Не то, чтоб ценны иль работы редкой —
имели верный ход и славный бой.
Неплохо, коль какое-то с тобой
наследье предков.
А сколько лет я их не замечал! —
Так, поутру оглядывался мельком
и плыть спешил в житейском море мелком —
а это был причал.
И нет особенной моей вины
в том, что завод их тратил я беспечно,
без мысли веруя, что мне даны
они навечно.
Но нынче зло глядит их глаз навыкат.
Мой час последний своротив, как камень,
они двумя латунными руками
укажут мне на выход.
Нет никого меж нами, мы одни.
Простимся молча – ни к чему шумиха.
И коль пора идти, так лучше – тихо,
как шли всегда они.
У медлительной реки
вынь обол из-за щеки.
Этот маленький урон
отработает Харон.
В лодку ступишь ты, и вот,
уж она вовсю плывет.
И скрипит уключина:
"Всё к лучшему, всё к лучшему".
День почти еще теплый и летний,
но желто под ногами,
и летит в небе аист последний.
Неживой. Оригами.
У меня жила палочка Коха —
совершенно прелестная кроха.
Две недели жила,
а потом умерла.
Я, наверно, кормил ее плохо.
Дает солдату званье соль:
она — коростой на спине
от маршей, долгих и не столь,
войн доблестных — и не вполне.
Звучит в нем громко слово «да»,
а слова «нет» не слышно в нем.
Приказ он выполнит всегда,
а там гори оно огнем.
Всё это так, но тем не менее
есть в имени солдатском Дания,
и принца юного сомнения,
его с Офелией свидания…
* * *
Сочинил математик Ферма
Теорему, крутую весьма,
Только не доказал.
«Не дурак я, — сказал, —
Вам доказывать всё задарма!»
* * *
Натуральный философ Ньютон
Часто хаживал в местный притон —
Притяжение тел
Изучить там хотел.
Он вообще был большой моветон.
* * *
Факт такой отмечал Галилей:
Те, что в трюмах плывут кораблей,
Как и те, что в порту,
С бодуна, поутру,
Одинаково просят: «Налей!»
* * *
Был большим драчуном Роберт Гук —
Страшной силы имел правый хук,
Но его били скопом:
Галилей — телескопом,
Микроскопом — Антон Левенгук.
* * *
Выдающийся оптик Френель
Как-то влез на высокую ель
И кричал с этой ели:
«Люди! Кольца Френеля
Очень ясно мне видно отсель!»
* * *
Говорят, как-то раз физик Ом
Спьяну сунул два пальца в разъем
И такие количества
Он провел электричества,
Что закон назван в память о нем.
* * *
По преданию, грек Гераклит
Очень долго лечил свой колит,
А когда излечил,
Тут же на фиг почил.
Или, кажется, то был Эвклид.
* * *
Неказист очень Джо из МельбУрна:
Голова – точно с мусором урна.
Если встречный придурок
Хочет бросить окурок,
Реагирует Джо очень бурно.
СЛУЧАЙ С БЛОКОМ
Незнакомку увидевши, Блок
Даму в сад соловьиный увлек
И стихов там немало
Ей прочел, – та внимала,
Но вздыхала: «Не скиф ты, милок!»
* * *
Любомудрый аптекарь с Бермуд
Изучал ежедневно Талмуд,
А потом перестал
И католиком стал,
Так что, в общем, напрасный был труд.
* * *
Пожилой стихотворец с Ямайки
Сочинял философские хайки,
Но его не читали,
Потому он, в печали,
Стал печатать похабные байки.
* * *
Миссис Крукид из города Бата
Кривобока, хрома и горбата,
Но при этом при всем
Ходит так колесом,
Что за пояс заткнет акробата.
* * *
Жил поэт один в Тананарива,
Что ступал по земле очень криво.
Раз гулять он пошел,
Но не много прошел,
Потому что свалился с обрыва.
* * *
Сумасшедший один из Толедо
Был во власти ужасного бреда.
Все твердил он врачам,
Будто врач он и сам –
Выпускник, дескать, первого «меда».
Отчаянье, ты ходишь по пятам
за мной, тигриной поступью неслышной,
твои следы я вижу тут и там.
Все чаще, с осторожностью нелишней,
я к освещенным, людным жмусь местам.
Мне б разойтись с тобой, да где уж там.
* * *
Пожилой джентльмен из Ньюкасла
Каждый день ел три унции масла,
А когда перестал,
Он худеть сильно стал,
И свеча его жизни погасла.
* * *
Одинокая шведка в УпсАла
Ела много копченого сала,
А когда перестала,
Выпивать сильно стала –
Только этим себя и спасала.
* * *
Вот ужасный рассказ про китайца:
Он ел только куриные яйца,
А когда перестал,
Сам себя не узнал –
До того стал похож на малайца.
* * *
Благонравный кюре из Монтаны
Каждый день ел поллитра сметаны.
А когда перестал,
Анархистом он стал
И пошил черный флаг из сутаны.
* * *
Вот вам случай Мориса Тореза:
Очень много он ел майонеза,
А когда перестал,
Ренегатом он стал,
Утомила его «Марсельеза».
* * *
Энвер-бей, обладатель гарема,
Много ел шоколадного крема,
А когда перестал,
Импотентом он стал.
Вот такая печальная тема.
* * *
А другой импотент, житель Канна,
Стал пить сливки, в день по три стакана,
И страдать перестал –
Каждый член его стал
Несгибаем, как у истукана.
* * *
Миссис Лавли, вдова из Уганды,
Обладает наружностью панды.
Весела и нежна,
Верно служит она
Талисманом футбольной команды.
* * *
Одинокий лингвист из Бурунди
Изучал неустанно герундий.
А когда изучил,
Тут же на фиг почил.
Так кончается gloria mundi.
ЗАДАЧА
С древа плод, угодив на Ньютона,
Породил три важнейших закона.
Сколько будет законов,
Если взять пять Ньютонов,
А плодов упадет на них тонна?
* * *
Император Цин Ши-Хуанди
Популярен был, как леди Ди.
Когда он умирал,
Весь Китай горевал,
И молил его: «Не уходи!»
* * *
У Цзян Цин – коммунистки в Пекине, –
Говорят, были формы богини.
Подималась культура,
Когда шла эта дура
По Пекину в красивом бикини.
* * *
У какого-то Тойво из Таллина
В ноябре воспалилась миндалина.
Дело тут не в погоде –
Нет здоровья в народе
Без опеки товарища Сталина.
* * *
Был талантлив художник Коровин,
Только в творчестве очень неровен.
Написал для продажи
Пару сносных пейзажей,
А потом – много всяких херовин.
* * *
Экстремальный японец Танака
Не заметил дорожного знака,
Искорежил «Тоёту»,
Заработал икоту,
Но на службу успел он, однако.
* * *
Африканец один, в Эфиопии,
Очень сильно страдал от миопии.
А другой, в Эритрее,
Умер от диареи.
Лучше все-таки жить в Эфиопии.
* * *
Был в Америке дон Корлеоне,
На сухом он нажился законе.
Нарубил он, в натуре,
Бабок на политуре
И конкретно на одеколоне.
* * *
Цезарь крикнул: «Не режь меня, Брут!
Почему ты со мною так крут?»
Тот в ответ: «Глохни, Юлий.
Хоть кинжалом, хоть пулей, –
По-любому тебя уберут».
* * *
Темучин, уроженец Монголии,
С юных лет пребывал в меланхолии.
Говорил он монголам,
Необутым и голым:
«Братья, валим из этой Монголии!»
* * *
Говорят, что ни с кем Клеопатра
Не могла станцевать падекатра.
И от этой кручины,
С криком: «Где же мужчины?!»,
Умерла, выпив едкого натра.
* * *
Царь услышал, что Наполеон
Был на поле сраженья пленен.
Усомнился: «Пленен ли?
А пленен, так уж он ли?
И вообще, был ли на поле он?»
Однажды Колька прибежал откуда-то и объявил, что узнал такое, чего никто не знает. Колька вечно носился повсюду и совался, куда не надо.
– Ну ладно, так и быть, расскажу вам, – сказал он друзьям – Рамазану, Илье и Нине. – Я узнал, где начинается радуга.
Дело было в начале лета, часто выпадали короткие ливни, после них выглядывало солнце, и почти всякий раз загоралась радуга. Она вставала разноцветной аркой через все небо, а начало ее, казалось, было совсем рядом, за соседними домами, только никто не знал точно, где.
– А я знаю! – заявил Колька.
Нина сказала:
– Радуга? Это очень красиво!
Нина любила все красивое и сама была красивая девочка.
Рамазан промолчал, а Илья, который был самый умный, сказал:
– Радуга нигде не начинается. Это небесное явление.
– А вот и начинается! Пошли, покажу!
Тут как раз громыхнул гром, и начался дождь, но не настоящий, а «грибной», когда на половине неба продолжает сиять солнце.
– Побежали! – скомандовал Колька и помчался по лужам.
– Подожди нас! – крикнула Нина и поспешила за ним.
Молчаливый Рамазан не отставал от нее, а сзади тащился недовольный Илья. Он не любил бегать и с подозрением относился к колькиным затеям.
Колька привел их к какому-то пустырю. Пустырь был огорожен высоким деревянным забором.
– Ну и что? – спросил Илья, переводя дух.
– Подождите, – сказал Колька.
В этот момент зажглась радуга. Она была прямо у них над головами и светила так ярко, что они зажмурились.
– Глядите! – крикнул Колька и припал к щели в заборе.
Они тоже припали и увидели за забором строительную площадку. Там и сям лежали бетонные плиты, стоял подъемный кран, но строителей не было. И в эту строительную площадку, прямо в середину, упиралась радуга.
– Ах! – сказала Нина.
– Не может быть! – сказал Илья.
Рамазан присвистнул.
– Пошли туда! – предложил Колька.
Нина сказала:
– Я боюсь.
Илья сказал:
– Это неразумно.
Рамазан поднял с земли какую-то железку, подцепил одну доску в заборе, сдвинул ее в сторону. Получился лаз.
Один за другим они пролезли внутрь.
Сначала они даже смотреть не могли в сторону радуги, но потом глаза привыкли, и они вслед за Колькой подошли вплотную. Радуга, толщиной с большой дуб, концом упиралась в кучу песка. Она переливалась красками и все время немного двигалась, как живая.
Колька протянул к ней руку.
– Горячая? – спросил Илья.
– Нет, – сказал Колька.
Они все ее потрогали. Радуга была прохладная, гладкая и упругая, вроде туго надутого воздушного шара. От кучи песка она поднималась круто вверх, как хорошая ледяная горка.
– Давайте кататься! – предложил Колька.
Не успели они опомниться, как он вскарабкался вверх по лестнице подъемного крана. Радуга проходила прамо под ним, совсем рядом.
– Не надо! – крикнула Нина.
Но Колька уже оседлал радугу. Она немного покачнулась. Колька заскользил по ней вниз и съехал в песок. Когда он поднялся, его штаны сзади сияли – на них остались пылинки радуги. Физиономия у Кольки тоже сияла, – он был очень доволен собой.
Нина крикнула:
– Рамазан, не смей!
Но Рамазан уже тоже взобрался по лестнице и спрыгнул на радугу. Радуга зашаталась, но устояла, и Рамазан съехал вниз.
Нина обернулась к Илье:
– Илюша, ну ты-то умный. Хоть ты не делай этого.
Илья заколебался. Ему не хотелось лезть по лестнице и было страшно садиться на радугу. Но нужно было показать Нине, что он такой же смелый и сильный, как Колька и Рамазан. Он вздохнул и полез наверх.
Дело еще было в том, что Илья был толстый мальчик. Ему стоило большого труда добраться до нужного места.
– Илья, пожалуйста, не надо! – крикнула Нина.
Илья зажмурил глаза и сел на радугу. Но съехать ему не удалось. Радуга под ним прогнулась и стала клониться на одну сторону. Нина ахнула. Колька и Рамазан закричали: «Держись!»
