиков, построенных ежели не до Второй Мировой, то сразу после. В этом нет ничего удавительного: маленькая страна, и, соответственно, флот небольшой и не больно современный. Поразило совсем другое: сойдя на берег, мы не смогли пройти мимо красивого, монументального здания в стиле модерн. Построенное где-то лет сто назад, оно выделялось как великолепной отделкой, так и своими безукоризненными пропорциями и внушительными размерами. Естественно, мы подошли поближе, и даже хотели войти вовнутрь. Однако, сделать этого не удалось, ибо в здании располагается Генеральный штаб ВМС Уругвая. Когда с верхней палубы нашего лайнера попеременно смотришь на этот здоровенный генштаб ВМС и на более чем скромные суда ВМС, становится смешно! Нашим адмиралам лучше это здание не показывать: помрут от зависти!
На следующий день корабль пришёл в Буэнос Айрес. Об этом городе я впервые услышал ещё в далёком 1942 году, в эвакуации:
За окнами - пурга. Мороз - сердитый,
И ветер прорывается извне.
Я коротаю время с бабой Витой
В нетопленной челябинской избе.
Нам голодно, но взгляд бабули светел,
Когда она рассказывает мне,
Что мiсто Бонасарес есть на свете,
В какой-то неизвестной стороне.
Там буду я. Лишь подрасту немного,
На станцию схожу, куплю билет,
И ждёт меня далёкая дорога
В край солнца, хлеба, яблок и конфет.
Мечта о чудном городе, конечно,
Не скрасила бабулино житьё.
Челябинское кладбище навечно
Явилось Бонасаресом её...
А я подрос. Но в памяти осталось
Название, не ведомое мне.
Конечно, это был Буэнос Айрес,
Богатый и приветливый вполне.
Наверно, кто-то, отчий дом оставив,
Добравшись до серебряных краёв,
Прислал письмо в родимый Миколаiв
О диве, где, лишь сумерек покров,-
Огнями зависает тёплый город,
В нём каждый благоденствие нашёл.
Там позабыто, что такое голод,
Холера и чума. Там - хорошо!
Танцуют танго в сладостной истоме,
Неведом за детей и внуков страх,
Там добрая земля, там нет погромов,
Что каждый год в таврических краях.
И эти слухи в воздухе витали,
И эту смесь из правды и вранья
Взлелеяла, запомнила, впитала
Безграмотная бабушка моя.
*****
Жизнь - позади. Я бережно касаюсь
Былого, я нащупываю нить...
Пора. Пора слетать в Буэнос Айрес,
Надежды бабы Виты воплотить.
И вот свершилось: я в Буэнос Айресе. Чтобы получить полное представление о городе, мы заранее, через Интернет, договорились об экскурсии с русской жительницей аргентинской столицы. Мы встретились на выходе из порта, и целый день Людмила возила нас по городу, показывая и рассказывая. Нам представился многоликий огромный мегаполис: от дворца президента до парков и даже до района трущоб, в котором мы, правда, не вылезали из машины. К сожалению, районы трущоб есть почти во всех странах Латинской Америки, от Мексики до Аргентины. Одни бразильские фавелы чего стоят! Причины две: сильное имущественное неравенство при недостатке эффективных социальных программ и тёплый климат, позволяющий жить в трущобах. К сожалению, эта социальная среда порождает целый ряд криминальных проблем, из которых для туристов самой болезненной является проблема воровства. Мы были предупреждены заранее, поэтому попытка ограбления была нами пресечена. А вот супружескую пару из Чехии ограбили. В результате они потеряли все видео- и фотоматериалы, заснятые во время круиза. Обидно-то как! Увы, воры продолжают свою деятельность, а полиция - свою бездеятельность. В этом смысле Буэнос Айрес не хуже и не лучше других городов.
А в остальном - восторгам не было конца. Начнём с главного проспекта города, Авениды 9-го июля, на которой, кстати, находился наш отель. Москвичи, питерцы, парижане или берлинцы (список можно продолжить!) могут только развести руками, если узнают что на этой самой «авениде» по семь-восемь полос движения в КАЖДОМ направлении, не считая боковых проездов, в которых имеется ещё по три полосы с каждой из сторон. Другие авениды, конечно, поуже, но тоже не бедные. Короче, ни одной пробки я так и не увидел. Город создавался с размахом, правители не скупились ни на памятники, ни на красивые здания, ни на архитектурные ансамбли. Всё делалось по-купечески шикарно, хотя и не больно изысканно: известнейшие европейские архитекторы не спешили в далёкую страну, и Буэнос Айрес застраивали местные зодчии. Тем не менее, результат получился отличный. Даже кладбище в районе Риколето, где, кстати, покоится знаменитая Эвита де Перон, национальная любимица аргентинцев, являет собой несомненный шедевр. Это настоящий город мёртвых. В нём нет могил - только многоэтажные склепы, причём этажи идут вниз, образуя пространства, в которых покоятся усопшие. Таких красивых надгробий и склепов я не видел нигде. И всё сделано из натурального камня!
Вцелом, город своим роскошеством напоминает Сидней, где также каждый гость чувствует себя комфортно среди богатых зданий и величественных памятников. Ну, а тонким ценителям архитектуры могу предложить улицу Зодчего Росси в Питере, или улицу Риволи - в Париже...
Кстати, о Париже я вспомнил не случайно. Подобно Монмартру, в Буэнос Айресе есть район Ла Бока, населяемый «богемой». Только если Монмартр расположен на горе, то Ла Бока - в низменной местности, находящейся под угрозой наводнения. Небольшие домики построены из бросовых досок, шифера и прочих строительных материалов, которые, по большей части, были сворованы с ближайшей судоверфи. Там же люди покупали по невысокой цене или просто воровали краски, оставшиеся после постройки или ремонта кораблей. Сложные оттенки на воде не смотрятся. Поэтому цвета красок хотя и были самыми различными, но непременно чистыми. Поэтому и дома в Ла Бока издали выглядят как ковёр, сделанный из ярких цветных заплаток! Это сразу создаёт какое-то праздничное настроение.
Меня пленил район La Boca:
Пускай от центра он далёко,
Пускай мощён он как попало,
Пускай домов красивых мало,
Зато - какие аргентинцы,
Какие здесь девичьи лица,
Какие песни неустанно
Звучат! Как здесь танцуют танго!
Для глаз влюблённых - уйма пищи,
Здесь каждый сыщет то, что ищет!
Здесь зарождаются романы,
Здесь люди от веселья пьяны!
И, пусть сужденья не глубоки,
Мне очень нравится La Boca!
В этом бойком районе много художников и скульпторов, продающих свои произведения, много магазинов и магазинчиков. Даже, если это без претензии на высший класс, то, всё равно, очень трогательно. Богема, приятная ненавязчивая богема!
А претензии на высший класс - в центральных районах, где сосредоточены шикарные театры и концертные залы. Мы побывали в великолепном театре «Танго», где в двухчасовом представлении показана вся история этого танца, где исполнительский уровень всех артистов - высокопрофессиональный. Побывали и в кафе «Тартони», интерьер которого выполнен в стиле Арт Нуво. Это место посещали многие известные люди искусства, гостившие в Буэнос Айресе. Кафе и сейчас облюбовано местными ценителями танго. В «Тартони» инструментальный ансамбль играет в несколько модернистской манере, показавшейся нам нарочитой. Впрочем, танго - всегда танго!
На подиуме пара. Он
Неотразим идальго статью.
Увы, не создан лексикон,
Чтобы синьориту описать мне.
Не отвести влюблённый взор,
Я - в их необъяснимой власти:
Мгновенье каждое – amor,
И каждый шаг - кипенье страсти.
Я потрясён, я опьянён,
Я слышу, кровь стучит в аорте,
Мне пульс даёт банданеон
Своим стаккато, меццо форте.
Пусть танго сотня лет, но вновь
Гляжу взволновано на сцену.
Как хорошо, что есть любовь,
И Терпсихора с Мельпоменой!
Как хорошо, что довелось
Увидеть не в мечтах, а явью,
Как хорошо, что всё сбылось,
О. танго, te amo, I love you!
Аргентинцы — добрый, весёлый и отзывчивый народ. Я обратил внимание на то, как молодые люди ведут себя при встрече на улице или в кафе: они целуются, причём мужчины целуются не только с девушками, но и друг с другом. Поцелуи носят сугубо дружеский характер. Народ симпатичный, мы встречали много красивых, запоминающихся лиц обоего пола. Здесь европейцы (в основном, испанцы и итальянцы) мало смешивались с индейцами. Получился испано-итальянский тип, который, на мой вкус, несмотря на невысокий рост, выглядит лучше его составляющих. Очередная загадка генетики! Очень красивые лица встречаются как среди молодёжи, так и у мужчин средних лет: пышная седина им к лицу. Поймал себя на мысли, что приятно, радостно жить среди красивых людей, даже если все они черноволосые и тёмноглазые!
И особо запомнилась шумная тусовка девочек-подростков, изливавших посредством «речовок» свою любовь к модному среди них канадскому певцу Джастину Биберу. В самом центре, у Обелиска, символа города, собралось около пяти сотен фанаток. Визг стоял страшнейший! Полиция перекрыла одну из восьми полос, дабы какая-либо экзальтированная девочка, оступившись, не попала под машину.
Людмила рассказала нам, что в Аргентине давно сформировалось уважительное и почтительное отношение к женщине. Если женщина идёт по улице, и ей вслед что-то сказали, она может не сомневаться в том, что сказали что-то хорошее.
Политическая активность народа не заметна, если не считать палаток, расставленных на главной площади, у президентского дворца. Этот «лагерь», - объяснила Людмила, - организовали люди, выбивающие себе льготы, как участники Фолклендской войны с Англией. Полиция никого не трогает, требуя лишь соблюдения санитарии и гигиены. Весь юмор ситуации состоит в том, что никто из протестующих не воевал: пока их призывали в армию, война закончилась. Однако они считают, что испытали от призыва стресс, и, стало быть, пострадали. Я подошёл к ним поближе, посмотрел на их заросшие, злобные лица, вспомнил почти такие же физиономии «ветеранов» вьетнамской войны, которые 20 лет назад базарили на улицах Сан-Франциско, вспомнил бомжей из других стран, и тут для меня воочию, во всем своём ужасе предстала последняя фраза Коммунистического Манифеста: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Слава Богу, не соединились...
*****
От путешествия осталось замечательное «послевкусие». Конечно, мы не увидели ни памятников мирового значения, ни уникальных творений матушки-природы, но были великолепные пейзажи, приятные города и приветливые люди. И пусть они могут похвастаться лишь музыкой, танцами да какой-никакой литературой, пусть их «купеческая» архитектура и помпезная скульптура напоминают творения московского ваятеля грузинского происхождения, латинос создают ауру доброты и радости жизни. Приятно находиться среди них. Это дорогого стОит. Спасибо им.
"Человек предполагает, а Господь - располагает"...
Так сложилось, что февраль у нас оказался свободным. Стало быть, можно попутешествовать, - не торчать же дома зимой! И вопрос «куда?» решается просто: туда, где сейчас лето, в Южное полушарие. Вот и выбрали мы интересный маршрут: Сантьяго - Вальпараисо (Чили), далее - круиз на юг, вдоль тихоокеанского побережья, с посещением различных портов, фиордов, и так до самого мыса Горн, а затем - на север, уже вдоль атлантического побережья до Монтевидео (Уругвай) с заходом в устье Ла-Платы. В Буэнос - Айресе круиз завершался, а мы заранее приняли решение пробыть ещё три дня, дабы наглядеться на этот экзотический мегаполис.
Сидя в Москве, Питере, Нью-Йорке или Сан-Франциско, далеко не всегда можно представить, какова жизнь там, за экватором, в южной дали. Поэтому наше путешествие содержало много неизвестного, не говоря уже о той природе, которую довелось увидеть. Вояж был просто обречён на успех, и только погода могла несколько испортить впечатление. К счастью, даже этого не случилось: каждый день и океан, и снеговые горы и вулканы, и белые города и посёлки, возникавшие на нашем пути, были залиты светом яркого, истино южного солнца.
И конечно же, нам были интересны тамошние люди. При взгляде из Северного полушария, народы Южной Америки представляются эдакими «усреднёнными» латинос, плюс некогда завезёнными в качестве рабов африканцами. Да, есть ещё индейцы, которые, по слухам, кое-где сохранились. Вот и всё. Мы крайне мало знаем об истории этих стран и народов. А ведь она была весьма не простой: не только каждая из стран рано или поздно начинала борьбу за свою независимость от метрополии, но и между самими латиноамериканскими государствами возникали конфликты, порою военные. Наконец, испанский (кастильский) язык за несколько веков приобрёл в разных странах различия, заметные на слух даже человеку, не говорящему по-испански. И, приземлившись в Сантьяго, я вскоре обнаружил, что Чили - не Мексика, не Коста-Рика, не Панама и не Сальвадор, что чилийцы внешне не похожи, скажем, на мексиканцев, что их испанский язык не совсем такой как в других странах. Позже я узнал (прочитал в вездесущем интернете), что более 60% населения - метисы. Негров почти нет, но в небольших количествах имеются представители ряда европейских народов.
Первая прогулка по городу произвела на нас в целом приятное впечатление. Много памятников, старинных интересных зданий, центр удобно спланирован, что делает транспортные пробки маловероятными. Сантьяго - город весёлый и красивый, люди приветливые и общительные даже тогда, когда не понимают по-английски. В каждом кафе или ресторанчике установлен большой плоский телевизор, на котором показывают... догадайтесь с первого раза!... конечно же, «футболь», в основном, записи матчей известных команд. Голы так и сыплются в ворота на радость посетителям кафе или пивнушки. Ну, а в случае прямой трансляции время от времени можно услышать слово, содержащее букву «о» в количестве 10-20 штук: «гооооооооооооооль!». На улицах мало мусора, за исключением продуктов диссимиляции бродячих собак, коих в Сантьяго (как и в Вальпараисо) великое множество. Собака в Чили - почти священное животное. Их очень любят, их подкармливает всякий прохожий, они, в свою очередь, не агрессивны, ведут себя тихо, людей не боятся. И не удивительно: в Вальпараисо, во время холодной и сырой зимы, группы добровольцев ходят по местам, где собаки устраивают «ночлег», и кладут подстилки, дабы уберечь животных от ревматических болезней! (У нас, в Сан-Франциско такой заботы удостаиваются лишь бездомные люди!) Какой резкий контраст с Мексикой: там и собаки, и кошки смертельно напуганы людьми. Мексиканских друзей человека даже не подкормить: стоит протянуть в их сторону руку, как они шарахаются, будто в руке — булыжник!
Ещё удивили нас в Сантьяго гигантские порции еды в кафе и ресторанах: это нечто умопомрачительное. Одной порции вполне хватило бы на двоих-троих. При этом, тучные люди в Чили, пожалуй, встречаются реже, нежели в США.
В то же время, прогулки по городу неприятно поразили тем, что немало старинных зданий, представляющих несомненную архитектурную ценность, находятся в критическом состоянии. На эти храмы и дома просто больно смотреть: огороженные примитивными и неопрятными заборами, подпёртые брёвнами, они, несомненно, превратятся в руины после очередного землетрясения. Разумеется, в Чили, одной из самых развитых и богатых стран континента, можно было бы спасти эти памятники, да, видимо, у властей нет ни желания, ни воли.
Народ Чили очень сильно политизирован: стены ряда домов исписаны «граффити» политического содержания (вроде: «Капитализм — это смерть!»), на некоторых центральных площадях шли митинги, на пешеходных улицах отдельные «трибуны» что-то громко и весьма выразительно вещали. Правда, их никто не разгонял и не очень многие слушали. Полицейские молча наблюдали за происходящим, не вмешиваясь в течение событий. Вообще, полиция здесь строгая. На улицах городов неукоснительно действует «сухой закон», и только в Новый год разрешили выпивать вне кафе или ресторанов. Результат был предсказуем: в девять утра уличная пьянка продолжалась. Полиция не стала уговаривать, а привела в действие водомёты... Кстати, среди полицейских немало симпатичных девушек. Я невольно сделал вывод: самые красивые девушки Чили идут служить в полицию. Штатские представительницы прекрасного пола не сильно впечатлили. Да и среди представителей сильного пола аполлоны встречались не часто...
У президентского дворца «Ла Монеда» (название связано с тем, что когда-то, ещё при испанцах, в этом здании находился Монетный двор) происходят зрелищные разводы караула. Военный оркестр играет не столько бравурные марши, сколько вальсы и музыку из опер Верди. Невольно вспоминаются события 1973г., когда этот дворец захватили военные хунты. Чилийцы, в отличие от иных народов, не мусолят своё прошлое, а смотрят в будущее. Нигде не упоминаются ни Альенде, ни Пиночет. Но в «Лондонском микрорайоне», у небольшого дома, где во времена хунты располагалась местная «Лубянка», в покрытый гранитной брусчаткой (как в Москве, на Красной площади) тротуар вмурованы бронзовые таблички с именами погибших, в основном совсем молодых людей. России этот опыт не перенять: слишком много брусчатки потребуется...
На другой день мы съездили в замечательный портовый город Вальпараисо, чем-то отдалённо напоминающий Неаполь. Город привольно раскинулся на горном массиве, который ниспадает в широкую, просторную бухту. Здесь - главный торговый и военно-морской порт Чили. Вальпараисо признан историческим наследием ЮНЕСКО, рассказывать о нём можно долго, а ещё дольше можно им любоваться. Он красив с любой точки наблюдения: с гор, по которым ползают около 15 фуникулёров, с берега бухты, с высокой палубы круизного лайнера. И отовсюду открываются завораживающие городские пейзажи. В такие города влюбляешься сразу и навсегда! Именно из Вальпараисо отправил чилийского разбойника Хоакима Мурьето в своё последнее путешествие национальный поэт Пабло Неруда, горячо любимый и почитаемый в стране. Кстати, находясь в автобусе, который вёз меня из Вальпараисо в Сантьяго, я увидел в руках у пассажира, чилийца лет тридцати, книжку стихов, которую он читал в течение всего рейса. Подобное я наблюдал разве что в России лет, эдак, 25 назад... Любопытно, что читал он вслух, хотя и не громко.
Пабло Неруда правильно поступил, отправив своего героя именно из Вальпараисо. Чили занимает сравнительно узкую полоску земли, простираясь с севера на юг на четыре с половиной тысячи километров. На столь огромной дистанции есть немало различных портов, но этот город, такой тёплый и такой родной, наилучшим образом ассоциируется с понятием родины, которую покидал чилийский разбойник.
Нет счёта посещённым городам,
В низи долин и в поднебесной выси,
Но есть такой, который тут и там:
Знакомьтесь, господа, - Вальпараисо.
Здесь жизнь играет в каждом уголке,
И не скрывает дымка нежным флёром
Ни оконечность бухты вдалеке,
Ни множество его фуникулёров.
Передо мной строений пёстрый ряд,
От склонов гор и до портовых пирсов.
Не отвести мне восхищённый взгляд,
Я полюбил тебя, Вальпараисо!
Поднявшись на фуникулёре, мы оказались в замечательном районе церквей, ресторанов и просто красивых домов и домиков. Улочки - узкие и крутые, но автомобили проезжают нормально, а почти с каждого перекрёстка открывается интересный вид на нижнюю часть города и порт. В этом районе особо запомнился протестантский храм. Пастор, сильно бородатый полу-немец, полу-швед лет, эдак, под семьдесят, отнёсся к нам как землякам (из Питера!), и подробно рассказал о здании. Ему было что поведать: кирха внутри категорически не симметрична, ибо с левой стороны хоры поддерживаются элементами конструкции старого парусного корабля. Дерево прекрасно сохранилось, все эти стрингеры и шпангоуты покрыты лаком и создают уникальный интерьер. Пастор сказал нам, что он очень доволен своей жизнью: власть в Чили светская, религии не притесняются. И прихожан хватает: есть и немцы, и скандинавы. Двери открыты целый день, и ежели у кого-то возникнет вопрос или срочное дело, пастор всегда готов помочь советом. Это не русская церковь, закрытая большую часть времени на амбарный замок, да со строгим батюшкой, который удостаивает паству вниманием лишь в определенные часы.
Наше морское путешествие также началось в Вальпараисо. Огромный корабль (водоизмещением 92 000 тонн) медленно, как бы нехотя, отошел от причальной стенки и неторопливо направился в океан. Стоял тёплый воскресный день. На берегу находилось много горожан, акватория порта была заполнена прогулочными катерами и яхтами, с которых люди, улыбаясь, прощально махали нам вслед. Я смотрел на этот прекрасный город, и было больно расставаться, подобно тому как было бы больно расставаться с девушкой, в которую влюбился накануне...
Корабль взял курс на юг, и через день мы бросили якорь в Пуэрто Мотт. Именно бросили якорь, ибо там нет пирса, куда бы мог пришвартоваться наш лайнер. На берег нас доставляли «тендеры» - разъездные катера, спущенные с борта нашего судна. Команда отличалась великолепной морской выучкой, и наш десант прошел быстро и организовано. Так же хорошо прошла береговая экскурсия на ферму по разведению ламы гуанако, на речные пороги и вулкан Осорно, создававший на фоне буйной летней зелени великолепный вид своей ослепительной снеговой вершиной, напоминающей огромную сахарную голову. Собственно, этот вулкан и питает водой целый каскад порогов, водопадов, и не только их: рядом находится большое пресноводное озеро с песчаными пляжами. Так что самою природою здесь создан курорт. И чилийцы это оценили. По берегам озера - немало добротных отелей, сюда захаживают иностранцы, а в городе стоит памятник семье немецких колонистов, стоящих напротив индейцев, любезно приглашающих в страну бледнолицых братьев из Европы. Такая вот политкорректная дружба народов!
А наш корабль шёл всё дальше на юг. Солнце по-прежнему светило ярко, но грело всё меньше. Когда мы вошли в Магелланов пролив , в порт Пунта Аренас, стало холодновато. Тут пришлось купить самодельный свитер из шерсти гуанако, - лам, которых мы «лицезрели» накануне.
На центральной площади города, выполненной в старо-испанских архитектурных традициях, с непременной «иглесой» на восточной стороне площади и несколько вычурным памятником в центре, стоял он, Фернан Магеллан, отважный мореплаватель, впервые прошедший проливом, отделяющим Огненную землю от континентальной Америки. Когда представляешь себе, как на утлых парусных корабликах несколько десятков моряков шли неведомым путём, среди почти безлюдных и почти безлесых скал, становится страшно по сей день! Даже при «счастливом плавании» люди гибли от болезней и от ранений в боях с туземцами, как, в частности, и сам Магеллан. Так что он поправу заслужил окончательно закрепившееся название пролива, который почему-то переименовывали даже чаще, чем Санкт-Петербург. Впрочем, в отличие от Питера, проливу никогда не присваивали имя Ленина, испанцы были поизобретательнее: одно из прежних названий звучало так: El estrecho de todos Santos, - Пролив всех Святых.
Вблизи Магелланова пролива находится цепь фиордов, и в наш круиз входило крейсирование по ним. Конечно, южноамериканские фиорды не такие величественные, как норвежские или новозеландские, нет таких огромных водопадов, таких перепадов высот, но зато и дождей не было, и можно было выйти на палубу без зонтика!
Наш путь лежал дальше на юг - в канал Бигля. Так называется естественный пролив между рядом островов Огненной земли, по которому некогда проходил парусник «Бигль» с Ч.Дарвином на борту. Именно в этом путешествии у гениального англичанина выкристаллизовались идеи, лёгшие в основу его учения.
Часть северного берега канала Бигля принадлежит Аргентине, остальное - Чили. На канале находятся два населённых пункта: самый южный город Земли - Ушуайа (Аргентина) и самая южная военно-морская база - Пуэрто Уильямс (Чили). Мы пришвартовались в Ушуайе и оттуда на катамаране отправились смотреть пингвинов и прочих диковинных птиц и животных. Сам канал по ширине и по высоте окружающих его гор немного напоминает Кольский залив, но горы здесь островерхие, крутые, а потому более величественные и грозные.
Самым интересным и запоминающимся было посещение колонии пингвинов. Этих птиц, конечно, можно увидеть и в зоопарке, но впечатление создаёт именно колония. Несколько сотен или тысяч птиц сидят, стоят, лежат на берегу. Время от времени некоторые из них, в одиночку или небольшими группами подходят к пологому берегу попить водички или поплавать. И почти никаких звуков: здесь не курятник! Издали плавающий пингвин похож на утку: бОльшая часть его тела находится в воде. Но на близком расстоянии прекрасно видно, как слитно работают его лапки и крылья, превращённые теорией Дарвина в плавники. И... полнейшее равнодушие к людям. Люди живут в своём мире, пингвины - в своём. К счастью для последних, эти миры пока не слишком пересекаются.
Не могу не сказать об Ушуайе: несмотря на круглогодичный холод, на пронизывающий ледяной ветер с Антарктики, город производит, я бы сказал, весёлое, радостное впечатление. На улицах много автомобилей, дома - ослепительно белого цвета, так что в лучах яркого, хотя и холодного солнца, они выглядят празднично, нарядно. Прямо, курортный город! К тому же, народ - неунывающие, жизнелюбивые аргентинцы. Из кафе, ресторанов и магазинов звучит зажигательная латиноамериканская музыка. От города отходят асфальтированные дороги, в порту разгружаются торговые суда, - короче, ничто не напоминает туристу о том, что рядом находится край земли, тот самый мыс Горн, самая южная точка нашего путешествия.
Однако, попасть в эту «точку» не просто, ибо район весьма опасен для мореплавания. Немало кораблей и людей навсегда исчезли в холодных водах. Остов, как минимум, одного из погибших кораблей по сей день напоминает о произшедших трагедиях. Поэтому проводку судов обслуживают лоцманы. Но, поскольку канал является границей Чили и Аргентины, возникают любопытные ситуации. Наш лайнер, выйдя из Ушуайи с аргентинским лоцманом на борту, прошел около часа и остановился посреди пролива, на траверзе базы чилийского ВМФ, Пуэрто Уильямс. Я, примостившись к огромным окнам концертного зала, расположенного в носовой части корабля, с любопытством наблюдал за показавшейся мне странной ситуацией. Шли мы, шли одни по проливу, и вдруг встали. Корабль, подрабатывая машинами, удерживался в середине пролива. Я сразу не сообразил, в чём дело, но ко мне подошла словоохотливая испаноязычная туристка, и разразилась эмоциональной тирадой, в которой явно слышалось недовольство. Заметив, что я, скажем так, не всё понял, она перешла на английский, который оказался вполне приличным. Выяснилось, что уже немало лет чилийцы и аргентинцы не могут договориться о правилах прохождения пограничных акваторий. Все возмущаются, а воз и ныне там... В результате наш корабль был вынужден остановиться и дожидаться чилийского лоцмана. И действительно, через пять минут я увидел лоцманский катерок, направлявшийся к нам из Пуэрто Уильямс. Таким образом, к мысу Горн нас повели капитан и два лоцмана! Кстати говоря, по существующим международным морским законам, за корабль отвечает только капитан, сколько бы лоцманов ни было на борту. (Исключение сделано лишь для Панамского канала, где ответственность делится пополам между капитаном и лоцманом, ибо там очень сложное шлюзование, с электрокарами - «бурлаками», которые тянут корабли через шлюзы.)
К рассвету следующего дня мы подошли к мысу Горн. Остановились метрах в трёхстах от берега, одерживаясь машинами. На мысе - маяк, метеостанция, антенны и, конечно же, флагшток с чилийским флагом. Следом за нами прибыл ещё один круизный кораблик, раз в тридцать меньше нашего. Он подошёл гораздо ближе к берегу и спустил на воду моторные лодки, на которых пассажиры могли добраться до мыса. Мы же таких возможностей были лишены. И это - к лучшему: у нас слишком много пассажиров, да и обрывистый и крутой мыс Горн не обеспечивает безопасность пребывания большого количества людей. Мы простояли около часа, фотографируясь и фотографируя.
Я самим собою нынче горд:
Видно, впрямь, избАлован планидою:
Я встречал рассвет у мыса Горн,
По соседству с белой Антарктидою.
Бил в лицо мне ветер ледяной,
Пробирая до костей, включительно,
Но спускаться в номер, на покой,
Было, несомненно, непростительно.
Я стоял, от восхищенья пьян,
К холодине относясь стоически.
Предо мной - бескрайний океан,
То ли Тихий, то ли Атлантический.
Погода была ясная, но дул сильный, порывистый и холодный ветер. Пассажиры, вволю наглядевшись и намёрзнувшись, покидали открытую палубу. Прямо при входе вовнутрь был установлен «пост реабилитации», состоявший из здоровенных бойлеров с чаем и кофе. И все мы с радостью выпивали бумажные стаканчики с дымящимися напитками. Ну, а те, кто хотел согреться ещё больше, могли пойти в многочисленные кафе...
На подиуме пара. Он
Неотразим идальго статью.
Увы, не создан лексикон,
Чтоб синьориту описать мне.
Не отвести влюблённый взор,
Я - в их необъяснимой власти:
Мгновенье каждое – amor,
И каждый шаг - кипенье страсти.
Я потрясён, я опьянён,
Я слышу, кровь стучит в аорте,
Мне пульс даёт банданеон
Своим стаккато, меццо форте.
Пусть танго сотня лет, но вновь
Гляжу взволновано на сцену.
Как хорошо, что есть любовь,
И Терпсихора с Мельпоменой!
Как хорошо, что довелось
Увидеть не в мечтах, а явью,
Как хорошо, что всё сбылось,
О танго, te amo, I love you!
Оркестр - в ударе. Радостные лица
Взбодрили корабельный самбадром,
И с первым тактом каждый стал бразильцем,
И палуба под нами - ходуном!
Упругий ритм двудольного размера
Пьянит сильней, чем терпкое вино,
И все поют: "Ма-ма-ма-ма-йо-кьеро!"
Задорно, по-бразильски, озорно!
И, ног не ощущая под собою,
Танцует и ликует эта рать.
Ни пьяных нет у них, ни мордобоя:
Латинос, недотёпы, - что с них взять!
Здесь скуке - не бывать, печали - амба,
Веселие со страстью пополам.
Казалось, сам корабль танцует самбу,
Скользя по обезумевшим волнам.
Я ухожу на край земли.
Там круглый год бушует вьюга,
Там север теплится вдали,
И лишь Антарктика на юге.
Там Дрейк пройти сумел пролив,
Не меркнет Магеллана слава,
И Горн шальной войдёт по праву
В мой туристический архив.
Увижу глыбы ледников
И аргентинские пампасы,
И пыль отринутых веков,
И новых веяний гримасы.
Маршрут отменный я нашёл,
Надеюсь на погоду тайно.
Пускай нежданно, пусть случайно,
Но верю: будет хорошо!
В тех краях, где ночи - чудо,
Где "зефир струит эфир",
Удержать себя от блуда
Сможет, разве, дезертир!
Дон Жуан, испанец страстный,
Дворянин, отнюдь не жлоб,
Ополчась на пол прекрасный,
Пол-Севильи перегрёб,
Дав недремлющим поэтам,
Драматургам всех мастей,
Превосходные сюжеты
Для писательских затей.
Так и жить бы раздолбаю,
Но лелеют злобу те,
Кто талантом не сверкает,
И, к тому же, импоте...
Пал он жертвою расправы,
Получив за всё сполна...
Вот такие были нравы,
Вот такие времена.
И унёсся прах по ветру,
Не осталось ничего,
Лишь восславили поэты
Хобби грешное его.
Я Штаты принял как бальзам
Ещё детсадовским ребёнком,
Когда давали булку нам
С американскою сгущёнкой.
И в тот далёкий сладкий миг
Едва начавшихся открытий,
Навек запомнил слово milk
На незнакомом алфавите...
А нынче - двадцать лет уже,
Как, одолев маршрут не близкий,
Я прилетел на ПМЖ
Из Петербурга в Сан-Франциско.
За этот срок, чего скрывать,
Стал гражданином я поправу:
Грешно чужбиной называть
Гостеприимную державу.
Среди многоголосья тем
Неоспорима доминанта:
Здесь хорошо уж только тем,
Что власть лелеет иммигранта,
Что нет непрошенных гостей,
Пронизанных печалью хлипкой.
Здесь хорошо среди людей,
Дарящих встречному улыбку.
Я благодарен сотни раз
За всё: за все улыбки эти,
За равноправие, за джаз,
И за сгущёнку в сорок третьем.
За захваченного на территории Израиля одного военнослужащего палестинцы получили в обмен 1027 террористов, готовых продолжить свою деятельность. 79% израильтян поддержали это решение. Среди иммигрантов из России таких нашлось 24%. Таким образом, инстинкт самосохранения у большинства экс-россиян пока ещё наличествует.
Мы с тобой одних кровей,
Генам повинуясь.
Ты - еврей, и я - еврей,
Потому волнуюсь.
Или зря учили нас
Древности умищи:
Зуб - за зуб, а глаз - за глаз,
Не один за тыщу!
Распустили дикарей, -
Впереди - расплата.
Я - еврей, и ты - еврей,
Только - "поцеватый".
Это было летним вечером,
Плыл туман на бережок,
Где-то птички пели певчие,
Кукарекал петушок.
Мы гуляли по-над речкою,
В наступающую тьму.
Нас вела тропа извечная,
Всё, казалось, шло к тому.
Но, увы. Дела любовные
Пострадали нипочём:
Только речи пустословные
Обо всём и ни о чём!
Час кивал я понимающе,
Но потом угас и сник:
Ей потребен был внимающий,
Ей не нужен был мужик.
И во сне не напророчится.
Слов поток - неудержим.
Ну когда, когда же кончится
Этот каторжный режим?!
Нет, не светит индульгенция,
Лишь судьбы немой смешок...
Тихо падала потенция,
Спал уставший петушок.
*****Моим друзьям - технарям и поэтам*****
Мы - технари. И не велик почёт:
Удел наш - двигуны, железо, платы.
Пусть надувает щёки рифмоплёт,
А мы - цивилизации солдаты.
Но нас не будь - творил бы автор в стол,
Родным и близким (бедным!) в наказанье,
А, с интернетом, вышел на простор,
Сыскав давно искомое признанье.
Достойна ль пиетета эта рать?!
Пустая почесть портит человека.
Нам стих сложить - два пальца обосс..ь,
А этим гвоздь забить - проблема века!
И посему, поныне, словно встарь,
Верша свой долгий путь по белу свету,
Я радуюсь тому, что я - технарь,
И благодарен Господу за это.
В стороне от политики жгучей,
От злословий, к которым привык,
Ты один мне опора, могучий,
Несгибаемый русский язык.
И, живя вдалеке от России,
Вижу то, что увидеть невмочь:
Над тобою вершится насилье,
И ничем мне тебе не помочь.
Позабыв падежи и спряженья,
Красоту уничтожив дотла,
Власть народа тебя в услуженье,
Что дворовую девку взяла.
Льются деньги рекою бесцельной,
Нефть и газ продают там и тут.
Но тебя не продать: ты - бесценен,
Ты - последний России редут.
Some Of these Days
(Shelton Brooks)
Some of these days, you'll miss your honey,
Some of these days, you'll feel so lonely.
You'll miss my hugging, you'l miss my kisses -
You'll miss me, Honey, when you go away.
I feel so lonely just for you only,
For you know, Honey, you've had your way.
And when you leave me, I know you'll grieve me.
You'll miss your little honey some of these days.
В один из дней меня оставишь,
В один из дней ты грустным станешь,
Моих объятий и поцелуев
Лишишься, милый, когда ты уйдёшь.
Лишь за тебя я душой страдаю,
Ты путь свой выбрал, тебе видней.
Меня покинув, меня отринув,
Взгрустнёшь, я знаю, в один из дней.
Топонимик будет в шоке:
Тут попробуй, растолкуй!
В Приамурье, на востоке
Протекает речка Уй.
Там горбуша нерестится,
И медведь гуляет там,
И поют немолчно птицы
По уёвым берегам.
Там турист поднимет кружку
В предвечерней тишине,
И зовёт рыбак подружку:
"Приходи на Уй ко мне!"
И у многих есть желанье
Посетить то место вновь:
Недосказанность названья
Стимулирует любовь!
*****
Тёзка-речка на Урале
Существует. Не беда:
Два Уя - на Русь, едва ли
Слишком много, господа!
Норвежец Андрес Беринг-Брейбик всколыхнул мир: хладнокровно расстрелял участников молодёжного лагеря на острове Утойя... Люди в ужасе и негодовании. Как могло такое случиться? Где была полиция? Почему? За что?
Вопросов больше, нежели ответов. Тем более, убийца — типичный северянин, не араб, не афганец, не чеченец, не ... Список можно продолжить в соответствии с предпочтениями читателя. Но нужно ли?
Естественно, менее всего людей интересует, что это был за лагерь. А зря.
“В распоряжение редакции "Аруц7" попала программа мероприятий молодежного лагеря на острове Утойя, организованного под эгидой правящей Лейбористской партии Норвегии: обсуждение бойкота израильской продукции, конкурс на лучший антиизраильский лозунг, и игра в "прорыв блокады сектора Газа".
Организаторы мероприятий оснастили лагерь всем необходимым, чтобы игра в "прорыв блокады сектора Газа" была максимально похожа на реальность: в распоряжение молодежи была предоставлена настоящая лодка, участники разделились на группы - одна должна была имитировать сопротивление Израиля, а другая - продвинуть лодку на максимальное расстояние, преодолевая сопротивление.
Если бы не расстрел участников этих мероприятий Андресом Беринг-Брейбиком, никто бы и не узнал, какого рода активным отдыхом занималась в этом "норвежском Артеке" молодежь, свезенная на остров Утойя со всего мира...”
Уважаемый читатель: вот так начинается новый холокост. Исподволь, под видом молодёжных игр людям прививается антисемитизм. Гитлер тоже любил спортивно-массовые мероприяния. Они начинались в живописных лесах Германии и закончились в Заксенхаузене и Аушвице.
А в данном случае ни арабы, ни евреи не при чём, ибо и тех и других в Норвегии очень мало. Но в этой европейской стране хорошо сохранились споры Квислинга.
Только ли в этой?
И сколько ещё подобных лагерей развёрнуто по всей Европе?
*****А.Ивантеру*****
Я приехал в мой город. Я вновь в этом зале,
Где Орфеем пленён был, совсем молодым,
Где девчонки - студентки по хорам порхали,
Попадая туда по билетам входным.
Филармония. Остров несметных сокровищ,
Нескончаемый кладезь великих имён.
В этой ложе, мне помнится, сам Шостакович
Отдавал восхищённому залу поклон,
Здесь Ван Клиберн играл на роскошном Стэйнвэе,
Разноликих блистательных звёзд - небосвод,
А на сцене, на скрипочках, в профиль - евреи,
А на медных, как правило, русский народ.
И оркестр исполнял вдохновенно и слитно,
Повинуясь призыву высокой судьбы.
Постоянный аншлаг был... А нынче обидно:
Не увидеть за лишний билетик борьбы.
Впрочем, стоит ли мне беспокоиться всуе?
Время мчится, прогноз безнадёжно нелеп.
Весь партер поседевший, а хоры пустуют:
Молодым предпочтительны рок или рэп.
Знать, такая сложилась судьба поколенья.
Пусть народ избирает кумиров иных,
Только мне не забыть этот пир Возрожденья,
Эти дивные звуки столетий былых.
Знать, попутал бес нахала:
Зависти не скрою.
Где-то тучка ночевала,
Жаль, что не со мною.
Проклинать судьбу лихую,
Вспоминать, и только...
И не спится в ночь глухую
Пожилому волку.
Были ветви - стали сучья,
Зелень поредела.
Проводил немало туч я
В дальние пределы,
Вот и эта в путь пустилась
По дороге вольной,
Охмурила, обольстила
Горы, колокольни...
Долетит до веси русской,
До седой отчизны,
И дождём прольётся грустным
По прошедшей жизни.
Мы оба тайма бодро отыграли.
Дальнейший путь - харонова ладья.
Но торопиться следует едва ли:
Добавочное время дал Судья.
Так не для нас ли утренние птицы
Взорвали щебетанием сады?!
И не для нас ли солнце растворится
В прохладе освежающей воды?!
И, сделав физзарядку спозаранку,
Не нам ли не отбить судьбы удар?!
Не нам ли не разжечь под вечер баньку,
Попить пивка, поставить самовар?!
Коль скоро Бог изволил век продлить,
Священный долг - не доживать, а жить!
Листая жизни яркие страницы,
Не пропущу Флоренцию, Уффици.
Здесь - красота вселенского размера,
Триумф ума, несокрушимость веры,
И неспроста Фирензы* покровитель
Не кто-нибудь, - сам Иоанн Креститель!
Случилось так от Бога: эти стены
Вобрали то, что истинно бесценно.
Что ни музей - то очередь при входе,
Но нет в помине ропота в народе,
Поскольку каждый в городе-музее
Себя не ощущает ротозеем.
Здесь русский парень из Тьмутаракани
Нам зафугачит Баха на баяне,
И гром рукоплесканий разразится
Под стройными колоннами Уффици.
Здесь окруженье действует на чувства,
Сплетая воедино все искусства.
В Уффици - утончённости вне меры:
Сколь грациозны дамы, кавалеры!
И пялишь околдованные вежды
На лица, несравненные одежды,
А из окошек смотрится шикарно
Старинный "Понте Веккьо" через Арно!
Здесь воздух, напоённый Возрожденьем.
Синдром Стендаля - стук сердцебиенья,
И кровь кипит в неукротимых жилах,
И красотой пресытиться не в силах.
И этим дням до смерти не забыться:
Италия. Флоренция. Уффици.
________
Firenze (ит.) - Флоренция
Лишь распахну я сайты, вижу вмиг:
Шагает дурь по матушке-планете.
Созвездие бессмысленных интриг
И днём, и ночью светит в интернете.
Я открываю ленту новостей,
И чую, будто смрад несёт с экрана
От грязных одеяний дикарей,
Головорезов, чокнутых Кораном.
Где президенты, светочи умов,
Премьеры, просвещённая Европа?!
Политкорректность - путы пердаков,
Потомков тех, кто Гитлера прохлопал.
Расхристанных веков на рубеже,
Мир затрясли нешуточные страсти.
Беда не в том, что глупость - неглиже,
А в том, что дураки, увы, во власти.
И в самом деле, мне удалось найти адвоката, - молодого, высокого, русоволосого и стройного американца. Он согласился работать в “кредит”. Не могу сказать, что адвокат мне понравился: ощущалась некая примитивность мышления, прямолинейность, но хватка у него была хорошая, как в прямом, так и в переносном смысле: он взял себе по максимуму, 40% от выигранной суммы. При этом он сразу заявил, что бороться за квартиру бесполезно, а вот деньги за несправедливое увольнение выиграть можно. Предполагаемая сумма выигрыша – от 50 до 100 тысяч долларов. Я подписал с адвокатом контракт.
А тем временем мистер Бёрк подал на меня в суд на выселение. Однако, целый месяц посыльный суда не мог мне вручить повестку. Ведь незадачливый президент сам же отключил мой телефон! Домофон не работал. Как же меня найти?! Впрочем, суд надо мной так и не состоялся, ибо адвокаты между собой договорились, что я оставлю квартиру до 1 февраля 2006г.
Свой день Рождения я отметил написанием триолета:
Уходят в небо кипарисы,
Уходят годы навсегда.
Найдя приют в лазурной выси,
Уходят в небо кипарисы.
Недостижимы компромиссы:
Один закон, одна беда.
Уходят в небо кипарисы,
Уходят годы навсегда.
Вообще, поэтическая деятельность была на тот момент весьма полезным отвлекающим фактором. Ведь мы с Машей остались наедине с нашими проблемами. Конечно же, все друзья и знакомые знали о происходящем, сочувствовали нам, сопереживали, но реально ничем помочь не могли, кроме как в перетаскивании скарба из квартиры в дом на горЕ.
Помощь, реальная и весьма серьёзная пришла, откуда мы её вовсе не ждали. Я посетил своего постоянного врача, миссис Ли Кимберг, чтобы получить рецепт на лекарство для понижения давления. Это был обычный, плановый визит, но в ходе его я безо всякой задней мысли сообщил доктору, что больше я к ней ходить не смогу, ибо потерял работу, жильё и медицинскую страховку. Доктор, маленькая голубоглазая брюнетка лет пятидесяти, всплеснула руками и, прежде всего возмутилась: как же это больного пожилого человека могли выгнать на улицу?! Она разразилась мощнейшей тирадой (на английском языке), суть которой могла бы быть переведена неизвестным американскому доктору афоризмом из советсткого кинофильма “Зигзаг удачи”: “Я буду бороться за тебя!”
Для начала она направила меня к социальным работникам поликлиники. Оказалось, почти в каждом медицинском заведении Калифорнии существует штат так называемых social workers. Это люди, имеющие неглубокое медицинское и столь же неглубокое юридическое образование. Их задача – решать медико-социальные проблемы пациентов. В моей поликлинике таких работников было двое: Джей и Джордж. Оба – высокие и стройные белые американцы лет от 55 до 60. Джей при первой же встрече заполнил на меня (и за меня) уйму разных бумаг и, узнав, что я родом из России, заметил, что очень любит русский балет, а также стихи русского поэта АкматОва. Жаль, он не помнил фамилию переводчика, и я не знаю имени того, кто открыл Ахматову ему и Америке.
Далее Джей перешёл от поэзии к прозе. Оказалось, что я как гражданин США имею уйму привелегий, о которых, разумеется, и не догадывался. Свою активность Джей и Джордж развили в трёх основных направлениях:
1. Получение дополнительной медицинской страховки.
2. Ускорение предоставления мне субсидированного жилья.
3. Получение пособия по инвалидности.
Первая из поставленных задач была решена за несколько дней. В результате я смог продолжать лечиться у доктора Кимберг. Более того, все лекарства, а также индивидуальные медицинские аппараты такие, как измерители давления и уровня сахара в крови, стали выдаваться бесплатно.
Исходя из моей богатой истории болезни меня поставили на государственную инвалидность (State Disability) сроком на один год, с выплатой ежемесячно 1200 баксов. Наконец, Джей и Джордж разослали письма в различные жилищные компании с просьбой ускорить предоставление мне субсидированного жилья.
В ходе моего очередного визита доктор Кимберг стала меня пытать, не возникли ли у меня нарушения сна. (Что за вопрос?! Нарушения возникли задолго до увольнения, ибо я чувствовал, к чему всё идёт, и не мог спокойно спать от мысли, что же делать дальше.) Я ответил на её вопрос утвердительно, и она немедленно направила меня к психиатру.
Психиатр, доктор Ли (тибетец по происхождению), изучив материалы, полученные от лечащего врача и подробно побеседовав со мной, поставил диагноз “Депрессивное состояние”, выписал соответствующие лекарства, и взял меня на регулярное наблюдение. Все психиатры постоянно задавали вопрос, не возникают ли у меня суицидные мысли. Ответить по-русски: “Не дождутся, падлы!” я не мог, посему ограничивался простым маловыразительным отрицанием.
А пока тучи над моей головой продолжали сгущаться. Весь наш огромный скарб, накопленный за 13 лет пребывания в США, надо было переправить в подвал дома на горЕ. Причём сам я, перетрудившись на подъёме тяжестей, схватил радикулит, и мог только сопровождать груз. Слава Богу, помогли друзья. Маша, едва сумев снять комнату (лишь на одного человека!) в квартире эмигрантов из Туркмении, совершенно неожиданно лишилась работы. Положение стало угрожающим. Но через три недели появился, всё-таки, “свет в конце туннеля”: Маша нашла новую работу, что сняло остроту материальных проблем. Я жил в доме на горЕ, писал стишки, и по 2-3 раза в неделю приезжал в Сан-Франциско по разным делам.
Как-то в феврале 2006 г. мой адвокат пригласил меня, чтобы ознакомить с полученными им материалами. Это оказалась переписка членов правления с момента моего обращения в OSHA и до самого моего выезда из дома. Я был потрясён, увидев собственными глазами, какую гигантскую работу проделали эти самые “члены”, дабы убедить всех квартировладельцев в абсолютной необходимости меня выгнать. И не лень им было! Каждый человек, читая всю эту переписку, не мог не отметить присутствие злого умысла со стороны действующих лиц. Естественно, я спросил у адвоката, как ему удалось добыть эти бумаги. Он спокойно ответил, что правление выдало документы по его запросу. Увидев, что лицо моё превратилось в огромный вопросительный знак, он пояснил, что они были обязаны выдать все запрашиваемые материалы. Любое утаивание есть уголовное преступление, а сидеть в тюрьме моим “жирным котам” вовсе не хотелось. Они даже не рискнули уничтожить хотя бы часть документов, поскольку среди пайщиков были люди, стоявшие за меня, которые могли уличить мистера Бёрка в утаивании части документов. Именно в тот момент я окончательно понял, что выигрыш процесса – лишь дело времени.
А адвокат продолжал сбор материалов. Он получил бумаги и из OSHA, и от нескольких пайщиков, и, наконец, по моему настоятельному пожеланию, послал запросы моим докторам. Те немедленно ответили, перечислив мои болезни, и подчеркнув, насколько мытьё окон и связанный с этим страх усугубляет гипертонию и диабет. Тут-то до моего юриста стало доходить, что всё это существенно. Он направил меня к доктору Бергу - судебному психиатру, специализирующимся на депрессиях. Доктор оказался старым добродушным евреем из Нью-Йорка. В течение двух с лишним часов он вёл со мной непринуждённую беседу. Время от времени мы обменивались шутками на идише, что дополняло комфортную обстановку. Но основное было впереди. Доктор дал мне специальный, официально утверждённый Верховным судом США тест, состоящий из 700 (!!!) казуистических вопросов. Мне следовало ответить на каждый вопрос, а доктору - направить мои ответы в вашингтонский центр, где тест должны были обработать и вынести вердикт: чем болен, как сильно болен, какова вероятность выздоровления, и т.д. На каждый из 700 вопросов было 3-4 варианта ответа. Следовало поставить “галочку” в соответствующем квадратике. Казалось бы, всё – просто, но вопросы были сложными, изобиловали специальными терминами, которые и по-русски не были мне ясны! Так что около 30 вопросов я попросту не мог понять. Пришлось обратиться к доктору за разъяснениями, после которых я и закончил заполнение вопросника. На заполнение вопросника у меня ушло более пяти часов. Результаты мне не известны. Они пришли прямо к психиатру, а он направил заключение адвокату. Я же вышел из клиники чуть живой, голова раскалывалась, ноги подкашивались, и очень хотелось спать...
Прошли весна и лето 2006 года. К началу осени мой адвокат закончил сбор материалов, и начался новый, по-видимому, важнейший этап предсудебного разбирательства: депозишн (deposition). Суть его сводится к допросу участников процесса адвокатами противоположной стороны с фиксацией переговоров государственным стенографистом.
Выглядит это так: вдоль длинного узкого стола сидят допрашиваемый и его адвокат.
Напротив – адвокат противоположной стороны, задающий вопросы. Рядом с ними могут находиться его подзащитные, но они имеют право только слушать и, в крайнем случае, поговорить со своим юристом в перерыве. Адвокат опрашиваемого имеет право высказывать недовольство вопросами, задаваемыми его коллегой с противоположной стороны стола. Чаще всего, это недовольство выражается одним словом “objection” (возражение), хотя порою возникают острые дискуссии между адвокатами. А в торце стола располагается главное действующее лицо: государственный стенографист с компьютером и стенографирующей машинкой, фиксирующий все разговоры.
По моей просьбе на мои депозишн (их было целых три, ибо меня буквально засыпАли вопросами) приглашали сертифицированного переводчика, ибо я боялся, что неправильно пойму вопросы “их” адвокатов. Депозишн в Америке – важнейший процессуальный этап. Все протоколы ложатся на стол судьи, в результате чего перед ним разворачивается полная картина судебного дела. Исход процесса, как правило, определяется по результатам депозишн его участников, в том числе, свидетелей и официальных лиц.
Каждый раз действие начинается с того, что стенографист просит всех встать, поднять правую руку и поклясться говорить правду. Далее все садятся, и процесс начинается.
Так получилось, что открыть серию депозишн предстояло мне. Перед началом я спросил своего адвоката, как мне следует себя вести. Он ответил: "Говорите правду." Тогда я посмотрел на него как на идиота, и лишь позже осознал, насколько он был прав. Действительно,нет ничего хуже, чем врать на депозишн. Ведь всё стенографируется, и в дальнейшем адвокаты противной стороны, изучая материал, найдут возможности уличить человека во лжи. А это - прямая дорога к проигрышу всего процесса.
Итак, после принесения клятвы, "их" адвокат начал задавать стандартные вопросы: фамилия, имя, год и место рождения, семейное положение... И тут же защитник получил от меня первый, весьма неприятный сюрприз. Я сказал: "Разведённый". Адвокат встрепенулся и сразу спросил: "Когда вы развелись?" Я сделал театральную паузу и ответил: "Года 3 или 4 назад." И увидел, что "их" адвокат сник. Ещё бы! Мои работодатели были уверены в том, что я женат. Они выгоняли меня с моей молодой, работоспособной женой, а тут вдруг выясняется, что они уволили старого, больного и одинокого человека! Как говорят в Америке, see the difference (зри разницу). Причём, самое любопытное состоит в том, что я ничего не нарушил, не сообщив в своё время моим начальникам о разводе. Это - моё личное дело (privacy). А вот они сами должны были сперва узнать о моём семейном статусе, и только потом расправляться со мною. Как говорят в России, "не зная броду, не суйся в воду!" Но мои миллионеры уверенно полагали, что их счета в банке позволяли им, не глядя, форсировать любые преграды! Далее началась серия вопросов о моей работе. Были сделаны весьма наивные попытки поставить меня в тупик своими вопросами, но я, как говорится в одной старой интермедии, ставил их в тупик своими ответами. У меня не было ни одного "прокола". Тем не менее, а, возможно, именно поэтому одного дня оказалось мало, и мне ещё два дня приходилось отвечать на их бесчисленные казуистические вопросы. Они всё пытались выудить полезную для них информацию. Однако, я не попадал в расставленные ловушки, мои ответы были всегда однозначными, чёткими и исключавшими разночтение.
Пока адвокаты правления готовили материалы для очередного тура моего опроса, следующим на депозишн оказался мистер Ассео.
После первых, формальных вопросов мой адвокат вынул из своей папки документ о моём увольнении.
-Мистер Ассео. Здесь написано, что мой подзащитный уволен из-за финансовых проблем дома. Вы подтверждаете это?
-Да, конечно.
-А вот справка от СРА (бухгалтера-расчётчика) за последние пять лет. Вы можете убедиться в том, что никаких финансовых проблем перед домом не возникало, активы дома росли с каждым годом. Значит, истинная причина увольнения менеджера состоит в чём-то другом? В чём?
В ответ - нечто невразумительное. Далее:
-Мистер Ассео. Вы написали письмо членам правления, в котором обвинили менеджера в лени, нечестности, неисполнительности, профессиональной непригодности и т.д. Почему же он проработал 13 лет? Почему же его раньше не уволили?
В ответ - что-то невнятное.
Следующий вопрос:
-Как вы считаете, менеджер справлялся со своей работой?
-Да, в общем справлялся.
-Так почему же его уволили?
В ответ - снова что-то неопределённое.
И вот так мой адвокат "расстреливал" мистера Ассео своими вопросами. А стенографистка-то всё записывает! И впоследствии это предстанет перед судом! Стыд-то какой будет...
Я сижу рядом со своим адвокатом и не спускаю глаз с мистера Ассео. Его лицо покраснело, на лбу и обширной, "ленинской" лысине - капельки пота. Руки дрожат. Мне так хотелсь спросить у него: "Ну, какого чёрта ты, старый мудак, прицепился ко мне? У тебя - десятки или сотни миллионов в банке, у тебя - роскошный дом, и не где-нибудь, а в Санта Барбаре, великолепная квартира здесь, в Сан-Франциско. Чем я помешал твоему благополучию? Во имя какой такой великой идеи ты заварил всю эту кашу? Тебе это надо было?"
В перерыве на ланч мой адвокат разве что не плясал от радости. Он, конечно же, понял, что дело будет выиграно. Адвокаты кондоминиума не разделяли его восторга.
Но впереди предстояли депозишн остальных членов правления. На очереди был президент, мистер Бёрк. После явного провала Ассео защитники нашли для Бёрка единственно верную тактику. На все сложные вопросы он отвечал: "Не помню." или "Не знаю". Однако, и это его не спасало: мой адвокат саркастически спросил: "Мистер Бёрк! Почему вы ничего не помните? Вы же президент!" И далее мистеру Бёрку предъявлялись недавно им же подписанные бумаги... Так что "глухая защита" не совсем получалась.
Ещё хуже для интересов дома стал депозишн члена правления, мисс Баерс, - смуглой и черноволосой этнической индуски лет пятидесяти с гаком, которая с самого начала была против моего увольнения. Её отношение к процессу, как она впоследствии сама нам поведала, диктовалась религиозными соображениями: по индуистской религии каждый человек обязан сделать в своей жизни что-то доброе, а тут – такой случай! Она недвусмысленно заявила на депозишн, что увольнение напрямую связано с моим обращением в OSHA. Кстати, инспектор OSHA, мистер Белл также был опрошен, и он точно, профессионально обрисовал ситуацию.
