Е.Г.
Чтобы горе на нас не свалилось,
чтоб с недугами выдержать битвы,
я настолько безумно молилась,
что могла умереть от молитвы.
Всей любовью, всем сердцем просила,
не поддавшись ни капли испугу:
видишь, Господи, вот моя сила,
передай её лучшему другу.
Лба и плеч мои руки касались,
чтоб смиренно крестом осениться.
Лабиринтом мне критским казались
коридоры печальной больницы.
Я по ним не брела, а летала,
зная то, что в палате унылой
я сумею убить Минотавра,
что готовился съесть тебя, милый.
Ты, невольник в больничной пижаме,
понимал, хоть не верил в моленье,
что любовь моя движет горами
и стяжает тебе исцеленье.
Не одна я... Друзей было много -
нас, которые быстро и чутко
привели к тебе за руку Бога,
чтоб свершил над тобой Своё чудо.
Тщетно дьявол, извечный терзатель,
ждёт, что я перестану молиться.
Ты спасён, мой поэт и писатель,
но молитва всё длится и длится...
Скажи, Господь, внимающий всегда
словам людским с наклоном головы:
куда потом исчезла та звезда,
что на востоке видели волхвы?
Зачем-то ни мышленье, ни чутьё
мне не даёт ответа на вопрос.
Похоже, что пропажею её
никто не озаботился всерьёз.
Как прежде, не спешит угрюмый мир
вручить Христу правления бразды.
Сияют нам Алькор и Альтаир,
но больше нет рождественской звезды.
И всё-таки я жду, вдохновлена
сулящим Рождество календарём,
что будет снова брошена она
в ночного неба мягкий чернозём,
как семя неизвестного цветка,
чьей тихой тайны Кеплер не раскрыл.
Ответит снегом-бледностью щека
на белый звук архангеловых крыл.
Я в эту ночь внезапно замолчу,
поскольку дух мой сложностью влеком.
И мне, заблудшей, чудо скажет: "Чу!"
простого междометья языком.
Роскошествами ты со мною не поладишь,
ведь у таких, как я, к ним вкуса нет, у бедных.
Уйди от гордых роз и подари мне ландыш
как простенький фонтан из струй зелёно-белых.
Не пахнущий ничем, жжёт воздух, словно рана.
Ужалясь им, пустым, уверенно и жадно
я запах буду пить из ландыша-фонтана:
всего лишь пять секунд - и утолится жажда.
Какой ужасный звук тире и запятая
несут моим стихам, как жалко их, кричащих!
А ночью будет тишь, и Дева Пресвятая
в затейливом венце из ландышей блестящих
придёт ко мне во сне. Я больше не изранюсь
шипами пышных роз - надменностью без страсти.
О тихий ландыш мой, нечаянная радость,
пьянящее богатство белой масти!
Как строго ты вершишь то превращенье,
что душу изменяет - мудрый выход!
Остановлю всех горьких слов теченье,
пусть ландыши подскажут верный выход.
Для духа моего он вовсе не скоромный,
любимый средь цветов, исторгнутых из почвы.
О ландыш мой лесной - и сдержанный, и скромный,
я шлю тебе письмо, идущее без почты.
О круг, ты мой лучший друг
в скитаньях по жизни тяжких.
Себя проявляет круг
в подсолнухах и в ромашках.
Весёлый его апломб
подметить в цветах я рада.
Им чужд почему-то ромб,
не знают они квадрата.
Но в некий волшебный миг
должны разглядеть в упор мы,
что круг обитает в них,
как высшая форма формы.
Ромашку даря нам, луг
делиться готов секретом
о том, как божествен круг,
когда он окрашен цветом.
Друг другу почти сродни
две вещи, где круг - основой:
ромашкин желток и нимб
вокруг головы Христовой.
Грехи мои Богом уже прощены -
заверено батюшкой их отпущение,
но я сохраню в себе чувство вины,
оно почему-то важнее прощения.
Ведь низменность духа сейчас, впопыхах
не может мгновенно смениться вершиною.
Моё сокрушенье об этих грехах
всю жизнь пусть цветёт горьковатой крушиною.
Иначе появится бес и, как тать, -
обычно ко всем он цепляется, вредина! -
у слабой души отберёт благодать,
сказав, что она мне подарена временно.
* * *
Нет у души никаких новостей -
разве что выглядеть стала дебело.
Боже, верни мне все стрелы страстей,
ибо молитва моя ослабела.
Ныне отменно спокоен мой вид,
лоб демонстрирует гладкость надгробья.
Уж ни тщеславье меня не язвит,
ни сребролюбье, ни памятозлобье.
Краше душа, чем индийский павлин,
но не наполнилась светом светлица.
Выползла скука, родившая сплин.
Не о чем, не о чем больше молиться!
Плохо. Мне надобно в ходе мольбы
помощь у Господа черпать горстями.
Только о силах просить - для борьбы
с искровенившими сердце страстями.
* * *
Читаю молитву обычным манером,
но как бы понять я её ни хотела,
жильё моё с чисто мирским интерьером
меня отвлекает от важного дела.
Препятствия к свету - заборов похлеще.
Все помыслы что-то мои безобразны.
Глаза натыкаются только на вещи,
как черви в плодах возникают соблазны.
Но могут и горы с лесами густыми
для бегства от мира явиться предлогом.
Как страстно я всё же взыскую пустыни!
Лишь там нет помех для общения с Богом.
Я непогоду пью, как зелье,
почти восторженно следя,
как небо свесило на землю
густые волосы дождя.
И месяц, щурясь раз за разом
на блёстки луж, на мокрый лес,
глядит своим китайским глазом -
а что? - таков его разрез.
Я дождь люблю за дух свободы
и радость чувствую, пока
его расхристанные воды
несёт небесная река.
Насколько весел поединок,
неповторимый и живой,
округлых, как горох, дождинок
с травою мягкой и листвой!
Плюс ко всему и наши души,
чтоб грязь грехов перебороть,
нуждаются в таком вот душе,
который дарит нам Господь!
Пусть нас пьянит сильнее рома,
в поэтах будит чувство строк
дуэт из молнии и грома,
чья музыка - тяжёлый рок.
Сейчас философия явно не в моде,
но мне она - будто небесная манна.
Ну что же, рискну написать о свободе.
Её у нас, люди, чудовищно мало.
И если вам станет от этого жутко,
то мысли мои опровергнуть посмейте:
на свет мы явились рабами желудка,
отказ от еды есть движение к смерти.
Силён человек ли? Он слаб, как тростинка.
Ему постоянно приходится туго.
И все мы - рабы полового инстинкта:
мужчины и женщины жаждут друг друга.
Я речи прямые пишу без кавычек.
Куда, объясните, от правды деваться,
что в мир мы приходим рабами привычек
о теле заботиться, спать, одеваться?!
Придирчивый критик поднимет восстанье:
"Ах, как примитивно!" Не нравится - плюньте,
но мы, между прочим, рабы воспитанья -
и злому и доброму учат нас люди.
И мир, как я вижу, от рабства не вымер -
напротив, прожить в нём пытается дольше.
И лишь в магазине свободен мой выбор
меж йогуртом "Фруттис" и йогуртом "Дольче".
Тишина. Будто общий наркоз
вынул душу из мест наших милых.
Почему-то не видно стрекоз,
близких к ангелам, четырёхкрылых.
Их тела необычно легки,
говоря по-мудрёному, баски,
удлинённые, как мундштуки
самой пёстрой порою окраски.
Было мне наблюдать не впервой
мощных глаз изумрудный горошек,
предназначенных жить над травой
и прицельно высматривать мошек.
И сегодня пришла я на луг.
Вот пасутся прекрасные козы,
вот сверкнул мотылёк, но вокруг
совершенно исчезли стрекозы.
Я стояла, озвучить боясь
ту нелепость, которая мнилась:
между ними и мною есть связь.
Значит, что-то во мне изменилось.
Многократно, природе грубя,
среди трав сигареты курила -
и теперь обвиняла себя,
и себя безраздельно корила.
Ключ нашла, не совпавший с замком,
в череде аргументов искомых
и не вызнала высший закон
безразличия к нам насекомых.
Не постигла их правил игры -
лишь выискивать рощи, поляны,
где обильней всего мошкары,
и плевать на людские изъяны.
Дотошность неуёмная моя
всё норовит просачиваться в стих.
Шепчу слова "полынь" и "полынья".
В уме вопрос: что общего у них?
Боль любопытства слишком велика,
вползая в мой духовный окоём,
ведь я - преподаватель языка
и слишком много думаю о нём.
Язык бессмертен! С гибелью Земли
сокровища его не пропадут,
ведь к нам слова из Вечности пришли
и в Вечность обязательно уйдут.
Сомненья - прочь! Я знаю наперед,
что выплывет словесный наш ковчег
и то, что Бог - великий полиглот:
он с немцем - немец, с чехом - тоже чех.
Как всеохватен Тот, Чья суть свята!
И не случайно ведаю в тоске:
мне светит после смерти немота -
и Страшный Суд на русском языке.
Шопен и Шопенгауэр во мне
давно сосуществуют как родные.
Философ воли, правящей вовне,
пред коей мы лишь куклы заводные,
как ты обжил души моей места!
И мысль о Боге - нет, не утешает.
Мне не присуща веры чистота.
Угрюмый Шопенгауэр мешает.
Не всуе довелось его прочесть -
в нём целый мир, хоть горько, а не сладко
листать страницы, на которых есть
о Провиденьи мрачная догадка.
Но вдруг душа запросится к врачу,
ведь ей нужна большая перемена.
Философа любить не захочу.
Мне б слушать вновь весенний вальс Шопена!
Как сердцу эта музыка ясна,
и на неё оно имеет право!
На свете есть лишь радость и весна.
Как беден тот, кто мудрствует лукаво!
Но слишком рано дух во мне запел
от эйфории нот благополучных.
Ах, боги Шопенгауэр, Шопен,
ах, поэтичность двух имён созвучных!
Передо мной - искусство высшей пробы,
в дом сердца поселившая восторг.
Шедевр архитектуры - небоскрёбы,
чем славятся Чикаго и Нью-Йорк.
Лихие братья Вавилонской башни -
гордыни, вдруг пустившейся в галоп.
Но только эта башня - день вчерашний,
хоть и она, по сути, небоскрёб.
Пока что им не светит разрушенье -
тем мощным зданьям. Видно по всему,
что ныне есть от Бога разрешенье
постройками приблизиться к Нему,
И всё ж душа и мучится, и теплит,
как свечку, неуместный свой вопрос:
скажите, Он их любит или терпит,
богатства золотой апофеоз.
Всё кажется мне, мыслящей пичуге,
сложившей притчи о добре и зле,
что Господу всего милей лачуги.
Их несравненно больше на Земле.
Оттенка сваренных креветок
плывёт заря питьём густым,
и валит из отверстых веток
сирени розоватый дым.
Весна! "Как много в этом звуке!.."
В зелёной юбке из букле
она танцует буги-вуги
на растревоженной земле.
Её спектакль идёт красиво
и длиться не перестаёт.
Новорождённая крапива
в саду весеннем жжёт, как йод.
Природа празднична, как свадьба.
Тому есть повод основной:
её старинная усадьба
отреставрирована вновь.
Соседний пруд от света лаков...
Воскресни, дух, за жизнь борись!
Весна! Достать чернил и плакать -
не скажешь лучше, чем Борис.
Казаться ловким рыболовом,
перебирая слов макрель,
и повторять одно лишь слово,
особо дивное: апрель...
О читатели, вот вам вопрос для конкурса
допущений, догадок и умных фраз:
почему во Вселенной избыток космоса,
почему же так мало Земли для нас?!
Оттого-то и домысел мой рождается,
ухожу в него полностью, с головой:
в неживой материи Бог нуждается,
как мне кажется, более, чем в живой.
Как огромны все эти Алькоры с Вегами,
что обычной ночью видны тебе,
по сравнению с крошками-человеками,
с городами их, странами и т.п.!
Андромеды туманность ещё туманнее,
хорошо, хоть она исчезает днём.
Может, просто у Бога гигантомания?!
Тишина. Не могу говорить о Нём.
Как поклонница всех белых, белёсых
объявлюсь в своем о Вечности сказе.
Только чёрные штрихи на берёзах
говорят мне о таинственной связи
двух цветов в контрасте строгом и чётком,
подчинённом разновекторным силам.
Часто белое тоскует о чёрном
явно больше, чем о красном и синем.
Шлют молитвы за житейский наш трафик
белый пастор и монах-черноризец.
Даже Бог первоначально был график,
а потом уж колорист-живописец.
В первый день, великий сутью самою,
если думаю я правильно, Боже,
наслаждался Ты лишь светом и тьмою,
а другие краски созданы позже.
Чернота не только злобное значит,
не скрываю перед ней пиетета.
Для восторгов и любви - не иначе! -
гулкий космос густо-чёрного цвета.
В спектре букв он, безусловно, омега,
белизна же - обязательно альфа.
Ею сотканную музыку снега
дарит смертному Эолова арфа.
Страсть поэтов к двум цветам - да не сдержим,
ибо творчество - деяние мага.
Написала я стихи чёрным стержнем,
но бела, как цвет черешни, бумага.
Слепая наша жизнь - подобье бивуака.
Без стычек и вражды не одолеть и мили.
Отдушина моя, дитя моё, собака -
я лишь с тобой одной не ссорюсь в этом мире.
Порой простёрта ниц, порою на коне я -
нужна тебе любой. О свет и радость встречи!
Я думаю, что ты стократ меня умнее -
всеведенье твоё лишь не явилось в речи.
Удобно оснастить все чувства тормозами,
но, скрыть порыв души не обретая мочи,
о дружбе и любви ты говоришь глазами.
Зачем нам лай, скулёж? Любить весомей молча.
Тревожусь иногда, что ты убавишь в весе,
разборчива в еде, игрунья и бегунья.
О собственность моя, о маленькая Джесси,
признаюсь: я твой бог, ты знаешь, я не лгунья.
Порою забреду в такие буераки
и делу покорюсь заведомо худому,
но сознаю себя хозяйкою собаки,
ответственной за жизнь - и возвращаюсь к дому.
А там, умея ждать, лежишь ты на пороге,
чуть высунут язык из доброй влажной пасти.