К счастью, с Ильей ничего не случилось. Сидя на радуге, он плавно опустился вместе с ней до самой земли и спрыгнул, целый и невредимый. Но вот с радугой дело было неладно. Там, где она коснулась земли, ее цвета помутнели, стали сливаться, а когда совсем слились, получился один белый цвет, как будто пролили молоко. Слияние цветов пошло по радуге вверх, все выше и выше, и вся радуга стала белой. А потом и белый цвет стал бледным, прозрачным, и скоро вся радуга исчезла, остался только воздух.
В этот момент раздался крик:
– Ах вы, такие-растакие!
К ним, грозя кулаком, спешил человек. Ребята рванулись было бежать, но было поздно.
Человек оказался сторожем стройки. Потом они узнали, что зовут его Эдуард Петрович. Он напустился на ребят:
– Что вы наделали! Такая была красота, всем людям на радость. А теперь что? Где радуга?
– Это я виноват, – сказал Колька, повесив голову. – Это я все начал.
– Я виноват, – сказал Рамазан.
– Это я виноват. Я слишком толстый, – сказал Илья. У него в глазах были слезы.
Ника сказала:
– Это я виновата. Нужно было их остановить.
Эдуард Петрович махнул рукой:
– Эх, да что там! Я сам виноват. Сидел у себя в сторожке, ничего не видел.
Он рассказал, что на этой стройке уже несколько лет ничего не строили, и с некоторых пор радуга облюбовала это место, стала упираться концом в строительную площадку. Эдуард Петрович никому об этом не рассказывал, но втайне гордился и сам себя называл «сторожем радуги».
– Вот вам и сторож! Не сберег, – горько винил он себя теперь.
– Что же будет? – спросила Нина. – Неужели больше не будет радуги?
Эдуард Петрович сказал:
– Вот что, ребята. Натворили мы с вами дел, теперь надо исправлять. Будем делать новую радугу.
– Как это?
– А так. Руками, – сказал Эдуард Петрович. – Руками все можно сделать, если труда не бояться и голову на плечах иметь.
Оказалось, Эдуард Петрович не всегда был сторожем. Раньше он был мастером на секретном заводе, где делали разные приборы для армии и флота.
– Эх, ребята, такие хитрые вещи делать приходилось, что и рассказать вам не могу… А насчет радуги есть у меня одна идея. Тут нам пригодится бетономешалка. – Он показал на машину с железным баком в середине, которая стояла рядом с кучей. – Все равно она тут без дела стоит.
Эдуард Петрович почесал в затылке.
– Ладно, смеситель для радуги я сделаю. Только откуда мы цвета возьмем?
– Какие цвета? – спросили ребята.
– Цвета для радуги. Или не знаете, что радуга из разных цветов сделана?
– Я знаю, – сказал Илья. – Радуга состоит из семи цветов: красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый.
– Молодец, – похвалил Эдуард Петрович. – Так вот, чтобы сделать радугу, нам нужны все эти цвета, причем чистые, без примеси – красный так красный, зеленый так зеленый. Иначе ничего не выйдет.
Ребята задумались.
– Я могу достать красный цвет! – объявил Колька. – Моя мама работает на фабрике, где делают флаги. Раньше делали много красных флагов, а теперь они не нужны. Я попрошу маму, она мне принесет их, сколько угодно.
– А оранжевый – это какой? – спросила Нина.
– Оранжевый – это цвет апельсина, – объяснил Илья.
– Я принесу, – сказал Рамазан. – Мой отец продает апельсины, привозит их целыми грузовиками. Что не продает – то портится, он выкидывает. Я попрошу, он мне даст.
– А лимонов он не продает? – спросил Илья. – Лимоны желтые, нам нужет желтый цвет.
– И лимоны принесу, – сказал Рамазан.
Илья сказал:
– Теперь – зеленый. Где мы возьмем зеленый цвет?
Нина сказала:
– Зеленый – это просто. Трава зеленая, она кругом растет, мы ее нарвем.
Они поглядели вокруг. Трава в самом деле росла, но она была вся пыльная, то ли бурая, то ли серая, но совсем не зеленая.
– Нет, это не пойдет. В городе вы настоящей зелени не сыщете, – сказал Эдуард Петрович.
Тогда Илья сказал:
– У нашей семьи дача за городом, там есть газон, который папа все время подстригает. Я его попрошу, он привезет зеленой травы.
– А с голубым и синим у нас хлопот не будет, – заверил Эдуард Петрович. – Когда летом с неба льет, то вода эта голубая, а небо потом чистое, синее. Так что нужно только дождаться хорошего дождя.
– Значит, не хватает одного цвета – фиолетового, – сказал Илья.
– А что это за цвет? – спросила Нина.
– Знаешь такие цветы – фиалки? Вот у них фиолетовый цвет, – объяснил умный Илья.
Нина хотела что-то сказать, но прикусила язык.
– Ну ладно, мне пора браться за работу, – сказал Эдуард Петрович. – Доставайте цвета и приходите дня через три. Только подгадайте, чтобы прийти к дождю.
Через три дня как раз собрался дождь. Когда небо потемнело и ударили первые капли, на стройке появились ребята.
Колька принес рулон ненужных красных флагов, Рамазан притащил мешок испорченных апельсинов и лимонов. Илью его папа привез на машине и сам подал ему через дыру в заборе кипу недавно скошенной зеленой травы.
Тут из бетономешалки вылез Эдуард Петрович с гаечным ключом в руке.
– Готово! – крикнул он. – Тащите все сюда.
Они подали ему то, что принесли, а он засыпал все в бетономешалку и нажал на кнопку. Бетономешалка загудела и стала вращаться.
– Порядок! – сказал Эдеард Петрович. – Голубой цвет в нее с дождем попадет, а синий в небе дожидается. Только где фиолетовый?
Ребята переглянулись. Фиолетового цвета они не нашли.
Тут раздался голос Нины:
– Подождите!
Она бежала к ним, неся что-то в руках.
– Вот, глядите. – Это была охапка красивых цветов странного оттенка.
– Фиалки, – сказал Илья.
– Да, фиалки. Их моя бабушка на балконе выращивает. Она их очень любит. Я не знала, как их у нее попросить, а потом просто сорвала без спросу. Попадет мне теперь…
– Скорее! – крикнул Эдуард Петрович.
Нина подала ему фиалки, и он отправил их в гудящую бетономешалку
– Теперь глядите. Сейчас дождь кончится, и я открою заслонку, – сказал Эдуард Петрович, показывая на дверцу внизу бетономешалки. – Как радуга пойдет, хватайте ее за конец и бегите с ним против ветра. Воздушного змея когда-нибудь запускали? Ну, и с этим так же.
В этот момент дождь кончился – туча прошла, открылось синее небо, выглянуло солнце.
– Пошел! – крикнул Эдуард Петрович и открыл заслонку.
Оттуда показалась разноцветная лента. Она на глазах расправлялась, надувалась и становилась настоящей радугой.
Ребята ухватили ее за мокрый, скользкий конец.
– Беги! – крикнул Эдуард Петрович, и они побежали в ту сторону, откуда дул ветерок.
Радуга тянулась за ними по воздуху и трепалась из стороны в сторону. Казалось, еще немного, и она упадет на землю. Но тут ветерок подул сильнее, радуга вдруг встрепенулась, вырвалась у них из рук и стала подниматься в небо. Через минуту она встала над домами многоцветной аркой.
Эдуард Петрович выключил бетономешалку и установил конец радуги на песчаной куче.
– Порядок, – сказал он оглядывая всю радугу из-под широкой ладони.
Новая радуга и впрямь была хороша – ослепительно яркая, разделенная на семь чистых цветов.. Ребятам казалось, что такой красивой радуги у них в городе еще не было, и, возможно, они были правы.
Вот такая история с радугой вышла у ребят из нашего двора. Теперь, когда после дождя в небе встает цветастая дуга, они переглядываются и улыбаются, но своей тайны никому не выдают. Иногда они ходят в гости к Эдуарду Петровичу. Он вместе с ними что-нибудь мастерит и рассказывает им о прежней жизни.
Бабушка Нины долго сердилась. Чтобы ее задобрить, ребята однажды вчетвером пробрались в Ботнический сад и принесли оттуда разных неизвестных семян. Бабушка посадила их в ящиках на балконе, и из них выросли удивительные цветы, каких не бывает в наших краях. После этого бабушка простила Нину и всех ребят и даже угостила их своим крыжовенным вареньем.
Расставаться — это совсем не трудно:
у барьера неловко помедлив едва,
ты родное лицо поцелуешь прилюдно
среди сутолоки “Шереметьева-2”.
Вот и все: пассажиры прошли границу,
и уже на посадку открылась дверь...
Дальше — память, где все теперь будет храниться.
Это вовсе не трудно, ты мне поверь.
Расставаться — это совсем не страшно:
как в студеную воду вступить не дыша.
Не забыл, как мальчишкой нырял отважно
в реку чуть не зимой?.. Ну, вот так и душа.
Шевелишь заведенно руками-ногами,
и тебе даже весело — жжет, как огнем.
И лишь только потом тяжелеешь, как камень,
но ведь это не сразу, это — потом.
Расставаться — это совсем не больно.
Вот проводишь, займешься делами, тем-сем,
как обычно... Ну, хватит об этом, довольно.
Расставаться — это не нужно. Совсем.
Давно я не был в тех местах,
а их названья на устах…
Деревня под названьем Глушь
(всего там жило двадцать душ),
деревня Даль, деревня Глубь
(сторонка, сына приголубь!);
деревня Вор, деревня Мор
(о них не к ночи разговор);
а всех милей – деревня Тишь
(не знаю, всё ли ты стоишь?);
да справная деревня Гладь –
все из прихода Благодать.
Мчится к далеким мирам звездолет —
Сказочная голубая громада.
С ним — удивительная команда,
И у команды полно забот.
Волнуется штурман Полярная Крачка:
«Магнитная буря! Будет качка!»
Докладывает наблюдатель Орел:
«Метеорит нам борт пропорол!»
Могут заделать любую пробоину
Наши монтеры — умельцы Бобры.
Глядь — уж готово, и нету дыры,
Можно полет продолжать спокойно.
Споро и скромно, без похвальбы,
Трудятся опытные космонавты:
Звери лесные и Птицы пернатые,
Рыбы морские, Жуки и Грибы.
Дежурный Дельфин поднимает тревогу:
«Нефть разлилась! Сюда, на подмогу!
Уже под угрозой запасы воды!
Скорее, а то не минуем беды!»
В машинном отсеке ЧП: «Радиация!
Покинуть отсек! Здесь нельзя оставаться!»
А сверху сигналят: «Отравлен воздух!
Очистите воздух, пока не поздно!»
Тяжко бывает порой, но не зря
Трудятся крылья, и жабры, и пасти,
Чтобы спасти, среди всех напастей,
Наш звездолет под названьем «Земля».
В новый, суперкосмический век
Млечным путем поведут его дети:
Вани, Наташи, Марины и Пети, —
Ты поведешь, космонавт Человек.
В зоопарке с утра беготня и запарка, –
Сто забот у служителей зоопарка! –
Ведь сегодня для всех детей и зверей
День веселых затей, день открытых дверей!
Двери целы, запоры по-прежнему крепки,
Но открыты ворота и настежь клетки.
Не бывало такого – и когда еще будет! –
Чтоб на воле гуляли и звери, и люди.
Можно выйти пройтись со слоном,
С ним за хлебом зайти в гастроном,
Познакомиться с черной гориллой
И шутя с ней померяться силой,
Взять флажки и морским телеграфом
Поболтать с длинношеим жирафом,
И с пингвином, надев коньки,
Пробежаться наперегонки.
Станцевать можно танго с удавом –
Он такой кавалер, что куда вам! –
Поиграть в кошки-мышки со львом, –
Тот поймает в углу любом;
И, пиджак распоров под мышками,
На ветвях повисеть с мартышками,
И с горластыми попугаями
Полетать разноцветными стаями...
Кто за то, чтобы двери были открытыми?
Голосуем – всеми руками, копытами,
Плавниками, хвостами и мягкими лапами,
Вместе с мамами, вместе с папами.
Реши задачу: «два плюс два».
Не торопись, прикинь сперва.
Две ночи плюс два дня дают
Нам полных двое суток.
Я столько — если не будить, —
Проспал бы, кроме шуток.
Два пиджака плюс двое брюк
Составят два костюма.
Костюмы носят президент,
Правительство и Дума.