Врачи не вызывались на депозишн, но они представили медицинские заключения, явно не в пользу правления. В ответ, адвокаты дома направили меня на экспертизу к "своему" доктору. Ну, что ж, побывал я и на "их" экспертизе, которая сильно напомнила мне ту, что некогда проходил бравый солдат Швейк в австро-венгерском госпитале. Было забавно!..
Ну, а на мой последний депозишн в качестве переводчицы была приглашена уроженка Словакии: совершенно очаровательная блондинка лет тридцати пяти, высокая, стройная, буквально излучавшая обаяние. Она села рядом, слегка развернувшись ко мне, и её роскошное декольте затмевало собою все процессуальные действия адвокатов! Об этой женщине категорически невозможно говорить прозой:
Отхожу ли неслышно ко сну,
Или бодро встаю спозаранку,
Я в недремлющем сердце несу
Обаяние нежной славянки.
Я увидел её, и в момент
Мир воспрянул, весной расцветая,
А приятный славянский акцент
Довершил сотворение рая.
Деловое свиданье, увы,
Деловым и осталось навечно,
И общались мы только на "вы",
Столь приветливо, сколь безупречно.
Говорила мне ласково: "Пан..."
Так по-польски, так "антирадецки",
И у пана не скоро упал
Интерес к обращениям светским.
И глазам - не прикажешь, а те,
Этикет презирая преступно,
Упирались в её декольте,
Что так близко и так недоступно.
Я нахлынувших чувств не стыжусь:
С ними легче уносятся беды.
Только жаль, что в отцы ей гожусь,
В лучшем случае, если не в деды...
Но известно с библейских времён:
Возрастная отсутствует планка.
И живу я, влюблён и пленён,
Обаянием нежной славянки.
А тем временем, в начале ноября 2006 года, через девять месяцев после того, как я оказался сан-францисским бездомным, мне предложили однокомнатную государственную субсидированную квартиру. Пусть она была в мерзопакостном районе, где на улицах денно и нощно шлялись наркоманы да бродяги, но сама квартира была большая и хорошая, и я немедленно её занял. Маша с радостью покинула своих туркменов, так и не привыкнув отмечать Курбан-Байрам и не перейдя в мусульманство. Увидев нашу непритязательность и готовность к перемене мест, Господь тотчас же откликнулся: не прошло и месяца с моего новоселья, как мне позвонили из другого комплекса для пожилых людей, расположенного в отличном районе, и предложили уже двухкомнатную квартиру. Так что в феврале 2007 года я стал обладателем этой квартиры, и далее мог совершенно спокойно дожидаться завершения тяжбы.
Я постоянно ориентировал своего адвоката на то, что главная вина домовладельцев состоит в причинении вреда моему драгоценному здоровью, в лишении возможности работать в дальнейшем. А он всё пытался сделать упор на том, что мне недоплачивали жалование. Ему так было проще, ибо мой адвокат специализировался по трудовым конфликтам. Я терпеливо объяснял ему, что даже, если мне недоплачивали, скажем $500 в месяц, то за 13 лет сумма составила бы $78000. А потеря трудоспособности стоит много дороже! В конце концов до него кое-что стало доходить. В начале января он уже намеревался требовать 300 тысяч, а к апрелю, после получения всех бумаг от врачей, он заявил что потребует три миллиона долларов, втайне надеясь получить хотя бы один. На том мы и порешили.
И вот наступил следующий этап: медиэйшн (mediation - посредничество). Этот процесс обычно проводит бывший судья (ушедший на пенсию), кандидатура которого устроила бы обе стороны. В деловом центре снимается несколько комнат или целый этаж для заседаний. В одной комнате размещается одна сторона процесса, в другой - другая. Судья - медиатор совершает постоянные "челночные рейсы" между обеими сторонами, стремясь найти взаимоприемлемое решение. Перед медиэйшн адвокаты сторон готовят заключение о своём видении ситуации и о вариантах её разрешения. Важной особенностью данного процесса является то, что его итоговый документ не содержит никаких обвинений в чей-либо адрес. Просто, стороны договариваются о том, что кто-то кому-то что-то заплатит. И всё. Это бывает очень важно, когда какая-либо из сторон опасается за свою репутацию, не желает излишней огласки. Если стороны не смогут договориться, то через месяц медиэйшн повторяется. Если и на этот раз не будет достигнут компромисс, дело передаётся в суд, - полноценный суд, который назовёт правого и виноватого, а также определит не только сумму, взыскиваемую с проигравшей стороны, но и порядок уплаты налогов с этой суммы, что весьма существенно. Кроме того, суд вправе принять и иные малоприятные для проигравших решения. Поэтому люди побаиваются суда и старются решить дело "полюбовно". Вопрос сводится лишь к тому, сколько следует заплатить за эту самую "любовь".
Мои адвокаты (к этому моменту к моему защитнику подключился глава адвокатской фирмы ) потребовали три миллиона долларов. Адвокаты дома, усиленные четырьмя юристами страховой компании, у которой был застрахован дом, заявили, что не желают платить ничего. Медиатором оказалась приятная светловолосая американка, возрастом лет эдак под 70, с которой мы с Машей пообщались во время ланча, организованного на этом же этаже. Миссис Ребекка оказалась общительной собеседницей. Она с нескрываемым восторгом вспоминала посещённый лет 20 назад Ленинград, где ей особенно понравились Эрмитаж и фонтаны Петергофа.
В ходе медиэйшн я должен был находиться рядом с моими адвокатами, но, чтобы не стеснять их, мы вышли в другое помещение. Они всегда имели возможность контактировать с нами. Мистер Бёрк постоянно был рядом со своими адвокатами, коих было человек шесть, если не больше. Ещё, поднимаясь на лифте, мы увидели незнакомую женщину, которая везла внушительную тележку, доверху заполненную папками. Мы с Машей пошутили: "Наши дела везут!" Лишь когда женщина вышла с нами на одном и том же этаже, мы поняли, что зря пошутили: это были действительно материалы нашего процесса, а дама - одна из адвокатов страховой компании, которые, как я понял, были самыми агрессивными, так как имели огромный опыт в подобных делах.
Медиэйшн начался в 8 утра и закончился в 8 вечера. Судья, несмотря на свой преклонный возраст, порхала подобно птичке из одной комнаты в другую, передавая различные бумажки от одной команды к другой. А мы, виновники этого процессуального пиршества, попивали прохладительные напитки, ожидая окончания действа. Дождались под вечер, когда миссис Ребекка зашла к нашим адвокатам и передала им конверт. На листочке, вложенном в него было написано: $800 000. И - ни слова более. Таково было итоговое предложение медиатора, согласованное с адвокатами противоположной стороны. Вдребезги уставшие служители Фемиды направились к лифтам. Внизу мы увидели главного адвоката дома. Выглядел он побитым, хотя, на мой взгляд, он ни в чём не был виноват. Просто, волею судьбы он связался со злобными и глупыми клиентами.
На другой день мне предстояло принять решение: соглашаться или нет. Адвокаты объяснили мне, что можно пойти на ещё один тур, можно и до суда дойти, и вполне вероятно, что я выиграю ещё больше. Но это - волнения и нервы. Я был уверен, что сумею выбить из моих обидчиков ещё две - три сотни тысяч, но стоит ли игра свеч?! Вся эта полуторогодовалая тяжба меня хорошо вымотала. К тому же, деньги портят! Я это знал совершенно точно, исходя из опыта общения с моими миллионерами.
И посему, остановился я на 800 тысячах долларов. Соглашение (Release and Statement Agreement) было подписано основными адвокатами, а также мною и мистером Бёрком. Через две недели деньги были выплачены.
Итак, для меня процесс завершился. Но не для дома: страховая компания заявила, что в соответствии с их правилами и договором с домом, она заплатит только 500 тысяч. Остальные 300 тысяч должны заплатить сами квартировладельцы из своих кровных миллионов! Вот тут-то поднялся скандал. На бурном общем собрании мисс Баерс не без сарказма заметила, что мистер Бёрк сделал всё возможное для того, чтобы обеспечить Майклу безбедную старость, но при чём здесь дом?! Каждый квартировладелец, конечно, выплатил по 30 тысяч, однако после этого всё правление было вынуждено уйти в отставку. Наигрались! В результате, вместо правления, единоличным "диктатором" стала мисс Баерс, которая, я не сомневаюсь, сумеет выцарапать, если уже не выцарапала, у Бёрка и Ассео те самые 30 тысяч, которые ей, как и всем, пришлось внести, невзирая на то, что она с самого начала была против моего увольнения.
Я часто вспоминаю всю эту историю, а мои друзья рассказывают её своим знакомым в качестве примера того, как решаются судебные дела в правовом государстве. Конечно, мой успех был бы немыслим, если б судебная система была подвержена "телефонному праву", взяточничеству или просто заурядной ксенофобии. Представим на мгновение меня узбеком или таджиком, работавшим дворником и несправедливо уволенным из какого-нибудь элитного дома на Рублёвке. Чем бы закончилось судебное разбирательство?! Да и началось ли бы ?! А тут какой-то русский пристарок, без гроша в кармане, одолел семь миллионеров. Причём, неплохо одолел!
Но есть в этой истории и другая сторона. По существу, один человек, мистер Ассео, сумел не без успеха организовать всю эту склоку. Люди, вполне приличные и не злобные, оказались втянутыми в сие постыдное дело. И только у троих из десяти хватило честности и принципиальности. Видимо, вот так происходит и в неизмеримо более масштабных ситуациях.
И в то же время поражает, как различные государственные институты страны окружили вниманием и заботой простого человека, оказавшегося в нелёгком положении; как на моё личное благо заработала вся эта неповоротливая, громоздкая, местами поржавевшая бюрократическая машина, сколь высок в стране уровень социальной защиты населения.
Это был один из немногих в моей жизни случаев, когда вера в справедливость меня не подвела...
Моя эмиграция началась в Сан-Франциско, 25-го октября 1991 года. В США была рецессия, примерно такая же, как и нынче, в начале 21-го века, и уж точно не такая, как в 1929 году. Массовых суицидов и голодных смертей в государстве не наблюдалось, равно как и классовых боёв, но устроиться на работу по специальности было весьма трудно. Особенно мне, пожилому иммигранту, специалисту по военно-морской радиосвязи, не имевшему гражданства США, без наличия которого не брали на "спецтехнику". Вот ведь парадокс: в СССР мне трудно было попасть на режимное предприятие, потому что еврей, а тут - потому что не гражданин США! Конечно, гражданство - приобретаемо, а еврейство - навсегда, но от понимания этого факта легче не становилось. А ждать этого самого гражданства - не менее пяти лет, а жена и её сын, подросток, ни бельмеса не понимают по-английски, а кушать-то всем хочется! Немногочисленные «ценности», которые нам разрешалось привезти с собой, не могли обеспечить и месяца существования. Потыкавшись в различные двери втечение полугода, я чётко ощутил то, о чём догадывался ещё на родине: не больно нужны мы Америке. Моё образование, мои научные достижения там, в СССР, никто не намеревался востребовать здесь, в США, ибо своих учёных и инженеров – более чем достаточно. Перебиваясь случайными заработками (ремонт видеомагнитофонов, камкордеров, принтеров, телевизоров, усилителей и прочей бытовой и небытовой радиоэлектроники), я понял, что с мечтой о работе по специальности придётся расстаться.
И когда знакомый сообщил мне, что имеется вакансия домового менеджера в очень состоятельном кондоминиуме (аналог советского ЖСК, только намного богаче), я немедленно явился пред светлые очи членов правления (board) дома.
Меня пригласили на 3-й этаж, в квартиру члена правления миссис Прайс, где помимо хозяйки меня поджидали ещё две женщины, входившие в правление. Квартира показалась мне необъятной по размеру (она и вправду была не маленькой – более 250 кв.метров), а, главное, по количеству красивых и, нетрудно понять, дорогих вещей: мебели, картин и разнообразных украшений. Мне показалось, что я попал в музей изящных искусств.
Три дамы и я расселись за огромный, овальной формы обеденный стол. Меня подробно и довольно нудно расспрашивали о моей прежней работе, выразили сожаление моим инженерным образованием, с которым я не должен был бы идти к ним, но я успокоил их тем, что поведал о желании и умении работать руками не хуже, чем головой. Посовещавшись, они решили взять меня на работу, положив небольшую зарплату и предоставив бесплатную трёхкомнатную квартиру (sic!), находившуюся на первом этаже дома. Правда, квартира выглядела как "подсобка" в плохом универмаге, но я за три месяца привёл её в нормальный вид, и только грохот, возникавший каждое утро и свидетельствовавший о включении парового отопления в доме, нарушал идиллию и служил будильником. Перед окнами квартиры располагалась плоская, здоровенная (более 100 кв. метров) крыша "господского" гаража, и моя супруга Маша имела возможность садоводничать на этой крыше в полное её, Маши, удовольствие. А через небольшое кухонное окно можно было даже увидеть маленький кусочек морского простора:
КухОнное окно -
Раскрытие пространства:
Колышится листва
На птичьем пикнике,
Весёлое панно
Домов викторианских,
Да моря синева
Полоской вдалеке.
И вдруг,- случайный взгляд,-
В пейзаже многозначном
Корабль явился мне
Из -надцатых веков.
Как будто, на парад:
Пять ярусов, три мачты,
Как будто, в детском сне,
Из грёз и облаков.
Упруги паруса,
И якоря - во клюзах,
Безудержно блестит
Рангоутная стать.
Проснулись голоса
Мальчишеских аллюзий,
Мне глаз не отвести,
И сердце не унять.
Здесь - кухни суета,
Борща багрянец смачный,
Ножей да вилок сталь,
Посуды толкотня,
А там, в окне, - мечта,
Пять ярусов, три мачты,
В синеющую даль
Уходит без меня.
И хочется туда,
Где море - безгранично,
Где ветр поёт в снастях,
Где боцман материт,
Где пены чехарда,
Где дышится отлично,
Где чудится во снах
Далёкий материк...
*****
Пустынна полоса,
И снова всё, как прежде.
Светла моя печаль:
Не каждому дано
Увидеть паруса
Несбыточной надежды,
Взглянув, пусть невзначай,
В кухонное окно.
Работа моя состояла, конечно, не в романтическом созерцании идущего в бейдевинд парусника, а в исполнении целого рядя функций, обеспечивавших нормальную жизнь дома. Я совмещал в одном лице обязанности дворника, техника-смотрителя, управдома, слесаря, электрика, водопроводчика и т.д., обеспечивая выполнение мелкого ремонта всех имевшихся в доме систем и агрегатов и организацию крупного ремонта, ежели таковой требовался. Мои обязанности были зафиксированы в "Трудовом договоре" (Employment Agreement), который я подписал, почти не глядя.
Дом, 11-этажная железобетонная “точка”, модерн начала 20 века, располагался в богатом районе Сан-Франциско, расположенном на гранитном хребте “Тихоокеанские высоты”, что гарантировало устойчивость строений при землетрясениях. Здесь селились состоятельные люди. Единственным напоминанием о "другой Америке" была надпись (граффити) на почтовом ящике: "Fuck fat cats". Fat cats (жирные коты) - популярнейшая незлобливая кличка богачей, а первое слово в надписи, ставшее самым распространённым английским словом в современной России, не требует перевода вследствие упомянутой популярности. На каждом (кроме первого) этаже дома располагалась всего одна квартира. Здоровенные окна гостинной обеспечивали великолепный вид и на всемирно знаменитый мост "Золотые ворота", и на остров Алькатрас, и на чудный городок Саусалито, одним словом, вид был "на один миллион долларов", как любят шутить американцы. В данном случае шутка содержала не долю истины, а всю её целиком, ибо даже тогда, около двадцати лет назад квартира стоила более одного миллиона долларов. Впоследствии эта сумма утроилась.
Так что домовладельцы - миллионеры и мультимиллионеры. Я для них был кем-то вроде "чучмека" из какого-нибудь "Чушкистана", работавшего дворником в какой-нибудь "Рублёвке". А они - крупные бизнессмены, директора банков, врачи, адвокаты, - люди солидные. Каждый год эти господа собирались и избирали правление, состоявшее из пяти человек. В него, как правило, входили жёны упомянутых солидных людей. Разумеется, эти дамочки после замужества никогда не работали, и с лихвой восполняли собственную общественную невостребованность, проявляя себя в деятельности правления. В результате этой активности за четыре года, предшествовавших моему приходу в дом, они умудрились выгнать (как я потом понял, "ни зА што, ни прО што") трёх менеджеров! Так что я пришёл на горячее место. Да и как ему остыть, когда в правлении постоянно заседала миссис Прайс, чрезвычайно деятельная и экстравагантная особа, в то время шестидесяти с лишним лет! Эта англичанка, внешне очень похожая на героиню фильма “Дочь Альбиона” с незабвенным Игорем Ильинским в роли этой самой “дочери”, имела ярко выраженные колониальные манеры.
Каждый месяц она меняла уборщиц своей квартиры, - все ей не подходили, все были плохими. Меня она тут же взяла в оборот, требуя выполнения работ, не только не входивших в число моих обязанностей, но и запрещённых для лиц, не прошедших специальную подготовку. Нередко она звонила мне до десяти раз за день по самым различным мелким вопросам, возникавшим в процессе перманентного улучшения своей квартиры. Я мог чувствовать себя спокойно только тогда, когда она, повязав шею здоровенным красным шарфом, посадив большого серого попугая Роузи себе на плечо и взяв на поводок очаровательную собачку, йоркширского терьера Дэйзи, выходила на прогулку: “людей глядети, себя казати”. Да ещё мне было хорошо, когда она уезжала в различные путешествия, разумеется, отдав мне на попечение попугая и собачку. Тут я неоднократно пытался сделать миссис Прайс “подлянку”, стараясь научить Роузи лучшим словам как английского, так и русского языков, но, увы, попугай оказался настолько высоконравственным, что мои старания так и остались безуспешными. Обидно!
Всё б это было бы просто забавно, но миссис Прайс имела ещё и страсть постоянно жаловаться и сплетничать всем про всех. Я, разумеется, не был исключением. Однако, все её недовольства она выражала в форме “шу-шу-шу” (bla-bla-bla, ежели по-английски), и никаких документов с её жалобами впоследствии не оказалось.
В соответствии с трудовым соглашением, я должен был раз в неделю мыть окна в одной из квартир. Это было не просто, и дело даже не в том, что в каждой квартире было ни много, ни мало 16 окон, а в том, что мыть их было опасно для жизни. В США вопросы техники безопасности в жилищно-эксплуатационной сфере решаются на федеральном (!) уровне. Существует OSHA (Occupational Safety and Health Administration, или, по-русски: Администрация жилищной безопасности и здоровья), специалисты которой точно знают, что и как можно делать и чего делать нельзя ни при каких обстоятельствах. И всем в Америке известно, что спорить с OSHA бесполезно. Её решения - истина в последней инстанции. Конечно, это не являлось секретом и для моих миллионеров, но они прекрасно понимали, что мне-то сие неведомо, что я, со своим ломанным английским не смогу "качать права", и, стало быть, эти "жирные коты" смогут иметь чистые окна задарма, без вызова специалистов-верхолазов и без соответствующей оснастки дома. Ну, а нарушение закона в США, как и во всём мире происходит тогда, и только тогда, когда нарушитель попался. Русская поговорка: "не пойман - не вор" - универсальный закон существования цивилизованного человечества, логическое продолжение презумпции невиновности.
Я уже не говорю о моральной стороне вопроса, о том, что домовладельцы подвергали меня смертельной опасности. Ведь я был для многих из них - "чучмек"! О чём речь!?
Так получилось, что первой квартирой, где я начал мытьё окон, оказалась резиденция Кэрол, - члена правления, дамочки лет сорока пяти, которой было поручено меня опекать и контролировать. Она была приятной и недурной собою женщиной, не отягощённой комплексом величия оттого, что её муж был крупным бизнессменом. Мне она симпатизировала, и старалась сделать так, чтобы противоречия между трудом и капиталом не слишком обострялись. Увидев процесс мытья окон, она сильно испугалась, и мы договорились, что самую верхнюю секцию больших окон я мыть не буду, ибо сие уж слишком черевато... С таким решением согласилась даже миссис Прайс, и втечение 12 лет я исправно мыл эти злополучные окна. Более того, к моему первому посещению её квартиры на предмет мытья окон, миссис Прайс поставила в CD-плеер 2-й концерт для фортепиано с оркестром Рахманинова. Вы когда-нибудь, дорогой читатель, слушели это произведение, балансируя над “пропастью”? Великолепно!
В Америке люди живут там, где есть хорошая работа. Поэтому состав дома менялся. Приезжали новые квартировладельцы, с которыми у меня, как правило, устанавливались хорошие отношения. Однако, один из "новых", приехавший в 1995 году, мистер Ассео почему-то меня невзлюбил. Этот лысоватый господин, мой ровесник, невысокого роста, живой и общительный, имел испанскую фамилию отнюдь не потому, что был испанцем или латиноамериканцем. Его далёкие предки, испанские религиозные евреи, ещё в 12 веке сумели убежать от только входившей во власть Святой Инквизиции. Поскольку вся Западная Европа была тогда католической, им пришлось добраться аж до Византии, где они и нашли спасение. Приход турок не сильно ухудшил жизнь евреев, и большая часть рода Ассео по сей день там живёт и процветает. Однако, в начале 20-го века в Турции стало неспокойно, и отец Ассео эмигрировал в США, где в 1938 году у него родился сын, не имевший уже ничего общего со своими предками, кроме фамилии. Мистер Ассео получил инженерное образование, много работал, имел несколько крупных фирм, насчитывавших более 1000 рабочих, выгодно женился, короче, достиг того самого благополучия, о котором многие эмигранты могли только мечтать. У него – здоровенный дом в г. Санта-Барбара, и квартиру в Сан-Франциско он приобрёл лишь потому, что была отличная конъюнктура, обеспечивавшая рост цен на недвижимость. Разумеется, он перепланировал квартиру и отделал её так, что многие «новые русские» могли бы умереть от зависти. В этом «гнёздышке» он бывал лишь несколько дней в месяц.
Тем не менее, сие не помешало ему по прошествии всего полугода написать письмо в правление о моей якобы плохой работе. Тут, разумеется, не обошлось без миссис Прайс, частенько игравшей в покер с женой Ассео. А он – подкаблучник, вот и вся «механика».
Тогдашний президент собрал "расширенный пленум" (без меня, разумеется), на котором абсолютное большинство выступило в мою поддержку. Однако, впоследствии мистер Ассео вошёл в правление, стал президентом, и не упускал случая "дать мне пинка". Тем более, поводы всегда находились: когда я занимался какими-либо делами по дому и был далеко от своей квартиры, жильцы, в первую очередь миссис Прайс, естественно, не могли до меня дозвониться. Стало быть, - делали они вывод,- менеджер отсутствует. Следовала жалоба президенту. Навязчивая идея о том, что я отсутствовал в рабочее время, постоянно преследовала некоторых выживавших из ума престарелых лэди. С начала 90-х годов в Америке уже были сотовые телефоны, но обеспечивать меня этой новинкой правление не хотело: денег было жалко! В конце концов мистер Ассео приобрёл для меня пэйджер. Тогда обнаружилось, что за пол-года был всего только один звонок! Пэйджер оказался неудобным для тех, кто хотел поговорить со мною немедленно, прежде всего, для миссис Прайс! "У богатых - свои причуды!"
Вот так я трудился целых 12 лет. Большинство дома состояло из вполне приятных людей, относившихся ко мне хорошо, и я старался не обращать внимание на двух-трёх квартировладельцев, постоянно донимавших меня всякими претензиями и указаниями.
Шло время. Постепенно Маша овладела английским языком и стала зарабатывать. Появились какие-то деньги, а с ними и возможность построить (разумеется, в рассрочку) дом. Конечно, не в самом Сан-Франциско, где дома стоили уже под миллион долларов, а в глубинке, в 145 милях к северо-востоку от города, в Озёрном графстве (Lake County), на горе Коно-Тэйэ, откуда открывался, открывается и будет открываться во веки веков вид, о коем можно говорить только стихами:
Тишина и простор... Отражаются в озере горы.
Мимо окон орлы пролетают, неспешно паря.
Дом стоит на горе. Под горой - кипарисовый город
Зажигает огни, лишь вечерняя меркнет заря.
Этот вид - ненагляден. Пейзаж - величав и спокоен.
Горный воздух хранит ароматы некошенных трав.
Здесь - два шага до рая, здесь воля - в союзе с покоем.
Цепи гор - в ожерелье огней, да роса по утрам.
Мимо окон моих чередою проносятся годы:
Сколько лиц, голосов, сколько чувств я припомнить бы мог.
Здесь - особое место. Здесь напрочь забыты невзгоды.
Дом стоит на горе. Выше - небо. Да солнце. Да Бог.
В то самое время стоимость земельных участков, расположенных вблизи построенного дома на горе, была невысокой. Поэтому мы, "вытащив деньги из-под дома", прикупили ещё пару земельных участков. В общем, как и все работающие семьи иммигрантов, мы становились нА ноги. Однако, в 2002 году мне исполнилось 65 лет. Это - пенсионный возраст, дающий в Америке множество привилегий. "Беда" только в том, что Маша как тогда, так и поныне моложе меня на 19 лет. По этой причине я оказывался лишённым большинства этих самых привилегий, в том числе права на получение так называемой субсидированной квартиры, большая часть стоимости которой субсидируется государством. А заработка Маши и моей пенсии было явно недостаточно для оплаты "обычного" жилья и дачи. Естественно, нам пришлось оформить развод. Я "подарил" Маше всю нашу недвижимость, оставшись при своей пенсии и работе. Это позволило мне немедленно встать на очередь на субсидированную квартиру.
Читатель может спросить: а зачем нам была нужна квартира, когда есть дом на горе? Ответ прост: там, где стоит дом, ни Маше, ни мне невозможно было бы найти работу. Там её просто нет, а на мою пенсию нам вдвоём прожить невозможно. Поэтому, чтобы работать, Маше было абсолютно необходимо иметь жильё в Сан-Франциско.
Я, получая пенсию, продолжал работать, и, задумываясь о будущем, не мог даже предположить, когда я уйду с работы. Всё зависело от движения очереди на субсидированное жильё. Но недаром говорят: "Человек предполагает, а Господь - располагает!"
В 2004 году ситуация в кондоминиуме существенно изменилась: из него по разным причинам убыли сразу четверо квартировладельцев. Все они, за годы совместного проживания, можно сказать без преувеличения, стали моими друзьями. А новые люди, занявшие их квартиры, не знали ни меня, ни атмосферы, сложившейся в доме. И когда одна из "новых" пожаловалась мистеру Ассео на то, что я не мою верхние секции больших окон, он понял, что его время наконец-то пришло. Он немедленно написал мне письмо с требованием мыть окна полностью. Мои возражения не принимались. В тяжёлом раздумье я вышел на улицу, где случайно встретил Терри, менеджера одного из соседних, таких же миллионерских домов. Терри, белый американец лет шестидесяти пяти, крепкий, высокий, с бородой русского Деда-Мороза и носом потомственного алкоголика, поприветствовал меня стандартной фразой "How are you?" Я на сей раз ответил ему по существу его вопроса, и он был изумлён услышанным. "Это нелепо! - промолвил Терри обескураженно, - ты должен пойти в мэрию и пожаловаться на них!"
Я так и поступил. В мэрии меня немедленно направили в OSHA. Через неделю ко мне домой пришёл инспектор, мистер Белл, мужчина средних лет, явно из бывших рабочих. Он замерил все окна и сразу же сказал, что я не имею права мыть ни одно из них. А ещё через пару недель из OSHA пришёл официальный запрет.
Читатель может только догадываться, какая поднялась "буря", когда письмо из OSHA было передано мистеру Ассео. Прежде всего, он тут же написал мне, что уменьшает мою зарплату. Но ему быстро подсказали, что этого делать нельзя, ибо сие есть возмездие (retaliation) за обращение в государственные органы, что в правовом государстве недопустимо. И вообще, юристы, с которыми он советовался, пояснили ему, что меня нельзя трогать втечение, как минимум, года с момента получения вердикта OSHA.
Тем не менее, Ассео написал всем членам правления совершенно секретное письмо, полное самых отвратительных характеристик менеждера. Письмо заканчивалось заявлением об отставке его, Ассео, с поста президента, и надеждой на то, что будущий президент сумеет сделать то, чего не сумел добиться он сам: убрать Майкла, то бишь меня. Письмо заканчивалось витиеватой фразой: "Моё отношение к Майклу таково, что я забрал у него ключи от своей квартиры". Иными словами, он давал понять остальным, что подозревает меня в квартирных кражах, которые случались в ряде квартир. Прямо назвать меня вором он не решился, ибо я мог бы засудить его за клевету, а вот намекнуть...
Итак, с июля 2004 года мистер Ассео инициировал компанию по моему увольнению. Прежде всего, он обратился к адвокатам с вопросом: "Как уволить менеджера?" Адвокаты проанализировали трудовое соглашение и пришли к выводу, что оно составлено безграмотно. Особенно их обеспокоил пункт о предоставлении мне квартиры. В нём отсутствовала фраза "at will". Как я узнал впоследствии, этот юридический термин - ключевой: он даёт домовладельцам право выгнать меня из квартиры в любое время, как только заканчивается моя работа. Имелись там, по-видимому, и другие неувязки, вследствие чего всё соглашение было пересмотрено, и в декабре 2004 года ко мне пришёл член правления, мистер Беннер, тучный, двухсоткилограммовый пожилой врач, педераст и любитель Мусоргского (а вовсе не Чайковского!), и предложил подписать новый договор. У меня с этим доктором были нормальные отношения, и я не подозревал подвоха. Всё же я спросил его о причинах этого действа. Он спокойно ответил, что договор старый, и содержит положения, утратившие силу, как например, пункт о мытье окон. Я, конечно, пропустил фразу "at will", и, хотя понимал, что правление что-то замышляет, подписал новый вариант трудового соглашения. Всё-таки, я доверял мистеру Беннеру, а доверчивость не прощается! Хотя, как было не доверять ему?! Этот гей относился ко мне нормально. Более того, когда ему предстояла операция по усекновению части желудка, он попросил именно нас с Машей быть свидетелями подписания доверенности на своего партнёра, мистера Врбана. (Однополые браки в Калифорнии пока ещё запрещены, и в случае форсмажорных обстоятельств его партнёр не имеет никаких прав и возможностей!) Его “жена” также был с нами в почти что нежных отношениях. Вот я и потерял бдительность…
В декабре состоялось ежегодное собрание пайщиков, и президентом избрали нового квартировладельца, 77-летнего экс-врача мистера Бёрка. На протяжении года, что он проживал в доме, у меня с ним были отличные, ничем не омрачённые отношения. Но после его прихода к власти всё резко изменилось. На меня посыпались письма - придирки, в массе своей, не обоснованные. Как стало понятно потом, готовился материал, на основании которого меня намеревались уволить. Я отвечал на каждое письмо сдержано, без эмоций, но по существу. Позже выяснилось, что основная идея, занимавшая умы членов правления, состояла в доказательстве трёх пунктов:
1.Плохое выполнение работы.
2.Отсутствие в доме в рабочее время.
3.Воровство.
Последний аспект особенно забавен. Дело в том, что как в доме, так и в некоторых квартирах время от времени пропадали вещи. Это было связано с большим количеством работников, посещавших дом и отдельные квартиры для ремонта, уборки, поливки цветов и т.д. Я, разумеется, с ведома хозяев и по их поручению впускал работников. Среди этих людей, многие из которых были, к тому же, нелегальными иммигрантами, попадались и нечистые на руку. Мистер Ассео пытался внушить домовладельцам, что ворует их вещи не кто иной как менеджер. Полагаю, что жильцы ему не верили, но, тем не менее, по его инициативе был проведен провокационный эксперимент: на столе в прачечной комнате, куда никто кроме меня обычно не заходил, были, как бы случайно, оставлены деньги (долларов 40-50). Я, увидев это, не стал даже касаться их руками, а тут же позвонил миссис Прайс, которая чаще всего меня донимала по всякому поводу и без оного, и прямиком спросил её, не она ли оставила деньги, ибо в тот момент в доме никого больше не было. Ей пришлось сознаться в том, что она (естественно, случайно!) позабыла эти деньги. Провокация не удалась.
Многоходовые инсцинировки по поводу моего мифического отсутствия на рабочем месте также не принесли ожидаемого результата, хотя механизм их осуществления казался организаторам надёжным. Зная о том, что в определённое время должны приехать рабочие или инспекторы для проверки или ремонта различного оборудования, мистер Бёрк оставлял на входной двери дома записку: звоните в кв.10 (это - номер его квартиры). А сам в это время отсутствовал или не брал трубку. Расчёт был прост: приезжают люди, читают записку, звонят в кв.10 и, не получив ответа, уезжают. После чего возникает скандал: менеджер отсутствовал! Но скандалов не было, ибо я, зная время прихода рабочих, встречал их у входа в дом, и они делали всё то, зачем приехали. Так что можно было только посочувствовать мистеру Беннеру, который, как я позже узнал, писал Бёрку о необходимости наличия документов, подтверждающих моё отсутствие на рабочем месте. Документов не оказалось.
Зато была уйма бумаг о моей плохой работе. Их писал мне сам президент, мистер Бёрк. Я каждый раз обстоятельно отвечал на них. Этот эпистолярный жанр впоследствие сослужил неплохую службу моему адвокату. Особенно потому, что одно из писем мистера Бёрка начиналось так: "Я не знаю, как у вас в Петербурге, а у нас, в Америке..." Впоследствии фраза сия дорого обошлась её автору. Это в России, когда местные нацисты убивают узбека, следствие выясняет, кричали ли убийцы: "Смерть черножопым!", или не кричали. Ежели кричали, то тогда это, конечно, национализм, а ежели не кричали, - простое бытовое хулиганство! В США - не так. Там достаточно фразы, написанной мистером Бёрком, для того, чтобы адвокат имел полное право обвинить его в ксенофобии.
Но всё это - детали. А самое главное состояло в том, что квартировладельцы, даже входившие в правление, не желали признавать меня плохим менеджером. Поэтому мистеры Бёрк и Ассео были вынуждены изменить тактику. Поводом послужило письмо бухгалтера (CPA – Certified Publisher Accountant) об увеличении каких-то домовых налогов. Ничего экстраординарного в письме не было: налоги растут в США постоянно и не так уж сильно, но Бёрк, беззастенчиво привирая, написал каждому пайщику, якобы финансовое положение дома - на грани банкротства, и единственная возможность выправить положение – уволить менеджера, а его квартиру – сдавать. Этот ход был верным в одном плане: большинство жильцов поверило Бёрку. А вот о том, что любой, самый завалящий адвокат может без труда проверить истинное финансовое положение дома, мои “супостаты” не подумали. А зря…
Но и при таком обосновании причин моего увольнения нашлись трое пайщиков, оставшиеся при своём мнении. Бёрк звонил каждому из них, уговаривал. Двое так и не поддались на уговоры, а третий, в конце концов, скрепя сердце, согласился. Этого было достаточно для соблюдения процедуры. Моя судьба была решена.
И вот, 28 сентября 2005 года, в 8:00 утра меня вызвали в квартиру мистера Бёрка, где мне было письменно и устно сообщено о моём увольнении. И сразу же началась целая серия действий с целью выжить меня из квартиры. Отключили телефон, закрыли прачечную. В моё отсутствие неоднократно заходили в квартиру.
Пришлось сменить замок. На это действие немедленно последовала провокация:
У Маши подгорели котлеты. Мы открыли окно, чтобы проветрить, а сами уехали минут на 15 по делам. Как говорят, ничто не предвещало… Но мистер Бёрк, почувствовав снаружи квартиры запах, немедленно вызвал пожарников, понимая, что они по его просьбе непрепенно сломают дверь, а нам придётся платить за новую. Плюс, главное, скандал! Так бы и произошло, но мы оказались в квартире на минуту раньше пожарных. Раздался громкий стук в дверь. Маша открыла и увидела перед собой здоровенного пожарника в шлеме и с багром, а за его спиною – Бёрка. “Что тут у вас?” – спросил пожарник. “Ничего,” – ответила Маша... Казалось, сам Господь Бог уберёг нас!
Короче говоря, мой скромный апартамент превратился в осаждённую крепость.
Надо сказать, что я, предвидя ситуацию, ещё заранее принял решение бороться. Некоторые из моих русских знакомых посмеивались надо мною: с кем это я затеял борьбу?! Да за этими “жирными котами” - сотни миллионов долларов! Они наймут дорогих адвокатов, у них – связи, и т.д. Я же упорствовал в своей надежде, верил в победу, и отвечал скептикам, что ежели смогу засудить дом эдак на сто тысяч баксов, буду морально вполне удовлетворён.
- Ну, хоть тысячу нам подаришь?, - усмехаясь, спрашивал меня один из приятелей…
Маша также не разделяла моего оптимизма и переживала ситуацию гораздо острее меня. Действительно, всё то благополучие, которое мы, начав с нуля, выстраивали целых 13 лет, оказалось под угрозой уничтожения: ведь наша собственность была приобретена в кредит. Надо было ещё выплачивать более 110 000 долларов, плюс, требовалось найти жильё в Сан-Франциско, что весьма не дёшево, и на оплату которого уходила бы бОльшая часть машиного заработка. Кроме того, нужно было найти адвоката, причём такого, который бы согласился работать “в кредит”, по результату: я до окончания процесса ничего ему не плачу, но в случае победы он может забрать до 40% выигрыша. Разумеется, на такое способен только богатый адвокат, ведь не каждый процесс выигрывается. Короче, я закрутился в водовороте дел, в которых чувствовал себя бессильным: ни знаний, ни малейшего опыта. На очередном заседании правления, на вопрос, не может ли Майкл подать на них в суд, Бёрк, улыбаясь, ответил: “У Майкла сейчас будет столько дел, что ему – не до суда!”
“Он слишком рано нас похоронил,
Ошибся он, поверьте мне, ребята!”
(В.Высоцкий)
Я был бойцом большого блуда.
Покинув юности причал,
Презрев мораль и пересуды,
Я вертихвосток привечал.
В тот мир не требовался «допуск»,
Порукой был любовный пыл,
И мой, всегда готовый пропуск
Не подводил и не срамил.
Я отдавал свою наличность
До одурения, до дна.
«Патологическая личность», -
Вещала дамочка одна.
Комиссий не встречал мандатных,
И пятый пункт — не огорчал.
В таких просторах благодатных
Я разудалый правил бал.
В садах свободного интима,
Где часто я бывал, влекла
Не любознательность, вестимо,
А предсказуемость тепла.
От каждой встречи жаждал чуда,
Ну, а потери — не беда:
Ведь приходили ниоткуда,
И уходили в никуда.
Блаженной памятью лелеем,
Листаю прежние года.
И ни о чём не сожалею,
И есть, что вспомнить, господа.
Опять взыграло ретивОе,
И зуд в конечностях опять:
Хочу тропического зноя,
Хочу в Карибах понырять.
Хочу, чтобы река струилась,
Пещер лелея сталактит,
Хочу услышать "Buenas dias!"
От белозубых синьорит.
Там покоряет неустанно
Природы сказочный гламур,
Там несмеянна - игуана,
И осмотрительный лемур,
Там доколумбовы чертоги,
Там джунглей дикая краса,
Там люди строили дороги,
Ещё не зная колеса.
Там мест немало уникальных,
Да много ль надо мне, ей - ей?!
Взмахнёт зелёной гривой пальма,
И счастлив тем гиперборей!
А ввечерУ, коль в силах буду,
Не упущу поднять стакан
За состоявшееся чудо,
За полуостров Юкатан.
Этой зимней порой
Вспоминается зной
Бесконечного, долгого лета.
А сейчас, из окна,
Облаками полна,
Проявляется поступь рассвета.
И не скоро весна,
И царит тишина
В непреклонности ветхозаветной.
Исчезает снежок
Вдоль гористых дорог,
По-английски, совсем незаметно.
Предо мной, тут и там,
Примостились к горам
Светлосерые контуры тучек.
Я - искатель снегов,
Я - ловец облаков,
Я люблю это небо на кручах.
Былую оцифровываю жизнь:
Две тыщи негативов чёрнобелых
Полвека ждали, вот и дождались
До технологий, сказочно умелых.
Я вижу на дисплее цифровом
Времён давно прошедших отголоски,
Москву, Кавказ и Крым, и даже дом,
Что в землю врос по крышу где-то в Омске.
И нет машин на улицах пустых,
Лишь кое-где прохожие, как тени,
Кругом - ущербность видов городских,
Трущобная обшарпанность строений.
Внутри не лучше - коммунальный плен,
Уют мещанский, дамы с бигудями,
Семь слоников на полке. Гобелен,
Как говорит хозяйка, с лебедЯми.
Но вот и мы... Из юношеских снов
Явились в кадр, присутствием исправив
Несовершенство старых городов.
Как были мы красивы, Боже правый!
Как заискрился радостно дисплей
Улыбками мальчишек и девчонок,
Как сразу стали виды веселей,
И сам сюжет - пронзителен и звонок!
Теперь - не так. Извечная беда,
Непоправимо грустная, большая:
Получше стали наши города,
Но мы, увы, пейзаж не украшаем.
У возраста в бессрочной кабале
Давным-давно, и мысль простая вьётся:
Страшнее нет убийцы на земле,
Убийца этот временем зовётся.
Ругаю власти, злюсь, что не свезло,
И ностальгирую по девушке с веслом.
М.Галин
*****
Я был подростком пубертатным,
С Буонарроти не знаком,
Предпочитал скульптурам статным
Простую девушку с веслом.
На стадионах каждый день я,
И, в парк входя, её встречал,
И грудь второго размеренья
Мне часто снилась по ночам.
Искусства мощь общеизвестна:
Вселяя чувственную дрожь,
Она стояла повсеместно,
И у меня, конечно, тож...
Она была мечтой крылатой,
Звала в байдарочный поход,
И не страшили перекаты:
Такая, точно, загребёт!
Пусть сладострастья дивный бонус
Уже не тот, чего скрывать.
Но по сей день вздымает тонус
Её антическая стать.
Всех бородатых, всех плешивых -
На переплавку или в слом.
К чертям - всех идолов фальшивых,-
Не трожьте девушку с веслом!
Над городом, над Сан-Франциско,
В двенадцать часов пополудни,
Сирены звучит завыванье,
Как будто судьба - на конУ.
Живём мы спокойно, без риска,
Блаженны беспечные будни,
Но мерзкое это звучанье
Приводит на память войну.
И сразу приходит упрямо
Приказ репродуктора грозный,
Глиссандо сирены тревожной,
Да грохот зениток шальной.
Ступеньки в убежище. Мама
Вдруг стала какой-то серьёзной,
И люди вокруг - осторожны,
Пока не объявят отбой...
В спокойном моём Сан-Франциско
От взрывов не рушились стены,
И бомбы не падали вражьи,
И Юнкерс не рвал тишину.
Но слышу отчётливо, близко:
"Идёт испытанье системы
Оповещения граждан"...
Начальство играет в войну.
Декабрь. Рождественская тема.
Предчувствие волшебных дней.
Воспряли звёзды Вифлеема
Над Калифорнией моей.
Я вижу, в сладостной истоме,
В низи озёр, на гребнях гор,
На каждом ранчо, каждом доме
Сияет праздничный декор.
И приукрасилась планета
На День Рождения Христа,
И вместе шествуют по свету
И красота, и доброта.
И на своих путях-дорогах
Я эту прелесть пригубил.
Я рад, что люди помнят Бога,
И верю, Бог их не забыл.
Л.Ф.
Танцплощадка турбазы. Свободно, без денежки -
Вернисаж, где в цене загорелая стать.
И слетались туда романтичные девушки:
На парней поглядеть, да себя показать.
И, пройдя по маршруту путями скалистыми,
Ледниками, венчавшими горный массив,
Красовались на танцах тела мускулистые,
Излучая огонь нерастраченных сил.
На Кавказе любовь возникает стремительно,
Непредвиденно, словно лавина в горах.
Вот и я окунулся в роман упоительный,
Лишь увидел тепло в светлокарих глазах.
Я внимаю звучанию нежного голоса,
Я впадаю в бездонной любви забытьё:
Золотистые волосы, волосы, волосы
Ниспадают на смуглые плечи её!
Молода, статуэточных линий, красавица,
Ну, а я - без пяти кандидат тех наук:
Где ж себя мне унять, где с желанием справиться,
Если в жарком виске - сердца жаркого стук?!
Опьянел, хоть не пьяный. Пристало бы чинно мне
Понимать, что к чему, - не чета чудакам.
Но командует разумом место причинное,
Заставляя дать волю горячим рукам!
Нет, на сей раз стерплю. Не воспользуюсь случаем.
Только нежность души на неё изолью.
Пусть с другими бывал несравнимо покруче я,
Но её сберегу. Потому что люблю.
Она слагала строки о любви,
А я её самозабвенно слушал,
Бывая часто с дамой визави.
Я чувствовал тогда, что наши души
Какая-то невидимая нить
Соединяла и объединяла.
И я решился это оценить,
Забравшись к даме прям под одеяло.
И грянул секс!.. Душевное тепло
Во мне могучей страстью воспылало!
Увы... На сублимацию ушло
Её либидонозное начало.
Ну, не она ли ласковым стихом
Звала меня в блаженства эмпиреи?!
А тут - лежит бесчувственным бревном,-
Рифмует, видно, ямбы да хореи.
Мечтал в объятьях поэтессы млеть,
Эроса пир мне неусыпно снился,
Да что там, Гимн Любви хотел пропеть,
А тут почти что голоса лишился...
Я осознал, вперёд на много лет,
Удар судьбы прочувствовав мощнейше:
Поэт в постели больше, чем поэт,
А поэтесса, оказалось, меньше.
Охолуинил день осенний
Лихой ведьмачной мишурой,
В календаре - Благодаренье
С неиссякающей жратвой.
Кругом - торговые уловки,
Один бензин стремится ввысь,
И раскалённые духовки
Своих индеек заждались.
В канун сезона поздравлений
Балдеет местный гражданин,
А мне, по пьянке ли, по лени
Не одолеть обрыдлый сплин.
Была б приличная погода,
Вошёл бы скромно в колею:
Я никакой не враг народа,
Я лишь индейку не люблю.
*****Регине Григорьевой*****
Где-то в Вашингтоне,
При каком-то доме,
Словно краски севера, скромна,
Узкая аллея,
Пиетет лелея,
Русским стихотворцам отдана.
Кубофут цемента -
Каждому поэту,
В две шеренги, стройно, в аккурат,
Словно на погосте,
Сдержанно и просто:
Не богат российский меценат.
Не в первопрестольной,
Колоколозвонной,
А в чужой, за тридевять, земле
Уголок России,
Той, что всё сносила, -
Огоньком, мерцающим в золе.
Нет судьбины краше
Стихотворцев наших,
И страны не сыщется иной,
Где б вот так любили,
Где б вот так хранили
Память о поэзии родной.
Я на днях поднялся на вершину вулкана,
Одолев красно-бурый стремительный взлёт.
Высота опьяняет сильнее стакана,
И, чем дальше и выше, тем больше влечёт.
Вот и былью явилась далёкая небыль,
Получив подтвержденье в своём естестве.
Я добрался почти что до самого неба,
Жаль, что вид затерялся в беспечной листве.
Только ветер прохладный, да птички, да осы...
Что ж, придётся расстаться с наивной мечтой.
И, наверное прав был великий философ,
Утверждая: "Движение - всё, цель - ничто!"
Но лишь гляну в окно, и совсем безотчётно
Упираюсь глазами в таинственный мрак,
Где прозрачною ночью, ритмично и чётко
Мне с вершины рубином мигает маяк.
Этот свет вдохновляет, надежду вселяя,
И, теплом отзываясь в душе, создаёт
Неизбывный покой, ощущение рая,
И настрой на грядущий поход и полёт.
В нашем калифорнийском Озёрном графстве животный мир разнообразен настолько, будто здесь заповедник или национальный парк. Охота и рыболовство ограничены жёсткими законами, вследствие чего братья наши меньшие весьма расплодились и порядком обнаглели, перестав видеть в человеке врага. Последнее время к нашему дому на горЕ, помимо прочих животных и птиц, пожаловали зайцы. Как-то раз, поднимаясь на машине ночью по серпантину, мы едва не сбили косого, который убегал от нас по пути следования машины, освещаемый мощным светом фар. Нам, видимо, попался тугодум, ибо убегал он хотя и зигзагом, но не выходя за пределы дороги. Бежал метров, эдак, сотню, пока, наконец, не сообразил юркнуть в придорожные кусты. За это время мы от души налюбовались им, и Маша невольно вспомнила давнюю историю, происшедшую в бытность её работы в аэропорту "Пулково".
Без малого, двадцать лет тому назад на 1/6 части обитаемой суши рухнула коммунистическая состема. Срок уже немалый, и из памяти людской постепенно стираются различные мелочи, характеризовавшие наше тогдашнее житие-бытие. И, ежели кто-либо из читателей или читательниц в ответ на разнузданную критику нашего прекрасного прошлого промолвит проникновенно и душевно: "Но ведь было же и хорошее!", сей рассказ безусловно подтвердит: "Да, было!" Более того, "мне не думать об этом нельзя, и не помнить об этом не вправе я". Память у меня отменная, стало быть, "если не я, то кто же!?"
Речь пойдёт о помощи города деревне в уборке урожая. Не то, чтобы урожаи в нашей Ленинградской области были в те времена очень богатыми (скорее - наоборот!), но, тем не менее, каждую осень возникали проблемы, и все предприятия города отряжали своих работников на сбор гибнущего картофеля или турнепса. Эта своеобразная смычка города с деревней принималась горожанами без особых возражений. У всех была на слуху ироническая песенка Владимира Высоцкого, обращённая к "доцентам с кандидатами", рефреном которой были слова: "Небось-то все вы картошечку уважаете, когда с сольцой её намять!" Спору нет, уважали!
Конечно, экономическая эффективность подобных авралов была бы в капиталистических странах отрицательной. Но у нас же - развитой социализм! О чём речь!? Ну, простояли бы лишний день-другой эти мальчики-девочки у своих кульманов в КБ, попортили бы глаза, изучая импульсы на экранах осциллоскопов в своих чрезвычайно секретных НИИ, подышали бы смрадным запахом эмульсии в механическом цеху, - что бы изменилось?! Всё одно,- где бы они ни были эти несколько погожих осенних дней, к 31 декабря план будет выполнен, все необходимые бумаги будут подписаны, плюс десять томов замечаний, которые будут учтены на протяжении последующих лет. Короче, производство не пострадает, валовой продукт не уменьшится! А, с другой стороны, совхоз отчитается о собранном во-время и без потерь урожае, городское начальство доложит по инстанции о вкладе трудящихся города в выполнение Продовольственной программы (помните?!), а, главное, мы, эти самые трудящиеся получим полноценный день здоровья, работая на свежем, слегка прохладном воздухе, напоённом замысловатыми ароматами увядяющей листвы, влажным духом слегка подмороженной земли под лучами безобидного осеннего солнца (если повезёт, конечно!), наслаждаясь необъятным простором, коего не может быть ни в каком городе. Одним словом,- лепота. Все довольны и счастливы. Вот он - развитой социализм в действии!
И, конечно же, нельзя умолчать о том благословенном моменте, когда в конце трудового дня, где-нибудь на опушке леса, в рощице или на пригорке расстилался видавший виды плащ из ткани "болонья", и на него выкладывалось продуктовое содержимое сумок трудящихся. Назвать это действо застольем нельзя лишь потому, что именно стола-то и не было. Что ж, назовём это пикником!
Обычно централизованно и заблаговременно закупалось только "горючее". И, конечно же, никто не допускал и мысли понадеяться на изысканный ассортимент местного сельпо. Каждый приносил закуски самостоятельно. Кто-то, - маринованные огурчики, кто-то, - грибочки, а к кому-то приехали друзья из далёкой, но братской Армении и привезли настоящую, нарезанную тоненькими, почти прозрачными ломтиками, бастурму. Даже, если кто-либо, не имея дома никаких деликатесов, приносил ветчинную колбасу (ту, что была по 2руб. 20коп. за килограмм), это не вносило диссонанс, ибо на "здоровом, ядрёном" (Н.А.Некрасов) воздухе обычная ветчинная колбаса волшебным образом приобретала вкус ветчины! Ну, а ежели находился умелец, способный развести на сырой земле костерок, да положить подле него несколько картофелин... "Кончаю, страшно перечесть!"
И вот в такой погожий осенний день Маша вместе со всей своей группой спецконтроля, состоявшей из одних молодых женщин, была отправлена на акт смычки города и деревни. Акт прошёл нормально, как полагается и, наконец-то, наступил долгожданный момент пикника. Им было, где расположиться, ибо рядом находилась небольшая рощица, и им было, чем побаловаться, ибо в последнюю ночную смену на спецконтроле случилось небольшое происшествие. Несколько лиц грузинской национальности пытались провезти две небольшие канистры коньячного спирта. Бдительные девушки изъяли не разрешённые к перевозке предметы. Начали составлять акт. Тут грузины сказали: "Пиши акт на адин канистра. Второй мы вам так отдадим." Так что девушкам повезло. Хорошо повезло! Так хорошо повезло, что через несколько минут с начала пикника трезвою осталась лишь одна категорически непьющая Маша.
Остальных девушек потянуло на подвиги. Оно и понятно: не о них ли писал Н.А.Некрасов: "Коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт!" Как назло, ни коня, ни горящей избы рядом не оказалось. Но недаром говаривали нам комсомольские вожаки о том, что в жизни всегда есть место подвигу. Нашлось оно и в данной, далёкой от героики или романтики ситуации. Проехал трактор, вспарывая смёрзшуюся землю, и, видимо от его шума и грохота, то ли из ботвы, то ли из норы выскочил зайчонок. Кто-то из девушек его заметил, все сразу оживились, а самая бойкая, крепко сбитая уроженка брянских лесов, обладательница несомненных женских достоинств (на подробное описаное которых мне явно недостаёт темперамента), не поднимаясь с земли и сразу приняв низкий старт, со спринтерской прытью ринулась за зайчиком. Трудно сказать, был ли при этом установлен мировой рекорд скорости или нет, но косого она догнала и поймала голыми руками, не причинив ему при этом никакого вреда. Правда, надо признать, при задержании косой сопротивления не оказал.
Ко всеобщей радости, животное было помещено в сумку смелой и находчивой спортсменки, и пикник продолжился. Девушки ещё больше захмелели и решили продолжить пир в Ленинграде. Когда подали автобус, они покидали свои вещи, напрочь позабыв про зайчика, и Маша, можно сказать, спасла ему жизнь, поместив сумку с животным сверху. Однако, учитывая непростое состояние своих сослуживиц, она без шума переложила зайчика в свой рюкзак и благополучно доставила его к себе домой. А девушки продолжили веселие, которое в Ленинграде превратилось в полноценное застолье.
Зайчик был помещён в "оконный холодильник" (деревянный ящик, расположенный снаружи кухонного окна), дабы условия содержания косого хотя бы по температуре соответствовали его прежней жизни. Попытки покормить его не удавались. Заяц объявил голодовку. Пока это было не опасно, ибо зайчата кормятся эпизодически молоком пробегающей мимо своей или чужой зайчихи. Но в данной ситуации трудно было рассчитывать на случайную зайчиху! Наутро, на работе Маша рассказала своей брянской сослуживице о состоянии зверя, и предложила либо вернуть его законной владелице, либо отдать в зоопарк. Та, поразмыслив на протрезвевшую голову, решила, что лучше передать зайчика в зоопарк. На том и порешили.
Первый звонок в зоопарк произвёл удручающее впечатление. Поняв суть вопроса, девушка на том, "зоологическом" конце провода безапелляционно заявила: "Позвоните в отдел копытных." Трубка едва не выпала из машиных рук, воображение моментально нарисовало страшное чудище с заячьими ушами и свиными копытами, но всё же она позвонила, и тогда стало ясно, почему зайчатами занимался отдел копытных. Как объяснили Маше, зайчатам требуется очень жирное молоко. Так как дойных зайчих в зоопарках не бывает, их потомство выхаживают козьим молоком.
Кроме того, работница зоопарка развеяла опасения Маши насчёт того, что животное могут скормить какому-нибудь питону или кобре. Оказалось, что зайцы очень ценны для зоопарка, ибо он не располагает материальными средствами на организацию поимки зайцев. (Мы же помним: "Экономика должна быть экономной") Опасения Маши совсем улетучились, когда зайчик предстал перед очами работников зоопарка. Косой оказался редкой, давно не имевшейся в наличии породы. Его будущее было гарантированно прекрасным. Уже на другой день он разгуливал по площадке молодняка. Как тут не вспомнить А.Галича:
"Лишь при советской власти такое может быть"!
Была "унылая пора",
Но посетила Божья милость.
