интересна не форма но мысль
watermelon арбуз ли кавун
с боем взяли снега перемышль
но надеюсь оставят москву
интересна не форма но стыд
птицеловом прикормленных слов
и горчит и горит и гранит
за собой оставляет любовь
анатомия тела овал
страусиные гонки зрачков
или рифма которой связал
все аксоны-дендриты в пучок
или гладкая шея коня
или терпкие осени дни
интересна не форма но я
не умею пока объяснить
чем дальше война тем меньше голодной совести
что остается в глотках твоих карманов?
чем дальше война тем меньше алеша машенька
гриша арсентий сонечка все здоровы
все улыбаются все не болеют взрослые
перебирают в глине кусочки черепа
красные маки перестают быть красными
мертвая шхуна возобновляет парусность
"Ольга Кирилловна,
я заменяю ротного...
— На перевязку...
— Нет, не болит, но чешется...
— Вы не могли бы?
— Впрочем, я сам. Не стоило..."
длинные тени сбрасывают кресты
теперь мой друг и сумерки не в счёт
хрусталь ушедших звуков не тускнеет
и если ласточка внутри меня уснёт
то жизнь не завершится вместе с нею
не завершатся рыбы и холмы
не прорастёт горошек в крепдешине
среди колец разъятой тишины
моё тепло гостиную покинет
но – карп и краснопёрка и карась
но – способ поцелуи мерить в граммах
останутся
когда б ни пресеклась
упрямая моя кардиограмма
У соседей собака воет.
Бесы жмут, караван идёт.
– Гребешок на краю алоэ,
мастерица больничных нот,
чудо-девочка в мартомае.
(Скоро тридцать – пора в запой).
У соседей собака лает,
не забрали её с собой.
Десять лет у любови в нищих,
шуры-муры да Шангри-Ла.
От любви, говорят, не ищут.
Замечательно.
Не нашла.
Твои сырники, пальцы, пайты.
Твоей бабушки чёрный плед...
У соседей собака альтом
разливается – сколько лет?
– Танцовщица на корке вихря,
собирательница молитв.
У соседей собака стихла.
Вероятно, за ней пришли.
«Мир кожи и меха» в Сокольниках,
мир света и снега в Сокольниках,
мир позднего детства в соку.
Железным звенел треугольником
с экрана нам Игорь Угольников
про то, что страна не кончается
и что 90-е лгут.
Лечили тогда с осторожностью
любую печаль подорожником,
отваром простуду поправ.
В коробке шептались художники,
и всем диафильмом стреноженным
мечтали отринуть проекторы,
мечтали уйти в dial-up.
И мальчик, тонувший в «Титанике»,
портретом расцвечивал спаленки
да майки на плоской груди.
Когда мы окажемся взрослыми,
тогда мы окажемся взрослыми.
Кого-то в подъезде зарезали.
И радость не ждёт впереди.
Солнце закатное – дивное солнце.
Страшное солнце. Кровавый желток.
Оком скользит над двубортным оконцем,
огненным лаком ласкает висок.
Лакомка кошка купается в красном,
зубки легко примеряет к руке.
Солнце закатное – солнце безвластных –
топит в туманном своем молоке
Осипа, Анну, кресты под Смоленском,
звёзды на кедах, Рязань, Эр-Рияд.
Или же красит карминовым блеском
то, что советские песни хранят.
Солнце закатное – чёрствое солнце.
Призраки зданий тихонько гудят:
– Друг мой поручик, а, может, вернёмся?..
Но никогда не приходят назад.
Приятно в поселке, в котором ты вырос.
Соседская бабушка видела примус.
У смуглой Оксаны во рту сигаретка.
На шишках сосновых танцует левретка,
а, может, семейство расчетливых чаек...
Приятно жить в городе. Там, где не знают
ни толстых домов, ни проспектов пространных,
ни как называют в Москве баклажаны,
зато отличают подгруздок от груздя,
купанием долгим спасают от грусти
сметанных туристок соседних локаций.
Приятно на острове лет в девятнадцать.
(не остров! не остров! у острова — шея!
конечно, не остров: снаружи виднее:
кагор, Воронцов, водопады, колонны)
Приятно в деревне, с которой ты скован.
Из рыжей земли на кровавом кизиле
тебя, как подснежник, деревья растили.
И солнце цвело, и тетешкала осень.
Приятно в поселке, который ты бросил.
Интересно,
почему не выдают
удостоверения саженцам?
Приятно было бы пообщаться
с Акацией Львовной,
Тополем Николаевичем,
Черемухой Гедиминовной.
Узнать, есть ли им 18.
Исследовать их отношение к хвойным.
Выказать неприличную страсть,
мол, не желаете ли покинуть пасеку,
подлесок,
бульвар имени Рокоссовского?
Очнуться конторкой поддельного красного качества?
Поклониться родимым пенькам?
Нет, отвечают древесные,
нам не ведомо чувство Родины,
Из вас получается нефть,
а из нас — прекрасный каменный уголь.
О чем вы думаете — спрашивает Фейсбук.
А если не думаю — не о чем, ни о чем.
А если внутри у меня молодой паук
сам выбирает, где холодно-горячо?
Кто вас придумал — спрашиваю стихи.
Жарко дрожащие, смелые, не мои.
Придумали нас болотные огоньки,
придумали нас Димитрием на крови.
Слышишь, крадется? — спрашивает щенок.
Голосом пылким высвистывает петлю?
Это, хозяйка, смерти звучит манок.
Это, хозяйка, бродит шатун-баюн.
О чем вы думаете — спрашивает Фейсбук.
Кто вас придумал — спрашиваю стихи.
Слышишь, крадется — спрашивает щенок.
madame клико monsieur петров
аттила хлодвиг людвиг хлотарь
не нужно снов не нужно слов
для управления европой
а нужен страх
смиренный смит
агентом ставший не на совесть
от нео отчуждая лит
в палеолит ныряем то есть
в театре маленьких людей
трещат по швам первоосновы
на снег выходит берендей
и убивает джона сноу
закат спешил закат устал
у шпенглера дрожат коленки
и солнце гаснет на устах
последней розовою пенкой
Зимние люди похожи на клумбы.
Ходят зигзагом, и ромбом, и румба
в мерзлом дыхании не ощутима.
Зимних гражданок топорщатся спины.
Кто-то с котомкой, а кто-то с кошачьим
кормом несется вослед подлежащим.
Зимние девочки греют аллеи,
знаки эпохи над ними алеют.
Пес понимает — в морозную известь
лапу макает, как в прибыльный бизнес.
Нет ни кораллов, ни лодки с марлином.
Есть только холодность дней этих длинных,
да каблуки обнажают суглинок.
...Я не умею рассказывать зиму.
Смерть моя!
Не нарадуюсь!
Радуюсь — понедельникам.
Под одеялом розовым не догоняю сон.
Сколько красивых саженцев так и не стало ельником.
Сколько хороших мальчиков взмыло за горизонт.
Смерть моя!
Заговорщица!
Вижу юлу блестящую,
гжель на широкой скатерти, хлебницу для галет.
Как говорят писатели,
ломка по настоящему,
страх перед неминуемым,
неугасимый свет.
Душно,
да так что
плещется
искра в горячей лампочке.
Тихо,
да так что
вертится
ходиков хоровод.
Смерть моя!
Сука!
Девочка!
Ей не купили саночки,
ей не вернули бабушку
и не открыли торт.
где же вы гуси лебеди
утки гагары вороны
что же меня не ищете
всё позабыли, чай?
нет у меня иванушки
нет у меня аленушки
есть только море белое
да позапрошлый чай
есть еще сказки шведские
есть еще письма детские
есть табурет хромающий
на табурете я
над головой повесилась
в рамочке дева с персиком
зелень в окно и редкая
радость от бытия
где же вы крачки с клушами
обыкновенным гоголем
может ко мне подниметесь
крошками накормлю
я превращусь в черемуху
ветки раскину до неба
и пропоет мне вечное
радуга - гамаюн
что в памяти осталось голубой
не так уж много в том числе детали
ленивый лев диванчик угловой
мартышка с апельсинами в спортзале
шипастый мяч как зашивали бровь
рулет с корицей хруст китайских кедов
чернянка жар дредноуты коров
густое молоко перед обедом
подсолнухи cаган при чем здесь грусть
тиль уленшпигель прочие meine lieben
так обожгло, что выжгло наизусть
две реплики и три-четыре книги
и что теперь как говорил в игре
антагонист увенчанный ковбойкой
гнездо на ветке стройка в декабре
и вид на упомянутую стройку
и дома нет и речка не течет
и не занять товарищей у ленца
лишь памяти заржавленный крючок
еще тревожит вымершее сердце
прекрасные истерические люди
спрашивают меня
когда наконец закончится
то что должно закончиться
и я не знаю право стоит ли им отвечать
потому что в небе по-прежнему существует кукушка
отвешивающая грузики нашим жизням
потому что не так ли звучит как it is not
потому что зеленый чай горчит независимо от религии
потому что ромашкин страх перед дулом
не исчезнет в ресницах веков
и все- таки я смею надеяться
что малыш из рекламы уснет у планеты на ручках
из танковых гусениц вырастут вольные бабочки
неважно кому говорила кукушка
неважно о чем говорила кукушка
не так ли
не так
чи не так
чи не так
Когда видишь вокзал
и так тянет уехать,
появляется страхов разбуженный взвод.
Префектура-судьба, как заносчивый веган,
осуждает, врачует, завидует, ждет.
Ну же!
Впрыгни, милок!
(Не выпрашивай бартер)
И туда, и туда — в светофоры гирлянд.
Ни мыслишки вокруг, только гугловы карты,
только пляшет с Декартом немыслимый март.
Почему бы тебе не зацвесть всем на диво?
Не уехать в Калугу — ценить калужан?
Для чего ты стоишь за плаксивою ксивой,
препираешься в "Крупах", ныряя в "Ашан"?
Да оставь наконец нежилые массивы! .
Забирайся на север, спускайся на юг.
Когда тянет вокзал, не пугайся, служивый,
это старые книги в дорогу зовут.
Я в меру известный крымский поэт,
до сорока и старше.
И что — не летят воробьи на свет?
солдаты не тонут в баржах?
И что — не берут с огнем Перекоп?
не бьются о сталь в Париже?
Кровавым копьем молодой готтентот
не протыкает книжек?
Могла бы быть нянькой, работать на страх,
о пандах заботиться тихо.
Я в меру известна, как известь в домах,
как чай с золотой облепихой.
Пила бы стаканом,
звалась бы Татьяной,
но все-таки лучше Ариной.
Я крымскую сагу
- последнюю гавань -
веду в удаленные льдины.
Я крымскую осень нарежу в полоски,
сложу в сундучок и уеду,
туда, где весна не кончается вовсе
и где не бывает поэтов.
...Еще Семенов зарезал свою жену,
взял перочинным ножиком и зарезал.
Самодовольно, так сказать, снял хомут
и отобедал – медленно, в антитезу.
Когда за ним в "Елки-палки" пришла police,
он улыбался чисто, как светлый Кришна.
Он не услышит больше про цвет ресниц,
про парикмахера более не услышит.
Ни про бариста, склонного рядом виться,
ни про колготки, фитнес, соседку Аллу.
Семенов выйдет к присяжным радостной единицей
и объяснит, как много она болтала.
Я выпадаю из среды –
пушистый маленький четверг –
Ненужность редкая!
Алтын
среди блистающих коллег.
Плыви, как все.
Живи, как все.
Благонадежность точка ком.
Увидишь старость в Туапсе,
увидишь профиль под замком.
Быть может, книжки издадут,
Быть может, печень удалишь.
Чтоб зарабатывать на брют,
учись согласию, братиш.
Учись отбрасывать коньки
методой сталинских орлов –
пускай взлетает Арлекин
из тела пленного Пьеро.
...И коромыслом гнется дым...
...Налив на блюдечке с каймой...
– Пошло всё к ямбу!
Я алтын,
ордынский, гибельный, простой.
- Чей ты будешь?
- А ничей.
Я бездомный книгочей.
И бездонный.
И глухой.
Разве выдержать со мной?
Кукла вроде ростовая.
Не касайся – куклы тают.
Исчезают в крошках дня,
лишь шаги вдали звенят.
Не болтают, не грустят,
только рифмой шелестят.
Правда, вольное житьё?
я - ничей, ничья, ничьё.
Миллионнолицый, миллионнопорый,
миллионноглазый ангел мой!
Только ли со мной ты водишь разговоры,
хороводы-воды над рекой?
Заползаешь в тело прихотью воздушной –
древоточцем в кресло из ольхи.
Был Данила-мастер, только пропил душу,
разменял на чипсы малахит.
Что же мне, южанке, делать с этим взглядом –
голубым, зеркальным, ледяным.
Миллионногубый, ты же привкус ягод,
золотая Азия и дым.
И куда мне деться от своей отваги,
от дремотных улиц калача?
Смоква, бог куриный, счастье на бумаге,
теремок, не спящий по ночам.
как выглядит кукушкин лен
лисички как растут
как распознать оксюморон
в причастиях минут
как добывать павлиний глаз
у луговых сирен
мне осторожно я игла
при недостатке вен
я только и умею что
словечки собирать
повсюду гам и хам и торг
съестная благодать.
съедобный рай вещей запас
мультикультурный слой
я одинокий словопас
парящий над водой
Не бродить по Тушино, как вор,
не тушить капусту для своих.
Смутных мыслей взломанный простор --
танец или бабочка парит.
Или крик в луженую гортань
мастером впечатанный немым.
Не томить в околице герань.
Не хранить в хрусталиках жасмин.
Ворожит пропащая Москва:
клюква-брюква, чудо на бобах.
Я иду с Отрепьевым, едва
стылого касаясь рукава.
Где печаль, Григорий, где просчет?
где Марина - пена- синева?
Я иду с Отрепьевым, еще
мало понимая, что жива.
Что не мне багряным родником
согревать народное добро.
Не искать отдушины ни в ком.
Не бродить по Тушино, не бро...
Я боюсь, что суп остынет.
Я боюсь, что дом исчезнет,
что останутся от места
ножки, рожки, пенопласт.
Оживет проспект Вернадский,
встанет панцирем железным,
потечет слюной по небу
и по совести воздаст.
Уплывут дома-колодцы,
догорят высотки-свечи,
разрастутся снова сосны,
и березы, и репей.
И тогда проспект Вернадский,
упадет землей на плечи,
превратится вьюга в стаю
очень белых лебедей.
Из земли родится голем,
из него добудут глину,
расфасуют по адамам
для иванов и марусь.
Новый вырастет Вернадский,
леденящий, стройный, длинный,
и в его бетонном пальце
я случайно появлюсь.
Меня затрагивает жизнь
холодной лапой октября,
щенком, прирученным в Крыму,
безвкусным чудом Nescafe.
Меня растрачивает жизнь.
И я пытаюсь второпях
здесь научиться жить и жать
масличной тяжестью морфем.
Приставки, суффиксы, софизм.
Рифмовка вяжет узелок, садится тихо в самолет
и эмигри- , и эмигр - ать.
Меня расплющивает жизнь. Песчаной змейки поворот
так выбивает из-под ног,
так выворачивает вспять.
Я - Эми Грант,
I am Мегрэ.
Я детектива персонаж –
размиллионенный, пустой и все улики на лицо.
Так забывают на земле
простивший небо экипаж.
Так убивают в тишине.
Так объясняются с отцом.
Так оставляют маму ждать,
и ждать, и ждать (за скайпом дверь).
Плюс тридцать, Родине легко, в осенних плавках не ходи.
Я - эмигрант,
я - вор,
я - зверь,
не примиренный с миром зверь,
не подчиненный миру зверь
с горячим камушком в груди.
Дожечь до сути, выхватить удар,
включить конвектор вымыслов сухих,
уехать в Пензу, в Сызрань, в куд-куда
и никогда не завершать стихи.
Жить чем придется. Даже C++
напомнить о своем небытие,
но никогда не говорить "вернусь"
и никогда не приходить к тебе.
Зачем идти, когда глаза домов
заплаканы, затерты, влюблены
совсем в других.
Другие глушат гроул
и звездной пудрой присыпают сны.
Хороших истин, бойких сквозняков!
(простуда окрыляет, как стриптиз)
Раз в тридцать лет приходит Салтыков
и Щедрина ведет через дефис.
Несешь свой Глупов в дальний Магадан,
улиткин клад из каменных минут.
Дожить до сути к тридцати годам...
Дожать до сути. – Сутки протянуть!
Покинуть дом – лишь мысли оборвать,
тебя соединяющие с местом.
Лишь перестать при имени Иван
березу представлять или повестку.
Лишь перестать при имени Айше...