У лейтенанта две звезды.
Коль две еще дадим,
Не лейтенанта будет два,
А капитан один.
К двум кошкам двух мышей прибавь —
Останется две кошки,
А вместо бедных тех мышей —
Лишь хвостики да ножки.
Играли мы вчера в футбол,
Забили два мяча,
Плюс два мяча забили нам,
А результат — ничья.
Две двойки ты домой принес? —
Быть вечером разборке!
И не докажешь, что они
Равны одной четверке.
Так сколько будет два плюс два?
Ну, просто кругом голова!
ЭВОЛЮЦИЯ
Два неловких примата в Непале
В миг соития с пальмы упали.
По земле побродили,
Род людской породили, –
И на пальму их пустят едва ли.
* * *
Мистер Хикап из Южной Дакоты –
Выдающийся мастер икоты.
Знатоки полагают,
Что сильнее икают
Только в северной части Дакоты.
«ЧУЖИЕ» (аннотация фильма)
Где-то в космосе к женщине Рипли
Сладострастно чужие прилипли.
А своих она, впрочем,
Привлекала не очень.
Потому они все и погибли.
* * *
Знаменитый художник Серов
В реализме своем был суров.
Он кричал: «Остолопы!
Нужен бык для Европы!» –
А ему предлагали коров.
* * *
Пацаны деловые смоленские
Все горды, как владимиры ленские,
Но к Онегину Жене
Проявлять уваженье
Научились бандюги смоленские.
* * *
Некий эллин из Пелопоннеса
От излишнего мучился веса,
А другой, из ПафОса,
Страдал от поноса.
Это не лишено интереса.
* * *
Одинокий ковбой из Кентукки
Помидоров имеет три штуки.
И вечерней порой,
У костра, под луной,
Пересчитывает он их от скуки.
Есть у мамы медный таз, — это раз.
У меня есть голова, — это два.
Если тазом тем накрыться, — это три, —
Выйдет в шлеме храбрый рыцарь, — посмотри!
Веник может быть мечом, —
С ним противник нипочем.
Швабра — классное копье.
Чур, мое!
Щит — гладильная доска,
Знамя — шторы пол–куска.
С братом Петькой мы в квартире
Бой начнем, как на турнире —
Четыре!
Бой судить Прекрасной Даме — нашей маме.
Мама скажет: «Как, опять?!» — это пять.
«Нет ума, а сила есть!» — это шесть.
«Разболтались вы совсем!» — это семь.
И тогда придется дружно
Рыцарям сложить оружье.
Будет рыцарская рать
Поле боя убирать.
Мы прощения попросим, — это восемь;
Обещаем так не делать, — это девять.
Таз не трогать, штор не портить,
Не возиться, не беситься,
Не шуметь, не куролесить, – это десять.
И зачем нам этот таз?
Можно взять одну из ваз.
Это раз!..
* * *
У сирийца Али, из Алеппо,
Голова – настоящая репа.
Хорошо хоть, что уши
Непохожи на груши,
А то было бы вовсе нелепо.
* * *
Эскимос-долгожитель, в Аляске,
К инвалидной прикован коляске.
Не пасет он оленя,
Не стреляет тюленя
И без женской страдает он ласки.
* * *
Ночью темною вождь Виннету
Приласкал как-то скво, да не ту.
А законная скво
Скальп содрала с него.
Так погиб славный вождь Виннету.
* * *
Те Бурбоны, что жили в Версале,
Обожали картошку на сале,
А когда огород
Занял подлый народ,
Посадили ее в тронном зале.
* * *
Поэтичный китаец Бу Линь
Сочетал силу ян с силой инь.
Когда был сильно пьян,
Побеждало в нем ян,
А с похмелья сильней было инь.
* * *
Президент ДжавахАрлал НерУ
Ел на закусь блины и икру.
А когда б не закуски,
Кто бы знал, что он русский,
И являлся полковником ГРУ?
* * *
Социал-демократ из Мальорки
Выпивал ежедневно касторки.
В туалет с собой брал
Маркса он «Капитал» –
И освоил от корки до корки.
В квартире тринадцатой, в нашем подъезде,
Унылая, вредная, злая донельзя,
Живет в одиночестве Баба-Яга,
Не перевоспитанная пока.
Она из-за двери кричит детворе,
Шумящей в подъезде и во дворе:
«Невежи, вандалы! Терпеть не могу!» —
Но дети не слушают Бабу-Ягу.
Она замышляла для нас наказанье —
Засела за пряжу, потом за вязанье,
И сделала теплые куртки для мальчиков
Из легкого пуха, из одуванчиков.
А девочкам — кофты, еще того лучше,
Из нити лесной паутинки летучей,
Узор из цветочной пыльцы на боку, —
Носите и помните Бабу-Ягу!
И в первый же день наступившей зимы,
Как варвары, с криками бросились мы
Во двор, чтобы в куртках снежками кидаться
И в кофтах — резвиться и с горки кататься.
Но стоило ветру подуть, и ага! —
Ах, эта коварная Баба-Яга! —
Развеялся пух, унеслась паутина,
И мы — без одежек, такая картина.
И нос свой из форточки высунув малость,
Яга ликовала и злобно смеялась:
«Уж я отомщу этим диким невежам
Ангиной, и гриппом, и насморком свежим!»
Но дудки! Мороз нипочем детворе!
Про куртки забыли мы в жаркой игре.
А Бабу-Ягу у окна просквозило,
И сильной простудой ее подкосило.
Сто банок варенья мы соберем
И Бабу-Ягу мы проведать придем.
Тоскливо, должно быть, в постели валяться.
Желаем больной поскорей поправляться!
Ах, Баба-Яга, одинокая тетя!
Зачем вы так скучно на свете живете?
Найдите друзей, одного или двух,
И злоба от вас улетит, словно пух!
* * *
Англичанин по имени Пратт
Самогонный собрал аппарат.
Как, однако, умны
Альбиона сыны,
Как высОко их мысли парят!
* * *
Президент государства Мали
Издержался и был на мели.
Попросил три рубля
Опохмелки он для,
А малийцы ему: «Отвали».
* * *
Госпожа Блюменрозен из Берна
Грациозна, как горная серна.
Господин Блюменрозен
Не так грациозен,
Но козел он такой же, наверно.
* * *
На морозе облезла у финна
Крайней плоти его половина.
Заключили врачи,
Что, лечи, не лечи,
А придется признать в нем раввина.
* * *
Анабелла, жена винодела,
Винодела любить не хотела.
Говорила она:
«Лучше выпей вина…»
А вообще-то, какое нам дело?
* * *
Капитан корабля из Калькутты
Не покинул ни разу каюты.
От болезни морской
Он страдал день-деньской
И в конце концов выпил цикуты.
* * *
На Балканах, в районе Салоники,
В изобилии водятся слоники.
Тут спросить вы вольны:
«А причем здесь слоны?»
Я скажу: «А причем здесь Салоники?»
С понедельника следующей недели
Небывалые вдруг заметут метели.
Будет снег валить без конца и края,
Он засыпет город шутя-играя.
Легковые машины под снегом скроются –
Рой не рой, никак они не отроются.
И автобусы будут в снегу по крыши,
Так что всем придется вставать на лыжи.
А потом сугробы разом растают,
И все улицы вроде каналов станут,
И машины по ним поплывут готовыми
Лодками, или, вернее, гондолами.
На гондоле такой поплыву я в школу,
Напевая песенку-баркаролу,
И у вас под окном я спою серенаду,
А могу и не петь, если вам не надо.
А потом на нас упадет комета
Та, что носится в космосе где-то,
А потом – землетрясенье с цунами,
Только это, чур, пока между нами.
А потом будет климата потепление,
И во всех домах отключат отопление.
Будет в небе озоновая дыра,
А потом каникулы будут, ура!
Был год, когда весна сильно запоздала. Уже прошел март, наступил апрель, а на дворе все мели метели. Люди качали головами, спрашивали: «Когда же придет весна?» А она все не приходила.
Больше других ждал весны один мальчик. Он жил с мамой в большом городе, а его отец был офицером-пограничником, служил далеко, на юге нашей страны. На день рожденья отец прислал подарок – самокат. Это был совсем простой самокат, отец сделал его своими руками, но мальчик был очень рад, и ему не терпелось прокатиться. Но где? Кругом были сугробы, и даже не верилось, что там, под ними, – гладкие асфальтовые дорожки.
Однажды мальчик увидел, как дворник деревянной лопатой разгребает снег. Он спросил:
– Дядя дворник! Скажите, а можно очистить дорожку до асфальта?
Тот ухмыльнулся и протянул лопату:
– А ты попробуй!
Мальчик взял большую, тяжелую лопату и принялся за работу. Сначала дело пошло хорошо: свежий, пушистый снег было нетрудно сгребать в сторону. Но под ним оказалась твердая снежная корка, которая никак не поддавалась. Дворник курил папиросу и с усмешкой наблюдал. Мальчик пыхтел, сопел, но не сдавался. Ему стало жарко, он скинул шапку и теплую куртку. Лопата подпрыгивала на ледяных кочках и вырывалась из рук.
– Ладно, хватит! Давай лопату, – сказал дворник, докурив. – Сам видишь, до асфальта не добраться. Подождем весны, тогда само растает!
Мальчик посмотрел еще, как работает дворник, но было уже темно, и он пошел домой.
Дома мама покормила его и сказала: «Ложись спать, а я схожу к тете Вале». – Тетя Валя была мамина подруга, которая жила по соседству. – «Не волнуйся, я скоро приду».
Он не хотел ложиться, но его почему-то знобило, голова была тяжелая и сама клонилась к подушке. Он забрался в постель и не заметил, как уснул.
…Проснулся он оттого, что кто-то стучал в окно. Они с мамой жили на последнем этаже, – кто же мог стучать? Мальчик не испугался, подошел к окну и отдернул занавеску. За окном было темно, летели хлопья снега. На железном подоконнике снаружи он увидел что-то черное. Это была птица – небольшая, с длинными острыми крыльями. Он узнал ласточку – он видел таких, когда с папой и мамой был в деревне. При виде его ласточка встрепенулась и застучала клювом в стекло, как бы прося впустить ее.
Мальчик придвинул стул, взобрался и открыл форточку. Ласточка тут же впорхнула внутрь. Она села на батарею, сложила крылья и закрыла глаза. Было видно, что она очень устала и замерзла.
– Откуда ты взялась? – спросил мальчик. – Ласточки бывают весной, я знаю. А весны еще нет.
В ответ раздался тонкий голос:
– Весна прислала меня к тебе. Ты должен ей помочь.
Это говорила ласточка. Мальчик удивился: он раньше не встречал говорящих ласточек. Но он смело спросил:
– Помочь? Весне? Как это?
Ласточка немного согрелась и стала рассказывать. Она объяснила, что весна каждый год приходит в нашу страну в одном и том же месте, на юге, – как раз там, где начальником заставы был отец мальчика. Но в этом году было приказано закрыть границу. Теперь никто не мог ее пересечь, и весна тоже ждала, не могла прийти.
Мальчик подумал и спросил:
– А почему она не прилетит, как ты?
– Весну в свою страну должны впустить люди, иначе ничего не получится, – объяснила ласточка. – Теперь только ты можешь ей помочь. Летим со мной!
Мальчик сказал:
– Как же я полечу? Я не умею.
– Это просто, – заверила ласточка. – Главное, чтобы ты не боялся.
– Я не боюсь!
Ласточка вспорхнула и коснулась его крылом. И в следующее мгновение он сам превратился в ласточку.
Они вылетели в окно и оказались в ночном небе, где кружила снежная метель. Мальчик держался за своей провожатой. Лететь и вправду оказалось просто – главное было не смотреть вниз, а то становилось боязно. Они набирали высоту. Крыши домов потерялись из виду, и вот уже весь город остался позади, и ничего не было видно вокруг.
Потом все смешалось. Он помнил только, как снежный буран кончился, открылся ночной простор. Ласточка все тяжелее махала крыльями, потом сказала:
– Я больше не могу, лети один. Теперь тебя крылья сами донесут.
– А ты как же? – просил мальчик.
– Я спрячусь где-нибудь и дождусь прихода весны. Надеюсь, она придет скоро. Помоги ей!