Вопрос: "Куда девать Петра?"
Возник, и всё зашевелилось.
Чтоб сей статуй сиял в выси,
И оправдал предназначенье,
Я из истории Руси
Извлёк такое предложенье:
Ведь был когда-то князь Олег,
Который, русичам на радость,
Прибил, прогнавши печенег,
Свой щит к воротам Цареграда!
Вот это - дело! Вот пример
Служенья славе денно-нощно.
Пусть усомнится маловер,
А я считаю, надо срочно
Стокгольму подарить статуй,
И, чувства прежние изведав,
Добавить подпись: "Не балуй!
Отсель грозить мы будем шведу!"
Я часто детство вспоминаю,
Голодное, но золотое,
Вобравшее цветенье мая
И увлечение святое.
Не грезил о далёких странах
И не искал душе обитель,
Зане во мне проснулся рано
Ретивый радиолюбитель.
И в коммунальной комнатушке,
Забыв про уличную волю,
Я мастерил свои "игрушки"
Под нежный запах канифоли.
Я счастлив стал своим полоном:
Как славно, в быте небогатом,
Накоротке быть с электроном,
Неисчерпаемым, как атом!
А остальное всё - нечётко,
А остальное всё - неясно.
Блуждали чувства безотчётно,
И это было так прекрасно!
Расстроила, порою насмешила
Тропа из ниоткуда в облака
По щучьему велению. И шило
Неудержимо рвётся из мешка.
О, эти инновации! О, бумы!
Маниловские кущи тут и там.
Вершат делами в Думе тугодумы,
Внимая указующим перстам.
Похоже, я дошёл до самой сути:
Каков народ, под стать ему и знать.
Мне б не читать муру о "красной ртути",
О фильтрах чудодейственных не знать!
Бсчинствует тупое антизнанье.
Порядка нет, один "шемякин суд".
Былым тиранам ищут оправданье,
Того гляди, в святые занесут.
Премьеры потеряли чувство меры,
Давно перевелись богатыри,-
На что же уповать? Уже ль, на веру?
А где она, - снаружи иль внутри?
И что ни день, мрачнее все прогнозы,
Фронт катится, и не прочны тылы.
Сгустилась тьма. Лишь русские берёзы
По-прежнему спокойны и светлы,
Крепки, не восприимчивы к угрозам,
Вобравшие величие веков.
Но трудно, трудно выстоять берёзам,
Когда кругом так много лопухов.
"Черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом! "
А.С. Пушкин
Страну и время выбирать бессилен,
На белый свет являясь, человек.
Иначе бы избрал я не Россию,
И не двадцатый, окаянный, век.
И не Европу, ярмарку свободы
Для тех, кого порфирой облекли,
Где жаркой кровью моего народа
Пропитана любая пядь земли.
Нет, мне бы на планете объявиться,
Свободной от оков и дураков,
Мне в Новой бы Зеландии родиться,
Где люди не глотают пыль веков,
Где половодье зелени и сини,
Где в гОловы не лезет чепуха:
Ни мании величия России,
Ни гальского шального петуха,
Ни яростных ревнителей Корана,
Ни чокнутых хулителей его,
Ни сталинских замшелых горлопанов,
Ни белых, ни зелёных, - никого!
Чтоб неба голубого покрывало
Достойно завершало благодать...
Вы говорите:"Время не настало"?
Что ж, коли так, могу и подождать!
Свечерело. Погасли зарницы,
Потемнела гористая синь,
Попритихли немолчные птицы,
И луна подсветила полынь.
Мягкий свет наполняет пространство,
Серебром отражаясь в воде,
Подчеркнув кипарисов убранство
В непреклонной своей череде.
Этот вид вдохновляет и лечит,
И напасти уносятся прочь.
Каждый вечер - особенный вечер,
И особая - каждая ночь.
*****Виктору Головкову (Калитину)*****
Я вернусь в этот край упоительных буден,
В эту тихую прелесть дощатых домов,
Где живут и творят дорогие мне люди,
Где не чувствуешь тяжкую поступь веков.
Я вернусь непременно (а как же иначе?!)
В шестисоточный мир без уютных квартир.
Зачарованный край. Подмосковная дача.
Позаброшенный сад. Деревенский сортир.
Да берёзы, бессмертны в сравнении с нами,
Отмеряют столетья, стройны и крепки...
Я хочу, чтоб валежник шуршал под ногами,
Чтобы шли поутру по грибы мужики,
Чтобы слышать кукушек, да пение птичек,
Чтоб к поэтам - друзьям прилетал бы Пегас,
Чтоб слегка доносился бы шум электричек,
Чтобы жизнь продолжалась при нас и без нас.
Ах, как незаметно это вышло
На карибском бежевом песке!
Будто бы сверкнула фотовспышка
У кого-то здесь, невдалеке.
Будто в зайчик солнечный играет
Вволю расшалившийся малыш,
И не ждёшь изгнания из рая:
В небесах - спокойствие да тишь.
Плавным, многотактовым кресчендо
Наступает в тропиках гроза:
Вот уже девицы да бойфренды
Прячут под одеждой телеса,
Вот и грома первые раскаты
Из морской сверкающей дали.
Значит, близок, близок час расплаты
За беспечно радостные дни.
С пляжа - прочь, одна дорога - к дому:
Всё мрачнее туч нелёгкий груз.
Это, знать, проделки Посейдона,
С Зевсом заключившего союз!
И пошло!.. Разверзлись двери ада,
Будто испарилась благодать.
И уже грохочет канонада,
И конца, и края не видать!
Будто над ушами бьют винтовки
Из далёкой грозной старины,
Словно началась артподготовка
Из давно законченной войны.
Гром гремит сурово и немолчно,
Устают от сполохов глаза.
До чего свирепо, грозно, мощно
Разразилась летняя гроза!
*****
А наутро - снова птичьи стаи,
Солнца неуёмного жара.
Ласковое море навевает:
"Позабудь грозу. Она - вчера."
Меня спросила юная "латино":
"Какой на вашей родине язык?"
Спросила простодушно, не картинно,
Меня поставив, так сказать, в тупик.
Нет, я, конечно, вмиг ответил:"Русский",
Но опосля задумался всерьёз:
Неужто этот "суржик" заскорузлый -
Неплатежи, откат, единоросс,
Бабло, ги-бэ-дэ-дэ - и есть великий,
И прочия, и прочия... язык?!
Не слишком он, однако, разноликий?!
То блеянье овцы, то волка рык!
И кто его носитель? Вася, Женя, -
Простой народ? Народец не простой?
Чиновный новояз? Блатная феня?
Нелепый плод фантазии пустой?
Меня терзают мрачные прогнозы,
Особенно тогда, когда тверёзый.
Так случилось, что финальную стадию ЧМ-2010 я смотрел в трёх странах: сначала – в России, затем – в США, а после проведения матчей 1/8 финала – в Мексике. Разумеется, речь пойдёт не о самОм, извините за выражение, мундиале, а об отношении к нему в этих странах.
Итак, первые репортажи мне довелось увидеть и услышать в России. Вряд ли кто-либо станет утверждать, что русские не разбираются в футболе. Прекрасно разбираются. Ежели бы они столь же хорошо играли в футбол, то до 1/8 финала точно б дошли, а не остались на дальних подступах к Южной Африке…
И, попивая с друзьями алкогольные напитки, я внимательно смотрел на экран и слушал комментаторов. Тут-то меня и постигло разочарование. Комментаторы говорили по-русски нормально, не резали слух ни неправильные склонения и спряжения, ни стилистичемкие ошибки, ни говор. Но бесстрастный тон обескураживал. Вероятно, так кастраты должны комментировать сексуальные оргии! Скучно. Занудно. Особливо, в сравнении с прежними, легендарными мастерами жанра: Вадимом Синявским, Виктором Набутовым, Николаем Озеровым. Честно говоря, зритель ничего не терял, не слушая комментаторов. Да и выпивать удобнее!
Подобная ситуация, но уже на английском языке, повторилась в США. Разница была, пожалуй, в том, что комментаторы прямо по ходу матча (тем паче, в перерыве) неоднократно демонстрировали игровые схемы, обнаруживая при этом как футбольные знания, так и умение пользоваться компьютерной графикой. Они как бы давали понять зрителю, что сокер (т.е. европейский футбол), наряду с бейсболом, американским футболом или гольфом, тоже не простая игра! Ведь массовый американский зритель не любит и не понимает сокер. Помню, как один вполне образованный янки объяснял: “В нашем (т.е. американском – С.Х.) футболе – мощное силовое единоборство, сложная и дорогостоящая экипировка, практически исключающая серьёзнве травмы. А что в сокере?! Мач, да поле, да маечки. Всё – дешовое. Вот латинос и гоняют мяч!”
Поэтому едва ли следует удивляться спокойному тону американских комментаторов: они работают на почти равнодушную к сокеру публику. Как говорится, товар – на потребителя.
И вот я – в Мексике, где любят и понимают футбол. Подобно россиянам, мексиканцы не могут похвастать высокими результатами на мировых первенствах, но, подобно советстким футболистам, их команда, как правило, успешно проходит отборочную часть чемпионата, попадает на заключительную стадию, где и “вылетает”. Ко времени моего прибытия в Мексику сие печальное событие уже успело свершиться. Местные друзья рассказывали мне о многочисленных болельщиках, прилюдно рыдавших после поражения их любимой команды. Но никто не бил стёкла в общественном транспорте, не поджигал автомобили, не вандализировал рестораны.
Короче, когда я оказался в Мексике, тамошние болельщики просто наслаждались футболом. Поначалу я предполагал, что мексиканцы должны бы были болеть за своих братьев по языку: испанцев, аргентинцев, уругвайцев, на худой конец, бразильцев и португальцев. Ничего подобного. Их пристрастия начинались Мексикой и ею заканчивались. А далее у них была одна симпатия – футбол. В каждом кафе, в каждом ресторанчике под навесом размещался большой телевизор, люди садились за столики, попивали весьма любимое мексиканцами пиво, и, без особого шума, но вполне активно переживали события, происходившие на поле. У мексиканцев футбольный матч высокого уровня комментируют целых три человека. Вот названия их специализации, высвечиваемые на экране по-английски:
Narrator, Commentator, Analyst.
Мои более чем скромные познания в испанском языке не позволяли что-либо понять в оживлённых репортажах, но по тону можно было прочувствовать ту самую экспрессию, которой так недостаёт русским и американским комментаторам. Я уж не говорю об известном россиянам сугубо испанском слове “гоооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооль!”
Особый разговор о болельщиках. Я не припомню никаких грубых выкриков. Когда мяч проходил рядом со штангой, слышался коллективный вздох то ли сожаления, то ли радости. Когда какой-либо игрок демонстрировал высокое мастерство, раздавались аплодисменты. Ну, а когда забивался гол, люди вскакивали из-за стола, истово хлопали в ладоши, и очень оживлённо обсуждали происшедшее. Только официанты продолжали деловито разносить пиво и закуски. Все были довольны и счастливы.
Англичанам бы таких болельщиков!
Дождливые дни запоздалого лета,
Заросшего кладбища скорбный уют.
Пригорок. Деревья. Могила Поэта.
Его неизбывный, последний приют.
И всё - позади... Только помнится ясно
Недавняя радость прижизненных встреч:
И голос приятный, и облик прекрасный,
И умные мысли, и дивная речь...
Да будет строкою моею согрета
Далёкая пядь петербургской земли:
Простая, как правда, могила Поэта,
От суетных буден вдали.
Это было... Тёплый летний вечер,
Кисея сиреневой зари,
Ресторан, рекламою расцвечен,
Вальс проникновенный "O, Paris".
Я сидел за столиком снаружи,
Пил вино, и что-то ел la carte,
А вокруг, туристами запружен,
Веселился ветренный Монмартр.
Рассыпалась трель аккордеона,
Баловал изысками musette,
Две девицы - в танце изощрённом,
Может, - лесбиянки, может, - нет.
Здесь - свобода самовыраженья,
Здесь, невдалеке, coin de la rue
Живописцы нам на обозренье
Выставляют всё, что по нутру.
Что ж, они талантливы без меры,
Каждый штрих - в бессмертие полёт,
И питает всех святая вера
В то, что их грядущее поймёт.
Здесь душа - в парении просторном,
Даже без вина - навеселе.
Здесь, на высоте фуникулёрной
Ближе к небу, нежели к земле.
*****Елене Дробязко*****
Мне ль заложником быть у капризной природы?!
Персональная баня снимает вопрос.
Буду сам себе делать по вкусу погоду,
Как заботливый финн, как зажиточный росс.
Что погода мне? Будет дождливо иль ведро,
Разогрею я баньку до "аж не могу",
И вдохну аромат благовонного кедра,
И распаренный веник в бадье сберегу.
И, навстречу желаньям, себя не тираня,
Во-первЫх, опрокину рюмашки две-три.
А иначе, ну право, какая же баня,
Если жар, что снаружи, не встречен внутри?!
И конечно, замечу, стесняться не будем,
Я добавлю паркУ, а затем проведу
Можжевеловым веничком нежно по шее,
Ощущая себя в эмпирейском саду.
Это - жизнь! Это - вызов душевным ненастьям:
Настроение - прелесть, и члены - легки.
Говорили ж, что все рождены мы для счастья,
Иль неужто дурили нас большевики?!
Быть не может! Здесь чистая голая правда,
Здесь желаний и чувств непрерывный поток.
И порукою в том - озорство и отрада,
И печатью - на заднице банный листок.
Напротив острова Ситэ,
Где денно-нощно бродят люди,
Дансерка, в пачке, фуэтэ
На диабазе тёмном крутит.
С каким-нибудь маркизом де-...
Их не сдружила Терпсихора,
И девушке для па-де-де
Недостаёт, увы, партнёра.
И я, заезжий бонвиван,
Встал, праздным любопытством движим:
Мне ближе по нутру канкан,
Да и Парижу он поближе,
А здесь - фигурка травести.
Казалось, что глядеть на это?
Но, всё же, как тут ни крути,
Родоначальники балета!
И я смотрю... За разом раз
Мне всё милей её вращенье,
И взгляд красивых карих глаз
Усугубляет "совращенье".
Ей дела нет до всех до нас,
Её душа - в дали незримой.
Движенья танца - без прикрас,
Но всё ж влекут неодолимо.
И перформансом окрылён,
Уже готов себе сознаться,
Что я почти в неё влюблён,
Хоть, вроде, не во что влюбляться.
Петербург - многолик, многонев, многоречен:
Две Невы и три Невки, речушек - полно.
Я иду вдоль Смоленки, где берег - увечен:
Лопухи да бурьян, да болотное дно.
Ничего из того, что поистине ценно.
Здесь кругом запустение, облик не нов:
Застарелых заводов трущобные стены,
Три погоста, да несколько старых домов.
Здесь не встретить экскурсии: видеть тоскливо
Одиноких прохожих запахнутый взор.
Лишь шальной грузовик громыхнёт сиротливо,
Заезжая за хламом в зачуханный двор...
А ведь было иначе: шумели заводы,
Катерами пестрела Смоленка - река,
И с утра, презирая капризы погоды,
Гоношился народ у пивного ларька.
Только всё это - в прошлом, и жалости нету
К выцветающим, серым, низинным местам,
К этой Богом забытой усталой планете,
Где, видать, навсегда поселился бедлам.
Я иду вдоль Смоленки, заросшей, нечистой,
Свай столетних гнилые обломки - торчки,
И увидел студента я вдруг, пейзажиста,
Что-то маслом писавшего возле реки.
Я взглянул на мольберт, и глазам не поверил:
Сколь прекрасен, сколь нежно изысканен вид!
Этот парень открыл мне заветные двери
В мир, который он видит, в который глядит.
И в душе шевельнулось знакомое что-то,
Мне явился искусства высокий полёт.
Объективная истина где-то на фото,
Субъективная здесь, на картине живёт.
Мне б парить над рекой, над волшебным мольбертом,
Дополняя пейзаж, обгоняя мечту.
Я хочу видеть будни глазами студента,
Чтоб себе и другим открывать красоту.
Мои года, конечно же, не бремя,
Но, говоря о многих из друзей,
Прошедшее употребляю время,
Верша маршрут по памяти своей.
И в тёплый, бесшабашно синий вечер
Нам не сойтись в весёлом кураже:
Не в том беда, что кое-кто далече,
А в том, что слишком многих нет уже.
Они исчезли. И вовек не сбыться
Нам встретиться, и я, прикрыв глаза,
Сквозь невозвратность вижу эти лица,
Сквозь невозможность слышу голоса.
О, сколь они звучат неутомимо,
Как молоды, здоровы и бодры.
И кажется, что нет непоправимой,
Всеждущей, но беспамятной дыры...
И всякий раз, на каждой новой тризне
Во мне неотвратимо deja vu:
Мечту лелею о загробной жизни
Для тех, кого любил я наяву.
Год - сорок первый, месяц - июль.
Зорко глядит на проезжих патруль.
В нём лейтенантик - два "кубаря",
Всё, как обычно: ремни, кобура.
С ним пехотинец - кровь с молоком,
"Мосин" надёжный, с русским штыком...
Трудное время на нашем дворе:
Корпус эстонский ушёл к немчуре,
Каждый второй - дезертир, баламут,
К Таллину танки со свастикой прут,
Очень уместен патруль на шоссе,
Чтобы рассеять сомнения все.
Вот неспеша, повинуясь рулю,
Велосипед подкатил к патрулю.
Встала эстонка, и в тот же момент
Строго спросил лейтенант: "Документ?!"
Влезла бабулька в котомку свою:
Мол, господин офицер, достаю.
Только достала она пистолет:
В сердце попал лейтенанту ответ.
Красноармеец, здоровый хохол,
Тотчас старуху штыком приколол.
Быстро и чётко сработал боец:
Пуля - не дура, и штык - молодец.
Так вот в горячей июльской пыли
Два человека из жизни ушли.
Прежде, бывало, и думать не сметь,
Что неспроста шла старуха на смерть:
Месть за родных своих, гнева ли гроздь?
Правых, виновных пусть судит Господь...
Только сегодня привиделось мне:
Снова скучает дурак по войне.
На демагогию, шибко шустры,
Повылезали сурки из норы.
Пусть невпопад, повторю я опять:
Нехрен кровавой войной щеголять.
Не самим провидением зван ли я
Осчастливить рассказом друзей
Про добротную старую Англию,
Вдалеке от британских морей?!
То не Кэмбридж, газонами выстланный,
И не Оксфорд со всей стариной,
То Крайстчёрч, - не пижонский, не выспренний,
Мне навеял приятный настрой.
Всё удобно. Нет места убожеству,
Исключён азиатский бардак,
Монументов - великое множество,
И, конечно, без Кука - никак!
Здесь трамвай, красоты достояние,
Щеголяет, гостями пленён.
И не зря королева Британии
Прокатиться изволила в нём.
И табличка (какие там шуточки!)
Говорит доверительно мне:
Королевская задница - туточки,
Вот на этой сидела скамье.
Как ни глянь, - ну, до одури близкое:
Мост - гранит, бронзоликий король,
И приятно мне всё, что английское,
Исключая английскую соль.
Хоть далёко от родины Черчиля,
Но, любовь к Альбиону неся,
Возжелал бы родиться в Крайстчёрче я,
Кабы в Питере не родился.
Честь и слава небесным дизайнерам:
Мастерство и талант изъявив,
Белоснежному нашему лайнеру
Предоставили дивный пролив.
И проходим на "малом", неспешно мы,
Осторожно, под боком у скал,
Меж горами крутыми, отвесными,
Где гремит водопадов обвал.
Тучи брызг, серебристые градины
Поднимает, несёт ветродуй,
Расшумелась страна Водопадия,
Разлетевшись на тысячи струй.
А на выходе, вижу отменно я,
Океан всё штормит и штормит,
И крутая волна белопенная
Проверяет на прочность гранит.
И движение влаги несметное,
Да суровая, дикая стать, -
Что-то в этом есть инопланетное,
И природе такой - исполать!
Хлещет дождь, но какие там жалобы?!
Восхищённый, в экстазе немом,
Я стою на двенадцатой палубе,
Пребывая на небе седьмом.
Здесь не ходят суда:
Ни огня и ни мачты.
И штормит беспрерывно
Бескрайняя синь.
Здесь пропАсть - без труда,
Трепещи, неудачник.
Воют снасти надрывно,
Проси, - не проси.
Антарктиды удел,-
Юг Тасманова моря.
Ветер пену срывает
С холодной волны.
И не виден предел,
И отсутствуют зори,
И с трудом вспоминаем
Комфорт тишины.
Но надеюсь и жду:
Не навек непогода,
И пробьётся на счастье
Спасительный луч.
И внезапно вражду
Остановит природа,
Подорвав в одночасье
Могущество туч.
И корабль мой придёт
В мир, что светел и чуден,
И сойду я на берег
Гармонии чувств.
И растопится лёд
Неприкаянных буден.
В это трудно поверить,
Но я научусь.
В Австралии беда: тасманский дьявол,
Сей злобой пересыщенный зверёк
Мрёт, вирусом сражённый. Нет управы,
И день исчезновенья - недалёк.
И гибнет он в количествах огромных,
В бессмысленно устроенной войне,
В желании кусать себе подобных,
Распространяя смерть в своей слюне.
И снова у экологов тревога:
Как уберечь? Какой ни есть, а вид.
А я подумал: это ль не от Бога
Посланье поразмыслить нам велит?
Быть может, сообщает нам Всевышний,
О том, что мы, с животными в родстве,
Как дьявол тот, на финишную вышли
В своём неугасающем злобствЕ.
Что нет на озверенье карантина,
И суть проблемы, несомненно, в том,
Что, заразившись злобою звериной,
Не выжить нам ни нынче, ни потом.
И будут катаклизмы, непреклонно
Неся поток бессмысленных потерь,
Покуда не убили мы дракона,
Покуда в нас живёт тасманский зверь.
Каждому из нас хорошо известно, что в жизни всегда есть место юмору, и порою никакой писатель-юморист не придумает ситуацию, создаваемую самой жизнью…
В самом начале 60-х годов прошлого столетия в Ленинграде, в существовавшем тогда Институте Полупроводников работал молодой учёный - физик. Он был из породы тех самых: беззаветно увлечённых наукой людей, которых так часто пародируют и над которыми так часто подсмеиваются остряки, коим Господь Бог не дал подобной страсти. Меньшая часть этих молодых учёных наповерку оказывается гениями, в то время как остальные самоотверженно и честно двигают науку “вбок” (назад не позволяют, а вперёд - не получается!), продолжая служить поводом для насмешек, как правило, не злобных.
Я не знаю, к какой категории следовало бы причислить героя моего повествования, ибо в дальнейшем наши жизненные пути разошлись. А тогда он был младшим научным сотрудником, и занимался довольно тонкими экспериментами, требовавшими самого различного оборудования. Именно по этой причине он, вооружившись соответствующим письмом за подписями директора и главного бухгалтера, поехал в магазин аптекарских товаров. Молодая девушка, примерная ровесница учёного, вписывала под его диктовку в счёт-накладную колбы, пробирки, резиновые груши и прочие нехитрые аптекарские товары.
Когда дело подходило к концу, взгляд нашего героя упал на непритязательные на вид пакетики, стоившие 4 копейки и выпускавшиеся Баковским заводом резиновых изделий под названием “Презерватив мужской”. В то время отношение физиков и лириков к этому достижению цивилизации разделяли непреодолимые противоречия: если лирики откровенно не любили сей предмет и стремились игнорировать его, то физики были переполнены прямо противоположными чувствами, ибо ни одно предприятие Страны Советов не сподобилось выпускать более эластичную резину, нежели ту, что шла на производство презервативов. Посему физики-экспериментаторы использовали изделия Баковского завода не столько по прямому назначению, сколь для изготовления чувствительнейших мембран.
Наш герой вспомнил об этом и, с некоторым смущением произнёс, обращаясь к продавщице:
- И ещё пятьдесят… этих… пакетиков.
Продавщица, тоже слегка смутившись (начало 60-х, сексуальная революция – впереди!), без труда и без калькулятора перемножила 4 копейки на 50 и сказала:
- Платите 2 рубля в кассу.
-А нельзя ли эту сумму внести сюда? – спросил учёный и указал пальцем на счёт-накладную. Девушка задумалась, и со словами: “Я пойду к заведующему, выясню”, скрылась за дверью с надписью “Провизорская”.
В течение минуты оттуда слышался раскатистый мужской смех. Затем из провизорской вышел заведующий, мужчина средних лет. Полноватое лицо его было красным от хохота. Он, с интересом глядя на покупателя, промолвил:
- Молодой человек, эти изделия мы по безналичному расчёту не продаём.
Слышал с детства эти перепевы
На известный ленинский манер:
Хорошо тогда, когда ты - левый,
Ну, а правый - реакционер.
Отвергаю взгляды из детсада.
Языком и логикой ведом,
Знаю точно: правый - это правда,
Праведность, управа, управдом!
Правота оттенками богата:
Править текст и заправлять кровать,
Правый быть не может виноватым,
Правого не надо исправлять.
И поправу правде люди внемлют
Даже там, где в памяти провал.
Заработков левых - не приемлю,
И с ноги я левой не вставал.
Впрочем, был грешок, - виновны девы:
Заменив тревогами уют,
Молодым любил ходить налево,
И сейчас - не прочь, но не дают
Разгуляться в этом плане вволю,
Разойтись, как в прежние года...
Впрочем, бытием своим доволен,
Грех роптать и хныкать, господа!
Грех сидеть полвека сиднем,
Что Емеля на печи.
Поезжай, читатель, в Сидней,
Наслажденье получи!
Ты увидишь город дивный,
Не в кино и не во сне.
В нём живёт народ спортивный
И приветливый вполне.
Там, на улицах красивых -
Развесёлый непокой:
Пьют за столиками пиво,
А вино, и впрямь, - рекой.
Что сиднейцу непогода?!
В поздний вечер или рань
Там, в любое время года,
Жизнь кипит, куда ни глянь!
Катеров не счесть в заливе,
Яхт неспешные бега,
Бьются волны шаловливо
В озорные берега,
Где веселие не гаснет,
Где повсюду - благодать,
Где народ не любит басни
Про особенную стать,
А живёт эпикурейцем,
И, конечно, неспроста
Даровал Господь сиднейцам
Звёзды Южного Креста.
Всё в порядке: паспорта, билеты,
Ждут отели, и корабль готов.
Я лечу туда, где нынче лето,
Где декабрь - период отпусков,
Где кораллов громоздятся рифы,
Где неугасимый Южный Крест,
Где под жарким солнцем блекнут мифы,
Уступая чудесам окрест.
Там живут диковинные звери,
Там не счесть армады певчих птиц,
Там когда-то Куком курс проверен,
Там есть государства - нет границ,
Там без меры буйствует природа,
О покое бренном не скорбя,
Там живут народы - антиподы,
Верящие в Бога и себя.
И уже влюблён я a'priori,
Постигая истины момент,
В это фантастическое море,
В этот несравненный континент.
***Элле Крыловой***
Середина 60-х годов. Прохладное ленинградское лето. Трамвай №18, состоявший из старых вагончиков, исправно выпускавшихся Кировским заводом почти всю первую треть 20-го века, вёз меня по проспекту Щорса в направлении Тучкова моста, на Васильевский. Народу было не очень много. Несколько человек стояли, придерживаясь за свисавшие на зелёных хлопчатобумажных ремнях чёрные пластмассовые скобы, остальные разместились на скамейках, располагавшихся вдоль вагона.
Неожиданно, не доезжая до поворота на набережную р.Ждановки, трамвай остановился. Пассажиры стали вытягивать шеи и поворачивать головы в сторону площадки вагоновожатого, пытаясь понять причину остановки, однако ничего, кроме милицейской "раковой шейки"*, перегородившей пути, увидеть не смогли.
Впрочем, неизвестность длилась недолго. Через пару минут нашим глазам представилась необычная и неожиданная картина: вдоль набережной, в направлении Петровского острова, деловой размашистой походкой шёл большой и серый, как ленинградское пасмурное небо, слон. Он непринуждённо помахивал хоботом в такт своим шагам, будто бы в его хоботе был заключён портфель.
Мы, пассажиры, даже не успели выразить своего отношения к увиденному, как трамвай наполнился истошным, пронзительным лаем маленькой болонки, до этого мирно лежавшей на коленях у хозяйки. Собачке не долго было суждено солировать. В какое-то мгновение вагон буквально взорвался от дружного хохота: каждый не преминул вспомнить и дедушку Крылова, и Моську...
Слон скрылся за углом дома, трамвай продолжил свой путь к Тучкову мосту, болонка быстро успокоилась и вновь улеглась на тёплые колени хозяйки, а на лицах пассажиров всё ещё блуждали блаженные улыбки.
______
*Так в народе называли эти машины за яркокрасную широкую полосу, нанесённую по бортам синего "воронка", что каким-то образом ассоциировалось с фантиком одноименных конфет.
Мчит автобус, поспешая,
И дорога не пылит.
Полицейша молодая
Охраняет наш визит.
Рост Дианы, не громила,
Всё - на месте. Бёдра, грудь
Униформа скрыть не в силах,
Может только подчеркнуть.
Белоснежны аксельбанты,
Золотисты вензеля, -
В общем, очень элегантна,
Шла в полицию не зря.
Всё - по форме, всё - по формам,
И фуражка - зашибись,
Чёрных глаз огонь задорный,-
Тут попробуй, не влюбись!
От восторга тихо млею,
Что кузнечик на лозе,
Мне бы с нею - к Гименею,
Иль, хотя бы, в КПЗ
На недельку, может боле,
Чтоб познать блаженства рай
В жаркой, сладостной неволе,
А потом - хоть помирай!
"Такие знойные субтропики сохранились только в провинции" (И.Ильф и Е.Петров)
У пирса - маленький базар,
Ряды торговцев говорливых.
Спешит купить и млад, и стар
Товары "местного разлива".
И вдруг, представьте, вот те раз!
Давно такого не припомню:
Поймал я взгляд горящих глаз,
Очаровательно нескромных.
Почти девчонка, а поди ж...
В деды гожусь, по меркам нашим.
Но, что скрывать, noblesse oblige:
Смущён, взволнован, ошарашен.
В испанском я, простите, - ноль.
Некстати этот факт печальный:
Когда б я hablo espanol,
Вступил бы с ней в контакт вербальный,
А так... Стою я, как дурак.
Молчу, волненье нарастает:
Бесперспективность обостряет
Эмоций бурных кавардак.
***
Уходит лайнер в океан,
Во тьму, в шторма, что здесь не редки.
Лишь будоражит память стан,
Да взгляд неистовый нимфетки.
Попрощаюсь с друзьями степенно я,
И отправлюсь, куда не мечтал.
Впереди у меня - море пенное,
Пунтаренас, Панамский канал,
Колумбийские ночи бессонные,
Двух Америк божественный стык,
Островок небольшой, стивенсоновый,
Вездесущий испанский язык.
По нутру мне просторы широкие,
Да латинская галиматья.
И влечёт меня даль волоокая
В беспокойный предел бытия.
А всё же - лето! Пусть не так палИт,
Пусть не дано расслабиться во зное,
Но воздух чист, и безупречен вид,
И вволю наслаждаюсь я покоем.
Свистят колибри около цветков,
Да древние дубы дырявит дятел,
И жизни ход, без суетных оков,
Спокойным созерцанием приятен.
Арбузами беремена бахча,
И ветви яблонь от плодов сомлели,
И, средь листвы спокойствие ища,
Созревшие томаты заалели.
Мне хорошо. Я с миром визави,
Его певец и малая частица,
И счастлив буду, если дивный вид
В строке моей достойно отразится.
А если - нет, не стану горевать:
Амбиции не тОчат и не гложат.
Другой поэт найдётся и поможет,
Из тех, кто поспособней, помоложе:
Пейзаж - неповторим, поэтов - рать!
Я вновь хочу за горизонт,
Где круглосуточный озон,
Где море - тёплою волной,
Где острова над синевой.
Я вновь хочу взойти на борт,
Явиться в незнакомый порт,
Сойти на берег налегке,
И распластаться на песке,
Глядя на девок молодых,
Увы, расцветших для других.
Сохранила фотокамера
Негасимо, навсегда:
Есть в Приморье бухта ШАмора,
Солнце, горы и вода.
Под водою - звёзд скопление,
А в траве - бурундуки,
Да ещё тайги цветение,
Да лагуна у реки.
Там муссоны дуют влажные
И свирепствуют дожди,
Там объекты очень важные,
Но об этом - не звезди!
А на мысе, перед вечностью,
Ветром ярострым сквозим,
Был маяк на оконечности,
И толковый магазин.
Там бродил когда-то лично я,
В мир открытий на пути,
И, замечу вам, "Столичную"
Мог всегда приобрести.
Пионерскими "Зарницами"
Развлекалась детвора,
Ну, а я - всё с озорницами,-
От утра и до утра!
Там такие ночи лунные,
Что дарили счастье впрок,
Там кипели страсти юные,
И бесчинствовал порок...
А зимой, в ледОвом мраморе,
Вся торосами полна,
Распласталась бухта Шамора,
Расчудесная страна!
Вот и лето пришло,
Чуть поздней, вопреки ожиданьям,
Дышит солнцем листва,
Ароматы вплетаются в стих,
Нежной ночи тепло
Возбуждает мечты и желанья,
И пьяна голова
От нахлынувших мыслей лихих.
Каждый день мне сулит
Ощущение нового чуда,
Каждый час мне несёт
Упоение летней порой.
Значит, Свыше вердикт,
Если счастье идёт ниоткуда,
Если просто везёт,
Если просто - душевный настрой.
Лёгкий бриз поутру
Разгоняет туманы печалей,
И неясные сны
Пропадают, лишь ноги - на пол.
Мне рассвет - по нутру:
Он приносит прозрачные дали
Посреди тишины,
Где покой, где я волю нашёл.
Потому лёгок стих,
Что рождён обольстительной ночью,
И не мучит вопрос,
Быть на тёплой земле, иль не быть.
Я ответ свой постиг,
Мой союз с мирозданием прочен,
И надежды - всерьёз,
И желания жить и любить.
"От Москвы до самых до окраин"
Не найти за сотни вёрст вокруг
Ту семью, где ни убит, ни ранен
Чей-то дед, отец или супруг.
И, наивной публике на диво,
Словно из далёкой старины,
Рвётся сквозь закрытые архивы
Истинная правда той войны.
К этой всероссийской общей ране
Навсегда проторена стезя,
И не удержать её в спецхране,
И сфальсифицировать нельзя.
И смешно, да только не до смеха
Слушать, как традиции храня,
Сталинским многоголосным эхом
По стране разносится брехня.
Пусть она слагается вне истин,
Пусть не глубоко, зато как вширь!
Снова ваше время, борзописцы,
Корифеи вешанья лапши.
Вдали от Родины больной
Я не итожу то, что прОжил.
Ошибки прошлого не гложат,
И не зовут на тщетный бой,
Поскольку сам, не понаслышке,
Знаком с манерами страны,
Где от свободы и до "вышки"
Все удивительно равны.
Где нынче - так, а завтра - эдак,
Где за пределом - беспредел,
Где голос разума - не ведом,
И где Кассандра - не у дел.
Увы, в комфорте конформизма
Постигли люди прелесть дней,
Служа статистами на тризне
Далёкой Родины моей.
Вот и время пришло,
А тепла так и нету,
Ни на пляж не влечёт,
Ни на водку со льдом.
Я хочу, чтоб пеклО,-
Если лето, так лето,
Чтобы чувства полёт
Был бы зноем влеком.
Чтоб арбуз вызревал
На шальном солнцепёке,
Чтоб колибри, шурша,
Зависали в саду,
Чтоб шиповник крепчал,
Да паслись перепёлки,
Чтобы млела душа
С этим чудом в ладу.
Чтобы кудри девчат
Пахли солнечным ветром,
Вызывая пожар
Неуёмных страстей,
Чтобы сердце, стуча,
Неподвластно приметам,
Отмеряло мне дар
Нескончаемых дней.
Я сполна получу
Ощущенье пропорций,
Я в пределы войду
Миротворных долин.
Я пройду по лучу
Заходящего солнца,
И увижу гряду
Недоступных вершин.
Там всегда хорошо,
Потому что свободно,
Там ласкающий бриз
Ярко красит закат,
Там на землю сошёл
Звездопад плодородный,
Ослепительных брызг
Миллионы карат.
"... поезд изоляционизма-ксенофобии-осажденной крепости не просто ушел, а в глухом тупике проржавел, превратившись в коррозийную труху."
Василий Пригодич
Где рельсов не видно, где травы - по пояс,
Где свалка, да хлам, да утиль,
Стоит уцелевший с войны бронепоезд,
На дальнем, запасном пути.
Пол-века тоскуют по пушкам платформы,
Стрелковые гнёзда - пусты,
И только грозят угловатою формой
Его броневые листы.
Когда-то с него краснобайские речи
Слетали под крики "ура",
Но время прошло, воротить его нечем
В далёкое позавчера.
Не сдвинуть давно проржавевшие стати,
Какой бы болтун ни пришёл,
Пустое занятье, парЫ не поднять в нём,
Поскольку весь в дырах котёл,
Поскольку былое ни мнится, ни снится,
И птицы гнездятся в свистке...
И ржавое чудище в прах обратится
В извечном своём тупике.
"Выше знамя пролетарского интернационализма!"
Из Призывов ЦК КПСС/ВКП(б)
Как не помнить?! Знамя реяло,
Набирая высоту.
Ублажали и лелеяли
Мировую гопоту.
С иностранцами - засранцами
Шёл учтивый разговор,
Всё любили африканцев мы,
А своих - на Беломор.
Задолбали прибамбасами,
Навели на разум тьму,
Слёзы лили гондурасовы,
А своих - на Колыму.
Повезло мне: марта, пятого,
День пуримовый* любя,
Чёрт прибрал вождя усатого,
И спасла меня судьба.
Жизнь - жестянка, смерти - семечки,
Всё смешалось и сплелось.
Не хотел бы жить в то времячко,
Но, однако ж, довелось...
И в душе остались надолбы,
Да невидимая нить.
Позабыть об этом надо бы,-
Не умею позабыть.
Надоело междуцарствие
Затянувшейся весны.
Заявляю без коварства я:
Зноем помыслы полны!
Не хочу с тоской несносною
Пребывать в тревожном сне,
И считать цыплят по осени,
Куропаток - по весне,
Пялить зенки вожделенные
То - на эту, то - на ту...
Лето лечит все сомнения,
Утверждает красоту.
Девки шастают сисястые,
В нежной свежести поля,
И грядёт пора цветастая,
И тепла зовёт земля.
Идёт отстрел. Охота на людей
Российских, но в пределах всей планеты.
Видать, неугомонен лиходей
В каком-то очень важном кабинете.
Сочтя закон формальностью пустой,
Не вздрогнув от попрания устоев,
Вершит он суд, бесчестный и крутой,
И не щадит ни женщин, ни героев.
Москва ли, Лондон, Ближний ли Восток,-
Везде разборок гнусное ухАрство.
Убийств целенаправленный поток
Срамит народ, позорит государство.
Погибли люди, - виноватых нет...
Ушёл в туман прозрачный интернет.
Пусть эти, кто плечисты да речисты,
В литавры лупят, раздирают власть,
А мы с тобою, друг мой, пофигисты,
И нам на эти пОтуги накласть.
А мы с тобой, хоть вовсе не устали,
В гробу видали яростный поход.
И в бой нас не пошлёт товарищ Сталин,
И кто попало в бой не поведёт.
И потому спокойны наши лица,
Не полыхает злобою душа,
И хочется не выпить, а напиться,
Толково, с расстановкой, не спеша.
Я открываю русский интернет:
Того убили, этот взят за взятки,
Там сбёг солдат, здесь "на игле" атлет,
Тут "светских львиц" безудержные блядки.
Читаю дальше. Дивные слова:
О воле точат лясы лоботрясы,
Но разогнали митинг в пункте А,
А в пункте В рвануло теплотрассу.
Но где же позитив?! Да вот он, вот:
Крепчает вертикаль, бьём плутократов,
Кого-то выбираем, строим флот,
Авианосный, как у супостатов!
И застолбим полярные широты...
О, Господи, ну что за идиоты!?
Посвящается М.
Тебе сегодня семьдесят. Привет
И поздравленья с этой круглой датой.
Не ведает всезнайка-интернет,
Как были мы влюблёнными когда-то.
Туманы лет скрывают всё сильней,
Лишь самое приметное осталось.
Горячая страда минувших дней
Мне продлевает век и греет старость.
И той былой весны не меркнет свет,
Зане не знает тлена совершенство.
И если на земле ты, - долгих лет,
А коль на небе, - вечного блаженства!
(by Buck Ram)
Oh-oh, yes Im the great pretender
Pretending that Im doing well
My need is such I pretend too much
Im lonely but no one can tell
Oh-oh, yes Im the great pretender
Adrift in a world of my own
Ive played the game but to my real shame
Youve left me to grieve all alone
Too real is this feeling of make-believe
Too real when I feel what my heart cant conceal
Yes Im the great pretender
Just laughin and gay like a clown
I seem to be what Im not, you see
Im wearing my heart like a crown
Pretending that youre still around
**************
О, да, я большой притворщик,
Как будто себе господин.
Мне надо играть, чтоб вовек не узнать
Кому-либо, что я – один.
О, да, я большой притворщик,
По жизни плыву как хочу,
Всё игры веду, но не скрою, к стыду,
Покинут тобой, и грущу.
Но слишком заметна моя игра
И этого сердцу не скрыть никогда.
Да, я большой притворщик,
Я – шут, развесёлый, смешной,
И сердце моё – корона моя.
В душе я совсем не такой,
И в мыслях ты – рядом со мной.
Лишь для неё стихов строка
Слагалась вдохновенно.
Её душа была тонка,
Походка - сказочно легка,
А зоны - эрогенны.
И так щедра на благодать,
Что просто не до шуток:
Всепобеждающая стать
Была способна дать и взять
В любое время суток.
Кипел в крови тестостерон,
И, от него дурея,
Я, сладострастный фанфарон,
Был очарован и влюблён,
О чём не сожалею.
За сорок лет мои мечты
Завязли в бездорожье.
Узрев теперь её черты,
Я задрожал бы, словно в стынь,
Не чувственною дрожью.
Но каждый год, когда весна
Плывёт над всей вселенной,
Мне вспоминается она,
Легка, изящна и стройна,
И зоны - эрогенны!
Ну, народ! Ну, просто комики:
За обвалами - развал,
Экономят экономику,
Погибают за металл,
И в умах - одно брожение,
И порядка в мире нет,
Только портит настроение
Ошалевший интернет.
И от эдакого бедствия
Нету места куражу...
Знаю сказочное средство я:
Протрезвею - расскажу!
Мой вулкан поседел,
Серебрятся хребты в отдаленье,
Дождь со снегом летит,
Камнепадами грозен гранит,
И не виден предел,
Неизвестно, когда потепленье,
Голосят провода,
Да стучит мелкой дробью вода.
Ветер бьётся в окно,
Растопырены капли по стёклам,
И изысканный вид
Бесконечною бурей размыт.
Выручает вино,
Да камин, что дыханием тёплым
Вносит запах сосны
И предчувствие скорой весны.
Очередная мелодрама,
Безосновательный кураж,
Инагурация Обамы:
Волненье, шум, ажиотаж.
Лужайку вопли огласили,
Плакаты, флаги там и тут,
Как будто ждёт приход Мессии
Вконец зомбированный люд.
Страстей бессмысленных излишки,
Явились, на подъём легки,
Двухгодовалые детишки,
Седоволосые дедки,
Снуют ребята удалые,
Красивых слов течёт елей,
И воскрешаются былые
Страницы памяти моей.
О, как прискорбны эти были,
Когда за кем попало шли.
Как немцы фюрера любили,
Как мы любили Джугашви...
Жива традиция поныне:
Опять восторгов полон рот,
Опять проводят на мякине
Легко внушаемый народ.
И в разношёрстном этом мире,
На тонких ножках семеня,
Идёт в безудержном эфире
Политкорректная брехня.
Не влекут ни темы вечные,
Ни проблемы наших дней,
Даже беды ипотечные
Безразличны мне, ей-ей.
У меня - простор немереный,
Гор божественная стать,
Воздух, травами навеянный,
Звёзд в ночи - не сосчитать,
И цветут сады богатые,
Распластавшись на версту,
Пеликаны розоватые
Дополняют красоту.
Посему в хорошей форме я,
Пью коньяк да божоле,
И живу я в Калифорнии
Ближе к небу, чем к земле!
Они сразу узнали друг друга. Шаблонная фраза: “завязался оживлённый разговор” в данном случае неуместна, ибо даже старательно выученная Инной пара английских слов куда-то исчезла. Поэтому беседа велась посредством жестов и междометий. Тем не менее, они понимали друг друга. Более того, Инна сумела объяснить Карлосу, что она с ним поедет к киевским родственникам.
Приехали, а там пир – горой: отмечался день Рождения двоюродного дяди. Естественно, только что приземлившегося американца немедленно усадили за стол. А поскольку “питие есть веселие Руси” (Киевской Руси – тоже!), гостеприимные хозяева не ударили в грязь лицом перед заокеанским гостем. К немалому удивлению Инны, Карлос достойно вышел и из ситуации, и из-за стола. После застолия, песен и танцев сильно повеселевшая компания пошла кого-то провожать, а когда шумная процессия подошла к дому, обнаружилось, что провожаемые позабыли ключи от калитки. Начались прыжки через забор. Карлос, толком не понимая ситуацию, с изумлением смотрел на эти действа. Наконец, забор был преодолён, калитка отперта, и на пороге дома появились хозяева с шампанским и бокалами. Веселие продолжилось с новой силой...
Утром следующего дня всех мучила головная боль, ибо на территории суверенной Украины похмельный синдром действует точно так же, как в Москве, Рязани или Костроме. А вечером Инна увезла Карлоса в Черновцы. И правильно сделала: ежели заокеанский мужик успешно выдержал украинское застолье, на него вполне можно положиться! Такой всё сдюжит!
Родители встретили Карлоса хорошо. Отец Инны водил его по квартире, что-то говорил по-русски, а тот в ответ понимающе кивал головой. За неделю Инна перезнакомила американского гостя со всеми родственниками, друзьями и сослуживцами. Всё было очень мило, но в конце концов возник основополагающий вопрос: что же дальше? Естественно, пригласили родных, друзей, в том числе и переводчицу, через посредство которой ранее осуществлялась эпистолярная часть знакомства. Наконец-то люди могли нормально поговорить, полностью понимая друг друга. Карлос заявил, что хочет жениться на Инне и попросил у родителей руки дочери. При этом он позабыл спросить Инну. Когда она напомнила, что тоже имеет некоторое отношение к происходящему, все стали смеяться, хотя в целом обстановка была столь трогательной, что почти у всех людей в глазах стояли слёзы, слёзы радости и умиления: прямо перед ними и даже при некотором их участии два человека с разных концов земли обретали друг друга…
Надо сказать, Карлос хорошо подготовился к ответственному шагу, который ему предстояло сделать: он привёз массу различных бумаг, требовавшихся ЗАГСу для регистрации брака с иностранцем. Все они были переведены на украинский язык и заверены нотариусом. Была даже справка о том, что жених не болен СПИДом! Ай-да украинские чиновники: не вiддавати ж нашу красуню за будь-якого?!
Поскольку все бумаги оказались в полном порядке, молодые поженились уже через неделю после очного знакомства. Медовый месяц также был сокращён до одной недели, да и она ушла, в основном, на оформление массы документов, связанных с получением Инной визы в США. Молодожёны снова отправились в Киев, теперь уже в американское посольство. А там – гигантская очередь. Трудно сказать, как пришлось бы Инне одной, но Карлос, как гражданин США, имел возможность пройти в посольство вне очереди и помочь молодой жене заполнить все бумаги.
И вот наступил самый грустный день в жизни Инны и Карлоса: ему надо было возвращаться в Америку, а Инне – ждать, как минимум, шесть месяцев, покуда её вызовут в посольство США на интервью. Представь, любезный читатель, себя на месте Инны или Карлоса, и ты избавишь меня от необходимости описывать состояние их душ в тот момент…
Вновь их отношения приобрели эпистолярный характер, оживляемый раз в неделю телефонным звонком из Чикаго. Через пару месяцев оказалось, что Инна ждёт ребёнка. Естественно, об этом (через переводчицу) было сообщено Карлосу. Латиноамериканцы чадолюбивы, у самого Карлоса – восемь родных братьев и сестёр плюс двое – сводных, посему его реакция была предсказуема. Единственно, он очень расстраивался от того, что не мог быть рядом.
К счастью, интервью назначили вовремя, и надо было ехать либо в Москву, либо – в Варшаву. Инна выбрала Варшаву, поскольку столица Польши гораздо ближе к Черновцам, нежели Москва, и попросила свою подругу, говорящую по-польски, сопроводить её. За день до их отъезда позвонил Карлос и сказал, что прилетит в Варшаву, чтобы помочь Инне избежать возможные трудности общения с американской бюрократией. Это было весьма кстати, ибо и в Варшаве была огромная очередь, да ещё и морозы как в Магадане. А с помощью Карлоса всё прошло на “ура”. К тому же, он заранее приобрёл для Инны авиабилет в Чикаго, так что им лишь осталось приехать в Черновцы попрощаться, да Инне - уволиться с работы…
Их поезд отправлялся из Черновиц в час ночи. Для Инны настал момент расставания со всеми и со всем, что было в её прежней жизни. Провожающих, к удивлению Карлоса, собралось много. На вокзал пришли все: родственники, соседи, друзья, сослуживцы, знакомые. Рукопожатия, напутствия, объятия, поцелуи, и слёзы, слёзы, слёзы...
Первые недели жизни в Чикаго были нелёгкими для Инны, в основном, из-за плохого английского языка. Поэтому она сразу пошла в школу для иммигрантов. Через месяц она уже получила грин-кард, а ещё через месяц стала мамой. Однако, последнее обстоятельство не превратило Инну в домохозяйку. Прошло несколько месяцев, и она стала работать, правда, неполный рабочий день. Работала хорошо, и вскоре менеджер повысил её зарплату и предложил работать fulltime. Появились друзья, много знакомых, и чувство одиночества постепенно улетучилось. К тому же, Карлос оказался любящим отцом и заботливым мужем.
Через год родился ещё один сын, и, казалось, ничто не предвещало проблем. Но Америка – капиталистическая страна, и посему, как учили нас марксисты- ленинцы, подвержена кризисам. В этом они были правы: наступила очередная рецессия. У Карлоса на работе начались сокращения, и он, не дожидаясь худших времён, нашёл работу по специальности в Атланте. Это было к лучшему: климат в Чикаго – мерзкий, и дело даже не в холодных зимах, а в пасмурной погоде. Но и в солнечной, тёплой Атланте не всё было было просто, ибо, после событий 11 сентября 2001г. снова ухудшилась экономическая ситуация. Опять возник извечный вопрос: “Что делать?” Но, не зацикливаясь на этом, Инна и Карлос решили поехать в отпуск на родину мужа, в Мексику. Поехали с двумя малыми детьми, неторопливо. Посещая очередную природную достопримечательность, познакомились с туристами из Испании, разговорились, и те посоветовали обязательно побывать в Плайя-дель-Кармен. Инна с Карлосом последовали совету, и с ними произошло точь-в-точь то же самое, что случилось с нами: непреодолимо захотелось остаться.
Вернувшись в Атланту, они, переполненные впечатлениями, говорили всем знакомым, что теперь уже точно знают, где проведут свои пенсионные годы. Но постепенно, мало-помалу стала выкристаллизовываться простая мысль: а зачем ждать пенсии? К тому же, неурядицы с работой усиливались, им не было конца-края, и городок Плайя-дель-Кармен всё более овладевал головами молодых супругов. Друзья их не понимали: более полутора столетий мексиканцы всеми правдами и неправдами стремились в богатую и сытую Америку, а тут – всё наоборот. Но времена меняются, и, продав недавно купленный в Атланте дом, погрузив на трейлер всё то, что им хотелось увезти, семья двинулась на запад, а затем – на юг, на полуостров Юкатан. Ехали медленно, и из-за тяжёлого трейлера, и из-за маленьких детей. Только через восемь дней они достигли Плайя-дель-Кармен. Купили землю, построили на ней дом, нашли работу. Детей отдали в частную школу, а это – залог хорошего начального и среднего образования с перспективой продолжения. Разумеется, Инне пришлось одолевать испанский язык, но, после изучения английского это было гораздо легче, ибо в английском языке более половины слов – романского происхождения. К тому же, она вместе с детьми выполняла домашние задания, не говоря уже о том, что рядом был Карлос.
Но, конечно, Инне приходилось трудно: другая страна, другой язык, другой климат, другой народ, и полное отсутствие знакомых. Плюс – двое маленьких детей. Видимо, ей помогала внутренняя организованность. Я заметил, как чётко выполняла она свои функции риэлтора, когда мы, наконец, выбрали недвижимость, и наступила пора оформления покупки.
Приезд молодой семьи совпал с началом бурного роста прежде маленького и тихого городка, ибо он стал популярным среди туристов. Увеличилась потребность в сотрудниках, знающих английский язык, и Инна смогла найти работу. Тем паче, не было проблем у Карлоса. Так что мечты и реальность не оказались в противоречии. В значительной степени потому, что Мексика – поистине развивающаяся страна. Не так как другие, относящиеся к этой категории, где один диктатор сменяет другого, где к власти приходят воры, узурпаторы, а порою и людоеды, где население живёт под властью своих тиранов гораздо хуже, чем в колониальном прошлом. Меасиканцы – полиэтнический народ, бережно хранящий древние традиции и вносящий заметный вклад и в современную культуру.
Конечно, странам, граничащим с великими державами, приходится время от времени проклинать своё географическое положение. Тому примеров – множество: Финляндия, Австрия, Ирландия, Тибет, - читатель может самостоятельно пополнить список. Мексика тоже прошла через это, уступив почти половину своей территории Соединённым Штатам в результате кровопролитной войны. Но мексиканцы – не палестинцы: они не живут прошлыми обидами, не пестуют ненависть к своим соседям, не передают её из поколения в поколение. Они работают. Они строят свою страну и свои отношения с великим соседом, руководствуясь добрыми чувствами и незамутнённым химерами разумом. Мексика, несомненно, достойна того будущего, которое пророчат ей экономисты и политики. Инна и Карлос сделали правильный выбор.
Всё-таки здорово, когда человек может распоряжаться своей судьбой, когда человек свободен.
Всё!
Этот отпуск даром нам не пройдёт, причём, в самом буквальном смысле фразы. Решение окончательное: покупаем недвижимость в Мексике, на полуострове Юкатан, в курортном городке Плайя-дель-Кармен, расположенном на берегу Карибского моря, напротив острова Козумель. Обаяние западных Карибов беспредельно: тёплое, яркое, очаровывающее море, тончайший, как в Паланге, песок на многокилометровых естественных пляжах, развесистые пальмы, окаймляющие берег; воздух, напоённый замысловатыми ароматами, экзотические игуаны – молчаливые попрошайки, появившиеся откуда-то из Юрского периода, пушистые лемуры, неторопливо прогуливающиеся по пальмовым ветвям и почти не боящиеся людей, забавные голубые “сухопутные” крабы, и так далее, и так далее. Мысль о том, что через какие-то две недели нас здесь не будет, - невыносима. Хочется остаться, зацепиться за клочок этой благословенной Богом земли. Тем паче, на каждом углу – множество заманчивых предложений.
Хорошие дела не терпят промедлений. И вот, после обеда, вернувшись в отель, мы быстро находим в справочной книге телефоны контор Real Estate, и моя супруга, Маша, набирает первый попавшийся номер. После “Buenos Dias” и ещё какой-то фразы, произнесённой женщиной на том конце линии по-испански, Маша отвечает по-английски, давая абоненту понять, что предпочитает общаться именно на языке Шекспира (Что поделать, ежели языком Сервантеса мы не владеем!). Собеседница к этому готова. Завязывается непринуждённый разговор, в ходе которого агент Real Estate неожиданно спрашивает, не говорит ли Маша по-русски. Беседа немедленно переходит на русский язык, к обоюдной радости абонентов, а я, в который раз за годы эмиграции, невольно вспоминаю В.Высоцкого:
“Проникновенье наше по планете
Особенно заметно вдалеке.”
Куда уж дальше?!
Выясняется, что Инна (так зовут нашу новую знакомую) очень занята по рабочим дням, но она готова показать нам дома и районы Плайя-дель-Кармен в воскресенье. Она подъедет на машине ко входу в наш отель, правда, будет не одна, а с мужем и двумя детьми, которых, просто-напросто, не на кого оставить.
И вот, в назначенный час, у подъезда отеля остановился пятиместный седан, и из него вышла молодая симпатичная брюнетка, невысокая и худенькая, из той самой когорты “карманных женщин”, которую мы никогда не видим на подиумах. Мода века предпочитает “лошадок”, хотя мужчины отнюдь не игнорируют женщин невысокого роста, а те, в свою очередь, едва ли могут пожаловаться на невнимание к себе со стороны пола, считающегося сильным.
