Владимир Гоммерштадт
Прелестное прилесье
В предлесьи дачном в лужице
Лягушечка живёт.
Неведомым подружечкам
Заливисто поёт.
Одно с другим не вяжется:
Волшебный голос чей —
В ветвях над ней, куражится
Весенний соловей.
Лягушечка, знай, учится —
В большую жизнь войдёт —
Предстанет самой лучшею
Певицею болот.
Всё чижики окрестные
Слетятся подпевать,
Кикиморочки местные —
На праздник жизни звать.
Ну, а покуда в лужице
Тихонечко сиди.
Всё у тебя получится —
Чуточек подожди.
Силентий
Безмолвно вою — раб глухой
Гугли́вой человечей речи,
Чьим смыслам хочется перечить,
Строку читая за строкой.
Чья умилительная вязь
И путы лжи — искусство слова,
Что искусить всегда готово
По тропам истины змеясь.
Молчи, скрывайся и таи,
Что сберегается для Встречи.
Всех беззащитней — нить Любви,
А жизнь — клубок противоречий.
Вокальные предпочтения
Импозантный крокодил
В тишине лежать любил.
Как заслышит квак лягуший,
Подплывёт — момент, и скушал.
Так всегда — когда орёшь:
Где опасность не поймёшь…
А вот птичек он не ел —
Подпевал им, как умел.
Вспоминашки
*КУЛЬТ-ПОХОД*
Приятной неожиданностью было, что в школе прогулы части уроков нам легко сходили с рук. Как такое могло быть теперь уже и не вспомню. С приближением каникул и приходом полноценных тёплых солнечных дней высиживание школьных уроков становилось всё более тягостным. Душа рвалась на природу, и мы находили её сравнительно недалеко от школы, вдоль железнодорожных путей рижского и ленинградского направлений.
Наша группка, человек не более семи, была единственной в классе и потому невольно задавала тон вполне дружественным и взаимоснисходительным отношениям. Дозрев до выхода из возраста начальных классов чувствовали всё большую потребность в свободном общении. Было ещё вполне себе раздельное обучение, и наш мальчишеский коллективчик представлял собой мобильную группку, способную поддержать любой неожиданный импульс.
В тот день мы не пошли ни к "речке-вонючке", ни в дальний поход к НАТИ. Путь был гораздо ближе — к церкви Знамения, что близ платформы Ржевская (метро Рижская ныне более внятный ориентир). Шебутной Коля из религиозной семьи, состоящей из мамы и бабушки (отцов у некоторых как бы и не было, не было ещё на слуху слова "реабилитация") оказался в курсе, что нынче большой церковный праздник и каким-то образом возбудил в нас желание глянуть — а что там делается.
Коля грамотно проинструктировал. Мы подходили к церкви, стягивая с себя пионерские галстуки, не шибко аккуратно засовывая их в карманы брюк школьной формы, оттуда они всеми силами старались показать язык.
Москва тех лет не блистала количеством открытых церквей. И потому на праздники весь народ не вмешался внутрь. Люди стояли и снаружи большой плотной толпой. Наш отряд всё более замедлял шаги. Казалось, мы упрёмся в людскую стену… вот и весь церковный праздник.
И вдруг какой-то радостный шёпот впорхнул в толпу тесно стоящих людей и двинулся куда-то внутрь храма. Люди как-то раздались на две стороны, по центру образуя проход. "Пропустите мальчиков!" — казалось, шелестел сам воздух. Словно именно нас здесь и ждали все минувшие трагические десятилетия.
Мы прошли аж к самому амвону и, не понимая что нам ещё здесь делать, так же свободно и вышли.
Весь этот "культ-поход" тут же и забылся… Но, чем больше десятилетий жизни проходит, тем прочнее во мне благодарное чувство к Церкви, как к матери, способной ждать бесконечно, к живым людям её составлявшим и вновь составляющим. Есть такой термин — воцерковление. Мне кажется оно произошло со мной именно тогда. И никакие "ужасы православия" не убьют во мне этого живого чувства — соборного единения.
Фигня какая-то (2024)
ФИГНЯ КАКАЯ-ТО
Не какой-то там призрачный «дядя»,
А крутой патриот на окладе
Направление вдаль указал,
И ни слова при том не сказал.
Ни к чему класть на ветер слова —
Атмосфера почти не жива.
Для какого, побуквенно,
Х
Е
Р
А
Колыхаться должна
Атмосфера.
SILENTIUM
Silentium, Силантий!
Обманешь —
Что ни напиши —
За каждым
Словом
Столько лжи,
Что предпочтительней
Молчать.
