* * *
Сад рассветный, ясный.
Лепестки в росе…
Розы - все прекрасны,
Женщины – не все…
* * *
Выступает знаменитость
на сцене за столиком
привычные жесты, твёрдый голос,
выразительные глаза.
Говорит, говорит, говорит…
Слипаются волосы,
набегают морщины,
выцветают глаза,
голос всё глуше,
длиннее паузы между словами,
наконец, тишина.
Знаменитость засыпает
с открытым ртом…
* * *
Дурак умел любить. А как любил дурак –
Спроси у лошадей, у кошек, у собак.
Всю жизнь ее любил, жалел самозабвенно.
Он овдовел. Себе вскрывал он вены…
Куда нам до него…
ПАРАЛИЧ
Свобода, равенство и братство!
Обыкновенное пиратство.
Уже разборка на борту,
И некто с трубкою во рту.
А капитан парализован,
плывет в багровость новых дней,
не то, чтобы к скале прикован -
к каталке - антипрометей...
В мучениях нечеловечьих
мычит, лишенный дара речи,
Владимир Ленин, капитан.
Корабль сорвался в океан.
Багровый ветр к победам тащит,
к державной славе - в круговерть.
Бессильный вождь глаза таращит,
он за победой видит смерть.
Хоть родила его Мария,
явился, как Антимессия...
Трещит корабль. Гроза, потоп.
На мостике - нетленный гроб.
Проходят годы за годами,
страна живет при гробе том,
и мертвецы за ним рядами,
и миллионы за бортом.
Без бури - кораблекрушенье,
верней, на части разрушенье:
куда глаза глядят, плывет
плотов и лодок целый флот.
Не до открытия америк, -
плыть в пустоту невмоготу.
Прощай, мечта. Пора на берег.
Но гроб - он с нами, на борту!
ВЕЧНАЯ ИСТОРИЯ
Вспомни: сами хлопают ладони
Человечку с задницей на троне. …
Речи пышны, оды голосисты,
Мудрецы синеют от натуги,
но ему нужны не монархисты,
а нерассуждающие слуги.
Он зевает от державной скуки.
Речи пышны, голосисты оды,
Но ему милы не патриоты,
А рабы, доносчики и суки.
МАЙ СОРОК ПЯТОГО
Одна бутылка на столе,
и та портвейная,
В окно вечернее глядит
луна трофейная.
Танцует младший лейтенант
с замужней женщиной,
на патефоне кружится
пластинка с трещиной;
любовь провинциальная
послевоенная,
разлучная,
мгновенная,
обыкновенная.
Война была на целый век,
на миг – любовница…
Они забудут этот вальс,
а мне запомнится.
Я молод был, любовь ловил –
осталась присказка,
есть дом, семья, а жизнь прошла
и счастье призрачно…
Гарцуют девочки в Москве
со сверхнарядами,
благославляемы попсой
и хит-парадами,
но с завистью жалею я
года победные,
хочу как те потанцевать,
те двое, бедные…
Ты белкой в России была,
доверчиво-дикой была ты,
была ты ручной и крылатой,
крылатой, не зная крыла;
летела в лесные палаты,
где рдели сквозные закаты
и молча сгорали дотла.
Пушистый комочек тепла,
ты жалась во мраке дупла,
когда октябри моросили,
не знача ни бедной России,
ни боли сознанья, ни зла.
Я знаю: теперь и когда-то
ни в чем не была виновата, -
за что и откуда расплата,
зачем с пепелища заката
летит золотая зола?
Россия, Россия, Россия...
Постой, надвигается мгла;
я сна не увижу красивей,
чем тот, когда в бедной России
ты белкой лесною была.
Откуда удары набата,
чья это беда и утрата,
по ком это - колокола?
По веткам горящим бежала,
сквозь пламя – живая стрела...
В глазах твоих отблеск пожара,
неведомой боли игла.
***
1
Море бывает грозным
и простодушно лучистым,
море бывает грязным,
а просыпается чистым,
берег, конечно, - мужчина,
волна, безусловно, - женщина...
Тут ни с того ни с сего
ты врываешься в стих
диковатая,
с сумасшедшинкой -
мне везет на таких...
2
На свету - светлая,
на ветру - ветренная,
при луне - лунная,
при уме - умная,
при вине - пьяная,
при Христе - тайная ...
Обнимал читатель нас когда-то...
Каковы последствия объятья?
В поэтических шестидесятых
новых русских значится зачатье.
Книг родник, переходящий в стоки...
Жалобы - как мертвому припарки...
Лирик невостребованный в шоке
перед феминисткой в иномарке.
Наставляет рыночная палка.
Доллар обладает ароматом,
потому что роза и фиалка
научились выражаться матом...
Барьеры всюду, баррикады
незримо нагромождены.
Где страх и совесть - там преграды,
табу и комплексы вины.
Не говорить о том и этом
у нас негласный уговор,
но все же быть в миру поэтом
не перестал я до сих пор.
Пускай запруды, дамбы, шлюзы,
но буду, всем чертям назло,
я перешептываться с Музой,
хоть знаю, что она - трепло.
Длительное счастье неестественно,
как остановившееся солнце,
слишком затянувшийся стоп-кадр...
Длительность относится к бессоннице,
бесконечность - это свойство горя,
но от быстротечности (у счастья),
и от бесконечности (у горя)
выпишет поэзия рецепт!
Так он любил, так любил
на воду глядеть, на огонь,
на молодость женских плеч,
на звезды, на снег, на цветы...
Он больше уже не вставал
и мир закрывал глазами,
но еще бормотал, бормотал,
заговаривал смерть стихами...
3 дек '03
если в тридцатом бы выжил
то в тридцать седьмом
Маяковский опять застрелился
если выжил бы в тридцать седьмом
то в сорок шестом
Маяковский опять застрелился
если выжил бы в сорок шестом
то от бардов в шестидесятых
Маяковский опять застрелился
а иначе представьте
юбилей маститого старца
при Брежневе в семьдесят третьем
не нашлось поэту доли по сердцу
места по росту
Дантесу на гауптвахту принесли
стихотворение Лермонтова "Смерть поэта"...
Когда явился стих корнета,
как Командор к нему,
Дантес
вдруг не поверил в смерть поэта
и содрогнулся:
он воскрес!
Потусторонняя стихия
дохнула, и восстал Пророк...
Кто, кроме Пушкина, такие
стихи создать в России мог?
Никто не видел сразу
две тысячи орлов:
один орел и небо
одно -
закон таков.
Один орел и царство
без подданных и без
границ -
гуляет ветер
под куполом небес!
На крыльях вдохновенья
в единственном числе
парит в зените гений -
не то, что на земле,
где он не выше ростом
и не под стать орлу,
один из многих -
просто
ревнивец на балу...
Кто говорит: "я женщину познал",
тот ошибается.
Художник
Прекрасный плод иначе познает
чем тот, кто съел...
Но та, что съела
запретный плод по наущенью Змия
не выше ли художника, спрошу
и шепотом добавлю: не опасней?
"Не верь, не верь поэту, дева..."
Ф.Тютчев
Молчи, не прекословь:
любовь, любви, любовью...
Запущен был тобою
он в купол голубой.