Махнув ему на прощанье, она скользнула вниз, и больше он ее не видел.
Крылья понесли его дальше. От взмахов ему становилось жарко, особенно, когда он попадал в плотные, душные облака. Он выбирался из облаков, и тогда его студил ветер.
Когда-то мальчик листал папин «Атлас офицера» и знал, как выглядит вся наша страна: города там были нарисованы кружками, реки – синими лентами, границы – толстыми и тонкими линиями. И сейчас ему казалось, что он видит эти кружки и линии в разрывах между облаками. Но потом он снова попал в снежный буран, у него закружилась голова, и все вокруг смешалось...
Когда он пришел в себя, перед ним были горные вершины. Прежде он видел горы, когда приезжал с мамой к папе на границу. Крылья стали опускать его, земля быстро приближалась.
Внизу в лунном свете блеснула вода. Это была горная речка, он узнал ее – по ней проходила граница. На месте был старый мост, а на нем – пропускной пункт. Огоньки под горой – это был военный городок, там жили пограничники и их командир, его отец. Мальчик крикнул: «Папа!» – и хотел лететь туда, но крылья перенесли его через реку, и он приземлился на другой стороне.
Опустившись на землю, он превратился из ласточки в мальчика. Хорошо было опять стоять ногами на земле. К тому же по эту сторону границы было тепло, и в ночном воздухе пахло молодой листвой. Здесь была весна.
– Здравствуй, мальчик! – раздался чей-то голос.
Тут он разглядел девочку. На вид ей было столько же лет, сколько ему. Она сидела у реки на валуне и болтала ногами.
– Здравствуй. Ты Весна? – догадался мальчик.
– Да, – сказала Весна. – Садись со мной.
Он сел. Валун был теплым. Мальчик быстро согрелся и разомлел.
– Не спи, – сказала Весна. – Пожалуйста, не спи. Ты мне нужен, ты должен меня выручить.
– Как выручить? – пробормотал он, борясь со сном.
И Весна стала рассказывать. Здесь, по разные стороны реки, с древних времен стояли два села. Их жители были друг другу родней, жили в мире и дружбе. Каждый год в середине марта в том селе, что на северной стороне, устраивали праздник, а соседи из-за реки всем селом приходили к ним в гости. Пограничники всех пропускали, и Весна, улыбаясь им, переходила через мост и отсюда шла по всей стране.
Но в этом году случилась беда. В горах пасли большую отару овец. Все овцы были черные, но уродилась одна белая овечка. Местные жители ее полюбили и считали, что такая овечка родилась на счастье всему селу. И вот вышло так, что белая овца пропала. Пастух не признался, что проспал, недоглядел, и сказал односельчанам, что овцу похитили какие-то люди.
Жители очень огорчились. Они не верили, что украсть мог кто-то из своих, и решили, что это сделали их соседи из-за реки. Но те сказали, что сроду не крали овец, и такое подозрение для них – тяжкая обида, за которую они отомстят. Тогда жители первого села сказали, что угроз не боятся и что любым мстителям они отомстят еще больше.
Так и пошло. Жители обоих сел кричали друг другу через реку обидные слова и наконец сошлись на мосту для битвы. Но пограничники встали между ними заслоном и не дали напасть друг на друга. После этого пришел приказ закрыть границу и не открывать до тех пор, пока ссора не уляжется.
– Теперь я не могу попасть в вашу страну, – закончила свой рассказ Весна.
Мальчик воскликнул:
– Я попрошу папу, он тебя пропустит!
– Нет, – сказал Весна. – Он не может нарушить приказ. Но ты полети к нему и скажи, что та овечка жива. Она заблудилась на дне ущелья и не может выбраться. Ее нужно найти, и тогда все уладится. Я говорила это людям, но меня никто не слушает – считают глупой маленькой девочкой.
Мальчик поднялся. Ему уже не хотелось спать.
– Лети! – сказала Весна, касаясь его. Мальчик тут же превратился опять в ласточку и взлетел. – Через неделю я буду в твоем городе. Будешь кататься по асфальту! – крикнула Весна ему вслед.
Он нашел домик с белыми стенами, в котором жил его отец. Несмотря на холодную ночь, одно окно было приоткрыто, и он залетел внутрь.
Отец сидел за столом, на котором была разложена карта, и спал, положив голову на руки. Мальчик опустился рядом и принял свой настоящий вид. «Папа!» – позвал он и тронул отца за плечо.
Тот поднял голову, увидел его и улыбнулся: «Сын!» Потом у него на лице появилось озадаченное выражение. «Как ты здесь оказался? Я что, сплю?» – пробормотал он. – «Ну, конечно, сплю… Но все равно, я очень рад тебя видеть. Как ты вырос!» Он обнял сына.
– А как мама, здорова? – спросил он.
– Здорова, – ответил мальчик. – Я получил твой самокат, но пока не катался. Ты должен найти белую овцу, она жива, просто заблудилась.
– Откуда ты знаешь про овцу? – удивился отец.
– Мне Весна сказала.
– А, понятно… – проговорил отец, хотя ничего не понял. – Ну, видишь ли, мы искали ее повсюду и не нашли. Люди совсем измотались, и я приказал прекратить поиски.
– Она на дне ущелья, – сказал мальчик.
Отец придвинул карту и стал водить по ней пальцем.
– В ущелье, говоришь?.. Что ж, это может быть. Завтра с утра проверю.
Мальчик сказал:
– Ты обязательно найди ее, хорошо? Обещаешь?
– Обещаю, – улыбнулся отец.
Мальчик сказал:
– Ну, мне пора домой, а то мама будет беспокоиться. А ты спи.
Отец послушно положил голову на руки и тут же заснул.
Мальчик опять стал ласточкой, вылетел в окно и поднялся ввысь. В грудь ему ударил северный ветер. Где-то там, за горами и лесами, далеко-далеко, был город, где они жили с мамой, и где его ждала раскрытая постель. Он пустился в путь.
Его била дрожь, тяжелая голова тянула вниз, а руки-крылья плохо слушались. Потом земля и небо закружились, все смешалось, и больше он ничего не помнил.
Очнулся он дома, в своей постели. Какой-то дядя в очках, склонившись над ним, щупал ему лоб.
– Ну, вот он и пришел в себя. Теперь уже худшее позади.
– Что с ним, доктор? – спросила мама, которая была рядом.
– Обычная простуда. Только очень сильная.
Доктор оставил лекарства и ушел.
– Ну, как ты, сынок? – спросила мама. – Ты меня напугал! Как ты себя чувствуешь? Ну, теперь уже все хорошо, ты поправляешься… Кстати, папа звонил. Сказал, что очень скучает по тебе, даже видел тебя во сне. Скоро тебе пригодится его подарок. Смотри, какой сегодня день!
Мама раздвинула занавески. За окном вовсю сияло солнце, между домами синело небо, с крыши капало.
– Весна пришла!
* * *
У синьоры Лауры, в Италии,
Не имелось ни шеи, ни талии.
Невзирая на это,
Посвящал ей сонеты
Возрожденец один из Италии.
* * *
Был похож самурай Ямамото
На преклонных годов бегемота,
Но в веселом квартале
Гейши все его знали
И любили его отчего-то.
* * *
Энвер-бей, замечательный турок,
Был на редкость проворен и юрок.
Еженощно в гареме
Был он с женами всеми.
В остальном же был полный придурок.
* * *
Бедный мальчик Хуан из Панамы
Совершенно не слушался мамы,
И купаться пошел он,
И конец свой нашел он
В бурных водах канала Панамы.
* * *
У вдовца одного из Коломны
Были уши ну просто огромны.
Этот старый нахал
Ими часто махал,
Завлекая гражданок Коломны.
* * *
Бабка некая, из-под Орла,
Репы скушала и умерла.
Следом умерли: внучка,
Дочка, кошка и Жучка,
Дед и мышка. Такие дела.
* * *
МиллиАрдер один в Алабаме
Чрезвычайно скучает по маме,
И по дяде и тете,
По друзьям на работе,
И по всем, кто остался на БАМе.
Александр Капьяр
ЗИМНЯЯ КОШКА
Однажды, зимним вечером, Нина гуляла одна. Ее друзья разошлись, а ей не хотелось домой. Стало темно, сильно морозило, но она все бродила по двору.
Нина знала, что дома мама сидит на кухне со своей подругой Лидией Павловной. Уже четыре месяца Нина не видела папу. В последний год папа с мамой часто ссорились. Потом бабушка, папина мама, которая жила с ними, уехала к себе, в Днепропетровск. А потом родители сказали Нине: «Знаешь, мы решили какое-то время пожить врозь». Папа обнял ее, сказал: «Не плачь, я люблю тебя», и ушел с чемоданом.
Нина очень скучала по папе. Мама, наверно, тоже скучала, но не говорила об этом. К ней часто приходила Лидия Павловна, и они подолгу пили чай на кухне. Оттуда доносился громкий голос Лидии Павловны: «Ну, рассказывай… Звонил? И что сказал?.. А ты что?.. И как теперь?.. Ну, не знаю…» Голоса мамы слышно не было.
Мороз был все сильней, а Нина не уходила. У нее замерзли руки в варежках, занемели щеки. Наконец она направилась к своему подъезду, но тут ей послышалось мяуканье. Она огляделась. Сначала она ничего не могла разглядеть, а потом совсем рядом увидела кошку. Кошка была белая, на снегу ее было незаметно, только глаза сверкали. Нина сказала:
– Ты чья? Ты что, потерялась?
Кошка опять мяукнула. Она не убегала, но и не подходила.
Нина сказала:
– Ты, наверно, замерзла? Что же делать?.. Ладно, пойдем ко мне. – Она взяла кошку на руки.
Когда-то у Нины была кошка по имени Маня – серая, в полоску. Она была резвая, шалунья, часами играла с Ниной. Но однажды весной она убежала и не вернулась. Нина целую неделю ревела, ее даже показывали врачу, а мама сказала: «Все, больше никаких кошек».
– Ничего, – сказала Нина белой кошке. – Мы объясним маме, что на улице нельзя в такой мороз.
Она принесла кошку домой. Мама и Лидия Павловна сидели за закрытой дверью на кухне. Мама крикнула:
– Нина, это ты? Ты голодна?
Нина сказала: «Нет», и прошла с кошкой в свою комнату. Там кошка сразу спрыгнула с рук и забилась под кровать. Нина нагнулась, спросила:
– Зачем ты туда залезла? Ну ладно, если хочешь, оставайся там.
Она пошла на кухню. Там была накурено, Лидия Павловна дымила очередной сигаретой. Нина спросила:
– Мам, у нас есть молоко?
Мама сказала:
– Не молоко, а садись и поешь нормально.
– Я не хочу, – сказала Нина.
Она взяла из холодильника пакет молока и пошла к себе.
– Ну, куда ты его потащила? – сказала мама, но Нина уже ушла.
– Я совсем запустила ребенка, – пожаловалась мама со вздохом Лидии Павловне.
У себя в комнате Нина взяла вазочку, в которой лежало ее единственное колечко, и, вынув колечко, налила молока. Опустившись на колени, она поставила молоко перед кошкой.
Кошка не двигалась
– Ладно, поешь, когда захочешь, – сказала Нина.
Она немного посмотрела телевизор, почитала книгу, но ей все было скучно. Она нагнулась и сказала кошке:
– Я ложусь спать, а ты сиди тут тихо, хорошо? Завтра мы все расскажем маме. Может, она разрешит тебе остаться.
Нина погасила свет и легла в постель, но не могла заснуть. Она думала о папе, вспоминала, как они ходили в зоопарк, и папа сильными руками поднимал ее повыше, чтобы она увидела тюленей в бассейне.
Она слышала, как мама проводила Лидию Павловну, потом вошла в комнату Нины и, не зажигая света, подсела к ней на кровать.
– Ты уже спишь? – Мама погладила ее по голове. – Ну, спи…
Мама посидела в темноте, потом встала и ушла к себе. Нине показалось, что она плакала.
Нина проснулась оттого, что мягкие лапы уперлись ей в плечо. Кошка сидела у нее на постели.
– Ты что? – сказала Нина спросонок.
– Выпусти меня.
Нина протерла глаза. Почему-то ее не удивило, что кошка разговаривает. Ее удивило, что кошка просится из теплой квартиры на улицу, где трещит мороз.