Сама себе молюсь, чтоб твой господь двуногий
хранил тебя от бед, болезней и напастей.
Вижу в целом, что дела неплохи,
приказав себе: за рифму держись!
Чем я старше, тем мудрее стихи,
но у них, увы, короткая жизнь.
Верю в светлого бессмертья наряд -
драгоценнейший Господень посул.
Только рукописи точно сгорят.
Обманул Булгаков нас, обманул!
Очень чётко представляется мне,
сочинившей уже сборников семь,
как пылают они в адском огне.
Рай от творчества свободен совсем.
К этим выводам пришла я не вдруг,
по чуть-чуть стяжала мудрость сию.
Ибо слово - средоточие мук,
тех, которых не бывает в раю.
Памяти моей бабушки
Анны Иосифовны Юрченко
На ножке, отточенной, будто игла,
блестя фиолетово, жёлто и ало,
вертелась, вертелась, вертелась юла,
потом обессиленно набок упала.
А рядом старушка, следя за игрой
балованных внуков, прижалась к подушке
и вдруг зарыдала, поскольку юлой
явилась вся жизнь одряхлевшей старушки.
Заботы, заботы, круженье забот,
кастрюли да стирка с уборкою комнат,
работа в колхозе... Коль Бог призовёт,
в минуту последнюю нечего вспомнить.
И всё-таки думаю я иногда,
прочувствовав сердцем житейские ритмы,
что тот, кто рождён для простого труда,
полезнее многих, рождённых для рифмы.
Собою доволен любой грамотей,
в миру сочинивший хоть пару куплетов,
но как хорошо, что рабочих людей
заведомо больше, чем гордых поэтов!
Смысл жизни не добрый, но всё ж и не злой,
он просто нейтральный - вот верный аналог:
пока есть возможность, вертеться юлой,
а после упасть обессиленно набок.
В смешном занятии увязла,
какое, впрочем, не рутина.
Прилежно складываю пазлы,
но не рождается картина.
То тут, то там зияет дырка.
Не унываю: что ж, бывает.
И неоконченности дымка
пейзаж картонный обвивает.
Каких-то пазлов не хватает -
комплект бракованный попался.
Но научилась я, простая,
на этот факт смотреть сквозь пальцы.
Ведь наша главная задача -
принять закономерность стойко:
у нас - ущерб и недостача,
а полнота - у Бога только.
Смирись - и из Своих запасов
Господь, Который блага хочет,
пришлёт недостающих пазлов
и Сам пейзаж тебе закончит.
Капли с сосулек слетают, как петли со спиц,
сырость февральская, бомж ковыряется в баке.
Рядом, у дома, гуляют дворняга и шпиц -
нищая с принцем, несхожие с виду собаки.
Город мистичен, но нынче его Каббала
больше нуждается не в расшифровке, а в правке.
Беаля брюхом, усталой луны камбалА
в небе распластана, как на базарном прилавке.
Скорбный твой храм прозывается Пас-на-крови,
ибо ты медленный, лет уже семь или девять,
с глупым лицом, как политик на местном Ти-ВИ
вдрызг озабочен бесцельным вопросом: что делать?
Весь неказистый собой, из духовных грязнуль,
вдруг понимаешь: пора бы проснуться, просраться,
выйти в финал свой и смутного времени нуль
вдруг поменять на исчисленный ломтик пространства.
Или эпоха и впрямь не подаст ни гроша
бренному телом исчадью рабочих династий?
...Боже, скажи, странноватое слово "душа"
из существительных или из деепричастий?!
Я так хочу, чтоб не было лимитов,
хоть Бог заметил строго: "Не суди" -
на право осуждать антисемитов.
Так сердце призывает из груди.
Мир Божий, к сожаленью, - сахар с перцем.
Глупцы кричат: достали всех жиды!
И мне не страшно бой давать им сердцем,
хоть сердце мне наделает беды.
Умом я понимаю: бесполезно.
И хуже всех придётся только мне.
Но не могу не выразиться честно,
своим здоровьем жертвуя вполне.
Опять стремится вражеское кодло
свои интриги выспренние сплесть.
Но быть антисемитом - это подло,
хоть в нашем мире подлостей не счесть.
И коль придётся жизнь начать сначала,
вселившись в антилопу иль цветок,
прости меня за то, что не молчала,
невозмутимо молчаливый Бог!
Жил бы сосуд, да всё дело в тромбе.
Хошь - не лечисЬ, ведь теперь свобода.
Ходит в миру добровольный зомби,
радостный, как Винни-Пух от мёда.
Слушай мой опус, Господь великий!
Как и далёкое арианство,
секты рождаются из религий,
чаще всего же - из христианства.
Знал бы Христос широту комплекта
разных подходов к библейским фразам!
Это ужасный секатор - секта,
он отсекает свободный разум.
Вот Иеговы свидетель - врут же,
что он из пасторов образцовых.
Чем передёргивать Библию, лучше
вслух почитал бы роман Донцовой.
Слушаю грустно их трали-вали,
псевдодуховного вид наркоза:
что, мол, Христа на столбе распяли.
Странная что-то, скажу вам, поза.
Или какой-нибудь юный вестник,
пропагандист дармовых учений,
мне предлагает: снимите крестик,
это, мол, символ дурных мучений.
Длинные их рассужденья плоски.
Часто посланцы из оной клики
мне говорят, что иконы - доски.
Да! Но на досках святые лики!
"Страшные секты!" - сказать хочу, да
в голову лезут обрывки мата.
Вынуть из веры понятье чуда -
это воистину грех, ребята.
Интересно, что время - немое.
В том для нас - наказанья печать.
Ни рычанья, ни всхлипа, ни воя
не умеет оно источать.
Мы так часто на суд его тащим,
отдаём растерзанью молвы,
недовольные им в настоящем
и особенно в прошлом, увы.
Обнажив естество своё злое,
из которого гордость торчит,
постоянно ругаем былое,
а оно всё молчит и молчит.
То, что будет, нам тоже без крика
и без слова являет свой лик,
ибо время всегда безъязыко.
А у Вечности есть ли язык?!
Ведь окажется так несподручно
дальше жить между звёзд и планет,
если в ней - абсолютно беззвучно,
нереальны вопрос и ответ.
Мы обычно их только бояться умеем,
но, решая задумчиво жизни коан,
я стабильно храню уважением к змеям -
этим явным подобьям гигантских лиан.
Вот вам факт, из Писания смело изъятый
и включённый в познания фонд золотой:
были созданы Господом птицы в день пятый,
ну а змеи с людьми - одноактно! - в шестой.
Значит, в чём-то близки мы. При этом пора же
заглянуть ослепительной правде в глаза:
что на свет появились немножечко раньше
человека - питон, и удав, и гюрза.
Потому им хочу говорить комплименты!
Не согласна я в них провоцировать зло.
Вплетены они, как необычные ленты,
в косы фауны нашей, богатой зело.
Возразит мне читатель, кем стих мой изучен,
что у строчек у этих идея плоха:
для чего воспеваешь ты гадов ползучих,
если в Библии змей - это символ греха?
Но не будем воинственны, как сарацины.
Сверхъестественно сложен состав бытия.
И в символике всей мировой медицины
по Асклепия посоху вьётся змея.
И сие не случайно. И спорить не надо.
Очень просто неясное втаптывать в грязь.
Но достаточно капли змеиного яда,
чтоб для нас изготовить целебную мазь.
С головою вхожу в размышления омут,
мне давно, кроме Истины, всё трын-трава.
Вы не трогайте змей - и они вас не тронут,
твари Божьи родные... Иль я неправа?!
В моей душе опять живёт надрыв,
подрезавший духовных крыльев взмах.
Зачем Ты, Боже, долготерпелив,
когда мы закоснели во грехах?!
Неужто Ты от нас и вправду ждёшь,
нуждающимся дав церковный дом,
что мы признаем гордость, злобу, ложь
и дружно к покаянию придём?!
Недавно в церкви я была своей.
И что ж я вижу? Разве не права?
Семь сотен тысяч в городе людей.
А каяться пришли десятка два.
Нелегко мне всерьёз углубиться
в тайны Библии. Жутко порой:
первый в мире ребёнок - убийца,
сделан жертвой ребёнок второй.
Изначально закончилось срамом
чадородие древних людей.
...Плачет Ева, обнявшись с Адамом,
о судьбе своих странных детей.
Огонь прекрасен тем, что не ломается,
не бьётся, не испытывает страх.
Люблю смотреть, как дыбом поднимаются
оранжевые волосы костра.
Он - не вода, и рыба в нём не ловится.
Но к чёрту воду! Прямо, без затей
всем заявляю: я - огнепоклонница
и славлю дар, что дал нам Прометей.
Огонь и Бог собой являют тождество,
живут в единстве дружном и святом.
А человек-то без огня - ничтожество!
Вы думали когда-нибудь о том?!
Коробка спичек с серною полоскою -
вот верное спасение от бед.
Зажгу костёр с всклокоченной причёскою
из пламени, рождающего свет.
Нередко правда ходит парами,
её порой бывает две.
Её слова высокопарными
всегда родятся в голове.
Я приведу примеры разные:
как во взаимной слепоте
сражались белые и красные.
Резон имели те и те.
Теперь же - битва исполинская
такого ж типа. Гляньте вы:
есть нынче правда украинская
и правда русская. Увы.
Кипят баталии словесные
непримиримых двух сторон.
У каждой - аргументы веские,
и каждый верит: прав лишь он.
Темно в разгуле правд языческом.
Но было сказано не мной,
что корни их - в метафизическом,
а не в реальности земной.
Как только выпадет мгновение
в пылу времён, на стыке лет,
приходят правды в столкновение,
и правы все - неправых нет.
Пути совсем не благодарные -
копаться, чья же в том вина.
Есть правды две - они полярные.
И только истина - одна.
Прибиты тяжкою годиною,
превозмогая боль и страх,
хотим найти её - единую...
А Бог смеётся в небесах.
Здесь суть не в зрения изъяне,
как бы причину ни искали.
Фигуры женщин Модильяни -
пример познанья вертикали.
Художник чтит свою свободу
перед экспрессией не трусить.
Как радостно длине в угоду
он ширину умеет сузить!
С традицией затеяв спор сей,
он обнажает свой искус вам -
из искажения пропорций
творить особое искусство.
Гляжу на странные полотна,
не завороженная всё же.
О Боже, как здесь плоть бесплотна,
но на иконы - непохоже.
Идея каждая свежа, но
темно с оригиналом сходство.
Я вижу в длинной шее Жанны*
экстравагантное уродство.
Хотя ему присуща броскость,
суть примитива потаённа.
И надо всем довлеет плоскость,
а не привычный вид объёма.
То творчество, с которым я не
вполне достаточно знакома,
фигуры женщин Модильяни -
неповторимый дух излома.
_____
* Жанна Эбютерн - французская художница,
знаменитая модель и неофициальная жена
художника Амедео Модильяни
Недослышала я, недо-
оценила ход веков.
В голубом бульоне неба
мокнут хлопья облаков.
Солнца луч подобьем зонда,
обогнув еловый лес,
в зев зелёный горизонта
опустился и исчез.
Завтра будет гром и стёкла
в доме дрогнут от него.
Будет молния - Дамоклов
меч, вкусивший торжество.
Ах, изменчивость в природе!
Кварцем стала бирюза.
Так всегда у Бога в моде
зной и - следствием - гроза.
Вы поймите, Божья милость -
антитез живой союз,
сочетанье "плюс и минус",
а не только светлый плюс.
Ставя их, проходят годы.
Только, лета господин,
тополь статуей Свободы
на холме грустит один.
Город любимый восславить мне хочется,
только вот повод для оды исчез.
Мучает, правда, не мусор на Хортице -
Ленин, глядящий на нас Днепрогэс.
Вижу теперь: монумент этот временный.
Порчены явной духовной паршой,
мы замахнулись на памятник Ленину.
Сбросили б сразу, да очень большой.
Резко качнулся истории маятник!
Прошлое кажется чёрным, как дым.
Кто виноват? Ну, конечно же, памятник -
всё заблестит, коль разделаться с ним.
Это постыдное к мёртвым влечение!
Дедушка Фрейд удивился бы вкрай.
Скинул скульптуру - и вот облегчение,
больше не мучит душевный раздрай.
Видно, не очень трудами замотаны
давшие прежней эпохе под дых
те, кто воюет отчаянно с мёртвыми,
не замечая тиранов живых.
В Евросоюз не вступить нам досадно как!
Нынче бы в Киеве - жест наповал! -
верно, воздвигли бы Медного Всадника -
ОН же в Европу окно прорубал.
Только и здесь он детинами рослыми
был бы повержен. Вопрос - не решишь:
Пётр занимался, мол, великороссами,
а дорогой Малороссии - шиш.
Ну а потомки с их яростной верою
в новый и честный общественный строй,
так же сурово поступят с Бандерою -
лучший для бюстов найдётся герой.
Лики минувшего пакостят сильно нам!
Значит, в дальнейшем, коль так мы дурны,
быть не должно государственных символов
в бронзе и камне - для блага страны.
Если же мы к ним пристрастны, как правило,
если они повергаются в прах,
я бы на кладбищах только их ставила
и воздержалась бы - в прочих местах.
Наверно, ты ошибся адресом,
стучась ко мне, хоть был уже там
когда-то раньше, милый Андерсен
с одним трагическим сюжетом.
Катаюсь я, а возит саночки
любовь - неспешно и степенно.
Я не прельщусь судьбой Русалочки,
и не грозит мне смерти пена.
Лет в двадцать девушку обидели,
а ныне у меня есть принцип -
бежать плавучих тех обителей,
где бродят роковые принцы.
Что небо? Горний стол для ужина
с отличным лунным чебуреком.
Небесной дружбой я подружена
с простым и добрым человеком.
Не числя преданность нагрузкою
на душу, очень кропотливо
свою мы пишем сказку - русскую,
что начинается счастливо
и много лет не завершается
(не путать с мелодрамой вязкой!),
и неизменно возвышается
над странной иностранной сказкой.
Хотя различаю и шорох, и скрип,
сама не скажу я вам и междометья.
Не Таня, не Маша, я родом из рыб
и Божьим перстом лишена долголетья.