Любви слагая оды
по воле высоты,
летел он дни и годы,
летит... Но где же ты?
Тебя в краю высоком,
встречая новый день,
он сбросил ненароком,
как первую ступень.
Со всех сторон Достоевский
сует мне свои сюжеты...
- Простите, Федор Михайлович,
но Вам потакать не желаю,
не желаю я быть героем
гениальных русских трагедий -
пусть считают меня идиотом!
Что в юности ответственности груз
и что - литературные верхи?
Прекраснодушие и легкий вкус
благословили сочинять стихи.
И несмотря на годы и на рост
остался еретический подвох,
серьезность с несерьезностью внахлест
на рубеже двусмысленных эпох.
Нет жаркой торопливости письма,
но есть зато знакомство с высотой,
соль опыта, изюминка ума,
поэзии ромашковый настой...
В вихре праздничном, в гомоне будничном,
в беге времени, в чувстве шестом -
я пронизан прошлым и будущим,
переполнен сегодняшним днем.
Жизнь мелькает быстрей кинохроники, -
я спешу, по земле колеся;
раздаются во мне, как в приемнике,
позывные
и голоса.
Собирателем и растратчиком
все упорнее день ото дня
я работаю передатчиком:
кто настроится
на меня?
5 ноя '03
Носят ноги и носят губы,
макияж, ресницы, и шуточки
эти умницы глупые,
эти ушлые дурочки.
Ходят, словно танцуют, юные,
но под чьи они пляшут дудочки?
Ждут, чтоб клюнуло, клюнуло, клюнуло...
Кто же держит над городом удочки?
Я, словно бы кем-то ведомый.
иду, незнакомый, знакомый,
единственный, неповторимый
и любящий вас и любимый.
Люблю и ловлю я призывы:
любите, пока еще живы,
пока вы былинка, былина,
пока вы не камень и глина,
пока вы не вздох бессловесный.
не ветер земной и небесный...
Я лечу над летящей землей -
как-то действует код мировой
на меня, на действительность бренную,
на беременную, современную.
Хоть доверился птице стальной,
чувство пропасти всюду со мной,
оттого эту серую, сирую
твердь люблю и над ней балансирую...
6 окт '03
Тысячелетний Рим
мне уделил так мало
себя - считал часы,
в аэропорт пора!..
Рим - вечность на бегу,
скупее не бывало.
Над праздничной толпой
сиянье.
И жара...
Бессмертие на миг,
Рим впопыхах и спешке -
насмешкой не зову, -
мне дорога тоска
неутоленности
в моей юдоли пешей:
как на дорогу в Рим
смотрю на облака!
Новая книга -
оказывается, я ее уже читал.
Новый фильм -
оказывается, я его уже видел.
Незнакомый город -
почему-то знаком.
Потрясающая новость -
я ее уже слышал.
Сегодняшнюю газету
я читал давно,
у сегодняшнего моря
вчерашние волны,
на сегодняшней сцене
вчерашний спектакль,
только актеры другие,
другие...
Этого воробья
я уже видел,
эту кошку
я уже гладил,
Эту женщину
я уже любил,
этого малыша
я уже вырастил,
это вино
я уже пил...
Я живу,
но я уже жил.
- Об этом я уже не напишу,
с той не сойдусь, а там не побываю,
то не прочту, а это не узнаю...
При медленном подходе к рубежу
грядет необратимое суженье,
глядишь - и выражение "уже не..."
почти спокойно я произношу.
Не будем друг к другу жестоки,
ведь мы - уже вовсе не мы,
а рифмой скрепленные строки,
цепями - на вечные сроки,
и кто-то нас, как на уроке,
диктует из будущей тьмы.
***
1
Как свободно попались мы
в сети ментальности -
новомодной противницы
сентиментальности!
Ни запретов, ни тайн -
технология секса:
изучай и вникай,
тренируйся, смотри...
Избавленье от комплексов
ниже области сердца,-
революция, да,
но смущенье внутри.
Говорите, ликбез?
Скучно без эзотерики!
Для меня... Не для девушек...
Только для дам...
Что такое Колумб
без открытья Америки? -
современный турист,
порожденье реклам.
2
Новым русским русалки
мерещатся в сауне,
где любовь и романтика -
наподобие зауми.
Пятизвездный коньяк
в пятизвездном отеле,
деловые глаза
новой фотомодели.
И в борделе, постели
Кремле и парламенте
современник крутой
плотояден и черств,
поручивший свой разум
компьютерной памяти,
а бесценное - ценам
и смене партнерств.
И становится вдруг
мне пронзительно жалко,
что покамест о секте
или сексе мы спорим,
потрясенный кентавр,
увлеченный русалкой,
возникает опять
между сушей и морем.
Потрясенный кентавр
по берегу мечется
в неразумной своей
сухопутной тоске,
а на волнах русалка
играет и плещется,
а прибой замывает
следы от копыт на песке...
Вариант виртуальный романа
наблюдается:
поезд ушел...
Постарела Каренина Анна,
пишет Вронскому:
- Все хорошо.
Не судьба.
Без вины виноваты,
друг от друга отводим глаза.
Долго вал обещался девятый,
разразиться грозилась гроза...
Не герои мы и не уроды
и, сходя, не сошли мы с ума,
вездесущие громоотводы
защитили наши дома.
Продолженья не будет. До гроба
только память сумеем донесть
потускневшие, тихие оба,
сохранившие верность и честь...
новизна восторг влюбленность
ревность вымысел мечты
возвращенье окрыленность
объяснение цветы
водка ночь страсть
рот грудь стон
ритм дрожь всплеск
и отваливается
и закуривает
Вся ее жизнь проходит у моря.
Она убирает комнаты в пансионате,
влажной тряпицей
освежает пол и балкон,
выносит мусор, бутылки, объедки,
окурки, обертки, кондомы,
а он заходит загорелый, в плавках, красивый,
завтра уже уезжать:
- Жалко. Вот вам хорошо,
круглый год у вас море...
- Нет, - говорит она равнодушно,-
море я не люблю.
Вся ее жизнь проходит у моря...
Не окликай. Они
по воздуху ступая,
в кривых мирах - как луч,
мгновенный и прямой, -
лунатики любви,
уверенность слепая,
что нет ни этажей,
ни бездны под ногой.
Неведеньем судьбы
их на ночь награждает
высокая луна,
чьи сети нарасхват;
а кто прозрел, не спит,
кто все соображает,
тот с ужасом глядит
с балкона на асфальт.
Когда высокая сосна
одна в последний миг заката
еще горит верхушкой солнечной,
воспоминанья воровато
спешат, как ветер и весна,
со мной заигрывая, вольничать.
Мне надо думать о другом,
о тех, ушедших за ограду
кладбищенскую в Переделкино,
но, что поделать, сосны рады
жить просто настоящим днем
и перекидываться белками.
Летят со свистом поезда
и реактивные грохочут,
тревожа сон лесного острова,
но, облаков откинув клочья,
нагая первая звезда
дрожит, не хочет философствовать...
Улыбка твоя и упрек
теперь обрели надо мной
такую же власть, как урок
игры между светом и тьмой.