Лишь перестать в фамилии Зозуля
ловить кукушек. Маленький ковчег –
мой полуостров, радуга в июле.
Сосновый лес, смешная кукуля,
которую не ест герой приезжий.
Покинуть дом – матросом корабля,
уткнувшегося мордой в побережье.
Едва заснешь – припомнишь кубете,
морскую пристань, скрип велосипеда.
Покинуть дом – востребовать патент,
вручить права бессоннице усердной.
Не помнить коз, которые паслись
на сих холмах с приезда аргонавтов...
Покинуть Ялту! – Жизнь моя! Сложил
тебя не самый терпеливый автор.
Еще говорят, пользительно умере...
Можно понравиться – сразу же – всем подряд.
Назовут твоим именем дамбу, курорт, курень.
Станешь ты интересен, как гей-парад.
Бронзовой досточкой любо, друзья, висеть
над зданием школы – и получать мячом
прямо в фамилию. Смерть – это только смерть.
А уважение, стало быть, ни при чем.
Будь ты Джейн Остен, Тайсоном пожилым,
странным, нелегким, как среди белых груздь...
Ради посмертной славы ввинтиться в дым?
Вы продолжайте – как-нибудь перебьюсь.
Играл дурак на скрипочке –
рождались облака.
Мелодией несбыточной,
неслышимой пока.
Сквозь клетки, брусья, камеры,
сквозь клеточки тепла.
Никто не знал заранее,
где музыка жила.
Со скоростью улиточной,
в развалинах колонн,
играл дурак на скрипочке
под зрелое merlot.
Резвилась песня кречетом –
не смели обкорнать.
Играл дурак до вечера.
Закончилась война.
И вот пришла поэзия, стоит
в дверях /в сенях/на самоваре бабой.
И тянет вверх, и тянет говорить,
но горло перехватывает как бы.
И блеск от слов, точнее, гарь горнил,
доспехов блеск, восторг оруженосцев.
И вот пришла поэзия – гони!
Или отдай, но только не потворствуй.
За каждый вымпел, каждый огонек,
за каждый поэтический окурок,
придется отвечать, мой королек,
придется умирать на партитурах.
Иначе жизнь – бессонная петля.
Ишь, как душа под панцирем клокочет.
И вот пришла поэзия. Ныряй.
Не оставляй свободы многоточьям.
Ни черным, ни белым, ни цветом льняным,
ни ходом кротовьим, ни ходом прямым,
ни ходиков скрипом, ни плачем дверей
не впустит нас будущность в скрытую дверь.
Ожог на ресницах – послушный ожог.
Из песенки вырос пустой колосок.
Из впадин оконных ушли леденцы,
и пряничный домик оденется в цинк.
Мой призрачный мальчик, ты помнишь слушок,
как будто Айвенго убит Плохишом,
как будто война не имеет лица,
как будто в сугробе звенит стрекоза.
А ты говорил – о тебе говорить –
мы вместе так долго, что можно убить.
Но я не убийца, а ты не поэт,
и в нашем тоннеле лишь газовый свет.
Ни черного входа, ни выхода нет.
ни слова ни любви не говори
налим в сети и яблоко в налив
ни жестом ни движением спины
ни способом заслуженно иным
не надо ни поэзии ни По
ни господа в тельняшке самого
оставь меня пустынной дождевой
оставь меня не встреченной тобой
игрушки спят убийцы доктора
из рыбы спит изъятая икра
и сердце спит на дребезгах помех
спокойной смерти каждому из всех
Горячий запах кукурузы
и снеговик на Рождество...
А интересно, знал ли Рузвельт,
что в Ялте улица – его?
А интересно, знала я ли –
или предчувствовала всласть –
что жизнь по нотам разыграет,
потом шарманщику продаст.
Что засыпать в обвисшем кресле –
привычка взрослых, как и спирт.
Что кукурузный запах честный
не так уж в горле шелестит.
Что строчки, нежные когда -то.
из лап не выпустят живой...
Горячий запах. Снег из ваты.
Лошадка с красной головой.
Надо быть просто сильнее прочего.
Надобно быть сильней.
Видишь, как неба язык ворочает
залежи из камней.
Гулко взлетают под солнцем камешки,
брюхо им жгут лучи.
Надо быть сильным, как "Три товарища".
Сказано лгать – молчи.
Сказано – славить. Куда – неведомо.
Прячься-молчи-реви.
Литература различных методов
строится на крови.
Думал, эпоха со вздохом маминым
держит тебя под сгиб?
Будь терпеливым, упрямым гравием,
но никогда не лги.
Мы жили тихо, тихо так,
что облака ходили цугом.
И солнца огненный кентавр
слегка завидовал подпруге.
Мы жили тихо, как сверчки,
как нерпа в недрах межсезонья.
Нас не преследовал манчкин,
и не выдумывал Светоний.
И в этой тихости была
такая преданность предметам!
Мы жили тихо, как Тува,
как Ладога, как нанометр.
Курлы-курлы! Лишь журавли
вбивали клинья для полёта...
Мы жили тихо, как могли.
Как завещал нам некий Гёте.
Мир устроен очень мудро.
Ночь всегда линяет в утро.
Танцовщице снится паровоз.
И взлетает Айседора,
словно шар, цветной и полый,
словно шарф по лестнице колес.
Разметались строчки - тени.
Пьет с провидцем Провиденье.
Из Кореи тянет в Кореиз.
Я любила. Это слишком.
Каждый маменькин парнишка
подтвердит, что love теряет is.
Нравственный закон снаружи
вряд ли будет обнаружен.
Кантом вышивает Фейербах.
Министерство горькой правды
превращает стадо в равных.
Осторожней в мыслях и словах.
Впрочем, стоит ли об этом.
Мы расстались светлым летом.
Ранней/поздней осенью/весной.
Мир устроен очень чётко,
потому пошлю всё к чёрту
и уйду на цыпочках в прибой.
Даже если долгонько плакать,
ничего не произойдёт.
Время врежется в плотную мякоть,
взрежет её.
"Медитация лучше party", –
говорит овощам парник.
В мире много целебных практик –
пошли они!
В мире много товаров, тола,
фактов, факторов, флаеров,
толстолобика, Льва Толстого,
чужих углов.
Дон_ да_дон в голове кихотской
бьет копытом (не в бровь, а в строй):
"По веревке б спустился Бродский,
забрал с собой."
Цареубийцей вырвался закат
(бежал по бухте, отражаясь в иле).
Вся Балаклава – стянутый канат,
который незаметно отпустили –
расширилась, слегла, изнемогла
под взглядом нарождающейся ночи.
Сливалась с небом алая игла –
и был союз до жалости непрочен.
Лишь генуэзцам грезился луфарь,
но не Лифарь, а, связанная кротко,
морская тварь – обеденный словарь,
случайная подруга сковородки.
Литой Куприн – зеленый, золотой –
молчит в причал на ржавчине понтонной.
Шаланды с мягкотелой мелюзгой
давно не приводили листригоны.
Над Чембало гортанный говор стих,
от итальянцев мало что осталось…
И лишь на нас, счастливых и живых,
задумчиво поглядывала старость.
Убежище святых и пьяных
с кирпичной кладкою стены.
Мне одиноко, как Татьяне
в Онегина забредшей сны.
(Девичник в обществе кальяна.
Смешно взлетают пузырьки).
Я одинока, как Татьяна! –
незаживленный Арлекин.
Какая недолга, какая
игра божественных щедрот!
Лишь рифмы тонкие растают
и чудо чудное взойдет,
как я взнесусь пушистым пеплом,
коротким всполохом ружья...
Шаги по солнцу, бег по беглым –
худая, маленькая я.
Воспоминай меня, отрава,
насмешник, ухарь, птичий крик
(и нежный говор Донузлава,
и караимский запах книг).
Воспоминай меня, живую,
с корнями-пальцами волос,
в соленых капельках лазури
и в босоножках на износ.
Я – только дерево, я – слово,
произносимое в горах.
Какая разница с какого
мы переводимся как "прах".
Как порох-пламя. Мед-гречиха.
Как вой бездомных Аонид.
Креманка Крыма. Очень тихо.
И чувство Родины саднит.
А с жизнью что? Не вся ведь жизнь стихи.
Не всё ведь строчки, смазанные клеем.
Литературы жидкий парафин
не согревает (да и не согреет).
А с жизнью что?
Не в фокусе баллад,
как вспоминают родственники/дети?
Вон тот ушел, того уже едят,
вон тот пришел, а тот уже бессмертен.
Какая смена? Пионерский бред!
Шеренги слов, неологизмов насыпь.
Теперь не час, а сорок с лишком лет
у оловянного солдатика в запасе.
Во мне живут ромашки. Белый лист
прозрачен, как движенья стрекозы,
которую Набоков-гимназист
всё ловит крепдешиновым сачком.
Во мне живут ромашки. Их глаза
напоминают цветом мушмулу,
которую успеет облизать
дворняга-дождь шершавым языком.
Во мне живут ромашки (турмалин,
румыны, Ромул, Рим) и аромат
горячей горки собранной земли....
Неважно, что с собой не унесешь.
В моей душе так много (чур-чур-чуть),
почти что жарко, вроде бы простор
для каждого, кто хочет заглянуть.
Не потому ль, что ты в ней не живешь?
ничего и нет пойми
лишь болотные огни
примелькались дурачью
лишь дремотный кот-ворчун
укачал мою страну –
спи, малышка, не ревну…
не ходи искать
видишь, снятся образа
бирюза и стегозавр
разве плохо спать?
день пройдет и год пройдет
кто-то в горнице растет
повзрослеет и умрет
в скорлупе дверей
не ходи нельзя запрет
слушай сказку ешь омлет
засыпай скорей
все твои тревоги от
впрочем, мало ли забот
князю по нутру.
это все – полынь ума
это все – не кровь, а хна
спи во сне, моя страна,
и играй в игру
Я знаю о боли больше, чем собиралась.
И если считать светилом луну-усталость,
то я понимаю, что значит стоять у цели,
ее ненавидя, точнее, ее бесценя.
Я знаю, что люди, как правило, переменны,
что жизнь составляет лишний поток Вселенной.
Никто не спасется (...делам его коемуждо) –
и в этом побольше искренности, чем в дружбе.
За прошлую зиму я застудила что-то.
По нежным посевам замерзшая шла пехота.
Взлетали, сбивали, плакали и горели –
музей преполнялся эскизами Церетели.
И каждая вера, лишь перед тем как сгинуть,
об острые взгляды больно колола спину.
И в темном окошке дымно свеча горела.
Я знаю о боли, я ее не хотела.
Где я? где я? где я? где я?
Кто из этих — точно я?
Диктофон, афиша, плеер,
Мила, Машенька, Илья?
Где та девочка-лисичка
(не боли, болиголов),
что вскрывала жизнь отмычкой
свежевыструганных слов,
четко мерила и знала,
где вершок, а где аршин?
Почему-то стало малым
то, что виделось большим.
Затерялось в панораме,
скрылось Чеховым в саду.
Где же Женя, та, что к маме
шла с пятеркой по труду?
Зачем это время выбрало нас?
Зачем это время, а, впрочем, снег
ложится на бочку с рисунком "Квас",
на плотных детишек, на двор, на век.
И темные тени разят плотвой,
и жители спят, притаив пятак,
и повар с резиновой головой
трет красную свёклу (свеклу, буряк).
Свекольная кровь протекает сквозь.
Так страшно дышать, тяжело уснуть.
Зачем это время, в ботинке гвоздь,
отсутствие света, любви, минут.
Где дом с колокольцем?альпийский луг?
молочные реки?кисельный мир?
И жители спят, притаив испуг,
в сиреневых складках своих квартир.
Мне нравится глагол "выпрастывать".
Он жил во времени, когда
неделю шли из Химок в Астрахань
передовые поезда.
Скоромные сменялись постными.
Крестьяне выбирали квас.
— В Америке, ну право Господи,
не то что, батенька, у нас.
— Ты глянь, Егорий, там искусники...
— Сережка, к гильдии гони...
— А Маркс я говорю вам...
— Мусенька!
Как вы прелестны, мон ами!
— У Елисеева собрание...
— Париж несносен, entre nous.
И сумерки сгорали ранние,
почуяв, кажется, войну.
И, поддаваясь аллегориям,
грустил на столике Вольтер,
что все закончится историей
в четыре миллиона тел.
внутри себя спокойнее. там лес.
и попугая розовые перья
и поцелуй в 2007-ом
(какая малость, а хотелось плакать).
внутри себя есть порт, аэропорт
и кукол приснопамятные кельи
и аромат смородины во рту
и туфельки, подернутые лаком.
внутри себя уютно, хорошо,
коробкой спичек управляет лоцман
и пахнет утро "Красною Москвой"
и снегопад, и санок торжество.
какая глупость - локоть ободрать.
идет бычок, качается, смеется.
идет, уходит, мало ли - вернется.
чего там только не было
чего.
Если случится что-то, жалуйся никому.
Только никто согреет, заново соберет.
Это простая сага, это простор Бермуд.
Лишь бы не треугольник, лишь бы не переплет
красный в чернильных пятнах (в классиках, а живой).
Плохонькая овчинка – вишь, как душа дрожит.
Если случится что-то, просто играй отбой.
Все-таки много лучше, чем журавель во щи.
Все-таки много лучше, чем собирать долги,
каяться на ступеньках, слезы давить во рту.
Ты же писатель, Женя! Если случится – жги:
рукопись, письма, тело или саму Москву.
Если рубить под корень любое зло,
сам обернешься злом о семи аршинах.
Бедная Фрида! Стать госпожой Kahlo
и рисовать проколотые брюшины.
Бедная Лиза! – Герман-то не придет.
Бедный Булгаков – Аннушка не оценит.
Будь добродетелен: метку на грешный лоб
и несогласных выставить на колени.
Как это правильно – перемывать до дыр.
Всё для победы! Вкус ее будет терпким.
Если рубить под корень, однажды ты...
Впрочем, наивность – даже в природе щепки.
С небом перебои.
Дождь идет сквозным.
Давятся в обойме
нежилые сны.
Лаковой застежкой
ломится рука
то ли в неотложку,
то ли в облака.
Пушкин – он ответит
(мог бы промолчать):
– Холодно на свете
Тане без мяча.
Жизнь – картонный ящик.
У него внутри
место для курящих,
место для любви.
Прибавляешь нолик –
остается ноль.
Холодно ли боли
ждать другую боль?
Из разных лет, из разных писем
колечки завивает дым.
Когда становишься зависим,
тогда становишься святым.
Оставь домишко на отшибе,
доверься патоке легенд.
Гренобль, гренки, грелки, гибель –
какая разница тебе.
Радей и вейся понемножку,
цеди запястий тонкий яд.
Зависимость – хмельные крошки
на подбородке бытия.
Подержи меня за руку. – Пол трещит –
Поищи мне солдатиков или пчел.
В моем горле растет календарь-самшит
и рифмованно дышит в твое плечо.
Коктебельская морось, вино и плов,
пережитого лета слепой навар.
Подержи меня за руку.
Лишь любовь
сохраняет
авторские права.
Как наивно звучит!
Так лиане лжет
постаревший в радости кипарис.
Все проходит/в прошлом/ прошло /пройдет –
для чего торопить тишину кулис?
Так готовь же алтарь, заноси кинжал,
доставай ягненка из рукава.
Ты держал меня за руку! так держал!
Показалось даже, что я жива.
Один уехал на Чукотку,
другой в израильской глуши
вгоняет теги-блоги- сводки
в репатриацию души.
Знакомый в Риме,
друг в Бангкоке
(но ждет билетов в Хошимин).
Как рыбу, глушат нас дороги,
не приводящие в один
из тех краев, где солнца муха
гуляет в чашке голубой…
Ползет История на брюхе,
переминая под собой.
Вожди сияют перламутром,
у подданных – стальная грудь.
Боюсь, боюсь однажды утром
на пражском кладбище уснуть.
Не уповай на ближнего. Не спеши.
Внутренняя Монголия подождет.
Ближнему хватит бледной своей души.
Ладные души нынче наперечет.
Не доходи до сути, не щупай дна.
Перекрестился в омут – да не воскрес.
Омулем-рыбкой пляшет твоя струна
в солнечном масле, выжатом из чудес.
Ты себе лестница,
лезвие да стекло,
редкий подарок,
изморозь,
ведьмин грех.
Ближний спокоен – ближнему повезло.
Не заслоняй пространства! Послушай всех.
Жадным камином совесть в тебе трещит:
Хватит ли дара? Хватит ли дару слов?
Не уповай на ближнего. Сам тащи
светлую упряжь невыносимых снов.
Был юноша. И девочка. И пляж.