В воде обитая, узнала давно:
с рожденья имею врагом человека.
Сокрой же меня, океанское дно,
похожее чем-то на чёрное млеко.
Я плаваю так, как никто не учил,
моё поведенье дано априори.
И Ты меня, Боже, зачем-то включил
в меню человечье, с печалью во взоре.
Но, видя людей средь стихии не раз,
в сравнениях с ними я разве не профи?
Они больше ценят друг друга анфас,
в моём же лице доминирует профиль.
Они суетливы - ну просто беда!
В трудах и заботах проходит весь день их.
А я не работаю и никогда
с собой не носила ни сумок, ни денег.
И я не умею седеть и лысеть,
как делают это унылые люди.
...Ох, батюшки-светы, попалась я в сеть!
Лежать мне теперь, расчленённой, на блюде.
И что моя жизнь, коль ножа остриё
распорет мне брюхо - ни много, ни мало?!
И что моя гибель, когда на неё
Всевышний глядит как ни в чём не бывало?!
Но тот, кто насытится мною сполна,
воскликнет: какая отличная рыба!
Гляжу, я полезна и даже нужна.
Ну что же, Господь, и на этом спасибо.
В смутное время всеобщих заходов
в сложную сеть метафизики зла
хочется вспомнить о дружбе народов.
Смею признаться: она ведь была!
Можно вам мнение выразить честно?
Легче в империи было нам жить.
Стали свободными - дружба исчезла.
Повод родился совсем не дружить.
Телеканалы включаю с уныньем.
Вот депутаты заполнили зал.
Но хоть один из политиков ныне
громко и внятно о дружбе сказал?!
Речь о войне да о прочем бесчинстве.
Только прозренье возьми да нахлынь:
грезят они так смешно - о единстве.
Нет, не бывает единства гордынь!
Русский вдруг сделался с задранным носом,
стал украинец таков, что не трожь.
Будто друг друга любить - это нонсенс.
Молот и серп переплавлены в нож.
Запад с Востоком рычат кровожадно,
право борьбы за собою столбя.
Что-то неладно в нас, что-то неладно!
Нужно меняться - начну же с себя.
Буду писать очень чётко, как принтер,
слово, что нынче так надобно всем:
национальность с приставкою интер-,
а без приставки не буду совсем.
Совершенно как воздух, невидим и запах.
Ничего не найти в нём от цвета и звука.
Он крадётся неслышно на кошкиных лапах,
не умея содеять ни шума, ни стука.
Кто сумеет ответить, что это такое,
как точнее назвать вдохновения полный
неземной аромат резеды и левкоя,
рассекающий воздух, как радиоволны.
Это вольный полёт крохотулек-молекул,
раздражающий чутко твоё обонянье?
Как бы ты, человече, над сим не кумекал,
здесь важней ощущенье, а вовсе не знанье.
Нет у запаха формы, длины или тени.
Вероятно, он родом из духов бесплотных.
Ну и так повелось уж, что запах растений
несравненно приятней, чем запах животных.
Почему? Отчего? Не раскроешь загадок.
Божий план не во всём нам доступен и ясен.
Ангел запахов, присланный в миропорядок,
до чего ты крылат, невесом и прекрасен!
Она была почти юродивой,
старуха с внешностью бомжа.
Помойку называла родиной,
у баков с мусором кружа.
Питалась корками, огрызками,
ловила истину в вине
и бывшей цирковой артисткою
с улыбкой представлялась мне.
А я боялась в шуме будничном
глядеть в её беззубый рот
и мрачно думала о будущем:
кто точно знает, что нас ждет?
Вопрос вписав в стихотворение,
всё время помню, что больна,
и Богу шлю благодарение,
что я - пока что не она.
Господь следит ужасно ревностно,
чтоб гордость в нас не прижилась.
Из грязи в князи - случай редкостный,
скорее князь ударит в грязь
лицом. Не лаврами и розами
известна жизнь в неровный час -
она сильна метаморфозами,
до срока скрытыми от нас.
Ударами какого молота -
шестёрки, кончившей туза, -
сегодня вся страна расколота -
Майдана против есть и за.
В каком немыслимом ломбарде мы
ум заложили в этот раз?
Один приветствует нацгвардию,
другой всем сердцем за Донбасс.
Страна наполнена зверинцами -
иначе их мне не назвать, -
где русские, да с украинцами
друг друга склонны разорвать.
И, как больные, всем признаться мы
лишь в онкологии должны.
Нас не спасёт ни федерация,
ни даже целостность страны.
Презрев любовь новозаветную,
москаль с "укропом" навсегда
переступили грань запретную -
ту, за которой пустота.
Отныне быть раздору вечному,
но больно видеть, как идёт
семья народов, Богом венчанных,
на свой неправедный развод.
Заходится сердце, мозги отупели,
от долгих шаганий бесчувственны ноги,
ведь там, где иду, всё ступени, ступени,
а хочется ровной и гладкой дороги.
Была у судьбы я одной из прелестниц
и если грешила, то самую малость.
В усадьбе жила и не ведала лестниц.
Теперь, к сожалению, всё поменялось.
Отныне мне жизнь не подарит поблажки.
Теперь, после явного с Богом конфликта,
взбираюсь по лестнице многоэтажки.
Нет лифта, нет лифта, нет лифта, нет лифта!
Теперь, чтоб достигнуть родимого дома,
чтоб не было в сердце печально и пусто,
предписана только возможность подъёма -
и так бесконечно, без всякого спуска.
Я в страшном поту, и движенья неловки,
и шубка расстёгнута, ставшая душной.
Прошу Тебя, Господи, дай остановки,
брыкаться не буду и буду послушной.
Неужто мне лестница послана свыше?!
Нет сил, и я падаю. Время за полночь.
На стук от паденья сосед уже вышел...
Ох, кажется, вызвали "Скорую помощь"!
Блок - это рифма к слову "Бог",
холодный воздух цвета синего,
не примитив и не лубок,
а сложное искусство символа.
И есть в нём что-то от столпа
поэзии, масштабы крупные...
Но знай же, любящих толпа:
он не писал стихи доступные!
Всё пониманье Блока - ложь,
хоть и с хрестоматийной коркою,
ведь смысл глубинный не прочтёшь -
тот, что стоит за "Незнакомкою".
Увы, не каждому дано
ужиться с образами странными,
но губы шепчут всё равно:
"По вечерам над ресторанами..."
В какой-то миг открылось мне
и вдруг проговорилось мысленно:
одна есть истина - в вине,
а без вина - другая истина.
Никто из трезвых не постиг -
но мы ли будем в том повинными?! -
Прекрасной Дамы скорбный лик,
окутанный парами винными.
Благословенный луг! Хочу я быть рабою
твоих духмяных трав. С душою нараспашку,
как к доброму врачу, склониться к зверобою
и променять весь Рим на белый ром ромашки.
Господь мне подписал свой договор даренья,
по-старчески тряся седою головою,
как будто смертен Он, на травы - не деревья.
Ни вяза, ни ольхи я точно не присвою.
Зато теперь, любви флюиды источая,
не посещаю лес, не созерцаю пашни -
мой фотоаппарат снимает иван-чая
Пизанские от ветра розовые башни.
Как утешают глаз цветочные осколки -
ведь каждая их грань как будто серебрится! -
местами на лугу рассыпанной ясколки
и эллипсы листов лилейной чемерицы!
А вейник, ломонос - не подадут мне знака ль,
чтоб петь осанну их приземистой осанке?!
Для сушки рву шалфей, внимательна, как знахарь,
крестовник шевелю с пристрастием крестьянки.
Так что такое луг? Се мир без глада, мора.
Земля его живит, расцвет здесь неслучаен.
Банальны небеса, скучна поверхность моря,
а луговой покров всегда необычаен.
Здесь пахарь не бывал, не шла работа плуга.
Под звёздным потолком творя зелёный пол сей,
Господь засеял Сам, без нас пространство луга
для высшей красоты, а значит, и для пользы.
Все строфы перечла. Звучит и на бумаге
оркестр названий трав, и Бог в нем капельмейстер.
А мне бы не устать слагать о луге саги
как о большом и дружном обществе-семействе.
Не суечусь, не морщу лобика,
не доверяю пересудам,
когда твержу: поверься, логика,
абракадаброй и абсурдом.
Иной философ вечно хает всё,
где замешалась антитеза,
но ведь гармония без хаоса -
дуэль, где Пушкин без Дантеса.
Возможно, это антимонии
и тезис к чёрту будет послан,
но ведь и хаос без гармонии -
увы! - не может быть опознан.
Не всё, однако же, расколото
на пары. Вижу, словно внове:
жара для нас - антоним холода,
но лук - не антипод моркови.
Я, как акын со звучной домброю,
готова сказом разразиться
о том, что пара "злое-доброе" -
из самых сложных оппозиций.
И торжествует жизнь-мошенница,
о наших не заботясь болях,
когда добро и зло поженятся,
и будут, кстати, на обоих
похожи дети их. Заметила
я, озирая мир тревожно,
что торжество законов Менделя
и в сфере нравственной возможно.
Засим стараюсь с осторожностью
не спутать Господа с анчуткой
и там, где противоположности,
блюду особенную чуткость.
Не из идиллических пастушек
вышла я, поэтому, наверно,
не люблю красивых безделушек -
в них сквозит навязчивая скверна.
Я могу писать и так, и этак
и вполне готова для примера
из стихов наделать статуэток,
ваз для украшенья интерьера.
Но не стану. Повод для запрета,
мною обретённый не впервые, -
роковая миссия поэта
нажимать на точки болевые.
Шевелюру вшивую - на вычес!
Но и хаос служит Геликону.
Я хочу создать свои "Капричос"
прежде чем начну писать икону!
Высказать бы искренне - не так ли? -
чувство, выводящее из строя,
что внутри меня идут спектакли
с непременной гибелью героя.
Жертвою интриг, коварно-подлых,
он падёт, скукожившись от страха,
но сперва он совершает подвиг
подлинно духовного размаха.
По-бунтарски не привержен догмам,
в истину вонзается стрелою.
Знает он, что зло бывает добрым,
доброта порой бывает злою.
Механизм усваивает речи,
чтоб однажды высказаться дельно:
в жизнь ведёт лишь дух противоречий,
всякое согласие смертельно.
Число с названьем семь... По правде говоря,
его я в ноябре когда-то отмечала,
а нынче календарь седьмое января
велит нам осознать как праздника начало.
Что чувствует душа с приходом Рождества?
Сбылись её мечты, возвышенно-глубинны,
как будто в этот день опавшая листва
вернулась без помех на клёны и рябины.
Как будто затянул меня водоворот
сильнее, чем Адама дьявол-искуситель,
и я уже тону, но вот ко мне плывёт
навстречу по реке спасатель и Спаситель.
К иному перейду. Одна из аксиом,
которую давно не сводят к теореме, -
как странно Рождество! Как беден тот роддом,
где явлен нам Христос, - пещера в Вифлееме.
Ещё не начал поиск Иродов спецназ,
чтоб мальчика убить, - тирану цели ясны.
Но всё уже давно просчитано для нас:
не зло сошло с орбит, а Бог положен в ясли.
Обломанной маслины высится культя,
и движутся пески, и ветер дует в щели.
Но радуется мать, и сладко спит дитя,
и светится огонь в загадочной пещере.
Прочь от цвета! Написать о звуке
собранно, осмысленно и щедро.
Не глаза родят его, не руки,
а гортани алая пещера,
что и замечательно. Вполне мы
в ойкумене явленной могли бы
оказаться нестерпимо немы,
как цветы, улитки или рыбы.
Только слово, бывшее в начале
воплощеньем царственного Духа,
требовало властного звучанья,
смысла, достигающего уха.
Но вокруг не камни-истуканы -
и природа жаждет выраженья,
ведь способны к звуку и вулканы,
и громов из неба исторженье.
Будят слух и шторм во много баллов,
и дождя простая каватина.
Совершу лишь уточненье в малом,
без него не выживет картина.
Если б звук не для людей был создан,
как могучий волхв для волхованья,
ни за что он не был бы осознан,
не обрёл бы этого названья.
Но прекрасны Замысла излуки -
наделить нас собственностью дара
тоже звуком говорить о звуке:
звук и мы - божественная пара...
Как нынче стихотворцев много дельных!
Но большинство поэтов гениальных
за тяжкий труд не получают денег -
лишь множество восторгов виртуальных.
Что делать? Менестрель - не наркодилер,
ему при жизни сыплются мытарства,
чтобы поэты нищими входили
в Небесное безденежное Царство.
Не густо в поэтическом конклаве
тех, кто тебе по дружбе скажет "vale!"
Ты хочешь быть? Заботься сам о славе:
есть конкурсы, союзы, фестивали.
Любой туман, естественно, растает,
и вынет Месяц ножик из кармана.
Ах, бедный Бог! Он каждого читает -
и гения, и горе-графомана.
Он, как всегда, неравнодушен к миру,
и, отличая бабочку от гнуса,
печалится, что создали Стихиру -
могилу эстетического вкуса.
Дурное сочинил стихотворенье,
взял в руки мышь - и вот тебе подмога!
Поэзия сейчас - столпотворенье,
но столпников в ней истинных немного.
Того глядишь - и доживём однажды
до времени, когда - о, подфартило! -
поэтом будет абсолютно каждый -
и олигарх, и новый Чикатило...
Шепча молитвы, шёл Франциск Ассизский
по лесу, самой длинною из троп.
Любой слизняк ему был дорог склизкий,
и короед, и даже гадкий клоп.
Другой бы здесь испытывал смущенье
пред ними, но юродивый Франциск
не понимал, что значит отвращенье,
любил гадюк и нежно гладил крыс.
Всегда одетый в нищенское платье,
с простой улыбкой, не сходящей с губ,
он постоянно называл их "братья".
Он вам смешон? Он болен или глуп?
"В природе нет хорошего, плохого", -
сказал бы он нам, Господом любим,
и просто сострадал всему живому,
поскольку сам был истинно живым.
Мир праху твоему, природы братец!
Но современный спросит книгочей:
"Зачем Господь придумал каракатиц,
и тараканов, и ужасных вшей?!".