– Куда же ты пойдешь? У тебя есть дом? – спросила она.
– Мне не нужен дом, – ответила кошка. – Я живу одна, на улице. Днем я
зарываюсь в сугроб, а ночью гуляю при луне. И так всю зиму.
– Странно, – сказала Нина. – Обычно кошки гуляют весной и летом.
– Я не знаю, что такое лето. Я просыпаюсь, когда выпадает первый снег. Я не знаю, откуда я, и кто я такая. Когда снег тает, я исчезаю.
– Значит, ты зимняя кошка, – сказала Нина, как будто ей все стало понятно. – И что же, тебе совсем не холодно?
– Мне нравится холод, но иногда бывают такие морозы, что даже мне нужно согреться. Вечером был сильный мороз, но теперь он уже спадает, к утру будет всего минус десять. Так что, пожалуйста, выпусти меня.
– Ты не хочешь остаться?
– Нет, здесь слишком жарко.
Нина взяла кошку на руки и мимо комнаты, где спала мама, прошла в прихожую. Она накинула пальто, вышла из квартиры и спустилась по лестнице. Когда она открыла дверь подъезда, внутрь ворвался морозный вихрь. На улице было черно, ветер нес мелкие колючие снежинки.
Нина поставила кошку на крыльцо. Та подняла голову.
– Я хочу тебя отблагодарить, – сказала кошка. – Я могу выполнить любое твое желание. Чего ты хочешь?
– Не знаю, – сказала Нина. – Мне ничего не нужно.
– Может быть, новое платье или джинсы? Кроссовки? Куклу Барби?
Нина покачала головой:
– Не надо… Я скажу, чего я хочу. Я хочу быть такой, как ты: чтобы я могла жить одна, и чтобы мне никто не был нужен.
Кошка посмотрела на нее, потом без звука махнула хвостом и ушла в ночную темень.
На следующее утро Нина встала поздно. Было воскресенье. Нина подошла к окну. Во дворе гуляли мамы с колясками, куда-то бежали ее друзья. Мороз, видно, в самом деле спал.
Тут с кухни донесся мамин голос и второй – мужской. Нина вбежала на кухню. Родители сидели за столом, папа держал маму за руку, они оба улыбались. Нина бросилась к папе, повисла у него на шее.
– Ниночка, мы с папой решили опять жить вместе, – сказала мама. У нее на глазах были слезы.
Папа посмотрел на маму и спросил: «Можно?» Та махнула рукой: «Ладно уж, так и быть». Папа сказал Нине:
– У нас для тебя кое-что есть. Посмотри, вон там.
На полу, у батареи, стояла большая картонная коробка. Нина подошла. Родители смотрели, улыбаясь.
– Ну, открывай!
Нина открыла. В коробке, на подстилке, был маленький белый котенок.
Вылезали на берег из Нила
Два зеленых больших крокодила,
Обсуждали дела свои нильские –
Лили слезы свои крокодильские.
Стало тесно рептилиям в Ниле –
Крокодил просто на крокодиле!
Негде плавать им, негде резвиться,
И физически трудно развиться.
А вдобавок еще испытание –
Очень трудно найти пропитание:
Дети в Ниле уже не купаются
И в песке у воды не копаются.
Но один был учен крокодил –
Географию он проходил.
Он сказал, что на севере где-то
Есть страна, где короткое лето,
Но зато, глубока, широка,
Протекает там Волга-река.
Смогут там они плавать подолгу –
Перебраться им нужно на Волгу!
Будут там крокодилы свободные
Виды спорта осваивать водные,
А устав от занятий нескучных,
Будут кушать детей непослушных.
Дети! Ваше счастливое детство
Не должно омрачить людоедство.
Если маму вы будете слушаться,
Крокодилом не будете кушаться.
Но еще, мой читатель-ребенок,
Нужно плавать учиться с пеленок,
Чтоб тебя крокодил не поймал,
Хоть велик он, а ты еще мал.
В этом бедном краю
даже зори – и те, брат, неярки,
ненарядны, бледны, словно девки с горелых дворов.
Я тебе говорю:
здесь природа скупа на подарки,
но зато не обманет она, не приманит воров.
Не доедут сюда
по размытым с монголов дорогам
ни опричник, ни мытарь, ни поп, ни кабатчик лихой.
Облака да звезда
здесь гостюют, но им, недотрогам,
даже царь-государь не указчик, с державной клюкой.
Над сиротским жнивьем,
под застиранным северным небом,
меж душой и судьбой – ничего, лишь рубаха одна,
с Божьим гневом живем,
да с едва уродившимся хлебом,
да вот – с песней протяжной, что в праздник и в будни годна.
Отряхнуть можно прах
и бежать, и беглец не вернется
из земель, где ни бед, ни забот, знай пируй да играй,
но в чужих тех пирах
на глаза вдруг слеза навернется, –
иль то капля озер поднебесных твоих, бедный край?
В горах Ионии жара.
Цикады в травах пересохших
орлов, от стрекота оглохших,
ввысь гонят с самого утра.
В ложбине – горная дорога,
акаций роща. Там, в прохладе,
кентавры злые ждут в засаде
на водопой единорога.
А ниже, где ручья стесненье
образовало плес глубокий,
царят наяды – лежебоки,
доносятся их смех и пенье.
По рыжим склонам пастухи
идут за стадом в кожах потных.
Круты бока тупых животных,
и курдюки жирны, туги.
Поля раскинулись дониза.
Крестьяне здесь трудом тяжелым
живут, чтобы вином дешевым
напиться в праздник Диониса.
Ведут дороги в шумный полис,
где жажда власти и наживы
всем правит, но искусства живы,
хоть мудрости не слышен голос.
В порту триеры жмутся в ряд
под сенью жертвенного дыма.
По морю плыть необходимо,
а жить – как боги повелят.
В извечной тьме морских глубин
таятся чудища на страже
истлевших досок и поклажи,
и амфор драгоценных вин.
И это всё – весь чудный свет,
людей, богов, орлов, цикад,
истории заветный клад,
и небо, полное комет, –
всё сотворил слепой поэт.
Луговых ароматов тугую подушку
подминая, слежу за полетом шмеля.
Тихо стебли и корни мне шепчут на ушко —
или, может быть, шепчет сама земля?
Слышу я: “Надо жить — просто жить, просто песню
петь свою, не стесняясь, как шмель, как трава...”
Я согласно молчу, глядя в горнюю бездну,
и плывет, и кружится моя голова.
Срок придет — опущусь на два метра поглубже
в эту землю, чью сырость я чую спиной,
но пока летний полдень мне голову кружит,
шмель петляет, и шепчутся травы со мной.
ДВА ПИСЬМА
I.
Ты уехала надолго – навсегда, –
в те края, откуда мало кто сюда
возвращается, изведав лучшей доли.
Там милее – климат мягче, что ли.
Да и в самом деле, что могла
дать тебе несчастная страна,
что от веку сира и странна –
где у самых лучших ни кола
нет, как говорится, ни двора?
Ты уехала. Давно было пора.
Только как же быть с асфальтом – Бог ты мой! –
ноздреватым, в лужах с облаками? –
до сих пор, бедняга, ждет, что ты домой
простучишь родными каблуками
по дорожке, что от самого метро
белым пухом тополиным замело.
Верю: всё, что тут не получалось,
состоится в следующей жизни –
я очнусь, не постарев и не отчаясь,
ты вернешься, будет рай в отчизне,
где асфальт от летних гроз набух,
и летает тополиный пух.
II.
Не теряйся, не пропадай,
не таи ни беду, ни победу;
если что – только знак подай,
я все брошу, приеду.
Пусть отечество наше в дыму,
и рассыпалась многоточием
жизнь по странам, эпохам,
и, вернувшись, в родимом дому
не рыдать блудным сыном иль дочерью
перед ласковым Богом;
пусть не к нам новый век спешит,
пусть глухая досталась стезя,
да и та ненадолго,
все равно – ты звони, пиши,
нам друг друга терять нельзя
до конца, и не только.
Выросла летом у нас в огороде
Тыква огромная — бочки вроде,
Очень солидная и пузатая,
Будто персона какая-то знатная.
Быть на столе у нас тыквенной каше!
Хватит семье многочисленной нашей,
Если ж немного недоедим,
Родственникам и друзьям отдадим.
Вот подступили мы к тыкве с ножами,
Вдруг услыхали своими ушами —
Тыква кричит: «Караул! Убивают!»
Странные вещи на свете бывают!
«Каша из тыквы! Какое коварство! —
Тыква кричала. — Такого от вас я
Не ожидала! Позорный обычай —
Мирные овощи делать добычей!
Не аппетита постыдного, дикого,
Жду я от вас, а почтения тихого.
Кстати, для вас я не «тыква», а «выква», —
К «тыканью» этому я не привыкла!»
Мы отвечали: «Конечно! Ну что вы!
Мы оказать вам почтенье готовы.
Будем себя мы вести по науке:
Перед едой чисто вымоем руки,
Сядем за стол, об осанке заботясь,
Локти на стол не поставим, не бойтесь.
Ложкой своей шуровать в общем блюде,
Чавкать, в зубах ковырять — мы не будем.
И не посмеет никто есть с ножа,
Зная, как ваша ранима душа.
Мы к вам полны уваженья великого,
Славная, вкусная вы наша выква!»
Тут и закончилась наша беседа,
Так как настало время обеда.
Я бы еще рассказал вам о том,
Да не могу говорить с полным ртом.
Где-то в синем океане,
Или, может, в нашей ванне,
Или в бане, или в чане,
Плыл огромный пароход —
Полный трюм заморских шуток,
Песенок и прибауток,
Крупных, средних и малюток,
Вез, качаясь, целый год.
Капитан глядит на глобус
И, нацелив точно компас,
Подает из рубки голос:
«Сделать правый поворот!»
А команда — вот потеха! —
Вся, от юнги до стармеха,
За живот держась от смеха,
Крутит руль наоборот.
Дальше вот как было дело:
Разом буря налетела,
Закрутила, завертела, —
Пароход пошел ко дну.
Там потом, как мы слыхали,
Долго рыбы хохотали,
А дельфины распевали
Дружно песенку одну.
Но команда уцелела,
С капитаном в лодки села,
Поплыла по морю смело
И теперь гостит у нас.
Груз пошел китам в желудок?
Ну и пусть! — Мы кучу шуток
Сочиним за пять минуток,
Лучше прежних в десять раз.
Надо, надо мыться в ванне,
Или в бане, или в чане
(можно даже в океане), —
Ты об этом не забудь.
Ну, а чтоб не скучно было,
Чтоб в глаза не лезло мыло,
Не сиди в воде уныло,
А придумай что-нибудь!
На лужайке мы видим быка.
Бык пасется и греет бока.
Никуда не торопится бык —
Торопиться бык не привык.
Он спокоен, солиден и важен,
И к тому же на цепь он посажен.
Но не нужно его дразнить —
Засучит ногами,
Поведет рогами,
И порвет свою цепь, как нить.
А уж если за кем погонится,
Не обскачет его и конница.
Мы не станем дразнить быка —
Так и быть, пусть пасется пока.
Четыре приятеля строили дом —
Четыре угла, как положено, в нем,
Да вот незадача: в том доме темно, —
Никто не подумал проделать окно.
Приятели взяли в работе разгон,
И вот уж красуются восемь окон,
Но так получилось — не хочешь, не верь, —
У славного дома отсутствует дверь.
Работа пошла еще вдвое быстрей,
И скоро открылись шестнадцать дверей.
Народ, заходи новоселье справлять!
Собрались — и начал их дождь поливать.
Оказывается, еще крыша нужна,
Хотя бы всего одна!
Знаешь, бывает, я всё слышу, –
вот в темноте шелестит о крышу
дождик, хлопнули двери лифта,
кто-то спускается торопливо
к выходу. Женщина? Нет, мужчина.
Вот у подъезда урчит машина,
шины шуршат, удаляясь. Смолкло.
Летняя ночь – час, или около.
Тихо. Но я в тишину не верю –
слышу: в доме скрипнули дверью,
кран открыли, – шумит в трубах.
Много звуков ничтожных, глупых,
но и значительных тоже много.