А есть любители
Стучать.
КОМНАТНАЯ ПСИХОЛОГИЯ
По голове́ни в нетерпении
Шатались мысли взад-вперёд —
Парад достойный изумления —
Но есть ли смысл вот в этом вот
Броженьи дум, мечтаний, чаяний,
Не оставляющих следа,
Кристаллов хрупких снеготаянье:
Где ширь снегов — одна вода.
Уходящий февраль
Сытный, влажный воздух умягчает даль,
Ближе подступает тающий февраль.
Осугрóбив город, и усугуби́в
Трудность переходов,
Снегопад затих.
Для таких тропинок
Нужен сапожок —
Подведёт ботинок,
Черпанёт снежок.
Тех, кто чистит город,
И не углядишь…
Поднимите взоры —
Нет! — не выше крыш.
Выше ангелочки, кто их различит…
Дом — на верхней точке человек стоит,
И в руках лопата — сбрасывает снег.
Снег оледеневший это чья-то смерть,
Лёгкое увечье, тяжкий перелом…
А бездумно глянешь — «Девушка с веслом»!
Жизням сбережённым не ведётся счёт…
Соработник неба и тебя спасёт.
Разночтения
«Вошьдь!» — любовно шипела толпа.
(Вождь был больше похож на клопа).
Простудные слова
Печально, что мозг расположен так близко к носу. Вместо мыслей — сопли, сплошь и рядом. А ведь были тусовки, где люди собирались не явить свою учёность (хотя таковой было предостаточно). Но пытались через сумму мнений выходить на новую ступень осознания проблемы. Куда там… Культура диалога умерла. Вечная ей память.
***
Как-то, как бы, на свете совсем стало зябко.
То, что раньше звалóсь добрым словом "козявка",
Сын нечувствия ныне, не чванясь, соплёй назовёт.
Нет градации, тонкость из речи уходит.
Скажешь слово и думаешь — всяк переврёт.
Жизнь, ответствуй — куда тебя слово несёт?!
Нет ответа. И Гоголь не в моде.
Да и кто его, вдруг с перепугу раскрывши, поймёт.
Прогулочка
«Раз, два, три, четыре, пять
Вышел Зайчик погулять…»
(Считалочка)
Прихватив морковь и булку,
Зайчик вышел на прогулку.
Булкой уточек кормить.
А морковкой подразнить,
Издаля́, лису-плутовку,
Улепётывая ловко
Меж кустов, через цветы,
Не примяв их красоты…
И лиса, простивши шалость,
На цветы залюбовалась.
На пенёчек зайчик сел
И морковку с хрустом ел.
А к лисе ворона с сыром
Подлетела и спросила:
— Не изволите ль поесть,
Ваша честь?!
Рыбий глас
Нет слов и не будет —
Молчанья печать.
Счастливые люди,
Чьё счастье — молчать.
Средь всех убиенных —
Их ныне не счесть —
Безгласье презренно.
Щедра́ жизни жесть!
Боль совестных мук —
Испытания час —
Целя́щий недуг.
Бытия рыбий глас.
Линяет душа —
Ускользает, юлит…
Зла, совести вша,
Раздавил — не болит.
Карманного бога
Иконку достал —
Да, надо немного,
Чтоб каждый нем стал.
* картинка автора: «Мимоходя́щие»
Макаронные изделия
Вообще —
Фешенебельный шнобель,
Но уши — в лапше.
Углядят ли во мне брата
Скрепоносные ребята —
Идеальна форма репы,
Да вот ýхи к ней нелепы:
Соответствуют поп-арту,
А не здешнему стандарту —
Макароны — не лапшу —
На ушах своих ношу.
* Картинка — Генератор изображений из текста
(myneuralnetworks.ru)
Я нарисую подсолнух в саду
Я нарисую подсолнух в саду и положу акварель на окошко
Пообсушиться.
Спасу-таки мошку —
Что, заблудившись, увязнет в пруду,
Мной нарисованном.
Не понарошку — буду сегодня со всеми в ладу —
Ежели жёлтую краску найду для лепестков, хоть немножко...
* Картинка — Генератор изображений из текста
(myneuralnetworks.ru)
И сердец увядают цветы…
« Из истин - выбери простые,
Что не подвластны временам…»
(Юрий Визбор)
Кто с судьбою "на Вы", кто "на ты".
Кому — личность, кому — обезличие.
Что достойнее? Крест простоты.
Или лавры пустого величия.
День за днём мы сжигаем мосты —
К своей горней стезе безразличием.
И сердец увядают цветы —
Озабоченность в скудном наличии.