И роза в целлофане. И тетрадь.
Портовый, многопалубный пейзаж
заканчивали звезды вышивать.
Был поцелуй (надтреснувший слегка).
И конский хвост, и ялтинский почтамт.
Поэзия рождалась у ларька,
Поэзией пропахший маркитант
пролил два кофе. – Трудное пятно! –
Горчит февраль – ни снега, ни травы.
Мне кажется, мы не были давно…
Мне кажется, нас не было, увы.
Танки ритмично идут на танки.
Ты существуешь, пока не жмет.
Время закончилось тем, что Анка
не активирует пулемет.
Лимерик лучше — Молчать и съездить:
джига,
католики,
рык ИРА —
чем добивать в нежилом подъезде
парня, знакомого со вчера.
Море малины. Души ни склянки.
Штопает небо война-игла.
Танки ритмично ползут на танки.
Сколько осталось еще камлать?
Где же для друга найти землицы?
Кто отражается в днях пустых?
Танки. Дыхание. Смерть. Пшеница.
Линия крови от сих до сих.
Вот так и будет: лишь бы, лишь бы,
слегка, чуть-чуть — не подвести б!
Когда в душе клубятся мыши
и переходят через Тибр,
и строят замки, жгут предлоги,
и ждут истории впотьмах,
писатель выглядит убогим,
как обезумевший монах,
как недочерченная свая
на инженерном полотне.
Вот так и будет — я-то знаю —
одна лишь музыка во мне.
"Я не с теми, кто бросил" – с теми,
кто ушел по тропе льняной.
Я не выбрала сон весенний
не соседствующих с войной.
Я не выбрала джунгли, джонки,
ни Швейцарию, ни Гоа.
Я смотрю на слезу ребенка –
Достоевскому наплевать.
Из Луганска мне пишет Костя,
мол, вокзал до сих пор горит.
Я не с теми, кто бросил – просто
у безумия безлимит.
И каким бы правдивым не был
ни Толстой, ни роман его,
я прошу лишь корзинку неба
без потребности в ПВО
И говорили овцы: "ба!ба!ва!".
И девочки заслуженно старели.
Росли на гидропонике слова.
Чапаеву мерещился Пелевин.
Мой старый мир, мой дивный старый мир
застрял в зубах — початком в молотилке.
Какое лето выдалось! Салгир
так обмелел, что вместится в Салгирку.
Какие вишни! — Вырубленный сад.
Мой Треплев переписывает "Чайку".
Все хорошо. Никто не виноват.
Обед в обед. Чистейшие лужайки.
Коньяк. Кальян. Коробка курабье.
Веселый старт для быстрого начала.
И говорили овцы: "бе!бе!ве!".
А я молчала. Плакала. Молчала.
Не смотрись в зеркальных карпов.
Не желай себе лисенка,
вкус крапивы, стук черешен,
солнце - море - каравай.
Потому что память — снится,
потому что память — пленка,
под которой остывает,
облетает голова.
Не играй с героем в шашки.
Не купи себе журнальчик.
Не кривляйся,
не ломайся,
спи спокойно, как Бальзак.
Вырастает даже репка,
папа, мама, одуванчик.
Вырастает даже кожа,
из которой шьют рюкзак.
Не смотрись в зеркальных карпов!
Не проспи. Не будь занудой.
Не приглядывайся чаще
к отражениям простым.
А иначе сам увидишь
пол-колоды, четверть чуда,
треть коробки, часть рисунка
и разбитые часы.
Я ведаю Венецию свою,
которая как булка размокает
в горячем сахаре.
Я медленно пою
всех призраков достойный реликварий.
Церквушки.
Биржа.
Площадь. —
Город спит.—
Вот дождь, вот дож,
отравленный серьезным.
Растут налоги — крошится гранит
и вьёт туман то портики, то гнезда.
И Арлекин, и мальвы, и Мальви-
ны-
тье живых в ожоге декораций.
Венеция! Венеция! — Плыви!
Мне сумрачно и странно просыпаться.
ну что же девочка напиши
приличный-отличный текст
богема отзывом всполошит
издаст тебя или съест
ну что же деточка обезглавь
и выверни и вкуси
какое им дело читатель прав
читателя поскрести
найдешь супермаркет
а то и щи
а то и бикфордов жгут
писатель девочка только щит
и Каин себе и Брут
и брутто и нетто и тишина
запекшаяся в болид
зачем им знать почему война
и кто для чего убит
Адам уходил на службу к семи утра,
читал Кортасара,
с другом делился пловом.
А Ева любила сына. Ее дела
проистекали меж прачечной и столовой.
А Ева любила сына, любила и
сушила молочные зубы в смешной шкатулке.
Неважно, где они жили и чьи огни
не освещали улицу с переулком.
Не важно, чем они жили и сколько зим
сбивалось в снежинки снеговиком мохнатым.
Сразу — малина. Позже инжир, жасмин.
Осенью — грузди, дождевики, маслята.
Красивая Ева. Долгий, добротный брак.
Красивый Адам собирает пластинки Брамса.
"Ты будешь хорошим, очень хорошим, так?"
И маленький Каин радостно улыбался.
Я такая, как есть.
Насквозь —
под обложкой священный Босх.
(Лет пятнадцать.
А то и семь.)
Не ходи ко мне, детка, съем.
Не ходи ко мне — пьяный волк.
Не ходи ко мне — мертвый брат.
Я всего лишь
одна из толп.
Я всего лишь
живой солдат.
Я всего лишь
из всех — одна.
и оставьте меня —
одну.
Уходи от меня, война!
Уводи от меня войну!
Сходить в другую сторону с ума,
в соседний лес, в котором зреет рыжик.
Глотать в столовой кислый лимонад.
Глядеть, как небо зеленью барыжит.
И помнить, что никто не уходил,
никто не жалок в сумерках иглистых.
Без аромата царственных чернил.
Без критиков,
журналов,
журналистов.
Взлететь рассудком до такой черты,
до той вершины,
до того некстати,
что будущность представится простым
числительным у Господа в тетради.
Закрой мне глаза.
Я увижу орлов, орлиц.
Их высокие гнезда.
Их головы.
Вальс когтей.
Они кормят птенцов, они падают саблей вниз.
Открываешь глаза — исчезнут, как те и те.
Закрой мне глаза.
Я увижу короткий дом,
все четыре окна, акация, двор, подъезд.
Рукомойник-апрель — и купаются дети в нем.
Открываешь глаза — не выдохнуть здешних мест.
Закрой мне глаза.
Я увижу свою зарю,
свои полные щеки, царапинки, ворох лент.
Я любила тебя, любила, любила, лю...
Открываешь глаза — а юности больше нет.
Никто не бывает милостив к садоводам!
У бедного Бунина в грядках одна крапива.
И кэш очищал, и постил святую воду —
его приложения выглядят некрасиво.
И сколько ни чисть до блеска подложный профиль —
найдешь неприятности или же чувство меры.
У бедного Бунина кошка не ест картофель,
поэтому он завел себе той-терьера.
... Ну, было ему от силы семнадцать строчек...
... ну, два поцелуя..
... ну, сердце стучало в кеды...
Какая поэзия?
в "Форе" сегодня ____ (прочерк)
по двадцать с копейкой, это ли не победа?
И всё удавалось.
Было совсем не жалко
ни рифмы простудной, ни жизни своей заросшей.
Зато безлимит, зато интернет-гадалка
расскажет ему о будущем и хорошем.
Красный террор — красный.
Белый террор — белый.
Богу — менять краски.
Людям — гробы делать.
Людям —
ломать,
рушить,
радоваться,
калечить.
Видишь — цветут груши
цветом родной речи.
Видишь, бегут тучи,
с чувством бегут,
с толком.
Правду искать — скучно.
Правду искать — долго.
Дорого,
больно,
страстно —
не хорошо для дела.
Красный террор — красный.
Белый террор — белый.
После всего, что было — храбро молчать сурком,
после всего, что было — сколько бы не хвалили,
можно ходить на небо, можно играть в ситком
с правильными ролями, с правильной аллергией.
Можно косить коктейли, можно таить в плаще
горстку ассоциаций — да под патрон Флобера.
После всего, что было, сложно дышать — вообще.
Разве что через марлю, разве что через тело.
После всего, что было — бьется стеклянным лбом
мутная ностальгия — дети глядят на солнце.
Мы пережили зиму, мы переждали шторм.
После того, что было — что еще остается?
Hад всей страной один и тот же стон.
Над всей страной один и тот же дым.
Сгорает кровь на факеле икон.
"Пожалуйста, верни его живым".
Оставив ударения под дых
как избу с обветшалым домовым,
во имя нерожденных и седых
"пожалуйста, верни его живым".
Пожалуйста. Пожалуй. Пожалей.
Туман, туман, лишь книги говорят...
Четыре слова — много матерей.
И огненные маки на полях.
Когда власть изменяется чаще, чем расписание,
когда в центре столицы бесплатные дарят гробы,
моя Родина — женщина с пепельными глазами —
устает оттирать от крови отвердевшие лбы.
Они могут быть глупыми, злыми, смешными, жестокими.
Все равно они люди — что в нео-, что в палеолит.
Моя Родина – женщина в доме с разбитыми стеклами.
Она плачет и плачет и, кажется, даже скулит.
Ни любви, ни тепла, ни пощады, ни позднего знания.
Только гром, только горн, согревающий всех до костей.
Моя Родина – женщина.
«Женщину, женщину ранили!
Пропустите кого-то! Хотя бы кого-нибудь к ней!»
Он приходил ко мне. В горле его росло
что-то лукавое, словно Жан-Люк Годар.
Он приходил ко мне — лужицами из слов.
Он приходил ко мне — шелест, щелчок, удар.
Он приходил ко мне — рифмой неуловим.
Недостигаем!
Робок!
Ни жив - ни мертв!
Каждая пустошь напоминает Рим,
если искать восьмой для семи холмов.
Вроде бы спохватился —
держи-держись.
Вроде бы спохватился —
и вот он есть.
Пальцы раскроешь — перетекает в жизнь
мой совершенный, мой нерожденный текст.
Куда бы мой милый тебя вели
все реки, озера и соль земли. —
Останутся только глаза вдали,
и это мои глаза.
Куда бы мой милый за чем ни шел,
останутся только звезда и вол...
Но сердце гремит, как пехотный полк,
как маленький динозавр.
Возьми его на руки, обогрей,
лови для него из ручьев форель,
и солью присыпь, и ступай теперь
у речки стирать рукав.
А если упустишь, когда солжешь
не будет тебе ни простых, ни слож-
ных понятий — ни слова "дождь",
ни славы для моряка.
А будет лишь вьюга, лишь вью- и -га,
поэтому лучше держись крючка...
И подпись, широкая, как строка.
— Твой маленький динозавр.
Каждый день все хуже предыдущего.
(в чашке чай/ на блюдечке герань)
Господи, пожалуйста, послушай их!
Или этих.
Только перестань.
Мне же страшно!
Понимаешь, страшненько,
как любому дереву в печи.
Не хочу, чтоб говорил Калашников,
когда Бах предательски молчит.
Не хочу — ни якобы, ни вроде бы.
Все как есть — не бойся, говори!
Помолитесь кто-нибудь о Родине.
У меня закончился тариф.
И сверху дно, и снизу дно,
и жар теплушкой волоокой.
"Мне совершенно все равно,
где совершенно одинокой".
В какую даль, каким быльем,
в какие стены дольше биться.
Над умерщвленным журавлем
танцуют хищные синицы.
И всяк герой неуловим.
И тесен мир, как русский дольник.
Запомни, друг мой, на крови,
лишь на крови растет шиповник.
Душа моя, душа моя, душист
последний вечер, пахнущий игристым.
Мы так давно не виделись, что лист
стал выглядеть не Ференцом, но Листом.
Мы так давно не виделись, mon cher,
что здесь сменилось несколько прелюдий.
То памятник расколют, то торшер.
То флаги изменяются, то люди.
Мне кажется, я дряхлая швея —
усталость рук, осколок Эрмитажа —
Трещит костюм на несколько, а я
его пытаюсь пластырем и сажей,
улыбкой, уговором — сколько бит! —
А за спиной лишь сплетенки да зависть.
Душа моя! душа моя — болит.
И кажется, я больше не справляюсь.
Кукушонок выпрыгнул из гнезда.
— Мама-мама,
я тоже хочу,
как все.
— Посмотри,
мой милый,
кругом вода.
Что ни день,
то мертвый Саддам Хусейн.
Кукушонок выпрыгнул.
— Знаю сам,
только нечем молодость отскоблить.
— Посмотри, мой милый,
на небесах
уже строят светлые корабли.
— Для чего?
Послушай,
звонят отбой,
сердце бьется в тела гнилой настил.
— Корабли затем, чтобы — глупый мой —
своевременно на небо вас везти.
Лишь горы позвоночником Земли.
Лишь оттепель, пристегнутая к лужам.
Никто не свят. И пустота внутри
куда больней, чем пустота снаружи.
Лишь акварель. И сосен корабли.
И крыши, обветшалые некстати.
И что бы ты кому ни говорил,
одной души по-прежнему не хватит.
Один замолк, соседний занемог,
одна бутылка выжата об стену.
Ноябрь в Крыму не то чтобы замок:
он ключник и замок одновременно.
Какая тишь! Хоть ласточкой об лед.
Размыло дни на стареньком планшете.
Никто не свят. У осени пройдет.
И ты пройдешь — как не было на свете.
Shit happens!
Я же помнила заранее,
у них внутри лишь рыбьи пузыри.
Мишурный блеск мишурного признания
до морока доводит, до петли,
до выстрела в пиджачное предсердие,
до героина в форме бытия.
Мишурный блеск мишурного бессмертия —
такая восхитительная дрянь.
Еще!
Еще!
Привычно, не привычно ли,
лишь микрофон
— как мячик —
мимо рук.
Мишурный блеск мишурного величия.
Какое одиночество вокруг.
есть лица тихие как снег
их не выносит человек
с воображением увы
есть лица тихие как рвы
в которых мята лук репей
есть лица тихие как дверь
в другую комнату лишь вздох
разъединяет пыль эпох
они не тают не горят
есть лица тихие как яд
они касаются слегка
лишь_медной_ музыки_стиха
и исчезают как блесна
не оставляя даже сна
не чувствуя как дорожим
не оставляют даже лжи
"Так беспомощно грудь холодела",
так беспомощно грудь холодела,
так беспомощно грудь холоде...
Словно ключик, заправленный в тело,
словно пушечный сон корабела,
все летела душа и летела,
оставляя следы на воде.
Так беспомощны сумерки в пяльцах,
так беспомощны клавиши в пальцах,
так беспомощно лето в пыльце.
Потому что нельзя не расстаться.
Проходили и Пушкин, и Надсон,
что любовь — это бег декораций
на умышленно бледном лице.
Тем не менее я тебе верю,
тем не менее я в тебя верю,
тем не менее я тебе вер...
На осколках чудес и империй
наши щеки до пепла горели,
оставляя на самом-то деле
одинокую тяжесть портьер.
Если страх — окоем и подкова,
если смерть притворяется вдовой
и с поэзией тянет Верлен,
я любить тебя буду— такого,
я любить тебя буду — любого.
Эй, любовь — неприличное слово —
забери нас, пожалуйста, в плен.
Поезд одет в пиджак
с вытертыми плечами.
Занавес. Хор. Итак,
я не хочу быть с вами.
Поезд с лицом врача
бьется в туннеля кромку.
Я не хочу — прощать.
Я не хочу — ребенка.
Я не хочу — па-бам! —
верить, лукавить, биться.
Горечь идет к губам.
Гренки идут к горчице.
Строен и бородат,
вы же найдете силы...
Я не хочу страдать.
Разве не ясно, милый?
Съешь этих мягких французских булок.
Съешь, успокойся да выпей чаю.
Видишь — горит подо мной проулок.
Видишь ли, кот по тебе скучает.
С Миллером Генри почти сроднились.
Булочник Петр грозит кредитом.
Каждое утро макаю в известь
чувства мещанского пережиток.
Черт подери — или даже Бог с ним.
Черт бы побрал — да все души гладки.
Вечер. Кофейник. Седая осень.
Зимнее солнце в сухом остатке.
Нет дороги длинней,
чем дорога назад.
Паруса
обвисают, как кожа на брюхе голодной собаки.
Нет дороги длинней,
чем дорога.
Любая.
Ты сам
порождение слуха, и слухов, и лишней бумаги.
Засыхающий тополь рассказывал сказки корням,
грелся вечер в желе подозрительно чистого солнца.
Нет дороги длинней,
чем дорога по брошенным дням.