Ответь, Франциск, из запредельной дали,
коль можешь... Хоть ясна нам Божья весть,
Его кроссворд не весь мы разгадали,
но Он и Сам не хочет, чтобы весь.
стихи-исследование
Чтоб в глубь новизны обозначилась лесенка,
чтоб голос традиций не слушать растерянно,
в поэзию входит богатая лексика,
к метафорам в гости являются термины.
Слова всех цветов возникают и плотности,
прошитые солнцем, воздушные, млечные,
открывшие суть неевклидовой плоскости,
отрадно живые, воистину вечные.
Стихи создаются парчовые, пёстрые,
подобно столиким картинам Филонова,
ничуть не унылые с виду, не постные,
труды человека, всегда удивлённого.
Давно разрешили вопрос, что есть слава, мы:
чтоб встретила нас её горняя горница,
поэзии - быть драгоценными сплавами
из мёда и ртути, объёма и голоса!
Домашнее очень, ни капли не злое,
растущее ввысь, но весьма приземлённое, -
растение с круглым названьем "алоэ",
не алое только, а ярко-зелёное.
Однажды листы его ранней весною
напомнили мне крокодиловы челюсти,
но нет благодушней цветка, чем алоэ,
он полон уютной тропической прелести.
И все мы привыкли на место больное,
на ранку, что жжёт и никак не затянется,
прикладывать влажный кусочек алоэ -
и кожа стремительно с ранкой расстанется.
Дружны мы с тобою, как Дафнис и Хлоя.
И ты, удивлённо рождённый посредником
меж небом и сушею, будь как алоэ -
его ведь не зря называют столетником.
Но годы пройдут, умерщвляя былое
в угоду Ничто - так легко, незаметно так...
Тогда мы с любимым - прости нас, алоэ! -
посадим у дома цветочек бессмертника.
Евангельским верю всегда словам,
но с ними порою веду я спор.
Христос говорил о любви к врагам.
Мне стало сомнительно с неких пор.
Ведь если б был каждый высок и чист
во время Второй мировой войны,
то нашей землёй бы владел фашист,
которого все мы любить должны.
Пришёл бы, смеялся - и все дела,
какое здесь смирное дурачьё.
Но в битвах лишь ненависть нас вела,
нет чувства священней, верней её.
Конечно же, быть у быка рогам,
чтоб буйно бросаться на красный цвет.
Возможна вообще ли любовь к врагам?!
Порой я готова ответить: нет.
В такой добродетели больше врак,
и, как неприязнь свою ни глуши,
не может быть искренне дорог враг,
тому воспротивится строй души.
Но тот, кто дожил до седых волос,
кому испытанья пройти пришлось,
порой поясняет мне: прав Христос,
твоё лишь достоинство губит злость.
Ну что же, согласна, пусть будет так.
Господь возлюбить ведь распявших смог.
Поймите: не сам человек мне враг,
но я ненавижу его порок.
Пресечь нападенье - отнюдь не бред.
Хоть я из общительных милых дам,
желающим вдруг причинить мне вред,
покуда сильна, ни за что не дам!
Но часто мой враг, позабыв про стыд,
горяч, разрушителен, как самум,
ни капли не ведает, что творит,
в пожаре эмоций, спаливших ум.
Ну что ж, и таким я его приму,
пусть злоба меж нами стоит стеной,
и нету ей края... Но я пойму,
зачем поступает он так со мной.
Уверенно спрячу свою пращу.
Быть может, то Божье занятье - месть.
Возьму для начала его прощу -
но, может, прощенье любовь и есть?!
Обработанным боком блазнит аметист,
будто слабый чернильный раствор, фиолетов,
необычно породистый камень-артист,
исполнитель своих драгоценных куплетов.
Но не менее звучен и хит-малахит -
он смеётся бажовским невиданным дивом,
весь в прожилках, слоистый, весенний на вид,
ублажающий душу зелёным мотивом.
Если кто-то в беду ненароком попал,
на счастливый исход не наложено вето -
вам надежду подаст благородный опал,
затвердевшая радуга, фэнтези цвета.
Этих тонких материй не знает кустарь,
но умелец предложит рассказ вам хороший
про медовое золото - смуглый янтарь,
подчиняющий "ян" для носительниц брошей.
Но всего предпочтительней камень берилл,
что кошачьим порой прозывается глазом, -
он меня вдохновил, он меня закадрил,
покровитель мышленья, питающий разум.
Ах, немало ведь пущено Божьих корней
в толщу горных пород, и, невиданно лепы,
прорастают цветы разноликих камней,
кои женщинам многим дороже, чем хлебы.
Обязательно знает Господь, что творит,
разобраться бы в замысле этом великом!
Дух бесстрастного неба таит лазурит,
а влюблённое сердце - в родстве с сердоликом.
Вязнуть не могу в житейской топи и
выполнять бессмысленные функции,
оттого люблю читать утопии,
среди них - утопия Конфуция.
Чтобы стать высокими и чистыми
в этом мире - каземате пыточном, -
хоть чуток явитесь утопистами,
жертвами фантазий о несбыточном.
Общество, где нет убийц, грабителей,
гнёта, тягот коего не вынести,
состояло б только из любителей
доброты, сердечности и милости.
Чтобы государство идеальное,
скроенное с рюшами и бантами,
засияло, словно платье бальное,
сотнями жемчужин, бриллиантами.
Вот вам строгий план, чьё изложение
честно доверяю только Музе я:
будьте хоть немножечко блаженнее,
стройте всевозможные иллюзии.
Пусть виденья ваши будут розовы,
словно просто рождены в рубашке вы,
рощи - изумительно берёзовы,
а поляны - истово ромашковы.
Пусть щеглы вас одобряют свистами.
В чудеса влюблённые без памяти,
меньше увлекайтесь реалистами -
ими вы и так в итоге станете.
Стань поэтом - будешь уязвимым.
Эту мысль придумал не дурак.
Всем твоим словесным пантомимам
предназначен критик или враг.
Обретаясь в истине и в Духе,
насыщая искренностью стих,
ты готов ли к звонкой оплеухе
от любых читателей твоих?!
Чтобы кто-то на манер де Сада
строчку необычную терзал...
Разве не возьмёт тебя досада,
что ты явно лишнее сказал?!
Но молчи! Прикинься хитрым лисом.
Думай, что, и взвешен, и толков,
Тютчевым "Silentium" написан
как призыв отречься от стихов.
Впрочем, ни советов, ни пророчеств
ты не слушай, милый, силь ву пле.
Творчество - одно из одиночеств,
видов коих много на земле.
Он душу спасал, но понять не умел,
насколько высок он и близок к спасенью,
красив, как Иосиф, тревожен и смел,
зовущий к любви и не чуждый веселью.
Казалось, глубины открылись уму,
потом выходило - они были мелью.
Хотелось раздолья - увы, потому
он меньше и меньше любил свою келью.
Так, значит, ошибся?! Иная стезя
душе заповедана, неба синее.
Ему быть монахом смешно и нельзя -
чем больше их глушишь, тем страсти сильнее.
Беззлобный лишь с виду, внутри - баламут,
нечаянно ищущий Бога и в бесе,
он вдруг встрепенулся - такой, как Гольдмунд,
который, конечно, не выдуман Гессе.
Наскучил сей быт, осенённый крестом.
Смиренье быстрей обретается в мире.
Бежать бы из лавры - пусть даже потом
вернуться в неё умирающим Мцыри!
И тут он об землю ударил челом -
мятущихся духом пасёт не Христос ли?! -
и тихо прочёл покаянный псалом,
побег отложив на когда-нибудь после...
...А Библия, в сущности, грустная книга,
жестокая даже - и всё же приятно
попасть под её безусловное иго,
в бездонности веры пропасть безвозвратно.
Здесь смыслы сакральны, речения резки,
то холодом веют, то огненным жаром.
И низость, и пошлость для Библии мерзки! -
таков уж канон Высочайшего Жанра.
Она не боится, что, в ней разуверясь,
я что-то порою промямлю некстати,
и ей не страшны мои резвость и ересь,
ведь я её самый прилежный читатель.
Пусть света конец, нашу грешность итожа,
положит предел человеку и зверю.
Но, значит, исчезнет и Библия тоже?!
Не знаю. И знать не хочу! И не верю...
1
Леса ближнего зелёная опушка,
словно лампою, подсвеченная летом.
Будь любезна, подскажи-ка мне, кукушка,
сколько лет осталось жить на свете этом.
В нетерпении душа моя тоскует:
ну-ка, милая, ту цифру разгадай мне.
А кукушка всё сидит и не кукует,
не торопится раскрыть кромешной тайны.
Не дошла ещё до возраста старушки,
но отчётливо я чувствую, нахмурясь,
что в уверенном молчании кукушки
есть какая-то осознанная мудрость.
2
Тёмный лес, моего ты вниманья не грабь.
Поэтесса из города, я тебе раб ли?!
Но меня уже взял в свою ауру граб,
простирающий веток гигантские грабли.
Маяком сухопутным - высокой сосной
густохвойно сияет язычество леса.
Становись, приглашает, душою лесной,
вылезай из-под строчек тяжёлого пресса.
И не ворон, а филин кричит "невермор"
тем, кто валит деревья на мебель да рамы.
Загорает на солнце смешной мухомор,
как дитя под защитою красной панамы.
Наползают на светлой поляны палас
муравьи, что огромны числом, как китайцы.
В остальном же, поверьте, здесь все как у нас:
есть опасные волки и робкие зайцы.
3
Бойся, конный, сворачивай в сторону, пеший,
пусть твой нрав и хитёр, и порою отчаян,
если вдруг на пути появляется леший -
друг кикиморы, леса кудлатый хозяин.
С синей кровью, замшелый, без правого уха,
с бородою из трав, что уныло пожухли,
сей законченный образ нечистого духа,
по плечам распустившего волосы-джунгли.
Лес не свят! Он всегда неизведан и страшен,
даже полный смолистой коры благовоний.
Он страшнее садов, огородов и пашен,
потому что создался не нашею волей.
Лес желает, чтоб ты поскорей заблудился,
влип в него, как в варенье несчастная мошка,
чтобы пленником робким ему приходился:
он людей не боится, устроенный мощно.
Твёрдость бука, ольхи не сравнится с железом.
Но однажды поймёшь, если счастье не светит,
что и Бог-то порою является лесом:
ты в нём крикнешь "ау!", и никто не ответит...
Монетку нашла я в кармане жилетки.
Согласно желанью, что мной верховодит,
пытаюсь удерживать мысль о монетке,
насилую мозг - ничего не выходит,
ведь новая дума рождается встречно -
к примеру, о том, что погода сырая...
Течёт в голове моей быстрая речка:
минута пройдёт - и вода в ней иная.
Других устремляется образов стайка
и топит монетку в сознании плавно.
Выходит, мышлению я не хозяйка?!
Оно развивается самоуправно?!
А значит, отдамся его произволу,
идей с представленьями радуге шустрой.
Сочту себя тумбой, привязанной к полу,
не в силах блистать воспарившею люстрой.
Но в памяти где-то осталась пометка
о медном кружке, пред глазами ожившем.
Проходит полдня - и всплывает монетка
в уме, поначалу о ней позабывшем.
За дух философии - будут мне розги
от тех, кто стихов моих сложностью ранен,
но я, как могла, написала о мозге -
насколько он тёмен, изменчив и странен.
Простые головки кашки
напели мне - к вящей пользе! -
про святость любой букашки,
способной летать иль ползать.
Цветок, на котором цепко
сидит она с Богом в паре,
и есть, по идее, церковь
для крошечной этой твари.
Взъерошенный ветер - как он
взывает к ней: "Здравствуй, ладо!"
и курит ей, словно дьякон,
такой ароматный ладан.
Мой разум пред ней немеет,
бежит холодок по коже.
Закон "не убий" имеет
и к ней отношенье тоже.
Пою о тебе, букашка,
смешная моя другиня,
смиренная, как монашка,
великая, как богиня.
Когда мы умрем, то от нашего облика,
как нам говорилось пророками древними,
останется духа безмолвное облако -
чистейшее "я" вне пространства и времени.
Лишь нечто бесполое, нечто статичное -
о ширь, претерпевшая боль от сужения! -
одно только местоимение личное,
с которым уже не сложить предложения.
Пока я жива, философствую с вывертом,
с наездом на Вечность как свод непреложностей.
Иль рай, или ад?! Ох, и крохотен выбор там!
Какой-то лишь минимум высших возможностей.
Зачем эта смесь мелодрам и ужастика?!
Попробую двери я в истину выломать:
наверное, Вечность - такая фантастика,
какую и Богу нарочно не выдумать!
Конечно, и нам не по силам заданьице.
Но есть интуиция всех несказаннее -
что каждое "я" там собою останется:
и в этом вся радость, и всё наказание.
Весь день с небес стекавший дождь,
что так порою нам угоден,
был, как венецианский дож,
и величав, и благороден.
Струясь легко, как жидкий шёлк,
из страстной тропосферы родом,
он "Одой к радости" пришёл
к полям, садам и огородам.
Как скальд, он пел на все лады.
И, гость его прохладной бани,
земля ловила плоть воды
в жару иссохшими губами.
Он нам велел надеть плащи -
иначе поступить не мог он! -
и капли, словно из пращи,
метал на стекла наших окон.
Дубовых рощ немой восторг,
листвы намокшие манишки
и озарявшие восток
белёсых молний фотовспышки -
всё было списком сложных тем,
таинственно, мистериально,
подобно сну и вместе с тем
обыкновенно и реально.
И гром свой камень, как Сизиф,
ронял на землю, угрожая,
но нами виделись вблизи
расцвет и явность урожая.
Ах, дождь, предмет сих строк витых,
спустившийся в долину горец,
ты - самый ясный из святых
воды Никола Чудотворец!
Как будто из крови венозной глубин,
оттенком похожий на тёмную вишню,
на свет появляется чудный рубин,
который я спелой метафорой вышью.
Возможно, он детище слова "рубить",
заглавная рубрика ценного камня,
но сдержан и строг, чтоб в глазах не рябить,
багров, как вино "Чёрный доктор" в стакане.
Увидев его, я меняюсь в лице,
сияю улыбкой, не веруя сплину.
Люблю его страстно, когда он в кольце
зрачкам подставляет гранёную спину.