В машине, за рулём сидел муж, мексиканец крепкого телосложения, и двое мальчиков, младших школьников. На них следует остановиться особо. В одном из ярких повествований Шолом-Алейхема есть образ мальчика, весь облик которого как бы говорил людям: “Любите меня!” Именно так и выглядели эти дети.
К нашему некоторому удивлению, первым делом Инна решила показать нам новый жилой массив, расположенный сравнительно далеко от моря, по другую сторону автострады, идущей параллельно берегу, с севера на юг. Собственно, массива ещё не было, но уже существовала сеть дорог (в будущем, улиц), вдоль которых велись подготовительные работы. Инна с заметным восторгом рассказывала нам о том, как здорово здесь будет, какие прекрасные белокаменные дома возвысятся над совершенно плоской приморской частью Юкатана. Чувствовалось, что она любит свой город, гордится его будущим. В этой связи сам собою возник вопрос, как давно Инна живёт в Плайя-дель-Кармен. И, разъезжая между различными районами города, она рассказывала нам о своей необычной судьбе.
Началом этой истории можно считать день, когда родители ещё не появившейся на свет Инны приняли судьбоносное решение. Тут нам опять не обойтись без цитирования В.Высоцкого:
“Мой друг уехал в Магадан:
Снимите шляпу, снимите шляпу.
Уехал сам, уехал сам,
Не по этапу, не по этапу”…
Едва ли эта полузапрещённая в то время песня сподвигла родителей Инны к перемене мест. Просто в Черновцах, где они жили, и с немалым трудом приобрели кооперативную квартиру, не было возможности заработать деньги на её выплату. Вот и пришлось молодому отцу, не дожидаясь рождения второго ребёнка, “собрать свой чемодан, и – в Магадан”. Тем паче, отцу Инны изначально нравился Север. Едва ли это решение следовало бы считать экстраординарным. В то время немало молодых семей, не имевших ни нормального жилья, ни денег, стремились подобным образом решить свои проблемы. Кто-то ехал на Кольский полуостров, кто-то – в Норильск, кто-то – в Магадан. Независимо от пункта назначения, этих людей объединяло неприятие имевшихся условий существования. Выбор был невелик: либо уехать за границу, что в ту пору было, как правило, невозможно, либо попытаться сыскать материальное благополучие в суровых краях и областях одной шестой части населяемой суши.
И, примерно за месяц до рождения Инны, её отец прибыл в Магадан. Его приезд был ознаменован страшным инциденитом: по дороге в Омсукчан (около 500км от Магадана) загорелся автобус. Было лето, стояла жара, тушить было нечем, и пять человек погибли. Остальные получили ожоги различной степени, но выжили. Отец Инны пострадал не сильно, но все вещи, документы и деньги у него сгорели. Короче говоря, его жизнь на Севере началась, в буквальном смысле слова, с нуля.
А когда Инне исполнился всего один месяц, её мама приехала к отцу. И пятнадцать лет Инна прожила в Магаданской области.
В ту пору о страшном прошлом Магадана напоминали лишь заброшенные рудники, полуразвалившиеся строения лагерей, да человеческая память. Жители Магадана, как я понял из рассказа Инны, были подстать другим дальневосточникам. Примерно в те же времена мне самому приходилось неоднократно бывать на Дальнем востоке: в Хабаровске и Комсомольске на Амуре, во Владивостоке и Петропавловске Камчатском, В Советской гавани и Большом Камне. И всюду в людях чувствовались те человеческие качества, о которых у нас, на “западе”(так дальневосточники с лёгкой иронией называли Европейскую часть СССР) давно позабыли. Слова из Морального Кодекса строителя коммунизма (был некогда такой “катехизис”!) о том, что “человек человеку друг, товарищ и брат” не являлись для них пустым звуком. В первый же командировочный визит сотрудники предупредили меня, чтобы я не вздумал предлагать деньги водителям машин, случайно подвозившим меня на “точку”, - обидятся! В тех суровых краях ещё не стали академическими такие “устаревшие” понятия, как сплочённость и крепкая дружба, взаимопомощь и доверие, чувство ответственности. (Характерный штрих: там, где жила Инна, люди, уходя на работу, не запирали двери на ключ)
И Инна, как говорится, с младых ногтей впитала этот дальневосточный образ жизни. Хотя родители планировали проработать в Магадане всего-то пару лет, семья провела в тех краях целых пятнадцать: Север привораживает, не отпускает, а жизнь в суровых условиях раскрепощает человека внутренне. Разумеется, и рост надбавок играл немалую роль. Вот и получилось, что семья вернулась в Черновцы, когда Инна закончила восьмилетку.
На дворе стоял 1988год... Разгар перестройки, брожение умов, начало разграбления страны. Инна поступила в техникум, окончила его, получив квалификацию техника-технолога ткацкого производства, да так ни дня и не проработала по специальности, ибо к тому времени ткацкого производства в Черновцах уже не было по причине всеобщего развала. Пришлось устраиваться на “бумажные” должности: сперва – кассиром, потом – бухгалтером-аудитором. Попутно – влюбилась (первая любовь!), вышла замуж, но через полтора года молодые развелись, вызвав всеобщее удивление друзей. “На то она и первая любовь, чтоб стала настоящею вторая!” И трудно сказать, как бы сложилась дальнейшая судьба героини моего повествования, если бы как-то раз одна из сотрудниц не произнесла, обращаясь к Инне и её подружке: “Девчонки, вы – молодые, красивые, ну что вы тут (имелась в виду Украина) сидите?! У меня есть подруга, которая собирается открыть агентство знакомств. Вот вам телефон, позвоните ей!”
Девчонки посмеялись, похихикали, но всё-таки позвонили и встретились. Собственно, агентства как такового ещё и не было, был только частный дом, в котором перед потенциальными невестами были разложены фотографии и письма потенциальных (всегда надо надеяться на лучшее!) женихов. Героиня нашего повествования выбрала жителя Чикаго по имени Карлос. За каких-то 10 гривен ей был выдан адрес. Инна выбрала скромную фотографию, написала короткое и очень простое письмо, и пошла к знакомой переводчице, ибо и в школе, и в техникуме учила только немецкий язык.
Письмо было переведено, отправлено и, как впоследствие оказалось, достигло адреса через два месяца. Инна даже успела забыть про него.
Шло время. Иногда сотрудницы агентства спарашивали у Инны, как дела, а потом предложили выбрать другую кандидатуру, ибо, по их словам, “Карлос слишком разборчив”. Она отказалась.
Позже выяснилось, что в это самое время Карлос был в Черновцах и встречался с другой девушкой. Конечно, женщины из агентства знали об этом, но хранили профессиональную тайну! Когда он позвонил домой, его мама сообщила ему о том, что пришло новое письмо, и тоже из Черновиц. Она предложила открыть конверт, чтобы узнать координаты ещё одной черновицкой невесты. Но в тот момент Карлос был настолько разочарован своим вояжем, что отказался от разумного предложения. Так и остался конверт нераспечатанным. Без жены и без денег Карлос вернулся в Чикаго и заявил, что больше не станет заниматься поисками семейного счастья на столь дальней дистанции…
Однако, по прошествии некоторого времени эмоции поостыли, и он всё-таки вскрыл конверт. Читатель может назвать этот сюжет примитивной мелодрамой, “мыльной оперой”, читатель может зубоскалить сколь его душе угодно, но факт остаётся фактом: человек влюбился. Просто посмотрел на фотографию, прочитал письмо и влюбился. Сказка? А мы, между прочим, “рождены, чтоб сказку сделать былью”! Так что – никакой мистики.
Когда Карлос сообщил своей матери о том, что снова хочет поехать свататься в далёкие Черновцы, она, как и положено маме, назвала его сумасшедшим, но деньги на дорогу всё же одолжила. И вот, через три месяца Инна получила письмо, в котором Карлос описал свои брачные неурядицы в Черновцах , а также поведал о том, что у него уже куплен билет в Киев, и он хотел бы встретиться с нею прямо в аэропорту “Борисполь”.
Невзирая на абсолютное незнание английского языка, Инна поехала на встречу. Конечно, её мама волновалась больше самой Инны, которая чётко решила для себя: если она почувствует что-либо не то, то встреча в Киеве Киевом и завершится. Инна остановилась у родственников, приехала в аэропорт и там, по причине задержки рейса, весьма долго ждала своего жениха. Есть общая закономерность: когда человек часами сидит в аэропорту в ожидании задерживающегося рейса, его редко посещают хорошие мысли. Чаще – плохие. И у Инны наличествовал тот же “синдром ожидания”. Был даже момент, когда её захотелось встать и уйти, но тут объявили о прибытии долгожданного рейса, Инна набралась смелости, и пошла навстречу судьбе. Тем более, что ещё с древних времён известно: “желающего судьба ведёт, нежелающего - тащит!”
Наполнены светом и нощно, и денно,
Взрезая форштевнями шельму - волну,
Идут в океан корабли наслаждений,
Держа пассажиров в приятном плену.
Скользят по катку танцевальные пары,
Роскошные стати торчат тут и там,
Театр, казино, ресторации, бары,
И музыка льётся, с вином пополам...
Я вышел на палубу. Ветер - навстречу,
Тропически тёплый, тяжёлый, тугой
Колотит в лицо, обнимает за плечи,
Да снасти сгибает упругой дугой.
Вокруг темнота. Острова растворились
В бескрайности бурной солёной дали,
Но видно: глотая за милею милю,
Идут вдалеке, не спеша, корабли,
Сверкая огнями. И нету сомнений:
Там тоже весёлые звёзды зажгли.
И все - в океан, в океан наслаждений,
Подальше от злобной, несносной земли.
Я стремительно мчусь через Диксиленд – южные штаты США. Дороги не заполнены большегрузыми “шкафами” и автоцистернами. Да и легковых машин совсем не много: во-первых, зима, во-вторых, рождественские каникулы. Погода стоит великолепная. Самое время включить музыку. Собираясь в путешествие от океана и до океана, я взял пол-сотни компакт-дисков, в том числе, с записью джазовых оркестров традиционной импровизационной музыки, дабы, разъезжая по Диксиленду, слушать диксиленд. Компакт-диски я покупаю часто, а вот слушаю далеко не всегда: недостаёт времени. Но тут – особый случай: дорога – дальняя, времени – уйма. И полились из шести динамиков известные с юности композиции джазовой классики, слушанные и переслушанные, но всё равно приятные. И вдруг я узнал чертовски знакомую мелодию, которую никогда не слушал ранее, но которую когда-то, в далёком 1967 году, мне наиграл знакомый джазист. И из глубин памяти моей возник тромбонист Вася.
В то время я играл джаз. Заводской клуб дал нам инструменты, а мы за это должны были играть на танцах и других официальных и полуофициальных мероприятиях. Для того, чтобы осваивать новый для меня инструмент, я приходил в клуб, занимал один из учебных классов, и дул в свой сакс. Такая практика избавляла от возможных конфликтов в доме, где я жил. Учебные классы располагались рядом друг с другом, и порою, находясь в одной из комнат, можно было хорошо слышать, что происходит в других. И вот, во время моего индивидуального музицирования дверь класса неожиданно отворилась, и в ней сперва показалась кулиса тромбона. Далее последовала рука, державшая кулису, и, наконец, показался сам тромбонист, - молодой парень, как теперь принято говорить, славянской внешности, русоволосый, среднего роста, нормального телесложения, короче говоря, такой как все. Он приветливо улыбнулся, поздоровался и представился: “Вася”. Из последовавшего разговора выяснилось, что Вася – инженер, работающий на оборонном заводе в Харькове. В Ленинград прибыл на два месяца в командировку. Живёт в гостиннице, оборудованной на речном теплоходе, который стоит на зимнем приколе напротив здания нашего клуба, на Малой Неве. Будучи заядлым джазистом, Вася пришёл в клуб и взял под залог тромбон, дабы не терять амбушюр.
И надо же было случиться, чтобы нашему оркестру тогда как раз недоставало тромбониста! Мы сразу договорились о репетициях, и Вася стал исправно приходить к нам. И, примерно, полтора месяца длилось наше музыкальное содружество. Это было необыкновенно приятно, ибо в лице Васи мы встретили настоящего джазмэна, человека, фанатично преданного этому искусству и богато наделённого необходимыми данными. Это явилось сюрпризом, ибо по васиной речи было заметно, что вырос он в украинской глубинке, где джаза отродясь не было. Да и русский язык был для него вторичным. Впрочем, когда он брал в руки тромбон, вопросы происхождения исчезали сами собой. Перед нами стоял негр из южных штатов, или, на худой конец, Крис Барбер! Языком джаза он владел отлично. К тому же, он знал много различных джазовых тем, и как-то раз наиграл не знакомую нам композицию, которую называл “Ballin’ the Jack“. Тема эта имела ярко выраженную негритянскую мелодику, богатую гармонию, и, посему, легко запоминалась.
Полтора месяца прошли быстро. На последнюю репетицию Вася пришёл уже со своим собственным тромбоном, который он приобрёл в Ленинграде. Инструмент был сделан из материала, содержащего 75% томпака, что позволяло получить хорошее качество звучания. Вася был очень доволен покупкой. На прощанье мы сыграли с ним несколько композиций, и он безвозвратно исчез из моей жизни, как, впрочем, и я – из его. Но в памяти навсегда сохранилась подаренная Васей мелодия, и когда, по прошествии сорока с лишним лет, разъезжая по бескрайним дорогам Техаса, я впервые услышал её в профессиональном исполнении, перед глазами возник парнишка из Харькова, прекрасно импровизировавший на своём золотистом тромбоне.
И впрямь, искусство – нетленно!
Полсотни негритят.
Две сотни барабанов,
Блестящих и стальных,
Звучащих, как набат,
Приветливо гремят,
Внушая беспрестанно,
Что нет в краю у них
Ни горя, ни утрат.
Ребят не мучит зной,
И не гнетут невежды,
Для коих это - гвалт,
Бедлам и камнепад.
Сверкают белизной
Парадные одежды,
И каждый музыкант
Упругим ритмам рад.
Движения точнЫ,
И барабаны - звонки,-
Несут через века
Неизъяснимый стих.
И так увлечены
Мальчишки и девчонки,
Что завидно слегка,
Когда глядишь на них:
На тех, кто в такт вошёл,
Притаптывая шагом,
Кто ритмом старины
Бомбит морской вокзал.
Им очень хорошо
В родном архипелаге,
И радостью полны
Горящие глаза!
Молись, несчастный иудей:
Быть может, Бог тебя услышит.
Не жди пощады от людей,
Их разум совесть не колышет.
Здесь нет ни жалости, ни прав,
Здесь торжествуют изуверы,
Тебя ограбив, растоптав,
Взметнув кострами "дело веры".
И ты умрёшь под мерзкий ор,
Сквозь пламя дымное невидим,
В костре на площади Майор,
Что в Саламанке, что в Мадриде.
Шма Исраэль, - взлетят слова,
Слова прощанья, крик из пекла,
Пожухнет свежая трава
От человеческого пепла,
И, жизни вехи вороша,
Ты примешь смерть на месте лобном,
И, суд неправедный верша,
Тебя не выручит ни Лондон,
Ни Конотоп, ни Кинешма.
Шма...
Я ухожу в тропическую даль,
Из года прожитОго - в год грядущий.
Меня влечёт карибский "карнаваль",
Да глаз, на местных девок завидущий.
Я ухожу к Вест-Индским берегам.
Там новогодний бал откроют румбой.
И я вольюсь в многоголосный гам,
Уподобляясь людям мумбы-юмбы.
Я буду веселиться и плясать,
Презрев и воспитание, и годы,
И станет настроению подстать
Карибская кипящая погода.
Когда ж часы отметят перевал,
А этот миг, друзья, наступит вскоре,
Вы не забудьте осушить бокал,
Надеюсь, и за нас, - за тех, кто в море!
Though weve got to say goodbye for the summer
Darling, I promise you this
I'll send you all my love everyday in a letter
Sealed with a kiss
Yes it's gonna be a cold, lonely summer
But I'll fill the emptiness
I'll send you all my dreams everyday in a letter
Sealed with a kiss
I'll see you in the sunlight
I'll hear your voice everywhere
I'll run to tenderly hold you
But darling you wont be there
I don't want to say goodbye for the summer
Knowing the love well miss
Oh, let us make a pledge to meet in september
And seal it with a kiss
Yes, it's gonna be a cold, lonely summer
But I'll fill the emptiness
I'll send you all my dreams everyday in a letter
Sealed with a kiss
Sealed with a kiss
Sealed with a kiss
*****
Каждый день пишу письмо я о лете,
Милая, зря не тоскуй:
Останется печать на почтовом конверте –
Мой поцелуй.
Знаю, вновь придёт холодное лето,-
Переживём, не горюй!
Пусть будет на конверте, мечтою согретом,
Мой поцелуй.
Я слышу тебя повсюду,
И вижу твои черты,
Мечтаю тебя обнять я,
Но где же, но где же ты?!
Не хочу я позабыть всё, что было,
Ветер, любовь не задуй.
Пусть греет каждый день тебя осенью стылой
Мой нежный поцелуй.
Знаю, вновь грядёт холодное лето,
Переживём, не горюй!
Пусть будет на конверте, мечтою согретом
Мой поцелуй.
Мой поцелуй.
Мой поцелуй.
*****Алле Броудо*****
Его на карте не сыскать,
О нём не пишутся романы,
Его таинственная стать
Сто крат загадочней нирваны.
Его незримые черты
Отменно вижу каждый день я,
Среди бездушной суеты,
Средь мёртвой зыби отчужденья.
И сразу нА сердце теплей,
И предстаёт, непреднамерен,
Архипелаг моих друзей,
Которым счёт давно не мерен.
Где сосчитать их?! Тут и там
Они выходят из тумана.
И рад я новым островам,
В солёной пене океана.
Их больше, чам казалось мне,
Они - компАс мой неизменный,
Тем паче, в дальней стороне,
Тем паче, в трёх шагах до тлена.
И в час ночной моя кровать
Вершит неспешное движенье:
Я продолжаю открывать
Архипелага откровенье.
Строками строятся слова,
Душа исполнена отвагой,
Покуда рядом - острова,
Покуда я - в архипелаге.
За автобусным окном
Изобилие идиллий.
Почивает вечным сном
Аль Медина аль Вардия.
Не тревожат голоса
Необузданного детства.
Всё спокойно. Спит Муса
В Хашимитском королевстве.
Здесь ближневосточный сплин
Заместит покой и волю,
Разве только муэдзин
Из динамиков завоет.
Не беда... Туристский люд
Стережёт охранник с "пушкой".
На горе стоит верблюд.
Вспоминается частушка.
Томно синеет поверхность залива,
Бежевых гор величавый оклад,
Тёплое море, холодное пиво,-
Сочи израйлевы - город Эйлат.
Будто бы рыбки в лазури Акабы,
По променаду снуют тут и там
Стройные девы, дебелые бабы,
В общем, - обычный курортный бедлам.
Здесь беззаботностью млеют просторы,
Здесь шашлыки замещают мечту.
Молча глядят Моавитские горы
На загорелых людей суету.
Опять, что ни день, нам несёт интернет
Лавину сомнительных истин.
И скучно, и грустно, - сказал бы поэт, -
И некому хобот начистить!
Плывём по зловонным волнам Лимпопо,
Того, чем мы жили, не жаль нам.
Последний троллейбус поплёлся в депо,
Сбежали слова со скрижалей.
Но в сумраке буден, лишённом мечты,
Среди торжества обскурантов,
Мелькнёт, чуть заметно, лицо доброты,
Да Божия искра таланта.
Мой вопрос, отнюдь, не в шутку,
Хоть не слишком деловой:
Вы видали проститутку
После ночи трудовой?
Пусть вам это не приснится,
Углядел я раз, ей-ей:
Выходили две девицы
Из приёмной кобелей.
Под глазами - синь порока,
Молчаливы. Что болтать?!
Постареет раньше срока
Пересыщенная стать.
Отоспятся днём погожим
Безнадёжно тяжким сном,
Приведут в порядок рожи,
И - в ночное, в сексодром:
Не в агата эмпиреи,
В преисподни эбонит...
Каждый сотый - пожалеет,
Каждый третий - укорит:
Мол, морально обнищали,
Срам распутства, страшный грех...
А поэт за всех - в печали,
И за этих, и за тех.
Как не помнить?! Грудь - дугой,
Выправка спартанца.
Осушил стакан - другой,
И вперёд, на танцы!
А теперь сюжет простой:
Ударяет в ноги.
Я давно уж не крутой,
Я давно - пологий.
Мне повезло. Случайно оказалась “горящая” путёвка по маршруту “Вокруг Кавказа”, и я, тридцатиоднолетний бугай, вместо того чтобы, взвалив на плечи увесистый рюкзак, переть в горы, поехал на автобусе, словно какой-нибудь “пижамник”. Впрочем, маршрут был интересным, захватывающим, и, по правде говоря, грех было жаловаться. Одним из пунктов путешествия значился г.Орджоникидзе (ныне и присно – Владикавказ), где нас разместили на турбазе, находившейся в тенистом, весьма живописном месте, где-то на окраине.
Стояла жара. Моя группа (я был старостой), получив талоны на питание, рассредоточилась, расползлась, поскольку на два – три часа перед ужином и следовавшими за ним интригующими танцами мы были предоставлены самим себе.
Я направился на изучение турбазы, являвшей собою комплекс потрёпаных фанерных домиков безо всяких индивидуальных удобств, плюс более ухоженное двухэтажное кирпичное административно-хозяйственное здание, в котором, слава Богу, были сосредоточены все удобства, хотя и на коллективной основе. Слоняясь по зданию, я увидел раскрытую дверь комнаты, где, по-видимому, хранились культурно-развлекательные аксессуары. Моё внимание привлёк стоявший на стеллаже полный (4/4) аккордеон “Красный партизан”. Трудно сказать, действительно ли любили красные партизаны играть на аккордеоне в периоды затишья между боями, но фактом остается то, что, пожалуй, лучшая в СССР фабрика, выпускавшая сей музыкальный инструмент, имела вот такое, далекое от музыки название.
Я испросил разрешение попользоваться культурным инвентарем, и, оставив в качестве залога паспорт, стал обладателем аккордеона на все время пребывания на турбазе. Выйдя из здания и оказавшись на широкой асфальтированной площадке, по сторонам которой располагались скамейки, я решил опробовать инструмент. Тем паче, народу почти не было. К моему приятному изумлению, «Красный партизан” оказался в полном порядке. Конечно, это был не какой-нибудь итальянский или французский аккордеон, на котором зарубежные, чуждые нам виртуозы, исполняют в стиле “musette”, не немецкий “Hohner”, на коем бравые “дойче зольдатен” обеих мировых войн наигрывали “Rosa Munde”, но регистры переключались, клавиши отвечали, и кнопки не западали. Я прошелся по инструменту ( все же лет этак десять не держал в руках аккордеон), а затем, видимо, под влиянием раскинувшегося перед моими глазами пейзажа, совершенно автоматически заиграл свою любимую лезгинку, - не ту, навязшую в зубах («ну-ка, ну-ка топни ногою, ну-ка, ну-ка топни другою!”), а иную, не имевшую слов, но мелодически более красивую, построенную на фригийском обороте.
И тут случилось соверешенно мною не предвиденное. Откуда-то, то ли из-за домиков, то ли из-за кустов возникли четыре очень молодых осетина, немедленно бросившихся в стремительный танец. Мальчики (им было лет по 17-18) были одеты в темные брюки (джинсы тогда еще только входили в моду), черные, хорошо начищенные ботинки и легкие однотонные рубашки с короткими или закатанными рукавами. Видимо, ребята собирались на танцы. С первого мгновения меня буквально потрясли их фигуры: высокие, стройные, длинноногие, узкокостные и, в то же время, широкоплечие. Сразу вспомнилась последняя строка недавно прочитанного мною в “самиздате” весьма крамольного, а ныне весьма известного стихотворения Мандельштама “И широкая грудь осетина”. (Да, Осип Эмильевич зря словами не бросался. Лыко – в строку!)
А танец продолжался. Теперь пришла пора каждому показать свою ловкость, свою пластику, свой атлетизм. Остальные, опустившись на колено, поддерживали и вдохновляли товарища ритмическим хлопками в ладоши и выкрикиваниями каких-то задорных фраз, которые мне были не совсем понятны по причине неотчётливого знания персидских языков. Зато я прекрасно понимал их, когда то один солист, то другой властно требовал, обращаясь ко мне: “Быстрее!”
Легко сказать... Пальцы мои деревенели. Мелодия, хоть и не «Болеро» Равеля, при сумасшедшем темпе становилось недоступной для исполнения. И тут я нашел спасительный выход: заменил мелодию, на соответствующие ей аккорды в одну восьмую такта. Стало легче. Но танцоры все время требовали ускорения темпа, а тут еще появился пятый юноша. Каждый из четверых снова опустился на колено, все они начали неистово хлопать, а этот, новенький, стал выделывать такие фигуры, что я мигом позабыл об усталости в пальцах, и с удвоенной силой продолжил вколачивать в клавиши свои аккорды-осьмушки.
И опять то один, то другой танцор демонстрировал свои неиссякающие возможности под одобрительные возгласы товарищей. Это было состязание в удали, ловкости, виртуозности, выносливости, но в этом состязании отсутствовало какое-либо противостояние, отсутствовали проигравшие. Все были победителями, каждый искренне восхищался искусством другого. Это был танец дружбы, братства, эта лезгинка явилась пластическим выражением радости бытия, теплоты, безотчетного восторга молодости...
Я не помню, как всё завершилось. Помню только, что руки занемели окончательно. И это, несмотря на то, что я, бывший “лабух”, играя на танцах, мог часами выстукивать на рояле аккорды, сопровождавшие столь популярные тогда мелодии твиста. Так или иначе, больше мне играть не хотелось...
Несколько случайных сведетелей этого бесшабашного действа проводили танцоров аплодисментами, и ребята исчезли так же незаметно, как и появились.
*****
Через день автобус повёз нашу группу по Военно-грузинской дороге, в Тбилиси.
Экскурсовод, коренастый, плотный, ширококостный, борцовского сложения грузин показывал достопримечательности дороги и подробно рассказывал о них. Когда говорить было не о чем, он, не выпуская микрофон из ладони, отжимал тангенту и вел со мною ( я сидел подле него) великосветскую беседу о Тбилиси, о Кавказе, о традициях, о хорошем Пушкине и плохом Лермонтове (“Из нашей царицы прАститутку сдэлал”). Это был образованный и интересный собеседник. Я внимательно слушал его, но перед моими глазами то и дело возникали те пятеро юношей, гибких и статных, с исполненными задора, страсти и безграничной удали лицами, - лицами кавказской национальности.
Плащи, накидки, с зонтиками дамы -
Дождём насыщен облик Амстердама.
Весьма похож на Петербург ненастный:
Аптека. Улица. Фонарь, но - красный,
Поскольку город переполнен швалью,
А Питер славен строгою моралью!
Да что с того, что Амстердам - порочен,
Что курит, пьёт, блудует денно-нощно,
Что грубоват бывает непотребно,
Что писсуары - под открытым небом?
Люблю его за сеть каналов строгих,
За Рийксмузеум, за музей Ван-Гога,
За рембрандтовских женщин и евреев,
За флагов многоцветие на реях,
За мостиков изысканных решётки,
За амстердамский бутерброд с селёдкой,
За "Хайникена" колдовское зелье,
За праздничное сытое веселье,
За клумб несметных море разливанно,
За комнатушку, где скрывалась Анна.
Словесной шелухою нас не купишь.
Со всех границ горланит гопота:
Один из-за залива кажет кукиш,
Другой, нахал, хрипит из-за хребта.
Куда ни глянь - презренные иуды,
Куда ни плюнь - повсюду супостат:
Мы к ним с любовью, а они, паскуды,
Исподтишка лягнуть нас норовят.
Печальны демократии итоги,
Кто в лес, кто по дрова, как ни взгляни.
Ну, что ж вы все шагаете не "в ногу"?
Доколе будем "в ногу" мы одни?!
Да, мы сильны своей особой статью,
Загулы иноземцев запретим:
И "Валентин", не Православный, кстати,
И уж совсем бесОвский "Холлуин".
Броня крепка, и нервы не ослабли,
Дождётесь, гады, - всех научим жить!
Нам только дайте, дайте те же грабли,
А мы на них сумеем наступить!
За четверть часа сотворилось диво,
Всё стало многоцветней и ясней,
Хирург, весёлый негр, неторопливо
Пожал мне руку: "Everything's O.K.!"
Ни дать, ни взять,- прозренье Иоланты:
Вкушаю синеву и белизну,
Гляжу на мир сквозь ясные импланты,
И открываю новую страну.
В ней - чёткость линий, дальние стихии,
В ней места неразборчивости нет,
В ней - красота... Спасибо хирургии!
Чего ещё желать тебе, поэт!?
P.S.
Всё это так. Но, ежели болван ты,-
Бессильны хирургия и импланты.
Как весело! И от конфеток - сладко,
На ёлке - свечек огненная стать,
И никелем блестящая кроватка
Меня сегодня долго будет ждать.
У входа - печь, натопленная жарко,
Приёмник песни бравые поёт.
Сегодня нашей дружной коммуналкой
Встречаем Новый, сорок первый год.
И тётя, креп-де-шином разодета,-
Счастливая, - не знает, что грядёт,
Что муж погибнет в танке этим летом,
Оставив двух мальчишек, двух сирот...
Вино, закуски, чай из самовара,
Салфеточки с пушистой бахромой...
Вот петербужцев пожилая пара:
Они умрут блокадною зимой
От холода. От доли "иждивенцев" -
Невзрачности голодного пайка...
А этот будет бить два года немцев,
Покуда не подловит паренька
Шальной осколок. А пока он бодро,
Держа бокал, провозглашает тост:
"Пьём за единство нашего народа,
Пьём за отчизны исполинский рост,
За то, что в пятилетки - наверстали,
За то, что всем врагам готов ответ,
За то, что есть в Кремле товарищ Сталин,
И пусть живёт он много долгих лет!"
И все бокалы дружно осушили,
Издревле был доверчив наш народ.
Вот так, судьбы не ведая, мы жили.
Вот так встречали сорок первый год.
*****Павлу Бобцову*****
Хочу увидеть Питер:
"Пора, мой друг, пора",
Пока бока не вытер
О тусклое "вчера",
Покуда не устал я
Бросать влюблённый взгляд,
Покуда пьедесталы
Бессмертие хранят.
Хочу, чтоб горожане
Смеялись без причин,
Чтоб стены старых зданий
Светились бы в ночи,
Чтоб ощущался остро
Гормонов динамит,
Чтобы Петровский остров
Поддерживал "Зенит",
Чтобы пролётов лиги
Стелились над волной,
Чтобы неслись квадриги
В беспечности ночной,
Чтоб в красоте всесильной,
Наедине с мечтой,
Парил в пространстве синем
Кораблик золотой.
Среди природы безмятежной,
Забывшей слово "ураган",
Речной трамвайчик белоснежный
Гнал волны к низким берегам.
А на Крестовке, постоянно,
Не нарушая благодать,
Гребцы, - кумиры Мопассана,
На СКИФах вспарывали гладь.
Здесь я мальчишкой бил баклуши,
Внимая пенью птиц окрест,
Здесь морем становилась суша,
Едва крепчал осенний "вест",
Здесь, за углом, народец сирый
Пил, не замеченный ментом,
Здесь тихоходные буксиры
Склоняли трубы под мостом,
Здесь коммунальные котеджи
Скрывались в зелени густой,
Здесь тихо таяли надежды,
И восполнялись пустотой,
Здесь начал медленно стареть я,
И понял позже, что сполна
Тяжёлой поступи столетья
Сопротивлялась тишина.
Сегодня нам, болельщикам, - лафа:
Транслируется кубок УЕФА.
Два питерца, москвич, всего нас - трое,
Состав для оптимального настроя!
На столике - закуски, алкоголь,
Всё это будет выжрано под ноль:
Ещё сидят команды в раздевалке,
А мы уж за "Зенит" - по полной чарке!
Ну, до чего ж в поддаче горячи
Все эти ленинградцы - москвичи!
Пошла игра, почти в одни ворота,
(Мы тоже не сбавляем обороты)
И любо видеть классную команду:
Какие мастера, какие гранды!
И ведь почти все - русские ребята...
Чего ж вам прежде нехватало? Адвоката?!
А если в самом деле так,
Куда смотрел юр-, извините, -фак?!
Не будем ждать победу по пенальти.
Не тот настрой. Коллега, наливайте!
Ещё чуть-чуть, ещё совсем немного,
И вот он, вот он, кубок! Слава Богу!
Не патриот квасной я, - чужеземец:
Ну, вроде, макаронник или немец:
"Я этот ваша вертикаль
В гробу видаль."
Но сладко на душе, и пью я вволю,
Когда победа на футбольном поле.
И это мне волнительно и близко
В моём таком далёком Сан-Франциско.
Не то, чтоб в Штатах - недород,
Не то, чтоб денег не осталось,
Но засадил я огород,
Вскопав рутинную усталость.
Весна... За каждым, за окном
Всё - по Небесной разнарядке,
И зеленее с каждым днём
Любовью всхоженные грядки.
Что ж, генетический мой код
В противоречии едва ли:
Был земледельцем мой народ,
Когда иные кочевали.
Продолжив эдакий настрой,
Замечу, в сладостной истоме,
Что первым пьяницей был Ной,
А я - прямой его потомок!
А коли так, расти лоза,
Переполняйтесь солнцем, гроздья!
Не омрачит мои глаза
Гексахлорановая проза.
Стоят эпические дни,
Поющих птиц искристый дольник,
И с неба слышится: "Гони!
Гони без устали, садовник!"
И времена не истекли,
Смешав былое с небылицей:
Отменно гнали из свеклЫ,
И наливались свёклой лица!
Ну, Дионис, поберегись!
Поймёт поляк, еврей иль русский:
Теснее всех иных единств
Единство выпивки с закуской!
********Михаилу Галину *******
Долголетия дары
Юбилей означил.
Семь десятков - не хухры-,
И не хрен собачий!
Но не слушай скрип колен,
Слушай птиц рулады:
Будет гибок каждый член,
Крепок, если надо.
Не направишь возраст вспять,
Но рекомендую
За здоровие принять
Рюмочку, другую.
И совсем зазря гадать,
Сколько лет осталось,
Если в сердце - благодать,
Будет в радость старость!
Снова услышу призывный "Лэхаим!"
И долгожданный "Шалом!"
Ждёт меня солнечный Ирушалаим,
Хайфа, Эйлат и Холон.
Пусть что-то в мире обрыдло и бренно,-
Вновь повидать буду рад
Ирусалима Священные стены,
Хайфу, Холон и Эйлат.
Буду я там, где гнездятся печали,
Средневековая мгла,
Где между знанием и одичаньем
Чётко граница легла.
Не изведёт изувер оглашенный,
Не осквернит супостат
Ирусалима Священные стены,
Хайфу, Холон и Эйлат.
Там, перед Богом, нет места химере,
Там ощущаю сильней
Братьев по разуму, братьев по Вере,
Братьев по крови моей.
И потому я влеком неизменно
В край невозможных утрат:
Ирусалима Священные стены,
Хайфу, Холон и Эйлат.
Я мог бы написать стихи
О буйстве сказочных стихий,
О нескончаемой любви,
Да нет куражу. C'est la vie...
Я мог бы многое сказать:
Возвысить плоть, восславить стать,
Воспеть всесилие судьбы,
Но не могу: мешает "бы".
И так всегда, почти всегда.
Лишь возжелаю я едва
Словами сотрясти простор,-
На трезвый ум приходит вздор.
И стало ясно: чтоб творить,
Творцу необходимо пить.
В те «застойные», уже безнадёжно далёкие годы я работал ведущим инженером на одном из радиотехнических предприятий Васильевского острова. Обычная лаборатория, и народ самый что ни на есть обычный.
Как повелось в стране задолго до описываемых событий, каждый год, 23-го февраля женщины поздравляли мужчин с «их днём» (хотя и поныне не совсем понятно, каким образом отпор, якобы данный войскам кайзеровской Германии под Псковом и Нарвой 23-го февраля 1918 года превратился в мужской праздник), а к 8-му марта стороны менялись местами, и теперь уже мужчины ломали головы над тем, как достойно и весело поздравить наших дорогих женщин.
В те годы я стихосложением не занимался, разве что когда меня просили написать короткое поздравление кому-либо из сотрудников или сотрудниц. Я откликался на эти просьбы пошловатыми четверостишиями с так называемыми «скользкими рифмами», когда вместо ожидаемой непристойности, как бы в последний момент рифмовалась вполне пристойная строка. Здесь не требовалось ни ума, ни таланта; надо было только зарифмовать четыре строки, да сделать их в известном смысле «озорными». Ну, например, как эти, написанные к 30-летию одной девушки:
Над рифмой долго не колдуя,
Желаем Вам большого счастья,
Во всех друзей вселять участье,
И встретить юбилей, ликуя!
И так далее, и тому подобное... В этих «стихах» весьма распространёнными были деепричастные обороты, оканчивавшиеся на «колдуя», «смакуя», «ликуя», «тоскуя», и пр. Приведённый пример более, чем наглядно объясняет читателю, почему. Народу эти шалости были по душе: они, как-никак, вносили нечто нешаблонное, нестандартное, оживляя набивший оскомину и отдающий бюрократизмом процесс поздравления. Поэтому я не удивился, когда парторг лаборатории пригласил меня, беспартийного, и ещё несколько молодых людей, коммунистов и комсомольцев (образовавших некую инициативную группу) для серьёзного разговора об очередном праздновании Международного Женского дня. В своей проникновенной, хотя и не очень замысловатой речи парторг, в частности, попросил меня написать к празднику весёлое, тёплое стихотворение, «но без этих штучек: колдуя, ликуя...»
Скромная попытка идеологического давления немедленно вызвала во мне внутренний протест. Я пообещал попробовать, но тут же решил попытаться сочинить похабный акростих, хотя не имел никакого опыта в данном жанре.
Я наивно полагал, что это просто. Однако, на первых же шагах по осуществлению своего творческого замысла стало ясно, что желание поздравить женщин от всего сердца сильно ограничивала самая конструкция акростиха, ибо закодированная в нём фраза не должна была содержать буквы «ы», «ъ» и, что было особенно болезненным для меня, «й» и «ь», которые так и лезли в предполагаемые варианты скрытой фразы. Таким образом, известное существительное и не менее известный глагол нельзя было употребить в их номинальных формах.
Кроме того, длина фразы определяла количество строк, а мне, разумеется, хотелось написать покороче. И вовсе не потому, что «краткость – сестра таланта», а по диаметрально противоположной причине: я не был уверен в способности написать длинное стихотворение. Вот тут и посетила меня шальная мысль: а не воспользоваться ли «онегинской строфой»? Ведь учили же нас в школе чему-то?! В самом деле, всего 14 строк, лёгкость ритма, завершённость концовки, - всё это привлекало, сулило, вдохновляло...
После тяжёлых раздумий подходящая фраза была, наконец, найдена, и осталось написать стихотворение. Ещё через пару дней оно было готово, и, когда парторг, как бы невзначай, поинтересовался моими успехами на поэтической ниве, я, не без популярного в те времена «чувства законной гордости» положил на его стол листок с моим произведением. Он прочёл, и, пытаясь скрыть некоторое разочарование, промолвил:
-Стихотворение хорошее, трогательное, но только не смешное...
Я развёл руками: что поделать, ежели такая грустная муза посетила меня.
О, как он ошибался! Инициативная группа, которой я показал сей опус и рассказал, в чём его секрет, пришла в восторг. Стихотворение было написано фломастерами на большом листе ватмана, причём первая буква каждой строки была выделена красным цветом. И, к началу поздравительного мероприятия на стене помещения красовался написанный почти каллиграфическим почерком плакат с таким текстом:
ВАМ, ЖЕНЩИНЫ...
Когда весной холодной, ранней
Растают звёзды в тишине,
Едва забрезжит день желанный,
Придя на смену сизой мгле,
Когда в весеннем поднебесье
Опять звучат пернатых песни,
Гортанных звуков ералаш
Отменно слух ласкает наш,
Веленью Божьему внимая,
Аккорды звучные весны,
Многоголосье тишины
Храним мы в сердце, уповая
Увидеть, в назиданье снам,
Явленье тех, кто дорог нам.
Разумеется, мы договорились никого не посвящать в суть моего хулиганства, хотя бы до тех пор, пока основная часть праздничного действа не завершится. Но один из нас не сумел сберечь эту тайну, поделился с приятельницей, и к началу торжества женщины перешёптывались и сдержанно улыбались, поглядывая то на плакат, то на меня.
В середине празднования, когда нашим дамам раздавались нехитрые подарки, я подошёл к парторгу и, стоя немного сзади него, произнёс театральным шёпотом:
-Это стихотворение – акростих.
Почувствовав, что слово сие ему, скажем так, не очень знакомо, я добавил:
-Первые буквы каждой строки составляют фразу.
Он повернул голову в сторону плаката, а я учтиво осведомился:
-Прочёл?
-Чай, грамотный, - сухо ответил партийный руководитель.
На другой день нас, членов инициативной группы, пригласили на «промывание мозгов», где парторг доверительно сообщил о том, что кое-где существуют коллективы с нездоровыми отношениями между мужчинами и женщинами, но не хотелось бы, чтобы и наш коллектив стал таким. Было также популярно объяснено, что советская женщина – ещё и мать, дочь, сестра, а не только... Всё это произносилось с выразительностью пономаря, как бы «для галочки», и лишь в конце своей речи парторг с искренним возмущением заметил:
-И что удивительно, бабам – нравится. Они – довольны! Переписывали!
-Ничего плохого я им не пожелал, - заметил автор, скромно потупясь.
Больше меня к стихосложению не привлекали.
На этом, казалось бы, следовало завершить повествование, но не тут-то было: через два или три месяца друг, работавший на родственном предприятии, сообщил, что мой непристойный акростих ходит по рукам среди тамошних женщин.
Я сомлел...
Вот оно, народное признание! Сразу вспомнилось из школьного курса литературы: «Слух обо мне пройдёт по всей Руси Великой...» И не беда, что «Великая Русь» в данном случае скукошилась до пары радиотехнических предприятий. Я же, всё-таки, не Пушкин!
Опять трибун головожопый
Вещает о конце Европы,
О супостатах. И опять
Играет мускулами рать,
И устремленья не ослабли
Опять ступать на те же грабли,
И оголтелых - не унять,
И про особенную стать
Горланит голос громовой,
И снова - холод гробовой.
В зарубежной ипостаси, я
Не берусь решать за Русь,
Но боюсь единогласия,
И безгласия боюсь.
Напрягает отрицание,
Бередит сползанье вспять,
Бесконечное бряцание,
Фанфароновая стать,
Олигархи со-товарищи,
Словоблудствующий сброд,
И, кумиров сотворяющий,
Неприкаянный народ.
Самому уютно, вроде бы:
Ем - досыта, пью - до дна.
Только боязно за Родину,
Что у каждого - одна.
Люболь к России - вне резонов:
На стыке сумрачных времён
Глупец считает мегатонны,
Придурок - нефтью опьянён.
А я горжусь тобой, Россия,
Когда две сотни человек
Спешат на Мойку стылой синью,
Из года в год, из века в век.
Они идут. Светлы их лица.
Идут, презрев январский смог,
Чтобы, как будто у криницы
Сыскать грядущего залог.
Стоять России многи лета,
Покуда помнят в ней Поэта!
В краю оружейного права,
Средь выжженных гор, там и тут,
Растут голубые агавы,-
Текилы исходный продукт.
Я рад, что судьба одарила,
Что в хрупкую тонкость стекла
Дон Хулио, бланко текила
Прозрачной струёю втекла.
И стал я, как будто, моложе,
И мощь пробудилась во мне,
И чую: Дон Хулио тоже
Напитком доволен вполне.
И любят текилу ацтеки,
Апачи тоскуют по ней,
И пьют её янки и греки,
И даже - заезжий еврей!
Её потаённая сила
Из древних поверий растёт.
Дон Хулио, бланко текила,
Мечты мексиканской полёт.
Совсем беда - настали холода,
Дожди со снегом, ветры да туманы,
И плёнка неуверенного льда
На чаше флорентийского фонтана.
Гляжу на подмороженный рассвет,
И жду, как манну, солнечного мая.
Поэт в кальсонах - меньше, чем поэт,
Но, что поделать, холод донимает!
"Десятая муза учёных трудов"
Как много лишений, как мало плодов!"
Проф. В.В.Чердынцев (1912 - 1971?)
Здесь нет автографам хождений,
Здесь не подносятся цветы.
Науке чужд крикливый гений,
Ей дела нет до суеты.
Здесь не бывает презентаций,
Здесь для оваций места нет,
И полный список публикаций
Не даст в бессмертие билет.
В туманный век, благами полный,
Творцов помянем мы едва ль.
Да где там, - имя не упомним:
Который Холл, который Галль.*
Sic transit... На Олимпе тесно
От возносивших словеса,
Но спит солдатом неизвестным
Изобретатель колеса.
*Мало кто знает в России о том, что знаменитый якорь Холла и не менее знаменитая цепь Галля (та, что имеется на каждом взрослом велосипеде) созданы одним и тем же человеком по фамилии Холл (Hall). Просто якорь пришёл в Россию из Англии, а цепная передача - из Франции, где фамилия Hall звучит как Галль. Вот и получилось "раздвоение личности".
Ольга Добрицына
Прихожу я - частью речи...
Прихожу я – частью речи –
Голой, смутной, будущей.
Становлюсь наречьем встречи,
млечною и любящей.
Мы друг друга гулом глушим
нежным и мучительным…
Ты ко мне приходишь лучшим
имя существительным.
Ты ко мне приходишь чистым,
вечным и залоговым.
Становлюсь твоим лучистым
не глаголом – логовом.
Ты ко мне приходишь голым,
сильным и слагательным.
Мне не стать твоим глаголом –
только прилагательным.
Ты ко мне приходишь длинным,
верным предложением.
Я к тебе являюсь глинным,
мягким приложением.
Ты ко мне приходишь смелым –
в блеске аллегории.
И – горячим, терпким мелом
все свои истории
Ты
вольёшь
в меня…
вольёшься
снова – новой ставкою.
Или просто посмеёшься
корнем над приставкою.
Ты уходишь – частью речи
от меня – в несчастие.
А со мною – свет предтечи
нового причастия.
*****
Ты - гудящий и блестящий,
В ожиданьи счастия
Жду тебя я подлежащим,
Не деепричастием!
Не плешивым толстопузом,
Не козлом медлительным,
Не частицей, а союзом
Воссоединительным,
Статным, сильным и не робким,
Пыла несказанного...
Междометьем в круглых скобках
Жду тебя, желанного!
В этот вечер негасимый
За тобой - решение.
Приходи, покуда - в силе,
Членом предложения!
На нежном пляже Юкатана,
На берегу карибских волн
Звенят мячи, звенят стаканы:
Площадка, сетка, - волейбол,
А рядом - бар, а в баре люди
Не прочь коктейли пригубить.
Врубись, читатель: all included, -
Ну, как такое упустить!?
И клич "не проходите мимо!"
Звучит в душе, стучит в виске.
Возьмёшь "весомо, грубо, зримо",
А после - мячик на песке.
Но тут - прокол. Померкли дали:
Скриплю, что старый тарантас.
Ни прыгнуть толком, ни ударить,
Не говоря про первый пас.
Мяч - мимо рук, я чуть не плачу,
И вспоминаю чью-то мать...
Сменю подачу на поддачу:
Там - мастерства не занимать!
Стою у бровки, зависть гложет,
Глаза исполнены тоски.
"Рождённый пить - играть не может",
Так говорили знатоки.
Вставай, Имануил!
Столь многие просили,
Все Сферы теребя,
Что грех – пренебрегать.
Вставай, исполнись сил,
Покинь приют постылый,-
Уже ли для тебя
Больничная кровать?!
Резонам вопреки,
Неколебимой верой
Наполнен шёпот снов
Всех тех, кому ты мил.
Надежды огоньки,
Счастливые примеры
Явились парой слов:
“Вставай, Имануил!
Р.Э.Гуту
Блокада. Голод. Хлопают зенитки.
Закрыто маскировкою окно.
Столетний дед творит свою молитву,
Не суетится: всё предрешено.
Колышится невнятный свет "буржуйки",
Священный текст - в морщинистых руках,
Негромкий голос деда в промежутках
Разрывов бомб, да тени на стенАх.
И с верхних этажей жильцы, соседи
В подвальное убежище не шли,
А молча становились рядом с дедом,
Почтительно, бесшумно, у дверИ.
Что делать? Те, что судьбами вершили,
Имели меч, да позабыли щит:
Ни Сталин не помог, ни Ворошилов...
Быть может, дед библейский защитит?!
Быть может, деду ведомо такое,
Чего не знает штаб МПВО.
Не потому ль он сдержан и спокоен,
И вой сирены не гнетёт его.
Он молится, а рядом рвутся бомбы.
И люди, презирая смерть и страх,
Стоят, как неофиты в катакомбах,
На пухнущих от голода ногах.
Язык чужой молитвы им не ведом,
Но всякий раз, в очередной налёт,
Соседи молча понимают деда,
И верят в то, что Бог его поймёт.
*****
Идёт Вторая... Мир - в огромной битве.
Пылают страны, жертв - не перечесть.
Но в каждой битве место есть молитве,
Покуда Вера есть и Слово есть.
Мы, горожане, многое забыли:
Крик петухов, к примеру, поутрУ,
Гумно, что стихотворцы так любили,
И прочую крестьянскую муру.
Нам подавай, не медля, то и это:
Прохладу - летом, солнце - в декабре,
Евроремонт, паркет, стеклопакеты,
Чтоб - все удобства, и не во дворе!
И ваш слуга покорный неустанно
Вершит сей стиль, привычки сохраня.
Тень на плетень я наводить не стану,
Поскольку и в помине нет плетня.
Но, несмотря на прелести комфорта,
Трёхспальный, двухсортирный особняк,
Я рад природы неуёмной forte,
Мне - по душе погодный кавардак,
Когда дожди стучат по крыше чинно,
(Дом - бесчердачный, крыша - что брезент),
А буйный ветер на трубе камина
Играет озорной дивертисмент,
Когда, куда ни глянь, - всё туч напасти,
Над горизонтом - молнии разряд,
Ни дать, ни взять, - шекспировские страсти!
Вот это - жизнь, вот это - звукоряд!
И, ливневыми шалыми дождями
Я убаюкан, словно навсегда,
А утром - ярким солнцем пробуждаем.
Что может быть прекрасней, господа?!
Невдалеке от города Усть-Луги,
В лесу, средь буйства зелени шальной,
Я принимал интимные услуги
От некоей девицы озорной.
Прошли года, истёрло время лица,
Душа и тело просят на покой,
Но не тускнеет образ мастерицы,
Весёлой, неуёмной, заводной.
Она звалась... О, нет, о том - ни звука.
Что в имени её?! Не сообщу:
Она, небось, детей имеет, внуков,
И посему,- молчу, молчу, молчу...
Заключаю бережно в объятья,
И губами нежно приникаю...
Мы с тобою - более, чем братья,
Ты моим дыханием питаем.
Мы с тобою - словно два Аякса,
Будто бы Давид с Ионафаном,
Конфиденциально и пиано -
Эротичный шёпот тенор-сакса.
Не унять минорного звучанья
В лабиринтах джазового строя,
Негритянской чёрною тоскою
Отпоёт секвенция прощанья.
Вопреки душевному разладу
Обращу в грядущее лицо я.
Унесётся ввысь твоя рулада,
С паркеровской лёгкой хрипотцою.
Ты - в моих объятьях, и опять я
БлЮзово осаживаю звуки.
Мы с тобою - более, чем братья
В этой грустнозвучной, сладкой муке.
На хладных берегах Невы,
Увы, не вырастишь айвы.
А здесь, в полуденном краю
Я эту прелесть познаю:
Варю варенье из айвы,
Из пряных запахов травы,
Из солнца жгучего лучей,
Из лунных ласковых ночей,
Из несбывающихся слов,
Из нежных грёз, из сладких снов,
Из наливного сентября,
Из золотого янтаря.
С природой щедрою -"на вы",
Варю варенье из айвы.
*******Памяти Валерия Будера*******
Звонок. И голосом болезным
Я был прискорбно извещён:
Вчера сотрудник мой любезный
Почил навеки. Вот ещё
Один из тех, один из близких...
Терять друзей мне не новО,
И, просыпаясь утром склизким,
Невольно думать: нет его...
Не говорите: "Время лечит."
Не умножайте пустоцвет.
Не страшно, если "те - далече",
Беда, когда "иных уж нет".
Коломна, Пряжка, град усталый,
Сосредоточие каналов,
Проток, речушек. Камень старый
Давно пустующих причалов.
Здесь пахнет морем. Шум портовый
Слегка доносит ветер с веста.
Здесь память воскрешает снова
Обрывки пушкинского текста.
Здесь, у истоков Петербурга
Вживались в хижины сырые
Столицы юной демиурги:
Работные, мастеровые.
Их путь – копать, рубить, да строить,
Покуда двигаются ноги.
Большой Коломенской верстою
Сегодня тянется дорога.
На площади прямоугольной
Невзрачный садик вместо храма:
Тот храм давно взорвали хамы,
И взор слоняется невольно
По ряду ровному строений,
Которым лет давно за двести...
Здесь были нормою лишенья,
Тяжелый сон, дурные вести.
Здесь чужестранцев не бывает:
Ни Эрмитажа, ни отелей.
Здесь и поныне лязг трамвая
Напоминает век расстрельный.
И, словно денно, вижу нощно
Ветрам открытую обитель,
Да обезглавленную площадь,-
Коломну, Пряжку, старый Питер.
Я приехал, прослезился:
Это как же, мужики?!
Кто посмел, кто покусился
Ликвидировать ларьки?!
Не упомнить слово в слово
Задушевный разговор
У ларька, ларька пивного...
Фантастический фольклор!
Там, пока отстоя пены
Дожидался мой бокал,
Всё звучал язык нетленный:
Всё вещал сосед, амбал,
Парень с глоткою не слабой,
Сразу видно – не простак,
Излагал: “Живее, жжжаба,
Тра-та-та, пере-так-так!”
Эту скрипку Гуарнери
Не подарит впредь судьба,
И уехал я в Амери-
ку, не солоно хлеба…
Здесь высокий штиль не в моде,
Здесь – словесный кавардак,
И народец – инородец
Только знает: фак да фак...
Взор туманится, слезится,
Вздох печальный не сберечь,
Как припомню эти лица, -
Будто слышу эту речь!
Среди бесчисленного множества статей, посвящённых переводам сонетов Шекспира, бросается в глаза весьма неоднозначная оценка как оригинала, так и наиболее известных переводов. Диапазон мнений оказывается необычайно широким, и нет необходимости воспроизводить крайние точки зрения.
Больше всего “повезло” сонету № 66. Это неудивительно, ибо рассматриваемый сонет стоит особняком как по форме, так и по содержанию. Он, единственный, возвышается над обычной сонетной лирикой, которую в своё время хлёстко раскритиковал известный дореволюционный переводчик Шекспира, А.Л.Соколовский, причисливший содержание сонетов к “литературному хламу”. Обычная тема сонетов: воспевание красоты возлюбленной (возлюбленного), мольбы о взаимности, возвышенное описание чувств, и т.д. уступают в сонете № 66 гражданскому пафосу, уничижительной критике существующего общественного порядка, то есть темам, противопоказанным любовной лирике. Не вдаваясь в шекспироведение, не пытаясь найти причины, сподвигшие Шекспира на создание именно такого обличительного, “крамольного” сонета, хотелось бы найти причины, вследствие которых крупнейшие переводчики вполне сознательно искажали перевод.
Лексика предпоследней строки 66-го сонета(“Tired with all these, from these would I be gone,”) столь примитивна, что каждый, изучавший английский язык лишь в школе, способен перевести эту фразу без помощи словаря. Более того, стилистическая чёткость фразы и отсутствие фонетических ассоциаций исключает какие-либо иные толкования, кроме одного: «устав от всего этого, я бы от этого ушёл». Соответственно, все известные переводчики, кроме одного (sic!) перевели эту строку аутентично оригиналу:
- Я, утомлённый, жаждал бы уйти (М.Чайковский);
- Измучась всем, не стал бы жить и дня (Б.Пастернак);
- Измотан всем, и смерть меня манит (И.Астерман);
- Устал… И в землю лёг бы, не скорбя (А.Васильчиков);
- Душой устав, уснул бы я совсем (Б.Кушнир);
- Измучен всем, ушёл бы от всего (В.Николаев);
- Устал я и бежал бы от всего (А.Шаракшане);
- Усталый, я бы вечным сном почил (С.Шестаков);
- Устал я, друг. Зову я смерть. Приди (В .Савин);
и так далее, и так далее...