Холодный солнечный день,
и каждые полчаса
бегущего облака тень
охватывает небеса.
То снова рубашку надень,
то вновь ее сбрасывай с плеч...
Холодный солнечный день
спешу уловить и сберечь.
Мелькнул полстолетия миг, -
здесь тот же сосновый свет...
Как скроется солнце - я сник,
как выглянет - старости нет.
Пусть лес все на том же холме -
над ним самолет-стрела...
Пусть кладбище в полутьме -
закат златит купола...
Построил, что хотел,
всех наделил пространством
своей души, еще -
стеной от внешних вьюг.
Вот опыта годов,
прожитых ненапрасно,
осадок золотой -
он для тебя, мой друг.
Построил, что хотел
по всем заветам зодчества,
приладил и пригнал,
стесал, согласовал,
но дует изнутри
холодным одиночеством,
куда-то все ушли,
а за дверьми - провал...
МОЯ КАРТИНА
- В последнем зале есть еще картина,
она висит одна. Для вас откроем дверь,
вы - наш почетный гость. Мы вас так долго ждали...
...И я вхожу: освещена закатом
картина на стене в знакомой с детства раме -
сидит отец вполоборота к маме,
стол, скатерть с кисточками, три прибора,
печенье, чайник, помидоры,
на патефоне замерла пластинка
и- стул пустой с плетеной желтой спинкой.
- Родные ваши с вас не сводят глаз,
идите к ним, садитесь, стул для вас...
...Шагнул и оглянулся: жаль другую,
откуда я уйду,- картину в раме
снежинок, звезд... дождей и яблок, звезд...
Не умирала - умерла
перед рассветом в день осенний.
Пирог спекла. Под воскресенье
была по-детски весела.
Не умирала - умерла,-
твержу - сень Божьего крыла
ей миг мучений сократила,
но, Господи, ей страшно было:
свечу зажгла и уронила,
свою жиличку зря звала.
А я, не зная почему,
как будто кто ударил током,
проснулся в городе далеком,
уставился в немую тьму.
В безмолвии со всех сторон
готов к тому, что нет возврата
был до того, как телефон
взорвался в доме, как граната.
Себе внушаю виновато:
Был просто сон, стал вечный сон.
Открылась маме тайна эта.
Недолгий страх переключен
ей был на свет иного света.
Но - на полу. Но - неодета.
Одна во тьме. Последний стон...
Прости меня...
Ливень в Ялте. Горнему огню
Поклоняюсь. Благодарен грому,
Что ни канонаде, ни погрому
Он не набивается в родню.
Ливень в Ялте. Я домой звоню,
Удивляюсь небу голубому
Над Москвой. Благоволенье к дому
Я внушаю двойственному дню.
Голосок твой - волосок над бездной.
Кто мы с точки зрения небесной,
Где мы через десять тысяч лет?
Наплывает теплая тревога, -
Все мы дети малые у Бога,
Роща - церковь, тополь - минарет.
Листы рассыпаны. Мне надо их собрать.
Судьба несброшюрована. Страницы
опять от сквозняка по половицам
летят то за окно, то под кровать.
Хватаю их, боюсь, что не успею;
вся музыка - водой сквозь решето...
Я сохранить все ноты не сумею,
а тень моя смеется: - Ну и что?
Я в зеркале увидел не себя, -
одну тебя на фоне тьмы, в которой
осталось всё, что разделяет нас.
Ночь, никого. И я, как вор невольный,
обрадовался - значит, без утайки
разглядывать могу я, как свое -
твое лицо...
Слегка пошевелился -
ты в точности движенье повторила.
Я вскинул голову - твою! - встряхнул
твоими волосами, улыбнулся
твоей улыбкой.
Господи, как просто!
Весь я в тебе, или с тобою мы -
взаимоотраженные...
Но вот
мое движение ты повторяешь
чуть медленнее, в полуобороте
вдруг остаешься, и глаза большие,
меня не видят, на меня не смотрят,
тускнеет быстро странное стекло,
и тьма просторнее, и ты все дальше,
а дальше я не помню ничего...
1
- А знаешь, ты снилась мне,
я тебя целовал во сне! -
говорил я, целуя тебя
наяву - твои губы и очи,
но тут и проснулся я -
один среди ночи...
2
Спасибо хоть за сон. Я снов уже давно
не видел... Мне его навеяла морская
волна, и в разноцветной гальке дно,
и сам сентябрь. И тишина такая,
что слышен мне твой шепот, словно нет
ни верст, ни лет, а лишь в росе рассвет...
Я спал, я видел сон. Я был влюблен. Мы были,
как дети, счастливы. И тыльной стороной
ладони я ласкал твое лицо. Мы плыли
в улыбках, как в лучах...
Вдруг сердца перебой
от пробуждения, как будто от измены,
и снова потолок, и стены, стены, стены...
3
Я торопился
тебе показать уникальную книгу,
но она куда-то запропастилась;
как это так? -
только что была она здесь вот,
была...
Я проснулся и сразу увидел книгу,
она, как всегда, лежала на месте,
но тебя,
моя собеседница милая,
не могу я найти...
Потому что снится мне ангел страдания
над окопами, бомбоубежищами,
я особо чувствителен к ожиданиям,
к ожидающим, ждущим, надеющимся.
Помню я матерей безутешными,
судьбы надвое перерубленными,
крыши брошенными, ночи кромешными,
и возлюбленных
погубленными...
Перемелется всё, переплавится...
Но глаза, которые ждут,
всё по-прежнему сердце жгут.
С этой слабостью мне не справиться.
В гробовой темноте
деревянные ярусы замерли,
но старается шут,
акробаты в скрещенье лучей.
В цирке зрителей нет.
За ареной следят телекамеры...
Жаль мне детства до слез,
жаль зверей, и самих циркачей.
Неужели навек
разделили нас всех аппаратами?
Одинокий факир...
Виртуальные клетки квартир...
Что с того, что работали
в поте лица операторы?
Неизвестно еще
попадет ли программа в эфир...
А вдобавок сулят
сто каналов нам переключатели,
телезрителя власть
возросла, как небрежный разврат,
и возможности злей,
чем запретов былых налагатели;
посетителей нет,
телезритель бедней во сто крат...
Часы ручные тикали -
бессонные труды,
а новые - не дико ли? -
набрали в рот воды.
Теперь не слышу времени,
теперь оно ко мне
среди чужого племени
крадется в тишине.
Какая-то странная речка:
текла, упорно текла, -
до моря, до цели конечной
шагов двадцати не дошла.
Не так ли с людьми происходит?
Остался последний бросок,
и вдруг ничего не выходит,
уходит удача в песок.
Но нет,- потерпев пораженье,
неявный реванш берет,
подпочвенным продолженьем
просачиваясь вперед.
Угодны судьбе своевольной
не те, так другие пути,
и можно подземно, подпольно
до синего моря дойти.
Кто упрекнет собаку
за любовь и за верность хозяину,
будь он трижды подлец?
Но как примириться с тем,
что солдат молодой, отважный
позволяет безумцу себя оседлать!
Но как примириться с тем,
что женщина, теплая, нежная
с негодяем ложится в постель!