Но кто-то уже зарядил карабин
и целится в ближнего, чтобы из тела
на землю всеядную брызнул рубин...
На этом закончу. Опасная тема.
Слово "любовь" поистаскано как-то.
Я же хочу вам поведать про нежность,
не утаив злополучного факта,
как я связала в ней святость и грешность.
Нежные чувства... Попробуй понять их!
Зная, что мы обладаем телами,
только от мыслей о наших объятьях
я расцветала в звенящее пламя.
Я пролетала кометой хвостатой
по вожделенья галактике синей
и по ночам становилась Астартой -
странной, и страшной, и страстной богиней.
Чудно прельщаясь сближения тайной,
я осыпала хвалой тебя разной:
ты златотканый мой, ты мой хрустальный,
ты мой рубиновый, мой ты алмазный!
Зная, что перед народом не струшу,
словно певица на сцене Ла Скала,
я твою сладкую горькую душу
солнечной арией властно ласкала.
Главное было - не стать молчаливой
из-за любви, до глубин интровертной,
и объяснить, что ты самый счастливый,
и доказать, что ты самый бессмертный,
что - наилучший из жителей мира,
всех превзошедший и силой, и светом...
Я из тебя сотворила кумира
и никогда б не покаялась в этом!
Ибо есть дело певучее - нежность,
вросшее лилией в чуткие уши.
Хоть отравляй, хоть стреляй нас, хоть режь нас -
созданы стойкими нежные души.
Время невидимо, ибо оно есть Дух,
что, не открывшись, Христос он иль, скажем, Кришна,
не оскорбляет вкус и не режет слух -
только, как кошка, крадется всегда неслышно.
Можно найти его всюду - в горах, в лесах,
сплошь существует наручно оно, настенно -
вроде бы ясно, что время живет в часах,
только оно - душа, а часы - лишь тело.
Тему его тяжелее всего развить.
Выбрать ли меру того, что всегда безмерно?!
Можно часы сломать, уронить, разбить,
время ж останется, ибо оно бессмертно.
Можно считать абстракцией каждый час,
можно принять за фикцию каждый год, но
время конкретно - оно обитает в нас,
делая с нами всё то, что ему угодно.
Нам не удастся ни выпить его, ни съесть.
Время течёт однородно в отце и в сыне...
Ужас лишь в том, что без нас оно тоже есть -
в чёрной земле и в холодной небесной сини...
Уж ни быть я не желаю, ни казаться,
додышать бы мне, дожить бы как придется...
Осень с ликом Богородицы Казанской
ждет молитв моих, да только не дождется.
Вопиющая нелепость или странность -
как в октаве потерявшаяся нота, -
уповать на летней зелени сохранность
средь всеобщего веществ круговорота.
В парк осенний не явиться на свиданье
беззастенчиво отважилась посметь я,
ибо "пышное природы увяданье"
отвращает наши мысли от бессмертья.
И пророчит тлен в итоге, будто Ванга.
Дух распада пахнет пряно, как корица.
Что весна?! Она всего лишь самозванка.
Только осень - полноправная царица.
Разве сердцу было мало потрясений?!
Но, видать, в ближайшем будущем осталось
выпить залпом этот яд густой осенний
и почувствовать смертельную усталость.
Дворник прав, большой метлой своей хозяйской
с тротуаров листья бывшие сметая...
Осень с ликом Богородицы Казанской,
неужели в самом деле ты святая?!
Семь дней наблюдал он полёт валькирий
в душевной Валгалле - их шум, веселье,
а нынче он трезв - впереди делирий,
и в тяжкую голову бьёт похмелье.
Когда-то он знал и восторг, и радость,
но разум вина, похитрей, чем лисий,
завлёк в свои сети, и нужен градус,
чтоб снова подняться до прежних высей.
Тогда только мыслей качнётся лодка
и берег чудес позовёт полого...
Да кто вы такие, вино и водка,
чтоб вас возлюбил я сильнее Бога?!
Наехать на вас бы громадой ЗИЛа,
за раз прекратить бы все с вами пренья...
Но демон спиртного вопит:
- Я сила!
Я древо забвенья и дух прозренья.
Я тысячью брызг по земле рассеян,
оформлен в стекло мой портрет бесовский.
Меня не не на шутку любил Есенин,
со мною бок о бок творил Высоцкий.
Для снятья тоски применяют кофе ль?
Вкушать меня литрами кто неволит?
Я самый общительный Мефистофель,
я самый приятный обличьем Воланд.
Я звонко смеюсь сквозь наклеек глянец
на стройных бутылках, чтоб стать вам другом.
К тому ж на Руси понимают пьяниц
нисколько не меньше, чем нищих духом!
И плакал алкаш от речей подобных,
оправданный в пьяной своей отчизне,
ведь все содержание мук загробных
он знал, к сожаленью, уже при жизни.
Не Божия кара его пугала,
а грусть, что росла, как ужасный чирей.
Он выпил - и вновь началась Валгалла
с небесными ласками дев-валькирий...
Густел июнь. В саду порхали бабочки,
неслышно приседая и взлетая,
веселые, цветастые, как тапочки,
что нынче нам привозят из Китая.
Красавицы со смелыми замашками,
с оттенками и охры, и кармина,
то страстно целовались вы с ромашками,
то падали в объятия жасмина.
Пестрянки, перламутровки, лимонницы,
счастливо не изловленные нами,
живой природы ветреницы, модницы
с латинскими вторыми именами.
Чудесной формой с лепестками схожие,
достойные рисунка и куплета,
вы вдохновенно, как улыбки Божии,
светились в теплой живописи лета.
А я бы среди вас была белянкою,
густой пыльцой припудренною млечно,
рабой свободы, от сачка беглянкою,
который настигал меня бы вечно.
Увы, поймали б. Засадили в баночку.
И собрались бы глупенькие дети
глазеть на нелетающую бабочку...
Нет повести печальнее на свете.
В глубины почвы норами прорытыми
иль вскрытыми передо всеми венами -
чем быть стихам? Являться миру скрытными
или, напротив, очень откровенными?!
Сторонница я тайн, и все же исподволь
ответ приходит сам собою (надо же!):
стихи должны быть искренни, как исповедь,
и честностью своей ложиться на душу.
И потому провозглашаю лично я:
как дитятко, в купели не крещенное,
душа поэта - существо обычное,
но менее всех прочих защищенное.
Вокруг полно ведьмачьего, лешачьего,
и Бог суров, и грозно свищет бич Его...
Но бить поэта - словно бить лежачего,
ранимы стихотворцы и обидчивы.
Порою лишь стихи - мужья и жены им.
Летающих, поющих и растроганных,
я их люблю за души обнаженные,
не вскормленные славой - слишком много их!
Хоть вкус толпы теперь все патогеннее,
все больше кайфа от куплетов низменных -
пускай творят непризнанные гении,
они сейчас талантливее признанных!
Давай мы с тобой наконец-то подружимся, Замок!
Я вечно одна, и ты тоже бесцельно один.
Не станешь жалеть: я из серых послушливых заек,
а не из рогатых дурных человечьих скотин.
Являя собой кафкианскую слишком химеру,
вполне достоверной стеной ты и рвом обнесен.
Увы, нелегко объявиться в тебе землемеру!
Но ватной свободы важнее колючки препон.
- Ну что там ответили? Где наниматель?
- Он занят!
- А будет ли завтра?
Молчанье, мороза лютей.
Ты мудр и всеведущ, ты правильно мучаешь, Замок,
слепой неизвестностью наших житейских путей.
Искатели ясности, шли бы вы дальше отсюда!
Вам с логикой Замка не стоит планировать встреч.
Ведь Бог - Он и должен скрываться под видом абсурда:
лишь этою тайной возможно вниманье привлечь.
О легкой карьере твердили мне папа и мама,
но Замок все медлит с моим возведеньем в фавор.
Ведь вместо успеха - всегда ожидание Кламма,
а после - тягучий, бессмысленный с ним разговор.
Неважно здесь, кто ты: к примеру, поэт иль прозаик,
крутой человек иль обычный, каких большинство.
У каждого свой, абсолютно пожизненный Замок:
взалкай, поднатужься, попробуй прорвись-ка в него!
И средства, и цель не избегнут Всевышнего правки.
Не всякую рану излечит надежд мумиё.
Коль вся наша жизнь - лишь больное творение Кафки,
то тем и страшнее высокие Замки её.
Зияла луна в небесах, будто прорубь во льду,
но черным был лед, а свечение проруби - белым.
Кто видит, кто слышит, кто скажет, куда я бреду,
являясь для Бога опасным преступником беглым?!
И мною отныне потерян прямой с Ним эфир.
Виновность ведь тоже взыскует особых презумпций.
Ты веришь ли, друже, что Гамлету тошен Шекспир,
его сотворивший каким-то унылым безумцем?!
Ответишь ли внятно, какого, простите, рожна
попала в число достоевских я тварей дрожащих?!
Для мирных читателей речь моя слишком сложна
и слишком проста для небесных Властей Предержащих.
Земною попсой заглушается музыка сфер.
Всю мощь истощив, все горючие слезы исплакав,
борюсь я с Тобою, Господь, как тупой Люцифер,
а вовсе не как благонравный библейский Иаков.
Ты много терпел от желающих словом блудить,
брезгливо взирал на бойцов, вынимающих меч, но
доподлинно ясно: Ты дашь мне Себя победить
и только потом подчинишь глубоко и навечно.
Ладони легких рук друг к другу приложив,
изведав дольних мук медлительную крестность,
молитвенной душой шепчу: пока ты жив,
я тоже буду жить, а дальше - неизвестность.
Но смерть с ее косой пока боится нас,
обходит стороной скамейку в нашем парке,
где уж который год, не поднимая глаз,
прядут для нас судьбу внимательные парки.
И я нужна затем, чтоб голос твой звучал,
тревожа местных лип зеленую нарядность,
чтоб - нитью сквозь иглу - через мою печаль
протянута была твоя земная радость.
Когда мы здесь сидим, так ярко на земле,
и тонут небеса в густом закатном морсе.
Бежит лохматый пес, и дятел на стволе
соперничает стуком с азбукою Морзе.
Летает бука-шмель, ворсисто-полосат...
Не нужно лишних слов, высоких и обильных!
Достаточно лишь знать, что где-то час назад
ворвался твой звонок в мой маленький мобильник.
Прекрасен этот парк! И, значит, чудо есть:
не зря в тени аллей пройтись мы вместе вышли.
И благостно звучит осанна, а не лесть
тому, кто нам с тобой приходится Всевышним.
Семья лепестков, навостряющих уши,
как только зайдет разговор о букете.
З а то, что цветы - нерожденные души,
им очень приходится туго на свете.
Не то чтобы пить из чужого стакана,
но жить налегке, бессловесно и кратко,
в том мире, который дитя чистогана,
начало сиротства и страж беспорядка.
Природа проста и не бьется в изломах
над каждой былинкой страстнОго сезона.
К тому ж у нее очень много знакомых
в среде аналитики, в сфере резона.
Ни строгой гвоздике, ни томной ромашке,
желающим спать без тоски и страданья,
вовек не дано ни единой поблажки
в печальной и острой судьбе увяданья.
Бич Божий вотще не наносит увечий,
сложив приговор беспощадный и точный:
у смерти, конечно же, лик человечий,
но голос - звериный, а запах - цветочный.
Осталась без любви моя душа,
как будто грифель без карандаша.
Для забытья изыскивая повод,
порой не я, а некий истукан
к губам подносит ложку и стакан,
но знает Ио, кем ей послан овод!
В наш чёрный век легко сказать о том,
что жизнь - фонтан, похожий на фантом,
встревожить смысл, не понимая смысла...
Бессмертье - здесь! Но как им ни владей,
а нужно жить с оглядкой на людей,
писать их буквы, складывать их числа.
Лжецы произошли от обезьян.
Есть в каждом одиночестве изъян -
скрывать себя в потугах лицедейства...
Я плачу. Я пытаюсь разобрать,
что затевают ручка и тетрадь...
Весь гений - Твой, мое - одно злодейство.
Бессмысленно говорить о греховности камня,
своим падением убивающего человека.
Семен Франк "Проблематика греха и свободы"
С крыши свалился кирпич и убил человека.
Но к кирпичу не приложишь понятье греха.
Над ситуацией этой слегка покумекав,
я извлекаю нелепую тему стиха.
Будем судить и наймем кирпичу адвоката,
чтобы его непонятный поступок постичь.
Вот он лежит, экзотичный, как плод авокадо,
странный преступник, безгласный убийца кирпич.
Вам эти бредни, наверно, читать диковато,
скажете: лучше мозги, мол, пойди полечи!
Ну и напрасно, ребята! Я что, виновата
в том, что на головы людям летят кирпичи?!
Это судьба, это рок и бессмысленный фатум.
Вы же не против, что так завершу я свой спич:
лучше послать его к черту и выругать матом -
этот проклятый и все же БЕЗГРЕШНЫЙ кирпич.
Посвящается Элле Крыловой
Славить Бога, друзья, никогда, никогда не опасно.
И порою поминки бывают похожи на праздник.
Оттого на душе - бесконечная, Вечная Пасха:
так велит мой характер, большой боголюб и проказник.
Сочиню для Христа я смешные и легкие строфы,
чтоб Ему веселее от веры моей воскресалось.
Невозможно признать, что великий постфактум Голгофы
воплощает одна лишь церквей золоченых сусальность.
Он воскрес и в траве, в ее готике нежно-зеленой,
и в отважном стриже, над равниной чертящем полеты,
в браге синей волны, неизменно хмельной и соленой,
в крепких бревнах избы, что прижаты друг к другу, как шпроты.
Пусть бессовестный возраст сулит головам облысенье,
пусть грядущая смерть предоплату взимает всевластно, -
птицы, море, трава навсегда обещают спасенье
и твердят нам о том, что Господь оживал не напрасно.
Я раскрою журнал и книгу перелистаю.
Привычно воздух вздохнет под страницами.
Соберутся слова
в большую, шумную стаю
и захлопают крыльями, и притворятся птицами.
В памяти моей совьют себе гнёзда,
управляя ею, как дрожжи тестом,
подлежащие и сказуемые
и просто -
звуки в их сцеплении тесном.