Выше ангелов чин — человек.
Разве часто людьми мы являемся?
Как сказал не один имярек —
Божьей милости не сподобляемся.
Даже помыслы, что не чисты,
Паутина и тлен — лжи двуличие.
Сберегите цветы и мосты
И — правдивое — косноязычие…
Героические будни
Первый снег! А в чём гулять?
Надо шубу примерять.
Открывает Коля шкаф,
Шею тянет, как жираф,
Видит: там медведь таится,
Начинает шевелиться,
Поднялся́ медведь,
Встряхнулся —
Тучей моли обернулся...
Улетела туча моли.
Одолел медведя Коля!
Сам не понял как сумел,
Но, твердит вслух:
— О-до-лел…
Каждый раз как эту шубу
Доставать из шкафа буду,
Страх придётся побеждать.
Не легко героем стать!
— Моя страна, моя волна…
— Моя страна, моя волна…
Сон оборвался спозаранок.
Я досмотрю его сполна
Под небом чаек перебранок.
Проснувшись в неурочный срок,
Чуть крадучись, беззлобным зверем
Жилой покинув уголок,
Пугливо вышмыгну на берег…
Прослушать моря монолог.
Чтоб, никаким словам не веря,
Знать — здесь смешна волны потеря,
Что с пеной выбросит на берег —
Пустыням родственный песок.
Ночной странник
С посохом нóчи —
Высохшим клёном —
Ветер шатается,
Соснам, красавицам
Вечнозелёным,
Счастье пророчит.
Определённо —
Милости просим! —
В дом приглашается,
Ветру здесь нравится —
Избы в забросе,
Снéга короны.
Нетленный уж
Уж вечер настаёт. Волнуемый мечтами,
Октябрь уж наступил — уж роща отряхает…
Уж вечер… облаков померкнули края,
Уж в гóрах солнце исчезает,
Из рукава чубук уж выполз, как змея,
Уж ты, ночка, ты ноченька тёмная.
ПОСТРОЧНО:
Николай Алексеевич Некрасов
Александр Сергеевич Пушкин
Василий Андреевич Жуковский
Михаил Юрьевич Лермонтов
Михаил Юрьевич Лермонтов
Русская Народная Песня
муза
Шахерезадница-затейница —
В фате кружавчатых словес —
Сама себе ловец и пленница,
Босою пяткой шёлк небес
Неосторожно раздвигаючи,
И встретив чей-то строгий взгляд —
Строкою лёгкой, ускользающей —
Прикройся, муза! Виноват-с…
Умелец
Мастер липовых форм, пьяный в доску,
Обнимал за сараем берёзку,
Мял и гнул — дай всплакну! —
Как чужую жену,
Звал Матрёной, и сделал — матрёшку!
Не осуждай
Не осуждай осенних мух,
Да: улетят они на юг.
Здесь им обрыдло всё: ты, я,
Наш быт… Есть жажда бытия,
Что нам с тобою не дана.
А мухам разница ясна:
Порой — полёт необходим!
Давай, хотя бы… зажужжим.
Да не рычи ты, как медведь…
Так тяжело с тобой — лететь!
Копьеносец
Серебро карандаша,
Чистый лист бумаги,
Ослеплённая душа —
Ощупь бедолаги.
Прёт, как ангел, нагишом —
В ледяную му́ку,
Лишь простым карандашом
Отягчая руку.
В непростую новизну
Выцветшей бумаги —
В боли неба глубину,
Где родник отваги.
В пустотемья белизну,
Лист бумаги светел…
Чтоб отчаянья волну
Выпустить на ветер.
Рвёт копьё карандаша
Мо́рок постоянства.
Получи своё душа —
Ро́здых самозванства.
Гуттен-так да гуттен-сяк
Чтоб дети от ужаса стали послушными —
Займёмся предметами самыми скучными.
Гуттен-так да гуттен-сяк,
Жили восемь поросят.
Жизнь курьёзами богата:
Восемь — все — вполне ребята,
Умываться не любили.
Тем, общественность сердили.
И общественность всесильная
Обзывала деток свиньями.
Но друзья их и подружки
Нежно звали: наши хрюшки,
И в обиду не давали.
Суть проблемы объясняли:
Должен кто-то фоном быть,
Чтобы нас могли хвалить.
А без них — ну кто заметит —
Что прекрасные мы дети:
Даже уши моем с мылом,
Чтоб нас общество ценило.
Гуттен-так да гуттен-сяк…
Лю́бим наших поросят —
У них трудная работа.
Фоном быть — кому охота?!
Прощание
«И каждый раз навек прощайтесь!»