Но кто же упомянутый “один”? Это – С.Я.Маршак, у которого тринадцатая строка сонета выглядит так:
“Всё мерзостно, что вижу я вокруг”
Читатель сам может убедиться, насколько далека эта фраза от оригинала. В ней, во-первых, нет и намёка на желание уйти от всего “этого”, упомянутого в предыдущих строках сонета. Во вторых, Шекспир употребляет лишённую эмоциональной и смысловой окраски фразу “all these” (все эти), в то время как Маршак даёт убийственную характеристику упомянутому “этому”: “всё мерзостно”… И слово-то какое сильное: едва ли можно острее выразить неприятие, презрение, отвращение.
В чём же причина столь очевидной “отсебятины”?
Для ответа на поставленный вопрос следует тщательно проанализировать то время, когда Маршак работал над переводом Сонетов. Не следует также упускать из виду творческую биографию поэта.
С первых лет советской власти Маршак дистанцировался от политики и избрал детскую литературу своим основным делом. Детские стихи принесли Маршаку признание и известность. Он стал, наряду с К.Чуковским, Б.Житковым, Е.Шварцем, и др. популярнейшим детским писателем. Единственное, имевшее какое-то отношение к политике произведение – “Мистер Твистер”, хотя и отдавало определённую дань официальной идеологии, воспринималось читателями, всё-таки, как юмористическое, в котором автор вполне добродушно подсмеивался над американским толстосумом и его семейством.
В то же самое время (1920 – 1941гг.) Маршак пробует свои силы в качестве переводчика целого ряда англоязычных поэтов: Бёрнса, Вордсворда, Байрона, Блейка, Киплинга, и других. Однако, к началу Великой Отечественной войны Маршак был широко известен, прежде всего, как детский поэт, снискавший заслуженную славу и признание среди самых юных читателей, и, как следствие, их родителей. Что до его переводов, то в то время он разделил судьбу всех своих современников и абсолютного большинства предшественников – переводчиков, чей тяжёлый и благородный литературный труд никогда не был в полной мере ни вознаграждён, ни востребован читателями.
Война, несомненно, явилась переломным моментом в творческой судьбе Маршака. Его литературный талант, раскрывшийся на ниве детской поэзии, где образы должны быть чёткими и яркими, рифмы – звонкими, а фразы – простыми и доходчивыми, как нельзя более оказался востребованным на страницах центральных газет, где поэт публиковал обличительные антифашистские стихи, а также куплеты к карикатурам художников Кукрыниксы. Если до войны Маршака читали только дети да немногочисленные любители английской поэзии, то теперь Маршака читал каждый, кто брал в руки газету. Не забывал поэт и своих прежних читателей. Его антифашистские стихотворения, написанные для детей, звучали в школах и детсадах. Пример правильного употребления частиц “НЕ” и “НИ” в одной фразе (“Ни один фашист проклятый от расплаты не уйдёт!”) запоминался дошкольниками гораздо лучше, нежели сухие, скучные правила, проходимые впоследствие в школе. Естественным и закономерным результатом всенародного признания заслуг поэта, своим словом приближавшего разгром ненавистного врага, явилось присуждение ему трёх Сталинских премий.
Работу над переводами Сонетов Маршак начал ещё во время войны, на фоне общего подъёма интереса к культуре наших англоязычных союзников, а завершил в 1948 году, когда уже во всю полыхала “холодная война”. Последнее обстоятельство едва ли создало поэту дополнительные трудности, ибо авторитет и популярность Маршака давали ему определённую творческую свободу. Но политический и идеологический климат в стране становился всё более ужасающим. Великорусский шовинизм, насаждавшийся и поощрявшийся Сталиным, стал, по существу, государственной идеологией, проникавшей буквально во все области челевеческой деятельности. Ксенофобия и антисемитизм вышли из подворотен и прочно укоренились в повседневной жизни. Культ Сталина приобрёл ещё более уродливые, гротескные формы, нежели до войны. В газетах и на радио (телевидения ещё практически не было: 1-2 раза в неделю по 2-3 часа, и только в Москве и Ленинграде) беспрестанно публиковались или озвучивались поэмы, создавались литературно-музыкальные передачи, прославлявшие вождя.
-Великий знаменосец мира;
-Вдохновитель и организатор всех наших побед;
-Великий корифей науки;
-Великий кормчий коммунизма;
-Мудрый вождь всего прогрессивного человечества, -
таковы основные клише, завершавшие почти каждую литературную или музыкальную передачу. Наконец, апофеозом этого словоблудия был штамп: "Великий гений всех времён и народов." Дальше ехать было некуда... Ежедневно на головы радиослушателей изливался неиссякающий поток песен и стихов "о великом друге и вожде". Передачи строились по одному и тому же сценарию: сперва - стихи (или песни) о великом советском народе, о победе в войне, о борьбе за мир, а затем, под конец, какой-либо "мастер художественного слова" читал завершающее стихотворение. Оно начиналось на mezzo-forte, как бы нейтрально, но постепенно вырисовывался образ того (без упоминания имени!), кто привёл нас к победе, кто ведёт к коммунизму. Голос чтеца становился сильнее, величественнее, (все слушатели к тому времени уже давно понимали, о ком идёт речь) и, наконец, трепетным голосом произносилось имя - Сталин. Такие шаманские действия производились регулярно. Их эффективность не была нулевой, и большинство народа, несомненно, видело в Сталине наместника Бога не земле. Ну, а мыслящее меньшинство было от всего этого в ужасе. Ситуация усугублялась тем, что страна находилась на грани всеобщего голода, многие люди постоянно недоедали, ходили в штопаной, лицованой-перелицованой одежде, ютились в общежитиях и коммуналках. Неудивительно, что недовольство, не взирая на любовь к Сталину, было почти всеобщим. Даже в школах, на уроках пения, где уже в третьем классе в обязательном порядке разучивался и исполнялся Гимн Советского Союза, отдельные будущие диссиденты ("сопливые острожники", как метко назвал их позднее В.Высоцкий) вместо "Союз нерушимый республик свободных" пели: "Союз нерушимый голодных и вшивых". Если кто-то доносил, семья такого "певца" нередко выселялась за 100-й километр от Ленинграда. Но усилия чекистов и их помощников не меняли ситуацию. Чувство отвращения к действительности основывалось на её ужасающей полуголодной реальности, с одной стороны, и на постоянном вранье в газетах и по радио, - с другой. С тех, далёких от нашего времени дней, фраза “культ личности” стала малозначащим штампом, и поэтому хотелось бы, чтобы читатель лучше прочувствовал всю неподдельную “мерзостность” политической системы, воздвигнутой Сталиным и большевиками.
В той безысходной ситуации литература и искусство были оазисами, в которых люди могли хоть немного придти в себя. И люди читали, благо, библиотек было достаточно. Читали классику, читали и современных писателей и поэтов, среди которых одним из популярнейших в то время был Маршак.Выход в свет его перевода шекспировских "Сонетов" имел беспрецедентный успех по нескольким причинам:
- во-первых, "соавтором" Маршака был сам Шекспир, о репутации которого говорить излишне;
- во-вторых, Маршака как поэта знали и любили многие миллионы читателей, и сам факт появления его нового произведения был для них радостью;
- в-третьих, почитатели поэзии истосковались по серьёзной любовной лирике. Нельзя сказать, что её не было вовсе. Были отдельные стихотворения, навсегда вошедшие в золотой фонд русской поэзии, но о таком "пире" любовной лирики (154 сонета!) не приходилось мечтать.
Неудивительно, что работа Маршака сделала шекспировы сонеты "фактом русской поэзии" (А.Фадеев). Читатели, в первую очередь молодёжь, студенты, буквально набросились на книгу. Английский язык тогда только завоёвывал своё ведущее место среди изучавшихся в школах и ВУЗах иностранных языков, большинство читателей его не знало, и уже поэтому никого не интересовало, "правильно" или "неправильно" выполнил переводы Маршак. Книгу приняли "на ура" такой, какою она вышла. Знание ряда отдельных сонетов наизусть стало нормальным явлением в студенческой среде, свидетельством эрудиции. И, конечно же, читателей потряс сонет №66. Оказалось, что всё "это" уже было триста с лишним лет назад! Оказалось, что Шекспир - наш современник! Каждая строка сонета - про нас, будь то "достоинство, что просит подаянья" (быт того времени), или "неуместной почести позор" (прославление Сталина), или "вдохновения зажатый рот" (как раз тогда партия расправлялась с А.Ахматовой, М.Зощенко и др.), не говоря уже о "праведности на службе у порока"! (Исключение составляла лишь строка "И девственность, поруганная грубо". Тогда не были широко известны "шалости" Берии, Ягоды, Калинина, Кирова, и других сталинских сластолюбцев. Не было известно и о том, ЧТО творилось в ГУЛАГе. Теперь, постфактум, можно сказать, что и эта фраза полностью отражала советскую действительность.)
И тринадцатая строка стала логическим завершением описания всего того кошмара, который происходил и во времена Шекспира, и при “великом Сталине”.
С выхода в свет работы Маршака прошло более полувека. Многое тайное стало явным, и не вызывает сомнения, что Маршак, переведя 13-ю строку сонета №66 "неправильно", выразил своё личное отношение ко всему тому, о чём писал Шекспир в двеннадцати предыдущих строках. По-видимому, Маршаку, находившемуся под влиянием событий, которые происходили в стране и на его глазах, страстно захотелось "усилить" Шекспира.
*****
Гораздо сложнее обстоит дело с ещё одиним примером "неправильного" перевода того же 66-го сонета. Строки вторая и третья подстрочника (“устав видеть достоинство от роду нищим и жалкое ничтожество, наряженное в роскоши”) переведены следующим образом:
Маршак:
"Достоинство, что просит подаянья,
...........................................
Ничтожество в роскошном одеяньи";
В.Николаев:
"Я вижу честь, что нищей рождена,
И пустоту, одетую в парчу";
А.Шаракшанэ:
"Где мается достоинство в нужде,
И где ничтожество живёт без бед";
В.Орёл:
"От гордости, идущей в приживалки,
От пустоты, занявшей пьедестал";
Л.Портер:
"Достоинство, с рождения в нужде,
И блеск пустых ничтожеств на коне";
А.Лукьянов:
"Как благородный к нищете привык,
Что в праздности ничтожества живут";
В.Савин:
"В лохмотьях нищих праведность и честь,
Ничтожество с ухмылкою довольной".
А вот Б.Пастернак перевёл эти строки так:
"Тоска смотреть, как мается бедняк,
И как шутя живётся богачу"
Прекрасный пример ловкой подмены понятий: Шекспир пишет о том, что ДОСТОИНСТВО прозябяет в нищете, в то время как НИЧТОЖЕСТВО утопает в роскоши. Именно в этом он видит несправедливость, а вовсе не в самом факте наличия богатых и бедных. А лирический герой Пастернака тоскует лишь о тяжёлой жизни бедняка и лёгкой жизни богача. И вновь вопрос: почему поэт-переводчик исказил Шекспира? Для чего?
Учитывая дату написаноя перевода (1938г.), хочется польститься на примитивный ответ: Пастернак опасался за свою жизнь. Он понимал, что упоминание о богатых ничтожествах и достойных людях, пребывающих в бедности, способно переполнить чашу терпения тех, кто стал бы читать его перевод не из-за любви к Шекспиру, а исключительно по долгу службы.
И Пастернак, конечно же, сознательно, опустил эти две строки до уровня одной из главных марксистско-ленинских идеологических догм: богач - изначально плохой, его лёгкая жизнь вызывает неприязнь пролетарского лирического героя, а бедняк, разумеется, изначально хороший, его жалко.
Но такое объяснение не выдерживат критики хотя бы потому, что хорошо известна беззаветная любовь Пастернака к Сталину. Известно также, что Сталин не допускал расправы над искренне любившим его поэтом, несмотря на то, что Борис Леонидович отказался подписать письмо, одобрявшее расстрел Тухачевского, что Пастернак материально помогал семьям репрессированных друзей, что, наконец, он перевёл “крамольный” 66-й сонет в такое расстрельное время.
Так что с тривиальным ответом на поставленный вопрос придётся повременить: не страх заставил Пастернака принизить шекспировские строки. Так что же?..
Зашуршала осень под ногами
Жухлыми листами,
На траву притихшую нанизан
Заморозок сизый,
И дубравы тёмные покои
Сыростью грибною
Всё зовут. От мыслей невесёлых
Выведет просёлок
На болото с клюквою сомлевшей,
Тропкой уцелевшей,
И - домой, красой закрепощённый,
Ношей утомлённый,
Где "приму", как принято в России,
Если будут силы.
*****Э. Серебренникову*****
Не отпускает город. Что ни ночь,
Бессилен быт, бессильны расстоянья:
Я всякий раз до Питера охоч,
И вновь спешу на новые свиданья.
Немало повидал, но вот поди ж,
Не снятся города чужого края,
Ни Прага не являлась, ни Париж,
Хотя с теплом их часто вспоминаю.
О, эта подсознания игра:
Едва забрезжит раннего утра блик,
То Пушкина сияет мне игла,
То Бродского плывёт ко мне кораблик.
Сверх меры счастлив и вознаграждён
За "ни за что",- фортуною единой,
Поскольку был я в Питере рождён,
И боле полувека в нём, родимом
Дышал осенним воздухом взасос,
И дожидался северного лета.
Я всей душою в этот город врос
Однажды, навсегда и беззаветно.
Живя вдали, в изысканном краю,
В своём просторном, белостенном доме,
Я трепетность разлуки познаю,
И просыпаюсь в сладостной истоме.
Я уезжал с Московского вокзала:
Просторный зал, не хуже заграниц,
Ничто и никого не утруждало,
Приветливые лица проводниц
Встречали пассажиров у вагонов.
Порядок, чёткость радовали глаз.
Все, словно прежде: рай для эпигонов,
Но вспомнилось, как в самый первый раз
Я уезжал с Московского вокзала...
Стоял сирен неумолимый вой:
Меня тогда Люфтваффе провожала,
С особою заботой, бомбовой.
И милиционеры тумаками
Порядок наводили, как могли,
И русскими примкнутыми штыками
Грозили деверсантам патрули.
Сновали люди с лицами смурными,
И каждый взрослый был насторожён,
И слышится в ушах моих поныне
И детский плач, и всхлипыванье жён.
Повсюду - пассажиров вереницы,
В глазах - неотвратимая беда.
Не дай вам Бог увидеть эти лица.
Вокзал войны. Прощанье - навсегда.
*****
Прочтет иной, и спросит: "Ну, и что же?
К чему нам эта память, эта грусть?"
Ответ простой: нет ничего дороже,
Чем мир. Звучит банально? Ну и пусть.
И посему, неугомонный критик,
И ты, мой друг, читатель дорогой
Цените время мирное, цените:
Наступит воля, - был бы лишь покой.
В наш бурный век компьютерной интриги,
Где счёт на терабайты - нипочём,
Люблю, как встарь, сказать неловко, книги,
Включая те, что много раз прочёл.
Мои шкафы - не праздная утеха,
В них - сотни экземпляров, коль не вру.
И радуюсь: растёт библиотека
Из книг друзей, собратьев по перу.
Пускай малы размером. Фолианты -
Не для поэтов, краткость - их сестра,
Да музыкальность уровня бельканто,
Да рифма, что отточенно остра.
И я листаю ваших книг страницы,
И слышу голоса, и вижу лица.
Там, где небо – синеголубое,
Где пленит черёмуховый цвет,
Распластался город Бологое,
Равноудалённый от сует,
Равноудалённый от амбиций
Двух преуспевающих столиц,
И совсем далекий от традиций
Персонифицированья лиц.
У перрона – поезд притомлённый,
На платформе - ягод разноцвет,
Я гляжу на них, заворожённый,
Словно из наивных, детских лет.
Господи! Зачем бродить по свету,
Утолять бессмысленную спесь!?
Ведь не там прекрасно, где нас нету,
Хорошо, где мы взаправду есть.
Не искать пристанища другого,
Не просить поблажку у судьбы, -
Просто переехать в Бологое,
Собирать чернику да грибы...
Блажь, конечно: коли стать такому,
Милый край не долго был бы мил,
И, подобно графу Льву Толстому,
Я бы, точно, фортель учудил.
Захотел бы, скукой предводимый,
Странствий вне резонов и границ.
Иститна нередко посредине,
Словно Бологое меж столиц.
***
Я сижу в вагоне, ем чернику,
За окном мелькают города.
И несет курьерский поезд лихо,
И, вполне возможно,- не туда.
В.Гутковскому
"Я помню тот ванинский порт",
Пускай, не в зловещие годы,
Когда магаданский "курорт"
Снабжали людьми пароходы.
Здесь вбили последний костыль,
Судьбы терминал обозначив.
Не хочется верить ни в быль,
Ни в сладкую небыль, тем паче.
С тех, вросших в историю дней
Стоят, уцелевшие как-то,
Кресты на могилах детей,
Проигранных урками в карты.
Суров этот край, молчалив,
Охотским отхлёстанный ветром.
И помнит былое залив,
Да сопки, да старые кедры.
У меня в саду, где пряно
Пахнет розмарин,
Земляничная поляна
Навевает сплин.
В этом буйстве многоцветий
Много ли дано?
Жизнь двадцатого столетья,
Старое кино.
Мировые катаклизмы
Обошёл талант:
Век экзистенциализма,
Шведский вариант.
Время мчится беспрестанно,
Откипела страсть,
Но в цвету стоит поляна,
Cочных ягод - всласть.
Эта история навсегда осталась в моей памяти, и я до сих пор не могу объяснить происшедшее.
В довоенные годы мои родители были дружны с больщой семьёй Гутиных. Младший из них, Миша, работал стеклодувом на заводе «Светлана», и в день, когда мама принесла меня из родильного дома, он пришёл к нам с подарком для новорожденного: маленьким стеклянным чёртиком с большим хвостом, рожками и писькой. Когда в расположенное сзади, малозаметное отверстие заливали рюмочку воды, чёртик мог довольно долго пИсать, что, видимо, символизировало одно из моих основных занятий в то время.
Когда я стал что-то понимать, мама объяснила, что этот подарок был собственноручно изготовлен тёзкой на моё рождение. Чёртик стоял на этажерке, опираясь на положенные в соответствии с законами статики три точки: пара копыт да длинный, изогнутый хвост.
Пришла война, предопределив свой путь каждому участнику повествования. Миша Гутин в первый же понедельник, 23 июня, записался добровольцем и ушёл на фронт, хотя, работая на оборонном заводе, мог бы оставаться труженником тыла, выдувая корпуса радиоламп, столь нужных фронту.
Мы с мамой ходили рыть щели-бомбоубежища на стадионе «Пламя». То есть, щели копала мама, а я просто находился при ней. За этим занятием нас иногда заставали немецкие самолёты, вполне безнаказанно хозяйничавшие в ленинградском небе как ночью, так и днём. Надрывный вой сирен, взрывы бомб да ухание зениток стали привычным звуковым фоном нашей жизни. К этому ещё добавлялся голос диктора Беккера (впоследствии репрессированного), «ленинградского Левитана», извещавшего своим бархатным баритоном о начале и конце воздушной тревоги.
С каждой неделей количество этих «тревог» возрастало. Фронт неустанно приближался, и в середине августа мы с мамой отправились в эвакуацию, на Урал. Взяли самое необходимое, а чёртик так и остался на этажерке хранителем комнаты и домашнего скарба. В блокадные зимы, когда в пищу шло всё, что человеческий желудок был способен переварить, а в топку «буржуйки» шло всё, что могло гореть, стеклянный чёртик уцелел. Он, подобно сказочному оловянному солдатику, непоколебимо стоял на страже нашей комнаты, когда стены её сотрясались от близких разрывов снарядов и авиабомб, когда останавливались стенные часы, и вылетали оконные стёкла.
Тем временем, Миша Гутин воевал. В первые месяцы войны он успел дважды «познакомиться» с медсанбатом, но ранения оказались лёгкими. Но вот следующее ранение, в котором был задет позвоночник, поставило точку в мишиной боевой биографии. Его, полуживого, отправили в госпиталь, в Среднюю Азию, откуда изредка от него приходили письма. В течение полутора лет Миша находился между жизнью и смертью, и лишь к началу 1945г. медленно пошёл на поправку
Мы с мамой, проведя около трёх лет на Урале, вернулись в Ленинград. Стоял май 1944 года. Настроение у оставшихся в живых горожан было хорошим: ни налётов вражеской авиации, ни артобстрелов. Плюс – победные реляции Совинформбюро в безупречном исполнении Левитана: «Наши войска взяли город ...». И всё чаще названия городов оказывались нерусскими. Месткомы предприятий распределяли «американские подарки» - огромное количество поношенной одежды и обуви, собранное благотворительными организации США, не говоря о сгущённом молоке и свинной тушонке, которые поставлялись официально. Каждому было ясно, что победа – не за горами. Её предчувствие усугубляли многочисленные колонны пленных, которые шли восстанавливать то, что они разрушали три года подряд.
Ощущение предстоящей победы распространялось по всей стране. Оно придавало силы и здоровым, и раненым, и Миша Гутин медленно пошёл на поправку. Он стал делать первые робкие шаги на костылях, помогая ногам, которые не хотели его слушаться. У врачей появились серьёзные надежды на выздоравление.
И вот пришла Победа, а ещё через полтора месяца в Ленинград вошли те самые дивизии, которые обороняли город. Из уличные громкоговорителей, перемежаясь с военными маршами, звучал прямой репортаж о прохождении войск. Их путь пролегал по главным улицам, в направлении райсоветов, где были устроены торжественные митинги, и все горожане, без «кнута и пряника», встали вдоль улиц, по которым должны были пройти победители, буквально забросав цветами и штабные «Виллисы», и всех, кто в пешем строю двигался за машинами. Стоял тёплый день, и многие девушки, одели лёгкие крепдешиновые платья, сохранившиеся ещё с довоенного времени...
Через несколько дней, когда я тихо и спокойно нграл со своими двумя-тремя игрушками, расставленными на полу, чёртик неожиданно упал с этажерки и разбился вдребезги. На звон стекла из кухни прибежала мама. Её лицо было и гневным, и испуганным, но поняв, что я ни в чём не виноват, мама стала собирать осколки, удивляясь непонятному происшествию.
А примерно через неделю пришло письмо от Гутиных, в котором они сообщили, что Миша скоропостижно скончался в госпитале.
Проклятье лет... Покоя нет,
Мешки повисли под глазами,
С трудом справляется скелет
С излишним весом. Осязаем,
Но только в зеркале, едва,
Заметен признак незабвенный.
Подрагивает голова,
Скрипит телегою коленный
Сустав. Ни летом, ни весной
Ничто не радует, не греет,
Давно седой, волосяной
Покров мельчает и редеет,
И девки, полные огня,
Цветут, увы, не для меня.
*Автор считает необходимым отметить, что не имеет никакого отношения к герою данного стихотворения.
Ленинградская погода трудно предсказуема, и долгожданные весенние каникулы не оправдали оптимистических надежд. Вот и в том, 1948 году, солнечный март можно было видеть только на картине Левитана, репродукция которой украшала одну из стен нашей комнаты. А в действительности, за окном, конец марта оказался пасмурным, снежно-дождливым и ветренным, будто на дворе – октябрь. И только обилие тающего снега напоминало об истинном времени года.
Я, десяти лет отроду, коротал время на пустыре около моей школы. Здесь, как и на других заброшенных участках Петроградской стороны, было изобилие снега, который не убирался на протяжении всей зимы. Причудливо извивавшиеся среди льдин и снега ручейки впадали в большую, но неглубокую лужу, представлявшую для меня особый нитерес. В ней я проводил «ходовые испытания» смастерённого мною крохотного деревянного кораблика с тремя мачтами и бумажными парусами. Ветра хватало, и кораблик, доставляя радость его создателю, совершал стремительные переходы от одной льдины до другой, после чего судёнышку требовалась моя помощь для продолжения плавания. Помощь поспевала, ибо накануне мама купила мне новые галоши. Подобно всей моей обуви, галоши покупались «на вырост», в их носы была вложена скомканная бумага, а мама провела со мной соответствующую воспитательную беседу, строго наказав не потерять обнову. Поводы для беспокойства у мамы, конечно же, были: кто из нас, малышей того далёкого времени, не терял эти проклятые тяжёлые галоши, которые вечно сваливались и соскальзывали?! Так или иначе, обувь вполне соответствовала сезону, и можно было добраться до моего кораблика, сохранив валенки сухими.
Я так увлёкся, что не заметил, как подле меня оказалась ватага незнакомых ребят, ровесников или чуть постарше. Один из них, явно, предводитель, встал передо мной, пристально посмотрел мне в лицо, и неторопливо промолвил:
- Ну-ка, скажи нам: «На горе Арарат растёт красный виноград.»
Я молчал. Сзади кто-то сильно толкнул меня и властно потребовал: «Говори!» Я продолжал молчать. Последовало ещё несколько ударов в спину, после чего тот, что стоял передо мною, произнёс: «Ну, сейчас мы его дымом попытаем. Заговорит!» Как по команде, четверо мальчишек схватили меня за руки и за ноги и поволокли в сторону школьной помойки. Остальные сопровождали, гася тумаками мои попытки оказать сопротивление.
В то время почти в каждом ленинградском дворе стояли полые железобетонные кубы размером, приблизительно, 2 на 2 метра и высотой – метра полтора. Сверху было сделано большое квадратное отверстие, в которое жильцы дома выбрасывали пищевые и непищевые отходы. Отверстие закрывалось тяжёлой металлической плитой. С одной стороны плита крепилась на петлях к кубу, а с другой имела рукоятку. От рукоятки шёл трос, перекинутый через неподвижный блок, и заканчивавшийся массивной гирей, служившей противовесом. Поэтому поднять крышку было легко.
Очистка помойного куба производилась просто. В отверстие плескали стакан бензина, после чего содержимое поджигали. Обычно горение происходило вяло, от бака целыми днями шёл едкий дым, наполняя смрадом петербургские дворы-колодцы. Форточки окон, выходивших во дворы, были плотно закрыты, что, однако, не спасало от отвратительного запаха горевших остатков пищи, резины, пластмассы, тряпок и неизвестно, чего ещё.
Вот к этому нехитрому устройству и поволокли меня юные инквизиторы. Кто-то загодя открыл крышку. Из бака струился зловонный сизый дым. Четверо моих конвоиров затащили меня наверх, и принялись периодически опускать в проём. Там, в глубине, тлел какой-то мусор, и зловещие красноватые угли проблёскивали среди дыма и копоти. Когда я начинал задыхаться и заходиться кашлем, меня приподнимали, и «командир» требовал произнесения скороговорки. Я молчал, и процедура повторялась. От дыма, обиды и боли слёзы лились ручьём, но я почему-то больше всего боялся за новые галоши, которые могли свалиться с валенок и упасть туда, в огонь.
С каждым следующим «погружением» кашель становился всё сильнее и неотвратимее. Показались капли крови. После очередной экзекуции, стоявший рядом с предводителем мальчик смилостивился: «Ну, не хочешь про виноград, скажи: «Крышу красят красной краской» И все остальные активно поддержали его. Моя воля к сопротивлению была уже сильно подавлена, и я пролепетал: «Кгышу кгасят зелёной кгаской.»
-Не-е-ет,- завопили мои мучители, предчувствуя скорую победу, - ты скажи: «Крышу красят красной краской!»
Я сдался.
Меня бросили на талый снег, и вся ватага так же незаметно исчезла, как появилась.
Кашель продолжался долго и мучительно, а запах смрадного дыма преследовал меня, вызывая тошноту, будто я всё ещё находился в горловине помойки. Но постепенно всё прошло, и я поплёлся туда, где был схвачен каких-то пол-часа назад.
За время моего вынужденного отсутствия кораблик, зацепившись за льдину, лёг на борт, паруса намокли и расползлись, и мне предстояло сделать их заново. Зато я навсегда запомнол, какой краской красят крышу.
"Жопу драли многи лета
Предку вольского кадета"
(Из фолклора Кадетского Корпуса
г. Вольска)
Так, видать, повелось на Руси:
Лишь ростки несогласия куцие
Где проклюнулись, сразу же си-
ловики проведут экзекуцию.
Пусть не ходит история вспять,
Не такие, как прежде, позиции,
Но на старые грабли опять
Наступаем. А как же?! Традиция!
И зазря вспоминать старину:
Поколений преемственность спорная:
Ведь не редко имела страну
Шантрапа да шпана подзаборная.
Только вновь надувание щёк,
И опять непомерны амбиции.
И бежать бы, бежать наутёк,
Но куда убежишь от традиции?
В моём краю, хоть не было капели,
Вершит весну закон, что Богом дан.
Оранжевые маки обнаглели:
Не склоны гор, а киевский Майдан!
Взметнулось, расцвело, зазеленело
Всё, что способно цвесть и зеленеть,
И яблонь лепестки - светлее мела,
И красок разноцветья круговерть.
В гостинной - тонкий аромат сирени,
А за окном "бесчинствует" весна, -
Ну, как не написать стихотворенье,
Тем более, что ночью - не до сна!?
Вечер, свечи поминальные,
Запах плавленного воска,
Тишина патриархальная,
Свет загадочный, не броский.
За окном - миры далекие,
Невесомые пространства.
За окном - пейзажи блёклые,
Да людей непостоянство.
Не сужу я опрометчиво,
Мир огромный и погромный,
Просто понял: делать нечего
В этой скачке ипподромной.
Не прельщают расстояния,
Не влечет надежд рулетка.
Сыном блудным, с покаянием,
Возвращаюсь к вере предков,
Где суждения - сакральные,
Где - ни глупостей, ни лоска...
Вечер, свечи поминальные,
Запах плавленного воска.
Дождливый день в свою же воду канул.
Прогноз отличный: ясно и тепло.
Блаженно. На подлёте пеликаны,
И время неурядиц истекло.
Я вышел в сад. Ликует пробужденье:
Побегов зеленеющих разбег,
Деревьев абрикосовых цветенье,
И сливовый, и яблоневый снег.
Жужжанье пчёл угомонит тревоги,
Фруктовый цвет разгонит серый сплин,
И верующий скажет:"Всё от Бога",
И атеист промолвит:"Дарвин, блин".
Но так важна ли суть мировоззренья,
Когда бушует эта благодать?..
Я осенью сварю друзьям варенья,
Чтоб горечь быта нейтрализовать,
Чтоб воскресить простую прелесть детства,
Чтоб опьянил нас виноградный край.
Я верую в природы добродейство,
Я верю в предстоящий урожай.
Отхожу ли неслышно ко сну,
Или бодро встаю спозаранку,
Я в недремлющем сердце несу
Обаяние нежной славянки.
Я увидел её, и в момент
Мир воспрянул, весной расцветая,
А приятный славянский акцент
Довершил сотворение рая.
Деловое свиданье, увы,
Деловым и осталось навечно,
И общались мы только на "вы",
Столь приветливо, сколь безупречно.
Говорила мне ласково: "Пан..."
Так по-польски, так "антирадецки",
И у пана не скоро упал
Интерес к обращениям светским.
И глазам - не прикажешь, а те,
Этикет презирая преступно,
Упирались в её декольте,
Что так близко и так недоступно.
Я нахлынувших чувств не стыжусь:
С ними легче уносятся беды.
Только жаль, что в отцы ей гожусь,
В лучшем случае, если не в деды...
Но известно с библейских времён:
Возрастная отсутствует планка.
И живу я, влюблён и пленён
Обаянием нежной славянки.
"Люблю зимы твоей жестокой
Недвижный воздух и мороз,
Бег санок вдоль Невы широкой,
Девичьи лица ярче роз..."
А.С.Пушкин
Я зимний Питер не увижу,
Глазами Пушкина, тем паче:
И воздух ныне - не недвижный,
И город выглядит иначе.
Но память бережно лелеет
Полозьев скрип на Петроградской,
И солнце, что блестит, не грея,
И ветра пОсвист залихватский.
И ощутить хочу опять я
Метели бессердечный норов,
Мороза крепкие объятья,
Пушистый иней на заборах,
Хочу, чтоб снежных баб лепили,
И развлекались гололёдом,
Чтоб об асфальт сосульки бились,
Не задевая пешеходов,
Чтоб повстречалась утром стылым
Розовощёкая девчушка,
Чтоб каждый полдень била пушка.
Не боевыми. Холостыми.
Слышен голос полупьяный,
Мол, умом нас не понять,
И талдычат горлопаны
Про особенную стать.
Я от слов таких зверею:
Не приемлю этот текст.
Я увесистым хореем
Выражаю свой протест.
К чёрту - сказки о Мессии:
Уж который год подряд
Превращается Россия
В нефтеносный эмират,
Постоянно, непреложно
Словно Волга, мать-река.
Совершенно невозможно
Обойтись без матерка!
Голос прошлого лелея,
Отвергаю кавардак:
Тятя, тятя, в Мавзолее
Разлагается трупак!
Нет путей, в избытке - путы,
Благоденствуют одне
Олигархи - архиплуты
В разворованной стране.
Нет покоя - нету воли,
Точность - до наоборот.
И в своей обычной роли
Обездоленный народ,
Тот, который не намерен
Горечь истины вкушать,
Тот, который в байки верит
Про особенную стать.
Нам физики открыли новый мир,
В такой дали,- представить невозможно.
Тот мир погряз во власти чёрных дыр,
Зловещих, непреклонных, безнадёжных.
Там нет пространства, время - изжитО,
Ни возгласа, ни света, ни могилы.
Там всё преобразуется в ничто,
Там действуют неведомые силы.
И спасу нет от эдакой дыры,
Погибель в ней, ни памяти, ни тлена.
И исчезают целые миры
Доверчиво распахнутой Вселенной...
*****
Но что до дальних бед, коль под рукой
До дури дыр, держава дуракова,
Где, что ни день, то с кем-то смертный бой,
Да дикости немыслимой оковы.
Где свет учений волновал эфир,
Унылая среда существованья,
Скопление убогих чёрных дыр
Беспамятства, невежества, незнанья.
Плодится шарлатанство в суетах,
И шепот суеверий нарастает,
И видится: земля на трёх китах,
Да небосвод вокруг неё летает.
Зане всё то, что ведали вчера
Заполонила чёрная дыра.
*****И.Глейзеру и В.Гутковскому*****
Там, где осенью - лето,
Собрались три поэта,
И стихами наполнили дом.
И три дамы внимали,
И вино попивали
Да ликёром разбавленный ром.
Стол накрыт был по-русски,
И ломили закуски
Многократно морёную твердь,
Но изысканность рифмы
И всевластие ритма
Замещали бытья круговерть.
Как милы, как прекрасны
Бахус вкупе с Пегасом,
Как метафоры любят шабли!..
Стихотворцы - седые,
Но глаза голубые
Не замечены быть не могли.
Белоснежные стены
Сберегали катрены
И размеров упругую стать.
Первозданные дали
Приютили печали,
А поэты отправились спать.
Бывал в Париже, ездил по Италии,
Пересекал границы Пиреней,
Но, хоть убей, не помню гениталии
У разных медновсадничных коней.
А вот статуй в Уфе - не забывается:
Воздел глаза, и нет на мне лица!
Того гляди, прибьют, коль отломаются
Два конских отвисающих яйца.
Я удивлён подобной презентацией:
Зачем такое скульптор наваял?!
Непроизвольно тянет на кастрацию
Зловещих полутонных причандал.
"Мне наплевать на бронзы многопудье",
Когда оно идёт коням на мудьи.
Сегодня я хотел бы быть грузином,
Назло козлам, раздору давшим старт,
Чтоб мерзкий этот звук возни крысиной
Мне придавал и силы, и азарт.
Чтобы учиться детям не давали,
Чтоб ворошились личные дела,
Чтоб слышал я: "Катись ты, генацвале
Туда, откуда мама родила!"
Чтоб от обиды разрывало сердце,
Чтобы бесчинством пыжилось зверьё,
Чтоб ощутил "любовь" единоверцев
Во всей погромной сущности её...
Я верю: тьму вражды - преодолеем,
Наступят просвещённые года,
И стану я тогда опять евреем:
Грузин - на время, этим - навсегда.
Пятнадцать лет я - на другой планете,
Пятнадцать лет вживаюсь в Новый свет,
Пятнадцать лет чужое солнце светит,
И разговор чужой - пятнадцать лет.
Пятнадцать лет не видел кисть рябины,
Пятнадцать лет не надевал пальто.
Чужбина - подслащённая малина,
Усталая повозка шапито,
Поток непредсказуемых явлений,
Неведомого сладостный дурман,
Сплетенье озарений и прозрений,
Событий разноцветный балаган...
Но, всё-таки, взглянув на вещи шире,
И, подведя бухгалтерски баланс,
Замечу: хорошо в подлунном мире
Не только там, где нехватает нас.
От восхода до заката,
Растоптав судьбу свою,
Аты-баты, шли солдаты
В пешем сомкнутом строю.
Шли, отбрасывая тени
На полынную тоску,
На бредовые затеи,
За понюшку табаку.
Шли неспешно и устало
На степном своём пути,
От привала до привала,
Где бы дух перевести.
Разговорчики о мире
Не приветствовал комбат,
И в колонну по четыре
Снова строился отряд.
Рты зажаты, губы сжаты:
Будь что будет, смерть - одна...
Аты-баты, шли солдаты
В неизвестность, в никуда.
И мерещится поныне
Нескончаемый поход,
Горечь пыльная полыни,
Одурманенный народ.
Я вновь хочу туда, на землю мифов,
Где Бог являл Мойсею чудеса,
Где слух ласкали песни Суламифи,
Где Илия вознёсся в небеса,
Где что ни камень,- символ чьей-то веры,
Где и поныне властвуют химеры,
Где "несть ни иудея, ни эллина",
Где иссушают знойные хамсины,
Где высится Мосада горделиво,
Где в Песах не купить бутылку пива,
Где следствие с причиною сплелось,
Где глупости - в союзе, разум - врозь,
Где торжествует логика явлений,
Где на троих евреев - десять мнений.
Демографию отчизны
Не улучшишь головой.
"Эй, товарищ, больше жизни",
Больше жизни половой!
Чтобы наши Гали, Вали
Иноземцам не давали,
Не влеклись на чуждый понт,
Сберегали генофонд.
Чтобы Штаты и Европа
Твёрдо знали наперёд,
Что в России не депопу-
лировать её народ!
Чтобы каждый импотент
Отчислял в казну процент,
А любой (купюра) гомик
Ребятишкам строил домик,
Чтобы БАковский завод
Не мешал давать приплод,
Чтобы секс царил нормальный,
Не орально-генитальный.
Ты, читатель, - не дурак:
Разберёшь, куда и как!
В общем, горе - не беда:
По кроватям, господа!
Пять утра. Узнаваем простор,
Многозвёздная ночь - на исходе,
Проявляется линия гор
На начавшем светлеть небосводе.
И сменили цикад соловьи,
И другие поющие птицы.
И раскрылись ресницы мои,
И во сне невозможно забыться.
В этом хоре пернатых певиц
Слышу ноты мажорного лада.
Предрассветное пение птиц
Возвещает грядущую радость,
Предстаёт воплощением снов,
Безотчётного счастья прологом...
Исполняется "Песня без слов",
Сотворённая Господом Богом.
НесказАнно рад:
Знать, Мессией мне
Прилетела в сад
Птица синяя.
Ты войди в мою
Душу грешную
Сокровенною
Новью вешнею,
Ввысь былинкою
Вознеси меня,
Метерлинкова
Птица синяя,
Чтоб открылась даль
Озарённая,
Океана сталь
Закалённая,
Камнегорная,
Ненаглядная,
Калифорния
Эльдорадная,
Долы - жаркие,
Люди - сильные,
Маки - яркие,
Птицы - синие!
*******Себе, любимому*******
О, Господи!.. Пять лет белиберду
Слагаю, не предчувствуя антракта.
Не ведал ни во сне я, ни в бреду
Такого нескончаемого акта.
Уединяясь с Музою в тиши,
Не злобствую зазря, не бью баклуши,
Но сколько понавешено лапши
На нежные читательские уши!
Каких метафор несуразных рой,
Как много примитивных пустозвонищ!
Читатель! Несомненно, ты - герой,
Коль до сих пор читать меня изволишь!
А мне приятна эта кутерьма:
Сердечный стук. Гимнастика ума.
Стройна, мила, изысканно одета,
Способная на чувств девятый вал,
Она могла бы стать мечтой поэта,
Но я стихи в то время не слагал.
И посему, как соловей о розе,
Не пел, и не курил ей фимиам,
Общаясь (вот, нахал!) в презренной прозе,
Давая волю алчущим рукам.
Да что там руки, если б только руки,-
Все члены не противились греху!
Бессвязные, томительные звуки
Заменой были песне и стиху...
Когда всесильна плоть и млеет стать,
Прелестным музам нечего сказать.
Осень 1956 года. Ещё в околоземном пространстве не было ни одного искусственного спутника, ещё Сталин лежал в одном мавзолее с Лениным, ещё не начался рост цен, но уже и не проводились их ежегодные снижения. Уже Тито снова стал "товарищем", а не "палачом югославского народа", уже прошёл ХХ съезд КПСС, и началось повальное брожение умов. В воздухе ощущалось движение, так и не ставшее ветром перемен.
Я работал на заводе. Наш цех был небольшим, человек около семидесяти: три бригады слесарей-сборщиков, да станочники. Каждое утро мы поднимались на третий этаж, где нас встречал плакат: "Все 480 минут - производству!" Надо сказать, этот девиз выполнялся автоматически. Всего три года назад умер Сталин, и созданная им система продолжала работать по инерции. Да и почти все рабочие - бывшие солдаты, пацанами пришедшие на войну и, по счастию, уцелевшие. Всем им было по 30 - 35 лет, мастера - чуть постарше. И были ещё мы: мальчишки, кто - после "ремеслухи", кто - после школы. Нас насчитывалось пять или шесть человек, мы дружили, и к нам необыкновенно тепло относились рабочие. Я до сих пор точно не знаю, почему! Все рабочие имели семьи, у них были дети, так что трудно объяснить это отношение простым чадолюбием. Да и по возрасту мы им в дети не годились. Возможно, сказалось то, что сами они, мальчишками придя на фронт, попали под опеку старших бойцов, старавшихся даже в той обстановке уберечь их, помочь им, научить... Ведь тогда в русском языке не было слова "дедовщина"...
Так или иначе, нас любили, и мы это чувствовали. Нам много рассказывали о войне, причём зачастую о вещах, никогда не звучавших ни в газетах, ни на радио или в кино. Например, о том, как допрашивали пленных немцев, как расстреливали эсэсовцев, как в конце войны "уговаривали автоматом" немецких девушек. За такие разговоры можно было схлопотать неприятности, но нам доверяли.
Вообще, цех был дружным, серьёзных ссор, на моей памяти, не возникало, а вот дружелюбие было нормой поведения.
Бригадиры, высококвалифицированные мастера, имели довоенный опыт работы. Среди них выделялся Коля Бабкин, коренной питерец, невысокого роста, русоволосый, с умными, пронзительно голубыми глазами. Его сухощавое лицо было очень живым, да и сам он был подвижным, всегда не то что бы ходил, а как бы бегал. При этом был неизменно ровным в общении.
Жил Бабкин недалеко от завода, на набережной реки Карповки, в подвальном помещении. В пятнадцатиметровой комнате сосуществовало то ли восемь, то ли девять человек, ибо, помимо его жены и двоих детей, с ним вместе ютились родственники, приехавшие после войны из сожжённой дотла деревни. Каждую осень, как только в Неве, (и, естественно, в Карповке) начинались подъёмы воды, комната затапливалась примерно на пол-метра выше пола. А в знаменитое наводнение 1955 года вода дошла почти до потолка. И каждый раз, как только холодный, порывистый западный ветер предвещал очередное буйство стихии, Бабкин быстро писал заявление с просьбой предоставить два или три часа за свой счёт, и бежал спасать домашнее имущество. А ведь потом надо было всё просушивать!.. А отопление - печное!.. А дрова - лимитированы!..
Так он жил более десяти лет, с тех пор как, придя с войны, увидел на месте своего довоенного дома руины. Среди работавших в цехе ни у кого не было отдельной квартиры, все жили в коммуналках или в общежитиях, но такого кошмарного жилья не было ни у кого. Бабкину сочувствовали, его жалели, но помочь было невозможно.
В бригаде Бабкина работал один из моих сверстников, Вовка, - недавний выпускник "ремеслухи", слесарь-сборщик. Парень был весёлый, любивший побалагурить, поговорить о девчонках. С ним всегда было приятно поболтать. И лишь однажды я увидел его хмурым и расстроенным. Естественно, последовал вопрос: "Что случилось?"
"Да так, Бабкин отругал", - сквозь зубы ответил Вовка. И, не дожидаясь дальнейших расспросов, добавил: "В обед сел я на верстак, а тут, откуда ни возьмись, Бабкин. Орёт: "А ну, шалопай, слазь немедля! Верстак тебя хлебом кормит, а ты на него жопой садишься!"
*****
Через пол-года я поступил в институт, где преподаватели доверительно сообщили мне, что "бытие определяет сознание".
Господа философы! Может быть, вы шутите?!
Как много - о глазах:
Лазурных, серых, карих.
Читать - одолевать
Набор истёртых фраз.
Среди жеманных "ах"
Мой голос - неприкаян:
Подушка да кровать,
Огонь закрытых глаз.
Подрагиванье век,
Волнение вне меры -
Не конкурсная прыть,
Не чары напоказ.
Но краток страсти век,
Не отвратить потери,
Увы, не сохранить
Пожар закрытых глаз.
Охотничий азарт
Ведёт, да не выводит.
Беспрекословен путь
Идти в ночной полон,
И закрывать глаза
На то, что всё проходит,
На то, что не вернуть
Ни завтра, ни потом;
На то, что впереди
Невзгоды неизбежны,
На то, что позади -
Сожжённые мосты.
Безжалостный вердикт,
Наивные надежды:
Грядёт, как ни суди,
Сползание во стынь.
Но лишь сомкну глаза,
Мечтою увлекаем:
И чувства тороплю,
И дАли - высоки,
И солнце - где-то за...
Глядишь, и засверкает!
Я верю, как люблю:
Резонам вопреки.
В погасшем камине бесчинствует ветер,
За окнами стынет нетопленный март,
Свинцовые капли на сером рассвете
Колотят в стекло, довершая кошмар.
И зябко, и сыро. Прогноз мне не ведом,
Но кажется вечной дождя пелена.
Я ноги укрою мохеровым пледом,
Я душу согрею бокалом вина,
Возьму телефон, позвоню за границу,
Свяжу с Петербургом заморскую весь.
И ветер, и дождь затихают, мне мнится,
Коль слышу друзей, что пока ещё есть.
Чего глазеть на календарь,
Когда ярИт и греет?!
Калифорнийский наш февраль -
Что май гиперборею!
Идёт весна - сомнений нет,
И места нет для блажи.
Японских вишен фиолет -
Печатью на пейзаже.
Дожди отныне не в чести,
Ветра - и те под спудом.
Алмазом озеро блестит,
И горы - изумрудом.
Дарует бесподобный вид
Взбодрённая природа.
Проснулся я: с утра стоит
Отличная погода!
Наступил март, всей весне - старт, но в снегу ярд.*)
Заблестел дом, и фонтан - льдом, что с двойным дном.
И сосед, Эд, словно лунь сед, протоптал след.
А вокруг - тишь, шелестят лишь ручейки с крыш.
Парапет - светл, на сосне - снег. Короток век
У зимы здесь. Но светла весь, и часок есть
Созерцать стать, да на диск снять
Благодать.
*) ярд (англ. yard) - двор
Я хочу написать пленительно,
Я хочу изложить стремительно,
Чтобы, темой стиха взволнованный,
Ощутил бы я силы новые,
Чтобы воздух был, словно снадобье,
Чтобы пели в садах пернатые,
Чтоб за далью времён муаровой
Облик чудился ренуаровый,
Чтоб за дальней души излучиной
Слышал речи я сладкозвучие,
Чтоб любилось до одурения,
Чтоб сложилось стихотворение!
Мой дом вознёсся выше облаков,
Одна громада спящего вулкана
Над ними. Мир как будто в бездну канул,
Расплавился в расщелине веков.
Там радугу дугой не провести,
Не видно ни строений, ни растений,
Там сумрачно, там свету нет пути,
И где-то копошатся чьи-то тени.
Мне дела нет до суетных оков,
Душа - раскрепощённа, взгляд - тверёзый.
Я точно знаю: выше облаков
Днём - неизменно солнце, ночью - звёзды.
В тот день, в тот час закатного пожара,
У публики прохожей на пути,
Откуда ни возьмись, возникла пара,
Танцуя так, что глаз не отвести.
Легко, непредсказуемо, спонтанно
Сплелись в порыве руки и сердца.
Мне в жизни повезло, я видел танго
В Мадриде, у Бурбонского дворца.
Я видел, ощущая каждым нервом,
Слиянье душ, изящество фигур.
И падали, позвякивая, евро
На шляпы опрокинутой велюр.
О, танго! Страсти сдержанная строгость,
Безудержной фантазии простор,
Испанки волоокой длинноногость,
Исполненный достоинства партнёр,
Стремление туда, где нету буден,
Движений совершенных череда,
Желание того, чего не будет,
Чему не состояться никогда...
Они парят над миром просветлённым,
Несбыточному танцу нет конца.
Стоит кружком народ заворожённый
В Мадриде, у Бурбонского дворца.
Опостылело всё: мастерство краснобаев,
Дефициты, режим, несусветная ложь,
Вечный бой за жратву, за подножку трамвая...
Но вот это - моё! Отпуск - вынь да положь!
От Москвы, и до самых далёких окраин,
От засилия быта, нужды, дураков
Отправлялся народ в предвкушении рая
Черноморских курортных шальных городков.
Что ни день - упоение сладостной ленью:
Море, солнце, избыток сухого вина,
И покрытые нежным загаром колени,
Вечеров темнота, теплота, тишина,
И пошло, и поехало. К чёрту - резоны:
Идеалы истлели, мораль истекла.
Скажет скептик: "Всё просто: избыток гормонов
Под воздействием солнца, вина и тепла."
Не сводима любовь к биохимии строгой:
Здесь - иные вершины, иной кругозор,
Здесь - простор в чистом виде, излишни дороги,
Только чувств перебор да фантазии вздор.
Ни о чём не жалея, тем паче, не каясь,
Позабыв о постылом своём далеке,
Одеваясь легко, и легко раздеваясь,
Не сорвавшись с цепи, а свалившись в пике,
Презирая запреты презревшей нас власти,
Растворялись в порочном неистовом сне,
Потому что хотелось хоть чуточку счастья
В этой Богом забытой великой стране.
Бокал не выпит. И не спет романс.
Всего пять дней - волнующих и скромных.
Ей - путь в родной пленительный Прованс,
Мне - занавес железный. Неподъёмный.
Всего пять дней - длиной во много лет:
Родство души измерить, право, нечем.
Но не для нас в конце тоннеля свет,
Единственной осталась эта встреча.
День расставанья. Проводы. Вокзал.
О многом не случилось рассказать ей.
И только долгий взгляд: глаза в глаза,
И крепкое, - навек,- рукопожатье.
Слиянье душ сильней слиянья тел.
Не суждено... Печален мой удел.
Гвадалквивир... Пленительно звучала,
Да не верна хвалебная строка:
Вполне подстать ОбвОдному каналу
Прославленная Пушкиным река.
К тому ж, не все испанки волооки,
Не все идальго грации полны.
Что делать?! Поэтические строки -
Не жизнеописание страны.
Поэта взор идиллией охвачен,
В которой некрасивых женщин нет,
И реки все - стремительно прозрачны,
И чувства, и движения - изящны,
И звёзды - ослепительно блестящи.
Кто видит мир другим, тот - не поэт.
Имел "балшой принципиалность"
Наш мудрый вождь,
И ввёл графу "национальность"-
Не обойдёшь!
И завели в журнале классном
Листок - типун,
А дальше - "несгибайка", паспорт
И пятый пункт.
Мне эти игры - ни для вида,
Ни по нутру.
Несу свой крест - свой щит Давида,
На нём умру.
Но что за гнусная банальность
Пронзила быт?!
Мне б о графе "национальность"
Кричать навзрыд,
Да только криком предрассудки
Не устранить.
И я приду на день свой Судный,
Взойду на нить...
Александр Сергеевич!
Вас ли забыть?!
Кто ещё россиянину дорог, как Пушкин?!
Дай нам Бог хоть один бы завет воплотить:
Клевету и хвалу принимать равнодушно!
Пир поэзии - прошлое. Нынче - увы:
Стихотворцев полки, да слагают прескверно.
Кабы были на сайте такие, как Вы,
Я б вовек не писал: устыдился б, наверно!
Впрочем, что о себе? Есть покруче народ,
Удивляющий рАвно столицу и веси:
Отчебучит стишок, сотворит перевод,
Что хоть падай - хоть стой, застрелись или смейся!
Вот и думаю: нынче без Вас - никуда.
Приходите в раскованный мир интернета.
Вам компьютер не снился, так то - не беда,
Не покой здесь, но воля - раздолье поэту.
Поначалу, возможно, не всяк разберёт,
Не простит Вам глагольные рифмы, к примеру.
"Но настанет пора, и проснётся народ",
Оглуплённый дешёвой попсовой химерой.
Вас оценит изысканный авангардист,
Что варганит верлибры, слагает считалки,
Вас заметит лихой, удалой пародист,
И десяткой уважит взыскательный Палкин.
Свечерело... Сокрыты во тьме берега,
Звёздный блеск незаметно смыкает ресницы...
Расставаясь за сим, Ваш покорный слуга,
Бесконечно признательный, М.С.Резницкий.
Мой город спит, не звякает трамваями,
Машинной суетой не мельтешит.
Знакомый вид. Пейзажи - узнаваемы.
Темно. Спокойно. Некуда спешить.
Она идёт - глубокой ночи скромница,
Неслышно завоёвывая ширь,
Неумолимо долгая бессонница,
Властительница суетной души.
С ней по пути, случайно ли, нечаянно
Сплошной, нерассветающий покров,
Молчание садов, ветвей качание,
Согласие негласное домов.
Вдали огни мерцают без движения,
Но в сладкой полусонной полутьме
Мечты, не дожидаясь воплощения,
Являются действительностью мне.
Сердечным стуком улица заполнится:
Я знаю, что закончится "вчера".
Веди меня по городу, бессонница,
До завтрашнего светлого утра.
Уходят в небо кипарисы,
Уходят годы навсегда.
Найдя приют в лазурной выси,
Уходят в небо кипарисы.
Недостижимы компромисы:
Один закон, одна беда.
Уходят в небо кипарисы,
Уходят годы навсегда.
Здесь вам - не то, а то - совсем не так,
А так, не то чтоб очень, да невнятно.
Здесь, что ни чужестранец, то чудак,
И это в целом, не совсем приятно.
Здесь процветает беспредметность тем,
Ценна криволинейная дорога,
И женщины не ведают, зачем
Дано им то, что им дано от Бога.
Здесь я - не тот, и мой дружок - не тот,
И друг дружка немного невменяем,
А этот - престарелый обормот,
И с кем сообразить, - не представляю!
КухОнное окно -
Раскрытие пространства:
Колышится листва
На птичьем пикнике,
Весёлое панно
Домов викторианских,
Да моря синева
Полоской вдалеке.
И вдруг,- случайный взгляд,-
В пейзаже многозначном
Корабль явился мне
Из -надцатых веков.
Как будто, на парад:
Пять ярусов, три мачты,
Как будто, в детском сне,
Из грёз и облаков.
Упруги паруса,
И якоря - во клюзах,
Безудержно блестит
Рангоутная стать.
Проснулись голоса
Мальчишеских аллюзий,
Мне глаз не отвести,
И сердце не унять.
Здесь - кухни суета,
Борща багрянец смачный,
Ножей да вилок сталь,
Посуды толкотня,
А там, в окне, - мечта,
Пять ярусов, три мачты,
В синеющую даль
Уходит без меня.
И хочется туда,
Где море - безгранично,
Где ветр поёт в снастях,
Где боцман материт,
Где пены чехарда,
Где дышится отлично,
Где чудится во снах
Далёкий материк...
*****
Пустынна полоса,
И снова всё, как прежде.
Светла моя печаль:
Не каждому дано
Увидеть паруса
Несбыточной надежды,
Взглянув, пусть невзначай,
В кухонное окно.
Не ценил, принимая как должное,
Необъятный болотный туман,
По-над речкой бобровник ухоженный,
Голубичный оскомный дурман,
Сыроватого бора безмолвие,
Примороженный клюквы ковёр,
Облака - тёмносерыми волнами,
И грибы, и покой, и простор.
Я на север гляжу: всё мне грезятся
Стылый лес, дождевые ручьи...
Предо мною Большая Медведица
Порассыпала звёзды в ночи.
Всё нам врут про короны да троны.
Я хочу, чтобы каждый узнал:
Жил отменный мужик в Лиссабоне,
Благородный маркиз де-Помбал.
Он в политике был непреклонен,
И задумки всегда воплощал:
Лиссабон расширял,
Факультет основал
Просвещённый маркиз де-Помбал.