Пускай скажу за одного, за двух,
а, может быть, тем самым и за всех -
о чем порой не говорится вслух,
о чем иному и подумать грех:
насильник, взявший женщину в полон,
не знает сам, что ею побежден,-
завоеватель, покоривший племя,
не только пролил кровь,
но влил и семя!
Таких, как я, у Бога много,
но и во мне, как в лоне Бога,
есть оживленные миры
во тьме и тайне до поры.
У неизвестности во власти
в том царстве каждый головастик,
самодостаточно живет,
а сам он лишь транзитный код.
Его сородичи несметны,
и в суете сует, скорбя,
они смирились с тем, что смертны,
что мир их замкнут на себя.
Меня молитвой беспокоят,
но изнутри постичь мой лик
бессильны, хоть сперматозоид -
мой зашифрованный двойник.
Из всех бессмертие откроет
один, случайностью велик,
один, кто в женский центр проник
при взрыве, словно астероид!
А вдруг и наше Божество
лелеет замысел секретный,
и потому-то люди смертны
не все, а только большинство!
И кто-то, избранный счастливчик,
сквозь горловину проскользнет,
крупицу личности, как живчик,
в иную степень возведет;
стремясь к неведомому свету
во тьме кромешной, но живой
в гостеприимную планету,
дрожа, уткнется головой!
Гений тоже был во тьме утробной
и торил по заданной прямой
тот, на радость Дарвину, амебный,
рыбный да звериный путь живой.
Дескать, эволюции подсказка -
знала те этапы и Земля...
Тут, однако, скрыта неувязка:
началось начало не с нуля!
Вы процесс извольте без изъятья
развернуть обратно целиком
и само истолковать зачатье,
так сказать, в масштабе мировом.
Может, солнце в сердце превратилось,
как в причал космической ладьи?
Что-то где-то оплодотворилось,-
тьма покрыта звездами любви.
Женское таинственное лоно -
жизнесотворения модель,
где вокруг загадки эмбриона
мирозданья замысел и цель.
Ну а до начала? До "вначале"?
Это в измерении ином
ты спроси у страсти, у печали,
ты спроси у песни за окном...
В городе среди зданий,
автобусов, иномарок,
возникает недоброе чувство,
что каждый сам за себя.
А если долго стоять над бегущей рекой
и ни о чем не думать,
возвращается чувство слияния
с водой, землею и небом.
Ева отвергла искушение
отказалась от яблока
не прикоснулась к Древу познания
змий посрамленный уполз
писать больше нечего
история не началась
- У Адама ни детства, ни отрочества,
мамы не было,
нет и отчества...
- Не в рождении суть, а во взрослости,
где ты в фокусе дан,-
так Христа в совершенном возрасте
в Иордане крестил Иоанн.
Апогей человеческой личности,
дух и плоть,
и любви торжество;
остальные года - количество:
"до того" и "после того".
Как все лучшее в доме - для праздника,
так готовится неспроста
для бессмертия -
лик от праведника,
от возлюбленной -
красота.
Бытовая изменчивость облика
лишь для зеркала...
Будешь цвесть
во сверхпамяти и за облаком
в главном облике,
если он есть.
И сотрутся подробности прочие,
чтобы ты не предстал в неглиже...
Образ твой в своем средоточии
вознесен над смертью уже.
Мир не имеет лица, если нет созерцателя.
Сколько угодно обличий у мира -
только выбери точку зрения.
Сам он выбрать ее не способен!
Как бы выглядел мир, если б солнце смотрело?
А если бы атом был зряч?
Но может ли глаз быть размером с Галлактику?
Или глаз электрону подобный?
Глаз возможен лишь здесь - посредине шкалы -
между солнцем и атомом:
Вот почему у мира такое
и только такое лицо.
Мир состоялся,
когда раздался
Господен глас:
- Да будет глаз!
Глаз - творенья венец,
особенно - понимающий,
отмеченный искрой Божьей.
Глаз, однако, у каждого гения - свой...
Что нового в конце тысячелетья?
А ничего. Я также уязвим
По-глупому. В раскинутые сети
Вновь попадаюсь, как слепой налим.
Что век и память? Байты на дискете?
Что сберегаем и зачем храним?
Бег времени больней всего на свете,
Когда ты замкнут в нем и нелюдим.
Прогресс? Но у любого пациента
В "Истории болезни" хэппи-энда
Не существует, как там не лечи.
Куда мы шли? Куда я шел? А эти
Куда ведут? В дверях тысячелетья
Незапертых - опять ищу ключи...
Участнику на съемочной площадке
Достоинства картины не видны...
Со мною целое играет в прятки,
Умру - узрею жизнь со стороны!
Пока я здесь, подробности вольны
Меня кружить. Они горьки и сладки -
Заботы, лихорадки и загадки,
Все частности, превратности и сны!
Эпоха постигается заочно.
Истории каркас сколочен прочно,
Но он - как мир, в котором не живут.
Музей. Архив. Посмертный долгий суд.
Но этот луг цветочный... персик сочный...
Нескромный смысл твоих ночных причуд...
Стал скорый поезд в свой черед телегой,
Купейной колымагой, что мила
Тому, кто смеет отложить дела
И упиваться кайфом, то-есть негой.
Сонет старинный, будь моим коллегой.
Пусть в сердце вновь вонзается стрела,
Что лазеру позиций не сдала
И никого не сделала калекой.
Я вычеканил бы у входа в рай
Пословицу о том, кто тише едет:
Он не проскочит жребий свой, а встретит.
Ты тишине тишайшей доверяй,
Когда приходит в заповедный край
Стрелок, что в цель невидимую метит.
- Что поведать вам перед отбытием
в неизвестное, безотрадное?
Жизнь -
большое событие,
смерть -
заурядное...
Так успей же себя в пути
исчерпать до последней степени,
чтоб в могилу не унести
ни догадки,
ни песни,
ни семени...
Это так удивительно, что не только я,
что и без меня, что и после меня,
что и до меня, что всегда и все,
хоть единственный я - это я.
Поцелуй, апельсин, морская волна,
песня, слово, женская грудь,
память, мысль и бессмертный след...
Как же так на земле - без меня?
Я сейчас, я теперь, я вот здесь
или здесь, где со мной переносится ось
мировая, - куда б я ни шел.
Я - как все, и я - не как все.
Смерть бывает со всеми, кроме меня...
Повтори про себя.Раздели это чувство со мной.
Я дверь открыл. Освободил раба.
Но находил другого непременно
То под кроватью, то в шкафу. И стены
Твердили, что не кончится борьба.
Я люк открыл. Обшарил погреба:
Рабы там жмутся, преклонив колена...
Я выгнал их. И, наконец, из плена
Я вывел мысль. Колпак смахнул со лба
И в поле выбежал. Перегородки
Не отстают. Кустарники - решетки,
Заря к тому ж включает красный свет...
Но вам-то что? Я тих и дружелюбен.
А на свободе вор, ублюдок, люмпен, -
Все, для кого в душе запрета нет.
- Меня оперировали
с наркозом и без наркоза
удалили Сталина
пришили Хрущева
вырезали социализм
атеизм дружбу народов
подключили церковь рынок
ампутировали романтику
открыли секс
пересадка души
реакция отторжения
инфаркт миокарда
I
Когда, дрожа, слились во мраке двое,
Душа у них легка, а плоть сладка.