Нет дороги родней,
потому что ты памятью сросся
с каждым рейсом,
обидой,
плацкартой,
немытой рукой,
с каждой девушкой в тамбуре,
с каждым кондуктором строгим.
Нет дороги длинней, чем дорога назад, дорогой.
Нет дороги длинней, чем дороги, дороги, дороги.
белла чао говорили губы белла чао
ваэоби говорили губы ваэоби
лишь душа молчала одичало
лишь душа умалчивала слоги
аллилуйя говорили губы аллилуйя
поцелуй ли говорили губы поцелуем
ничччччччего не говорило тело
и как бабочка
плелось, лилось, летело
и как девочка
врастало в неба обувь
ваэоби говорили губы ваэоби
Ни пагуба, ни олово объятий,
ни терпкая покорность осетра.
Любить тебя, как избранный из братьев,
и как сестра.
Стрелять в тебя, откладывать на старость,
глядеть, галдеть,
предсказывать сюжет.
И понимать, что время не осталось
на чай —
скучать от воплощенных бед.
И родинка, и Родина двурогим
осенним месяцем присела на крыльцо.
Не надо только говорить о Боге,
поскольку у него твое лицо.
Пойми, мне без разницы, кто кому сколько хлопал.
Я не чувствительна к роду таких потерь.
В сердце моем дремучая спит Европа.
Смольный на проводе.
Киплинг и Робеспьер.
Танго гремит.
"Астория" жжет сигары.
Кокаинетки выпушили носы.
Мне никогда ничего не давалось даром.
Разве что небо в родинках от росы.
Разве что Крым с пещерами и лугами.
Разве что речка, втоптанная в камыш.
А вы говорите:
– Следуй такой-то Тане.
А вы говорите:
– В ногу иди, малыш.
А я не пойду – ни в ногу, ни в цех партийный.
Шапка по Сеньке.
Другой у Семена нет.
А все эти ваши "милочка, будь терпимей"
можете разом выплеснуть в Интернет.
Я не хочу заглядывать туда,
где в сердце стонет черная вода,
где равен и улов, и рыболов.
Я не хочу заглядывать в любовь.
Глаза, улыбки, нежности вранье
всегда с тебя потребуют свое.
За искренность, за бабочки ресниц
ты отдаешь не месяцы, а жизнь.
А позже собираешь по утру
из слова "вечность" новую муру.
Глядишь, глядишь в распахнутый контакт,
не зная, где луна, а где пятак.
А после укротительским глазком
находишь профиль — мало ли, знаком.
И все сначала — сорок сороков.
Я не хочу заглядывать в любовь!
Иногда начинаешь — не о чем говорить.
Вьешься себе, как Вертер, как дождевая нить.
Как расписная дура,
как взбитый чай.
Иногда начинаешь — кажется невзначай.
Иногда начинаешь — хочется отыскать
-Бога,
-наивность,
-душу,
-ребро холста
Поезд. Границу. Деньги.
Печаль до дна.
Находишь —
одни глаголы во временах.
Иногда начинаешь — думая, что любим.
Целуешь кого-то прям-таки в светлый нимб.
Потом умираешь,
ищешь чулан/чердак,
и все бесконечно,
и невозможно так,
как больше не будет
— больше нигде ни с кем —
и боль заглушает придурь твоих поэм.
И ты начинаешь:
— ...яблочко, не катись...
И ты понимаешь, что же такое жизнь.
И вдруг я поняла, что не нужна.
Не нужен Даль, раз существует wiki.
Не нужен:
Пруст,
и хруст,
и крест зерна.
Не нужен вкус и запах ежевики.
Не знать необходимости во всём,
во всех, ко всем –
на паперти склонений.
Офелии не нужен водоем.
Чукотка не нуждается в оленях.
Молись,
лукавь,
сходи от суеты,
возглавь восстание – хотя бы для игрушек.
Мой славный,
слабый,
кропотливый,
ты,
однажды ты не будешь больше нужен.
Мое кольцо ко мне вернулось.
У ивы кожица срослась.
Моя мучительная юность.
Моя решительная страсть.
Из бронзы профилем кошачьим —
на километры затаясь —
между чужим и настоящим
идет невидимая связь.
Идет — сквозь времени портьеры.
Идет — контроллеры круша.
Как неопознанная вера,
идет на цыпочках душа.
Как снег! как выдох осторожный!
как ждет охотника фазан!
Между живым и невозможным
его глаза / мои глаза.
А для тебя не будет ничего.
Ни слова, ни распятия, ни танца.
Лишь Петербург как время и пространство
в твоей душе нечаянно взойдет.
Лишь линии, и кольца, и черты —
истории неправильная милость.
И песня, для которой все свершилось,
останется невыпитой почти.
И ты поймешь за баночкой сардин,
что звук лилов, а вечер фиолетов.
И косточкой оранжевого цвета
застрянет август у тебя в груди.
В этом доме есть так много.
Шкаф, трюмо, диван берлогой.
Вешалка для ерунды,
настоящие цветы.
Кот, картина в изголовье,
тостер, сделанный с любовью.
Телевизор и матрац —
не хватает только нас.
Не хватает — чаю выпить.
Не хватает — чашки бить.
Для чего тогда Овидий,
если не с кем говорить?
Для чего тогда дарбука
превращается в полип?
Не хватает даже друга,
хотя многие могли б.
Тили-тили — гладки взятки.
Трали-вали — день прошел.
В этом доме все в порядке.
Без меня им хорошо.
Тело — было. Тело — пело.
Тело — ложечкой звенит.
Удивительное дело —
больше некого винить.
Зажила душа, как локоть.
Шишел-мышел-сдал в архив.
Все спасает. Это плохо.
Не спасают лишь стихи.
Не спасают! не спасают!
прорастают вопреки.
Разлетелось тело стаей
на хрустальные куски.
Голова теперь как люстра.
Если нравится, сорви.
Ничего — смешное чувство —
не спасает от любви.
Говори обо мне, гори.
От колибри возьми калибр
и забейся гвоздем в тисках.
Говори обо мне,
строка!
Говори обо мне, играй
Черным морем о руки свай,
черным небом о нёбо дня.
Находи у меня меня.
Были очи – осталась ночь.
Выпал голос – остался глас.
Говори обо мне, морочь.
Говори обо мне – сейчас.
Говори обо мне! Не жаль
ни чужих, ни своих углов.
Говори обо мне, печаль.
Говори обо мне, любовь.
Улыбался, таял понемногу,
растворялся в собственных глазах.
Говорил, что страх – моя дорога,
а моя дорога – это страх.
Целовал и линии, и кольца,
в сердце многоточие держал.
Погибал веселым добровольцем,
ударялся телом о металл.
Жить да жить. Лишь чайки-оборванцы.
Жить да жить. Лишь соли корабли.
Почему ты раньше не признался?
Почему мы раньше не пришли?
Некрасивый, призрачный, нестойкий,
как друзей прижизненный овал.
Улыбался, таял потихоньку
и совсем неслышно умирал.
Сегодня закат малинов
и тучи ушли в набег.
Так думают – о любимых.
Я думаю – о тебе.
Так думал сырой Онегин,
от вольности оробев.
Так думают – о побеге.
Я думаю – о тебе.
Так думаю!
Звонко-звонко.
Возьмешься – не рассказать.
О млечном пути орленка,
о млечном пути Христа.
О рифах и километрах,
о стуке цветных колес.
Я думаю – громче ветра
и много печальней слез.
О том, что порты закрыты,
ищи их свищи теперь.
Так думают о забытом.
Я думаю – о тебе.
Чувствую, как из меня вырастает слово,
рвется на небо, боли моей испив.
Слово, пожалуйста, выжми себе другого,
как золотую мякоть из тела слив.
Слово — хорошее.
Словушко!
Слон-словечко!
Прочь из посудной лавки!
Запрячь ножи!
Мне бы хотя бы месяц, хотя бы вечер.
Мне бы хотя бы вечер, хотя бы жизнь.
Сон мой нескромен:
жатва,
жаровня,
жажда.
Губы мои стремительны, как война.
Не забывайся, не сомневайся даже —
не оставляй без вымысла свой сонар.
Не оставляй без Шиллера или грога,
не оставляй без шиллинга, без тревог.
Каждое слово — ласточка в доме бога.
Каждая рифма — право на эшафот.
Не покидай меня! Не пробуй!
Не пей, не ройся, не взыщи.
Метафизический Чернобыль
необитаемой души.
Моя поэзия!
Хотя бы
не проходи. Не привечай
дороги-дроги, мысли-крабы,
и городов чужих печаль.
И лица лишние, и скатерть
в слезах от кофе с эскимо.
Любимец музы, певчий катет!
Смотреть и больно, и смешно.
Моя поэзия! Трамвай ли,
от солнышка ли ржавый пес.
Ты-дух_ты-дым. И осень валит.
И жизнь летит из-под колес.
Делайте, что хотите —
мне все равно.
Можно ходить на митинг,
снимать кино.
Можно дырявить джинсы,
купить вина.
Можно пойти на принцип,
а можно на.
Можно красивой миссис
с умом и без
выдумать про Алису
в Стране Чудес.
Можно накрыть Иуду
святым плащом.
— Много ли надо чуду?
— Всегда еще!
В нашем раю тревожном
устойчив быт.
Делайте все, что можно.
— Мне скучно, Сид!
Живой Маяковский вертит аккаунт в твиттере.
Пахнет цитатами.
С перьев летит смола.
Живой Маяковский хочет быть дум вершителем,
автором текстов
и постов
и бла-бла-бла.
Живой Маяковский носит рубашки в клеточку,
носит очки квадратами,
рвань-пиджак.
И если спросить его честно:
зачем все, деточка?
то он отвечает просто:
— А просто так.
Идет он,
красивый, гордый, походкой орочьей.
Гнедой ломографией выглядит весь этаж.
Однажды
он выпьет время,
откроет форточку
возьмет и напишет в твиттере "Левый Марш".
Ницше похож на Троцкого.
Оруэлл на коня.
В мире безмерно плоского
хватит меня ровнять.
В мире историй лаковых
хватит искать почин.
Творчество не для всякого.
Творчество — для мужчин.
В мире спокойных почестей
бьется святая злость.
Творчество — это творчество,
а не собачий хвост.
До белены, до пенсии,
до снеговых вершин!
Мужество в каждом действии.
Или же не пиши.
Черноземье, Чернолесье.
Не исправится душа.
Этих писем, этих песен
прекрати меня лишать.
Ради ангела земного
с карамельного плеча
дай единственное слово:
научи меня молчать.
Чем пространней, тем чудесней.
Сердце плещется в бою.
Черноглазый мальчик весел:
прожил родину свою.
Чернолесье, Чернозорье.
Спят деревья-корабли.
Ни мгновения для горя,
ни минуты для любви.
Прости, дорогая, сегодня никто не умрет.
И если в поход — то, конечно, в крестовый поход.
И если гореть — то, конечно, свинцовой звездой.
Я вышел из дому всего лишь за пулей пустой.
Я вышел из дома, из тела, из сна, из сети.
Когда-нибудь каждому память придется простить.
Когда-нибудь люди сожгут адреса, имена.
Из всех обязательств останется только война.
И в этом пронзительном, смертном, унылом мирке
на коже проявится только отметка Пирке.
А мы будет жить под прицелом людей и могил.
Люби меня, Бонни, за то, что я тоже любил.
Когда у нас закончатся патроны,
мы превратимся в бабочек бессонных.
Мы превратимся в крест всея земли,
когда у нас закончатся...
Смотри,
тулупы, шубы, рай воротников —
ни одного лица на дне веков.
Лишь тени легкомысленно скользят,
поскольку их оправдывать нельзя.
В глазах- винтовках, мертвенных теперь,
честолюбивый притаился зверь.
Вожди в венках из лент technicolor
ведут домой остывший разговор.
А вот актер — разгримирован вспять —
до костной муки вынужден играть.
Любовник, трус, герой, негоциант
всего лишь выбирают вариант.
И только бабочки не ведают пути.
Когда у нас закончатся...
Прости.
Я Колумб,
Я дворняга Колумб!
В голове моей спят переулки.
В голове моей тяжесть шкатулки
переполненных временем рун.
Я - Колумб,
я - коралл,
я - корунд.
Я перчатка тончайшего меха.
Мой хозяин забыл и уехал.
И теперь меня вряд ли вернут.
И теперь мое место в каюте.
Чудеса парусиновой сути
и горячие пальцы минут.
Я -Колумб! Я - Колумб! Я - Колумб!
Божья дудка!
Стальная заря!
"Капитан, торопитесь, земля!"
Стаканы не бил, не захватывал Познань,
не очень печалил, не очень любил,
не плавил,
не плавал,
на ноль не делил.
И лучше чем вместе —
что по лбу, что порознь.
Другой был жестоким — к друзьям и сатире,
нашивками Nighttwish до жути достал,
не понял,
не помнил,
не знал, не прощал.
И лучше чем вместе —
икота в эфире.
Еще были рядом — в какой-то там мере/
немного/достаточно/ более чем.
Конец географии.
Гибель фонем.
И лучше чем вместе —
простуда в партере.
Дурацкий обычай — ни дня без разбоя.
Прощальная сага.
Солярис и Лем.
Мой танкер затоплен
разливом поэм.
И лучше чем вместе —
остаться собою.
Не вытравить из сердца теорем,
из времени не выстругать петлю.
Как говорил Шекспир или Моэм,
луна и грош равны по декабрю.
Как говорил Высоцкий или Бах,
но главное — что ты не говорил.
Поэзия — лишь вымысел бумаг,
бессмыслица серебряных чернил,
всего лишь отражения мои,
всего лишь геометрия улик.
Достаточно пароли удалить,
и страсть переливается в других.
Пора, мой друг, пора!
(не помнит и не просит)
покой неукротим,
знакомым все равно.
На раненой листве уже вторая проседь
искрится и горит, как оптоволокно.
Пора, мой друг, пора:
горячих круассанов,
горячечных забав,
горчичных свитеров.
Я помню о тебе. Просторно и пространно.
Я помню о тебе в нелучшем из миров.
И желтые цветы в отбеленные руки,
и зимние духи, и пьяный Херсонес.
Пора, мой друг, пора — отпущены фелюги,
расставлены кресты и вечности в обрез.
Я буду помнить все.
Единственные даты
единственной любви зарыты между строк.
"Пора, мой друг, пора". Пропущена цитата.
Пропущены звонки. Пропущен эпилог.
Никто не уйдет обиженным.
Никто не уйдет живым.
За движимым и недвижимым
останется только дым.
Трамваем по скользкой мороси.
Слезой ледяной слюды.
Останется только поросль
из диких и молодых.
Иди же, ревнуй Вселенную,
наследуй по мелочам.
За тленными и нетленными
пусти по следам печаль.
В Саратове, в Риме, в Болдине
учись разводить пожар.
Никто не уйдет не вовремя.
Не жалуйся. Продолжай.
Родной Вуди Аллен! Пишу тебе из предместья.
Здесь ели сутулы, как фрукты на мокром тесте.
Здесь сон убегает, снежинки собрав в корзину.
Здесь лучший асфальт — от почты до магазина.
Никто не смотрел беднягу Антониони,
зато из окна заливы, как на ладони.
И в принципе можно жить-не тужить со всеми,
но матрица сдохла — ошибка, наверно, в схеме.
Слежу в результате за Полночью из Парижа.
Твой Хэм горделив, а Пикассо — слегка пристыжен.
Твои проститутки — солнечны и приятны.
Их сложно представить, как в сыре цветные пятна.
И джаз торжествует — смел, прихотлив, уместен.
Как в мелкой квартире с адресом из предместья.
Заберу — и ознобом вышью.
Попадем — расстреляют всех.
Почему ты меня, Всевышний,
заставляешь любить не тех?
Почему телефоны воют,
как дельфины в немой гранит?
В мертвом сердце как в Мертвом море:
до сих пор тишина гремит.
До сих пор диалогов ливни
не ослабили свой нажим.
Потому что лишь время — гибнет.
Потому что лишь ночь — бежит.
Потому что лишь тот спокоен,
кто в пожаре сберег огни.
Ненави…Ненави… Не помни!
и, пожалуйста, не звони!
О, не выходи из комнаты, не вызывай... Ты вышел.
Почувствуй себя бракованным, бессмысленным, смелым, лишним.
Почувствуй, как день сутулится, как свитер оброс оленями.
Ты в общем-то не Кустурица, зачем тебе ждать прозрения?
Ты пишешься так, как слышишься. Вселенная ждет, немая,
хоть Курта, хоть Сида Вишеса, хоть — молодого Мао.
Усталым, ненужным, сложенным танцуешь, как Бродский в мебели.