Летописцам дотошным известно:
Что маркиз, обронив: "Аз воздам!",
Изуитов поставил на место,
Инквизиторам дал по мозгам.
Пусть в Европе царил повсеместно
Феодальной системы развал,
Но страной управлял
Не бездарный амбал,
А умнейший маркиз де-Помбал.
Восемнадцатый век, менуэтный,
Утончён, как восточный ковёр.
Извлекали смычки флажолеты,
Создавая богемности флёр.
И среди музыкантов, поэтов
Неизменно Помбал правил бал,
И портвейн попивал,
И красавиц знавал
Неуёмный маркиз де-Помбал.
Впрочем, пусть это будет меж нами,
Как сказал бы француз, entre nous.
Я - за то, чтобы жили страстями
И умом, если ум - по нутру.
И стоит, окружённый цветами,
И прекрасен его пьедестал,
И смотреть не устал
На свою Portugal
Несравненный маркиз де-Помбал.
Не проходит непогода,
Нескончаемая слякоть,
Каждый день - что был, что нЕ был,
Непредвиденная грусть.
Но исправится природа,
Перестанут капли звякать,
Я дождусь лазури неба,
Потепления дождусь.
На судьбу негоже злиться,
Время мчится, время лечит,
Мир мечтою ладно скроен,
И весёлый кавардак
На ветвях устроят птицы,
Затрещит в траве кузнечик,
Заискрят луга росою,
А иначе - как же так?!
У Десятой станции Фонтана,
Где трамвайчик свиристит в кольце,
Где, созрев, орехи и каштаны,
Опадая, бьются на крыльце,
Где, сверкая золотом сусальным,
Блеск волны не утомляет глаз,
Комната с кроватью односпальной:
Больше нам не нужно, в самый раз.
Вот и всё. Домысливать банально,
Кто чего искал и что нашёл.
Этот город - тёплый изначально,
Потому так было хорошо.
От вина, от просторов ли пьяный,
Я стою, постаревший пацан.
И открыта земля океану,
И открыт храбрецам океан.
В парапеты врезаются пальцы,
Вечереющий ветер - мощней.
Португальцы - морские скитальцы;
Океанские, если точней.
П р и п е в:
И, вернувшись домой, я хожу, сам не свой:
И тоску не прогнать, хоть убей!
И мерещится мне в захмелевшем уме
Португалия, Порту, портвейн.
И мерещится мне в захмелевшем уме
Португалия, Порту, портвейн.
Вьются мысли шальные упрямо:
Не видать ли российских корней?
Где нам знать, может, Васька да Гама
Из поморских рисковых парней?!
Может, из Гефсиманского сада,
Испоконно откликнулись в нас
И мелодии страстные фадо,
И пленительный русский романс!?
П р и п е в:
Неизбывные трели всю ночь напролёт
Напевал, распевал соловей.
Снился сон мне, и снова в дорогу зовёт
Португалия, Порту, портвейн.
Снился сон мне, и снова в дорогу зовёт
Португалия, Порту, портвейн.
*****Геннадию Григорьевичу Фомину*****
Вас, ветеранов, мало нынче,
Но слышу бодрый голос твой.
Спасибо, Гена, что не хнычешь!
Спасибо, Гена, что - живой!
Спасибо, что в тревогах ратных
Ты подарил нам этот май,
И что свою "сорокапятку"
Тащил от Свири на Дунай.
И не усатому тирану,
Не командармам - мясникам,
А вам спасибо: ветеранам,
Воителям, фронтовикам!
Налей, мой друг, винца!
Стара, как мир, идея:
Оспаривать глупца -
Нелепая затея.
В любые времена
Дурак - не почитаем.
Его не шлю я на...,
А просто не читаю.
Мне облик королей
Наскучил наготою...
Пора, мой друг, налей:
Закуска - наготове,
На кухне запах щец,
Огонь стручков перцовых...
"Я глупостей не чтец,
А пуще образцовых."
Стихи не льются: дактиль не дактИлит,
Ямб - не ямбИт, и амфибрахий - пас.
Я как поэт сегодня обессилен,
В чужих полях пасётся мой Пегас.
Пойду к соседу: ушки на макушке,
Он мигом на двоих сообразит:
Нальёт, не медля, рюмку водки "Пушкин",
Испытанный при встречах "реквизит"!
Возможно, кто-то скажет: "Кич - всё это!
Кощунственно!" А я, представьте, за:
Мне профиль незабвенного поэта
Не может не порадовать глаза.
Любовь к нему светла, и память - свята,
И мыслится о вечном, о былом
Так хорошо... А после рюмки пятой
Мне кажется: нас трое за столом!
Не спится что-то. Видно, по весне
Недостаёт каких-то витаминов,
И беспричинно, в тёмной тишине
Приходят мысли, развиваясь чинно.
Я здесь живу. Спокойно на душе,
Как будто после исповеди в церкви.
Но не истёрлись старые клише,
И оттиски былого - не померкли.
И оживает, разум теребя,
Автобусная давка ранним утром,
И далее - весь день. И всё - тебя...
Не бытие - сплошная Кама-Сутра.
А здесь, хотя забот - невпроворот,
Идеями в печёнку не влезают,
Здесь не стреляют в собственный народ,
И трёшку до получки не "стреляют".
Сдувая пену с пива, пьяный жлоб
Не выступает с юдофобской темой,
Лощёный и культурный ксенофоб
Не вешает собак на дядю Сэма,
И словоблуд, цитаты теребя,
Не объясняет сущность недорода.
Эх, Родина!.. Не бросил бы тебя,
Когда б не дураки да не дороги.
В тумане лет исчезнет "дежавю",
Другая жизнь - не мало и не много.
Я здесь не доживаю, я живу
Свой долгий век, отмеренный мне Богом.
Барановский Леонид
Измучась тоскою зелёной,
забвения мы не нашли,
хоть выпили из Рубикона
и вброд через Лету пошли.
Кто по два, кто по три стакана –
такой мы бедовый народ.
Мы всё перепутали спьяну,
всё сделали наоборот.
Куранты сломаются в полночь,
угаснет двенадцатый звон
и некому будет припомнить,
что не перейдён Рубикон.
1991
Мы с Цезарем в бой не ходили,
Но с Бахусом - всё по плечу.
Чего мы ни попадя пили?!
А закус - вообще... Умолчу.
Теперь нам не ведомы страхи:
Что хочешь, поставим на кон!
И мой удалой амфибрахий
Любой перейдёт Рубикон!
Дойдёт до страничек Инета,
И рифмы разгонит взашей.
Дрожите, дрожите, поэты:
Идёт легион алкашей!
Моисей! Разверзь народу вежды
Средь Синая огненных стихий:
Не убий ни тело, ни надежду;
Ни мечом, ни словом не убий.
Не обороти во злобу пыл свой,
Не внимай словам иных витий,
Не убий того, кто не родился,
Возжелавших смерти - не убий.
Помоги больному и калеке:
Состраданья чашу пригуби.
Не убий в себе ты человека,
Помыслы благие - не убий.
Не убий свой дар, что Мною даден,
На пустое век не расточи,
Не убий любови благодати,
Дружбу не убий, не растопчи.
И в суровый час нелёгких буден,
Спотыкаясь, падая во тьму,
Не убий. Да не убитым будешь.
Передай народу Моему.
В этимологии - не спец,
Хватает без того задвигов!
Но кто раскрыл бы наконец
Неоднозначность слова "фига"?!
Вопрос не праздный: по весне,
Освободясь от спячки ига,
Зазеленело всё и все,
Но раньше всех, заметьте, фига.
Наступит день, и обретёт
Округлость форм и цвет индиго
Медово-сладкий, нежный плод,
Зачем-то наречённый фигой.
Хочу добавить между строк
Ещё предмет для разговора:
Мне в радость - фиговый листок.
Я примерял. Любому - впору.
И распоследний охломон
С таким прикидом - элегантен,
Как будто юный Апполон
Вселился в немощные стати!
Чтоб наглядеться наяву,
Вы приезжайте знойным летом:
Я фиг вам сладостных нарву,
Коль не боитесь диабета.
Мне это древо - по нутру,
Я - не пижон, не прощелыга:
Встаю весёлым поутру,
И не ношу в кармане фигу.
Природа - не дамский салон,
И атом - не платьев цветочки.
Пора исчерпать электрон,
Поставив на физике точку.
Чтоб стало нам жить веселей
В великих просторах Союза,
Построим ещё лагерей
И, вволю, каналов да шлюзов.
Кого нам бояться?! Нас - рать!
Мы в космос умчим без опаски,
Чтоб Кузькину мать отыскать,
И всем показать для острастки.
Негоже на месте стоять,
И мыслить рутинно, шаблонно.
Пора экономику взять,
Да сделать её экономной.
И манна прольётся с небес,
Злодейка-судьба - приголубит:
Нам только бы нАчать процесс,
А нАчав, не медля, углУбить!
*****Василию Пригодичу*****
Мне говорит статистика угрюмо,
Что возраст мой - не время чепухи,
Что подошла пора о Боге думать,
А не писать любовные стихи,
Что временем не управляют люди,
Неумолим, суров его вердикт,
Что навсегда ушла пора прелюдий,
И музыка иная - впереди.
Но сердце тем резонам не подвластно,
Апрель не перепутать с октябрём,
И волосы, под солнцем беспристрастным,
Лишь ярче отливают серебром.
Пришла весна, стучится бес в ребро,
Он не исчез, завидев серебро.
Красота крон, изумруд - склон.
Я взглянул вниз, там кипит жизнь,
Нипочём страх, паруса яхт,
И цветов - рать, не собрать!
На горЕ - дом, с виду мал - гном,
И ясна даль, и воды - сталь,
Аромат трав - колдовства явь,
Да хребтов стать - благодать!
И скользит взгляд, красоте рад,
Захватил дух облаков пух,
И летит мысль за орлом, ввысь:
Если рай есть, значит - здесь!
И опять не уснуть.
Разговор у калитки.
Мироздания суть
Заменяют улыбки.
И длинней вечера,
Неожиданней фразы.
Наступает пора
Недосказанных сказок,
Недопетых канцон,
Искрометного скерцо,
Золотого, как сон,
Нетерпения сердца.
И полна голова
Ожиданием чуда,
И приходят слова,
Неизвестно, откуда.
Сезон каникул - приближается,
И каждый озабочен им:
Один - на море собирается,
Другой - к вершинам снеговым,
А я - туда, где, по преданию,
"Ночной зефир струит эфир".
Короче, я лечу в Испанию:
Там ждёт меня Гвадалквивир,
Там серебрятся ночи лунные,
Ручьи проносятся, звеня,
Там ждут испанки, нежно юные,
И очень жаль, что не меня.
МоцАртов нет. Одни Сальери.
Хрипят гитары и певцы.
Визжат, усилены без меры,
Неоскоплённые скопцы.
Эпоха музыкальных клонов,
В зените славы - псы попсы.
И вдруг... Валерий Агафонов,
Певец. Нужны ли словесы,
Чтоб описать талант безмерный?!
Простите менторский искус,
Но новый музыкальный термин
Введу я: "Абсолютный вкус"!
Пускай просты романсов темы,
И справедлив эстетов суд,
Но расцветают хризантемы,
И никогда не отцветут!
И снится сад, и ночь - сияет,
Среди миров горят огни,
И сердце, тая, умоляет:
"Ямщик, любезный, не гони!
Дай окунуться в это чудо,
Дай раствориться в красоте,
В зеленоглазье изумруда,
В невоплотившейся мечте,
В луче пурпурного заката,
В том, что навек отозвалось,
В далёком, трепетном "когда-то",
В том, что сбылось и не сбылось"...
****
Я ставлю диск. Летит в пространство,
Через раскрытое окно,
Очарование романса,
Неисчерпание его.
В ночной тиши, на звёздном фоне,
Среди озёр, долин и гор,
Поёт Валерий Агафонов
Под семиструнный перебор.
И звуки эти, негасимы
И невесомы, как дурман,
Вершат обратный путь в Россию,
Пленяя Тихий океан.
Сегодня - пятница. К Сан-Франциско подступили летние сумерки. Впереди - уикэнд, и даже на нашей тихой улице ощущается обычное для американцев радостное возбуждение, вызванное предвкушением отдыха: значительно больше машин, больше прохожих, громче их голоса. Статистика свидетельствует: именно по пятницам наблюдается рост числа аварий на транспорте. Впрочем, на нашей улице подобные неприятности - крайне редки. Цель водителей, особенно в пятницу вечером, состоит не в том, чтобы гнать, очертя голову, а в том, чтобы найти бесценную парковку, дабы, оставив машину, спуститься на пару коротких кварталов вниз, и оказаться на Юнион Стрит, - улице, приятной во всех отношениях: масса ресторанов и ресторанчиков, баров, кофеен, бутиков, пиццерий, знаменитого пивного бара "Басстоп" и многого-многого другого. Если к этому добавить, что на Юнион Стрит мало людей, встреча с которыми вызывает отрицательные эмоции, и уйма людей, вызывающих эмоции положительные, станет ясно, почему так много желающих припарковать свои машины в близлежащих местах, чтобы своим личным присутствием добавить ещё одну неповторимую краску в без того многоцветную палитру нарядной улицы.
Мы стоим с Борей, моим соседом и земляком, около моего дома и ведём неторопливую беседу ни о чём, более поглощённые ощущением хорошей погоды, нежели самим разговором. Атмосфера "радостного подъёма", вызванного предстоящими выходными, захватывает и нас. И нам предстоит уикэнд, и мы можем, к тому же не будучи озабоченными проблемой парковки, сходить на Юнион Стрит и приобщиться к "американскому образу жизни".
Из-за угла показалась оживлённо щебечущая парочка. Оба - белые американцы, высокие, стройные, симпатичные, с выраженными нордическими чертами. Обоим - на вид лет 25. Поровнявшись с нами, они остановились, и девушка, извинившись и приветливо улыбнувшись, спросила, не по-русски ли мы разговариваем друг с другом. Получив утвердительный ответ, она задала ставший для нас стандартным ряд вопросов: как долго в Америке, постоянно, или в гостях, нравится ли Америка, хорошо ли нам в этой стране, имеется ли работа (!), из какого города России мы приехали. На наш ответ по последнему вопросу у них, опять же, стандартная реакция: "О, Санкт-Петербург! Это - замечательно! Прекрасный город!" (Последние годы по ТВ было показано несколько отличных видовых фильмов о Питере, и почти каждый американец в той или иной степени проникся содержанием этих фильмов.)
Непринуждённость беседы не оставляла сомнений в том, что эти молодые люди уже побывали на Юнион Стрит и посидели в одном из баров.
Исчерпав все свои вопросы и удовлетворившись нашими ответами, девушка стала пожимать нам руки, но вдруг, слегка смутившись, спросила меня: "А можно я вас поцелую?" Я едва успел пролепетать что-то вроде "Yes, thank you!", как почувствовал на своей шее объятие молодых, горячих, крепких рук. Мои ноздри уловили лёгкий аромат незнакомой косметики. Последовал нежный поцелуй в не очень тщательно выбритую (кто же знал!?) щёку. Я ответил ей тем же, и полагаю, что чисто физически получил несоизмеримо большее удовольствие, нежели она.
Мы с Борей пожали руку её молодому человеку, и парочка продолжила свой путь. Боря, не менее моего удивлённый происшедшим, заметил, что в момент нашего поцелуя лёгкая гримаса неудовольствия скользнула по лицу американца. Я и сам испытал какое-то смутное чувство вины перед ним, будто собирался отбивать его девушку...
Эта история случилась несколько лет назад. Я не похож ни на Тома Круза, ни на Брета Питта, ни на других нынешних или прежних голливудских "звёзд". Мой английский язык имеет жёсткий русский акцент, неприятный для уха любого американца, австралийца или англичанина. Я уже разменял шесть десятков лет, и сумерки были бессильны скрыть этот факт. Короче говоря, внешность моя ни коим образом не соответствует американским эталлонам красоты, привлекательности, элегантности. И одет был в джинсы, сандалии да дешёвую китайскую или индийскую рубашку! С таким, как принято говорить в современной России, "прикидом", с таким солидным возрастом, трудно рассчитывать на хотя бы внешний успех у девушек. Нет, надо быть полным идиотом, чтобы предположить хоть какой-либо сексуальный аспект в происшедшем!
Так что же? Почему эта девушка в присутствии своего "бойфрэнда" кидается на шею незнакомому, пожилому чужестранцу, к тому же выходцу из "империи зла"?
Мне кажется, я знаю ответ на этот вопрос. Девушка родилась и выросла в Америке, в благополучной семье. Она наверняка получила образование, приобрела профессию и не имеет проблем с работой. У нее есть молодой человек, есть друзья, есть, жилье, - у нее есть, что ей нужно. Она не боится никаких природных или общественных катаклизм. Она путешествует, занимается спортом. Она не существует, она - живет. Ей - хорошо! А после посещения бара на Юнион Стрит, где они с "бойфрэндом" выпили по бокалу сухого калифорнийского вина, ей стало еще "хорошЕе". А тут подвернулись двое русских, приехавших из прекрасного города, у которых все в порядке, которые довольны своей судьбой, которым нравится её родина. Значит, весь окружающий мир - совершенен! Ее юную душу переполняло то, что на строго филосовском языке именуется "радостью бытия". Эта радость готова выплеснуться наружу при первом же удобном случае. И этим случаем оказалась наша встреча.
Я далек от мысли делать какие-либо обобщения. Но точно знаю, что мог бы простоять с Борей сто лет подряд на любой улице Петербурга, ведя неторопливую беседу на английском языке, но так и не дождался бы поцелуя от молодой незнакомой русской девушки.
За окнами - пурга. Мороз - сердитый,
И ветер прорывается извне.
Я коротаю время с бабой Витой
В нетопленной челябинской избе.
Нам голодно, но взгляд бабули светел,
Когда она рассказывает мне,
Что мiсто Бонасарес есть на свете,
В какой-то неизвестной стороне.
Там буду я. Лишь подрасту немного,
На станцию схожу, куплю билет,
И ждёт меня далёкая дорога
В край солнца, хлеба, яблок и конфет.
Мечта о чудном городе, конечно,
Не скрасила бабулино житьё.
Челябинское кладбище навечно
Явилось Бонасаресом её...
А я подрос. Но в памяти осталось
Название, не ведомое мне.
Конечно, это был Буэнос-Айрес,
Богатый и приветливый вполне.
Наверно, кто-то, отчий дом оставив,
Добравшись до серебряных краёв, *)
Прислал письмо в родимый Миколаiв
О диве, где, лишь сумерек покров,-
Огнями зависает тёплый город,
В нём каждый благоденствие нашёл.
Там позабыто, что такое голод,
Холера и чума. Там - хорошо!
Танцуют танго в сладостной истоме,
Неведом за детей и внуков страх,
Там добрая земля, там нет погромов,
Что каждый год в таврических краях.
И эти слухи в воздухе витали,
И эту смесь из правды и вранья
Взлелеяла, запомнила, впитала
Безграмотная бабушка моя.
*****
Жизнь - позади. Я бережно касаюсь
Былого, я нащупываю нить...
Пора. Пора слетать в Буэнос-Айрес,
Надежды бабы Виты воплотить.
_____
*) Аргентина (от лат. argentum) - серебряная (страна)
Я с дамами был больше, чем приветливым,
И, не могу не вспомнить, как-то раз
Мне написала пассия кокетливо:
"Какой же ты, негодник, ловелаз!"
Я оробел. Я знал в своей беспечности,
Что небоскрёбы строит верхолаз,
Что скалолаз вершит свой путь над вечностью,
Куда ж, однако, лезет ловелаз?!
Кто Ричардсона знал? Татьяна Ларина?!
Далёкий век, другие берега...
Но живы искусители коварные,
И, в их числе, покорный ваш слуга.
Не вижу в том беды ни в коем разе я:
МоногамИи - ладан не кадил.
Я в женщинах искал разнообразие,
И, можете поверить, находил!
Карманные часы. Им - сотня лет.
Владельца нет, и где он - не секрет.
Не преуспевшие во вкусе тонком,
Часы на свалку бросили потомки.
Сверкают золотом, да что за прок?
Другие цены, ценности иные.
Промчался век трагедий и морок,
Всё изменилось. Рамки временные
Сместились. Относительность. Неясность.
Картин Дали нелепая бессвязность:
"Растекшееся время". Век слезы,
Я снова познаю твои азы
На антикварном римском циферблате,
Невозмутим, спокоен, как монах
В своём беспрекословном целибате,
Пред временем не ощущая страх.
Идут, напоминая тиктактично,
Что в мире всё - обыденно, привычно,
Карманные часы. Им - сотня лет.
На крышке оттиск, отблеск - взгляд владельца,
В оправе золотой - его портрет,
Стареющий. И никуда не деться:
Неумолимы времени весы.
И лишь в любви не смотрят на часы.
*****Ко дню Св. Валентина*****
К чему вещать о том, что бренно?
Друзья, it's not for me to say.
Мой стих о том, что совершенно,
Что единяет всех людей.
Сюжет - интернационален:
O, sole mia! Mon amour!
Он - не стареет, не банален
Forever, присно и toujours.
Сонетом станет жизни проза,
И отзовётся в нас тотчас:
Не спросит римлянин: "Che cosa?",
Или берлинец: "Was ist das?"
Дорогу к сердцу проторяя,
Летят три слова: "I love you!",
Три слова: "Я тебе кохаю!",
Три слова: "Я тебя люблю!",
Ich liebe dich! Es tevi milu!
Eu te amO! Звучит в веках:
Ты. Я. Любовь. Святое трио,
На самых разных языках.
К чему слова?! Adesso basta!
It's perfect clear, любому ясно.
Я прочёл в Интернете, что мнение есть:
Стадион уничтожить, пространство застроить,
Что проект превосходен, достоинств - не счесть,
И решение это любого устроит.
Значит, мудрая власть стадион упразднит...
Не имею на критику "римского права":
Я не ставил рекорды, - болел за "Зенит",
Алкоголь распивая тайком от "легавых".
Но не знаю, найдётся ль ещё уголок,
Где простор был бы вкупе со страстью мирскою,
Где б от гола свихнулось сто тысяч голов,
Да стихия людская сливалась с морскою?!
И стоял стадион, невской дельтой объят,
Кораблём, воздевавшим в заоблачье мачты,
И темнел Петергоф, и виднелся Кронштадт
В перерыве коротком футбольного матча.
Простиралась залива студёная сталь,
Да земля, что воистину обетованна:
Исаакия купол на осте блистал,
А на западе, в дымке, глава Иоанна*
Что ж, потомки, крушите... Несветлая грусть.
Стадион - хоть куда, мог стоять лет до ста ведь.
Петербург без него проживёт. Ну и пусть.
Только мой Ленинград без него не представить.
* Имеется в виду купол Морского Собора Иоанна кронштадтского в г.Кронштадте.
На горе "Коно-Тэйэ", где дом мой
Подпирает коньком небосвод,
Жили люди из племени "помо",
Независимый, вольный народ,
Загорелые дети природы,
С верным глазом, да нравом стальным,
Задублённые знойной погодой,
Иссушённые ветром шальным.
Мне близка, мне щемяще знакома
Фантастически странная связь:
Будто сам я - из племени "помо",
Будто здесь я живу, отродясь.
Мысль такая отнюдь не нелепа:
Во сто крат очарованней даль
Без домов, без дорог или ЛЭПов.
Лишь вулканы, да озера сталь,
Да горячих ключей небылица,
Да форель в золотистых ручьях.
И летают красивые птицы,
И долина, покуда ничья.
Я вам рад, бледнолицые братья!
Приезжайте, просторен вигвам.
Ну, а тем, кто сломать нас собрался,
По-индейски отвечу: "Фиг вам!"
И, как принято в племени "помо",
Чую я и способность, и стать,
Чтоб своим томагавком весомым
Кой-кому кой-чего показать.
Мне, индейцу, земля, что квартира:
До Кавказа, до Альп, до Курил.
Я готов раскурить "трубку Мира",
Хоть вовек никогда не курил.
Я стою на горе. Матерею.
Подо мною плывут облака.
Ощущаю себя не евреем,
А индейцем из помо. Слегка.
Природу снов австрийский гений
Растолковал, но до сих пор
Волнует чуда сновидений
Непредсказуемый простор.
Чего мы только ни откроем,
Войдя в мистический экстаз?!
Бывает, видится такое,
Что неприличен пересказ.
За кем-то гонится грабитель,
Шальные крики - за версту...
А мне опять приснился Питер:
Фонтанка, кони на мосту.
И подсознание навечно
Влюбилось в эту красоту.
Моё виденье - безупречно:
Фонтанка, кони на мосту.
Безразличные лица я
Наблюдаю в нервозности.
Дело здесь не в амбициях,
И, тем паче, не в возрасте.
Летним зноем умаянный,
Зимним ветром колышимый,
Я ищу понимания,
Я хочу быть услышанным.
Над уюта житейского
Черепичными крышами,
Среди шума плебейского
Я хочу быть услышанным.
Только стены бетонные
Меж сердцами настроены.
В неизбежной истоме я,
Безнадежно расстроенный.
Но, глупцами приниженный,
Отчуждённый заранее,
Я хочу быть услышанным,
Сам себе - в назидание.
Чтобы мысли, взращённые
В пустоте одиночества,
Стали раскрепощёнными,
Обратились в пророчества.
Ни богатства, ни звания
Не прошу у Всевышнего,
Лишь одно пожелание:
Я хочу быть услышенным.
У нас - час дня. У вас - двенадцать ночи:
Вино - рекой, в глазах весёлый блеск,
Народ скорей набраться озабочен,
И за ушами - огуречный треск.
Я в мыслях - с вами. Принял три "законных",*
Но дальше - стоп: до вечера - рулить.
Здесь "копы", что взбесившиеся кони:
Их не купить и не уговорить!
Звонил друзьям, кого застал - поздравил.
Они в ответ: "Со льготами беда..."
Знакомые дела: игра без правил,
И снова бьют лежачих. Как всегда.
Пусть эти льготы - суета и тлен,
И трудности друзей преодолимы,
Но мне опять неловко перед ними
За то, что не имею я проблем.
___________
* По закону нашего штата водитель имеет право выпить столько, чтобы во время управления автомобилем количество алкоголя в крови не превышало 0,08%. При ежегодной регистрации транспортного средства его владелец получает "памятку". В ней приводятся гистограммы, позволяющие водителю рассчитать то количество рюмок, которое он (в зависимости от собственного веса и времени "приёма") может выпить, не нарушая закон.
Сергею Шестакову ("Частушки")
Хорошо, что наш Сергей
Не байсекшуал, не гей,
Трансвестистов гонит прочь,
А до баб - всегда охотч!
*****
Леониду Цветкову ("Кашель")
Пусть знают наши и не наши:
Есть на Руси такой поэт,
Способный сочинять про кашель,
А про иные звуки - нет!
Ему доступен стиль удАлый,
Он тему славную нашёл,
Он - добрый и весёлый малый,
И я б в разведку с ним пошёл!
*****
Алексею Ишунину ("Монолог женоненавистника")
Исход не страшен мне летальный:
Бог - дал, Бог - взял, - чего скулить?!
Жаль, только жизни сексуальной
Мне после смерти не продлить!
*****
О. Бедному-Горькому (обсуждение "Монолога негения")
Себя хвалить я не берусь,
Чертовски скромен от рождения.
Но, как до чёртиков допьюсь,
Тотчас себя рисую гением.
А мой сосед, обидеть чтоб,
Твердит повсюду, без зазрения,
Что я - пристарок-долболоб,
Что он во мне не видит гения.
Устал я. Нету сил, Иван!
Иссякло гордое терпение.
Быть может, влить в него стакан
Для ускорения прозрения?!
*****
АСу (обсуждение "Стариковской лирики")
Когда надёжен ТОПенант,
Упругий ТОПсель ветром всклочен,
Найдёт сТОПу свою талант,
Коль сТОПкою не озабочен.
ТОПоргаф, ТОПлес, ТОПолОг,
И два приТОПа, три прихлопа...
Я в ТОПонимике уТОП,
Пора промолвить музе:"сТОП!"
Пока не влез глубОко в ТОПу!
*****
Александру Кабанову ("Отплывающим")
Мне хотелось заснуть, утомлённый рассудок затих,
Но глаза продолжали читать упоительный стих.
И сознание меркло, и падала ниц голова,
И сливались в какую-то странную кашу слова.
Но внезапно увидел про жопу (циклопам подстать),
И тотчас, моментально исчезло желание спать.
Понял я: если столь откровенен известный поэт,
То морального права заснуть у читателя нет!
Пусть трамвайчик, как триппер, на винт намотает судьбу,
Дочитаю про ящик, естественно, и про трубу.
Может быть, через много двустиший узнаю я, где
Сквозь таможню везут героин поэтессы. В .....?
*****
Леониду Цветкову ("Рептилия")
Встретил бабу... Ну чем не рептилия?!
Черепашья фигура, ей-ей,
И мурло у неё крокодилие,
И шипит, словно тысяча змей!
*****
Алексею Кулешину ("Бадмингтон")
Нас снова бьют. Неведом нам уют.
Людей породу, видно, не исправить.
Мечтают, с нетерпеньем ждут, зовут,
Лишь для того, чтобы сильней ударить.
*****
Алексею Кулешину ("Мысли")
Не проста ночная стометровка,
Как тяжёл, тернист, извилист путь!
И всего-то жахнул поллитровку,
Отчего ж так хочется заснуть?!
Отчего душа моя страдает?
Мне ль не ведать подлости людей?!
Отчего так часто вспоминаем
Мерзкий критик - гад и лиходей?!
Мыслей - масса. Я за них спокоен:
Прямиком в сердца лежит их путь.
Чу... Свалился... Труден путь героя...
Мне б сейчас забыться и заснуть.
На Крестовской отмели
Яхты спотыкаются,
На Крестовской отмели
Головы теряются.
Я сошёл с фарватера
У буЯ буянного:
У меня на катере
Прелесть несказанная.
Над водой - волнительно,
Белокрылых пение,
А в сердцах - томительно:
Счастья нетерпение.
И резвились телом мы,
Пуритан шокируя,
На виду у целого
Стадиона Кирова,
На виду у бризовой
Лужицы Маркизовой,
На виду у города,
Лучше нет которого!
Волны - подстрекатели!
Право, не вольготно ли -
На двуспальном катере,
На Крестовской отмели?!
Спешу доложить, Ваше Превосходительство:
Вам предоставлен второй вид на жительство.
Старый - в Эрмитажа Военной галерее,
Новый - в Калифорнии, на горе Коно-Тэйэ.
Профиль нордический выглядит чинно
В нашей гостинной, прям над камином.
В люстровых бликах блестят эполеты,
Орден с алмазами, атласные ленты,
Грудь - колесом, взгляд основательный,
Права Марина: франт очаровательный,
Не гнувший спину под картечным свистом,
Куды до Вас нынешним -
Брандахлыстам!
Ваше Превосходительство, дозвольте для ясности:
Один потомок расстрелян был красными,
Другой пал от белых - борец за идею,
Шестикратно внучатая - за иудеем.
Шельма - история, нет ей предела!
Экое дело!
Вам, лютеранину, чужды иконы.
Вам, генералу, ближе сабли и кони.
Здешние pferde - статны, ухожены,
Хотя к баталиям не предрасположены:
Что ни верста, то всё ранчо, да ранчо.
На каждом ранчо - свой кукарачча!
Войду в гостинную, встану разинею,
Гляжу на портрет Ваш, а вижу Россию я:
Ту, что сильна и в грядущем уверена,
Ту, что, быть может, навеки потеряна...
Но, грустные мысли подавляя и скрашивая,
Теплеет душа от присутствия Вашего.
Укутаны сумраком плечи,
Дождливая стынь за окном.
Горят ханукальные свечи,
Наполнив радушием дом.
Их пламень уносит тревоги,
И слышится мне из дали:
"Ведь были же люди, как боги,
В пределах библейской земли!"
Но чувством щемящим я мечен,
И разум не справится с ним:
Горят поминальные свечи
По братьям и сёстрам моим.
По тем, кто навеки остался,
Чей пепел удобрил траву,
По тем, за кого я влюблялся,
По тем, за кого я живу.
И жаркая кровь Маккавеев -
Похмелье во чьём-то пиру.
Что делать... Родился евреем,
И, стало быть, оным помру.
И мне не дождаться Мессии,
И дума дождями полна,
И капают капли косые
На призрачный глянец окна.
Оно пришло из тьмы веков,
Всем - на потребу:
Изюминка для дураков,
Дегенератам без оков -
Плацебо!
Подменой радости земной,
Заменой хлеба,
Приносит пресса на упой
Успокоительный настой -
Плацебо!
Апоплексический момент:
Земля и небо -
Тротиловый эквивалент.
Но предлагает президент
Плацебо!
Перемежая быль и небыль,
Нам день за днём дают плацебо,
За послушание награду.
А мы и рады.
Моим киевским друзьям, поэтам.
Язык - мой враг? Отнюдь! Язык - мой друг.
Тень на плетень - не тени под глазами.
Но мерзко слушать, как дундят вокруг
Охрипшими от водки голосами.
Бессвязна кратковременная связь,
Мели, Емеля, в час торговли бойкой.
И лезут беспредельно в новояз
Аксессуары аглицкой помойки.
Где слов - пяток, там мыслей - с гулькин нос.
Где нет ума, там лавка стала шопом.
Подстать - и поэтический понос,
И песни - два прихлопа, три притопа.
Наслушался. Расстроен. Но не сник:
Веди меня до Киева, язык!
Не преуспел. Не много денег нАжил,
Но оказался, волею Творца,
Счастливым обладателем пейзажа,
Свидетелем от первого лица.
Мне эту красоту не распечатать,
Метафорой вовек не передать,
Сколь трогателен сумерек зачаток,
Сколь необъятна гор ночная стать.
Стемнело. До утра затихли птицы,
Летят огни в полночное окно,
И хочется с друзьями поделиться
Несбыточным, что видеть суждено.
Безвременной, блаженной южной ночью
Во всей красе природы маскарад.
Я - у окна, и возникают строчки
Под музыку бесчисленных цикад.
Не суждено, не получилось,
Не состоялось, не стряслось,
Не разгорелось, не влюбилось,
Не удалось, не довелось,
Не будет выстрелов глазами,
Не возликует плоти прыть,
Не станет образ осязаем,
Не утолить, не пригубить,
Не вспыхнуть страстью неземною,
Не слиться долею земной,
"Я не унижусь пред тобою",
И не возвышусь над тобой.
Не назову её богиней,
В мой мир сошедшею с небес.
Она была сексологиней,
И вызывала интерес.
Её фрейдизм не стал мессией:
На потребителя товар.
Да что там, я и так был в силе,
Плюс: "vouloir c'est pouvoir!"
Слились в порыве тело с телом,
Но в тот волнительный момент
Она осмыслить не сумела,
Что я - отнюдь не пациент.
И сей роман, весьма банальный,
Ушёл куда-то в никуда:
Она-то профессиональна,
А я - любитель. Вот беда!
Где-то, невзначай
Молодость прошла,
Выпита, как чай,
Выжжена дотла.
Песни - до зари,
Ночи - напролёт,
Кружки, стопари,
Пыл - невпроворот.
Выстраданных бурь
Нежные слова,
Озеро - лазурь,
Патина - трава...
Выдохся калиф,
Поздно, не вернуть.
Скрежет старых рифм
Обнажает суть.
Не знаю имени. Не знаю.
В вагоне шумной электрички
Представлен не был. Полагаю,
Назвал бы Данте - Беатриче,
Элеонорою - Торкватто,
Лаурой нежною - Петрарка.
Да что там имя?! Виноват я:
Не подобрать сравнений ярких,
Поскольку облик синьориты -
Из лент Висконти и Феллини,
Поскольку снится Афродите
Изящество упругих линий.
Покаты плечи, взгляд - доверчив,
И, нараспев: "Аривидерчи!"
"Зори новых поколений"
Растворились неспеша.
Ты неси туфту, глупеня,
Щелкопёрова душа!
Для чего мне эта небыль?
Знаю сам, что впереди.
Улетай, журавлик, в небо,
А синица - погоди!
А синица - осенится.
Хоть невзрачна и мала,
Но рукам холодным снится
Ощущение тепла.
И не всякая решится
Жить от неба вдалеке,
Чтобы просто стать синицей
В чьей-то трепетной руке.
"Я - гений?! Что за вздор?! Я не болел сифилисом, не употреблял наркотики, и я - не педераст."
Огюст Ренуар
Мир гениев - алкоголичен,
Болезнен и педерастичен,
К тому ж, изрядно наркотичен,
О чём свидетельствуют нам
Воспоминания поэтов,
Друзей, возлюбленных, клевретов,
И просто тех, кто как-то, где-то
Был близок избранным умам.
Конечно, мог бы я, для вида,
Попасть в объятья сифилида,
Но - примитивное либидо:
Здесь я, признаюсь, просто пас.
Дорога в гении закрыта:
Лишь с женским полом - "дольче вита",
Лишь только с ним я - волокита,
Неисправимый ловелас.
Хотя порой бываю пьяным,
Не знал абсентного дурмана,
И я мари-(пардон!)-хуану
Отведать так и не сумел.
С похмелья руки не дрожали,
И, по всему видать, едва ли
Мой ник запишут на скрижали:
Не мой полёт, не мой удел.
Так и живу: не гениален,
Весьма гетЕросексуален,
В алкоголизме - сверхбанален:
Пью водку, пиво, самогон.
Свободен, не закомплексован,
Порочной страстию не скован,
Нетленкой гениев взволнован,
И шлю им искренний поклон.
Виктору Калитину.
Вот и вечер настал, без пятнадцати восемь,
Фонарей вереница, огни маяков.
Но не радует глаз почерневшая просинь:
Ведь ещё один день пролетел, был таков.
Что ж, ещё один день... Так ли много осталось
В круговерти земной? Только мне ли тужить?!
Не рифмую я старость со словом "усталость",
И бегу марафон под названием "жизнь".
Ночной зажёгся небосвод.
В неисчислимости прекрасной
Несут свой свет недостижимые миры.
В тревогах суетных забот
Народ кружИтся понапрасну,
А с ним - и я, его частичка. До поры...
Былой тревогой - не томлюсь,
И мысли скорбными ручьями
Не заполняют, не подпитывают сплин.
Непреднамеренная грусть
Неизъяснимыми путями
Вползает в душу без существенных причин.
Хандрить поэту - не новО:
Порою - беспричинно мглисто,
Покрыта патиной блистательная медь.
Струна поёт не оттого,
Что кто-то любит гитариста,
А потому, что невозможно ей не петь.
Климат - здоровый: сухо и жарко.
Зноем несносным воздух вощён...
Приобретаю, денег не жалко,
"Пьяцца Пуччини". Что же ещё?!
Сколь филигранна чаша фонтана,
Как гармоничен в круге квадрат!
Прелесть барокко, италиано,
Средневековый аристократ!
Голенький мальчик с местом причинным,
Девы с кувшином... Нет, не чета.
Предпочитаю "Пьяцца Пуччини".
"Пьяцца Пуччини" - феличита!
"Я - живой ещё пока,
Но, как видишь, дёрганный."
А.Галич
Я на фото посмотрел, вроде сносно всё:
Стол, как принято: бутылки да зАкуси.
А у друга моего морда - постная,
Взгляд какой-то не туда, сикось-накося.
Мне не знать бы, да не спрятать, не скроется,
Что живёшь ты на земле, озабоченный,
Что домишко в садоводстве не строится,
Что сарай едва стоит, скособоченный,
Что невзгоды покрываешь заплатами,
Что устал ты воевать с обормотами,
Что для сына обучение - платное,
Лишь лекарство от давления - льготное.
Улыбнулся б хоть на миг, что скорячился?
Распрямись, налейся силою прежнею!
Руки, ноги - шире плеч, знаком качества!..
Мне советовать легко, зарубежному.
Наступит день, затмятся все светила,
И смолкнут песни девушек, и тучи,
Дождём пройдя, сгустятся и нависнут.
В погашенных жаровнях станет стыло,
Осыплется в песок миндаль цветущий,
И опадут плоды, засохнут листья.
Наступит день, и дрогнут стражи дома,
Устанут жернова молоть пшеницу,
Закроют рынок. Люди убоятся
Высот крутых, дороги незнакомой,
И криком петуха, взамен зарницы,
От снов тяжёлых станут пробуждаться.
Но колесо сорвётся над колодцем,
И лопнет цепь, веленью Свыше внемля,
Кувшин, в котором злата будет много,
На мелкие осколки разобьётся...
Наступит день, и прах вернётся в землю.
Наступит день, душа вернётся к Богу.
*****
О, сын мой! Помни Бога с юных дней,
Когда весь мир тебе предуготован,
Когда высоты видятся ясней,
Когда красой девичьей очарован,
Когда свободой трепетна душа,
Верны дела, и безупречны мысли,
Когда седая немощь не страшна,
И тучи грозовые не нависли.
Ты сердцем слушай Бога. Не ропщи,
Не суесловь, не словоблудствуй праздно,
Ты истину другую не ищи:
Чем глубже в книги, тем туманней правда.
Запомни, сын мой: ложных мыслей - много,
Но Истина - одна. Она - от Бога.
*****
Я законы писал, сочинял много притч,
Был народом Израйля любим и услышан,
И стремился я Истину Божью постичь,
Да не всё человеку открыто Всевышним.
Мысли мудрых людей, словно иглы, остры,
Остаются в веках, будто вбитые гвозди;
Их не спрячет земля, не погубят костры,
И они для потомков, как солнце и воздух.
Нам на Божьем Суде не укрыть ничего,
И дано человеку ни мало, ни много:
Исполнять неустанно Заветы Его,
Ибо все мы предстанем пред Господом Богом.
"Не жалею, не зову, не плачу"...
В двадцать шесть, когда бы жить да жить,
Очертил поэт и обозначил
Время цвесть и время уходить.
Только век мой много дольше длится:
Опьянён небесной синевой
"И в стране берёзового ситца",
И в стране стоических секвой.
И плывут, плывут воспоминанья,
Их лелею, им благоволю.
Я теперь щедрее стал в желаньях,
Оттого, что помню и люблю.
И от груза времени - не горько,
Отлетевшим летом - не томим.
Я прожил на свете жизний столько,
Сколько раз любил и был любим.
Я приду к тебе во сне
Воплощеньем вожделений,
И раздвинутся колени,
И раскроются уста.
В сокровенной тишине
Будут руки, словно крылья,
Нас закружит сегидилья,
Что играется с листа.
И представится тебе
То, что было, но иначе;
То, что не было, тем паче,
По надежде, по нутру.
И доверятся судьбе
Нежно сомкнутые очи.
Я приду сегодня ночью,
И исчезну поутру.
Куда ни ступил бы дурак, - сразу видно,
Чего он достоин. Откроет ли рот,
Чтоб вымолвить слово, молчит ли солидно,
Но глупость поступков его выдаёт.
Порою начнётся во здравие дело,
Да только закончится заупокой.
А всё потому, что глупец неумелый
Берётся за дело нетвёрдой рукой.
Любая работа его утомляет,
Он цели труда не постигнет никак.
И речи пустые народ раздражают,
И горе стране, где правитель - дурак.
*****
Как сложен мир. Как часто он
Не объясним, не предсказуем.
Нам не постичь Его закон.
Поток событий - не связуем.
Грядут случайности порой,
Которым нету объясненья.
Не повредился б топором
Работник, колющий поленья.
Везущий камни, в миг один
Не оказался б под камнями,
И в яму бы не угодил
Тот, кто другому роет яму.
Разбить, сломать - путей не счесть,
Злодеи - неисповедимы.
Но, слава Богу, мудрость есть,
А с нею беды - победимы.
*****
Благовония бесцельны,
Неприятны, непригодны,
Если в них попала муха,
Лишь одна, всего одна.
Так же славу человека
Опорочит безвозвратно
Необдуманный поступок,
Лишь один, всего один!
*****
Ты сильных мира не брани,
Наедине с собою - тоже.
Богатых всуе не кляни,
Ни при знакомых, ни на ложе.
Ведь птицы дальше разнесут
Твои кощунственные речи,
И состоится скорый суд,
И оправдаться будет нечем.
И, разукрашены толпой,
Твои слова тебя погубят,
Поскольку в ярости тупой
Шутить богатые не любят.
*****
Где мудрость взять?! За деньги - не купить,
Не обрести у друга в одолженье,
С наследством вкупе - не заполучить,
И не достичь безгрешным поведеньем.
И видывал рабов я - на конях,
И повидал царей, бредущих в рабство,
В печали мрачной головы склоня,
Лишённых войска, почестей, богатства.
Как будто бы судьбою суждено
Вершить глупцам их тяжкую дорогу...
И понял я, что людям не дано
Достать ума помимо воли Бога.
Один Господь решает наперёд,
Кто будет мудрым, кто - наоборот.
Свою судьбу цепями не сковать,
Неведомое станет днём грядущим.
Нам не дано узнать, предугадать,
Что будет: адский пламень или кущи.
Пророков не найти среди людей,
В неясном - искушение гнездится.
Грешат порой и глупый, и злодей
В надежде, что забудется, простится.
И видел я: за милость платят злом.
И слышал, как поют хвалу пороку.
И люди, забывая о былом,
Идут вослед лукавым лжепророкам.
Но есть Один. Его не обмануть,
Не скрыть злодейство, не сокрыть измену,
И не перехитрить: Он знает суть.
Его закон вершится непременно!
Но тот, кто глуп, тот глух ещё и слеп.
И даже страх грехом прогневать Бога
Не впрок ему. Удел глупца нелеп:
Томиться век свой в суете, тревоге.
И жизнь его уходит нипочём,
Не осознать глупцу простые мысли:
Зачем лукавить?! Всё равно умрём.
Не лучше ли предстать пред Богом чистым?!
Но умный знает: Господом дано
Быть верным правде, слову и заветам.
И добротой глаза его согреты,
И мудростью лицо освещено.
Я родилсЯ в тридцать седьмом,
Братоубийственном и чёрном.
Мой первый крик был в унисон
С последним криком обречённых.
Расстрельный, окаянный год
Влепился пулею мне в паспорт,
Расставив точки наперёд,
Как будто сам я был распластан.
Во мне - чем дале, тем звучней
Тот пепла стук неутомимый.
Я презираю палачей,
И стукачей, и иже с ними.
Отвратен образ божества,
Да внесудебная свобода,
Идиотизмы большинства
С нелепым "именем народа".
В душе навек оставлен след,
И взгляд - тверёз, и вывод - ясен:
Я не приемлю этот бред,
В какой угодно ипостаси.
Здесь нечасто бывает солнце,
Неохотно сады цветут,
Мрачноватость дворов - колодцев
Не поддерживает уют.
Неухоженные подъезды,
Приосевшая пыль веков,
Где когда-то бывали съезды
Ошалевших большевиков.
Скособоченных пешеходов
Озабоченная страна,
Проклинающая невзгоды
Петроградская сторона.
Только помнится, не забыто,
Как в младенческий, первый год
По её известковым плитам *)
Начался мой земной поход.
И, покуда маршрут не кончен,
Эта память во мне сильна,
И милее сторон всех прочих
Петроградская сторона.
Потому, что присуще людям
Ворошить души угольки.
Потому, что мы часто любим
Не за что-то, а вопреки.
*) Примерно до конца 50-х годов 20-го века тротуары Петроградской стороны были покрыты плитами размером 70х70 см, вырезанными из т.н. гатчинского камня, местного известкового минерала.
Мы в праздной болтовне поднаторели,
И всё твердим заученный урок,
Что недостойно людям жить без цели...
Но там, где цель, там сыщется стрелок.
Он - тут как тут, усталости не знает,
Тверда рука и беспощаден глаз.
Не важно, цель - своя или чужая:
Сегодня - в них, а завтра может - в нас.
Уверенный. Как будто Богу - ровня,
Решает сам, кому отмерен срок.
И палец указательный не дрогнет,
И ласково ложится на курок.
Всегда кому-то нужен, и при деле.
Его стихия - вечная война.
Он любит жизнь в оптическом прицеле,
Когда на перекрестии она.
Мои стихи просты, как бытие.
Им - грош цена, в копейках или центах.
Я не беру у жадного рантье
Чужие идеалы под проценты.
Пишу о том, что вижу, чем живу:
О счастье в поднебесье и в кровати,
О горестях во сне и наяву,
Бытописатель - не очковтиратель.
И не пророк. Творю свою муру
То чётко, то туманно и невнятно.
И всё же верю: "весь я не умру",
И это мне особенно приятно!
*****Быль*****
Современный "хай-тек" - не по средствам нам,
Недоступна частот полоса,
В телефонном канале посредственном
Искажённо звучат голоса.
Но порой, вопреки расстояниям,
И теориям умным - в укор,
Ощущается мощь обаяния,
Что доносит простой разговор:
После нервного, хриплого зуммера
Воцарился недолгий покой,
И о том, что ошибся я нумером,
Женский голос сказал... Но какой!
В нём - влечение и отречение,
Зов столетий и памяти зов,
В нём - спасение и отпущение
Неотпущенных прежде грехов,
И желание в сказочный мир уйти,
Где сокрыто начало начал...
Почему же ошибка? Помилуйте?!
Я всегда этот голос искал!
И, найдя, потерял. И, недвижимый,
В светлых мыслях рисую портрет.
Жаль, лица никогда не увижу я,
Но, - уверен: прекраснее - нет!
И в сознании фраза глаголится,
Сквозь помеху, что мышкой шуршит...
Обаяние женского голоса,
Откровение женской души.
Потеплело. Блаженные дни...
Импотент, кто не вылупит бельмы,
Как пойдут по асфальту они:
Длинноногие, стройные шельмы!
И у каждой наряд - как заряд:
Та - в обтяжку, там бюст полуголый,
Ну, а ежели юбка до пят,
То с разрезом до признака пола.
Я от эдаких тел - обалдел,
Кровь стучит, да мурашки по коже.
И боюсь совершить "беспредел",
Заглядевшись на этих прохожих.
Никуда мне не деться от краль,
Хоть кричи "караул", нету силы.
Буржуазная эта мораль
Доведёт мужика до могилы.
В тиши долин и шуме городов,
Игрушкою природы озорной,
Порхая меж цветов и меж домов,
Зависнув стрекозою над лозой,
Явилась ты из неизбывных снов,
Из райских кущ, из мира красоты,
Нектара, солнца, запахов цветов,
Как символ первозданной доброты.
И я, не птицелюб, не филантроп,
Но, с чудом оказавшись тет-а-тет,
Залью в кормушку сахарный сироп,
Чтоб выразить пичужке пиетет.
Приторможу на жизненном бегу,
И отвлекусь от бытовых тревог...
Я Дарвину поверить не могу:
Колибри, нам на радость, создал Бог.
Излишне говорить,
Что мудрость лучше силы,
Что ум хранит людей,
А глупость - это мрак.
Но царство погубить,
С неукротимым пылом,
Способен не злодей,
А, попросту, дурак.
Всего один дурак!..
И тысячи - без крова,
Не уродят поля,
Не напоит река.
Всего один дурак,
И всюду пятна крови,
И бедствует земля
Под властью дурака.
*****
Живые точно знают, что умрут.
Ни клятвы не помогут, ни молитвы,
Ни честь, ни вероломство не спасут,
Ни денежный мешок, ни храбрость в битве.
Безгрешен, грешен, - всем один конец,
Бог никому бессмертье не дарует.
И оттого так много злых сердец,
И подлых душ - не счесть. И люди всуе
Пытаются измыслить свой предел,
Но тщетно: всё в Его могучей длани,
И каждому назначен тот удел,
Где ни труда, ни мыслей, ни желаний.
Позарастёт надгробие травой,
Лишь редкий дождь слезой скупою брызнет.
И всякому известно: пёс живой
Полезней льва, ушедшего из жизни.
Так ешьте хлеб свой в радости земной!
Так наслаждайтесь винами хмельными!
Ведь неспроста здоровье и покой
Всевышний дал щедротами Своими.
И да украсит женщина чертог,
Пусть будет он для счастья уготован,
И наслаждайтесь с нею весь свой срок,
Что в суете вам Господом дарован!
Покуда не возьмёт могила в плен,
Покуда бьётся сердце, видят вежды,
Да будет труд вовек благословен,
Да будут вечно белыми одежды!
Я гляжу на мир, полночный зритель:
Слабый свет усталых фонарей,
Спит пятисотваттный усилитель
У соседей дальних, хиппарей,
Спят собаки, лаем утомлённы,
И дома - по пальцам сосчитать.
Никого: ни пьяных, ни влюблённых,
Только гор незыблемая стать.
Я пришёл, не грустен и не весел,
Я простую истину привнёс:
Не бывает слишком ярок месяц,
Не бывает слишком много звёзд.
"Мой возлюбленный принадлежит мне, а я - ему"
Песнь Песней.
Эта белая ночь не для сна создана.
Только мы, только сумрак, да снег тополиный.
И горячая страсть, за волною волна,
Согревает пожарче пуховой перины.
Засурдиненный ласковый свет. И листва
За окном опахалом нам трепетным будет.
И, как символ извечной любви, естества,
Алебастрово светятся нежные груди.
И глаза мои алчут, и руки - горят,
Лишь - святое "сейчас", не потом и не прежде.
В эту ночь ты - моя, от макушки до пят,
Нет меж нами преград, нет меж нами одежды,
Не стесняет ничто. И, любови подстать
Пребывать в этом сладостном круговороте.
Растворилось, исчезло желание спать,
Уступая всесильным желаниям плоти.
Отзовётся порывам восторженный стих,
И навечно запомнятся жаркие были.
Эта белая ночь нам дана на двоих.
Мы её не проспали. Мы не упустили.
Своей судьбы не ведая, не зная,
Прогнозов не имея про запас,
Не мы, увы, дороги выбираем,
Дороги сами выбирают нас.
И вариантов, в сущности, не много:
Судьбу, что ни отвергнуть, ни понять,
Определила загодя дорога,
И нет пути ни в сторону, ни вспять.
Быть может, на далёком полустанке,
В домишке с лебедою под окном,
Привольно было б утром, спозаранку,
И сладко ночью, и приятно днём.
Но строг Водитель, жалобам не внемлет.
Претензии, вопросы - за бортом.
Дорога лишь движение приемлет,
Дороге безразлично, что потом.
Она идёт до кромки небосвода,
За край земли, в неразличимый мрак...
И давит на рассудок несвобода,
И хочется... как птица, но - никак.
Полсотни лет назад...
Бескрайние надежды,
Фантазии без пут,
Незамутнённый взгляд.
Полсотни лет назад...
Нелепые одежды,
Копеечный уют,
Убогий звукоряд.
Полсотни лет назад...
Господство идеалов,
Грядущего покров,
И мыслей - водопад.
Полсотни лет назад...
Любовь под одеялом,
Опасность лишних слов,
Официозный смрад.
Как славно ощущать
Масштабность прожитого,
Безвремения тишь,
И времени парад.
И, юности подстать,
Рискован и раскован,
И это было лишь
Полсотни лет назад.
Пропали проблески домов:
Стихии - скоры.
В окладе серых облаков
Стемнели горы.
Они - крепки, их не страшат
Небес распады.
Но воды шалые шумят,
И камнепады.
И ветер! Ветер-то каков:
Дубы крушит он,
На нотном стане проводов
Свистит бандитом!
Тяжёлых капель метроном
Стучит тревожно.
Отгородиться крепким сном,
Жаль, невозможно...
Но дождь обиду изольёт,
Притихнет скоро,
И сердце старое моё
Согреют горы.
И станет вид красив и тих,
Ненастья - в небыль!
Я верю в горы: ведь от них
Рукой до неба.
"Петербург! У меня ещё есть адреса"
О. Мандельштам
Я вернусь! Я прильну к парапету
Через толщу спрессованных лет:
Без мечты - невозможно поэту,
Даже ежели он - не Поэт.
Я согреюсь гранитом, как прежде,
И услышу знакомую речь,
Я вернусь в этот город надеждой
На грядущие сполохи встреч!
Я вернусь... Но печаль колобродит,
И её не запрёшь на засов:
Поколение плавно уходит,
По-английски. Неслышно. Без слов.
Долголетия трудный экзамен
То один провалил, то другой...
Я вернусь в этот город слезами,
Безутешною, тихой тоской.
И пройду, переполнен печалью,
По проспектам, где сердце болит.
Нанесу я, быть может, прощальный,
В этой жизни последний визит.
Но тяжёлый кладбищенский камень -
Не помеха. Рассеется грусть:
Я вернусь в этот город стихами.
Неизвестно, когда, но вернусь!
Я явился в круг поэтов
В шестьдесят четыре года.
Рифмования утехой
Я себя не услаждал.
Всё бродил, гулял по свету,
Развлекался на природе,
Все угодия объехал,
Все поля перепахал.
И живу, судьбой лелеем,
На брегах "отчизны дальней",
И стабилен, и отточен
Мой испытанный хорей.
Только утром, щёки брея,
Вижу в зеркале: печально
На меня уставил очи
Престарелый бармалей.