Незримо обступают их века
И Млечный Путь, как существо живое.
Творится дело, в сущности, простое,
Но буду вызван я из тайника.
Ждут облака, когда глаза открою,
И отклика ждет лепет родника.
Внутри самим себе мы незнакомы.
Красивы ли, умны ли хромосомы,
Где гениальный шифр, как на листе?
Влюбленные набаловались ночью,
Чтобы невольно, как бы между прочим
Взойти звезде в утробной темноте.
II
Взойти звезде в утробной темноте,
Цепочки фаз пройти без проволочки!
Остаться б там, где начинался с точки
В счастливой простоте и наготе.
Но Программист всегда на высоте.
Рай теплой материнской оболочки
Становится подобен одиночке, -
Блаженство уступает тесноте.
Приговорен я волей неизменной
Расстаться с первой замкнутой вселенной,
Где я царил один и без проблем!
С меня хватило бы: в родном - родное...
Но повелеть - "родись в сорочке!" - всем
Стремится материнство мировое.
III
Стремится материнство мировое,
Чтобы прошло изгнанье без следа.
Кровь, пуповина... Зрелище какое! -
Пролог невинный Страшного суда.
Но вот в глаза спасенье световое.
Мир сотворен уже внутри плода.
У губ дитяти - млеко молодое,
Осталась боль за кадром навсегда.
Пусть, присягнув красавицам нездешним,
Поэзия довольствуется внешним, -
Разгадка жизни скрыта в животе,
Где дух и плоть путем срамным и грешным
Подводятся усилием успешным
К единству в бесконечной полноте.
IV
К единству в бесконечной полноте
За Солнцем вслед - вокруг людей мгновенных
Плывет Луна среди созвездий пленных,
Блаженная в духовной нищете.
Рожденные доверьем к доброте,
Мы состоим из свернутых вселенных
И свернуто печатаемся в генах, -
Я теми был, а мною будут те...
Яйцо и Солнце - знак один опишет.
Бог больше бесконечности. Превыше
Любви сама любовь. Пусть на хвосте
Разносит весть в день рождества комета:
В который раз я удостоен света!
Дитя есть дань первичной чистоте.
V
Дитя есть дань первичной чистоте,
Как утро мира, Солнце на востоке.
Подключены все мировые токи
К новорожденной жизни и мечте.
Но сколько скорби в нашей суете,
Где вкупе с добродетелью пороки
Торопятся преподносить уроки
Ребенку - ахиллесовой пяте...
Сто правд, сто кривд и сто противоречий
Ложатся на младенческие плечи,
Но детство - невесомая страна,
Где нам прописка временно дана.
Потом - разлом на женское, мужское...
Любовь - игра и чудо роковое.
VI
Любовь - игра и чудо роковое,
Точнее - Имя, что тебя займет,
Заполонит. Скажу: янтарь и мед,
Любовь - пересеченье золотое.
Пускай твердят: больное есть, дурное,
Скажу: слеза. Скажу: рука и рот.
Пусть говорят: хрипение и пот,
Скажу: стрела, ранение сквозное...
Любовь есть нить, в конце которой - Бог,
Ведь истинно вам сказано: любите
Друг друга, и невидимые нити
Сплетутся нежно в световой клубок
Вокруг Земли. Заданье чти земное.
Ты - царь, построив кров над головою.
VII
Ты - царь, построив кров над головою.
Дорога - к храму, к поприщу - стезя.
Дом поважней державы. Дверь открою,
Да проторят к нему тропу друзья!
Пусть бури ждут мятежные герои.
Дождю и ветру в дом входить нельзя.
Бездомный мир шатается, грозя.
Стол. стул. кровать. Великие устои!
Вернется путник, если дом в душе.
Нет общечеловеческого рая
Без личного, того, что в шалаше.
Восторжествует истина простая,
Что лучше - со щитом, чем на щите.
Но Бог - и тот распят был на кресте.
VIII
Но Бог - и тот распят был на кресте.
Как часто паству подменяет стадо!
По миру бродят призраки распада,
У ада вход имеется везде.
Возводим стены вопреки беде,
Но дом - не крепость. Хватит и снаряда.
Приказ. Огонь! Ни дома нет, ни сада -
На картах и не значились нигде.
Защиты нет, родные. Нет гарантий.
Двадцатый век опишет новый Данте,
Где не про нас в грядущее побег...
Что ж. Дом свой украшает человек,
И ласточка исполнить прилетела
Призвание, обязанность и дело.
IX
Призвание, обязанность и дело...
При свете дня ищи свою звезду
И звездный час всегда имей в виду,
Пока судьба тебя ведет умело.
А если стрелку в компасе заело,
Размениваешься на ерунду,
На сон, на телевизор, на еду, -
Но творчество ревнивей, чем Отелло.
Ты власти в пасть, как кролик, не смотри,
А коли с ней успел совпасть - тем хуже.
Любая должность человека уже.
Цари и те пускали пузыри.
У человека вещный мир снаружи,
Отдельно - вызревание внутри.
Х
Отдельно - вызревание внутри.
Возможности... откуда? из-под спуда?
Какой разброс! - от Будды до Иуды,
От Богоматери до Бовари!
У нас дороги делятся на три.
Здесь выбор. Вероятность. Амплитуда.
А выше - ни случайности, ни чуда.
Гори, гори, звезда моя, гори!
Мы Бога мыслим в небе небывалом,
Он вездесущ и в бесконечно малом.
Закладкой в гены кто руководит?
Астральное наращиваю тело,
Питаю дух стремлением в зенит.
Вдруг седина, предвестница предела...
XI
Вдруг седина, предвестница предела...
Не спрашивай "за что" и "почему",
Благодари, что не попал в тюрьму.
Под поезд или в оптику прицела.
Жизнь всю прожить - завидней нет удела!
Детей и внуков обласкай в дому.
В рай пропуск выдают не по уму,
А по любви. что и врагов жалела.
Душа - как море. Утром янтари
Она выносит к берегу упрямо:
Купальщица, нагнись и подбери!
Ты жил и умер. Такова программа,
Таков финал - комедия ли, драма,
Но нет предела в завитках зари!
XII
Но нет предела в завитках зари.
Последняя секунда безразмерна.
Я у реки. Мне десять лет, наверно.
Ночной бульвар. Мелькают фонари.
Я в кабинете. Надпись на двери.
Горит вокзал. Взрывается цистерна.
Салют в столице. Ты стройна. как серна.
Оркестр в лесу играет попурри...
Тоннель. Полет. И свет на третьи сутки.
Я умер. Я родился. В промежутке
Мне смерть преподнесла видеоклип.
Пусть наобум всю жизнь перемотала,
Но фильм не оборвался, не погиб,
И нет конца. как не было начала.
XIII
И нет конца, как не было начала,
И бесконечность - вся внутри котла...
В небесном куполе - колокола,
Лицо Земли прекрасно без забрала.
Вовек линейка не соединяла
Два времени, два трепетных крыла,
На нить одну еще не нанизала
Звезду и атом некая игла.
Кончается земная кали-юга.