(Александр Кочетков)
Улетают сады. Облетают.
Тают кроны. Скелет созерцая,
Вопрошает потерянный взгляд...
Воронья погребальный надсад.
Где блаженной листвы шелестенье,
Смех ветвей, молодое смятенье,
Неужели совсем, навсегда...
Ждём спокойно весны, господа.
Но эмоции тычутся, ка́жут —
Много бо́льшую чуя пропажу —
Дни с тревогой любви разобщились...
Загостившимся гостем явились.
Что вернётся, то не с кем решать,
До весны ещё так долго ждать,
Облетевшей листвы не вернуть.
Листьев ворох по ветру взметнуть...
Белая живопись
(Владимир Набоков)
Перед ней, весь оплёванный снегом, он стоял, даже не утираясь,
всё шептал вьюге «будь человеком», от плевков её не отстраняясь.
А она, власть почуя, глумилась — пальцы крючила, лоб леденила,
приобняв, пошатнув, повалила и плясала на нём, пела — выла,
проклиная своё окаянство: полюбить коль захочет, лишь сможет
воздух выбелить, жизни пространство, и последнее смертное ложе.
Прочь палитру! Мольберта треножник… Мир рисует — по белому белым —
Вьюга, жизни грядущей художник. Свет молитвы в лице озверелом.
Обед на траве
Вкус неземной —
Чай травяной.
Аскет-гурман, аскет-эстет
Устроил праздничный обед.
Суров его аскетный нрав —
Всё угощенье чай из трав.
Само-собой пошла беседа
О воспитаньи людоеда.
Фарфор фарфором, жестью жесть —
Бывает... хочется поесть...
Пустотный сезон
Сменила жизнь черты.
Пейзаж в окне бесцветен.
В оттенках пустоты
Лишь ветра вздох приметен.
Мелодия любви
Природою допета.
С тобою визави
Убито ждёт ответа.
Спокойно отведёшь
Дремотный сумрак взгляда,
Взаправду веря в ложь:
Мне ничего не надо.
Смолчи, не уходи
В безблагодатье слова —
Лишь кашель из груди,
Надрывно-митингово.
По венам рук, резьба —
Дыханья стужи бритва.
Но… если жизнь — борьба?
Проиграна та битва.
Убогость простоты.
Поля снег обесцветил.
Кривых антенн кресты
Оплёвывает ветер.
Ластоногая ласточка
Сбросила ласточка ласты —
Стали ей ласты балластом.
Стань колесованной птичкой,
Проще сказать — электричкой.
Ластоногая ласточка, типа пингвин.
Не живёт вне сообщества, типа один.
Смажу лыжи ли, ласты и двину —
В Антарктиду… Ну-ну, в Аргентину.
Либо, скрывшись в деревне, Муму заведу,
Буду ей говорить, не стыдясь, ерунду,
И топить каждый день буду печку,
И гулять вечерами на речку:
Любоваться речными закатами,
Пообщаться с друзьями-собаками.
Перед сном, почитая Тургенева,
Как российской словесности гения,
Ей зачту из лирической прозы,
Что таит умиления слёзы.
…Поезд "Ласточка" мчится, как птица, —
Еду в город — от жизни лечиться.
Перспектив за окном никаких — снегопад.
А колёса неведомо что настучат...
Памяти Геннадия Евсеевича Куртика
«Ты, новизна, в обличье ветхих форм…»
(Г.Куртик)
Бог вечно занят важными делами.
А человек — житейской суетой…
Но в соприсутствии Его, всегда экзамен —
Лишь ложный шаг и… óбнят пустотой.
Бессмысленно поверхностно дыханье,
Бесчувственно скользит по миру взгляд,
Дар — дар небесный — сопереживанье
Утерян, и растёт души разлад.
Томимый жаждою Живого Слова,
Забывшись, вместо "Он" обрóнишь "Ты",
И вот уже — вне зеркала кривого —
Зрит сердце вечного родства черты…
Ноктюрн (Жюль Бретон)
Посвящается Габриэлю Марк
Ночь, звезда зарождается в бледности вод,
Проницает лучами лягушечий пруд,
Сон воды, отдающей дневное тепло,
Цвет и форму теряющим, лесу, полям.
Чуть прикрыли глаза, чутко дремлют цветы.
Облекает туман влажных уст теплотой,
Серп небесный окáлины вспыхнет огнём.
Мгла ответно блеснёт перламутрами слёз.
Пробудились созвездия. С чёрной листвой
Слившись, птицы упрятали клюв под крыло,
Мир и отдых вкушают, и благостный сон.