Обыденность — это крошево из Байрона или Гегеля.
И все-то вокруг расколото, размолото словом липким...
О, не выходи из комнаты, не совершай ошибки.
"Не ломай головы", — говорила Антуанетта.
предлагая печенье бунтовщикам безусым.
Зимним вечером в Ялте...
(поздним уже в Сорренто)
неизвестный бармен прихлебывал белый_русский.
Мне хотелось представить тебя молодым джедаем,
сделать группу с названием сочным, как Piggy Jazz.
Наша долгая жизнь потихоньку летит и тает,
как советских республик густой золотой запас.
Кое-кто оженел, кое-кто перестал томиться,
кто-то ищет лицо, кое-кто не терял лица.
А разгадка одна. Через несколько лет мне тридцать,
и это бессмысленно в принципе отрицать.
И это — обыденность:
проза, ружье, больница,
обеды по средам,
поклонников полный зал.
Никто не умрет. Мне исполнится ровно тридцать.
"Да здравствует революция!"
Точка.
Залп.
Когда ты не умер — не было никого.
Ни дна, ни покрышки, ни зернышка одного.
Ни рыбок, ни солнца, ни стаек из теплых тел.
Когда ты не умер — каждый уйти успел.
Теперь ты лежишь и думаешь:
умереть
так одиноко,
так бесполезно,
ведь
есть еще — птицы, бабочки, корабли,
есть еще — ливни, белые, как налив,
есть еще — Бродский,
выпитый,
весь в стихах,
есть еще —
рыцари, спящие в облаках.
Любовь, география, груши, гитар надрыв,
поэзия, кошки, кофе, хрусталь воды.
И всё — завертело, скомкало, прижилось.
Когда ты не умер,
ты онемел
насквозь.
И летят голоса, что птицы с твоих карнизов.
Мир суров, как Суворов.
Как Пушкин на полотне.
Не печалься, котенок,
ты тоже не будешь издан,
потому что героев — не издают вдвойне.
Потому что герои — плывут и плывут наружу,
как вексель под жабрами скапливая века.
И если ты
- болен
- жалок
- смешон
- не нужен
то в этом есть скрытый смысл.
Наверняка.
Он спрятан на дереве, в море, под облаками.
Его стережет Горыныч, друзья, ОМОН.
Тебя наградят — не справками, так венками.
Тебя наградят — коронами из ворон.
И будешь ты свят.
Оэкранен самим Сизифом.
И будешь ты — рекламировать кофе.чай.
Когда ты уйдешь,
тебя тоже испортят мифом.
Не думай. Не кайся. Не сплетничай. Не прощай.
То ли Vogue, то ли век.
Упадем, упадем
на резиновый снег
под холодным огнем.
Зажимая в руках
неотбеленный холст,
мы увидим, что страх —
это то, что сбылось.
Мы запомним лишь тех,
кто летать обречет.
То ли бог, то ли смех,
то ли пули расчет.
Пустяки. Перебой.
Утомляет слегка.
То любовь, то люголь,
то на горле строка.
Я открываю почту, я вижу сплав.
Ни слова, ни вздоха —
лишь звездочки да метафоры.
Долгий сентябрь,
скверы дождем взломав,
проводит тебя по кругу библейским пахарем.
Проводит тебя по слухам, по пустякам.
Вяжет крючком.
Заставляет болеть больницами.
Что остается?
Разве что пить бальзам.
Скрещивать пальцы —
ждать ли,
прощать,
жениться ли.
От ожидания света почти темно.
Чего только не было....
Lucy ушла с алмазами.
Я открываю почту,
я вижу дно
и понимаю, что нечего пересказывать.
И черный зверь чужой природы
тянул назад.
Я говорила с небосводом:
была гроза.
Хотелось мылом мыть брусчатку
(was maiden of).
Мой лев, мой Львов, моя тетрадка
и семь веков.
Мои епископы, аллеи —
глоток вина.
От вечности заиндевели
их имена.
Хотелось вытоптать украдкой
столетий мох.
Мой Львов, мой лев, моя загадка,
мой герр Мазох!
Поезда. Поездам. В поездах.
Я скольжу, как молекулы Данте.
Как скрещенность отравленных шпаг,
как единственный дар дилетанта.
Я увидела сорок земель.
Еще сорок застыли в исподнем.
Если жить, почему не теперь?
Если плыть, почему не сегодня?
Поездам. В поездах. Поезда.
Проводница в измятой толстовке.
Если рельсы — все та же вода,
я всего лишь бумажная лодка.
От расставания до встречи
лишь расстояния скользят.
Любой маршрут бесчеловечен,
как сорок тысяч октябрят.
Любой маршрут несовершенен,
как исключительный глагол.
Ключи. Рюкзак. Такси. Есенин.
Билет. Журналы. Светофор.
Молчать — прощать.
Меняться — плакать.
Внутри, внутри, а не во вне.
Очаровательная слякоть
очаровательна вдвойне.
Пережидать звонков досаду,
воспоминаний гарнизон.
От "не пущу" до "очень надо".
Вокзал. Дыхание. Вагон.
Завтра будут дожди и дожди
и на кошках простывшие блохи.
Если долго куда-то идти,
то приходишь к началу эпохи.
Если долго рассматривать дверь,
все равно не пойдешь на прогулку.
Телефон, как прирученный зверь,
вытирает хвостом штукатурку.
Тянет лапу рекламный медведь.
Вот и август пройдет. И полгода.
Ничего никому не хотеть,
кроме чаю и новой погоды.
Догорает — последний фитиль,
добивает — последнее слово.
А поэзия, как ни крути, —
только дудочка для крысолова.
Идет на дудочки камыш,
народы на убой.
Но что бы ни было, малыш,
есть только мы с тобой.
Но что бы ни было, мой друг,
— что цифра, что винил —
и жизнь вокруг,
и смерть вокруг —
лишь капельки чернил.
И будет рай, и будет ад
в сплетении волос.
Один рассвет, один закат
и тысячи берез.
И курага, и яблок снег,
и вересковый дым.
Мир существует лишь для тех,
кто любит и любим.
На миру и жизнь не страшна.
На миру и мира не жаль.
Оплывает сквером луна,
оплывает даром фонарь.
Тишина — священный телок:
разухабил вдребезги грусть.
На миру и день — недалек.
На миру и смерть — наизусть.
Всех бессонных телом и ртом
укрывает неба калач.
На миру и мертвый — ведом.
На миру и август — палач.
Регата. Парусник. Четыре корабля.
Сей список — журавлиный, красноперый.
Волна играет белыми. Маяк
выдерживает взгляды репортеров.
На побережье — бой и бабл-гам.
И жжет глагол у хлебного киоска.
Регата. Парусник. К недальным берегам
уходят одинокие подростки.
Как хорошо быть штурманом! А дни!
какие дни стоят у Жюля Верна!
И мальчики становятся — людьми.
И блинная становится — таверной.
Тебе одиноко. Ты создаешь дневник.
Трясешь свою душу (прозой во всей красе).
Сорок читателей
скажут тебе: ЗАТКНИ.
Сорок читателей
скажут тебе: ПОПСЕЙ.
Их аватарки будут гореть, как дом
с умалишенными,
запертыми внутри.
Тебе одиноко.
Символом,
летом,
сном.
Тебе одиноко.
Нет на тебя Дали.
Мода,
диктаторы,
смена модели лыж,
смена дизайна в джунглях родных жж.
Тебе одиноко. Ты никогда не спишь.
Ты имитируешь отдых на вираже.
Не принимая слабость,
устав рычать,
ты вдохновляешься колой, жуешь жару.
Тебе одиноко. Ты закрываешь чат
и удаляешь профиль vkontakte.ru.
Мне все равны, мне всё равно.
Коньяк, шампанское, вино.
Июль, октябрь, год, февраль.
Мне все равны, мне всех не жаль.
И вьюги безымянный след.
И дверь, оглохшая в обед.
Ресницы в туши, наконец.
Приходит ночь — для всех сердец.
Приходят дни, когда не ждешь.
И голоса хрустальный нож
уже не ранит. Не дрожит,
не подчиняется гранит.
Лишь на болоте жгут огни.
Уходят дни. Приходят дни.
___________________________________
Люди с раскаянья смотрят, как валуны.
Люди с похмелья — древние письмена.
Смотришь направо — нет ли моей вины?
Смотришь налево — есть ли вообще вина?
Стоишь в результате, как Буриданов столб
(осел без контекста лишь увлеченно выл).
Любой предающий, сколько бы он ни шел,
доходит всегда до точки, с которой сплыл.
Доходит всегда до ручки, до алтаря,
до пострижения в жалобу / в монастырь.
............................................................
Люди, предавшие, вечные, как заря.
Люди, простившие, нежные, как утиль.
Libera me, Domine, de morte aeterna in die
(Избавь меня, Господи, от вечной смерти)
Гроза. Или гром. Ничего не осталось.
Точнее,
осталось совсем ничего.
Мы прячем глаза, как посуда усталость,
как прячет состав пожелтевший вагон.
Мы учимся плыть, избегая Гольфстрима,
мы учимся знать только физики зуд.
Я больше не буду
(до бреда любима).
Ты больше не будешь
(оставлен редут).
Мы больше не станем — не бросим, не вспомним.
Не выйдем на улицу пить каберне.
Гроза. Или гром. Ненавижу! Довольно!
Приходиться плакать в подушку стене.
Приходиться выть — карамельные волки,
плохие товарищи, старые дни.
Послушайте! Блок не встречал незнакомки,
Вертинский не мучил тоскою винил.
Гроза. Или гром. Безнадежная Анна
ложится под поезд от братьев Люмьер.
Любви не бывает. Подарки, реклама.
И добрая жизнь на кредитный манер.
Тем временем мне стукнет пятьдесят.
Кого еще бессонница сточила
до тишины,
до лаковых заплат,
до горечи хозяйственного мыла?!
(Забывчивость!)
Смешные сорок два
придут на встречу
папиросой гиблой.
И гордости зеленая трава
перерастет в терпения палитру.
И вечный бой.
И времени войска
уже спешат,
захватывая Польшу.
Мне двадцать пять.
Столетье у виска.
И ни минутой, ни секундой дольше.
Как бабочки,
Они сжигают крылья
На холоде бенгальского огня
Александр Вертинский
Харе Кришна – Харе Рама.
Словно джунглями Вьетнама
мы скользим рекой блестящей.
Всяк живущий – не обрящет.
Всяк живущий – не отыщет.
(Легионы, полотнища)
Позади – бенгальский холод.
Всякий – молод,
молод,
молод!
Всякий жив,
покуда пульсом
бьется честное искусство.
Бьется сплетником дворцовым
до последнего до слова.
Через жалобы-прорехи
бьется в каждом человеке.
Не бывает сердце лишним!
Харе Рама – Харе Кришна.
А я нашла Хемингуэя
в одном донбасском городке.
Он не любил духи, коктейли
и флирта долгое пике.
За неимением другого
играл, конечно, в world of tanks.
А мир искал дворами слово,
определяя трезвых нас.
А мир был честен и отчаян.
И предсказуем — вопреки.
От тишины горела тайна
и догорали мотыльки.
От тишины сквозили чувства,
как дверь бюджетного жилья.
Луганск. Развалины. Искусство.
И никакого бытия.
Я иду много лет,
я устала идти.
Этот призрачный бред,
позабытый в груди.
Этот горький восток
ямщиками изрыт.
Пожелтевший листок,
убеленный гранит.
Занесенная чушь,
заостренная страсть.
Я иду — столько душ!
Я мечтаю — упасть!
Я иду - я иду - я иду - я иду.
По холодному льду.
По голодному льду.
Отгонять рукавом и тепло, и покой.
По бокам — никого,
кто бы рядом со мной...
Ненасытность дорог!
Неизбывность пути!
........................................
Хоть куда-нибудь, бог,
разреши мне придти.
А я была живой и глупой,
как виноградная лоза.
В империи не падал рубль
и не рождались голоса.
Не шли румяные соседи
на гимназисток посмотреть,
и наблюдательные дети
не озадачивали смерть.
И Петербург,
от вальса белый,
и кровь угадывал закат.
А я была живой и смелой.
Сто двадцать лет тому назад.
Я не люблю, когда тревожат вещи.
Мне жаль тепло их кропотливых спин.
Учитесь поступать по-человечьи:
не разбивайте блюдце о камин.
Не рассыпайте соль: она бессильна.
От черного кота не рвите нить.
Он тоже, по-ахматовски умильно,
умеет солнце в лапах приносить.
Не стройте супнице обидчивых прелюдий
и не спешите принтер хоронить.
А вещи что - они все те же люди,
но не умеют, к счастью, говорить.
Мой первый муж
(он трудный самый)
мне говорил – умрём
вдвоём.
А я его любила, мама,
как старенький аккордеон.
Как вечера на кухне общей.
Как чая благородный чад.
А я его любила…
Больше
об этом вряд ли говорят.
И так легко,
светло,
упрямо
цвела под ребрами свирель.
Я так его любила, мама,
как не люблю его теперь.
Когда умирают в минутах стрелки,
время становится космонавтом.
Верит –
в летающие тарелки.
Бродит–
по космосу виновато.
Времени грустно:
нельзя пролиться.
Вот и находит – пути и путы.
Время,
случайное,
как убийца.
Время: куда? для чего? кому ты?
Я же –
как Гинзберг с поэмой «Вопль».
Я не хочу уходить со всеми.
Скрыться! В Америку! В глушь! В Европу!
Время, помилуй!
Помилуй, время!
Сердце мое! Изо льда уздечка!
Все еще бьешься, как Лже-Нерон
Все еще помнишь, как йод в аптечке
теплые раны других времен.
Слезы текут – вымывают лица.
Люди текут – поднимаю щит.
Сердце мое! – Золотая спица:
тянет,
и колет,
и горячит.
Не уходи — барабанят ставни.
Не уходи — отвечает дождь.
«Я не умею тебя оставить»
Сердце мое! – Молодая ложь!
Вокзальная.
Площадь.
Тоскливо.
С трудом поднимаю века.
Пожалуйста — Ленин, с залива.
Практически — с броневика.
И день — исключительно смелый.
И взгляды реки — широки.
А вы говорите — эсеры
и прочие меньшевики.
А вы говорите — случайность.
В империи бродит бронхит.
Тут Ленин меня замечает
и шепотом вдруг говорит:
— Любая кухарка...
— Поможем...
— Марксисты...
— Кружок...
— Капитал...
А знаете, Женя, я тоже
когда-то стихи рисовал.
И так мы уходим,
болтая,
и люди уже не видны.
В каком-то мучительном мае
за год до начала войны.
Мальчик сказал мне: "Как это больно!"
И мальчика очень жаль
Анна Ахматова
Мальчик мне сделал больно.
Мальчика очень жаль.
В пре- или над- исподней
скоро сожгут февраль.
Быстро сойдет невольный,
тонкий тепла налет.
Мальчик мне сделал больно.
Кто же его спасет?
К небу прижмусь ладонью,
в губы скажу луне:
— Мальчик мне сделал больно.
Можно его ко мне?
Лермонтов пишет:
— Литература
напоминает балет на льду.
От Оренбурга до Сингапура.
От Вашингтона до Катманду.
Лермонтов пишет:
— Ломайте перья!
Мир совершенен — исхода нет.
Перебиваешь дуэль дуэлью,
но попадаешь под пистолет.
Лермонтов пишет:
— Любви изнанка
слишком похожа на анекдот.
Лезешь упрямо в чужие санки.
Жаждешь упрямо чужих щедрот.
Лермонтов пишет:
— Устал, теряюсь.
Музы
указывают на дверь.
Недобровольно расправив парус,
вечно обязанный вам Michel.
Устав от перьев и небес икарьих,
не отличив - где дар, а где ушиб,
уйти туда, где солнечный фонарик
у вьюги отбирает камыши.
Уйти туда, где мелодичный Бальмонт
глотает ударения как джин.
Уйти туда, где выстрелы не ранят
и вечер не случается чужим.
Уйти туда, где не бывает поздно,
где Пушкин - целомудренный старик.
Туда! Туда! где примулы и звезды.
И никаких незавершенных книг.
И ныне и присно. И вечно и ново.
Как сложно наполнить звучанием слово.
Звучат ледоходы, меняясь снегами.
Звучат коридоры дверей каблуками.
Звучат светофоры, проливы, равнины.
Звучат магистрали в тоске магазинной.
Звучат берегами озера и реки,
но сколько созвучий в _одном_ человеке!
когда произносишь дыханием имя!
И ныне и присно. И присно и ныне.
- у меня есть душа, душа.
- (ливни слушать, любви лишать).
- у меня есть глаза, глаза.