Я улягусь спать. Во сне возникнет абрис
абрикоса, посаженного абреком...
Постигаю язык -
острей, чем Толстого - Арденс,
и прислушиваюсь к морям и рекам.
Как будто не в клетках мозга,
а в водных толщах
рождаются мысли. От бесконечных кружений
путаются в запятых, мечтают о точках,
обретая с трудом законченность предложений.
Зияние буквы "о" похоже
на открытый рот мертвеца, в котором
погибло "а", то есть крик. По коже
мороз разливается жидким фтором.
Так вот она, речь!
Расщепленный атом,
грозящий всем огромной бедою,
страшней коммунизма в отдельно взятом
государстве, раздавленном нищетою,
где и князю Игорю, и Святополку -
были б живы, - одна уготована милость...
Я закрою книгу.
Журнал положу на полку.
И буду думать, что ничего не случилось.
Со мною сейчас говорило Ничто -
без слов, интонаций, без цели и смысла.
Число его было один или сто?
Не знаю, пред ним уничтожились числа.
Не стала бы путать копейку с рублем,
подобных сравнений ряды бесконечны,
но трудно назвать его даже нулем,
есть просто Ничто, и оно - антиНечто.
Свисала с небес виноградная гроздь,
похожая вдруг на отжатую тряпку,
и злой мухомор был забит, словно гвоздь,
в соленое море по самую шляпку.
И карюю куртку карал каракурт,
принес Азазелло мне зелье из зала...
Не морщитесь! Я извергаю абсурд,
который дурное Ничто показало.
Талант мой сегодня Ничем был распят,
и кровью словес обагряю гортань я:
распад мой, распад мой, распад мой, распад -
ты вечная часть моего созиданья!
Зачем парадиз? Я люблю парадокс.
Лечу чистоту я целебною грязью.
Вдруг Нечто с Ничто, как Колосс и Родос,
объяты одной генетической связью?!
Пожалуй, банально ссылаться на то,
что смерть и рожденье в основе едины.
Но Нечто никак не узнать без Ничто,
ведь нету меж них золотой середины.
И снова пришлось передумать много,
игральные карты судьбы тасуя...
Быть может, любовь - это имя Бога,
его не твердят и не пишут всуе.
Противясь знакомству с немалым стажем,
который, наверно, весом и значим,
давай мы о нас никому не скажем
и чувства, как розу в бутон, запрячем.
Загоним жемчужину внутрь моллюска,
зажмем ее крепко в ладонях створок,
чтоб путь единенья стелился узко,
любое раздолье - наш лютый ворог.
Чтоб страсти унять дисциплиной строгой,
сполна закрутить самолюбья краны...
Не веришь, Фома, так возьми потрогай
на теле Христовом живые раны!
Бесцельная боль, в результате стресса
способная вмиг породить уродца...
Быть может, любовь - это имя беса,
с которым всю жизнь предстоит бороться.
Кармический яд ощущений острых,
замешенных так, что себя не помнишь...
Быть может, любовь - это блуд в трех соснах,
из коего надобно звать на помощь.
На этом умолкну. Моя забота -
лишь выразить чувство в глазах и в жесте,
чтоб рядом серьезная мойра Клото
судьбы нашей нити сплетала вместе.
Это проза, друзья! Не уверена, впрочем, стихи ль
мне нужны для того, чтоб века потревожить былые.
Как смоковница летом, свежа и прекрасна Рахиль,
но совсем не пригожа собою сестра ее Лия.
Хоть бы кто-то призрел, над несчастною сжалился хоть!
Подойдет осторожно, с повадкою вовсе не кроткой,
долу очи потупит : и надо ж, сподобил Господь
появиться на свет никому не желанной уродкой.
Я сама родилась не царевной в блестящем дворце,
и болезнью ее на минуту и я занедужу.
Ведь отсутствие прелести в женском - о Боже! - лице,
словно ножницы ситец, кромсает некрепкую душу.
Продолжаются годы, печали острей и острей.
И когда-нибудь скажет она: как Ты страшен, Всевышний,
что отдал совершенство единственной младшей сестре,
а меня сотворил нелюбимою, злою и лишней.
Что ж, спасибо Иакову: голосу совести вняв,
и со мною плодил он детей, без вниманья не бросив.
Но и тут незадача, о смертные! Не от меня
появился на свет богоизбранный мальчик Иосиф.
Здесь фантазии много, не слишком приятной для глаз,
и коллизии скрытые сделаны слишком нагими.
Но все время мне слышится Лии страдающий глас.
Некрасивые женщины...
Вечные квазибогини...
И рьяно, и зло, и припадочно,
да так, чтоб другие увидели,
меня унижали достаточно,
чтоб взять и отправиться в мстители.
Сквозь ад я прошла бы с Вергилием,
по нраву мне жизнь инфернальная.
Но злу противленье насилием?
Простите, идея банальная.
Молчите, пусть крик проклинающих
в конце переходит в мычание.
Есть скрытое знание знающих
великую цену молчания.
Кричим и ругаемся чаще мы,
из душ своих злобы не вычеркнув.
Но я прославляю молчащего
в ответ на нападки обидчиков.
Тоска Люцифера вселенская -
ей веровать не обязательно.
Был Тютчев. Он создал "Silentium".
Остыньте. Читайте внимательно.
Как смертно я живу! Чего ни попросите -
все будет мне беда и повод для нытья:
мол, суп из топора, мука в дырявом сите...
Но ты еще со мной, о Ксения моя!
Бредем по облакам, возвышенные жЕны,
по радугам дождей умышленно бредем.
От мира не секрет, что обе мы блаженны, -
ну что ж, пусть знает все! Мы тайны не блюдем.
Природе наших мест не свойственна парадность.
Луна в пустой реке - как мертвая Муму...
Но все в нас влюблены, и все должны нам радость,
и все боятся нас, встречая по уму.
Куда ж мы? А туда, где клеятся осколки,
где обретают плоть скелеты мертвецов, -
о Ксения моя! Все сбудется, поскольку
давно уже сбылось, сошлось в конце концов.
Сомнения растут, как сорняки из грядок.
Что делать? Я смирю их пестрый разнобой,
курсивом напишу:"В ЛЮБВИ МОЕЙ ПОРЯДОК".
И кто его навел? Неужто мы с тобой?
Но здесь - обрыв строки. И здесь - благоговенье
пред блажью всех времен, юродством бытия.
Как одуванчик слаб! Одно лишь дуновенье...
Спаси, не дай подуть, о Ксения моя!
Видать, происходит сгущенье мрака
над теми, кто счастью не знает цену.
Вчера у меня умерла собака,
и мне не найти ей теперь замену.
С утра мы спокойно гуляли в парке,
и на небе солнца желтела репка.
...Жестоко загрызли Дружка овчарки,
и я не спасла, испугалась крепко.
А странно, ведь нам забивали баки,
что ворона ворон в глаза не клюнет...
Но нету на свете моей собаки.
Остались лишь люди... Зачем мне люди?..
Мне живопись слова давалась с трудом,
ведь я не художник - какой с меня толк!
И все ж расскажу про родительский дом,
пред коим давно ощущаю я долг.
Он прост и обычен. Какая тут спесь!
Квартирка-хрущевка в смешном городке...
И все же горжусь, что я выросла здесь,
перо здесь впервые держала в руке.
Дворовым ребятам была не чета,
и только запомнился радужный миг:
отец мне Есенина в детстве читал -
единственный томик из стОящих книг.
Но это не самый удачный пример -
быть может, то чтение было во вред:
из девочки вышел бы врач, инженер,
а вовсе не мученик духа - поэт.
Подростком я часто ходила к Днепру,
с собой захватив и перо, и блокнот.
Еще мне не снилась поэзия.ру,
летящая с сайта, как музыка с нот.
Приду к мастерству: не сейчас, так потом,
шепчу откровенно: "in future we trust".
Спасибо тебе, мой родительский дом,
за чтенье Есенина - к творчеству страсть.
Сок чудес давно уж выжат,
выпит - пусто вновь в стакане.
Только мир - да будет вышит
ярким крестиком на ткани!
Сколько в нас душевных струнок,
тех, что быт угрюмо давит,
мелкой вышивки рисунок
зазвучать порой заставит.
Ниток легкою пастелью
обозначены пейзажи...
Слава, слава рукоделью!
Пальцы трудятся, глаза же
созерцают гладь работы.
Пот усердья пахнет вкусно.
Никакой особой квоты
нет для этого искусства.
Широко твори, с размахом,
что есть сил борись с рутиной,
будь волхвом, друидом, магом
ты над вышитой картиной.
Прояви свое терпенье,
чтоб, иглу приняв за лиру,
чутких рук живое пенье
стало вдруг известным миру.
На талант не ссылайся, душою своей не криви,
ты не знаешь, поэт, подоплеки высокого дара.
Настоящая муза обычно поет от любви -
лишь об этом вещает твоя золотая гитара.
Не спала сто ночей, пролистав мифологий тома,
но не смейся, мой друг, с укоризной такой не гляди ты.
Я до нашей разлуки не ведала даже сама,
что над лирой моей - неизменная власть Афродиты.
Было б денег побольше - снимала бы видеоклип
о ее бытии, чтобы всем нам поведать в итоге,
как совместно с Эротом восходит она на Олимп
и ее красоте поклоняются шумные боги.
Повторяю сей миф, как настойчивый древний аэд,
подпирающий мир неземными плечами атланта,
и зову Гимерота... Ах, нет, ты не знаешь, поэт,
что любое бесстрастье чревато пропажей таланта.
Снова в небе журавль и почти что исчез вдалеке.
С дисгармонией сфер ощущаю свою идентичность.
Но когда остается одна лишь синица в руке,
то унылому духу на смену приходит античность.
И любовь воскресает. Рождается заново, чтоб
повториться на чудной, еще не известной основе.
Ты целуешь меня в изможденный от знания лоб,
и царит Афродита. И нам все как будто бы внове.
Всегда у поэтов труды нелегки,
хоть многим и кажутся просто игрой.
Глубокое таинство первой строки
скрывает в себе закавыку второй.
Когда же слова зазвучат в унисон,
заплещет форель неожиданных рифм,
поймешь, каким ветром ты вдруг унесен
в большой океан, где наткнешься на риф
сплошной несвободы, поскольку стихи
уже без тебя управляют тобой, -
хоть соком гордыни за них истеки,
хоть волком лесным от бездарности вой.
Да будет оправдан любой графоман,
чьи слабые строки иным ни к чему!
Он тоже немножечко слова гурман,
и творчества муки не чужды ему.
Поэзия - дом для духовных бомжей.
Не зря на земле возрастает число
ее колдунов и ее ворожей.
Она - луноход, и она - НЛО.
Затворник, по сути, в ней каждый творец,
решившийся слово свое произнесть.
Тот хижину строит, а этот - дворец,
но каждому место под солнышком есть.
И "физики" зря наседают гурьбой.
Сколь практику лирик нулем ни кажись,
не сможет Эвтерпа покончить с собой,
когда ей обещана долгая жизнь.
Уж к людям иссякли враждебные чувства:
и так все больны - что им делать больнее!
Теперь я злословлю лишь в адрес искусства -
оно человека намного сильнее.
И проза, и стих - не умрут от удара,
останутся чем-то: твердынею, твердью...
Ведь даже лишенные Божьего дара
изделья из слова причастны бессмертью.
Хотите - не верьте, но книга - любая -
найдет себе душу, в какой плодоносит,
и критик, как дятел то древо долбая,
себя самого лишь на щепки разносит.
Я чувствую пошлость, от гнева пунцова.
Послать ее на... или жить, протестуя?!
Ах, милая, добрая Дарья Донцова,
почту тебя тем, что тебя не прочту я!
Сперва заругаться, потом - разрыдаться -
таков мой удел, и таинственно это...
Пора нам смиряться пред книгопродАвцем,
иначе на свете не будет Поэта!
И "Аз воздам", и "Мне отмщение"...
Ну как тут, Отче, не отчаяться?!
Есть страшный, смертный грех прощения,
когда все подлое прощается.
Не потому, что в сердце войлочно,
уютно-шелково иль нанково,
но свыклись мы со всякой сволочью,
с ее лицом, с ее изнанкою.
Живет душа в толстовской русскости -
куда там упражняться в злобе ей!
А потакает всем от трусости,
что нынче модно кличут фобией.
Ах, стыд обеих щек, подставленных
под бич - ужо-то кровь размажется!
И сталь не плавится без Сталиных,
и без Махно крылом не машется.
Держава нынче стала стильная -
идет-гудёт моделью-бабою.
Опять рука нужна ей сильная,
да только ноги спьяну слабые.
Скажи мне, йог, в каком астрале я
ее детей узрею подвиги?
...Лист в форме маленькой Австралии
летит доверчиво мне под ноги.
И все же думается мстительно
(о, как ужасна тля под лупою!),
что все дурное непростительно.
Прощать должны мы только глупое.
Кощеева смерть - не в яйце Фаберже,
а просто в курином, которое бьется.
Неведенье мерзко. Мы смотрим уже
в пучину вещей, как в глубины колодца.
Добраться до дна бесконечно легко.
И вещи пищат, словно взятые в клещи.
В познании ты - победитель Садко,
тебе покорилась мистерия вещи.
И кажется: можно и море, и лес
поверить обычными мерками ГОСТа.
Больную пяту излечил Ахиллес.
Все стало так просто! Все стало так просто!
Весёлый мой чертик был изгнан с куличек,
сказался зерном, убежавшим от жёрнова.
И вот затесался в герои быличек
во вкусе ценителей чтива фольклорного.
Живёт он один и не связан с общиной.
Но коль доведётся пред кем-нибудь речь вести,
легко одаряет своей чертовщиной
возлюбленных им собирателей нечисти.
Отрада злых духов - бороться с вещами.
Им скучно с людьми: хоть и гибнут, да медленно.
Мой чёртик смеётся: ему завещали
большую квартиру со старою мебелью.
Как чутко он чует предел беспредела!
Насытившись шумом, натешившись гомоном,
свершив максимально нечистое дело,
стоит, козлоногий, над стулом поломанным.
Иль тут же, буфетною лязгнувши дверцей,
движением лёгким, как крылья у пташечки,
представив, что вышло разбитое сердце,
расплещет осколки фарфоровой чашечки.