Но в душе - бушует лето,
Но в душе - одна погода!
От судьбы не зарекаясь,
Ко всему готов всегда.
Я явился к вам, поэты,
В шестьдесят четыре года.
Уходить не собираюсь.
Потерпите, господа!
Юноша стройный читает стихи
Свои.
Мальчики, девочки внемлют, глядят,
Сидят.
Старое фото и времени даль...
Рояль,
Школьная сцена - сермяжный салон,
И он...
Судеб сплетение, жизни расцвет.
Сует
Всепоглощающий шум. Бытия
Ладья:
Юноша стал пожилым и больным,
Седым,
Лишь молодые, годам вопреки,
Стихи.
Старое фото навеяло грусть.
И пусть...
Юноша стройный читает стихи
Свои.
*****Нине Михайловне Рогозиной*****
Меня спросили где-то,
Меня спросили прямо:
"Что слышал о войне ты,
Держась за юбку мамы?!"
Я слышал из детсада,
Дошкольником тщедушным
Надсадное глиссандо
Сирен тревог воздушных,
"Аплодисмент" зенитки
Немецкому пилоту,
Печать шагов неслитных
На фронт идущей роты,
Стук костылей увечных
По битым тротуарам,
Рёв танков бесконечный,
И злобный треск пожаров,
И трели ночью мглистой
Свисточков расторопных,
В борьбе бескомпромиссной
За светомаскировку.
И голос Левитана,
"В последний час" *) вещавший,
И всхлипыванья мамы,
Письмо с войны читавшей.
И песни строевые,
И марши - без конца,
И здравицы лихие
За Сталина - отца.
________
"В последний час" - название экстренних радиосообщений о ходе боевых действий.
Сударыня! Я Вас не потревожу,
И не обидит этот мадригал. *)
Делили Вы со мной любовь и ложе.
Я тело брал, душой - пренебрегал.
Прошли года, и стали мы степенны.
Не прозвучат безумные слова,
Не обоймёт волна прибоем пенным,
Не закружИтся в страсти голова.
Но, в памяти перебирая лица,
Внимая незабытым голосам,
Сударыня, дозвольте объясниться:
Я благодарен и судьбе, и Вам
За то, что волей случая не стали
Планидою до нынешних времён.
За то, что Вы в глазах моих остались
Такой, какою прежде был пленён,
За то, что чувства нас не обратили
Друг против друга, в злобе иль тоске,
За то, что мы когда-то вместе были
На зыбком от волнения песке.
___________
*) Слово "мадригал" имеет два значения: музыкальное и поэтическое. В поэтическом значении "мадригал" - любовное, несколько шутливое стихотворение, посвящённое женщине.
Немного солнечной погоды
Судьба скупая припасла,
И помним мы одни невзгоды,
Которых - тьма, им нет числа.
Пусть даже многия нам лета
Простёрт, распластан жизни путь,
Грех - не возрадоваться свету
И Бога не упомянуть.
О, юноша! Поверь на слово:
Покуда пламень не угас,
Ты повинуйся сердца зову,
Влечению влюблённых глаз.
Не поддавайся искушенью
Сжигающим рассудок злом:
Ведь молодость - одно мгновенье,
И не вернёшь её потом.
И будет больно и обидно,
Что жизнь сгорела в суете.
И перед Богом станет стыдно.
И всё зачтётся на Суде.
*****
Засевай свои поля утром,
Но и вечер не сиди праздно,
Потому что создан мир мудро,
Потому что ценен труд разный.
Не посеет, кто хранит ветер,
Не пожнёт, кто в облаках вечно.
Лишь делами человек светел,
И не ходит он Путём Млечным.
Так шагай ты по земле бодро,
И в работе проводи будни,
Чтобы было, что сказать Богу
По пришествии на День Судный.
*****
Когда на сердце - сумрак непогоды,
Недостаёт тепла и доброты,
Не унывай, пусти свой хлеб по водам,
По волнам бесконечной суеты.
Отдай седьмицу своего дохода
Тому, чей стянут бедностью живот.
И не скупись, пусти свой хлеб по водам,
Быть может, человека он спасёт.
Не славы для, не Господу в угоду,
А лишь по устремлению души
Возьми, да и пусти свой хлеб по водам,
Свой подвиг незаметный соверши.
Пускай другие царства и народы
Осудят твой нечаянный порыв...
А ты пусти, пусти свой хлеб по водам,
Надеждою несчастных укрепив.
Плывут хлеба по волнам мирозданья,
Их гладит ветр, лелеет их прибой.
Плывут хлеба по волнам состраданья,
Средь них - один, ниспосланный тобой.
И день придёт! Пучиною бесстрастной,
Неотвратимой в сущности судьбой,
Вернётся хлеб - ладьёй из дальних странствий.
Не важно, чей. Вкушай его. Он - твой.
Вифлеемскими звёздами блещут сады и строения.
Наряжается ёлка, готовится праздничный стол.
На душе - хорошо, и, тем паче, светлей настроение
Оттого что припомнил друзей, коих летом обрёл.
Вот ещё одну осень прожили, промчались, проехали,
Да не все: что ни год, то теряю надёжных людей.
И уходят они, покрывая пространство прорехами...
Тем важней обретение новых друзей, тем ценней!
Взгляд бежит по экрану, и лица приходят в движение,
Оживают слова, звуки дальних слышны голосов,
Потому что стихи - ваших душ и сердец выражение,
Потому что сердца - воплощение ваших стихов.
"Она пришла с мороза, раскрасневшаяся"
А.Блок
Она пришла. С мороза. Раскрасневшись,
Внеся холодный воздух и метель.
Обыденного ужина поспешность,
И лишь потом - заветная постель.
Она пришла. Я чувствую украдкой,
Держа пальто, что в бисере пурги,
Сколь огненна атласная подкладка,
Сколь горячи перчатки, сапоги.
Жар-птица! Опьянён, хотя тверёзый!
Я знаю, может, более чем кто,
Как дышит страсть под шубой, на морозе,
Как сладостно в парадной, под пальто!
В любви не прекращаются сезоны,
Она всегда на взводе, только тронь!
Сожжёт мосты, разрушит все препоны
Её неплатонический огонь.
*****
Она пришла. Кому какое дело?!
Пальто - долой, наперекор судьбе...
И нежный аромат духов и тела,
И это всё - тебе! тебе! тебе!
Я иду в океан, с утра.
Мне маяк вдалеке горит,
Мне приветливо спущен трап,
И русалкой манИт бушприт.
Капитан - как библейский Ной,
Ладно скроенный, взгляд - орлом,
Задубил его кожу зной,
Пропитал его горький ром.
Снова снасти запели песнь,
Но надёжна пенька, крепка.
Волны быстро сбивают спесь,
Волны лихо дают пинка.
А навстречу - валов накат,
За кормой полосой - прибой,
Мне сегодня сам чёрт - не брат,
Я - в ладу со своей судьбой.
Свежий ветер в лицо - солён,
И прозрачна вода - до дна!
Я к Нептуну попал в полон,
Где стихия - стихов полна!
*****
Не желаю про годы знать:
Мне навечно семнадцать лет.
Я пойду на восток опять
В океане встречать рассвет.
Вовлечёт синева в поход:
У причала корабль - не спит,
Звёзды гаснут, грядёт восход,
И русалкой манит бушприт.
Теперь, когда седеет голова,
Когда проходят годы, как недели,
Я оглянулся на свои слова...
Ты многого ль достичь сумел, КоЭлет?
Ты - царь Израйля, Господом храним.
Цветёт страна, взращённая тобою,
И юноши слова "Шир Аширим" *)
Возлюбленным поют порой ночною,
И дерзновен идей твоих полёт,
И не по принуждению, по воле
Тебе хвалу возносит твой народ...
Так чем же ты, Коэлет, недоволен?
Причина есть. Она во мне одном.
Её не устранить любовной лаской,
Не заглушить искрящимся вином,
Охотой ли, забавой - всё напрасно.
Я Правду жизни не сумел найти,
Не проторил до Истины дорогу,
И мне вовек покой не обрести,
Покуда не предстану перед Богом.
Давно свеча надежды оплыла,
Устал я жить впотьмах, устал бороться,
А Истина - всё там же, где была:
Лежит на дне бездонного колодца.
*****
Есть женщины, что хуже смерти:
Душа - грешна.
Лишат в житейской круговерти
И дня, и сна.
Руками, будто бы силками,
Заманят в клеть.
Рассудок ослепят шелками,-
Не одолеть.
Взыграют томной негой вежды,
А сердце - лёд...
Здесь лишь на Господа надежда:
Сочтёт - спасёт.
*****
Безгрешных нет! Греховны на земле
И всемогущий царь, любимец века,
И раб в своей извечной кабале,
И праведник, и воин, и калека.
И торжествует в отроке злодей...
Не все дела вершатся небесами:
Бог сотворяет чистыми людей,
Они грехами обрастают сами.
______
Шир Аширим (иврит) - "Песнь Песней", создание которой приписывается Коэлету (Соломону)
Славословлю я
Сквернословие!
Без него тяжело вдалеке,
И причин - не счесть,
И потребность есть
В богатырском родном языке.
Сквернословие -
Не злословие,
И двойного не ведает дна:
Просто шлёшь того,
Нехорошего,
И пойдёт он, как миленький, на...
Сквернословие
Суесловию
Не товарищ, не брат, не свояк.
Однозначно всё
Обозначено:
И кого, и куда, чем и как!
Сквернословие -
Вне сословия,
И профессор, поправив пенсне,
Не протянет дня,
Не промолвив: "бля",
В позабытой Всевышним стране.
Сквернословию
Обусловлено
Антистрессовым клапаном быть.
Благодать - придёт,
И оно - умрёт,
Только нам до того не дожить.
Передо мною карта. Град петров
Распластан на бумаге, разлинован.
Созвездию дворцов и островов -
Соцветие значков и окантовок.
В полночный час я с картой - визави.
Маршруты изменились, но, как прежде,
По Невскому - троллейбусы любви,
По Невкам - корабли святой надежды.
Родные переулки вижу я,
Где, вопреки законам позабытым,
Ребяческая радость бытия
Торжествовала над убогим бытом.
Я в этот город всей душою врос,
Дана мне свыше эта Божья милость,
И рад всему тому, что в нём сбылось,
И не скорблю о том, что не случилось...
*****
Калифорнийский воздух - свеж и чист,
Многоголосье тишины полночной,
А я гляжу на испещрённый лист,
И продолжаю свой визит заочный.
Я там душой, где город, где друзья,
Где жил так долго, где бывал так мало.
Не карта, - биография моя, -
В прожилках улиц, в синеве каналов.
Давно "в гранит оделася Нева",
Верша своё "державное теченье",
И обратились штампами слова,
Истёрлись, износились выраженья.
Поблекли фрески, потускнел алтарь,
Сгорела умбра, зелень поостыла,
Слова: "аптека, улица, фонарь"
Уж не рождают трепетного пыла.
А город - свеж. Года ему - во стать.
Не для меня планида неофита,
И счастлив хоть бы изредка ступать
По старым розовато-серым плитам.
И оживают краски полотна,
Встают слова в изысканные строки,
Когда с гранитом шепчется волна,
И ночь - светла, и Ангелы - высОко.
Вот и осень пришла в огнедышащий штат,
Жаркий полдень сменяет ночная прохлада,
Под колёсами листья чуть слышно шуршат,
И не встретить машин с налитым виноградом.
Разноцветно вокруг. Каберне пожелтел,
Шардоне разгорелся багрянее клёна,
И, лишённые листьев, совсем не у дел,
Изабелла с мускатом стоят утомлённо.
И в палитру природы домов белизна
Добавляется ярко, призывно и зримо:
Винодельни, в них дух молодого вина,
Что расплавленным солнцем палит негасимо.
Осень жизни явилась ко мне не спеша.
Что прошло - то прошло, да не всё облетело.
И в не винных мечтах пребывает душа,
И, скрипя, повинуется бренное тело.
Вблизи от центра Помпиду,
Бродя беспечно, по-туристски,
Не ожидал, что попаду
В район, простите, Сан-Францисский.
Уж не припомню, что за rue*,
Где взгляд я встретил вожделенный,
Точь-в-точь такой, каким смотрю
На милых дам порой весенней.
Оторопел, смутился я,
Почувствовав себя двояко:
Он мне годился в сыновья,
Но не сыновий взгляд, однако...
А в воздухе: cherchez la femme,
Чтоб познакомиться поближе.
Я дьявольски охотч до дам
Везде. Особенно, в Париже!
"Шанель" - не "Красная Москва",
Дурею в тонком аромате,
Пошла кругами голова,
А тут, представьте... Вот те нате!
Мне этот тип - ни дать, ни взять,
Не тот настрой, не та натура.
Я взглядом дал ему понять:
"Не для тебя цвету, придурок!"
И не кокетничай, мужик:
Милы мне мягкости, не тверди.
Я - сексуальный большевик,
На том стою до самой смерти.
_________________
rue (рю - франц.) - улица
Мне ни к чему прогнозы и приметы:
Пришли слова из незабвенной дали,
Отзывчивые русские поэты
Осенними стихами зашуршали.
И видится: туман над речкой тает,
Студёная вода, да утром - иней,
И всё вокруг покоится и стынет,
И никуда сосед не поспешает.
Просёлок непролазен,- только трактор.
Рябину всю склевали подчистую.
И солнца луч - сквозь облака, украдкой,
И пьёт народ, от осени тоскуя.
В кольце коричневатых гор, среди огней,
Порочный город, низменных страстей.
Внутри игорных фешенебельных домов
Есть всё, - нет только окон да часов.
Безвременье.
Ни дня, ни ночи нет.
Табачный сизый дым, да звон монет
Из "однорукого бандита",
Когда немного подфaртит вам...
О, Господи! Какие рожи!..
Жаль, - не художник.
Невозмутимые крупье
Всегда в цене,
Полным-полно
Старушек в казино,
Им не грозит депрессия и сплин:
Не эстраген, так хоть адреналин.
Азарт един.
Среди столов снуют куда-то люди,
Официанток полуголых полногрудье,
Вино. Вино. Полно его.
Здесь всё - во имя ничего.
И круглосуточный порок.
Урок - не впрок.
Здесь - древний Рим, и здесь - Париж,
Венеция, - noblesse oblige,
И даже - капелька Москвы:
Стоит Ильич без головы
(В руке кепчонка выдаёт...
Кто из России - тот поймёт!)
Устали шастать по земле?
На Эйфелеву, s'il vois plait!
Здесь хлеб и зрелища - вне времени и меры,
Поют своим бельканто гондольеры,
Здесь трюки циркачей - рискованны,
Здесь шоу для мужчин - раскованны.
Экзотика! Эротика!
Округлость бёдер, ротика -
Пилюля для невротика.
Здесь всё - по высшему разряду.
Излишен Бог, души - не надо,
Пьянят размах и широта,
Но что за этим?
Пустота.
И философия - в гробу,
И нет табу...
Где суть?
Абсурд.
Первое стихотворение - новое, а два других были опубликованы ранее. Я решил их объединить, а насколько это разумно, судить вам :-)))
УТРЕННЯЯ ПРОГУЛКА
Солнце прячут небоскрёбы,
И, смахнув покой с лица,
Вышел, прогуляться чтобы,
После сна развеяться.
Я иду, а мимо - янки,
Что, с цепи сорвавшись, псы:
Разминают спозаранку
Трицепсы, квадрицепсы.
Быстроноги, мускулисты,
КрЕпки, да не толстые.
Рассекают воздух чистый
Шнобеля тевтонские.
И захорошели дали,
И погода - дивная,
На бегу улыбки дарят
Девушки спортивные.
Я бы сам, душой весёлый,
Побежал за девами,
Только, где там: вес тяжёлый,
Да коленки квелые.
И гляжу я, неприкаян,
Как с другого берега:
От инфаркта убегает
Белая Америка.
Им до хворей нету дела,
Не грозит стагнация,
И крепчают янки телом,
Здоровеет нация!
ДНЕВНАЯ ПРОГУЛКА
Ланчтайм. Погода шепчет что-то нежное,
И на душе светло, хоть песни пой...
Пойду, пройдусь, глотну я ветра свежего,
Смешавшись с разноликою толпой.
Мне хорошо на улицах Америки,
Не потому, что сытно и тепло,
Не потому, что чистенькие скверики,
И крайне редко - пьяное мурло.
Нет, дело в том, что здесь - доброжелательно:
Располагает взгляд, приветлив жест.
Здесь очень мало нахренпосылателей,
А те, что есть, пришли из дальних мест.
И шествую неспешно в день погожий я,
И встречные - с улыбкой на устах,
И не пройдёт прохожий с козьей рожею,
От злобы и от ругани устав.
И, да простят читательницы строгие,
Грешно писать, но пуще умолчать,
Когда фемины - длинностройноногие,
Когда глядишь на эту благодать.
Что говорить, фигуры - преотличные,
Ликует взор, по линиям скользя,
И услаждают признаки вторичные
Мои, как прежде, наглые глаза.
Пусть пребывает ксенофоб в истерике,
Пусть поднимает пессимист на смех,-
Отменнейший народ живёт в Америке,
А мы, калифорнийцы, лучше всех!
ВЕЧЕРНЯЯ ПРОГУЛКА
На моей стрит каждый дом спит. Тротуар пуст.
Моросит чуть, в небесах муть, и грядёт грусть.
И луны нет, фонарей свет потерял след,
И домов ряд, и вдали сад, словно я, сед.
Растеклась тишь, я один лишь ухожу в смог,
Но поток дум ворошит ум, что заснуть мог.
Полетит мысль далеко ввысь, высоко вдаль,
Где орёт хмурь, где поёт дурь, где народ жаль,
Где пленит град, где мне друг рад... В колдовском сне
На моей стрит каждый дом спит, и пора - мне.
Меж горами, где солнце закатное - рьяно,
Через узкий пролив лезут клочья тумана.
А навстречу ему корабли, словно диво,
Погружаются плавно в туманность залива.
И тревожно взывают горластые горны
На озябших утёсах, и высятся гордо
Лишь макушки опор "золотого моста", *)
Для которых любая краса - суета.
И припомнил я лето на Кольском заливе:
Было стылое море, да солнце палило,
А туман между сопок безлесых теснился,
Утопив в молоке крейсера да эсминцы.
И сравнение это - совсем не банально,
И морская купель - интернациональна,
И чем больше я вижу, чем дольше живу,
Тем яснее звучит: "Dèjà vu, dèjà vu".
*) Мост "Золотые ворота", главный символ Сан-Франциско.
Нам ослепляет видимость глаза,
Нам видимость закрепощает разум,
И мы живём, в погоне тщетной за
Богатством, славой да потехой праздной.
Но где же прок от всякого добра,
От ста детей, от упоенья силой,
Когда придёт печальная пора,-
И некому заплакать над могилой,
Когда забудут имя в тот же миг,
Лишь камни обозначат дом бессменный,
Когда иссякнет памяти родник,
И дух наш растворится во Вселенной...
А мы живём в плену житейских пут,
Не осознав, какие дни грядут.
*****
Если б ведал адам *)
Результаты труда,
Если знал бы, что дальше случится,
Он бы понял тогда:
Бытие - суета,
И не стал понапрасну трудиться.
Он бы понял тогда,
Что кругом - маята,
Копошение в буднях кромешных,
Что дорога - не та:
Все для тела, для рта,
А душа-то, душа - безутешна?!
И к чему эта жизнь,
Если не для души,
Если годы стираются в небыль?
И из праха придёт,
И во тьму он сойдёт,
Не возрадуясь солнцу и небу.
Да живи человек
Не короткий свой век,
А две тысячи лет, или боле,
Без покоя души
Он свой путь завершит,
Словно узник, в бессрочной неволе.
И заметит едва ль
Галилейскую даль,
Что ковром покрывается вешним.
Не задержится взгляд,
Ничему он не рад
Оттого, что душа
Безутешна.
_______
*) адам (иврит) - человек (буквально, сделанный из земли)
Я собрал бы на горЕ поэтов,
Поселил над озером хрустальным,
Напоил бы воздухом горячим,
Угостил вином калифорнийским,
Усладил бы многократным эхом,
Распахнул бы окна зазеркалья,
Где огни далёкие маячат
На высоких горных обелисках.
Этот край - прославленный поправу:
Здесь пейзаж - не выверен, не мерен,
Здесь пространство лишено границы,
И земной покой - не нарушаем.
Здесь растут невянущие травы,
Здесь живут невиданные звери,
Здесь поют непуганые птицы,-
Приезжайте, братья! Приглашаю!
Ланчтайм. Погода шепчет что-то нежное,
И на душе светло, хоть песни пой...
Пойду, пройдусь, глотну я ветра свежего,
Смешавшись с разноликою толпой.
Мне хорошо на улицах Америки,
Не потому, что сытно и тепло,
Не потому, что чистенькие скверики,
И крайне редко - пьяное мурло.
Нет, дело в том, что здесь - доброжелательно:
Располагает взгляд, приветлив жест.
Здесь очень мало нахренпосылателей,
А те, что есть, пришли из дальних мест.
И шествую неспешно в день погожий я,
И встречные - с улыбкой на устах,
И не пройдёт прохожий с козьей рожею,
От злобы и от ругани устав.
И, да простят читательницы строгие,
Грешно писать, но пуще - умолчать,
Когда фемины - длинностройноногие,
Когда глядишь на эту благодать.
Что говорить, фигуры - преотличные,
Ликует взор, по линиям скользя,
И услаждают признаки вторичные
Мои, как прежде, наглые глаза.
Пусть пребывает ксенофоб в истерике,
Пусть поднимает пессимист на смех,-
Отменнейший народ живёт в Америке,
А мы, калифорнийцы, - лучше всех!
Пусть слова - немного дерзкие,
Но не ставлю зиму в грош:
Вместо снега - слякоть мерзкая,
Вместо шубы - макинтош.
Но храню полвека свято я
Вид, что до сих пор манит:
Шапки белые на статуях,
Припорошенный гранит...
Я-то помню: в детстве розовом,
Запряжённые конём,
Мчались сани, мчались розвальни
На Аптекарском моём.
И полозья широченные
Оставляли чёткий след,
И неслись слова отменные,
И летели в крепкий снег...
Нынче в мире - потепление,
А с прогнозами - бедлам,
И в залог предположениям
Я свой отпуск не отдам.
Не падёт мне снег на бороду,
Превратясь в крупицы льда.
По заснеженному городу
Не пройду я никогда.
Кто любит артишоки да анчоусы,
Кто ловит кайф от рыбы заливной,
А я люблю бычки в томатном соусе,
С картошечкой горячей, отварной.
Чтоб над столом струился дух мистический,
Неброско оживляя натюрморт:
Ломоть ржаного хлеба ностальгический
И сливочное масло, высший сорт.
Читатель ждёт: вопрос не устаканенный?!
Что ж, ежели потребует душа,
Бутылка охлаждённой, затуманенной
К бычкам в томате - очень хороша!
Мне любо восприятие рассейское,
Что на роду назначено судьбой,
И вкуса не стесняюсь я плебейского,
Поскольку завсегда - в ладу с собой.
Ленинградский трамвай, громыхая, ползёт по Марата...
(Ну, при чём тут Жан-Поль?! Только это - отдельный вопрос.)
Ленинградский трамвай постарел, устарел и укатан:
Износились вагоны, да рельсы лежат вкривь и вкось.
Поредели стальные пути, стали улицы - ладны.
Горожане "Газелей" арканят на полном скаку.
Для здоровых и крепких - удобно, не очень накладно,
Но не влезть инвалиду и не оплатить старику.
Сострадания нет - в этом город вполне узнаваем.
Оглядишься, - "крутые": чужая беда - не беда.
И ничьё старичьё в ленинградском бесплатном трамвае
По раздолбанным рельсам вершит свой маршрут в никуда.
Друг любезный, друг верный, мы встретимся снова, я знаю!
Прилечу непременно, ты только меня пригласи! *)
Мы поедем с тобой ленинградским усталым трамваем
В наше детство, куда, - хоть убей, - не доставит такси.
Там, в чаду коммуналок, мы счастливы были когда-то,
Там, казалось, судьбой уготован прижизненный рай,
Там стремительно молодость мчала, не ведая даты,
И бежал вдоль унылых трущоб развесёлый трамвай.
----
*) Для частного визита в Россию необходимо иметь заверенное
компетентными органами РФ "Приглашение".
Андрею Грязову.
Бог - на небе, вдали,
А на крае земли,
Где сыскал я свой хлеб и ночлег,
Среди чуждых людей,
Среди глупых идей
Сохрани, помоги, оберег!
В этом мире большом,
В этом мире больном,
В этом царстве духовных калек,
От завистливых глаз,
От неискренних фраз
Защити, огради, оберег!
Нитка жизни - тонкА,
И надежда - хрупка,
И суров, непредвиден наш век.
Заклинаю тебя,
Умоляю тебя:
Сбереги мне друзей, оберег!
Сделай сильным добро,
Сделай немощным зло,
Придержи жизни бешеный бег!
Без тебя мне - никак,
Ты - спасения знак,
Охрани, укрепи, оберег!
И станет прошлым дальняя дорога
В тот миг, когда друзей увижу лица.
Мне день грядущий встречу принесёт.
Ещё чуть-чуть, ещё совсем немного...
Сегодня ничего не состоится,
Но завтра, несомненно, будет всё.
Да будет завтра! Пусть придёт скорее,
Пусть пролетят формальности таможни,
И выйду я к ликующим друзьям.
Да будет встреча! Взгляды, что согреют,
Глоток вина, и то, что невозможно
Мне выразить, и описать нельзя!
Кто счастлив в этом мире? Не богач:
Чем больше нАжил, тем скорей ограбят.
Куда, как часто, полоса удач
Сменяется кладбищенской оградой.
И тает состояние, как дым,
И сын покой навеки потерял свой:
Как родился из чрева он нагим,
Таким нагим на свете и остался.
Не в радость всё: ни бдение, ни сон:
Богач не знает сладкого покоя:
В кошмаре бесконечном видит он
Разбойника с тяжёлою рукою.
Не выйти бедняку из нищеты,
Душа скупца вовек не станет шире,
Стяжатель не уйдёт от суеты,-
Так кто же, кто же счастлив в этом мире?
И понял я: тому лишь хорошо,
Кто долею, какой ни есть, доволен,
Кто радость жизни в каждом дне нашёл,
Кто беспросветной завистью не болен.
А счастие земное тот познал,
Кто жил в ладу с друзьями и родными,
Кому Господь богатства ниспослал,
И дал возможность насладиться ими.
*****
Когда бесчестные дела
В твоём творятся государстве,
Не унывай: есть Судия,
Что возвышается над царством.
Когда глупец потоком слов
Прервёт полёт мечты великой,
Ты словоблудием глупцов
Не осрамись пред Божьим ликом.
Будь исполнителен. Словам
Знай место. Помни: прежде - дело!
Не дозволяй своим устам
Вводить во искушенье тело.
Да сохранит тебя дорога,
Людей не бойся. Бойся Бога.
Сгустилась темнота,
Зажглись огни Вселенной.
Их трепетным теплом
Наполнился простор,
Затихла суета.
Как неба отраженье,
Рассвечен каждый дом
Среди заснувших гор.
И вот пришла она,
Надолго сна лишая.
Стоит перед окном,
Округла и светла.
Спокойствия полна,
Картину завершая,
По озеру в мой дом
Дорожкой пролегла.
Струится свет в окно,
Я ставни не закрою:
Пусть многозвёздный мир
Наполнит мой покой.
Я понял, эта новь
Ниспослана судьбою.
Я знаю, этот миг
Останется со мной.
Американская дорога,
Калифорнийское шоссе,
Воскресный день, машин - немного,
Лечу по левой полосе.
А впереди, по правой мчится
Здоровый трак, на двадцать тонн,
И птичий пух за ним кружится,
И оседает на бетон.
Тот грузовик - контейнер клеток:
Куриных тел - не перечесть,
Зажатых плотно, без просвета.
Не шелохнуться им, не сесть.
И взгляд куриный не мигает,
Молчит хохлатка, нем петух,
Лишь встречный ветер выдувает
Их бесполезный нынче пух.
Наверно, чуют птичьи души:
Страница жизни - коротка.
Назавтра будут "ножки Буша",
Окорока, окорока...
Нет. Вожделенной благодати
Мы, видно, понапрасну ждём,
Покуда меньших наших братьев
Самозабвенно бьём да жрём.
Нам нипочём, что всё - от Бога.
От Бога - всё, от Бога - все...
Американская дорога,
Калифорнийское шоссе.
На моей стрит каждый дом спит. Тротуар пуст.
Моросит чуть, в небесах муть, и грядёт грусть.
И луны нет, фонарей свет потерял след,
И домов ряд, и вдали сад, словно я, сед.
Растеклась тишь, я один лишь ухожу в смог,
Но поток дум ворошит ум, что заснуть мог.
Полетит мысль далеко ввысь, высоко вдаль,
Где орёт хмурь, где поёт дурь, где народ жаль,
Где пленит град, где мне друг рад... В колдовском сне
На моей стрит каждый дом спит, и пора - мне.
*****Памяти бойцов и командиров Красной Армии, оказавшихся в плену*****
Я служил трудовому народу,
Врать не стану, - исправно служил,
И меня наш покойный комвзвода
Новобранцам в пример приводил.
Но война - не парад во столице,
И, как немец рубеж перешёл,
Те, что звёзды носили в петлицах,
Прямиком нас загнали в "котёл".
Закружила судьба в окруженьях,
Нет пути без патронов в войну,
И стрелковый наш, битый в сраженьях,
Оказался у немцев в плену.
Вспоминать я про то не желаю:
Кто там не был, тому - невдомёк.
Лишь в начале победного мая
Вышёл наш затянувшийся срок.
Три - в плену, в лагерях - пять годочков,
Ни дороги мне нет, ни пути.
В биографии - жирная точка,
Хоть и не было мне тридцати.
И в родимом посёлке - не видят,
Словно я - ниоткуда, чужак,
Бывший кореш, - и этот в обиде:
Опозорил, мол, дружбу, бегляк.
Будто я - прокажённый, болезный,
Будто злыдень какой, прохиндей...
И от этой прохлады железной
Сторониться я начал людей.
В День Победы не скрипнет калитка,
Нету почты от однополчан,
Военком не пришлёт мне открытку,
И сосед не наполнит стакан.
Кабы встретил я смерть в чистом поле,
Да во славу родимой страны,
То имел бы я почестей долю.
Ну, а так, гражданин, извини...
Вот помру я, свой век проклиная,
И предстану пред Богом тогда.
Суд Господен меня не пугает:
Нет страшнее людского суда.
***** Фараллоновы острова - имеющий интересную историю небольшой необитаемый архипелаг, расположенный в 26 милях к западу от Сан-Франциско. Ныне - природный заповедник.*****
У природы - своё постоянство,
Мы не в силах его превозмочь.
Я стою, ощущая пространство,
Океана Великого мощь.
И с вершин прилегающих сопок,
Где от солнца пожухла трава,
Различаются без телескопа
Фараллоновы острова.
Острова... Их не счесть в океане...
К ним влюблённость моя не новА:
Я ведь, всё-таки, - островитянин
С островов, что намыла Нева!
И влечёт, и душа моя тает,
Если в дымке солёной, вдали
Силуэты свои обретают
Острова, маяки, корабли...
Я куплю себе катер стосильный,
И возьму по компАсу на вест,
И простор покорится мне синий,
И пройду, и достигну я мест,
Где бандиты играли судьбою,
Где легенда поныне жива:
В поролоновой пене прибоя
Фараллоновы острова.
И глянул я окрест, и обнаружил,
Что нет у обездоленных надежд,
Что чем таланта более, тем хуже,
И полон мир завистливых невежд.
В раздорах - все, в погоне за наживой,
Нет брата брату, нет сестры сестре,
Все - в алчности и злобе суетливой,
И - в зависти негаснущем костре.
Богатый - жаден, хищный - отнимает...
И я восславил тех, кого уж нет:
Им лучше, чем живым в подлунном крае,
Им не видать, как жалок этот свет.
Им - хорошо, но краше доля мнится
Душе того, кто вовсе не родится.
*****
О Боге позабыли люди,
Темно вокруг.
Но хорошо, коль рядом будет
Надёжный друг.
Спасёт в пылу жестокой битвы
Его рука:
Ведь вдвое скрученная нитка
Вдвойне крепка.
И, если путник грозной ночью
Споткнётся вдруг,
То кто поднимет одиночку,
Когда не друг?
Всегда на помощь, не робея,
Стрелой спешит,
И исцелит он, и согреет
Теплом души.
*****
Я насмотрелся многого, я знаю:
Пойдёт всё прахом, всем - один конец.
Себя в извечной зависти снедая,
Живёт в полубеспамятстве глупец.
А умный, - тот в ладу с самим собою,
Счастливый тем, что Бог ему даёт:
Щепотка драгоценного покоя
Дороже горсти суетных забот.
О, мой народ! Не будь уподобляем
Не ведающим, что творят, глупцам.
Смотри, куда стопы твои ступают,
Когда идёшь дорогой в Божий Храм.
Лишь промчит расцветающий май,
Прогремит долгожданными грозами,-
Я приду в можжевеловый край,
Где живёт серебристое озеро,
Где плотины возводят бобры,
Где звенящих ручьёв междометия,
Там, где люди спокойно добры,
Где берёзы считают столетия,
Где теряется ель в небесах,
Зреет россыпь куста голубичного,
Где поныне траншеи в лесах
Восполняют людскую забывчивость.
Гонец весны, художник милый,
На дело скор:
Разлил зелёные чернила
По склонам гор,
Зажёг оранжевые маки
Среди долин,
Покрыл цветами буераки
И серпантин,
Японских вишен фиолетом
Украсил вид.
А вот придёт разбойник - лето
И всё спалит.
Всему своё есть время на земле.
Смеяться, плакать, умирать, рождаться,
Отталкивать, в любовных ласках млеть,
С друзьями веселиться, сокрушаться,
И время - сад сажать, и - корчевать,
И собирать разбросанные камни,
И время - убивать, и врачевать,
И жить в любви, и ненависти давней.
Есть время миру, время есть войне,
Терять и обретать, крушить и строить,
И промолчать, внимая тишине,
И с Богом разговаривать порою.
Летят мгновенья, время - быстротечно,
И лишь Господь вершит дела навечно.
*****
Всё - от Бога. Господь нам даёт, и Господь отнимает.
И деяния Божие мыслию не охватить.
К ним прибавить нельзя и убавить не можно, я знаю.
То, что было, то есть, и грядущего не отвратить.
Не встречал я под солнцем суда, где царит справедливость.
Там, где правда, там ложь, только Бог правит праведный суд.
И тому, кто трудился, кто добрый, являет Он милость,
И карает людей, коль в сердцах своих злобу несут.
Испытания нам посылает Господь и поныне,
Чтобы поняли люди, напрасной гордыней полны,
Что конец уготован один и царю, и скотине,
И что все, кто живут на земле, перед Богом равны.
Всё уходит. Возникло из праха и в прах обратится.
Бесполезно глядеть за черту; не увидеть, что там.
Кто уверен, что души уносятся в небо, как птицы?
Понял я, лучшей участи нет на земле, чем трудиться,
И плоды пожинать, и сопутствовать добрым делам.
Пришла весна на полпланеты,
И род людской слегка взбешён:
Знать, понеслись по жилам где-то
Тестостерон, прогестерон.
И обольстительные лица
Берут в томительный полон,
Спешат скорей соединиться
Тестостерон, прогестерон.
И молодые все - на взводе,
И престарелый охломон,-
Вот, до чего людей доводит
Тестостерон, прогестерон!
Горят глаза, надулась выя,
А всё - гормоны половые!
Утолял ли тоску я игристым вином,
Оглуплял ли себя многократно пирами,
Был веселием грусти навстречу ведом,
Да и смех завершался нежданно слезами.
И тогда стал я строить дома и дворцы,
Что украсили город мой, Ирушалаим,
И ласкали мой слух музыканты, певцы,
И мой взор танцовщицами был услаждаем.
Превратил я Израйль в расцветающий сад,
И водой напоил плодоносные ветви,
Был я мудрым, и был несказанно богат,
Обладателем слыл достояний несметных.
Только всё - суета, если трезво взглянуть.
Лишь в одном убедился: ум глупости лучше:
Мудрый светом ума озаряет свой путь,
Глупый бродит во тьме, неизвестностью мучим.
Только оба умрут... Эта мысль гнетёт,
Погружается сердце в пучину печали.
Все напрасны труды: суета лишь грядёт,
До краёв заполняя житейские дали.
Вот и мне предстоит безвозвратный уход,
Не помогут ни титул царя, ни богатство,
Ни дела, что вершил я, ни мудрость - не в счёт:
Их на Суд мне с собой принести не удастся.
Я из жизни уйду, как последний глупец,
Как бедняк бедняков, нищетою проклЯтый.
Что с того, что богат? Что с того, что мудрец?
И труды мои - прахом, и славе - конец,
И народ позабудет, что жил я когда-то.
*****
И тут я осознал, что всё от Бога,
Что Господу по нраву доброта,
И что творящих зло Он судит строго,
И зависть - их удел, и маета.
А доброму Господь дарует разум,
Чтоб видел мир не в злобе, не во мгле,
Чтоб испытал божественную радость
Тем, что сумел он сделать на земле.
И кедр ливанский тень ему даёт,
И для него цветёт миндаль весною,
И добрый счастье жизни познаёт,
В согласии с друзьями и с собою.
И не обрезан я, и не воцерковлён.
Не пребывал в мистическом экстазе,
Ни амулетов, ни распятий, ни икон,
И ни с одной конфессией не связан,
Но связан с Богом я. Невидимая нить
Ведёт меня по лабиринту жизни.
Не ликовать мне без Него и не грустить
Внутри иль за пределами отчизны.
В сей страшный век Господь спасал меня не раз,
И отводил беду Он за бедою,
А я грешил, и не боялся Божьих глаз,
Как будто застрахован был судьбою.
Вручал дары Он мне, о коих - не мечтал,
А я не понимал, что всё - от Бога...
Как много сверстников погибло за металл,
Уйдя из жизни, преуспев немного.
А я -живу. Мой дом над миром возведён,
Иду своим путём, своей дорогой.
Пусть не обрезан я, и не воцерковлён,
Но верую. И благодарен Богу.
Чтобы дольше на свете жить,
Чтоб по жизни легко идти,
Надо меньше и есть, и пить,
Надо чрево своё блюсти.
Но доступность - сильней идей,
И, во рту поселившись, бес
Так и шепчет: "Поешь, попей!"
В результате - излишний вес.
И, насытившись, как кабан,
Вспоминаю родимый дом...
Там всё просто: всадил стакан,
И закусочка - рукавом.
А в Америке всё - не так:
Цены - низкие, нет проблем.
Оттого, видно, я, чудак
Всё без устали ем, да ем.
Не пуститься, как прежде, в пляс,
Не вернуть мне былой поры,
Подо мною кряхтит Пегас:
Сто кэгэ - не хухры-мухры!
***** "Экклесиаст" навеял, однако... *****
Ему всё на сайте - некстати:
Не видно толпы обожающих.
За то, что не хвалит читатель,
Он злобствует на окружающих.
Считает бухгалтерски баллы,
В них - образ обидчика явствует.
Начистил бы падле хл*о,
Да вот, виртуальность препятствует.
Сидит он, надутый, как дыня.
Стихи бы писать, веселиться бы,
Но душит поэта гордыня,
Но точит поэта амбиция.
*****Предисловие*****
Книга "Экклесиаста" не требует предисловий. Половина её текста превратилась в пословицы, и каждый из нас использует их в своей речи, даже не задумываясь о происхождении оных. Однако, и само название, и содержание книги нам знакомо через посредство тройного перевода: с иврита на греческий, с греческого на старославянский, и, наконец, со старославянского на русский. При всём уважении к труду переводчиков очевидно, что каждый перевод являет собой неизбежное удаление от оригинала.
Предлагаемое произведение есть стихотворное переложение с иврита. Поскольку оригинал - прозаический, я рифмовал восьмистишия через 3 строки, чтобы рифма имелась, но не "выпячивалась". Кроме того, я пытался использовать, по мере возможности, выразительные средства иврита.
Название "КоЭлет" - настоящее имя царя Соломона (Имя "Соломон" было прозвищем, означавшим "Мирный", ибо при правлении Коэлета Израиль ни с кем не воевал).
Я никогда бы не взялся за этот труд, если бы не бесценная помощь израильского друга Романа Гута, который предоставил мне подробно комментированный подстрочник, и который предложил мне самую идею взяться за поэтический перевод "Экклесиаста", за что я выражаю ему глубокую благодарность.
Я - сын царя Давида, я - КоЭлет,
Я миром укрепил Ирушалаим.
Познанию я посвятил свой разум,
Но понял: тяжелее нет томленья.
По кругу ходит солнце, ветер веет,
Чудес не перечесть. Не насыщаем
Рассудок наш. Ни ухом и ни глазом
Не охватить нам Господа творенья.
И нового в Подлунном не случится.
Пусть говорят, что не было такого.
Неправда! Было. Просто не припомним.
Как предков мы, забудут нас потомки,
Что ранее свершалось, то свершится.
Злодейство было, значит будет снова.
И, знания умножив, множим скорби,
И в нём - жестокосердия истоки.
Я - сын царя Давида, я - Коэлет,
Пришлось себе сказать: "Вот я старался,
Всё познавал и к мудрости прибавил,
Известной до меня в Ирушалаим.
Вотще попытка: мудрым мир не внемлет.
Зачем же я растрачиваю дар свой?!
Зачем Господь мне разум предоставил,
Коль скоро мир миров - не управляем?"
Не преуспел в делах своих я, нет.
Напрасен труд мой, суета сует.
Не вздохнуть в мыльно-пенном тумане,
Пар и слёзы затмили глаза,
И вела меня мать на аркане,
Не пищать , не реветь наказав.
Я к фемИнам тогда не был склонен,
Был ребёнком невинным, ей-ей,
Не скользили глаза вожделённо
По округлостям бёдер, грудей.
Но сидела на лавке напротив
(Номерок на запястье надет!)
Незнакомая взрослая тётя,
Двадцати, как я думаю, лет.
И большой гребешок с рукоятью,
Как корабль, величав и степен,
Всё расчёсывал русые пряди,
Что спускались до самых колен.
Как она сберегла это бремя,
Этот шёлковый, льющийся груз
В то лихое, тифозное время?!
Я не знаю. Сказать не берусь...
Годы мчались, забыл я об этом,
Но, когда зрелый возраст пришёл,
Про запястья прочёл у поэта
"И с плечей её льющийся шёлк".
И строка эпизод воскресила
И навечно его бережёт.
Значит - правда: волшебная сила
В поэтическом слове живёт!
Я живу, где кончается суша, у кромки земли,
Океан предо мной - пол-планеты, его не измерить,
И куда-то неспешно и чинно идут корабли.
Говорят, там Япония где-то, но трудно поверить,
Ведь Япония - Дальний Восток, я ж на запад гляжу:
Опускается солнце в студёные пенные воды,
Где пунктиром на карте давно прокопали межу...
Ощущение края земли и бескрайней свободы.
Вот уже более десяти лет меня пробуждает музыкальный будильник, который я настроил на УКВ ЧМ станцию "Classical Music", передающую в утренние часы преимущественно музыку барокко.
Я жил, как все: звонил будильник утром ранним,
Мелькали будни, от звонка да на покой.
Я жил как в лагере. Ну, разве без охраны,
И оглушаем был под утро трескотнёй.
Теперь - не так! Не тарахтит будильник в уши,
И дня приход не возвещает зуммер мне.
Бальзамом музыка пропитывает душу,
Звуча, как Благовест, в рассветной тишине.
Лишь пробуждается, чуть нехотя, сознанье,
В него струится сладких звуков дивный мир.
О, как изысканно былое мирозданье!
О, как прекрасно темперирован клавир!
Как нежно чувственнен Вивальди на рассвете,
И Амадей - беспечно весел поутру!
Как дороги, как мне желанны звуки эти,
Что пробуждают душу к счастью и добру!
Я знаю: день пройдёт не в злобе или склоке,
Когда с утра был выбран верный звукоряд.
Дай Бог проснуться вам под музыку барокко,
И каждым утром, много долгих лет подряд!
******Моему другу, математику Роману Гуту*******
Это произошло лет девять тому назад. Я чувствовал себя в Америке новосёлом, многое казалось необычным, не всегда понятным, хотя я быстро нашёл работу, и так и не испытал больших трудностей, с которыми зачастую сталкиваются иммигранты. Поскольку мы с женой приехали "в кредит", не имея в карманах ни цента, и, более того, будучи в долгу перед Америкой за авиабилеты, жили мы весьма скромно. Работа домоуправителя давала нам бесплатное жильё, что в Сан-Франциско значило многое.
Через пару месяцев после моего оформления на работу на моё имя стали поступать по почте многочисленные рекламные предложения, цель которых, как не трудно было понять, состояла в попытке вытянуть из нашего весьма скромного бюджета пусть небольшое, но вполне ощутимое количество ассигнаций. Мы, как недавние советские люди, моментально раскусили этих империалистических хищников, и их красочные буклеты прямым ходом шли в мусорную корзину. Но однажды я получил письмо из далёкого Мэмфиса, из больницы Св. Павла. В конверте была фотография двух- или трёхлетнего негритёнка (ах, простите, афроамериканца!), и послание, в котором сообщалось, что центру лечения детской лейкемии нужны деньги. Руководство центра просило меня пожертвовать, сколько возможно. Предлагались варианты: 10, 20, 50 долларов и другие суммы. Я очень живо представил себе этих черномазых деток: кучерявых, с большущими глазами, в которых запечатлена вековая тоска рабов по счастливой и свободной жизни, и рука моя невольно потянулась к чековой книжке.
Я выписал чек на 10 долларов, вложил его в предусмотрительно присланный конверт, наклеил марку (тогда это стоило 23 цента) и бросил письмо в почтовый ящик.
Прошло минут 15 или 20. В мою квартиру позвонили. Открыв дверь, я увидел интересную высокую стройную блондинку лет тридцати. Она, после положенных церемониальных извинений, сообщила, что живёт рядом, что они с мужем потеряли ключи от дома и, для того, чтобы попасть в дом, им нужна стремянка, по которой её супруг смог бы влезть в открытое окно. Естественно, для такой очаровательной дамы стремянка всегда была у меня наготове, и через пять минут муж блондинки стоял с торжествующим видом на пороге раскрытой изнутри двери.
Я забрал лестницу, вернулся домой, но через пару минут снова раздался звонок, и я вновь увидел блондинку. Она, улыбаясь от уха до уха, протягивала мне конверт с деньгами. После традиционных "ах, что вы" - с одной стороны, и "нет, нет, я настаиваю" - с другой, я взял конверт. Раскрыв его, я увидел купюру в 10 долларов.
Верующий читатель скажет: "Это Бог вознаградил доброту твою." Согласен, хотя меня всё-таки поразила оперативность Господа, будто у Него нет других, куда более важных и неотложных дел.
Неверующий читатель скажет: "Просто совпадение, теория вероятностей." А вот тут я не согласен! В самом деле, за все прошедшие годы никто из соседей не обращался ко мне за помощью такого рода. Письма из больницы приходят раз в год, и не всегда я на них отвечаю. Так как рассматриваемые события - независимые, нетрудно вычислить вероятность их совпадения, пользуясь теоремой умножения вероятностей. Добавьте к этому совпадение сумм (10 долларов), и станет очевидно, что проиcшедшее немногим более вероятно, чем сонет Шекспира, напечатанный обезьяной, бьющей по клавишам пишущей машинки. И, тем не менее, это случилось!
Здесь теория вероятностей не работает. Требуется другая теория - теория невероятностей, введением в которую я и прошу считать этот короткий рассказ.
Музыка этой песни была написана 2 года назад для предполагаемого видеофильма, а текста не было, ибо тогда я стихов не писал. Теперь сподобился...
1.
Вот и всё. Мне - пора. Покидаю
Город юности вечной моей.
Буду сердцем теплеть, вспоминая
Лики города, лица друзей.
П р и п е в:
Не сыскать в подлунном мире края,
Где бы столь безмерно был я рад,
Где златым корабликом сияет
Петербургом ставший Ленинград.
Не проста судьба моя - планида
Быть в разлуке много лет подряд,
Но жива надежда вновь увидеть
Петербургом ставший Ленинград.
2.
У меня есть мечта - возвратиться,
Окунуться в мой город родной,
Стать его Петроградской частицей
И Василеостровской волной.
П р и п е в:
Далеко бегут пути-дороги,
Но вдали дороже во сто крат
Ненаглядный, вдохновлённый Богом,
Петербургом ставший Ленинград.
Где седой гранит ласкают волны,
Где оград изысканных парад,
Где стоит, величия исполнен,
Петербургом ставший Ленинград.
Сократа я читал, читал Гельвеция,
В моих стихах - их мыслей яркий свет.
Но почему не получаю реци я?!
Уже ли вам не ясно? Я - поэт!
Да, я - поэт. Мне не нужна протекция,
Мой стих и сам "громаду лет прорвёт".
Но почему не получаю реци я?!
Ну, не молчи, читатель, обормот!
Красив, здоров, отменная эрекция,
Пою любовь, как Ги де-Мопассан.
Но почему не получаю реци я?!
Хотя б от поэтесс, от милых дам?
Пишу про жизнь, - не мифы Древней Греции.
Казалось бы, любого стих проймёт.
Но почему не получаю реци я?!
Быть может, я и вправду... рифмоплёт?
Годовщинам прорыва и снятия блокады Ленинграда.
Я это знаю не по слухам,
Я помню этот особняк
На ГейслерОвском... Ремеслуха...
Не забывается никак...
Пришли мальчишки после смены,
Свалил их сон. А через час
Без объявлений, без сирены,
Их дом насквозь прошил фугас.
И страшный пир огня и стали
Двутавры в дуги искривил.
Лишь стены бурые остались,
Как-будто краска - на крови.
Судьба к ним снизошла: их веки
Не разомкнул ни гром, ни стон...
И вот уж больше полувека
Их беспробудный длится сон.
Вставайте, дети! Солнце светит,
И нет войны, и тишина!
Вставайте, дети! Вас от смерти
Спасёт родимая страна!
Вставайте, дети! Завтрак подан!
Живее, стол - на восьмерых.
И будет булка, с маслом, с мёдом,
А не блокадный чёрствый жмых...
Напрасен зов. Они не слышат...
Неугасима сердца боль
За тех ремесленных мальчишек,
Курносых, стриженых под ноль.
*****
На Гейслеровском нет мемориала,
Но не кипит во мне гражданский пыл:
Мемориалов по стране - немало,
А боле - неухоженных могил.
Кружила смерть над детскими садами,
Трамваи, что битком - не продохнуть,
Снаряды разрывали, и ручьями
Вдоль рельсов кровь вершила жизни путь.
Что Ленинград, войною разорённый!?
У нас, у всех - "особенная стать":
Потери на десятки миллионов
Привыкли бесшабашно мы считать.
Болит душа, не заживает рана,
Суров и скорбен поминальный тост...
От Бреста - на восток, до Магадана
Одна страна, один большой погост.
*****
Я приеду в мой город, пройду Гейслеровским проспектом -
Пиккадилли трущоб Петроградской моей стороны,
Мрачноватым, но, всё же, по-своему добрым и светлым,
Где дороги заметны, и где бездорожья видны.
Всё здесь памятно мне: каждый дом, подворотня и садик.
Здесь любил я когда-то, и был, несомненно, любим.
Есть особая радость: родиться и жить в Ленинграде,
Есть особое горе: подолгу не видеться с ним.
Пусть Россия - не сад Эпикура, сравнения - лишни:
И поныне лютует нужда и бесчинствует смерть.
Как России нужны не спасённые ею мальчишки!
Как нужна была им этой жизни земной круговерть!
Тот, кто выжил, - счастливец. И, льготам копеечным рады,
Хоть на сердце печаль, да нещадно болит голова,
Доживают свой век уцелевшие дети блокады,
Где державно и плавно несёт свои воды Нева.
*****Моему русскому другу, Альберту Гуревичу*****
Быть может, вирш - не для изысканного уха,
Глубоких мыслей в нём, тем паче, не сыскать.
Прочтёт иной знаток, и скажет: "Бытовуха!",
Другой и вовсе прекратит меня читать.
Но знаю, верю: ты, читатель постоянный,
Будь молодым, или дожившим до седин,
Не остановишься, читая стих престранный
О том, как с другом растопили мы камин.
Впервые в жизни! Хоть, не шатко и не валко,
Две трети века мчит житейская река.
Какой камин, когда лет тридцать - в коммуналке,
Да и дальнейшее - "хрущёвка" - ЖСК!?
Но не забыт аксессуар английской прозы,
Которым с детства был влеком я и маним.
Нечасто классики их пели про берёзу,
Но вдохновенно говорили про камин.
Туристским навыкам вовек не позабыться,
Вопросов нет - с единой спички запалю.
И вот уж отблески бегут по нашим лицам,
Столь стосковавшимся по доброму огню.
А за окном висит луна, творит картину,
Играют звёзды, да огней - не сосчитать,
И лёгкий запах дыма нашего камина
Одушевляет, завершает благодать.
Тепло струится, и дрова трещат негромко,
Вползает в сердце непредвиденная грусть.
Мы - у камина, два стареющих ребёнка...
Мещанство? Пошлость? "Бытовуха?" Ну и пусть.
Вот и время разбрасывать звёзды надежды настало:
Засверкали деревья, вершины седеющих гор,
Будто с неба ночного на землю сошло покрывало
В ярких блёстках, заполнив земли благодарной простор.
Город - в звёздных одеждах, сверкают огнями витрины,
Сладкозвучная музыка Кэрол - мелодии грёз,
Воздух полон любви, ароматно дымятся камины.
Я растроган и счастлив, поскольку живу среди звёзд.
Причудилось, привиделось, приснилось:
Упал Дантес, подстреленный поэтом.
Неужто в чьей-то смерти - Божья милость?
Триумф гордыни? Уваженье света?
Прошли года. Полузабыты лица.
Как жил поэт? Ему ли неизвестно,
Что не прощает Судия убийцу,
Что гений и злодейство - несовместны.
Покоя нет. Сознание - в неволе,
Исчез Пегас, лишь упыри да черти...
Из-под пера чернила - цвета крови...
И так - до самой старости, до смерти.
Летит шальная пуля рикошетом:
Не в грудь, так в душу, - не проскочит мимо.
Едва ль убийца - Музами любимый,
Едва ль убийца может быть поэтом.
Далёкий Путятин, былинка России...
Где только дороги меня не носили!
Японского моря серебряный блеск,
Песчаные пляжи да парковый лес,
Лагуны и скалы, избыток ионов,
А остров - пустынный: запретная зона,
А в озере - лотоса дивный цветок -
Один на Советский, на Дальний восток.
В пучине прозрачной - кальмары, трепанги,
И надо бы глубже, да нет акваланга.
Мы солнцем любимы, мы морем крещёны,
Запели гармони, взыграли гормоны,
Страстей клокотанье, известное дело:
Солёные губы, упругое тело...
А вечером - песни, дымок у костра,
Как-будто недавно, как-будто вчера.
Я сажаю деревья, как делали предки издревле.
Это - в генах осталось, неведомо сложным путём.
Зной палит, и земля - монолит. Словно искры из кремня,
Высекает из камня огонь нестареющий лом.
Будет сад здесь когда-то, и ветви обнимут пространство,
Заслонят небосвод, только прежде не станет меня.
Не успею принять я дары от фруктового царства,
Не порадует глаз бело-розовый цвет миндаля.
И не мне отдыхать упоённо в тени кипарисов,
И, неспешно качаясь, вальяжно лежать в гамаках...
Я сажаю деревья, притом, безо всякой корысти.
Я сажаю деревья, поскольку иначе - никак.
Трагическая история жизни и смерти Роджера и Елизаветы Рэтленд (дочери известного английского поэта Филиппа Сидни), оплаканных их поэтическими друзьями, явилась причиной опубликования в 1623г. первого шекспировского фолио. Подробности этой полулегендарной истории можно прочесть в книге И.Гелилова "Игра об Уильяме Шекспире или тайна Великого Феникса".
******Threnos******
Beautie, Truth, and Raritie,
Grace in all simplicitie,
Here enclosde, in cinders lie.
Death is now the Phoenix nest,
And the Turtles loyall brest,
To eternitie doth rest.
Leaving no posteritie,
Twas not their infirmitie,
It was married Chastitie.
Truth may seeme, but cannot be,
Beautie bragge, but tis not she,
Truth and Beautie buried be.
To this urne let those repaire,
That are either true or faire,
For these dead Birds, sigh a prayer.
********Плач********
Совершенства Красоты,
Благородства, Простоты
Здесь, вдали от суеты.
Склеп для Феникс стал гнездом,
Верный Голубь рядом, в нём,
Упокоен вечным сном.
Он себя не повторил
Не от недостатка сил,
Целомудрен брак их был.
Не ищите верность вы,
Красота - враньё, увы...