Я чувствую космического друга.
Все смертны. Да не все. Сокрыта суть
В непостоянной воле идеала.
Из мира в мир указан узкий путь.
Нырнула жизнь в себя и свет достала.
XIV
Нырнула жизнь в себя и свет достала,
И речь. и счет при этом сберегла:
Изъять нельзя ни буквы, ни числа -
Все существует как существовало.
Яйцо Вселенной, истины лекало.
Спиральная шкала добра и зла...
Цель не видна. но к ней летит стрела.
Как уловить идею сериала?
Все проще, чем я думал. На вопрос
Ответит измерение иное...
Но этих. этих глаз мне жаль до слез.
Желанье жить - желание святое.
Смерть попирая. впереди Христос,
Когда, дрожа, слились во мраке двое.
XV
Когда, дрожа, слились во мраке двое -
Взойти звезде в утробной темноте.
Стремится материнство мировое
К единству в бесконечной полноте.
Дитя есть дань первичной чистоте,
Любовь -игра и чудо роковое.
Ты - царь. построив кров над головою,
Но Бог - и тот распят был на кресте.
Призвание, обязанность и дело!
Отдельно - вызревание внутри.
Вдруг седина. предвестница предела,
Но нет предела в завитках зари,
И нет конца, как не было начала.
Нырнула жизнь в себя и свет достала.
Роковые женские судьбы двадцатого века...
Жены, подруги, соратницы...
Александра Федоровна, дети и бывший монарх -
всем погибель в Ипатьевском доме.
Клара Петаччи с любовником дуче -
расстрел и повешенье вниз головой.
Ева Браун выходит за Гитлера,
чтоб назавтра на пару покончить с собой.
Чета Чаушеску - старик и старуха
торопливо расстреляны в день Рождества.
Александра, Клара, Ева, Елена -
власть, любовь и совместная точка в конце.
Воцарились две Нади в Кремле,
одна,еще молодая,
грозному мужу смерть предпочла,
другая при непохороненном муже состарилась,
упал на колени Жаклин окровавленный президент,
Цзян-цин убивает себя - вдова великого кормчего,
Кто еще и когда?
Может, больше никто не успеет
в этом веке - конец ему скоро...
Я гуляю по набережной Коктебеля,
ранний вечер, луна плывет одиноко,
грохотание модного рока, миганье огней -
танцплощадки огромная раковина
совершенно пустая, но вот в середину
выбегает джинсовая девушка,
извивается стеблем, руки воздев,
танцует сама для себя
одинокая под одинокой луной...
Что ее ждет? Что задумали звезды?
Чтобы жить, как положено издавна,
не повеситься сдуру в тоске,
всяк торопится выкроить истину -
кто по выгоде, кто по ноге.
Потребители в каждой обители,
по размеру им вынь да положь,
и настаивают потребители,
чтобы истиной их не обидели:
неприятная истина - ложь!
Все себя поделили, условясь,
и отмеряна каждому часть:
дуракам полагается совесть,
чтоб досталась бессовестным власть.
Все продумано четко и ловко:
с нами Бог, остальные - враги,
и юнец, получая винтовку,
отдает на храненье мозги.
Спаси меня от нищенской любви,
от дурачка, от немощи, от хама,
от текстов деревянных, как рубли
и от молчанья черного, как яма.
Спаси от карамазовской глуши,
от слова, истолкованного криво,
от нашей перекрученной души,
не соглашающейся быть счастливой.
Спаси меня от жалости к себе,
от злобы на того, кто невменяем,
спаси родных, живущих в скорлупе
и горько дорожащих этим раем.
Спаси друзей, забившихся в тупик,
детей несчастных всероссийской порчи...
Зачем он мне, разумный мой язык,
когда пристало рыкать, выть по- волчьи?
Зря обнимает светом солнце
несчастный город Вавилон:
вавилоняне, вавилонцы
на площадь прут со всех сторон.
Все брешут - правду-матку режут...
Слова- кто в лес, кто по дрова:
вчера еще одни и те же,
смысл перепутали слова.
С цепи сорвавшаяся пьеса
без режиссера наобум -
процесс, где каждый - ни бельмеса,
ни в зуб ногой и ни бум-бум.
По-вавилонски учит школа
с младых ногтей вавилонят
полуслова, полуглаголы,
смешавши, клеить наугад.
Но в каждом слоге вероломство,
непониманье, ложь и страх,
а высшей марки вавилонство -
молчок на разных языках.
Как бы решаются вопросы,
но все решенья - на авось,
и даже стоны, смех и слезы
толкуют здесь и вкривь и вкось.
Хватаю жителей за плечи,
кричу им в уши и трясу,
но все слова мои и речи,
зависнув, тают на весу.
Кругом свистят и корчат рожи;
боюсь, что я у них в плену
и под мычанье носорожье
я вавилониться начну.
И в маяте, хандре и скорби,
Я восклицаю: мня... бремня...
сикамбриозно жаклой чорбе,
реклей басайся, кребетня!
1.
На бывшей площади Дзержинского
(прощай, чекист! прощай, чекист!)
играет полонез Огинского
(подайте рублики!) флейтист.
А я иду и тихо думаю,
что снова - быть или не быть:
неволю выдюжив угрюмую,
теперь бы волю пережить!
2.
...и Москва стала призрачной,
нереальной и странной,
большевицкой и рыночной,
русской и иностранной,
офисной и палаточной,
нищенской и роскошной,
набожной и припадочной,
выморочной и киношной,
с цоколем без Дзержинского,
с митингами и без оных,
с долларами и джинсами,
в звездах, рекламах, иконах, -
для сыновей и пасынков
стала мудреной и муторной,
но бережет за пазухой
завтрашний день компьютерный.
3. НА МАЛОЙ ГРУЗИНСКОЙ
У лестницы костела,
что превратился в склад,
среди бобин тяжелых,
где провода висят,
стареющий католик
под взмахи птичьих крыл
поставил шаткий столик
и Библию раскрыл...
4.
Осень свинцовая эта
невыносимого года,
горе с Садовым кольцом -
улица без перехода,
красные знаки запрета,
бред с безысходным концом.
Этим Кольцом неразорванным
бродим в поисках брода
снова по разные стороны
улицы без перехода,
это московская мука -
щуриться близоруко,
маяться друг без друга,
не разрывая кольцо:
прочность порочного круга,
бешеная центрифуга,
чертово колесо...
5.
Садовое Кольцо
носить обречена
Москва - обручена
с придумавшим дорогу,
что из себя в себя,
течет собой полна
и целиком видна
лишь летчикам да Богу.
Садовое Кольцо,
вращенье колеса,
зовет зеленый свет,
а красный - пахнет адом.
В одном конце Кольца
сияют небеса,
в другом конце Кольца
холодный ливень с градом.
Садовое Кольцо,
качели колдуна,
бетонный хулахуп,
кружение в капкане...
В одном конце Кольца -
гражданская война,
в другом конце Кольца -
народное гулянье.
Есть в Крыму Коктебель,
там была наша жизнь хороша -
Сном развеялся Крым с Коктебелем.
(Б.Чичибабин. "Кириллу Ковальджи")
Говорить по душам все трудней в наши душные дни.