- (как убийца глядеть в вокзал).
- у меня есть печаль, печаль
- (как в пакетиках черный чай).
- есть на память двенадцать крон,
- есть на память стеклянный слон,
- есть досье, дневники, чердак,
- есть красивое слово:"да".
- есть поэзии рваный след!
Потому ничего и нет.
Эми Уайнхаус там же, где Дженис Джоплин.
Там же,
где Маяковского гром-строка.
Не сомневайся: мы безусловно сдохнем.
Лучше подохнуть — с песнями у виска.
Лучше подохнуть — с книжками-ветряками,
Сжатым кинжалом, как госпожа Корде.
Лучше толкаться, врать, умирать стихами,
чем проходить комиссии и т.д.
Лучше нестись по ветру, как лист влюбленный
с собственной кровью смешивая разлом.
Байроном, Блоком, Beatles, Наполеоном!
Только не тенью за голубым столом.
Белые сумерки.
Белая лошадь.
Жесткая грива в руках молодых.
Звезды - копыта.
Огнями горошин
катятся брызги хмельных мостовых.
Полая истина. Пьяная правда.
Сочные взгляды обманутых дев.
Белая лошадь проходит кентавром,
даже хвостом никого не задев.
Выйти, пройти, пронестись, раствориться.
В темных аллеях нащупать покой.
Белая лошадь – бессонная птица –
жадно и жарко зовет за собой.
29 ноября 2011
Может, я была святой
(прочитаешь – дурой),
своенравной и пустой,
как приток Амура.
Может, я плела силки
словом темнокрылым.
Были радости – горьки.
Шёлкова – крапива.
И глаза теряли счет
соли караванам.
Уходила – как почет.
Возвращала – страны.
Выгорала – добела.
Разбивалась – в дольки.
Я жила! жила! жила!
я жила – и только!
Я состою из всего.
Как земная гладь.
Вещи меня ловили, но не поймали.
Ты говорила о жизни.
А, знаешь, ждать –
страшно,
как ночью
в прорванном покрывале.
Запахом свежего сена приходишь в дом
вместо того, чтобы по ветру колоситься.
Становишься горделивым, как террикон.
Cтановишься терпеливым, как поясница.
Потом покупаешь книги, тиранишь лень.
Чинишь пружины, винтики, трубы, дверцы.
Смотришь в новое зеркало – там кремень.
Идешь к кардиологу – он не находит сердца.
Ты говорила о жизни. А почему
битва до смерти реальнее мысли робкой?
Вечная пьеса с вечно живой Муму
в маленьком цирке под черепной коробкой.
Как живая лиса в меховом магазине,
как застенчивый стоик,
как битый атлет,
я дрейфую куда-то на тоненькой льдине
по бокалу плененных,
пленительных лет.
Вот выходит Булгаков.
Он в тертой шинели.
Но откуда шинель?
Гоголь-моголь.
Кресты.
Киев снова в осаде.
Творожат метели.
И безносых убийц проступают черты.
Появляется Горький.
Как бусины яда
на сливовых губах проступает рассвет.
--Оставайтесь на Капри!
На дне, если надо.
Все равно вас затянет,
потянет на след.
Сколько вас,
непослушных,
смешных
или слабых!
Саша-Аня-Марина!
Сережа-Максим!
Пар над супом.
Закрытая в термосе правда.
Меховое манто над упругостью спин.
От тонкого слуха дрожит шапито,
свобода играет в ручей.
Испанский я выучу только за то,
что им разговаривал Che.
От праздничных истин тревога уму.
Сбегают и сходят за край.
Французский я выучу лишь потому,
что им разговаривал Май .
Ботинки - идут.
Что ни бег, то полет.
Ищу то ли - где, то ли - кем.
Английский словариком в сумке живет.
Спасибо тебе, Папа Хэм.
Так одиноко,
беззвучно так.
Кажется -- жизнь утекла в кулак.
Кажется -- льдинка звенит во рту.
Так одиноко --
ни там, ни тут.
Письма, рассветы, печаль горой
не прорастают в душе сырой.
Так одиноко -- хоть глаз коли.
Видимо,
сталь у меня в крови.
Липнет, кусает -- паук-вдова.
Так одиноко -- одни слова!
И это страшно. Страшно. Ты понимаешь?
Лопнет пружина. Винт соскользнет. Живой
станет прозрачным. Время сотрет, как Vanish,
каждое пятнышко, сброшенное тобой.
И это грустно. Вряд ли ты был живее,
чем фотография. Вряд ли уметь хотел.
Что-нибудь чистое. Яркое, как Гилея.
Что-нибудь честное. Горькое, как Бодлер.
Весь этот полдень-мир с детородной спесью,
с бомбами, бабами, клубами (все дела)
стоит гораздо меньше твоих депрессий.
Нет никакой поэзии. Умерла.
Мне все равно - кто ты.
Мне все равно - как ты.
Сколько синиц-метров,
сколько ресниц
пройдено.
Не получалось- песни.
Не получалось- факта.
Не получалось- дома.
Не получилось Родины.
Мне все равно - кем ты.
Мне все равно - с кем ты.
Стоит убить вечность.
Стоит убить,
правильно?
Не получалось - веры.
Не получалось - меры.
Не получалось - рифмы.
Не получилось Сталина.
Вечер.
Болтаю.
Лучше
даже с тобой не будет.
Выйти хотела - в люди.
Вышла.
Хотела.
Люди.
Вечер играет белым.
Долгой-предолгой строчкой.
Столько всего хотела.
Не получалось.
Точка.
Одиноким - одиноко.
Трезвым - нечего ловить.
От Москвы до Ориноко
ничего не может быть.
От Курил до Гватемалы
не рождается чудес.
Было много - стало мало.
Тишина.
Порядок.
Блеск.
Даже в гордом Занзибаре
каждый к лучшему готов.
Стоит крикнуть: Light My Fire!
и нарвешься на ментов.
Ты глупый \ грубый.
Дальше некуда.
И некому тебя спасти.
Ты ускользаешь, как молекула
в микроскопической горсти.
Ты выбегаешь как преамбула.
Как примула.
Как маков цвет.
Ты прочностью похож на ангела,
в которых прочности и нет.
Моих стихов отбросив лесенку,
летишь по радуге тугой.
С тобой бывало
даже весело.
С тобой бывало
как с тобой.
(И даже призраки раскаянья
котлы наполнили смолой.)
Холодный \ жаркий, как испарина.
Невыносимый, как герой.
И жалею, и зову, и плачу.
Горек мир отброшенных вперед.
Подарили - крестик на удачу.
Говорят - до свадьбы заживет.
Дым пройдет.
И яблоки проснутся.
Редкой птицей вылечу на свет.
Наступает время революций,
как избитый вовремя сюжет.
Наступает.
Солнышко алеет.
Почему-то Ливию бомбят.
И зову, и плачу, и жалею.
Жизнь моя!
Приснись ко мне назад.
Лишь бы землю не скрести,
не послать всех к матери,
просидев до тридцати
в молодых писателях.
Лишь бы в ящик не сыграть -
поначалу мелочно.
Лишь бы белочкой не стать
прачечно-тарелочной.
Лишь бы в поезд без пяти.
Сердце - земляникою.
Лишь бы гвозди на пути
выросли гвоздиками.
Лишь бы листья целовать,
пить с рассветом-пьяницей.
И хмелеть, лететь, летать,
Лишь бы не раскаяться!
Разбитые мысли как битая челюсть.
Как челядь за миг до крестьянского бунта.
Куда-то молчала.
Молчала - кому-то.
Впадала в наивность, как прочие в ересь.
Вольеры,
барьеры,
бойцовские митры.
Все было похожим, точнее, упрямым.
Как жадно ждала одобрения мамы,
пластинку Земфиры и стать знаменитой.
Разбитые мысли.
Душа.
Электричка.
В полпятого - мимо, в двенадцать - обратно.
Nirvana. Агата. Психолога пятна.
На первую пару. Бандана. Косички.
-Уйдем на Мангуп.
-Ты позволишь остаться?
-Играю в Fallout.
-Когда пересдача?
....................................
И память по-прежнему мало что значит.
И мне уже много - почти восемнадцать.
Гнутые ножки упрямого столика.
Кьянти. Мерло. Каберне.
Эта красивость и эта риторика
сшита - увы - не по мне.
Юноши бледные. Пропасть от бублика.
В рюмочках вянет абсент.
Крутится-вертится в репликах публики
буйный бродяга Винсент.
Томные девушки взглядом раскрашенным.
Готика в весе пера.
Холодно, холодно, холодно, страшно мне
здесь проводить вечера.
Каждый пропитан искусством до атома,
даже в себя не влюблен.
Что бы сказала тут Анна Ахматова?
"Может, купить патефон?"
Ты послушай меня, послушай.
Я могу быть намного лучше.
И писать много лучше.
Честно.
Мне не сложно.
И мне известно
то, что многим другим закрыто.
Ты послушай меня, я - сито.
Только вместо решетки вены.
Я - хорошая.
Я, наверно,
опоздала родиться,
что ли.
Я ношусь со своей любовью,
как дурак по чужому раю.
Ты послушай меня, я знаю,
почему
ты боишься мести,
почему
по утрам не спишь.
То ли грех, то ли тельный крестик,
я - единственный твой Париж.
Весна. Дожди. Приёмыш февраля.
Приемная еще закрыта,
ибо
в молочных лужах талая заря
напоминает раненую рыбу.
Весна. Дожди.
Неловкости свеча
горит во всех, включая модернистов.
Нельзя молчать - и хочется молчать,
цедя слова, как топлива канистру.
Весна. Дожди.
Из папки берегов
глядит картон без пятен акварели.
Щадить других - со временем легко,
Щадить себя - намного тяжелее.
Мое одиночество вырвалось из Сети.
Скатилось по лестнице.
Выбежало на свет.
Солнце на лавочке,
выжрав аперитив,
десять минут молчало ему в ответ.
Мое одиночество верило дневникам,
слонялось по улицам,
тщетно боясь уснуть.
И так холодило руки,
рвалось к вискам,
что мне не хотелось больше тебя вернуть.
И мне не хотелось:
быть маяком,
свечой,
лампочкой электрической,
огоньком.
Хотелось купить собаку.
Потом еще.
Уехать на край Карибского.
Босиком
бродить по колючим травам, нырять до дна.
Ром пить глотками,
бОльшими, чем могу.
Прежняя кожа схлынула, как волна
с узкого тела пальмы на берегу.
Ты появляешься.
Саечкой за испуг.
Кроликом из берета.
Дырой в горсти.
Я задыхаюсь:
мне же не хватит рук!
мне же не хватит сердца тебя спасти!
Мне же не хватит дурости, счастья, зла.
Мне же не хватит храбрости замолчать.
Ты появляешься,
губы твои - смола.
Ты появляешься,
губы твои - печать.
Смотрю на тебя и думаю:
- не смотреть!
Ревнуешь меня к поэзии? Больше ври!
Даже в тебе есть неба хотя бы треть,
даже у свалки право на пустыри.
Даже у вора веры на кошелек.
Даже тюремщику снится далекий друг.
Я засыпаю. Мыслями наутек.
Ты появляешься. Саечкой за испуг.
Рукопись в доме всегда к несчастью.
Не признавайся – не пробуй даже –
сколько часов говорливой страсти
вылилось в руки многоэтажек.
Сколько отправлено слов на дыбу,
скольким – отказано в провианте.
Мой персонаж,
я тебя не выдам.
Может, поэтому я романтик.
Волю слезам – значит всех на волю.
Пленные конники. Крест на карте.
Сложно в учебник войти героем.
Трусость. Похмелье. Дурной характер.
Рукопись – в доме. А дом построен
–
Джеком? Алисой?
–
ребенком странным.
Гадко пошит да неловко скроен.
Впрочем, не будем об этом, ладно?
Жизнь - кабаре.
От этого смелей.
..."свинцом в груди"...
..."крестьянин, торжествуя"...
Осталось довыравнивать людей,
чтоб не гонять обойму вхолостую.
Жизнь - кабаре.
Реликтовый порок.
Дрожанье ног, и ножек, и ужимки.
Душа звенит под строчками сапог,
на сердце передергивая льдинки.
- Любовь для всех!
- Успех не запретишь.
- Добро не сотворишь из капли крови.
Жизнь - кабаре.
И с легкостью афиш
переходить с голов на поголовье.
Хмелеет ночь, и девушки визжат.
Хрустят бокалы, греются коленки.
Жизнь - кабаре, в котором лягушат
не подают без музыки клиенту.
Был вечер как холодный виноград.
Плыл разговор в расставленные ровно...
Ты не был ни смущен, ни виноват,
но лучше бы ты чувствовал виновным.
Был вечер как примятый апельсин.
Как теплоход, застуканный отливом.
Мне сложно находиться на один...
И привыкать.
И выглядеть красивой.
Мне сложно.
Из незапертых дверей
глядит туман.
И память привирает.
- Не приручай ни женщин, ни зверей.
От этого обычно умирают.
Талантливым быть.
Тяжело.
Тя-же-ло.
Не верите — можете сами решиться.
Все та же зола, приносящая зло.
Все та же заря у зимы-продавщицы.
Талантливым быть — расстоянием быть,
для каждой рубахи смирительным вздохом.
И левую руку для правой рубить.
Талантливым быть — удивительно плохо.
Тащить свои скорби в игрушечный горб.
Бродить по пустыне под тяжестью жеста.
Талантливым быть — бесконечный укор.
И горечь, и праздность, и даже блаженство.
Талантливым быть — до распахнутых звезд.
Быть скрипкой — немного, решительно, нервно.
Талантливым быть — гениальный вопрос.
Быть первым во всем. Одиночество первых.
Мы стали другими,
настолько другими,
что скоро привыкнем держаться за имя.
Руками держать его теплую шею.
Мы стали другими. Вы тоже хотели?
Мы стали сплошным городским кислородом.
Вы тоже хотите? такой же породы?
На мелкие деньги, на мелкие шашни
вы тоже хотите упиться вчерашним?
И Travel-каналом, и Animal Planet*.
Смотреть, как другие хватают полено,
находят Арманд и несчастную Фанни,
на свой броневик залезают с ногами?
Стоять в стороне, наедаться готовым.
Мы стали "другими" - похабное слово!
Ищите, ныряйте, ползите улиткой!
Но только не ждите у кУхонной плитки.
Во имя любви и других ожиданий
мы стали другими.
- Не следуй за нами!
* - Travel Channel, Animal Planet ( читается как "энимал плЭнэт") - телевизионные каналы.
- И как же мне, милый, не стать тобой,
не застрелиться и не придти.
Гордо звучать в темноте литой,
не прислоняясь?
Один-Один.
- И как же мне, дура, тебя сберечь.
После потоп. Не расти трава.
Видишь учебник "Родная Речь"?
Жизнь - это азбука.
Два-Два.
- И как же мне жить, одеваться, есть,
не избегая смотрин-витрин?
Зная, что ты, между прочим,здесь.
Зная, что помнишь меня.
Три-Три.
- Тем и живи.
Пересуды, дом.
Я научился, хотя не ждал.
Мы бы не справились, нам вдвоем
было бы тесно.
Прости.
Финал.
Я знаю, ты станешь глазами во всех,
сверчком, подоконником, веткой, водой.
И солнышком в каждой девичьей косе,
и легким дыханьем, и песней любой.
Ты станешь котами (пушистыми лишь).
Ты станешь рекой в окружении льда.
А мне не хватает, как ты говоришь.
И больше не хватит. Совсем. Никогда.
Я помню, как нервно и жил и курил.
Пришел бы ты в гости. Дождем, например.
Наверное, там тебе хватит чернил,
а здесь не хватает.
Здесь жалок и сер
герой, обыватель, поэт и купец.
Такие дела, мой взыскательный друг.
Тебя не хватает.
Пойми наконец,
как много тебя не хватает вокруг!
Ты похож на картофель фри.
Раз пришел, то теперь смотри.
Два-пришел и, конечно, три
только в этом своя игра.
-Не ныряй, раз твоя нора
не подходит для кролик - off.
Не живи для своих врагов.
Если хочешь смотреть - сотри
все, что есть у тебя внутри.
Бей ни бей в телефонный гонг
я на пинг отвечаю понг.
А внутри у меня - заря.
Не влюбляйся в меня.
Зря.
Совсем ничего не знать.
(не знать никаких желаний)
Отправиться на Юкон, в лососе искать икру.
Встречается человек - приходит октябрь ранний.
Прощается человек - и кажется, что умру.
На поезд, на самолет - по локти, по плечи снега.
Настолько святее дух - куда до него линять!
Встречается человек - рождается ломтик неба.
Прощается человек - и больно его прощать.