О величии сна неба вод и земли
Долго, нежно, мечтательно жабы поют —
Одиночества томная флейта.
(Первоначальный вариант почти в конце ленты комментариев)
Nocturne
À Gabriel Marc.
La nuit se mêle encore à de vagues pâleurs ;
L'étoile naît, jetant son reflet qui se brouille
Dans la mare dormante où croupit la grenouille.
Les champs, les bois n'ont plus ni formes ni couleurs.
Leurs calices fermés, s'assoupissent les fleurs.
Entrevue à travers le brouillard qui la mouille,
La faucille du ciel fond sa corne et se rouille.
La brume égraine en bas les perles de ses pleurs.
Les constellations sont à peine éveillées,
Et les oiseaux, blottis sous les noires feuillées,
Goûtent, le bec sous l'aile, un paisible repos.
Et dans ce grand sommeil de l'être et de la terre,
Longtemps chante, rêveuse et douce, des crapauds
Mélancoliquement la flûte solitaire.
Хэппи-здецЪ!
К картине "Муму и каменЬ"
— Н и и х е р á с е б Ъ ! —
В
с
л
у
х
Изрёк
Герасим…
Муму из пруда, камень волоча,
О гальку незатейливо стуча,
С любовию в глазах, к нему шагнула —
Встряхнувшись, сбрызнула — и гласЪ ему вернула!
— Ты, сука, молодéцЪ! —
Он ей сказал, и камень на себя перевязал…
С тех пор с ней странничалЪ по православнымЪ вéсямЪ,
На камне этом спал. И вообще — чудéсилЪ!
Забытое село
Забытое село — луной накрылось.
(А "медным тазом", аж давным-давно).
В оставшихся трёх избах осветилось
Одно лишь уцелевшее окно.
На ржавых петлях стонущие створки
Окнá, пытались ветру рассказать,
Как здесь вчера всей стаей пели волки,
Руин церковных чуя благодать.
Близ полночи кружит ночная птица,
Чья криком человечьим бьётся грудь.
Ведь должен кто-то о земле молиться,
Всех, кто её лелеял, помянуть.
Уходящая осень
Никто никогда не полюбит меня…
Прохладно. Осеннего дня западня
В нетопленой, сонной квартире,
Злой дождь за окном дебоширит,
По жести крыш шум-колготня.
И шаркает веткою клён по стеклу
Оконному… город уходит во мглу:
Растает вот-вот ненароком —
За моросью, дымкою, смогом.
И плен одиночества неотвратим.
Никто и не спросит: хотим, не хотим.
Все мысли, как листья, в разбросе…
За окнами шастает осень,
Унылая, нудная, прёт напролом,
Травинка поникшая бьёт ей челом,
Угрюмо, едва признавая
В ней ту, что звалась — золотая!
Дикое декадентство
Дикое декадентство…
Страсти —
Свои мордасти
Кажут с высот совершенства —
Наглостью взятой власти.
Три слова любви
***
Я Вас любил… Но я — дебил!
И я разбил
не-
ос-
то-
рож-но
Ваш фэйс…
(Случайно зацепил,
когда соперника
мочил).
А счастье было так возможно!
***
Вы столь возвышенно печальны —
что мой апрельский птичий лик
в Вас оскорбляет — жизни тайный,
непостижимый мне, язык.
Вы, столь светлы глубоким взглядом —
как перед омутом стою —
мне ничего от Вас не надо,
я умираю — я люблю.
Перегорит ли это чувство…
Дорогу жизни озарит…
Как мне при Вас предельно грустно —
за грусть душа благодарит.
***
Прикоснись мозольной правдой рук
к моему лицу —
шершавы, грубы…
я не верю в то, что скажет звук,
и не слушаю, что шепчут губы,
не таись… жестоко улыбнись
холодящей жути безмятежной
тверди неба,
по которой — в жизнь,
как по льду,
идём
над нашей бездной.
В осколках звуков тишина
В осколках звуков тишина.
То тявкнет пёс, то капнет с крыши,
То вздох листвы, то шорох мыши…
Строй струн души почти возвышен.
Но ранит каждый звук, что слышен.
Стреляю косточками вишен —
«Тьфу!» — из раскрытого окна.
Момент прицельности излишен —
О чём тут думать? Нахрена.
Тет-а-тет с иммунитетом
Тет-а-тет с иммунитетом,
Котик жил на даче летом,
Размышляя о харизме,
Вёл здоровый образ жизни.
Был наивен он и молод,
Ничего не знал про город…
Говорила ему мать
Перед тем как облизать,
Перед дальнею дорогой,
С нескрываемой тревогой:
— Скоро сам ты всё поймёшь —
Ангел мой, забудь про ЗОЖ !