Вот где-то чиркнула одиноко
спичка. Двое сидят на кухне, –
две сигареты зажглись, потухли.
Слышу всё, что во сне бормочут –
даже то, что думают, молча
в темный угол глазами вперясь.
Знаю: это звучит, как ересь,
но, поверь, всё, что за день сказано –
и подумано, – слышу прекрасно.
Даже сны – их, как пыль, прибивает
дождь к асфальту, – слышно бывает.
Даже, – весь превращаясь в ухо, –
слышу то, что лишь зреет глухо
в темной бездне и только завтра
звуком станет, и, как Кассандра,
я внимаю богов разговорам, –
только я себя чуть не вором
ощущаю: себе в заслугу
ставить нечего – только слуху.
...А бывает, напротив, подолгу
слух отсутствует, и без толку
мне его напрягать, – не слышу
ни богов, ни того, что ближе.
Вижу: ветер сосны колышет
во дворе, – но ветра не слышу, –
и бесшумно собаки и дети
бегают, как в немой киноленте.
И шаги мои из угла в угол
комнаты не родят ни звука.
Вот задетая книга на пол
падает, – уж она должна бы
стук издать, а лучше бы – грохот.
Нет, не слышу – только тру локоть.
К зеркалу подхожу, губами
двигаю. Даже головами
с отраженьем касаемся, дышим
друг на друга, – но слов не слышим.
Телефон звонит – как сквозь вату.
Трубку рву, кричу виновато:
“Да, алло!” В трубке мамин голос:
“Как ты там? Ведь я беспокоюсь!
Не звонишь совсем! Что за прятки?”
Говорю: “Ты-то как? Я в порядке”.
Приходил на той неделе
Понедельник к Четвергу —
Пили чай они и съели
По большому пирогу.
Понедельник вдруг заметил:
«Между прочим, где Среда?
Я ее нигде не встретил,
Когда шел к тебе сюда!»
Рассудив, что знает Вторник,
Разузнать пошли вдвоем,
Только Вторник был затворник,
Не пустил их даже в дом.
«Хоть Среда мне и соседка, —
Из-за двери он кричал, —
Я с ней сталкиваюсь редко
И давно уж не встречал!»
Воскресенье и Субботу
Разбудить пришли друзья.
Те ворчали сквозь зевоту:
«В выходной поспать нельзя!»
А у Пятницы сидели
За обедом шесть сестер.
Все семь пятниц на неделе
Были словно на подбор:
Суетливы, хлопотливы,
Бестолковы — просто жуть!
Эти вспомнить не смогли бы,
Хоть бы знали что-нибудь.
Вот история: Среда
Вдруг исчезла без следа!
Где ж она? Быть может, в бане?
В ресторане? В кегельбане?
На футбольном стадионе?
В парикмахерском салоне?
За границу укатила?
Иль в больницу угодила?
Всполошились: в самом деле,
Как бы не было беды!
Что же делать? — ведь недели
Не бывает без среды!
Так рядили и гадали,
Что подумать, и не знали,
И когда уже не ждали,
Смотрят: это не Среда ли? —
Белый фартучек нарядный,
За спиною ранец ладный,
Не спеша домой идет,
Улыбаясь во весь рот.
«Где была?» — «Конечно, в школе!
Что же вы? Забыли, что ли?
Ведь сегодня день особый:
Праздник знаний и учебы,
Арифметики и речи,
И с друзьями новой встречи,
Ну, а проще говоря —
ПЕРВОЕ СЕНТЯБРЯ!»
Жил в нашем городе молодой клоун. Звали его Фердинанд. Он на пятерки окончил цирковое училище и поступил в цирк. Работал он много, старался, но вот незадача — у него ничего не получалось. Глядя на Фердинанда, зрители зевали от скуки.
— Незадачливый ты, Федя, — сочувствовали ему товарищи по работе. — Хороший номер — вот, что тебе нужно.
— Да я уж все перепробовал — хоть бы кто улыбнулся! — отчаивался Фердинанд. — Братцы, научите — как сделать клоунский номер? Что нужно, чтобы люди смеялись?
— Мы от тебя, Федя, секретов не держим, — говорили другие клоуны. — Но дело это такое, что объяснить трудно.
— Ну, подскажите хоть что-нибудь!
Старый клоун Самсоныч чесал в затылке.
— Для начала нужно привлечь внимание, — сказал он. — Вот возьми меня. Я уже тридцать лет выезжаю на арену на велосипеде задом наперед. Это не больно-то смешно, но все же неплохо: все сразу на меня смотрят.
— Ты, Федя, должен зрителей удивить, понимаешь? Ну, приготовить для них какую-то неожиданность, — добавил клоун Фантик. — Можно и обмануть, разыграть. Вот у меня номер с тигром. Огромный тигр рычит, всех пугает, а я не боюсь, гоняю его с тумбы на тумбу, даже катаюсь на нем верхом. А потом оказывается, что это не тигр, а мой товарищ, клоун Фунтик, в костюме тигра.
— Но если обманывать, то по-доброму, чтобы никого не обидеть, — заметил Самсоныч.
— Значит, нужно привлечь к себе внимание, удивить и по-доброму обмануть, — подытожил Фердинанд. — И что, люди будут смеяться?
Клоуны пожали плечами:
— Это уж зависит от тебя.
После этого Фердинанд на много дней глубоко задумался. Товарищи видели, что он стал рассеян, что-то бормотал себе под нос. Время от времени он хлопал себя по лбу, восклицал: «Придумал!» — но тут же хмурился и говорил: «Нет, это не то».
Потом он переменился: стал важным, таинственным, на вопросы не отвечал, только усмехался. По вечерам он запирался один в мастерской цирка, но что он там делал, никто не знал. Говорили, что он готовит необыкновенный новый номер.
И вот настал день, когда Фердинанд решился показать свой номер публике. Его выход был после акробатов. Пока те прыгали, ходили колесом и становились друг другу на плечи, Фердинанд за кулисами дрожал от волнения. Наконец, под аплодисменты зрителей, акробаты ушли с арены. Тогда двое служителей вынесли огромный мешок, и следом вышел Фердинанд. Одет он был не в клоунский наряд, а во фрак, с галстуком-бабочкой. Он установил на арене столик с надписью «Аукцион» и положил на него деревянный молоток. Широко улыбнувшись, он крикнул на весь цирк:
— Прошу внимания, дорогие зрители!
В аукционе участвовать не хотите ли?
В этом городе — в мире даже —
Не бывало еще такой распродажи!
Зрители оживились. Раздались голоса: «А что ты продаешь?» «Что там, в мешке?» Фердинанд широким жестом указал на мешок и продолжал:
— Уважаемые граждане, дяди и тети,
Такого товара вы нигде не найдете!
Я вам предлагаю купить не картины,
Не шкаф, не диван, не ковры, не гардины,
Не стулья, не стол, не сервиз для гостей,
А новых, готовых, прекрасных ДЕТЕЙ!..
Он оглядел ряды. Зрители молчали. Все смотрели на мешок, который был доверху чем-то набит и завязан бантом. Фердинанд понял, что ему удалось привлечь внимание, и заговорил быстрее:
— Чудесные дети! Завидные дети!
Подобных детей не найти в целом свете!
Они не капризничают и не хнычут,
И пальчиками в розетку не тычут,
Одежду не пачкают и не рвут,
И глупых вопросов не задают!
Фердинанд перевел дух. Зрители уже не молчали, а, кивая на мешок, шептались и пожимали плечами. Потом один мужчина громко сказал:
— Как это «одежду не рвут»? Так не бывает.
— Не рвут, не рвут! — заверил Фердинанд.
-- Не маленьких хулиганов орава,
А чудные дети послушного нрава.
Куда их посадите — будут сидеть,
Не топать, не хлопать, не петь, не свистеть.
От них не услышишь ни плача, ни смеха, —
Вам дома они отдыхать не помеха,
И утром любимых родителей зря
Они не разбудят ни свет ни заря!
— Вот хорошо-то а? — мечтательно сказал мужчина. — А то вот у меня трое пацанов, так от них ни днем ни ночью покоя нет.
Зал оживился. Видимо, все представили себе необыкновенных детей.
— Но это еще не все! — радостно крикнул Фердинанд. — Главное — они никогда не болеют!
— Как не болеют? Совсем? — спросила пожилая женщина, видимо, чья-то бабушка.
— Совсем! Никогда! Ничем! — крикнул Фердинанд.
-- Они не простудят ни горло, ни уши,
Не страшны им свинки, желтухи, коклюши,
Обходят их грипп, ОРЗ и бронхит, —
И даже живот никогда не болит!
Цирк загудел, люди говорили все разом. Фердинанд пытался продолжать, но его никто не слушал.
Тут опять выступил мужчина.
— Тихо вы, все! — крикнул он зрителям. — Дайте разобраться.
Зрители притихли, и мужчина обратился к Фердинанду:
— Раз они не болеют, значит мамам не нужно бросать из-за них работу? А отцам не нужно зарабатывать на врачей и лекарства?
— Не нужно! — подтвердил Фердинанд.
— Как-то уж слишком хорошо выходит, — усомнился мужчина.
Пожилая женщина переспросила:
— Так что же — совсем не придется их лечить? Ночами сидеть у их постели?
— Не придется!
— И даже ни разу горчичник не поставить, и зеленкой не помазать? — допытывалась та.
— Ни разу.
— И не пожалеть, не утешить, не успокоить?
— Всё это не нужно, — не совсем уверенно ответил Фердинанд.
— Еще как нужно! — заявила пожилая женщина. — Без этого какие же они дети, а родители — какие родители? И бабушки тогда зачем? Нет уж, пусть болеют, как положено!
— Пусть болеют! Пусть болеют! — загудели кругом.
— И пусть шумят! Ничего, мы потерпим! — крикнул кто-то.
— И пусть одежду рвут! Мы починим!
— И пусть вопросы задают! Сколько угодно!
— Не нужны нам твои новые дети! У нас свои есть!
Фердинанд совсем растерялся. По плану ему пора было начинать свой аукцион. Он взял в руки молоток, но не знал теперь, что с ним делать.
— Ну, если они никому не нужны …
— Эй! Ну-ка, стой!
Толстая женщина из первого ряда поднялась и вылезла через бортик на арену. В руках у нее был большой сложенный зонт.
— Положи молоток! — грозно приказала она.
Фердинанд послушно положил.
— Что же это здесь творится, граждане? — воскликнула женщина, обращаясь к залу, и, надвигаясь на Фердинанда, спросила: — У тебя там что — правда, дети?
— П-правда, — запинаясь, вымолвил он.
— Открой мешок!
Фердинанд развязал тесемки. Края раздвинулась, показались кудрявые головки и блестящие глазки. Тонкий голосок произнес: «Мама!»
— Ах ты, изверг! Что же ты делаешь! — крикнула женщина и ударила Фердинанда зонтом. — А ну, выпускай всех сейчас же, не то получишь у меня!
Фердинанд взял мешок за нижние углы и, поднатужившись, вывалил на арену содержимое. На полу оказалась целая куча маленьких детей. Они были совсем как живые, и зрители не сразу поняли, что перед ними всего лишь куклы -— красиивые и нарядные, все разные, на любой вкус — беленькие, черненькие, рыженькие. Одна кукла открывала и закрывала глазки и звала: «Мама! Мама!»
Когда зрители увидели обман, поднялся страшный гвалт. Все кричали, свистели, топали ногами. Слышалось: «Позор! Негодяй! Убирайся прочь!» В Фердинанда кидали газеты, недоеденные яблоки и другие предметы.
Бедный Фердинанд стал совать кукол обратно в мешок. Женщина с зонтом помогла ему, и вдвоем они утащили мешок за кулисы. Распорядитель представления уже гнал на арену наездников на лошадях, чтобы отвлечь зрителей.
За кулисами Фердинанд бросил мешок, сел на гирю, которую оставил цирковой силач, и заплакал.
— Дурак ты, дурак, — сказала ему женщина. — Зачем ты все это затеял?
— Хотел, чтобы люди смеялись, — пробормотал Фердинанд, утирая слезы.
— Эх, ты. Разве это смешно?
Она потрепала его по голове:
— Ладно, не переживай, что было, то прошло.