Здесь лежат они, мертвы.
Пусть придёт к могиле тот,
Кто достоин, кто не лжёт,
И молитву вознесёт.
Устал читать! Не ведать бы, не знать
О бедах, что в России - бесконечны,
Где сказки про особенную стать,
И где народ калечат ложью вечной.
И где старик - над мусорным бачком,
И где краса за деньги продаётся,
И самосуд - над русским языком,
И воровство, что бизнесом зовётся.
И бенефисы голых королей,
И крикунов презренная порода,
И палачу позорный мавзолей,
И скользкие избранники народа.
Забыть Россию!.. Но блистают в ней
Мой дивный град, да горсточка друзей.
Мне нынче стукнет шестьдесят
Пять,
И годы быстрые летят...
Жаль!
И стариком пришла пора
Стать,
А то, что было лишь вчера,-
Даль.
И календарь мне шелестит:
"Стар."
Упрямо зеркало твердит:
"Сед."
А я проснулся на заре...
ВСТАЛ!
И, словно нет в календаре
Лет.
Я пробежался по горам -
Рай!
Годам - навстречу, да орлам -
Вслед.
В душе - пора надежд и грёз -
Май!
В ней никаких седых волос
Нет.
И всё в ушах моих звучит
Бах,
Лелеет лунный свет в ночИ
Взор,
Полёт вершиться в дивных стал
Снах,
И не поверю я, что стар.
Вздор!
Став юным ленинцем когда-то,
В конце сороковых годов,
Твердил с ребятами я свято
Лихой девиз: "Всегда готов!"
Взрослел. И в "суматохе буден",
Среди толковых мужиков,
На ультиматум: "Третьим будешь?"
Я отвечал: "Всегда готов!"
И помогал призыв сей, кстати,
Взаимодействию полов...
Ты прав, догадливый читатель,
Ответ - один: "Всегда готов!"
На весь мой век два слова этих
Вселились в плоть и влились в кровь.
Я и теперь могу ответить,
Как пионер: "Всегда готов!"
Тишина и простор... Отражаются в озере горы.
Мимо окон орлы пролетают, неспешно паря.
Дом стоит на горе. Под горой - кипарисовый город
Зажигает огни, лишь вечерняя меркнет заря.
Этот вид - ненагляден. Пейзаж - величав и спокоен.
Горный воздух хранит ароматы некошенных трав.
Здесь - два шага до рая, здесь воля - в союзе с покоем.
Цепи гор - в ожерелье огней, да роса по утрам.
Мимо окон моих чередою проносятся годы:
Сколько лиц, голосов, сколько чувств я припомнить бы мог.
Здесь - особое место. Здесь напрочь забыты невзгоды.
Дом стоит на горе. Выше - небо. Да солнце. Да Бог.
Связала нас Москва и разлучила.
Без слёз простились. Вероятно, навсегда.
Состав ушёл, и стало различимо,
Как далеки порой дороги в никуда.
Состав ушёл. Троллейбус мой последний
Давно в депо. Столица спит. Прохожих нет.
И я вершу маршрут свой беспросветный
Под каблуков чеканный аккомпанемент.
Иду. Спокойный. Мне ли торопиться.
Гляжу рассеянно на звёзды в вышине.
Был обезболен спящею столицей,
И тихих улиц пустота царит во мне.
И я шагаю, странник заполночный,
Обрывки мыслей монотонно вороша...
Брела в ночи пустая оболочка
Того, в ком только час назад жила душа.
А скорый мчал её в вагоне душном,
Ревели встречные, скрипели тормоза...
ЗалИли всю плацкартную подушку
Дальневосточные, раскосые глаза...
*****
Любовный холст потерями был соткан,
И горевать о них мне, право, не к лицу.
Но помню: шёл неспешною походкой,
Опустошённый, по Садовому кольцу.
*****Ещё одна прекрасная английская баллада*****
A time to be reapin', a time to be sowin'.
The green leaves of Summer are callin' me home.
'Twas so good to be young then, in a season of plenty,
When the catfish were jumpin' as high as the sky.
A time just for plantin', a time just for ploughin'.
A time to be courtin' a girl of your own.
'Twas so good to be young then, to be close to the earth,
And to stand by your wife at the moment of birth.
A time to be reapin', a time to be sowin'.
The green leaves of Summer are callin' me home.
'Twas so good to be young then, with the sweet smell of apples,
And the owl in the pine tree a -winkin' his eye.
A time just for plantin', a time just for ploughin'.
A time just for livin', a place for to die.
'Twas so good to be young then, to be close to the earth,
Now the green leaves of Summer are callin' me home.
*****
Зелёные листья лета
Прошло время сеять, придёт время жатвы.
Зелёные листья взывают: "Вернись!"
Как светла была юность, как щедрО было лето,
Когда рыбы плескались и прыгали ввысь.
То самое время - растить и лелеять.
То время цветов для любимой своей.
Как светла была юность, среди зелени листьев,
В эту щедрую пору рожденья детей.
Прошло время сеять, придёт время жатвы.
Беспечное буйство зелёной листвы.
Как светла была юность, в сладком запахе яблок,
И в мигающем взгляде полночной совы.
То самое время - растить и лелеять.
То самое время мечтать и любить.
Как светла была юность, среди зелени листьев.
Среди них я хотел бы и жить, и почить.
Всё над Гренландией висим... Застывшие снега...
Стою в хвосте, тоской томим; дорога далека.
В "Люфтганзе" девки - ой ля-ля, вселенская краса!
На них в безделье пялю я бесстыжие глаза.
Но Бог заметил в вышине греховный мой настрой,
И меж рядов идёт ко мне священник пожилой.
Разговорились. Пастор он, восьмидесяти лет,
Летит не к Богу на поклон, не к другу на обед,
Летит в Боснийские края, с крестом, а не мечом,
Летит в Боснийские края, и возраст - нипочём,
Летит в далёкую страну, к недобрым берегам...
Знать, нечто ведомо ему, что недоступно нам...
А где-то рядом правит бал совсем иная рать:
Шейх Абдалла Абу Амбал мечтает мир взорвать...
Две тыщи первый, лиходей, восьмое сентября.
Трём с лишним тысячам людей осталось жить три дня.
*****Нетрадиционная тактика лечения*****
Она была врачом - от Бога,
И память бережно хранит
Обворожительные ноги
И страсть души - радикулит.
Мы столь изысканно общались,
Так медицински было с ней,
Пространство intervertebralis*
Меня пленяло всё сильней!
Дабы не выглядеть плебеем,
(Ведь ясно - предстоит финал!)
Я высшей алгебры идеи
Ей утончённо излагал.
Так три недели, может, боле,
Испепелив себя дотла,
Решали мы проблемы боли,
В цветущем поле Галуа**
Я был серьёзным, но не робким.
И от наук остался тлен,
Как только заключён был в скобки
Тот пресловутый одночлен.
И всё смешалось: быль и небыль,
Лишь пульса частые шаги.
Взметнулись вертикально, в небо
Две обалденные ноги...
******
С тех пор промчалась четверть века...
То тут болит, то там болит...
На днях я стал почти калекой:
Свалил меня радикулит.
Но тотчас память оживила
"Дела давно минувших дней",
И понесла, и закрутила
По волнам шалости моей!
И вспомнил сразу все детали,
Её достоинств благодать...
Ах, тили-тили, трали-вали...
Читатель! Вам ли не понять?!
Души настало пробужденье,
(Ведь точно предрекал поэт!)
И болевого ощущенья
Простыл и след. В помине нет!
__________________
* межпозвоночный (-ое, -ая)
**Поле Галуа (конечное коммутативное поле) - одно из важных определений высшей алгебры.
Начало эпопеи см. в произведении "Дом, который построит Сэр"
Дом построен! Наяву!
Рад!
Только надобен к нему
Сад.
Мой любимый инструмент -
Лом:
Вижу истины момент
В нём.
Без него мне жить нельзя
Ведь,
Потому что вся земля -
Твердь,
Потому что вся земля -
Сплав
Из извергнутых зазря
Лав.
Только брошу взгляд кругом -
Рай!
Воспарит душа орлом.
Май!
***О. Бедному-Горькому, родоначальнику жанра, посвящается***
"Не только времени беспечность" (Андрей Грязов)
Проходит отпусков пора,
"Вновь оживают центры речи",
Явились мастера пера,
И, стало быть, ещё не вечер.
*****
"ГамлЕт" (О. Бедный-Горький)
Не ставь вопрос:"To be, or not to be?"
В наш лютый век невежд, тупиц и хамов.
Пей водку и прекрасных дам люби,
И никогда не забывай Хайяма.
*****
"Беспосадочный и тщетный полёт в честь Сэра Хрюклика на крылатом козле отпущения"(Сергей Соколов)
Я лечу на козле отпущения,
Переменчивой музою преданный,
И изводит меня огорчение
От того, что сношения прерваны.
Ошельмованный нечистью словно, я
Не раскрою пред ней своё таинство:
У меня-то строка - острословная,
И размер никогда не болтается.
Я бы с ней был мужчиной,- не хлюпиком,
И любил ненаглядную долго бы...
Но прельстилась она Сэром Хрюкликом
За его окаянные доллары.
*****
"ЛИБИДО" (Имануил Глейзер)
О, бабы Родины! Едва ли
Я встречу даму краше Гали,
Умнее Светы, той и этой,
И утончённей Виолетты,
Кокетливее Натали
(Мы всем двором её
любили),
Очаровательнее Лили,
Изысканнее Наили...
А Тейлор и Бриджит Бардо
Не вызывают либидо.
*****
"Бумаги гладь"(Андрей Грязов)
Вопрос поставлю остро до предела:
"Бумага, сколько лжи ты претерпела!?"
Томов без счёта, мириады слов:
Политика, история, любовь.
Душа бы у бумаги той была,
Она б с ума сошла, иль запилА!
А мы всё продолжаем лгать и лгать,
Качнув слегка, смутив бумаги гладь...
*****
"Коленопреклонение пред млечными высотами" (Елена Котова)
К чему мне Ваше отчество?
К чему? Какая разница?!
Мне так сегодня хочется...
Кому-нибудь понравиться!
Постыло одиночество,
Постыло дурью маяться.
Мне так сегодня хочется,
Аж рифмы заплетаются!
Уж отпуск скоро кончится,
Подруги все - охвачены.
Мне так сегодня хочется,
А ты - в сосиську вкряченный!
*****
"ТИХАЯ ЖЕСТОКОСТЬ" (Ольга Кузнецова)
В чужой стране,
Где сыто и спокойно,
Где все мечты сбываются легко,
Учусь тому,
Как помнить беспокойно
Тех, кто остался в прошлом, далеко.
*****
"***вкус мечты***"(Лана Суховей)
Я рукой заползу в крутобёдрые джинсы,
Я словесной пыльцой затуманю глаза,
Я забью крепкий болт на превратности жизни,
И почувствую то, что запрятано за...
Я стихом своим вас доведу до экстаза,
Обещаю, порукой мой мощный талант.
Это будет сильнее зефирных оргазмов,
Не какой-нибудь там стихотворный имплант.
*****
"Вдали от Родины" (О. Бедный-Горький)
Гнёт ностальгия, хочется стреляться.
Ну, где же ты, российских яств краса:
"Домашняя" котлета за двенадцать
Копеек, да отдельна колбаса...
*****
"С листа" (Андрей Грязов)
Ох, люблю я тебя, ненаглядного,
И сама - хороша, и не порно ведь.
Жду тебя я со входа парадного.
А ты лезешь, нахал, с входа чёрного!
Вечно - шутки твои безобразные...
Нет, чтоб как у людей бы, как следует.
Почитал бы Андрея бы Грязова:
Он плохого-то не посоветует!
Но тебе, что строка острословная,
Что мычанье пьянчуги нескладное.
Знать, вошёл в этот мир с входа чёрного
И не ведал ты входа парадного...
*****
"Я - графоман!"(САНТАЛОВ)
Суну руку в карман -
Звёзды скроет туман.
Но, коль руку извлечь из кармана,
Все поймут: я - поэт,
Вот мой новый сонет!
Не считайте меня графоманом!
*****
"Солёные мысли" (Елена Котова)
Вот подошёл я к своему порогу,
Залысин нет, пушистости полно.
Жена мне крутит яйца (гоголь-моголь)
Но либидО по-прежнему сильно...
Его не загасить с одной женою,
Кричу навзрыд, "в пристулье пухнет плоть"...
Да, трудно философствовать порою,
Особенно, коль некого пороть!
*****
"О штампах"(Евгений Зайцев)
Мы живём в мире штампов,
Хоть в России, хоть в Штатах...
*****
"Отчизну я ..." (О. Бедный-Горький)
Вдев первачок, влезаю на полати,
Ругнув страну, хоть чувства к ней светлы...
Мне дым отечества и сладок, и приятен,
Когда гоню, особо, из свеклЫ...
(Terry Gilkyson - Rich Dehr - Frank Miller)
Once there were green fields kissed by the Sun,
Once there were valleys, where rivers used to run,
Once there were blue sky with white clouds high above,
Once there were part of an everlasting love.
We were the loves who strolled thro' green fields.
Green fields are gone now, parched by the Sun,
Gone from the valleys where rivers used to run,
Gone with the cold wind that swept into my heart,
Gone with the lovers who let their dreams depart.
Where are the green fields that we used to roam?..
I'll never know what made you run away.
How can I keep searching when dark clouds hide the day?
I only know there's nothing here for me,
Nothing in this wide world left for me to see.
But I'll keep on waitin' till you return,
I'll keep on waitin' untill the day you learn.
You can't be happy while your heart's on the roam,
You can't be happy untill you bring it home,
Home to the green fields and me once again.
В начале 60-х, из "вражьих голосов" пришла к нам эта безукоризненная стилизация английской баллады. Великолепная аранжировка, прекрасное исполнение и легко слышимый текст сделали "Зелёные поля" одной из любимых песен людей, называемых ныне "шестидесятниками".
Однако, в конце 60-х на песню "замахнулась" Э.Пьеха. Один из известных поэтов написал текст, никак не связанный с оригиналом, богатейшая ритмика мелодии была ликвидирована, а кафе-шантанная манера исполнения довершила опошление "Зелёных полей" до песенки "Город детства". Но и в таком варианте произведение имело определённую популярность среди тех, кто не знал, не слышал его в оригинале.
Сотканы солнцем эти края,
Реки питали зелёные поля,
Небо синело средь белых облаков,
Двое влюблённых во власти сладких снов...
Мы - эти двое в бескрайних полях.
Реки иссохли, реки ушли,
Травы пожухли, дотла испепелены,
Ветер холодный сердца разъединил,
Ветер холодный мне душу застудил...
Где те долины ушедшей любви?...
Мне не узнать, что сделалось с тобой,
Что сияние солнца сменило сизой мглой,
Лишь знаю я: пустым стал белый свет,
Не на что глядеть мне, ничего в нём нет...
Но я всё надеюсь, жду: ты придёшь.
Я всё надеюсь: тепло ты сбережёшь.
Счастья не будет, покуда мы - в пути,
Счастья не будет, пока нам не войти
В дом, что стоит средь зелёных полей.
***********М.Д. посвящается***********
В тоске по Родине далёкой
Не миновать мне многих бед.
Но есть Господь! Живёт под боком
Непросыхающий сосед.
Всегда - в ладу с самим собою,
Не важно, в завтрак иль в обед,
Нальёт не дрогнувшей рукою
Непросыхающий сосед.
Не ублажит строкой нетленной,
Не рифмоплёт, не людовед,
Но за столом он - царь Вселенной,
Непросыхающий сосед!
Пускай не каждый день готов я
Поднять бокал, за ним вослед,
Но Бог простит! Твоё здоровье,
Непросыхающий сосед!
Что-то на осень меня потянуло, на осень...
Что-то давно не шуршала листва под ногами.
Что-то дождливая сырость мне нынче по нраву,
Воздух холодный, и ветра рулада шальная.
Только на улице - месяц под номером восемь,
Ярких плодов ожерелье, да жарко ночами...
Смена сезона - как смена любовницы, право:
Хуже ли, лучше, - важнее всего, что - другая.
Палило солнце. Кровь кипела,
Прибоем клокоча в виске:
Её изысканное тело
Испепелялось на песке.
Желаньем дерзким растревожен,
Рассудок обгонял мечты,
А запах загорелой кожи
Нетерпеливо звал на "ты".
Мы были к счастью на пути,
Стояла дивная погода,
И провокаторша - природа
Шепнула мне: "Не упусти!"
Об одном выступлении мистера Кэйджа, ультрасовременного американского композитора.
Зал затих. Появился маэстро,
Элегантен, спокоен и строг.
И в лучах фортепьянного блеска
Он предстал, недоступен, как Бог.
На закрытую крышку рояля
Положил золотые часы.
На закрытую крышку рояля
Возложил аккуратно персты
И застыл. И ни звука, ни вскрика.
Лишь на ярусе кто-то чихнул.
Зал взирал, как маэстро великий
Вдохновенно играл тишину...
Только долго молчать - неуместно:
Две минуты промчались, как сон.
Пропищали часы, и маэстро
Удалился, отдавши поклон.
Всё пришло в ничего. Круг замкнулся.
Не осталось мелодий в ушах...
И в гробу своём перевернулся
Иоганн Себастьянович Бах.
Что ж, в искусстве сие - не в новинку.
Знаем, было столетье назад:
Рисовал живописец картинку,
Приснопамятный "Чёрный квадрат".
И плодятся, плодятся квадраты,
Пустотою своею полны.
И любовь воспевают кастраты,
А ценители внемлют... Увы.
Выхожу один я на дорогу,
Там - плакат, с гранатою под ним.
Это нас спешит доставить к Богу
Неизвестный, добрый аноним.
В небесах - так контрпродуктивно,
Спит рассудок беспробудным сном...
Наблюдать распад всегда противно,
Но куда же денешься?! Живём...
Мир искусства - выставка седалищ.
Мир идей - дорога в никуда.
Вот такие ВРЕМЕНА, товарищ,
Вот такие НРАВЫ, господа.
Читай меня, читай, читатель неизвестный,
Войди в мой мир, побудь в нём, погости.
И не беда, что ты сегодня - бессловесный:
Кто знает, что случится впереди!?
Кто знает!? Может, ты, в безумии отваги,
Проникнешься решеньем роковым:
Рука потянется к перу, перо - к бумаге,
И стану я читателем твоим!
И буду рад тебя увидеть в Интернете.
А если что не так, то не серчай...
Я знаю: ты сейчас не можешь мне ответить,
Но, всё равно, читай меня, читай!
Ю.М.Фельтен (1730-1801) - русский архитектор, "одевший" Неву в гранит.
Пророков нет в своём отечестве:
Куда ни глянь,- забвенье, тлен.
Я рад за Вас по-человечески:
Вам повезло, мин херц ФельтЕн.
Свои одежды грандиозные
Который век Нева хранит.
Воспет стихом, прославлен прозою
Береговой её гранит.
Не снится галлам, не мерещится:
В бетоне сером - берега,
И, словно в длинном шлюзе плещется,
Парижа главная река.
А здесь - размах, а здесь - всесилие
Понятий, ценностей иных...
В какой стране ещё сгубили бы
Такую уйму крепостных!?
Непостижимый разумению
Труд бессловесных мужиков,
Но, Вашему спасибо гению,
Он не пропал в пыли веков.
И прах ничей не потревожу я.
Мир - бессердечен, c'est la vie:
Дворцы и храмы крепко сложены,
Коль на костях, да на кровИ.
**************Василю Дроботу**************
Над старым еврейским Подолом,
Изыскан, изящен и прям,
Стоит он, иконоподобен,
Растрелли Андреевский храм.
Ночными подсвечен огнями,
Иль солнца лучом напоён,
Поставлен над миром, над нами,
На стыке эпох и времён.
И, с улочек мелких Подола,
Он, словно корабль расписной,
Провиденьем Божьим ведомый,
Парит над греховной землёй.
И взгляд устремится высоко,
К мечте, в поднебесье, а там
Сияет шедевр барокко:
Растрелли, Андреевский храм.
Через год, в это время прибуду в Россию:
Распахнёт свою ночь нетемнеющий город,
Вовлечёт в мир дворцов, обелисков и ликов,
Напоит меня грозами тёплого лета.
Эти дни пролетят увертюрой Россини,
Только им не унять ностальгический голод...
И покину мой град с ощущеньем гранита
На ладонях, ласкавших его парапеты.
Нам, демонам, не привыкать к хуле:
Народ озлоблен, требует отмщенья.
И предстаём на грешной мы земле
Крылатыми козлами отпущенья.
Нас ненавидят, мы - исток всех зол...
Но взгляд из поднебесья свеж и ясен:
Давным - давно бессилен сильный пол,
Прекрасный пол, увы, не столь прекрасен.
И там, где небо сходится с землёй,
В размеренных чертогах мирозданья,
Мы вечно презираемы толпой,
Забывшей о добре и состраданье.
Как люди - слепы! Изменив богам,
Всё зло своё приписывают нам.
***Моему русскому другу, Альберту Гуревичу***
Ты помнишь, товарищ!? Как-будто вчера мы
Вошли в многополюсный мир.
Но годы промчались, предписан врачами
Кефир и, конечно, клистир...
Да что предписания!? Возраст - награда!
Негоже себя нам блюсти.
И жизни мы рады, и всё, чего надо,
Стоит на запасном пути!
Пришёл к докторице, разделся по пояс.
Сердечко шумит? Ерунда!
Мы - крепкие люди, и наш бронепоезд
Ещё до сих пор - хоть куда!
***********St. Louis Blues************
(W.C.Handy)
I hate to see that evening sun go down,
I hate to see that evening sun go down,
'Cause my lovin' baby done left this town.
If I'm feelin' tomorrow, like I feel today,
If I'm feelin' tomorrow, like I feel today,
I'll pack my trunk and make my getaway.
St.Louis woman, with all her diamond rings,
Stole that man of mine, by her apron strings;
If it wasn't for powder, and her store-bought hair,
That man I love wouldn't've gone nowhere!
Nowhere!
I got those St.Louis blues, just as blue as I can be,
Oh, my man's got a heart like a rock cast in the sea,
Or else he wouldn't have gone so far from me.
I love my man like a schoolboy loves his pie,
Like a Kentucky colonel loves his rocker and rye,
I'll love my man untill the day I die, Lord, Lord.
***********************
Мне бы не видеть, как гаснет солнца свет,
Мне бы не видеть, как гаснет солнца свет,
Милый покинул, его со мною нет.
И, если завтра сожмёт мне сердце грусть,
И, если завтра сожмёт мне сердце грусть,
Брошу свой город, уйду и не вернусь.
Из Сент-Луиса, бриллиантами блестя,
Явилась лэди, чтоб погубить меня.
Копной - причёска из покупных кудрей,
И мой любимый ушёл навеки с ней.
Навек!
Этот блюз, словно я: он печален, он горя полн,
Сердце милого - камень, пропавший в пучине волн,
О, когда бы не так, никуда не ушёл бы он!
Я люблю его сладко, как любит кекс мальчуган,
Как кентукский полковник* - крепкого виски стакан,
Я душой буду с милым всегда, - он мне Богом дан!
*) Кентукский полковник - Харланд Сандерс (1890-1980) - известный всей Америке создатель одной из систем "общепита": Kentucky Fried Chicken. Кто-то сказал мне, что эти торговые предприятия появились и в России. Если это так, то читатель может видеть физиономию полковника на вывесках указанных предприятий.
*******К вопросу о геральдике*******
Хоть теперь заживаем по-новому,
Чтобы прежних затей не забыть,
Повинуясь позыву здоровому
Долгом счёл, свою лепту вложить.
Славя новой России сотрудников,
Предлагаю стране новый герб:
В окружении искусственных спутников
Натуральные грабли и серп.
С ним мы не понаслышке знакомы
И надеюсь, что в нужный момент
Всем напомнит откуда и кто мы
Незатейливый сей инструмент.
К цели движась на ощупь, мы с вами
С этим символом, может, поймём:
Безболезненней по лбу граблями
Получать, чем по яйцам - серпом...
О.Бедный-Горький
*****
Повинуясь позыву здоровому,
И надеясь, что в нужный момент,
Вышел в сени, доставши бедовый мой,
Незатейливый сей инструмент.
К цели движась на ощупь, нервически,
Потерявши предвиденья дар,
Ощутил я в тот миг демонический
Неожиданный сильный удар.
Это - грабли! Ведь в детстве читал ещё,
Только в жизни, как водится, слеп.
А лишь в метре, пощады не знающий,
Мне грозил экзекуцией серп.
Я залез на полати, в прострации,
Помутился от ужаса взгляд:
Я был в шаге одном от кастрации,
Трамватической, как говорят...
Всё - не просто в делах геральдических,
Но, коль мне проектировать герб,
Предпочёл бы животных мифических,
Грабли, молоты, только не серп!
От времени пространство не отнять:
Издалека - как из другой эпохи.
Я вижу: снова в моде скоморохи,
И вновь "собаку" пишут через ять.
Все тянут одеяло на себя,
Спектакль - дрянной, и жалкие актёры.
Страну доразворовывают воры
Под звоны беспробудного питья.
Политики посулами полны,
Народ с нуждой и бедностью обвенчан,
И чучело в тёмнозелёном френче
Лежит на главной площади страны.
Мой дом - в разоре. Тьма. Вокруг - ни зги.
Но мил он мне: ведь любят - вопреки.
Не хочу, чтоб к штыку приравняли перо,
А, тем паче, к нему привязали;
Чтобы строки взахлёб возносили мурло
И вещали о выплавке стали.
Пусть глотатель пустот и читатель газет
Наслаждается этой химерой.
Мне стократно дороже влюблённый поэт,
И особенно, если - без меры.
Чтобы в сладкой истоме струился сонет,
Чтобы чудным осталось мгновенье,
Чтоб сказала мне девушка ласково: "Нет",
Но потом изменила решенье.
Чтобы взоры летали из глуби зеркал,
Чтобы пела немолчная лира,
И в ночной тишине женский голос звучал,
И звезда со звездой говорила.
И, вернувшись в мой город, знакомый до слёз,
Где - далёкие, милые были,
Я приду в мир оград, колоннад и берёз,
В мир стихов, что меня опьянили.
P.S. Автор выражает глубокую признательность В.Маяковскому, М.Цветаевой, А.Пушкину, С.Есенину, А.Блоку, Е.Винокурову, М.Лермонтову и О.Мандельштаму за неоценимый вклад в создание этого стихотворения.
*******Моим друзьям, ветеранам ВОВ*******
Он встаёт на рассвете. Будильник? Да нА хрен он сдался!
А зарядка - нужна, чтобы тело и, ясно, душа...
Завтрак: утренний кофе, бразильский, что в банке остался,
И привычным путём: на работу, в метро, не спеша.
О военных делах - молчалив. Говорить неудобно.
Воевал как положено, что тут словами трясти.
И сотрудники любят его, потому что он - добрый:
Слишком много смертей повидал, чтобы злобу нести.
Окружают его, на закате, почётные льготы:
Электричка бесплатная, скидок различных полно.
Чтобы знал постсоветский народ: в теплоте и заботе
Пребывает у нас ветеран, если выжить дано.
В день Победы наденет парадный пиджак или китель,
Но не выкажeт радости, столь охватившей народ:
Он-то видит, как век доживает Иван, победитель,
Он-то знает, как Фриц побеждённый отменно живёт.
Это было в дали позапрошлого века,
В необжитых горах, среди буйных лесов,
Где текли напоённые золотом реки,
И старатели в них промывали песок.
В мексиканской убогой, глухой деревушке,
Для заезжих лихих и горячих парней
Был к услугам - салун, что по-русски - пивнушка,
С круглосуточным буйным кипеньем страстей.
Там умели стрелять и всегда попадали,
Побеждал, кто быстрее других мог пульнуть.
И лежали покойники в тёмном подвале,
Ожидая подводы в последний свой путь.
Дым сигар с дымом пороха был неразлучен,
В золотой лихорадке блестели ножи,
В пьяных драках с пальбой был спасением - случай:
Выживал только тот, кто с Фортуной дружил.
А в далёком Крыму, на другом краю света
Бушевал севастопольский огненный вал.
И об этом помногу писали газеты,
И порой, кто умел, те газеты читал.
И заезжий остряк, в ситуацию вникнув,
Посетив тот салун и оставшись живым,
"Вау, здесь - Севастополь!",- гортанно воскликнул.
И умчал от греха, жаждой денег гоним.
Он уехал, но меткое слово - не птица,
И народ стал кабак Севастополем звать.
Время шло, стал вокруг городок возводиться,
Тем же именем назван, салуну подстать.
Ныне город стоит на земле благодарной,
Среди гольфовых, солнцем согретых, полян.
А, тем временем, тёзка его легендарный
Стал предметом раздора у братьев-славян.
Здесь поют среди гор соловьи на рассвете,
Там побудка слышна с боевых кораблей...
Я хочу, чтоб ни тот Севастополь, ни этот
Никогда не терял бы своих сыновей.
Чтоб от прошлых страстей - лишь названье, и только,
Чтобы адом не стал Богом созданный рай.
И скажу я по-русски: "Привет, Севастополь!",
И скажу по-английски: "SebAstopol! Hi!"
Мне редко, очень редко снятся сны,
Но есть один, который стОит сотен,
Когда среди звенящей тишины
Объемлю мир на бреющем полёте.
Когда я белой ночью - над Невой,
Над городом, вдоль улиц и каналов,
Когда любуюсь стройной красотой
Его колонн, решёток и порталов,
Когда галоп стремительных квадриг
Усугубляет буйство подсознанья,
И ангела позолочённый лик
Вершит парад дворцов и изваяний.
Я верю: вновь пленительный полёт
Счастливою судьбою напророчен...
Что ж, мне - в дорогу: полночь настаёт.
Приятных снов, друзья, спокойной ночи!
Прошёл уж год, как первый стих сложён,
Как воспарил я в интернетной сини,
Как хамоватой "рецей" награждён,
Тотчас себя почувствовал в России.
Не жалуюсь. Общению был рад:
Хула не равнозначна безразличью.
И, если впредь писал я невпопад,
То критики вели себя прилично.
Явился мир невидимых друзей,
Неслышимых, но милых мне по духу,
Пусть недоступных зрению и слуху,
Но близких в человечности своей.
Быть может, в интернетной суете
Читатели и по перу собратья
Мне возразят: ведь виртуальны те,
Кого в друзья не медлю записать я.
А что - не виртуально? Что - не сны?
Ужели - повседневная банальность!?
Реальны лишь надгробья да кресты,
А наша жизнь земная - виртуальность.
Раскрыл газету, вышел на экран,
Включил ТВ,- кругом одно и то же:
Ругает дружно мир израильтян,
И как арабов любит, правый Боже!
От Киева до самых Пиреней
Пылают синагоги, рвутся бомбы.
Вновь бит еврей за то, что он - еврей,
Опять кровавый пир справляют зомби.
А тем, кто это организовал,
В парламентах, в дворцах раскрыты двери.
Никто членораздельно не сказал,
Что эти люди, извините, - звери.
И честный бой не станет их судьбой.
Нашпиговав взрывчаткою подростков,
Рванут автобус, гордые собой,
И в бой направят новых отморозков.
И вся Европа им благоволит,
Слегка ругая за проделки эти...
Мы сквозь тысячелетья пронесли
Способность вытирать плевки столетий.
Нас снова бьёт по всей Европе тот,
Кто веру даже воспринять бессилен,
Кто никогда, хоть лопнет, не поймёт,
Где правит сатана, а где - Мессия.
Вновь свастика на стенах синагог,
Вновь предрассудки ставят нам условья,
Вновь мы - на перекрестии дорог,
Вновь наползает тьма средневековья.
Но тщетно! Бог не выдаст, чёрт не съест.
При свете непогашенных окурков
По жизни мы идём, неся свой крест,
Под свист и улюлюканье придурков.
Челябинск. Война. Сорок третий.
Весеннее солнце слепит.
Мне помнится то лихолетье,
Его непридуманный вид.
Его позабыть - бесполезно,
Оно - постоянно во мне...
Послушай, читатель любезный,
Ещё кое-что о войне.
В той снежной зиме погибали
Узбеки (их Сталин сослал),
Из "тех", раскулаченных баев,
Не годных на лесоповал,
В завшивленной рвани, немытых,
В морозных и чуждых краях,
Судьбой и Аллахом забытых,
На смерть обречённых в "верхах".
Хрустит снег, сухой и искристый,
Мы с матерью молча идём.
В руках моих - хлеба грамм триста,
И куцый довесок на нём.
Не знаю я, что осенило,
В какой это было связИ,
Но пайку мне мама вручила
И строго сказала: "Неси."
А март в поднебесье был весел,
Грачи да скворцы - вдалеке...
И вдруг я заметил: довесок
Исчез в чьей-то грязной руке.
Но тотчас же схвачен был злыдень
Случайным прохожим лихим.
Я поднял глаза и увидел
Узбека с довеском моим.
Стоял он, бессильный, ссутулясь,
К побоям покорно готов,
Лишь капли слюны потянулись
С беззубого рта уголков.
Проклятье тех дней окаянных
Сгубило в нём душу дотла...
"Да, ладно",- промолвила мама
И к дому меня повела.
Я выбросить хлеб не посмею
С тех самых, трагических пор:
Стоит предо мной, цепенея,
Больной, умирающий "вор".
И руки висят, словно плети,
И взгляд о пощаде молит...
Челябинск. Война. Сорок третий.
Весеннее солнце слепит.
Два пожилых американца,
Прожив свой век безбедно "там",
С роднёй далёкой повидаться
Приплыли к невским берегам.
И, как-то просто, ненароком,
Пошла беседа за столом
О том, кровавом и далёком,
Трагическом тридцать седьмом.
Американцы оживились:
Мы знаем всё,- один сказал,-
Про кровь и боль людей невинных,
Про Соловки, лесоповал,
Про то, как бесновался Сталин,
Россию распластав во тьме,
Как по ночам людей хватали
Их увозя в небытие,
Про то, как зверствовали каты
В тот час проклятия и тьмы...
И лишь понять не в силах мы:
Где были ваши адвокаты!?
Весна в Сан-Франциско - пора диссонансов:
Ручьёв нет в помине, природа - пространство,
И вечная зелень хранит постоянство,
И всё по-осеннему грустно и сонно.
И ясности нет в этом скованном мире,
Растенья забыли про ориентиры,
Движенье весны протекает пунктирно,
Лишь "светлое время" растёт непреклонно.
В далёкой России грачи прилетели,
В далёкой России - напевы капели,
В далёкой России девицы сомлели,
Пленяя прохожих красой неуёмной.
И люди смеются, и люди флиртуют,
И слякоть дневную мороз полирует,
И ветер ласкает, и солнце врачует,
И воздух - пьянящий, весной напоённый!
**********Школьным друзьям посвящается**********
Корабли - словно люди. Нежданно
К ним приходят триумф иль беда.
Их ведут по морям капитаны,
Но ведёт их по жизни судьба.
Этот дрался с японцем жестоко,
Астронавтов с луны принимал,
И, снискав благодарность потомков,
Стал музеем. Сегодня причал
Переполнен. Аншлаг. Будут танцы.
Будет бал под немеркнущий джаз.
И от будничных дел в мир оваций
Мы отплыли в назначенный час.
И запели, запели тромбоны
В обрамлении острых синкоп,
И заполнил ангар восхищённый
Быстрозвучного свинга галоп.
Оркестровых крещендо цунами
Нас несли. И припомнилось мне:
Эту музыку мы пацанами
На короткой ловили волне...
Сквозь "глушилки", что уши нам рвали,
Сквозь свистящий и зыбкий эфир
Поколенье моё прорывалось
В буржуазный, разнузданный мир.
Там патруль мчал в открытой машине,
В Чаттанугу пыхтел паровоз,
Серенада далёкой долины
Нас вела в мир несбыточных грёз.
Там был джаз - заводной и упругий,
Там неистовый Сачмо играл,
Там народ танцевал буги-вуги,
И никто это не запрещал!
Там, за гладью седой небосвода,
За десятком морей и границ,
Проживала святая Свобода
В миллионах невидимых лиц.
И оттуда, из дальнего мира,
Как посланец Галактик иных
В коммуналку врывался Гленн Миллер
Благозвучьем "кристаллов" своих.
*****
Над полётною палубой - звёзды,
И мерцают вдали фонари...
Пусть не часто сбываются грёзы,
Но сбываются, чёрт побери!
Комментарии:
1. "Кристалл" (кристалл-аккорд, хорус-кристалл) - оркестровый приём, введённый Гленном Миллером. Состоит в аккордовом звучании 3-х (4-х) саксофонов и кларнета.
2. Патруль, Чаттануга, Серенада - намёк на известнейшие композиции оркестра: "Ночной патруль", "Чаттануга Чу-Чу", "Лунная серенада".
3. Сачмо (Сач) - шутливое прозвище Луиса Армстронга.
Стою, глазею, как в музее.
Я - в магазине обувном.
От полок глаз отвесть не смею:
Не обувь, - экспонаты в нём!
Здесь - туфли, кеды, босоножки
Из разных стран, моделей всех.
И чудо, - женские сапожки,
О коих не поведать - грех.
Их много, их фасон - различен,
На вкус красавицы любой.
Сверкает лак, дизайн - отличный,
Весьма умеренны ценой.
Вредны поэзии расчёты,
Но, до чего ж не дороги!
Моей жене полдня работать,
Чтоб "накопить" на сапоги.
И вот сегодня, утром ржавым,
Быть может, встав не с той ноги,
Я вспомнил, как в былой державе
Мы "доставали" сапоги.
И этой лексики проклятой
Не позабыть, она звучит:
Перепродажа, переплата,
Блат и, конечно, дефицит.
А слово "очередь"? Едва ли
Сей термин будет позабыт.
Зачем нас вечно унижали!?
Зачем нам отравляли быт!?
Зачем мы делали ракеты!?
Перекрывали Енисей!?
Ведь развалилось "чудо света"
Под громкий свист планеты всей.
И не с подачи дяди Сэма
Мы наш Союз не сберегли...
Когда в стране сапог - проблема,
У власти, - точно, - "сапоги".
Лишь солнца диск покинет небосвод,
И сумерек вуаль покроет лица,
Тотчас воображенье создаёт
Иллюзии, которым не забыться.
Соединенье света с темнотой
Рождает неразгаданность, неясность,
И лица, жесты, взгляды той порой
Волнующи, чтоб не сказать: "Прекрасны!"
И тайный смысл мне видится в любой
Картине, как в эпоху Возрожденья.
И дорисует образ дорогой
Художник наших грёз - воображенье.
В его палитре - множество цветов,
По всей земле расставлены мольберты.
Движеньем кисти властвует любовь,
И светел взор, и полотно бессмертно.
По древней традиции, посещающие Стену Плача
могут поместить между камнями Стены записки, адресованные Богу. Я воспользовался этой возможностью...
Стою в толпе перед Святой Стеной...
Но не молюсь: молиться не обучен,
Воспитанный безбожною страной,
С которой волей Божией разлУчен.
К Нему с мольбой и просьбой не пришёл:
О чём просить?! Моя ль судьба распята?!
Я написал: "Господь, меня Ты вёл,
И не отринешь, верую я свято."
И меж камней исчезла пара строк.
Я грешен, нет в ней просьбы о прощеньи:
Мой древний Бог зело суров и строг,
И я приемлю все Его решенья.
Я знаю чудное мгновенье,
О коем нет красивых слов.
Оно, представьте, во введеньи,
Каких ни есть, своих стихов.
Вот в столбик выстроились строки,
Вот лёгкий клавиши нажим,
И улетает в мир далёкий
Частица собственной души.
В несовершенном мирозданьи
Её полёт пронзит эфир,
Среди туманностей сознанья,
Среди незнанья чёрных дыр.
И в путь далёкий, в час заката
Её с надеждой провожу...
Но стих, простите, напечатан.
Пора вводить, и я ввожу...
*******одна из легенд*******
Был Клавдий зол и недоволен:
Где легионов мощь и стать!?
Доколе будет римский воин
Пред готтом дерзким трепетать!?
И он изрёк: "Нам не желанно,
Чтоб воин Рима в брак вступал:
В том сил не будет в деле бранном,
Кто их на ложе расточал.
И все священники - в ответе:
Солдат венчать запрещено.
А род людской продолжат эти,
Что в римских термах пьют вино."
Все подчинились без роптанья,
И лишь священник Валентин
Венчал влюблённых скрытно, тайно,
На всю Империю - один.
Хоть знал: суров был повелитель,
(Земным властям - не прекословь!)
Не мог иначе поступить он,
Поскольку верил: Бог - Любовь.
Его пытали и казнили,
Но, в вере истинной правдив,
Несокрушимой был он силы,
Людей любовью защитив.
И дух его живёт поныне,
Ко взгляду - взгляд, к руке - рука,
И жизнь земная Валентина
В сердцах продлилась сквозь века!
И в этой жизни бесконечной
Есть много таинств, - нету тайн.
И шлют послания с сердечком,
И шепчут: "Be my Valentine!"
У меня под окном, в январе, распустилась берёза,
Заиграла листвой, словно в мае, на Родине, встарь.
В этом климате странном сплелись и реальность и грёзы,
Но природа ошибок не знает, всё врёт календарь.
Будет солнечный луч согревать орхидеи и розы,
Будет долгое лето и осень, почти как весна...
У меня под окном, в январе, распустилась берёза,
И японская вишня, сиреневым светом полна.
Владимиру Александровичу Бокову, официальному оппоненту, посвящается.
Я - физик. Я - "технарь". Прекрасней - нету,
Когда призванью вручены года.
И в мир поляризованного света
Вошёл я, и остался навсегда.
Но мир социализма, что всех лучше,
Свои стандарты жизни диктовал:
Нередко от аванса до получки
Крушил меня "финансовый обвал".
И выход в диссертации был найден,
Покуда не свихнулась голова,
И формул многочисленных тетради
Я выводил исправно года два.
*****
Защита! Зал - торжественнен и светел,
Но шепчет неподвластный разум мой:
Я защищусь, - и фрукты будут детям
Протяжной ленинградскою зимой.
Не стану клянчить деньги в кассе "чёрной",
А там, быть может, выйду из долгов,
Не будет бедность брать меня за горло,
Не будет компенсаций отпусков,
Не будет... Ах, сколь многого не будет,-
Лишь выстоять вот в этот главный час...
Но мозг, отягощён проблемой буден,
Ошибки выдавал за разом раз.
Ответы, что опаснее вопросов,
Бросал я в зал. И пригоршни камней
В меня летели. Три часа несносных
Остались в чёткой памяти моей...
Мучительны минуты ожиданья...
Итог голосования: все - "за"!
Улыбки, словеса, рукоплесканья
Дарили восхищённые друзья...
*****
Я шёл домой. Светилась вся планета.
Мильоны звёзд в глаза швырял мне снег:
Так мир поляризованного света
Собрата своего встречал успех.
Шёл бодро. Тяжеленнейшая ноша
Свалилась с плеч натруженных моих.
И таял снег, прошедший сквозь подошву
До дыр протёртых туфель выходных.
"Переправа, переправа...
Берег левый, берег правый"
А. Твардовский
В тот день, обыденно кровавый,
Как каждый день былой войны,
Шли пушки через переправу,
Шли, лошадьми запряжены.
И вдруг, случиться было надо,
Рванувшись, лошадь (вот беда!)
Свалилась в воду. Пушка - набок.
И ни туда, и ни сюда.
А сзади - танки без движенья,
А впереди - бушует бой,
Пехоте нужно подкрепленье,
Ей каждый миг грозит бедой!
И генерал примчался рьяный,
Из тех, кто рвался в вышину,
Из комсомольских горлопанов,
Что раскулачили страну.
Он был горячим до расправы:
Сказался опыт прежних лет.
Он точно знал: всегда был правым
Его надёжный пистолет.
И вот начальник переправы
К нему явился. Генерал
Был человеком римских правил:
Пришёл. Увидел. Расстрелял...
Придёт в деревню похоронка.
Мать зарыдает. Всей роднёй
Помянут парня самогонкой
Да горькослёзною кутьёй.
А генерал, который в право
Возвёл бесчестие расправ,
К другим поехал переправам:
Рек много, - много переправ.
Приходит ночь. В её всесилии,
Страстей несбыточных полна,
Мне снится музыка Бразилии,
Копакабана и луна.
И горизонты иллюзорные
Горят над пенной бирюзой,
И ритмы музыки узорные,
И лад какой-то неземной.
Как-будто инопланетянами
В Бразиль она завезена.
Гремят пандейро* с барабанами,
Звучит тростник, поёт струна.
И возникает ощущение,
Что, с небесами визави,
Вершу я плавное парение
Под эту музыку любви.
И в плен томительной идиллии
Душа навек заключена.
Мне снится музыка Бразилии,
Копакабана и луна.
*Бразильский народный инструмент типа тамбурина
Мы музыку природы замечаем
В дожде и ветре, в шуме пенных волн,
В канцонах птиц, нечаянно случайных,
И в снежной вьюги танце вихревом.
Её нам гулко исполняют горы,
Верша лавины смертоносный сход.
И грохот грома громоздит просторы,
И льдин шуршащий шопот в ледоход.
И, городской мы музыке внимая,
Способны инструменты различить:
Гудки машин, шум строек, лязг трамвая,
Что громче всех солирует в ночи.
Но мне приятней музыки любой
Стук милых каблучков по мостовой.
Андрею Грязову
Небесный свод вуалью голубой
Закрыл от нас далёкие светила,
Но вот приходит срок, и час ночной
Вступает в право обладанья миром.
И звёздный свет охватывает нас...
И мы, об этом не подозревая,
Шагнув с порога дома, всякий раз
В открытый космос выход совершаем.
Земля, Кассиопея, Волопас...
В словах ли суть? Едино мирозданье.
Мы видим звёзды, звёзды видят нас,
И в этом - ночи чудное призванье.
Я построю дом
На горе, над озером.
Осмотрюсь кругом,
Обойму простор земной:
Справа спит вулкан
Вечным сном, надеюсь я;
Слева - караван
Древних гор виднеется;
Далеко, внизу
Острова зелёные,
Яхты - на бегу,
В озеро влюблённые;
По ночам луна
Светит, ошалевшая,
И огней полна
Даль окаменевшая.
Я построю дом,
Опьянюсь просторами;
Я построю дом,
Лучше нет которого!
"Люблю я их.
Они спасают людей.
Я даже думаю, они - живые."
Сергей Соколов.
Нет, нЕ был он ни чудом света,
Ни украшеньем естества,
И с Самаркандским минаретом
Не обнаружить в нём родства.
То был маяк. Из брёвен сложен
По-русски, просто, без прикрас.
Стоял две сотни лет, быть может,
Он и меня когда-то спас.
Но что - судьба моя простая!
Я не припомнить не могу:
Был целый город, умирая,
Обязан жизнью маяку!
Шли, караван за караваном.
Бинокль от глаз не оторвать,
Чтоб углядеть в густом тумане
Его бревенчатую стать.
Маяк - по курсу, берег - близко,
С минутой каждой всё видней...
Но "Юнкерсы" летали низко,
И настигала смерть людей.
Кто знает, сколько их пропало
В тот час в Приладожских краях?..
Людей Россия не считала
Ни при царях, ни при вождях.
Нам не дано узнать, тем паче,
Число спасённых маяком.
Он в "Гиннесе" не обозначен,
Он только лоциям знаком...
Шли годы... "Водные стихии" -
Не в моде. Донесла молва:
В демократической России
Маяк растащен на дрова.
Не защитит его ЮНЕСКО,
И не спасёт народный суд:
Его судьба - не интересна...
Поставишь памятник - сопрут!
Хотел написать вам лёгкое новогоднее стихотворение. Не получилось...
*****
Не скажу я, как нынче в России:
Может, вправду, другим стал народ.
Но, для граждан, не знавших Мессии,
Главным праздником был Новый год.
И, живя на богатой чужбине,
Не забыть, как наш бедный народ
Изгалялся, вертелся, гнул спину,-
Лишь бы стол был хорош в Новый год!
Как ругалася очередь матом,
И топорщились в злобе усы
Из-за банки болгарских томатов
Да копчёной куска колбасы!
Как за тортом часами стояли
На морозном декабрьском ветру,
И как ёлки в ночИ доставали,
Заступив в караул поутру.
Не хотел я политикой склизкой
Забивать вам на праздник мозги.
Верю, встанет страна ваша близко
К тем, кто с нею по духу близки.
А пока... Дед-Мороз - недалече.
Дай вам Бог превозмочь суету,
Пусть вам станет хоть чуточку легче
В наступающем Новом году.
Город мой застыл в каминном дыме,
Все - в домах, прохожих не видать.
Затихает шум забот, и ныне
Сходит на планету Благодать.
В небе - тишина, мерцают дали
Светом переливчатым гирлянд...
Этот День Рождения справляли,
Вопреки невзгодам и печалям,
Два тысячелетия подряд.
Жизнь идёт, и к океанской шири
Держат неспеша свой курс суда.
На гористом острове, в заливе
Светит Вифлеемская звезда.*)
*)каждый год, за месяц до Рождества, на Ангельском острове в Сан-Францисском заливе, зажигают звезду. Она горит в течение 2-х месяцев. Я вижу её из окон своей квартиры.
Моим друзьям, товарищам по пирсу, посвящается
На реке Смоленке, в Ленинграде,
Там, где тополя вонзались ввысь,
В корабли влюбившиеся дяди
В выходные мастерили пирс.
Этот клок земли, что над рекою,
Был особняком среди миров.
Он других не ведал перестроек,
Кроме перестройки катеров.
Наши планы становились былью.
Получилось! Удалось! Сбылось!
О бортА бутылок мы не били,
Но вино, естественно, лилось.
Гладь волны взметая неустанно,
"Петуха"* оставив за кормой,
Смачно матерились капитаны,
Услыхав в моторе перебой.
Не припомнить всё, что мы видали...
Жаль, нельзя словами передать,
Как тихи Приладожские дали,
Как грозна фортов ночная стать.
Но настали времена иные:
Капитанам на покой пора.
Нынче только самые "крутые"
Покупают яхты, катера.
Спит Смоленка. На реке - не лепо:
Там, где нас романтика вела,
Вместо пирса - головни да пепел...
Вот такие, господа, дела...
*) "петух" - гребнеобразная волна, возникающая в результате интерференции волн, идущих от бортов глиссирующего судна.
В томительных "скитаньях на чужбине"
Я понял: жизнь у янки - сущий мрак,
Поскольку пьяных нет у них в помине,
Хоть потребляют водку и коньяк.
Застрял сантехник трезвый костью в горле,
Глаза б мои не видели таких!..
И опьянённых к Бахусу любовью
За десять лет я повстречал троих.
Один был негр: весёлый, белозубый,
Велеречив, и щедр на перегар.
Другой шёл "из-под вяза, из-под дуба",
Ища свой дом... В полицию попал...
О третьем говорить мне сложновато:
Он был вблизи от Russian консулата.
Быть может, я самонадеян,
Но, с коммунизмом не в ладу,
Я их великую идею
Со школьных лет видал в гробу.
И стойкий вирус несогласья
С идиотизмом их вождей
Привёл к тому, что в этот час я -
Вдали от Родины своей.
Живу, как Бог. Неловко хвастать.
Но ощущенья счастья нет,
Коль снова это несогласье
Мне козьей рожей шлёт привет.
Всё набекрень в "свободном мире":
Не с тем о дружбе говорят,
Не тех мочАт, не в том сортире,
Не тех бомбят, не так бомбят!
Их нрав - российская изнанка!
Их Голливуд - сплошной позор!
Их вИски - сущий клопомор,
Какую гадость любят янки!?
И, если вверх кого избрали,
Будь это "слон" или "осёл",
Я знаю, что бы мне ни врали:
У власти - завсегда козёл!
Отвратно жить мне в мире ентом,
Я не приемлю их муру.
Как я родился диссидентом,
Так диссидентом и помру!
*****
И лишь на Староместской, в Праге,
Глинтвейну вкрячив поутру,
Я ощутил: мне, бедолаге,
Согласье с миром - по нутру.
Я узнал из газет, я узнал из стиха,
Что в родимом краю - безнадёжная осень,
Что строптива река,
Что до крыш - облака,
И порой появляется зимняя проседь.
Уж давно отгорел, отшуршал листопад,
И предвестье зимы - над холодной Невою.
Снова радует взгляд
Чёткий зданий парад
Красотой, не закрытою пыльной листвою.
Я узнал от друзей, коих много ещё,
Что народ утеплился, а слякоть - не в тягость,
Что проблемы - не в счёт,
И, как прежде, влечёт
Ощущенье надежды на праздную радость.
Этой ветреной, зябкой, дождливой порой
Снова песни звучат, коим сбыться нет мочи.
Но над мрачной Невой
Грохот волн роковой,
И мечты, и слова разрываются в клочья.
Я газету закрыл, я общению рад.
Вот ресницы сомкнулись, к виденьям готовы...
И предстанет мой град,
В ожерельи оград,
Тот, который зовётся твореньем Петровым...
Я узнал из газет...
Я узнал из стиха...
Я узнал...
Я узнал...
Узнал...
Хотя поэтов я люблю,
Но истина - дороже,
И с наслажденьем я луплю
Рецензией по роже.
Мда... Сразу видно, рифмоплёт
Кропал пустые строки.
Где живость мысли? Где полёт
Поэзии высокой?
Ему бы слоги сосчитать,
Когда писать пытался!
Но арифматике он, знать,
Нигде не обучался.
Коряво стих слагает он.
Хорошей рифмы нету.
Знать, наступил на ухо слон
Презренному "поэту".
Штампованных метафор рой
Слух режет неприятно...
Писал он левою ногой,
А думал чем?.. Понятно!
Услышав блёклых строф поток,
На уровне конфуза,
Читатель сник, Пегас утёк,
И чувств лишилась Муза.
Но я надеюсь, покорит
Парнас он непременно,
Учась у тех, кто Стих творит,
Шекспиров современных.
С того певца пример беря,
Чьё творчество нетленно.
Ведь есть такой Поэт! Он - Я!
Всё остальное - пена.
Не многочлен я разных творческих союзов,
И не займусь я вивисекцией стиха.
Моя рецензия не станет вам обузой,
И не нарушить ей ни бдения, ни сна.
По стихотворчеству не изреку советов:
Избавь, Господь, от бесполезных сих трудов!
Различны мы, хоть из одних и тех же клеток,
Как и стихи, что из одних и тех же слов.
Но, впившись цепким взглядом в строфы и страницы,
Я, словно медиум, дух автора зову.
И между строк видны характеры и лица,
И голоса слышны, как-будто наяву...
"Ты зачем своим торгуешь телом..." (И.Иртеньев)
В лесистых горах, беспрестанно,
Затмивши собой небосвод,
Стоят вдоль дороги путаны,
Пленяя проезжий народ.
Сентябрьским утром болезным,
На холоде стоя, они
Дождю отдают безвозмездно
Тела молодые свои.
Мне ножками машут приветно:
Знать, видят: в машине - "джигит"!
(Жена моя, им не заметно,
На заднем сидении спит.)
Их станы, изящны и тонки,
В изгибах дороги видны...
И я рулевую колонку
Едва не сломал о штаны.
Да, кто не взволнуется, встретив
Путаны младой силуэт!?
Их разве слепой не заметит,-
Сказал бы великий поэт.
И, скорость свою не снижая,
Задорно машу им рукой.
И вьётся дорога лесная
Сквозь девочек строй озорной.
Здесь дева юная мне не прочтёт сонет,
И дама знойная мне слово "да" не скажет,
И муж "рогатый" рожу не набьет,
И в помощи прохожий не откажет,
И Глаша мне пивко не недольёт,
И ждать отстоя пены я не буду,
И жлоб запойный нА хрен не пошлёт,
И я туда же не пошлю паскуду,
И друг далёкий рюмку не нальёт,
И я его не встречу мимоходом,
И взгляд горячих глаз не обожжёт,
И не навеет грусть-тоску природа.
Давно известно: лучше, где нас нет.
Об этом и поведал сей сонет.
Развод царит под небосводом:
Разводят на реке мосты,
Разводят склоки. На природе
Разводят путники костры.
И корабли на рейд не входят,
Покуда их не разведут.
Боксёров рефери разводит,
Пока друг друга не забьют.
Разводят овощи в теплицах,
На фермах - кроликов, гусей.
Да, по числу разводов, мнится,
Мы - впереди планеты всей.
Разводит женщина ногами
В ночи, а муж её, увы,
Разводит только лишь руками...
Развод - крушение любви.
Разводы от протечек крова...
Разводят спирт, чтобы пилОсь...
Развод! Как много в этом слове
Для слуха русского сплелось.
В местах, что красивы до одури,
На Волге, средь плёсов да омутов,
У пристани "Ново-Окатово"
Я даму за талью охватывал.
И были во ржи мы без устали,
И счастливы были до усмерти,
И небо сияло пречистое,
И птицы свистали неистово,
И солнце светило нам ласково,
И пахло землёй лето красное...
И, если в любви горьковато вам,
Сгоняйте-ка в Ново-Окатово!