Город всё переиначит.
Будет жизнь смурней собачьей:
Недоступна благодать
Свежим воздухом дышать!
Всех целебных благ травы
Лишены мы там. Увы!
Корм сухой. Фальшак молочный.
Идентичный, но, не прочный
Запах всяческих подделок.
Так размер букашек мелок,
Что, едва ли, вдохновит
Различить съедобный вид.
Ни мышонком поиграть,
Ни качнуть былинок прядь.
Подчеркну, тебе сугубо:
Ни подруги нет, ни друга.
Широка дивана гладь —
День за днём на нём лежать.
Обречённые жить в лени,
Лишены живых общений,
Соприродности, любви,
Красоты… Хоть не живи!
Можно, правда, от досады
Писать в тапки. Но, не надо.
Человек так туповат:
Мнит, что всем он старший брат,
Даже мудрому слону,
Льву, дельфину, кабану…
От простейшего намёка
Он уже на грани шока.
Продолжала кошка-мать
Сына к жизни приучать
Городской, не видя смысла
Факт скрывать: подходят числа
Скороспелых перемен…
Может быть, не насовсем?!
Летом, вновь, в шале нелепом —
Тет-а-тет с иммунитетом…
Чебурашка на фронте
Чебурашка и друг его Гена
Воевали так самозабвенно,
Что, как Гена, и он
Был не раз награждён
С двух сторон фронта — одновремéнно.
Крокодил всею тушей огромной
Обнимал фронт инфóрм-моциóнный,
Чебурашка вносил
Героический пыл
В сообщенья, но — путал знамёна…
Самая русская рыба
Красавица-вобла лежала на блюде,
И всех угощали ей добрые люди.
Как водится, вобла была не одна —
Её изобильем гордится страна.
И каждый хотевший казаться счастливым,
Знал как это сделать — нужна вобла с пивом.
Краса простоты завсегда благолепа —
Простецкая с виду, духовная скрепа.
В единстве народа могучая сила,
Любовь не однажды народ единила,
Припомни, товарищ, запрет Горбачёва,
Когда он затронул единства основу,
Тогда — шли сплочённо на штурм магазинов,
И женщины силой равнялись мужчинам…
Мы все — патриоты великой страны,
И вобла и пиво народу нужны!
И вдруг… все могли, как один, удивиться —
Выходит с плакатом чудная девица:
«Нет — вобле!», написано. Слов моих нет!
Да это же… днище! Померк белый свет.
Про пиво боится писать столь сурово:
«Долой — алкоголь!» Эхо Горби! По новой…
Естественно было её наказать.
Ни воблы, ни пива у нас не отнять!
Прекрасный зимний вечер (Жюль Бретон)
(Перевод совместно с А.А.Баум)
рисунок (источник):
ekladata.com/2tEe2SjBYzm8JpLBYkADeS5t6kA.jpg
Заснеженной земли безбрежность — море —
Фаты безмерной шёлк морозно-нежный.
Из глубины пространства завихрений,
Из линии пустынной горизонта,
Слиянности изнеженной лазури
С золотоносной влагой изумруда —
Слепящей яркости, луна себя являет.
Закатный запад: солнце засыпает,
Пространство освещённости сжигая,
Выжаливая, и — воспламеняет
Испарину божественного сна…
Луна чуть вздрогнула от алого лобзанья
И покраснела, округлив лицо, и смотрит на него.
И снег искрится с нежностью, мерцает,
В лилейной белизне — оттенки акварели
Соединились с огненным дождём.
Тень сгибов-складок, словно бледный ирис,
Волшебный снег цветущего апреля.
Улыбчива простора ширь… Долина —
Невыразимо сказочна — румяна и прекрасна.
Beau soir d’hiver
Jules Breton
La neige – le pays en est tout recouvert –
Déroule, mer sans fin, sa nappe froide et vierge,
Et, du fond des remous, à l’horizon désert,
Par des vibrations d’azur tendre et d’or vert,
Dans l’éblouissement, la pleine lune émerge.
A l’Occident s’endort le radieux soleil,
Dans l’espace allumant les derniers feux qu’il darde
A travers les vapeurs de son divin sommeil,
Et la lune tressaille à son baiser vermeil
Et, la face rougie et ronde, le regarde.
Et la neige scintille, et sa blancheur de lis
Se teinte sous le flux enflammé qui l’arrose.
L’ombre de ses replis a des pâleurs d’iris,
Et, comme si neigeaient tous les avrils fleuris,
Sourit la plaine immense ineffablement rose.