Доверяю стихам, но приходят к поэтам они
С каждым годом все реже и реже.
Пусть ползет полосой за волной серой гальки накат,
Как подаренный грош, за щекой - сердолик и агат
Все еще бережет побережье.
Я охотно отдам за хохлацкий купон по рублю,
Лишь бы встретиться нам - вдалеке я молюсь и молю
О всевышне дарованном часе,
Долгожданном, когда кипарис заволнуется весь,
Тиражируя весть, что Борис Алексеевич здесь,
С Лилей он на заветной террасе.
Те же розы, кусты тамариска и россыпи звезд...
Море, знаешь ли ты, что Россия - за тысячу верст,
Что твой берег - уже зарубежье?
Думал ли Коктебель, дом Волошина и Карадаг,
Что граница, кромсая страну так и сяк,
Побережье на ломти нарежет?
Катастрофа, державный склероз, но не верится мне.
Как и Вы, я прирос к этой вечно несчастной стране.
Не согласен я с горем, хоть режьте.
И пока я живу и дышу - наяву и во сне
Неустанно ищу у расколотой чаши на дне
Я последнюю каплю надежды.
Как нам быть, дорогой, с разделенной и горькой страной?
А у ней на большой глубине есть запас золотой,
С оскуденьем нельзя примириться.
А во мгле у поэтов есть свой нерушимый союз,
Потому на земле никаких я границ не боюсь,
Как велят нам бессмертные птицы.
В стихе - признайся, сладкопевец, -
двоякость русская видна:
где рифму гонит острый Месяц,
там соглашается Луна!
В конец строки не рвется темень,
а тьма является сама.
Нет рифм, где облако и небо,
но их приемлют небеса.
Без рифм и юноша, и старец,
и девушка, пока одна,
зато охотно ходят в паре
брат и сестра, муж и жена.
Хлеб, кровля, простыни и скатерть
не любят рифму занимать.
Нерукотворна Божья Матерь,
сподручней сквернослову мать.
Чутьем угадывает мастер,
Что истребляет рифму ястреб, -
как перст, один парит в пространстве,
а завербованный орел
державный любит ореол.
Глагол находит отклик даром -
пускай от рифм отбою нет,
слова существенные пару
себе не ищут. В чем секрет?
От рифм доступных жди подвоха,
перевиранья скомороха:
орел-осел, царь-тварь, но клятва
неприкасаема, как правда.
Как истина, молитва, память,
как жизнь и смерть - не переврать!
Богатство рифм и впрямь - лукавство,
попутал нас салонный черт.
Ищи дикарское лекарство
Там, где язык и тверд, и черств.
Речь прячет корни гор и гребни,
где призрак предков до сих пор:
к лицу им - чаща, роща, дебри,
потомкам нежным - лес и бор.
О, сладкогласия бесплотность!
Учти у классиков частотность
любимых рифм - не гнули горб:
сто раз - печаль, ни разу - скорбь.
Крученых не переборщил,
когда воскликнул: дыр, бул, щыл,
и убещур не чересчур:
В пещере пращур. Чрево. Шерсть.
Но мощный мозг - он жаждет звезд,
он дерзко держит купол неба
под черепом. Недаром - нёбо!
Хандра и желчь - боязнь болезни,
а праздность - праздник и приязнь.
Как в синем колоколе солнце,
так в церковь принимают сердце.
Спросил недаром Пушкин: жизнь,
зачем ты мне дана? На казнь
зачем осуждена?.. Но мысль -
пускай подкидыш, но не червь!
Прокаркал ворон. Вихрь и ветр.
Дождь, молния и радость радуги.
Послушай: озеро и осень,
как отзвук - запахи и ягоды;
деревья, терем, холм и степь -
так возникает образ родины.
Вся жизнь из русских антирифм,
где витязь, доблесть, посох, подвиг,
младенец, молодость... Любовь
и воздух. Женщина и свадьба.
Но вопль и жертва! Пекло, пепел
и зависть, ненависть. Как в прорубь!
Но завтра вновь - младенец, голубь
и горло. Яблоко и песнь!
Из волн выходит легким шагом
а вслед за ней - незримый шторм:
бледнеют море с Карадагом
от гениальных юных форм.
Во дни политики, теорий,
компьютеров, шальных забот
Бог на мгновение у моря
не зря такое создает.
Глаза мужские не тревожат
ее покой. Как за стеной,
она змеей меняет кожу -
купальник мокрый на сухой.
Сияет синь, ее лаская,
а я гляжу, себя казня:
хоть раз бы втюрилась такая
со взгляда первого в меня!
Мгновенно, как при вспышке блица,
всегда влюбиться был готов,
но, чтобы отклика добиться, -
так это стоило трудов.
И вот с догадкою простою,
что жизнь напрасно прожита,
стою я перед красотою
на берегу, как сирота.
И солнце, поднимаясь выше,
уже не радует - печет,
а что до всех меня любивших
и любящих - так то не в счет!
Ничего не хочу!
Я открыл эту радость под старость.
Ничего не хочу.
Замечательно, что не хочу,
что по телу течет и течет
золотая усталость,
заливая года,
как оплавленным воском свечу.
Тишина заплела
в убедительном вечном повторе
все, что будет и есть,
с тем, что было когда-то давно...
Ничего не хочу -
повторяет усталое море,
убаюкивает
перед завтрашним штормом оно.
- Боже мой, на кого променял!
На катькину дряблую тушу!
Любовь нашу предал и продал меня,
сгубил свою гордую душу!
Неужто, ответь, недостойна Россия
царицы, как я - молодой и красивой?
- Утеха и жар молодого огня,-
имперскому делу помеха,
а в Катьке и ум, и расчет, и броня,
державная тайна успеха.
Царицею быть не смогла б ты и дня!
...Проходят столетья:
- Ты предал меня!
Ты предал! -
как колокол - эхо.
- Россию не предал! -
опять говорит
прославленный,
бледный, как смерть, фаворит, -
престолу служил и отчизне.
...При жизни остался без жизни
В сорок пятом зимой в комнатенке с верандой
у тети Розы жили три квартирантки -
то ли сержантки, то ли лейтенантки.
Я был младше их года на три-четыре,
мне пятнадцать стукнуло. В послевоенном мире
пел патефон за стеной в той квартире...
Из-под пилотки локоны золотые,
гимнастерки хэбэ с ремнем, как литые,
сапоги-сапожки - тук-тук- позывные.
Фронтовички призыва последнего года,
им досталась война другого, победного рода:
Бухарест, Белград, Будапешт... Из похода
кое-что перепало им: полуботинки,
шали, пудра, чулки, керосинки,
а еще открытки, картинки, пластинки...
Вечерком, как на вахту, заступали поклонники,
капитаны, а, может, и подполковники,
а пока - примостились на подоконнике,
зазывают меня, начинают шутки-расспросы,
улыбаясь, одна предлагает мне папиросы,
другая сплетает и расплетает косы.
Одна говорит, чтобы я не стеснялся,
а так вот сразу взял и признался:
хоть раз с девчонкой поближе я знался?
Быстрый жар обдает меня до макушки.
Мать зовет: - Ты не слушай их. Шлюшки.