Вершитель вреда, он лишен самомненья,
о пользе разрухи твердить не осмелится
и, сам собой проклятый, терпит гоненья:
чего ж унывать, если всё перемелется?!
Мой чёртик-монах! В монастырь твой, однако,
с уставом своим не хожу, ибо боязно.
Ведь может случиться - бывает же всяко, -
что вместе с бесовским исчезнет и Богово...
Не знаю, кто придумал эту кару -
треножить тех, кто всем смертям назло...
Смотри же, друг, не повезло Икару,
Гагарину - и то не повезло.
В земной юдоли нет у нас оплотов.
И, как свои дерзанья ни лелей,
не любит небо наших самолетов,
не любит море наших кораблей.
"О чем жалеть?
Ведь каждый в мире странник".
Там, наверху, не судят по уму.
Угоден Богу гибнущий "Титаник",
и смутно понимаешь, почему.
Отважно пирует наш век-Валтасар.
Пускай он невежда, пускай он язычник, -
да полно! Смеется воскресный базар,
красив, как цыган, и силен, как опричник.
Так новенький дом призывает жильца
в заветных владеньях его поселиться.
Тут паста зубная и крем для лица
мечтают найти свои зубы и лица.
Такая вот шутка. Но я здесь своя.
Стою, не стяжая особой приметы,
глазами вбирая тот пласт бытия,
где цену имеем не мы, а предметы.
Здесь царствует некто, а может, никто.
Люблю тебя, вещь, как паломник Каабу!
Приятель мне руки вдевает в пальто -
простое, размером на скифскую бабу.
Но торг неуместен! Так старый вассал
с младым сюзереном ведет поединок.
Неправ был тот гений, который сказал,
что мир весь -театр. Весь мир - это рынок.
Ах, имя! Будто "маг" в нем и "долина"
слились в одно. Тебе и повезло.
Ты верно поступила, Магдалина,
бесстыжее оставив ремесло.
Бывают все же в жизни Идеалы,
когда до облаков - рукой подать!
Вот так и ты, Мария из Магдалы,
небесную вкусила благодать.
А что теперь? Когда-то жили в братстве,
да совесть промотали на все сто.
Ах, люди в блуде, век, погрязший в блядстве,
из Ничего ваяющий Ничто.
Вот сутенёр: предела нет разбою,
бабёнки пропадают задарма...
Явись, Господь! А вдруг бы за Тобою
пошли бы все публичные дома?!
Вокруг - базар: бананы, мандарины...
Мошна торговца вечно не пуста.
В продаже - все! Сплошные магдалины...
И полное отсутствие Христа.
В прошлой жизни, наверное, Гоголь был носом
или, может, имел отношение к носу...
Пусть ответит нам время, бегущее кроссом,
отчего его тайны не знают износу.
Как учитель России поставил он "тройку",
птицу-тройку. Но, трижды у Бога спросивши,
он предвидеть, однако, не мог перестройку:
то, что виделось, было гораздо "красивше".
Романтический Гоголь! Без всякого смеха
ты вселился в меня, словно трепет в осину,
чтобы я - деловитых времен неумеха -
научалась Отцу поклоняться и Сыну.
Не могу объяснить, что б случилось, живи я
на вулканах столиц, где порок приукрашен.
Ну а так - в Запорожье. И местного Вия
был известен мне лик и не слишком уж страшен.
Почитаешь стихи - ни единой строки нет,
чтоб связала небесное с чудом земного.
Слово - где-то! Но музыка нас не покинет,
не поверишь, мой Гоголь, как музыки много!
Все подвластны нам звуки - от свиста до рёва, -
ритмы стрёмных стихий: для чего им огранка?
Смертен рок. Но бессмертна шарманка Ноздрёва.
Не скажу, что в Париже она чужестранка.
Я, потерявшая в скверике
красный зонт,
хочу повстречать
человека, его нашедшего.
Узнать его кругозор,
духовный его горизонт,
причину понять
везенья его сумасшедшего.
Так ли уж много
он сделал людям добра,
что мой новенький зонтик
в награду ему вручается?!
А может статься,
я из его ребра,
и, может, поэтому
у нас все так получается?!
В период безлунья увлечься луною -
достойная мука иным страстотерпцам.
Но небо не хочет быть понятым мною,
покрыто звездАми, как молотым перцем.
Я - дева земли! И, склоняя колена
пред темным болотцем, где водятся черти,
гляжу, как резвятся амёба, эвглена -
густые и нежные пятнышки смерти.
Чем лучше, тем проще,
чем проще, тем лучше, -
родиться без сердца, плодиться без мужа.
Луч солнца питает тела их, и луч же
лишает их плоти, чуть высохнет лужа.
О, бес - да не снимет с меня наважденья,
удачливый Карл - да не грезит о Кларе,
покуда в высоком смешном нисхожденьи
не встречу Творца, заключенного в твари!
И вновь, в отторженьи небес августейших,
чьи волны с моими столкнулись, как овны,
прощу Ему легкую гибель простейших -
они-то уж точно ни в чем не виновны.
Царь Небесный - зря не умалит!
И дается жаждущим по вере
бремя неисполненных молитв:
значит, мы не в те стучимся двери.
Нервный грешник, голосом сипя,
в крике надрывается натужно:
"Боже, помоги понять себя!
Что же мне в действительности нужно?!
Оставляя нас во власти бед,
очевидно, замысел Твой прост был:
чтобы не угодные Тебе
прекратить настойчивые просьбы.
Но, стремясь переупрямить рок,
слепо чая радужного завтра,
я, почти как биржевой игрок,
истово сгораю от азарта.
Пыл хотений вовсе не угас.
Как себя веригами ни тешь, да
чем ясней великий Твой отказ,
тем сильней повторная надежда".
Отче, дай! - таков его был клич.
И душа, охваченная дрожью,
не могла смириться и постичь
волю сверхъестественную Божью.
Царь Небесный - зря не умалит!
Ах, открыть бы жаждущим по вере
тайну неисполненных молитв:
почему не в те стучались двери...
Его душа не пряталась под маской.
И за порыв решить проблемы наши
был этот сад безумный Гефсиманский
с неистовым молением о чаше.
Маслины спали в обмороке синем.
Не знали горы, и не знали реки,
что в этот час Он был всего лишь сыном,
взывающим к родительской опеке.
Ждала душа, скорбящая смертельно,
и в той мольбе, звучавшей осиянно,
Отец и Сын явились мне раздельно,
в какой-то миг - до боли неслиянно.
Прилежно вникла в тех событий гущу,
и сердца вдруг открыло мне движенье,
что в Троице великой всемогущей
всех тяжелее Сына положенье.
И веры жизнь почти уничтожалась
кровавейшей из человечьих акций...
Скажите, вы испытывали жалость
к несправедливо закланному Агнцу?!
Где гора, там есть и склон.
Вот, среди земной юдоли
появился первый клон
в образе овечки Долли.
Человек не может ждать
рая с Божьим милосердьем,
хочет мертвых возрождать
своим собственным усердьем.
Взор в пробирку погрузил
без религий и без этик.
Так на месте горних сил
утверждается генетик.
Может, ЭТОГО боясь,
необуздан и неистов,
втаптывал Лысенко в грязь
вейсманистов-морганистов?
И на прытких сих господ,
в клонов верующих ложно,
сокрушенно смотрит Тот,
кто их любит непреложно...
Грозил, что я в бездну кипучую свергнусь де,
оставшись одна, задохнусь в непривычности.
И нагло, убийственно требовал верности
его бесконечно сомнительной личности.
И все те пороки, что я разглядела в нем
довольно отточенным внутренним зрением,
пришлось выносить с благодушием деланным,
казавшимся мне настоящим смирением.
Не то чтоб старалась упасть на колени я
пред этим безумцем, ни в чем мне не родственным,
но злу - даже скрытым! - моим противлением
то зло уверялось в величии собственном.
Пытала икону со страстностью женскою:
за что этот мрак мне? и чем победишь его?
И слышала слово, что лучше быть жертвою,
убитый, мол, Богу дороже убившего.
На гору любви продолжала тот груз нести -
и он же был крест, роковой и не сброшенный! -
и втайне страдала от трудности, трусости
покинуть плохое во имя хорошего.
Теперь я другая. Заплаканной ивою
уже не склоняюсь над чертовой бездною.
Есть тот, кто сумел меня сделать счастливою,
кто смог подарить мне крылатость небесную.
И все ж не считаю, что это награда мне.
Терпением что-то в душе надломилось, и
забитое сердце отвыкло от радости
и слишком больнО, чтобы веровать милости.
О счастьи теперь повествую лишь шепотом,
боюсь, что оно засияет заметнее.
И память жива отрицательным опытом,
которому явно есть место в бессмертии.
Бегу от чтенья книг! О как же я робка,
когда в густой ночи сверхсильный Достоевский
навязывает мне проблему двойника:
сидят Иван и черт, с героем слишком дерзкий!
Захочется сказать:
- Молчи, Иван, молчи!
Безмолвием души гони того болвана.
Но личность не замок, и глас мой не ключи:
и не было, и нет молчанья у Ивана.
Приходится вникать: а что ж он изречет
к безумству своему в умнейшем из прологов?
Все крепнет, крепнет спор! И радуется черт,
застрельщик антитез, ваятель диалогов.
Уже не первый раз гордынею грешу
и гения Руси бесплодно умоляю:
- Отдай ту сцену мне!
Я все перепишу!
Молитвами любви чертей поистребляю.
Прекрасен мой порыв, но он - сплошная лесть,
да! - лесть самой себе, взыскующей обмана.
И будет все как есть,
останется как есть
по Промыслу небес, по прихоти романа.
Слово разъять - в нем самом обрести врага,
темного, скрытого, очень, бывает, злого.
Радуга - это бог Ра и его дуга:
вот каким боком ко мне повернулось слово!
Хочет быть целым, безмолвно моля: не режь
мору в угоду меня на свои мор-фемы.
Да, но секунда - и в слове пробита брешь:
море и фея рождаются в снах Морфея.
В таинстве "слово" мне чудится корень -лов-
с истовой ловлей людей в невода общенья.
Сколько голов в футболе, больных голов! -
словом играю. Просить у него прощенья
не собираюсь. Оно - соблазнитель на
глюки и трюки. (Значеньем его ль измерю?!)
Голос и Логос - настолько я им верна,
что - в идеале - пора допустить измену.
Словом молчать! Несомненна его печать
даже на том, что к рукам пристает, не к слуху.
Пусть оно зреет во рту, словно хлеб в печах,
пусть аквой витою в свиту к Святому Духу
вдруг просочится! Но только пускай не мстит
нам за проделки с ним, будто бы с картой в висте,
и, попирая поэтов, забывших стыд,
правильной формулой пусть оживет в лингвисте.
Отраден мне подвиг молитвы за ближнего -
слова-серафимы летят, шестикрылые.
Но только бы, только не вымолвить лишнего!
Прошу ведь за тех, кто мне самые милые.
Не дерзко ль на нашу соборность надеяться? -
о, вечная благостность чеховской Душечки!
Горит, увядая, свечи моей деревце
с листком-огонечком на самой верхушечке.
А вдруг я с мечтою, не очень законною,
с какой не сидится, а ходится-бродится,
отважилась нынче престать пред иконою,
взирая без страха на лик Богородицы?!
Мол, дай мне, подай, оттого что не терпится!
Но, стоит проникнуться сим сокрушением, -
любовь настоящая в сердце затеплится
нездешнею волей, нездешним решением...
Вы - соль земли.
Евангелие от Матфея 5;13
Соль - добрая вещь.
Евангелие от Луки 15;34
Как хочется соли!
Я чувствую: вот, началось -
как хочется соли!
НасЫпать ее между строчек!
Лизать всей душою,
глодать, как израненный лось,
припрятанный в кухне
бесформенный белый комочек!
Разбить, истолочь
и столовою ложкою в рот
отправить крупицы!
Что может быть лучше и чище?!
Врут масло и сахар.
Лишь соль никогда не соврет -
глубокая истина
всей человеческой пищи.
Я вновь обретаюсь
среди межеумков и сонь.
Как хочется соли!
Наскучило жить по уставу.
Ведь даже у звуков
есть нота по имени "соль",
поющая вкусно,
собою приправив октаву.
Начать все сначала
и в воду упрятать концы!
Но как обойтись
с достиженьем покоя и воли?!
С лукавой улыбкой
глядят на меня мудрецы.
Смиряюсь. Мужаюсь.
О Боже, как хочется соли!..
Я, кажется, схожу с ума, но
весь этот свет над старой Пресней,
как доктор Фаустус у Манна,
причина собственных болезней.
Январь. Ушанки, В полшестого -
домой, как лебедь на Непрядву.
И Воскресение Христово
опять похоже на неправду,
на сон, где глухо и степенно,
с незамутненными очами,
тоскует музыка Шопена,
от жизни смерть не отличая.
И, отгораживаясь небом
от пыльных далей в пол-оконца,
где варят суп и пахнет нэпом
в карманах скучного торговца,
я отступаю. Я теряю
людей. Безмолвна и безуста,
надсадно хлопаю дверями
пред желтой статуей безумства.
Я помню чудное мгновенье.
Но эта память неуместна,
и я блуждаю по Вселенной
несходством времени и места,
не соблазняясь разговором
о пользе счастья и ночлега,
навстречу прошлому, в котором
нет ничего, помимо снега.
В телефонной трубке живет иудей
по фамилии Зуммер.
Одним из людей
он приятен,
другим раздражает слух.
А тебя и меня превращает в слуг
бесконечности.
Голос его и зов
несравненно проще любых азов,
сотворенный из хаоса,
из нуля,
из дошедшей до крайности ноты "ля".
В телефонной трубке царит иудей
по фамилии Зуммер.
Пророк без идей.
Как невидимый глазу кустарь-паук,
непрестанно ткущий
не нить, а звук.
Но на самом деле не звук,
а нить,
по которой можно тебе звонить.
Дважды, трижды,
хоть тысячу раз на дню.
Я НЕ ЗНАЮ НОМЕР.
Но я звоню
Явилась болезнь, приказала: "Лежи.
Довольно прельщаться азартными играми".
Всю ночь в голове копошились ежи,
кололи мой череп холодными иглами.