С арены доносился топот, зрители аплодировали наездникам. О Фердинанде все уже забыли.
Женщина перебирала куклы.
— А вот куклы у тебя хороши. Где ты их взял?
— Сам сделал.
— Правда? Молодец. Чудо куклы, — похвалила она. — Нам бы таких.
— Кому «нам»? — спросил Фердинанд.
Женщина рассказала, что она директор детского дома. Звали ее Любовь Ивановна.
— У меня сто пятьдесят детей. Они хорошие, только грустные. И игрушек у них мало.
— Возьмите эти куклы себе. Мне они теперь ни к чему, — сказал Фердинанд.
Он помог Любови Ивановне довезти мешок с куклами до детского дома. Там их встретили сто пятьдесят детей, которые очень обрадовались куклам и сразу стали с ними играть.
— Хороший ты человек, — сказала Любовь Ивановна Фердинанду на прощанье. — Но клоун ты никудышный.
— Я знаю, — ответил Фердинанд.
После этого он бросил цирк и не пытался больше смешить людей. Вместо этого он стал кукольным мастером. Оказалось, что у него к этому делу большой талант. Теперь его куклы известны во всем городе.
Когда у него получается особенно хорошая кукла, он отвозит ее в знакомый детский дом. Любовь Ивановна встречает его как родного. Фердинанд играет с детьми, и на некоторое время все они забывают грусть и становятся веселыми и смешливыми.
Нынче утром — Вы слыхали? —
На базаре продавали —
Догадаетесь едва ли! —
Не мослы, не требуху,
И не рожки, и не ножки,
И не ложки, и не плошки,
Не гармошки, не матрешки,
А большую чепуху!
“Говорят, она с кистями...”
“Говорят, она с гвоздями...”
“Кто последний? Я — за вами”.
“Да не лезьте, как баран!”
“Говорят, она в томате...”
“Говорят, она на вате...”
“Говорят, на всех не хватит...”
“Не толкайтесь, грубиян!”
“Мне помягче!” “Мне без кости!”
“Мне мешок!” “Четыре грозди!”
“Чтоб на дачу!” “Чтобы в гости!”
“Мне из бочки!” “Мне со дна!”
Продавщица тетя Шура —
Очень важная фигура —
На людей ворчала хмуро:
“Вас тут много, я — одна!”
Я купил, зажал под мышку,
И домой помчал вприпрыжку,
Там закрылся на задвижку,
Развернул, и... Вот беда!
Как я мог так обознаться?!
То была, — представьте, братцы, —
Мелкая, по рубль двадцать,
Развесная ЕРУНДА!
Рассвет – как бледный юноша-поэт,
что утомился от всенощных бдений
и вышел постоять среди растений,
покуда слитых в массу без примет.
Здесь обретают образ не спеша
куст, яблоня, плетень, стена амбара,
души присутствие – клубочком пара,
и вся вселенная – сера, свежа.
Все состоялось, но без новизны.
Дом и амбар, деревня и округа
глядят без удивленья друг на друга,
досадуя, что так себе ясны.
И вот, когда исчезнуть без следа
с небес готова – уж не ночь, а ночка,
сверкает, как ниспосланная строчка,
на западе падучая звезда.
* * *
Тем известен Хуан из Перу,
Что во лбу он имеет дыру.
Голова хоть дырява,
Но умна и кудрява,
Только сильно свистит на ветру.
* * *
Как-то раз романист Голсуорси
Обнаружил клопа в своем морсе.
Взяв перо и бумагу,
Тут же длинную сагу
Написал о клопах Голсуорси.
* * *
Англичанин по имени Стив
Чрезвычайно был с дамами льстив.
Англичанок немало
Его лести внимало,
Томно очи свои опустив.
* * *
Некий комик, что жил в Гонолулу,
Так смеялся, что вывихнул скулу.
И шутить перестал он,
И впоследствии стал он
Лучшим трагиком в Гонолулу.
* * *
У красавицы Зары из Персии
Удивительно белые персии.
И ланиты, и плечи,
Воспитанье и речи, —
Все прекрасно у Зары из Персии!
* * *
Господин Фогельпфуй из Берлина
Был ужасно похож на павлина.
В нем признали павлина
Все павлины Берлина,
Даже женская их половина.
* * *
Англичанин по имени Боб
Самый крупный в Британии сноб.
Перый сноб среди Бобов,
Первый Боб среди снобов, —
Вот какой он крутой, этот Боб!
Начиналась тропинка у наших ворот,
шла к колодцу, потом огородами в поле,
там петляла, бежала в припрыжку на воле.
Было видно, как лес ее манит, зовет,
но она независимо шла, не спеша,
только все ж по неровной дуге приближалась
к той черте голубой, за которой прижалось
небо к елям седым, что стоят не дыша.
...То недолгое лето, тех дней полоса,
потерялись давно в беге времени рьяном.
Нет и дома того, и, слыхал я, бурьяном
заросли те поля, и заглохли леса.
Но покуда я жив, до тех пор не умрет
то, что в мире непрочном успел полюбить я, —
будет длиться и виться с веселою прытью
та тропинка, начавшись у наших ворот.
Когда бы был я пастушок,
Я не топтал бы зря лужок,
А дул бы весело в рожок,
Собрав коров в кружок.
А если б был я генерал,
Приказов мало б я давал, —
Я б фейерверки запускал,
Устроил карнавал.
А был бы, скажем, педагог,
Пятерки с плюсом весь урок
Я раздавал бы, сколько смог.
Хранить их что за прок?
Но если был бы я король —
Уж тут примером быть изволь! –
В дворцовом парке, вширь и вдоль,
Я б посадил фасоль.
А если б я мальчишкой был
(Иль если б я девчонкой был),
Стишки б веселые любил,
И я бы их копил.
И, накопив с большим трудом
Таких стихов на целый том,
Его б назвал «Веселый дом»
И жил бы в доме том!
КрУгом по двору бегает мышка –
У бедняги от бега одышка.
“Всё, – пищит, – мне нужна передышка,
А не то мне сейчас будет крышка!”
Мышку всюду преследует кошка, –
Тоже выдохлась, бедная крошка:
У несчастной поранена ножка,
И другая кривая немножко.
А за кошкой несется дворняжка,
Неухоженная замарашка.
Этой бегать совсем уже тяжко:
Двое суток не ела, бедняжка.
За дворняжкою – с палкой старушка,
Совершенно безвредная душка.
Напугала ее мышь-норушка, –
Вот какая творится петрушка!
Так и бегают резво по кругу
Все они, умирая с испугу,
А могли бы собраться и руку –
Или лапу – подать друг другу,
Не хватает, однако, духу.
In spite of the fears, the winter’s been rarely warm –
well into December it’s never once frosted or snowed.
It’s humid instead, and the sparkles of water-spray swarm
around the street-lamps and set as a delicate load
on asphalted walks and my coated shoulders and sleeves,
and put applications to my heated forehead. The mist
is such that a man that his home imprudently leaves
can stray and get lost in the alleys and never be missed.
Today I have walked to the pond in your favourite park
and, can you imagine, I found a lonely duck
still circling the coal-black pool in the growing dark –
still waiting for your kind hands and a crumb of good luck.
I fed it, but what can I offer th’invisible planes
whose purring is coming, detached, from the sky overcast?
Away they are flying, above all the worries and pains,
to sunshiny lands – so bright, so free of the past.
Oh no, I have no hopes of getting you back –
it’s simply because of this wet I’m out of form.
In time I’ll be fine, and it’s time that I now don’t lack.
It’s only this winter – who knew that it’d be so warm...
Time has awfully shrivelled and quickened its pace –
whole months of now aren’t a former day’s worth, –
and I know for certain that the cause of this race
is the acceleration of the spinning of Earth.
I can feel it with all of my cumbersome torse,
and I stoop more and more and look down, not around.
Age has nothing to do with it – it’s with the force
centrifugal I struggle to remain on the ground.
I’m bending as if I were really old
and I’ve taken to sitting in quiet alone.
Any careless movement can loosen my hold
of this world, and I’ll be carried off it and gone.
I can’t heed anything, I’m so obsessed
with the spinning and stunned by its growing rate;
and it looks like I’ll have to, in search of some rest,
go under the turf, under its blessed weight.
Safely fastened, I’ll hear the tunes of the grass;
all the babel of life will be mine to conceive;
and the ages, like clouds, will slowly pass
over me and my world which I won’t ever leave.
* * *
У полковника Мэрфи из Дублина
Голова была саблей отрублена.
По словам докторов,
В остальном он здоров,
И карьера его не загублена.
* * *
Несравненная Лейла из Турции
Утром ела салат из настурции,
А в обед и на ужин
Чайных роз пару дюжин
Съесть могла эта Лейла из Турции!
* * *
У сеньора Тото из Тосканы
В голове завелись тараканы.
Тараканы с ним дружат,
Но теперь над ним кружат
Все голодные птицы Тосканы.
* * *
Осторожный француз из Руана
Опасался пить воду из крана,
Но на улицу он
Выходил без кальсон,
Этот смелый месье из Руана!
НОВАЯ ИСТОРИЯ АНГЛИИ
Как-то раз романист Теккерей
Поселился среди дикарей.
Те читать научились,
И потом получились
Англичане из тех дикарей.
* * *
Короля молодого Луи
Окружали одни холуи.
«Может, мне, для примера,
Пригласить Робеспьера?» —
Размышлял удрученный Луи.
* * *
Некий Петер живет в Померании.
Обожает он овощи ранние.
Он на поле выходит
И картошку находит
Раньше Петеров всех в Померании.
* * *
Концертмейстер из города Кёльна
Может ветры пускать си-бемольно,
А пустив, всякий раз
Говорит: “Was ist das?”
И при этом смеется довольно.
* * *
Добрый грек один из Фамагусты
Сделал шляпу из листьев капусты,
Но надеть не успел,
Ибо шляпу ту съел
Турок злой, тоже из Фамагусты.
* * *
Итальянец из города Пизы
Любит розыгрыши и сюрпризы:
Выпив кварту вина,
Мочится из окна
Сей любитель сюрпризов из Пизы.
* * *
Задержали вблизи Домодедово
Гуманоида плохо одетого,
Да признали пилота —
Он упал с самолета
И приплюснут был сильно от этого.
* * *
Новый русский на рынке был в Польше
И купил там авто марки «порше».
Говорит: «Мужики,
Не влезают мешки.
Не найдется ли «порше» побольше?»
* * *
Гражданин из района Кузьминки
Съела два пуда грибов без заминки,
А поганки негодные
Доедали голодные
Родственники на поминки.
* * *
Я стихи посылал важной даме —
Королеве, что есть в Амстердаме.
Отвечала она:
«Я другому верна,
И любви не бывать между нами!»
Кашалота спросили мы смело:
“А скажите-ка нам, кашалот,
Отчего так огромен ваш белый,
Ваш ни с чем не сравнимый живот?”
“С детства много мы кушаем каши, —
Отвечал кашалот из воды, —
Оттого-то животики наши,
В самом деле, не очень худы.
Так и знайте: наш брат — кашалот
В мире самый большой кашеглот”.
Мы спросили медведя из леса:
“Ну, а вы, наш могучий медведь?
Что вы лапу сосете — известно,
Только этого мало же ведь?”
“Мы здоровьем обязаны меду, —
Овечал он. — Да здравствует мед!
Кто усвоит медовую моду,
Будет весел и толст, как комод.
Если меда не ел бы медведь —
От тоски похудел бы на треть”.
Мы на Север, к моржам прилетели
И спросили, от стужи дрожа:
“Как же вам удается быть в теле?
Чем богато питанье моржа?”
Те в ответ: “Это дело несложное!
Здесь, ребята, все ясно само:
Мы едим беспрерывно мороженое,
В день по сто килограмм эскимо.
Оттого-то фигура моржа
Так упитанна и хороша”.
Вот какой вам, родители, нужен
Рацион для своих малышей,
Чтоб они поправлялись не хуже
Кашалотов, медведей, моржей!
Если те не хотят манной каши,
Кашу с медом давайте им вы.
(Ну, а если нет меда — не страшно,
Можно дать и конфет, и халвы.)
И кормите все время мороженым —
Вот какой распорядок положен им!