И лучше совсем не знать,
и лучше снаружи мерзнуть,
чем снова глядеть и злить и краскою в пол-щеки.
Встречается человек - как будто из пены создан.
Прощается человек - и губы его легки.
Ты видел Испанию.
Это, конечно, звонко.
Расскажешь при случае, как там проводят вечер.
А я не вернулась в землю,
не родила ребенка,
да и живу не то чтобы безупречно,
скорее интуитивно, что так же плохо.
А ветер у нас в июле такой же рыжий.
Еще мне кажется,
я потихоньку глохну.
Не слышу вопросов.
Или меня не слышат.
Все так же путаю слоги.
И бедный Либкнехт
за сложность фамилии был бы давно повешен.
И если мой мир от чего-нибудь и погибнет,
то явно не от избытка любви, my precious*
Вот и брожу в интернетах, как хоббит вольный,
Печатаю тексты, не проверяю "мыло".
Ты видел Испанию...
Это совсем не больно -
Было когда-то больно, но я забыла.
*моя прелесть, читается как "май прэше", "май прэшес"
Вы мне не нравитесь. Ваши лица
напоминают мне сон о море,
в котором нельзя и нельзя разбиться,
нельзя приехать, нельзя повздорить.
Вы мне не нравитесь. Писем счастье
не накрывает слезами веки.
И голова рыболовной снастью
рвется на части, бруски, парсеки.
Вы мне не нравитесь. Я - подросток.
Я говорю только то, что помню.
Помню любовь свою в рифмах постных,
помню, как могут потеть ладони.
Вы мне не нравитесь.
Не звоните.
Я - эстетически годный Будда.
Сложно найти для себя эпитет.
Поэтому больше искать не буду.
Цветок осязаем, покуда его аромат
еще существует.
сквозь реки, заборы, вокзалы,
сквозь пальцы летя на того, кто бы был виноват
во всех этих бедах, которых еще не бывало.
В привычке смущаться, уставившись мышкой в экран,
в привычке кусать себе пальцы, когда он уехал.
И ждать. И неделю. И месяц. Загадывать снам
до первого ливня, до солнца, до боли, до снега.
И бегать на почту - а вдруг потерялось письмо?
А если дойдет, то ответа, конечно, не будет.
В привычке смеяться, когда не настолько смешно,
в привычке молчать, потому что "мы взрослые люди".
Цветок осязаем, покуда его берегут.
От юности след не заметен почти под одеждой.
У каждого в жизни есть несколько сложных минут.
Со временем их вспоминают значительно реже.
23 мая 2010
Боль засыпает.
Рядом с желудком.
Где-то,
где невозможно прочесть ее или вспомнить.
У тебя были бусы, дым в волосах, браслеты.
А у меня был - живородящий полдень.
Комплекс Эдипов, шлюхи, душа, пустыня.
Sorry my darling, мне не хотелось с ними.
А у меня был полдень, девочка.
Я изучен.
Готический стиль и демоны под рубашкой.
Мне хорошо, хорошо до таких излучин,
что прикасаться к живым оказалось тяжко.
Мне улыбаются кладбищем из наличных!
Жалко, посредственно - и потому типично.
Детка, ты помнишь - я ненавидел детство?
Сейчас я уверен,
ненависть - это окна.
Мне хорошо, здесь не тянет уже раздеться,
не тянет напиться и даже не тянет сдохнуть.
Словом, пребудь с героином такой же смелой,
детка, подруга, невеста, жена - Памела.
Марине Цветаевой.
Больно и тщательно!
(мыльной водой в носу)
я выживаю из памяти бледный лик.
Чтобы не помнить -
день в молодом лесу.
Странные-странные майские напрямик.
Больно и тщательно стеклышко стеклорез
делает многочисленней и слабей.
Чтобы не помнить -
город на букву С.
Его херсонесов, бункеров, лебедей.
Больно и тщательно -
мелочно, жадно, зло.
В старых кроссовках, в берцах, на каблуках.
Так разделяет тоненькое сверло
камень на до и после.
На лепестках
не оживают пчелы.
Так Млечный Путь
движение кисти свёртывает в тупик.
Больно и тщательно!
То есть - куда - нибудь.
В недосягаемость всех телефонных книг!
В невозвращаемость!
В нЕкуда!
В никудА!
Чтобы не помнить! Чтобы совсем не знать!
Рой твоих родинок, мыслей твоих вода.
Как это больно
(и тщательно) отдавать!
Не брать ни прикуп, ни кофейник.
Другому радовать висок.
Так обрывается последний
нас завязавший волосок.
Достать вина на долгий ужин.
Настроить барышне вай-фай.
Так и становится ненужным
меланхоличнейший трамвай.
Не ехать в пятницу, не греться,
о взгляды ногти не слоить...
Так останавливалось сердце
и не хотело уходить.
17 марта 2010
Ко мне приходили ангелы.
Один - в простыне из шелка,
другой одевался правильно, но улыбался глупо.
Один говорил - Любимая,
другой говорил - Пошел ты.
Сидели втроем на кухне
и пили зеленый Туборг.
Один говорил - случается,
и стены идут в атаку.
Другой говорил - скучаем тут,
лишь просьбы да облака.
Хотелось послать их к матери,
хотелось найти Итаку,
увидеть большую радугу
и больше не отпускать.
ко мне приходили ангелы
ко мне приходили ангелы
ко мне приходили ангелы
ко мне приходили сны.
23 марта 2010
Все эти книги
никто
не купит,
все эти вены
никто
не взрежет,
жизнь,
идеальна,
как Гэри Купер,
не оставляет живым надежды.
Красная карточка
- выход с поля.
Черная карточка
- вход наружу.
Между последней и первой болью
каждый
другому
ничуть
не нужен.
Жизнь занимает в партере кресло.
Части души
и осколки речи
кружатся, кружатся в танце тесном,
не понимая по-человечьи.
Хочется крикнуть:
- Постойте, твари!
Море сбежало
- осталась пена!
Это не я!
Вы меня украли
прямо в безумную ночь Гогена!
17 марта 2010
Что же ты замолчал, мой беспокойный бог,
то ли молва мила, то ли глаза в пыли.
Три тридевятых сна мнутся росой у ног,
три тридевятых сна - и ни одной любви.
За родником - река, за паровозом - smog,
а у меня с тобой - свойство ценить на слух.
Три тридевятых зла, не называя срок,
шли ко спине впритык и не теряли нюх.
Вот и стоим теперь. Два обветшалых дня,
два пожелтевших пня, росших не в том Крыму.
Мой терпеливый бог. Не прогоняй меня!
Ведь у тебя внутри холодно одному.
28 января 2010
Крысы бегут с корабля на бал.
Скромный король поправляет хвост.
Он торопился -
Он опоздал!
Мы остаемся -
до самых звезд.
Мы остаемся!
Дари поклон
каждому дереву и -
строке.
Если запойно считать ворон,
совесть
уходит
рывком
в пике.
Если дражайшим назвать цемент,
вряд ли получится сон-вода.
Милый,
смотри,
за десяток "нет"
в банке дают
броневое "да".
Чувствуй!
Решайся!
Линкором лент!
Поездом снега!
Зонтом!
А то,
может, последнюю из комет
держишь за ломкий рукав пальто!
А жизнь пройдет - Америкой в Ираке.
Когда умру,
то вместо/ вместе с вами
меня проводят стройные собаки
с блестящими семитскими глазами.
Собачий блонд естественен и светел,
собачий хвост полезнее шиньона.
Их проводы в отличие от сплетен
почти ненаказуемы законом.
Их тишина наполнит мостовую.
Четыре.Пять.Изысканный конвой.
Ни к слабостям, ни к славе не ревнуя,
меня запомнят мертвой - и живой.
15 января 2010
Я обнял эти плечи и взглянул...
И.А. Бродский
Ты обнял эти плечи и затих.
А я считала звезды в покрывале
и думала о тысячах других,
которые меня не обнимали.
Не засыпали под моей рукой,
не удивлялись хрупкости предплечий.
От их незнаний делалось легко,
как от счастливо найденных наречий.
Ты обнял эти плечи.
Добрый дождь
усиливал мурлыканье кошачье.
И маленькая, праздничная ложь
утратила свою многозадачность.
И тих был кот,
и зимняя капель
не кончилась ни завтра, ни сегодня.
Дышать, и жить, и чувствовать теперь
мне становилось всё правдоподобней.
3 января 2010
"Как это всё не-пере-носимо!" -
думал больной аниме Мисима,
не попадая не просто мимо,
а прямо в шиферный свой живот.
Время достаточно износилось,
но не меняя миры на милость,
сам понимаешь, что зря приснилось
то, что ни капельки не живет.
То, что не колет, не жжет, не греет,
не забывает, не разумеет,
не прикрывает, как дамский веер,
а только - рыскает не спеша.
То, что слова превращает в пулю.
То, что - украв, навсегда вернули.
Несколько граммов духов и дури!
Вольноотпущенница - душа.
...Но,
дорогой мой,
если не о любви,
о чем же тогда прикажете говорить?
От литра вина остается сухое "ви",
поскольку мы "но" умудрились уже допить.
И мне хорошо с вами жить полтора часа.
В среднем выходит
где-то
неделю в год.
За эту неделю
вырастут небеса,
а гордость,
как и положено,
заживет.
Вырастет новая палуба
-- кораблю.
И сдастся кому-нибудь в руки щенок-Потсдам.
И мне все равно,
потому что я вас -- люблю,
И мне все равно,
потому что я вас -- предам.
И мне б не хотелось вас предавать,
но фронт
слишком запутался в сеточках стен и вен.
На этом прощаюсь.
Не забывайте зонт!
Ваша
-подруга
-знакомая
-девушка
Джен.
Ромовые сумерки роняют
радугу
на Ромовый Дневник.
Мы с тобой когда-нибудь слиняем
долгими примерами из книг.
Мы сыграем в покер,а не в ящик
с мало примечательной судьбой.
Выживем в Огромной, Настоящей,
Суетной, Блестящей и Пустой.
Не -
истратив славы погремушек,
не -
испортив фейсом новостей,
съедем с обывательских катушек
в сторону Всемирных Одиссей.
И,
держась за поручни вокзала,
иностранной
солнечной зимой
ты заметишь:
-солнышко устало?
я отвечу:
-хочется домой.
23 ноября 2009
Когда мой человек превращается в лифт,
он становится слишком печалеподъемен.
Он хранит свою жизнь в расширении *.gif.
С расширением *.tif он почти не съедобен.
В расширении *.doc он меняет шрифты.
И молчит, и молчит, увлеченный шрифтами.
С ним реклама в жж переходит на «ты»,
не решаясь пройти между глупыми нами.
Когда мой человек превращается в нефть,
он горит, как звезда в новогоднем экране.
Его аська боится за ним не успеть.
Между смайлами, скобками - и временами.
Когда мой человек обижает меня...
Обижается сам. Пустяком. Троекратно.
Я пытаюсь уйти. Я пытаюсь понять.
Я – маршрутный автобус «Туда и Обратно».
27 сентября 2009
Примечания
gif, tif(f) - форматы хранения графических изображений.
*.doc(x) – характерное расширение текстового редактора MS-WORD.
аська – здесь - служба обмена мгновенными сообщениями (от ICQ)
жж – LiveJournal
Я не стану уже собой.
Я не стану никем другим.
Моей памяти волчий вой
превращается в волчий дым.
И горит на боках земля,
брызжет искрами рыжий глаз.
Волк, мы были с тобою зря.
нас никто не сберег - не спас.
Греет шерсть - поднеси огонь.
Зреет шерсть - вырастает дом.
Волк, в какой-нибудь из погонь
обязательно доживем.
Значит - умные взяли след.
Значит - верные им под стать.
В середине больших побед
кто-то вынужден умирать.
Буду смотрителем маяка.
Буду готовить ружье и маску,
дышать
на мертвые облака,
мечтать
о подвигах водолазских.
Купить нетбук,
запасной фонарь,
маслины,
сыр
- и немного к чаю.
Смотреть - в себя,
удивляться - вдаль
и думать - кто-нибудь вспоминает.
Буду смотрителем.
В тишину
выйду,
укутанный,
как в сметану.
Не объявлять никому войну.
Не бинтовать никакие раны.
Только - гасить по утрам маяк,
только - сигналы ловить укромно.
Буду смотрителем.
Только так.
я,
тишина
и большие волны.
медленно - жизнь превращая в смерть -
медленно - смерть превращая в сводню -
я разрешаю себе - стареть.
я разрешаю тебя - сегодня.
я растворяю, как в море боль,
губы твои и в загаре руки.
мальчик.
ребенок.
зайчонок злой.
с пылу и с жару,
в мукЕ и в мУке,
мною творимый
- как свежий хлеб! -
свежий коньяк по дубовый бочкам.
Я провожаю того, кто слеп,
снегом ли, солнцем - в одной сорочке.
Я создаю
- хоть шаром кати! -
мир для твоих романтичных сценок.
медленно - жизнь растеряв в пути -
медленно - смерть отведя в застенок.
9 августа 2009
Я часть эфира, времени, пространства.
Я голос - торопливый и утешный.
Я Петербург глазами иностранца.
Я царедворец брошенной одежды.
Я управитель- (или даже -ница)
всего того, что музыкой не станет.
Мне ничего не стоит Вам присниться.
Мне ничего не стоит Вас оставить.
Мне ничего не стоит строчки спину
переломить единственным ударом.
Я часть волны,я бережная глина,
случайно обожженная пожаром.
Я помнила ваши песни,
я резала с вами воздух,
дрожала под вашей кожей,
тонула в чужой реке.
Майор, уходить на север
неправильно, но не поздно.
Полгода дожди и сельва,
и выстрелов турникет
(и ваш огонек сигарный
и ямочки вдоль улыбки)
Оставим, майор, оставим...
Не плакать и не просить.
Ах, были бы вы бездарны,
какой бы тогда ошибкой,
насколько тогда бы проще,
простительней
вас любить.
Я помнила ваши песни!
как вы становились гимном,
как пятна на темном фоне
всё ширились и росли.
Прощайте, майор, прощайте.
Мне так не хотелось гибнуть.
Мне так не хотелось в спину
последней моей земли.
Сложно быть упрямым самолетом,
неуклонно в гору стервенея.
Уходить в себя как на работу
Закрывать перед собою двери
Сложно быть блестящим и холодным.
Сложно для души достать запчасти,
Самого себя считая годным
для чего угодно кроме счастья.
Сложно по ночам в свою кабину
приводить молчание и осень.
Молча гнуть летательную спину,
самолетность подвигов забросив.
А потом, проснувшись перед казнью,
улыбаться - призрачно и мнимо.
Жизнь для самолета – это праздник,
постоянно проходящий мимо.
Природа чемодана так проста!
Бенька
***
Природа чемодана, сна, угла.
Природа жизни, вышитой с изнанки.
Природа зла, точнее, недобра,
как губы в трещинах, как специи на ранку.
Природа мстит, как глупая жена,
по глупости ушедшая к другому.
Меняя души, джинсы, имена,
идем к себе, не выходя из дому.
Но не дойдем.
Поскольку за предел
своей физиологии не выйти.
Природа сна! Природа полудел!
Предательская чувственность событий!
***
Ничего уже жизнь не лечит.
Вместо вывиха новый сгиб.
Знаю, снимет другой Предтеча
с головы моей ржавый нимб.
Я останусь лежать обломком
в обветшалом сыром бреду.
Нагулявшись по края кромке,
я когда-нибудь в рай сойду.
И земли ледяное платье
натянув на судьбы костер,
я пойму, что не знала братьев,
как не знаю теперь сестер.
Шестое февраля. Вокзал.
А ты не заметил, меня уже нет.
Иду потихоньку, как дождь или снег.
А рядом
английский,
ангина
и запах
Chanel'и,
шинелей
и в елочных лапах
остатки тепла и остатки комет.
А ты не заметил, меня уже нет.
А в сердце
печаль
обвенчать
не успели.
Так странно,
так радостно
пахнут метели.
— Так дымно гореть в кожуре сигарет…
А ты не заметил, меня уже нет.
А возле
морозным
распяты узором
все небыли,
были,
какие-то ссоры…
И все притворялось.— Один турникет
по-прежнему знал, что меня уже нет
***
Жду.
Дожидаюсь.
Минутами как
лезвием
сердце лижет.
По лестничной клетке ползет сквозняк.
Думает,
я не вижу.
Пальчики.
Пол.
Половина часа.
Ты уже где-то близко.
В глазах зажигалась и гасла гроза
компактней
компактного диска.
В глазах зажигалась и гасла жара.
Без — правильно. Без — утомимо.
Ждала — дожидалась.