Наутро ушли и сказали, шипя:
"Не каждым умишком вот так наедаешься.
Пока что мы съели кусочек тебя,
какой - понемногу сама догадаешься".
Прелестны загадки, но что тут гадать:
был крепок сосуд, да повадился бес в него.
Терпела душа и решалась страдать
во имя спасенья для Царства Небесного.
О как шелестели вокруг тополя!
Хранитель мой ангел шептал, что не вправе я,
летевшая в мир без ветрил, без руля,
молиться за плоть и искать ее здравия.
Скорбела ли в сердце, менялась в лице ль,
весь день покрывалась ли бледностью трупною,
смысл жизни был тот же, но цель ее, цель
взяла и представилась более трудною.
И все те ежи, что в такую-то рань
меня из меня вознамерились выставить!
Зачем мне судилась духовная брань?!
Ответа не жду, ибо надобно выстоять.
Познанье себя - ничего не видать:
лишь худенький свет да прокуренный воздух.
А что-то узреешь - уйдет благодать,
поднимется кверху и спрячется в звездах.
Уста произносят: "Премудрость, простИ",
хоть правильно "прОсти", и трудно поверить,
что песен не спеть, и обид не снести,
и, семь раз отрезав, один раз отмерить.
Бессонница. Парус. Гомер. Мандельштам.
Откроется терем, и скажет царевна,
что, верно, душа начинается там,
где житель Вифании четырехдневно
пребыть обречен был... Неведеньем тем
нехудо утешиться. Ясность запретна.
Иначе в гармонии четких систем
Везувий пальнет и взбунтуется Этна.
Живи же сокрытым, глубинное "я",
почти не назвавшись, - ни гордым, ни сирым!..
Но как же, скажите, увидеться с миром,
когда мы, по сути, не видим себя?!
Жестокая рыбка, хоть и - золотая!
Ну что тебе стоит потрафить старухе:
готовя ей завтрак и дом подметая,
вариться в душевной ее заварухе?!
Капризна бабуся: преставится скоро.
А ты ведь из золота, вечная рыбка!
Но, чтобы пребыть госпожой разговора,
ведешь себя плохо - по правилам рынка.
Тягаться-то есть с кем? С убогой старушкой?
Желанья ее - уж такие мирские!..
Иди же к ней, рыбка, и будь ей игрушкой,
чтоб лучше понять все причуды людские.
Покуда судьба сотворялась из ссор с перебранками,
покуда ответчики воду варили с истицами,
молитвы мои возвращались ко мне бумерангами,
не будучи в силах небесными сделаться птицами.
Хоть я утешалась: другие придут и помолятся,
возделают дело, которому я не обучена.
Но без маеты, как известно, и слово не молвится.
Как быть нам с тобой, если даже и Слово замучено?!
Воскресло Оно, нераздельное и неслиянное.
Вкусив чудеса, мы, безумные, так и не поняли,
зачем Иоанну увиделось море стеклянное*,
ушли из пустыни и демонских козней не помнили.
Заявит природа: стеклянное - значит, бесстрастное.
Истаянность плоти сполна ощутив каждым органом,
одно остается: умерить хотение праздное
и ждать благодати в ее исполнении огненном.
Мне трудно судить о возможностях дальнего, ближнего.
Я в доме своем, вероятно, плясала бы, пела, но
все гложет тревога: ах, только не сделать бы лишнего! -
и это напрасно,
поскольку все лишнее сделано.
_____
*Апокалипсис Иоанна Богослова, 4;6
Теперь стало модным искать виноватого,
и деготь настойчиво с медом мешается.
Вопрос: хорошо ли писала Ахматова? -
на высшем совете сегодня решается.
Свободно и яростно сделалось в мире как!
Сам Бог предстает в освещеньи комическом.
Нужна ли сейчас ее женская лирика,
к тому ж сотворенная в малом количестве?!
Почто мы признали фигурою знаковой
ее, лишь владелицу имиджа броского?!
Здесь нет, хоть убей, глубины Пастернаковой
иль бьющей в глаза гениальности Бродского.
Акулы пера с современной закалкою
заблудших умов занимаются чисткою:
она, мол, ребята, была приживалкою,
плохою хозяйкой, большой эгоисткою.
И я себя чувствую полною дурою,
простою овчинкой, не стоящей выделки.
Ну как я посмела гордиться культурою,
которая вся только сказки да выдумки?!
Взяла б да прислушалась к мнению пошлому,
но вижу одно: как рукой загребущею
нехватка любви к беззащитному прошлому
и режет, и колет, и душит грядущее.
Хула на Создателя - с разных сторон.
Находится место любым обвинениям.
Меня же то чувство, что мир сотворен,
всегда наполняет особым волнением.
Ведь он не понятен нам даже на треть,
и хоть это многим из нас фиолетово,
мы все родились, чтоб его рассмотреть,
и очень возможно, что только для этого.
И если не выполнил долг свой святой:
из темного царства - чудес извлечения, -
ты можешь быть той поражен слепотой,
какой нет во веки веков излечения.
Я, впрочем, еще не надела очки
и смело готова для опыта ценного.
Но взгляд мой неточен, и вижу клочки
на месте заветно искомого целого.
Смешно возомнила, мечтою крепка,
что в край духовидцев свершаю отплытие,
но в сфинксе собаки и в бездне цветка
читаю обыденность, а не открытие.
А значит, бессмысленно лезть на рожон,
хоть в чем-то слыву поэтессой приличною.
И рада узреть бы, да мир искажен
затмившею сущности косной привычкою.
Как будто поверка творенья Творцом -
что поиск родства казана с Казановою.
Изнанка вещей несовместна с лицом.
И "ты минус я" есть обидною нормою.
Вбирая абсурдных явлений письмо,
испуганный глаз начинает слезой цвести...
И вдруг просветленье приходит само -
от вещей любви.
И не требует зоркости.
Еще одна история ab ovo.
Всех мыслимых невзгод превысив меру,
рассказ о злоключениях Иова
в непрочном сердце подрывает веру.
Почти что прах, согбенная фигурка,
чей крик души не высосан из пальца,
и многоцветный образ Демиурга
не заслоняет ужасов страдальца.
Путь сатанинский вязок, как варенье.
Но, отвергая и хулу, и ропот,
Творца не предающее творенье -
оно не просто чтящий Небо робот,
заученно твердящий славословья
в слепом повиновении нелепом.
Се - заслуживший собственною кровью
общение с разгневавшимся Небом.
Друзья не понимающие! Ах, вы
негодные! Претензиям нет места.
Ведь выглядит порою выше Яхве
Иов в своем алкании протеста
во имя справедливости. Я целю
в само ядро божественной интриги
и не могу найти теодицею
в сюжете мук, почерпнутом из Книги
* * *
Текут мои чувства горючей рекой,
и разум, задумавшись, их созерцает.
Мне трудно понять, что он в них отрицает,
таинственно строгий, как старец с клюкой.
Доверюсь, однако, его волшебству:
не он ли готов упорядочить хаос,
отвергнуть всё то, от чего задыхаюсь,
приблизить всё то, от чего оживу?!
О, сладок контроль над сумятицей чувств!
Он мастер, мой ум, и не ведал бы сбою,
но я – не волшебник. Я только учусь.
Я слишком мала по сравненью с собою.
Как страстно подобие к образу льнет,
как хочет расти, невзирая на то, что
то взгляд помутится, то сердце кольнет,
то слово себя обнаружит неточно!
И мозг мой – скворечник пустой без скворца,
когда он не занят мольбой о высоком,
чтоб свиделся глаз со Всевидящим Оком –
и ныне и присно, и так без конца.
Сочиняю для тех, кто пытает: «За что Вам
эти грубые муки?» – «Затем, что так надо».
О, как страшно Ионе во чреве китовом!
Ад, наверно, добрей, чем подобие ада.
Хорошо, пусть представится взгляду профанов,
неохотно внимающих высшим идеям,
черный дьявол из полчища левиафанов,
что плывет с заточенным внутри иудеем.
Здесь один только вход, и отсутствует выход,
а зубов у кита – что числа в миллионе!
Пессимист ошибется и сделает вывод…
Замолчим на минуту. Как страшно Ионе!
Я сама, как и он: и в поту, и в крови я.
Вместо просьб о любви – к небу дым папиросы.
Да и где же свобода, коль ждет Ниневия?!
Как у Блока: «Вопросы, вопросы, вопросы…»
Миром правит какой-нибудь дон Корлеоне –
для иных он Господь, – ну и пусть себе правит.
Я твержу об одном лишь: как страшно Ионе!
Видно, это и есть мой неродственный прадед.
И высокое чудо – морозом по коже,
самым вечным огнем, обжигающим душу, –
чтоб однажды воскликнуть:
«Хвала Тебе, Боже!»,
как подумал Иона, упавши на сушу.
* * *
О вечный двигатель, прости людей, прости,
за озабоченность тобой, за их тревожность!
Ты – как Господь: тебя нельзя изобрести,
а можно только лишь
помыслить как возможность.
Ну, а у тех, кто, словно тесто на дрожжах,
вспухал от деланья, мечты лелея вздорность, –
то тут, то там гуляют черти в чертежах:
мирскому гению открылся вечный тормоз!
Куда доступнее жить в мире тормозов,
среди шлагбаумов, стоп-кранов и таможен!
Мы изучаем, постигаем их с азов:
спешащий двигаться да будет приторможен!
Я так давно хочу об этом прокричать,
что от хотения мой крик уже не вышел
и попадет – ну, в лучшем случае, в печать! –
хоть изначально я и целилась повыше.
Многие рвутся к любовному плену,
но лишь один доживает до свадьбы.
Кафке не хочется видеть Милену.
Только писать бы ей, только писать бы!
Бред иль ошибка надежды высокой?!
Нет, посложнее. Над крышами Праги
выросла готика строгой осокой.
Гений рассудка, маратель бумаги,
там он и бродит. Мечты сокровенны.
(Страсть, от которой стошнило бы Сартра).
Нужен всего-то конвертик из Вены,
жадность «сегодня», поправшего «завтра».
Будет всё так, как написано в Торе:
жизнь – суета, и не к месту мученья.
К черту Милену! Женитьба на Доре*
даст наконец-то покой отреченья.
Глупый вопрос: каково же Милене,
столь белолицей, такой чернобровой?
Кафка молчит. А Милене до фени:
разум здоровый, характер суровый.
Ах, happy end! Расставанье без крови.
Оба забыли в разлуке беспечной
страшный закон: настоящей любови
стоит не сбыться, чтоб сделаться вечной…
*Дора Димант – женщина, которая на-
ходилась рядом с Кафкой в последний
год его жизни.
* * *
Звезды смотрятся гречнево, рисово, пшенно,
не похожи ни капли на тайные знаки.
Однооки они и блестят приглушенно.
…Если истина есть, то ужель в Зодиаке?!
Предпочту эту тему пока что не трогать.
Не астролог я всё же, чтоб в небе копаться…
Как загадочен Месяца срезанный ноготь,
незаметно свалившийся с Божьего пальца!
Слева – ночь, справа – ночь.
И едва лишь покроет
грешный мир темнота,
станет гулко и мглисто, –
вдруг представится мне, что природа – негроид:
до чего же деревья глядят чернолистно!
Спи спокойно, дитя, и забудь про кошмары.
Поделюсь с тобой правдою, если позволишь.
То не Демон несется с душою Тамары,
то летучие мыши порхают всего лишь.
И Лесного Царя шестипалые лапы
не столкнут тебя в пропасть, что рядом зияет.
В головах фонарей – Аладдиновы лампы:
стоит кнопку нажать – свет из тьмы воссияет.
Я могла бы писать и про то и про это,
обаяние дня подчеркнув и озвучив.
Но сейчас превращаюсь в ночного поэта.
Да поймет меня Фет! Да поможет мне Тютчев!
Только тем и жива. Приспособилась к роли
созерцательной странницы строгого вида.
«Я не сплю и сижу,
будто птица на кровле…» –
вспоминаю слова псалмопевца Давида.
Но спокойна душа и свободна от грусти,
и дана ей услада, чтоб видели очи,
как течет на восток, словно речка по руслу,
благодатный елей обычайнейшей ночи.
Запуская руку в лохматые кудри,
весь в тумане, как будто в сахарной пудре,
ты идешь по нехоженнейшей из троп.
И, щекой прикасаясь к сосновой хвое,
будто к грубой ткани, сложенной вдвое,
ощущаешь в теле легкий озноб.
Отрешаясь от купли, а с нею – продажи,
призываешь себя не грустить о пропаже
иллюзорной славы, сброшенной с плеч.
В предвкушеньи костра собираешь хворост.
Пляшут белки. И твой безразличен возраст
комариному клану: не мир, но меч.
Хорошо углубиться в чащу лесную
с ведьмой ошуюю, с лешими одесную
без обычной спешки и лишних слов.
Где от разума нет никакого проку
и от легкого страха ты равен Богу
в сотворении чуда и вещих снов.
Темнота. Но в тяжёлых верхушках сосен
капли света мелькают подобьем блёсен,
вызывают образ морского дна.
Ты стоишь на дне, и всплыть не возможней,
чем вернуться в детство. Лесной таможней
не допущен вверх – высока цена.
Лишь тяжёлый ствол векового кедра
пробивает высь, как бурильщик недра.
У деревьев – особенная из планид:
раздвигать пространство зелёной грудью,
прилипать к земле воспалённой ртутью.
Вся живая: дотрагиваешься – саднит.
Для деревьев все мы лишь эмигранты.
Прожигатели дней. Капитаны Гранты
в ожиданьи таинственных берегов.
Отставные лорды. Смешные леди. –
А у них всё просто, как буки-веди:
ни лукавых друзей, ни добрых врагов.
Если сверить фразу «все люди братья»
в отношеньи деревьев, то их объятья
бескорыстней и чище во много раз
опалённых думами человечьих,
оснащённых слухом, дыханьем, речью,
вожделеньем пола, различьем рас.
Потому, уходя из сосновой чащи,
ощущаешь силу и дышишь чаще
от соседства трав и смолистой коры.
Чтоб в ночной глуши под грудною клеткой
сердце вздрагивало наклонившейся веткой…
Жаль: до времени, до поры.