Ночью душно мне на моей подушке.
Слава Богу, теперь вместо бомб - гулянки,
в кружках спирт, на газете консервные банки,
все путем, не случись с "буржуйкой" подлянки...
Шум под утро: по пьянке компания угорела.
Одна к нам шастает то и дело
За лимоном. Шинель на голое тело.
Во дворе гуляки зябко сутулятся,
офицеры в белье, словно мокрые курицы,
Хорошо что не видно их с улицы.
Сокрушается мама: - Что за дурешки!
Без войны хотели погибнуть, как кошки...
А у той, у одной - шинель да сапожки...
Послевоенных южных ночей лихорадка.
Жаркой гарью ноздри щекочет сладко.
Полстолетья прошло - угорелая снится солдатка...
Здесь царствовал когда-то я,
здесь были дом, семья,
моя любимая, друзья
и молодость моя.
Да, башни крепости - в строю.
Лиман и небеса...
Калитки, окна узнаю,
Былые адреса.
Но время вымыло навек
и выбило из них,
как будто новый был набег,-
всех подданных моих.
Такая встреча: город мой
похож и непохож,
переменился - не чужой,
но отчужденный...
Что ж,
забыв меня, моих друзей,
он, продолжая жить,
музеем юности моей
не собирался быть!
Пускай слетелась на лиман
чужая ребятня:
бежит к лиману мальчуган
похожий на меня.
Я видел сто столиц, да я и сам в столице
лет тридцать, но провинциален
я, как апостол Павел, и едва ли
уже смогу перемениться.
Я в детстве жил на первом этаже,
который москвичам не по душе:
на первом жить - им требуется смелость,
но ежели второго не имелось?
Не помню летом я закрытого окна,
дверь на ночь лишь была притворена,
спал, как младенец, в слепоте бесстрашной
провинциальный мир одноэтажный
(сентиментальный мир, немаловажный)...
Но мысль взлетала в купол голубой
затем, что не была подавлена толпой
за неименьем толп. Без них ты гениален,
чему и радуйся, пока провинциален.
Жила-была любовь, и если к ней прибавить
закончившуюся позавчера войну,
весну и глухомань, стихи во сне - судьба ведь!-
неопытность, озноб, днестровскую волну -
получится восторг. Какие ни готовь
подробности потом,- неисправимым буду:
мне навсегда в диковинку любовь
и авиация. Да не привыкну к чуду!
Летать я не рожден, и в самолете,
прошу простить, испытываю стресс;
с недоумением смотрю на стюардесс...
под стать моей незащищенной плоти
дом на земле и в будничной заботе
не высший пилотаж, а пассажирский рейс...
Веселой молодости демон
подталкивал покинуть дом родной...
Под старость, говорят, нам хочется домой;
и я вернулся бы, но где он
тот дом родительский, который звался "мой"?
Сюда от станции недолго -
вдоль кладбища через мосток
тропой до дачного поселка...
Не виноват я, видит Бог!
Усталым стал и невеселым,
и рассказать хотел сосне,
что начал к будущим глаголам
примеривать частицу "не".
Полвека ждали эти сосны,
пока по свету я кружил
и сыпал пепел папиросный
(я "Беломор" тогда курил).
Отодвигал, как мог, любовью,
детьми и внуками предел...
Я, прикоснувшись к Подмосковью,
к тебе, Россия, прикипел.
В твоем краю сосной под солнцем
я среди сосенок стою
и сколько жизней, словно кольца,
я уместил в одну свою!
Немало прожил и неплохо,
вот книги, дом, друзья, родня...
Но как поймет душа-дуреха,
что лес - он лес и без меня?
Не обещайте мне, как другу,
что есть внеличная спираль,
да, есть, но я очерчен кругом,
за ним - не я, иная даль...
Иду, шестидесятилетний; -
а вдруг, травинку теребя,
я встречу на тропинке летней
двадцатилетнего себя!
- Привет! - Откуда ты? - Отсюда...
Садится солнце. Скоро тьма...
Не отнимайте веру в чудо,
Не прибавляйте мне ума!
Невидимый порог,
придуманный, условный,
твержу: не паникуй,
порога просто нет...
Но маята души,
но сердца стук неровный -
запутался в себе,
на свой ступаю след.
Мне жаль себя и вас.
В скафандрах одиночеств
по камерам квартир
в границах государств
дальтоники любви
и пасынки пророчеств
пугаемся врачей,
больные от лекарств.
Когда б душа всерьез
хотела быть счастливой
не стала б, замерев,
глазеть на календарь,
где лишь обратный счет
с обратной перспективой
накликаешь себе,
как отреченье - царь.
Мгновение - твое,
ты в нем богаче Креза,
вселенной равносущ
мирам равновелик.
Бессмертие и смерть
всего лишь антитеза,
клубок противоборств
и таинств маховик.
За окнами судьба,
как города громада,
я ей в глаза смотрю
отсюда, изнутри,
и белыми, как ночь,
штрихами снегопада,-
лучами вместо струн
играют фонари.
Шептала артисту влюбленно:
- На что твой Отелло похож?
Ты не такой. Дездемону
зачем за горло берешь?
Возьми и поверь Дездемоне.
Не бойся Шекспира. Он мертв.
Спаси ее. Мир потрясенный
у ног твоих будет простерт!
...Вернулся домой смущенно:
- Над нами какой-то рок:
Я вновь задушил Дездемону,
прости, я иначе не мог!
В школьной библиотеке весна.
Бабочка на книге у раскрытого окна.
Стихи большого поэта!
Библиотекаршу прошу горячо:
- Дайте его еще!
- Это все, - говорит, - больше нету!
Правда, есть в переплетах замочные скважины...
- Дайте. Все, что связано с ним - это важно!
- Важно-то важно, но правда такая - не в честь...
...............................................
- Боже мой, в этой жизни - поэзия узница!
Зачем вы мне дали такое прочесть?
- А зачем тебе, милый, гусеница,
когда бабочка есть?
Целовал ее Байрон,
утверждала молва,
и за это любил ее Пушкин
(было ему двадцать два,
а ей едва восемнадцать).
Ах, какой получился славный коктейль
из балканского Кишинева,
где не принимали за иностранцев
ни горячую гречанку,
ни русского африканца.
Ах, какая была весна,
как легко писал молодой поэт
для этой носатой, смуглой, гибкой
Калипсо!
Где это всё?
В монастыре Пятра Нямц
черепа монахов на стеллажах,
совершенно друг другу подобные,
кроме более современных,
чьи портреты написаны маслом по темени -
преподобные лица
над челом с пустыми глазницами.
Отдельно в стеклянной витрине
бурый череп с венком из букв:
ГРЕЧАНКА ДЕВА КАЛИПСО
рядом записка предсмертная:
ГОСПОДИ, ВЕРЮ, ТВОЕ МИЛОСЕРДИЕ
БЕЗГРАНИЧНЕЙ МОИХ ПРЕГРЕШЕНИЙ!
Никто не знает
почему однажды ночью осенней
она под видом послушника
постучалась в мужской монастырь...
А Пушкин -
он в кишиневском парке,
взрослый, серьезный,
голова на колонне -
бронза
на камне...