Jules Breton
Les champs et la mer, 1883
предзвучья музыки дыханье
предзвучья музыки дыханье
кто слышать бездны глас готов
неумолимость состраданья
в ней различит без лишних слов
слова убийцы тонких линий
хитросплетений струн души
прислужник слова трепещи
как тленный лист на неба сини
надмирны бытия касанья
в забвеньи слов струит оно
всеоживляющих страданий
надежды дивное зерно
не обманись в смычка скольженьях
в истолкованьях не спеши
меняя музыки прозренья
на слов весомые гроши
P.S.
автор оставляет читателю право на расстановку знаков препинания
Сад слушает ос
«Какая забота мне струны тревожить рукою?»
(Бо Цзюйи (772-846))
Сад слушает ос — игру на забытой в беседке гитаре —
Оставшийся в блюдечке мёд расхищая, всё чаще касаются струн.
Так мир беспечален — покуда поющие осы взлетали,
Жил кладезь печали в тиши — зачарованный музыкой ум.
вести с газетных полей
Всполошились медийные утки,
Верещат журнализма зайчутки,
Самый бурый медведь
Соловьёв учит петь…
Ой ты гой еси, блин, —
Незабудки!
В совестливой душе Людоеда,
Что ни день, гуманизма победа,
Стал намного добрей:
— Берегите детей! —
Мне хватило бы двух…
Для обеда.
Дед внучаток стращал: — Мойте руки!
В сны грязнулек вползут злые буки…
— Дéда, буки и град
Не вползут — прилетят —
Знают даже глухие
Старухи.
Вставши нá уши — пульс земли слушать —
Обнаружил, что хочется кушать.
Если на ноги встать,
Связь придётся прервать,
Санитары придут —
Всё порушат!
Жизнь катится, как солнышко
Жизнь катится, как солнышко — к закату!
Здоровье — что ущербная луна
Средь зимней ночи. Ядохимикату
Стихи подобны. Мысль — черна, чумна!
Покоя нет, где тишины смятенье —
В ладонях стиснутый безмолвный крик.
Диктует нагло щучее веленье:
Смирись, старик — твой мир давно безлик.
Пусть хоровод личин тебе привычен,
Ты в нём потерян, нем. Ты — обезличен.
Прижизненно — ты умер: насовсем.
И не рисуй спасений ложных схем.
Но, утро — вечера, известно, мудренее:
С тоскою русскою уснув, проснусь — евреем…
С надеждою проснусь — иной расклад:
Бодр, обнадёжен — млад, хохлат, крылат!
Лёг — Ополовников, проснулся — Гоммерштадт.
* Ополовников, Гоммерштадт — фамилии отца и матери лирического героя.
🍃🍂🌾
Моя лень несовершенна
«Мой цинь я поставил на тонкий изогнутый столик.
Я ленью охвачен, а чувства теснятся во мне.
Какая забота мне струны тревожить рукою?
Их ветер ударит - и сами они запоют.»
(Бо Цзюйи (772-846) 白居易 Династия Тан
Перевод: Эйдлин Л.З.)
Моя лень несовершенна,
Это очень огорчает.
Ивы шепчут: лень нетленна —
Пустоделье обличают.
Много ль, мало ли на свете
Выдающихся лентяев,
Чьё безделие планете
Ничего не обещает.
И она им благодарна —
Без тоски и без кручины
День встречают лучезарно
Горней лени исполины.
Камня мудрая недвижность
Беглый взор остепеняет,
Рук тревожность, губ капризность
Лень высокая пленяет.
Напоён природной ленью,
Обойму корявость дуба,
Уподобившись растенью…
Лени томная причуда.
Символ веры
«После дождичка в четверг»
Среда. Забудь, что есть четверг.
С утра бушует непогода.
День, прежде вечера, померк.
А пешеход… знак перехода.
И благодать — ни дать, ни взять —
у городской среды пространства.
Лишь ворот куртки приподнять,
На ворох встав дерев убранства.
Кленовый лист в лицо летит,
Размером с добрую ворону,
Сосредоточенно молчит,
Нет шелестеть листве резону.
Ветвей дрожащих голытьба,
Нахлывы волн дождя по снегу.
Но… верю в благость четверга.
И в альфу верю. И в омегу.
Сумрак дождливого дня
Тихого света родня,
Зримо жива и бесплотна
В самой простой мелькотне,
Медленно меркнет в окне.
Радостен солнечный свет.
Но, и за сумраком света
Видится жизни привет,
Пусть им земля не согрета.