Ждала — жила.
А все остальное — мимо.
***
Помнишь ли, вечер был душен и ал.
Помнишь ли, рук не скрестили двое.
Ты ничего, ничего не сказал.
Это уже начиналось горе.
Глупое горе, простое, как плед,
как тишина или слово «или».
Горе, ненужное, как обед,
если тебя перед ним убили.
Помнишь ли, душу в ладонях держал.
Помнишь ли, гладил губами спину.
— Горькое горе солило кинжал,
не успевая из раны вынуть.
То ли мне глобус вдруг сделался мал.
То ли земля превратилась в море.
Ты ничего, ничего не сказал.
Это уже говорило горе.
***
Включаю мобильник.
Он больше не плачет.
Совсем как ребенок, больной лейкемией.
Он больше не нужен.
Он больше не значит,
но хочется, чтобы
его не забыли.
Я еду на запад.
И больше не в моде
Рембо,
дневники
и породистый виски.
Я еду на запах.
Высокоугоден
любой,
не деливший молчанием миску.
Я еду на запад.
Печаль амплитудна,
как «Поиск сети» или — в легкое снизу.
Мобильник молчит, отдавая секундам
тепло,
не ушедшее
на
перевызов.
***
Любовь — это чувство, которое не или недопроходит.
Похоже на страх. Или будто тебя обокрали.
Ты мне не звонишь. И твое отражение вроде
пятна
расплывается в каждом моем Зазеркалье.
Любовь — это боль, у которой не ищут открытий.
Настолько банально, что хочется плакать на скорость.
Ты мне не звонишь. И вступивший в реакцию литий
ничто по сравнению с ночью, разменянной порознь.
И капельки пота. И взглядом прохожих касаясь,
Ловлю осуждение мало и вряд ли знакомых.
Ты мне не звонишь. — Но я месяц уже просыпаюсь
от каждого скрипа внутри моего телефона.
***
Мертвое сердце стоит дороже.
Мертвое сердце — мертвая кожа.
Ороговело — и овдовело.
Сколько мишеней
снилось прицелу!
Сколько лишений,
дел неотложных…
Мертвое сердце:
мертвый
не
должен:
— не вспоминать, встретившись утром;
— не забивать стрелок кому-то;
— не целовать щек под предлогом.
( Мертвого — там — ранить не могут!)
Мертвому —
жить.
В полдень—
ложиться.
В розовость губ —
привкус больницы.
Вместо ушей—
куст вермишели.
(Мертвому — здесь — выжить дешевле!)
И--в аккурат--к сердцу--платочек,
чтобы
не знать,
как
кровоточит
***
И я засыпаю. И я забываю Имя.
Мне снится Дантес и его пробивная меткость.
И хочется выпить. — Точнее, запить другими
твое неналичие или свою нелепость.
От этого тошно:
от мыслей, разлитых мимо,
от глупых таблеток,
от сна,
от плохого чая.
И хочется вымыть.– Точнее, отмыть от грима
последнюю душу, которой уже не чаю.
Иллюзия выжить похожа на смену дома.
На старую обувь.
На пластырь, когда упала.
…И я засыпаю.
И кажется незнакомой
двуспальная площадь остывшего одеяла.
***
Чашку разбили.
Локтем.
Нечаянно.
Долго осколки мечтали склеиться.
Плакал фарфор.
Даже розы чайные
ныли от мелкой такой безделицы.
Чашку — разбили.
Купили — новую.
Красными маками в желтом кружеве.
Новую чашку внесли в столовую.
Весело чаем ее утюжили.
Новую чашку ласкали-нежили.
Но не любили.
Хотя — лелеяли.
Ей не хватало той старой трещины
чашки, которую не заклеили.
2006
(поэма в четырех пересадках)
1.
Сколько страсти было? Не счесть!
Не посмеешь назвать Христовыми?!
В этом городе, бледном, как шерсть,
притворялись птенцы птицеловами.
В этом городе, вещем, как дым,
где деревья не смеют вырасти,
даже тот, кто сегодня любим,
послезавтра умрет от сырости.
Даже тот, кто сегодня пророк,
послезавтра окажется пьяницей.
Под копытами века и ног
город будет, и был, и останется.
2.
Город будет и был. Но в памяти
то ли прошлое, то ли пришлое.
Его улицы пахнут камедью,
его женщины пахнут вишнями.
Его лиц ледяная очередь
почему-то пропахла деревом.
Он не стал ни отцом, ни отчимом.
Он не стал ни волной, ни берегом.
Он не стал. Но своими стансами
я ошпарю ветров созвездия.
Этот город похож на станцию,
до которой уже не ездили.
3.
Ошпаренный ветром, и чадом, и чудом,
осмеянный криком меня или чаек,
мой город похож на больного верблюда,
несущего лица и улиц печали.
Мой город похож на хмельного прораба
такой же промокший, такой же небритый.
Здесь пара музеев и местная Рада.
И, кажется, профиль наивного Шмидта.
Мой город устал. И я тоже устану.
Устану, как пушки потертый лафет.
Такси. Перекресток. Сухие каштаны.
Такси. Перекресток. Пустые кафе.
4.
Такси. Перекресток. - Не дальше, не ближе.
Огромный, бездомный, оранжевый шар.
Стотысячный раз перекрестки и крыши,
Стотысячный раз:
-Выходите, вокзал!
Стотысячный раз под лопатками пусто,
как будто к расстрелу доставил конвой.
Прощай, Севастополь. Мне все-таки грустно.
Прости, Севастополь. Я еду домой.
зима 2004-2005
В такие дни - выпрыгивать из окон
и небо лить в фаянсовые блюдца.
И быть дождем - и от дождя промокнуть.
и камнем быть - и камнем же вернуться.
В такие дни - ворочаться в постели.
не спать, не спать, не веря валерьяне.
Достать чернил и плакать в Англетере,
писать письмо Есениной Татьяне.
В такие дни - болтать как рыба, править
души стекло холодными руками.
И чувствовать, как память убивает,
как время умирает вместе с нами.
Ни доходный дом, ни аллея лип.
Ни хороший врач - тот, который лечит.
твое дело - звон.
твое дело - скрип.
твое дело - скрипки босые плечи.
Твое дело - звон.
Твое дело - звук.
Твое дело - рук не согреть любимой.
Остается - бег. Остается - круг.
Остается музыки сердцевина.
Остается звук - как пшена посев.
Остается звон - по дороге дольней.
А тебя не ждут:
Позабыли - все!
Исключая тех, кто вообще не помнил.
Я превращаюсь в ящерицу.
Ползу
мимо бумажных змеев,
улиток,
улиц.
Золотом брюшка слизывая росу.
Под мимолетом тела слегка сутулясь.
Я превращаюсь в ящерицу.
Геккон.
Странной расцветки.
Вычурный.
Неприятный.
Тонкие лапки втравливая в бетон,
не оставляю права вернуть обратно.
Я превращаюсь в ящерицу - дела.
Красные люди.
Вечер.
Огонь.
Пустыня.
Не объясняй мне:
я НЕ понимаю зла.
Я только животное, раненное другими.
Четырнадцать граммов простых поцелуев.
И руко-творений.
И руко-скольжений.
Четырнадцать граммов – две маленьких пули.
Короткие игры прицела с мишенью.
Короткие правды – до ручки подъезда.
Короткие лжи – по нечетным неделям.
Держи меня чаще – мне это полезно.
Держи меня - еле
(Держи меня) – еле…
Твой дом-одиночка построен без лифта.
На взлетных полосках и звездных пружинках.
Как жаль!
Ты не путаешь дедушку Свифта…
Как жаль…
Ты не ловишь ладошкой снежинки.
Как жаль, ты не ездил к Лягушке-Царевне.
Не шел на дракона.
Не вел караваны.
Люблю тебя просто, как дети печенье,
Люблю тебя — остро, люблю тебя – странно.
Люблю тебя!
…лютебя…
…лютебя…
ливнем
накрою глаза твои
волосы
кожу.
Попытка «останься» – попытка «погибнем».
Люблю тебя больше, чем это возможно.
Я хожу босиком по кухне.
Я пытаюсь поставить чайник.
Понимаю, что ты мне дорог.
Драгоценней дорог любых.
Я хожу босиком по кухне.
Чай налит.
Разговор случаен.
Понимаю, что вёсен сорок
прожила я за нас двоих
Я хожу босиком по кухне.
Я хожу босиком по кухне.
Я хожу босиком по кухне.
Бьется сердце в районе ног.
Я люблю тебя больше песен.
Я люблю тебя больше писем.
Я держу, как горячий бисер
на ладони твой каждый вдох.
Я хо-
жу.
Мне
до
жу-
ти
жарко.
Я дрожу, но уже реша ...
-Кофе?Чаю?
-Души не жалко!
разреши мне тобой дышать!
в лицах:
-действующих
-бездействующих
и действующих —
временами.
Человек, которого не было,
— единица
с разнокалиберными нулями.
Человек, которого не было, —
повесть
без формулы,
цвета,
запаха,
вкуса.
Человек, которого не было, —
поезд,
которому поздно уже вернуться.
Боль номер ноль.
Начинаем с люстры.
Темно-зеленой.
Made in UA.
Шея как шея.
На шее бусы.
Девушка смотрит в бельмо стекла.
Девушка курит.
И лет ей – средне.
Она умеет:
-стихи решать.
-плакать
-ругаться,
-курить в передней,
-думать
-задумываться
-дышать.
Девушка курит.
Под ней два стула:
каждый уверен, что лучше - нет.
Скрипнула дверь – огонек задуло.
Холодно в мире
без
сигарет!
Девушка вышла.
Помыла чашки.
Люстра осталась сама с собой.
В комнате душно, как будто кашель
горло зарезал по осевой.
Вышла –
вернулась:
на веках - влажно.
Полночь с работы ушла домой.
— Господи — хватит.
Господи — страшно.
Господи — сжалься ты надо мной!
Выключу свет – он приходит,
смелый.
(Нервы звенят, как дверной звонок).
Мела милее, белее мела,
страшно увидеть его у ног.
Страшно дотронуться
(к ливню — снится).
—… это не я ...
… это ты всё сам
Девушка спит.
И его ресницы
медленно мнятся ее глазам.
Первая часть —
он проходит мимо.
N-ная часть —
Он решил бежать.
Неповторимо – непоправимо:
Незачем, незачем продолжать…
Утро.
Весна.
Прихотливым ворсом
солнце стирает бессонниц грим.
Девушка спит.
И ей снится способ
снова представить его живым.
Боль номер раз
(из записок психа)
« Мама! мне больно!
Мне больно, мам.
Снова туда, где весна крольчихой
перемножается по углам?
Снова туда? к этим бабам? Бабкам?
Их забивающим молоткам?
Снова туда, где любовь прилавкам
передарили,
как небу храм?
К лицам, проспавшим
свои рассветы?
К быту,
поросшему небыльём?
Мама, мне больно!
Прости мне это.
Мама, позволь мне забрать своё »
Боль номер два.
Говорил — и сделал.
Внуков не станет — лишил лица.
Выбрал веревку:
ее пределы
были изучены до конца.
— сделал-что-мог?
— ничего-не-сделал!
Сделал из не — негатив всего.
Жизнь проскочила в партер пантерой.
Жизнь за семестр прошла его.
Жизнь поживает — а он изучен
амфитеатром врачей – расстриг.
Жизнь зачеркнула короткий случай,
ради которого он возник.
Боль номер три
Перемотка кадра.
Лампа.
Зеленая.
Десять лет.
Муж.
Телевизор.
Детей эскадра.
А между книгами сжат портрет.
Мало кто помнит…
Она глядела:
Раньше — под вечер.
Теперь — раз в год.
Раз и в земле не осталось тела,
кто фотографией будет горд?!
И не осталось…
осталась — старость.
И ностальгия — напиться в дым.
Как это просто:
— разрезать парус
— выкинуть шмотки
— запить другим.
Как это просто:
Забыть
Забыться
Выпрыгнуть замуж на всем ходу.
И дорогому свето-убийце
красных цветов приносить руду.
Как это просто:
прийти к могиле
долго молчать
уходя,
спросить:
— Милый, зачем ты…зачем ты, милый…
Просто оставил меня не-жить.
Внутри твоих снов, твоих мыслей, желаний и дел
рождается боль и живет, как простой подорожник.
И ты понимаешь, что снова нащупал предел,
пройдя сквозь который вернуться уже невозможно.
А бабочка-совесть продолжит кружить и болтать.
И белыми крыльями не защищая от света,
твой раненый ангел оставит тебя подыхать,
и ты ему будешь почти благодарен за это.
И тонкие дни, прорастая стена за стеной,
Легонько задушат в своей паутинной пустыне.
И ты понимаешь, что вечность не станет иной
Плюс-минус гореть все равно что плюс-минус остынуть
из-под лбов смешливых
из-под ртов упорных
из-под километров
горе-не-гори
выглянет Свобода
и оскалом черным
весело осветит раны-фонари
сложат мертвых ровно
пахнуть будет спиртом
звездочки нацепят
или же орлы
к радостной Свободе в омуте открытом
будут плыть простые
люди-корабли
а меня повесят
на ближайшей ветке
чтобы не мешала
солнышку гореть
а потом чужие рифмы-однолетки
будут домогаться молодую смерть
будет все обычно
в принципе красиво
буду развеваться по ветру как плеть
смелая Свобода сделает счастливым
каждого любого
стоит захотеть
Господин государство!
Мне кажется, я старею.
Мне больше не хочется вас и себя менять.
Не хочется плакать.
Не хочется лезть на шею.
Не хочется пере-,
и про-,
и вообще -живать.
Господин государство,
мне хочется быть кораллом.
Скромным, послушным
— и строить со всеми риф.
Многие мне говорили, что я устала:
— верю
— не верю
— ищу отпускные рифм.
Многие мне говорили, что я растрачу
сны до копейки,
себя не одев в броню.
Только подумайте:
сколько живой удачи:
веку на блюде быть поданным как меню.
Только подумайте:
подданство без границы,
а не до паспортных смен и кредитных нор
………………………………………………
— Господин государство!
Вы будете очень злиться,
если я временно выставлю вас в игнор?
Еl coronel...
no tienе...
le escriba...
Сезон дождей.
Костюм не по погоде.
Он ждет чудес от каждого прилива,
не зная, что их не было в природе.
Колумбия. Перевороты. Сырость.
Голодный кофе на обед и завтрак.
И почтальона жжет его настырность:
-Вам писем нет.
не приходите завтра!
Но он придет, свободен и зависим
от вечности и петушиной бойни.
-Хоть вам никто не отправляет писем,
вы все равно дождетесь их, Полковник.
*el coronel no tiene quien le escribа - Полковнику никто не пишет
(Г.Г.Маркес)
Видишь вокзал, на котором
можно в Индию Духа купить билет?
Н.В.Гумилев
Вспомню Ирландию.
Буду гадать на трилистник.
Потчевать Джойса своим интернет-переводом.
В городе А. не рождаются люди и виснет
каждое слово, как ниточка водопровода.
В городе Б будут лица привычно томиться,
В городе В будут чуда ждать или трамвая.
Вспомню Ирландию.
Недопостигнув Улисса.
Может, поэтому лучше его понимая.
Выдумав жизнь, как песок в человеческих лапах,
Бог перепишет сюжет в корневой директорий.
Вспомню Ирландию.
Цвет её, форму и запах.
Не повстречав ни одну из её территорий.
На самом деле муза длинношеяя,
Как Белла Ахмадуллина.
Извне
слова приходят в виде приглашения:
как пропуск к нескончаемой весне.
Давно бытует музы двуязычие:
слова-музей — и музыка из слов.
И жжет, и рвет,
довольна неприличием,
как маечка с нашивками fuck off.
Есть что-то в ней от древней бухгалтерии:
проступки и прозрения в кредит.
С процентами оправдывать доверие
приходит бронзы звон или гранит.
И тем вдвойне поэты виноватее,
когда подделки замуж выдают.
Пусть пишут хрестоматии предатели.
К ним музы все равно не подойдут.
Сделаю выбор.
А выбор закончит меня.
Выпьет.
Закурит,
не вытерев нож о портьеры.
Выйдет на публику.
Громко попросит:
-Коня!
бросив меня подыхать при отсутствии веры.
Выбор - счастливый.
Он снова меня доконал.
Может, не я - а меня в этот раз выбирали?
Лайнер "Мечта" бортовой потеряет журнал.
Выбор найдёт и слегка переправит детали.
Выбор - наивный.
Он думает, это спасёт
тех,
кто тела заплетает друг другом в канаты.
Есть только руки, и плечи, и кожа, и пот -
все остальные бессмысленны - и виноваты.