* * *
Парикмахер из города Хельсинки
Настрижет на затылке вам «лесенки»,
Но зато целый час,
Что уродует вас,
Напевать будет финские песенки!
* * *
У почтенного мэра Андорры
За ушами растут помидоры,
И, его уважая,
Все ждут урожая
В ресторанах и барах Андорры.
* * *
Благородная леди Макбет
Не умела готовить обед,
В результате голодный
Ее муж благородный
Натворил ужасающих бед.
* * *
Если правду сказать, то Джульетта
Была очень безвкусно одета,
И служанок бивала,
И с утра выпивала,
Но мы ценим ее не за это.
* * *
Литератор один из Ростова
В частной жизни был нрава простого:
Он лужайки косил
И сапог не носил,
Хоть не читывал сроду Толстого.
* * *
Был зимой по путевке я в Сочи
И курортом доволен не очень:
Для купанья вода
Даже днем холодна,
Ну а ночью — совсем нету мочи!
* * *
В том году побывал на Кавказе я,
И была там такая оказия:
Мне на шляпу орел
Свой сюрприз произвел.
Вот какие кругом безобразия!
Был в то лето неслыханный зной,
каждый день был геенной, и только
ночи, в сговоре давнем со мной,
остужали мне лоб ненадолго.
От компрессов моих простыней
на балкон я бежал малодушно,
ночь встречал и сумерничал с ней.
Ей, как мне, было жарко и душно,
но она, дуновений клочки
собирая без ладу и складу,
их подсчитывала, как очки,
и творила ночную прохладу.
Выплывало из Божьей руки
чудо чудное лунного диска,
и со станции дальней гудки
доносились отчетливо, близко.
Под ногами светилось крыльцо,
вялый тополь шептал в укоризне,
и – дышало мне счастье в лицо,
жарким летом одним, в этой жизни.
* * *
Некий пекарь из города Бреста
Спать ложился в корыто для теста,
И оттуда жене
Он кричал: «Лезь ко мне,
Дорогая, тут есть еще место!»
* * *
Каждый год сотни граждан Каира
Умирают, пардон, от клистира,
Но клистир все равно
Популярней кино
Cредь почтеннейших граждан Каира.
* * *
Англичанин один, мистер Смит,
За российский болеет «Зенит».
В остальном он обычный
Англичанин приличный
И ничем больше не знаменит.
* * *
Мудрый старец один из Ирана
Спать ложился всегда очень рано,
А вставал, как на грех,
Он всегда позже всех,
Этот старый дурак из Ирана!
* * *
Остроумный сэнсэй в Йокогаме
Научился ходить вверх ногами.
Он на обе ладоши
Надевает галоши
И гуляет так по Йокогаме.
* * *
Колбасу производят в Медведково
Из газет и тряпья очень ветхого.
Стоит раз откусить,
И уже не забыть
Того вкуса и запаха редкого!
* * *
Перед транспортом через улицу
Пробегая, нельзя сутулиться:
Видят пусть из кабин,
Что бежит гражданин,
А не просто мокрая курица!
Да минует меня дар — пожар,
дар — взметнувшийся к небу костер!
Не под силу мне терний кошмар,
не по чину прозрений восторг.
Мне бы дар, как горящая свечка
или просто зажженная спичка!
Отгорит и завьется в колечко
с ним и вся моя жизнь — невеличка.
От нее, догоревшей дотла,
в дар останется все, что я смог:
для кого-то — немного тепла,
для кого-то — лишь сизый дымок.
It’s my job to make out the meanings of things –
Of the sky, of the grass, of the grasshopper’s flight,
Of the pond, of the fish, of the slenderest rings
On the clouded surface, so blue, so white.
Someone has to unravel the intricate plots
Of the paths in the meadows ever leading astray,
Or the hot afternoon which to five-o-clock plods
May despair and sit by the water to stay.
Sudden gale and the fall of unwarranted dark
Almost baffle me for an inscrutable pause,
But the meaning soon flashes to me as a spark
And lights up all the world, to a storm of applause.
So much on the tiniest details depends!
Every raindrop must find its cradle of dust
Like a story that winds but happily ends —
If I get at its meaning, be happy it must.
Having done with the drops, shrewdly squinting my eye,
I look up, and the elements get reconciled,
And to fathom the meaning I put on the sky
Seven braces of colors, so plain, so wild.
My responsible job keeps me busy all day
And I hope I’ll do nothing else in my life,
And if once I’m done with the earth, I may
Get to counting stars – one, two three, four, five...
На улице, где не был с давних пор,
стою, как нераскаявшийся Каин,
незваный и не узнанный. Мигает
мне равнодушно новый светофор.
Я сам спрошу: а где же тот, другой,
которому, как брату, я не сторож, —
который был великим в день по сто раз
и бровь кривил насмешливой дугой?
А было так: над этой мостовой
его мечты тянулись караваном,
и был тогда он будто в браке странном
и в заговоре, улица, с тобой.
И простыни на лоджиях твоих
не висли, как капитуляций флаги,
а расправлялись крыльями в отваге,
рождая ревность в собственных двоих.
Но крепло тяготение земли,
и осыпались знаки зодиака,
таскала их бродячая собака,
и дворничихи метлами мели.
Пунцовой краской к каждому окну
за грешной ночью утро подступало,
и Золушка дурнела после бала.
Так все прошло... Но вот я вновь шагну
по улице, шумящей, как река,
в которую никто не вступит дважды,
и будут вызывающе отважны
шаги мои, хоть поступь не легка.
* * *
Некий йог из окрестностей Дели
Голодал сто четыре недели,
А потом говорит:
«Ах, как время бежит,
Незаметно как дни пролетели!»
* * *
Благородный британец сэр Джон
Был однажды весьма поражен,
Когда уличный пес,
Подбежав, произнес:
“How are you, my dear Sir John?”
* * *
Старый князь государства Монако
Был ужасно большой забияка,
Но княгиня Монако
Говорила: «Однако
Он милашка, хоть и забияка»
* * *
Продавец тамбуринов в Турине
Дни и ночи проводит в витрине:
Удивленным прохожим
Строит глупые рожи
И играет им на тамбурине.
* * *
В зимний холод английская леди
Шла гулять каждый день в тонком пледе,
А чтоб грешную плоть
До конца побороть,
Спать ложилась на велосипеде.
* * *
Остроумный француз из Тулузы
Нацепил вместо шляпы рейтузы
И у девушек всех
Даже больший успех
Он имел, чем другие французы.
* * *
В магазине спросила старушка:
«Сколько стоит большая ватрушка?»
Ей сказали в ответ:
«Это страшный секрет,
Подойдите, шепнем вам на ушко!»
* * *
Итальянец по имени Пьетро
Приобрел себе шляпу из фетра.
Не снимал много дней
И сейчас был бы в ней,
Не случись как-то сильного ветра.
* * *
Англичанин по имени Том
Раз пошел за водой с решетом,
А супруга ему
Говорит: «Не пойму,
Отчего не дуршлаг ты взял, Том?»
* * *
Некий старец из города Риги
Всем прохожим показывал фиги,
И такой же привет
Получал он в ответ
От других долгожителей Риги.
* * *
Человеком достойным был Петр,
Но бывал недостаточно бодр.
Удивлялась жена:
«Я ль с тобой не нежна,
Отчего же не бодр ты, Петр?»
* * *
Англичанин по имени Пит
Днем и ночью без просыпу спит.
Победив свою дрему,
Выпивает он рому
И опять беспробудно храпит.
* * *
Мистер Смит из далекой Небраски
Нос имел наподобье колбаски,
И один его вид
Возбуждал аппетит
Всех собак и котов из Небраски.
* * *
Как-то раз гражданин Иванов
На работу пришел без штанов.
Там, пожав ему руки,
Тоже все сняли брюки,
Говоря: «Мы с тобой, Иванов!»
...Еще был сквер, где мы с тобой любили
сидеть на лавочке, в огне заката.
Был воздух полон золотистой пыли,
и дом краснел до кровельного ската
из печи вынутой румяной булкой.
Ночная свежесть поджидала тут же,
к плечам твоим тянулась чернобуркой,
моей рукой охваченным все туже.
Два сердца бились, ток бежал по жиле,
и путали хозяев щеки, губы.
Свет уходил, и тени в мир спешили,
но бешеный пожар, покинув клумбы,
в нас продолжался и под одеялом
тьмы бархатной изнемогал от пыла –
горел в утробе ночи углем алым
до часа позднего. Так было, было...
Как творятся стихи? Это дело небыстрое:
слов отборных, ядреных, возьми две пригоршни,
влей воды дождевой и на солнце дай выстоять,
да полыни прибавь, если хочешь погорше.
А послаще захочется – пчел уговаривай
поделиться с тобой вожделенным нектаром.
И мешай, и вари свое месиво-варево
в семь потов, и надейся, что это недаром.
Будут миги удач, и сомненья терновые,
на свече одинокой сто раз перегонка...
Но конец настает – строфы теплые, новые
на бумагу положишь, подуешь легонько,
и – задышат они и, к тебе равнодушные,
заживут своей жизнью на белой странице.
Или – нет. Или тщетны все рифмы натужные,
чтобы каждую строку к сиамской сестрице
неживой привязать.Заречешься и выбросишь.
А потом, неизвестно когда, в одночасье,
вдруг откуда-то строчки, которых не выпросишь,
ни трудом не добудешь, приходят, как счастье.
И как самое близкое слышишь далекое,
и рождается ясность из давешней смуты...
И уж тут записать – это самое легкое.
Так творятся стихи – это дело минуты.
Я видел: поезд из-за поворота
возник неслышно и наехал, чтоб
вдруг испустить – не свист, не рев, а что-то
такое, что, будь я женою Лота,
я в соляной бы превратился столб.
Родившись на оглохшем полустанке,
огромный звук расходится, пыля,
сквозь огороды и плетней останки,
где у парней с подругами свиданки,
в кусты, лужки и, наконец, поля.
И как ни глубоки полей морщины,
им не понять, что прокатилось вдруг;
они не знают смысла и причины
и лишь вздыхают от такой кручины,
шального зайца запустив на круг.
Но в рощице смятение свозное
уже цепляется за каждый сук;
любая ель, хоть ростом не секвойя,
с дороги не сойдет. Моргает хвоя,
но дятел свой не прерывает стук.
А над селом, глотнув печного дыму,
звук одомашнел и почти затух.
Тут бабы глаз от грядок не подымут,
мужи цигарок изо рта не вынут,
лишь дрогнет пес и закричит петух.
И все ж до колокольни донесется
он из последних сил, со всех сторон.
Он колокола древнего коснется,
и пара голубей в углу проснется,
и поплывет лишь Богу слышный звон.
И снова в мире тишь и дух навозный,
скотина с вечером бредет домой,
и проступает вечный купол звездный...
То был гудок могучий паровозный.
А что же может слабый голос мой?
Я хотел написать вам большое письмо –
рассказать о себе не спеша, по порядку.
Начал иcподволь – стал ежедневно в тетрадку
все подряд заносить. Я хотел, чтоб само
написалось посланье – как пишется жизнь.
Так и было, слагались они параллельно.
В них настала весна – был и март, и апрель, но
без пейзажей, – плохой из меня пейзажист.
Только ветер, в котором простуды ожог,
и тревога, и лень, и набухшие почки,
на бумагу попал, так что буквы и строчки
зашатались нетрезво – гуляем, дружок.
Так случилось, что долгие мысли зимы
не дождались во мне своего летописца –
все не знал, как начать, а потом слишком быстро
изменился ландшафт, изменились и мы.
Стоит из дому выйти, и все, что ношу
я в себе, станет ясно, как день этот синий,
и, прищурясь на луч, я пойму без усилий
что-то самое главное – и напишу.
Так казалось – так кажется каждой весной,
а потом понемногу в привычное русло
возвращается жизнь, становясь, как ни грустно,
только фразой какой-нибудь прописной.
Но и это пройдет, и неверия грех
будет в мае наказан вселенским потопом, –
лопнет неба мешок при огне бесподобном,
и обрушатся хляби из темных прорех.
А раскаемся – как примирения знак
встанет радуга, всеми цветами играя,
в этой местности, где все так близко от рая,
как бывает лишь в самых излюбленных снах,
да, Бог даст, иногда в письменах.