Можно часами сидеть,
Светом свой взор наполняя.
Так бы, легко умереть,
Выдь повыть
Выдь
повыть. (Желательно, на Волгу).
Над великой русскою рекой
Шли столетья стонов без умо́лку...
Этим ум и сердце успокой.
Панорама Вечного Покоя.
Мелок человек перед рекою —
Даже если в стены закуёт,
И она, как ток, в дома войдёт.
Мня, себя лишь, точкою отсчёта,
Миру чужд, опасен человек,
Вся его бытийная работа —
Псу под хвост и в двадцать первый век.
Це́рковка, находка Левитана,
Личного контакта с Богом след,
А соборные ансамбли храмов,
Словно ждут тревог военных лет.
Велика́ соборности молитва,
Коль врагами попрана страна.
Но, твердеет совесть — это бритва:
Ею режет с Небом связь Война —
Злой, оглохлый, мрачный, одичалый,
Вторгшийся в чужой предел сапог,
Насаждать чужие идеалы,
Разум свой теряя: — С нами Бог!
Что сказать... Здесь нужен Верещагин,
И его "Апофеоз войны".
Полотно, а не листок бумаги.
И огля́д — на лучшие умы.
Выдь повыть. (Желательно, на Волгу).
Над великой русскою рекой
Шли столетья стонов без умо́лку...
Этим ум и сердце успокой.
Ну когда?
Когда…
Страна поймёт,
Злобу дня итóжа:
Патриот и идиот — не одно и то же!
Гимн Богу-Отцу (Джон Донн)
Простишь ли Ты грех тот — что был свершён
Во
тьме времён, меж нами встав стеной?
Простишь ли жизни сей греховный сон,
Я
каюсь — слышишь стон души больной?
Пусть Ты простил… Я не спасён —
Есть
грех иной.
Простишь ли грех, что мной был отражён,
Но
ввёл в грех многих, как в проём дверной?
Простишь ли грех — я им порабощён
Был
много лет, лишь год-другой — смыт гной?
Пусть Ты простил… Я не спасён —
Есть
грех иной.
Грешу я, страху смерти обречён:
Прервётся
жизни нить — душе родной…
Твой Сын — о, обнадёжь, что будет Он
Всё
ближе — и за смертной пеленой…
Днесь я прощён: страх побеждён!
Твой
Свет со мной.
A Hymn to God the Father
By John Donne
Wilt thou forgive that sin where I begun,
Which was my sin, though it were done before?
Wilt thou forgive that sin, through which I run,
And do run still, though still I do deplore?
When thou hast done, thou hast not done,
For I have more.
Wilt thou forgive that sin which I have won
Others to sin, and made my sin their door?
Wilt thou forgive that sin which I did shun
A year or two, but wallow'd in, a score?
When thou hast done, thou hast not done,
For I have more.
I have a sin of fear, that when I have spun
My last thread, I shall perish on the shore;
But swear by thyself, that at my death thy Son
Shall shine as he shines now, and heretofore;
And, having done that, thou hast done;
I fear no more.
Пятая колонна
Русский Дом и… пятая колонна —
Выше дома — так она огромна!
Эмиграций волны унесли
Те… четыре — строить Храм Земли.
Дом приземист, прост, патриархален,
В почву крепче врос — и нет печали!
Став немного ниже, убеждён:
Русский Дом — на зависть всех племён!
Чужд прикрасам лжи архитектурной:
Без излишеств роскоши культурной.
Майским солнцем славы озарён —
Русский Дом… с колоннами… знамён…
Рядом с домом, самоуглублённа,
Втоптанная в грязь, лежит колонна,
Пусть по ней шагают, зло смеясь,
Все… ещё не втоптанные в грязь.
Постыдно свой среди чужих пиров
И в рифму, и в размерность облеку я,
Что пустослову скажет пустослов.
Зазря гудят, потея, провода,
Кукушка в исступлении кукует…
Что говорить язы́ками, когда
Язы́ков код никто не растолкует.
Что толку горький корень извлекать
Из чисел жизней… велика ль охота,
Коль западлó бытийная работа
И пóфиг искупленья благодать.
Не сокрушит нежданностью беда
Неуязвимый ход линейной мысли —
В войне миров… потерями не числим
Утерянную правду, господá.
Ахерон
(А. С. Пушкин)
Слабовидящий киллер Василий,
Даже если его не просили,
По кивку узнавать
Мог, кого убивать,
Но, случалось, очки подводили…
Подранки
Боль узнавания честного слова.
Но предаёшь её: снова и снова.
Всё безболезненней гладкопись звуков.
Эхо пустот немотой нааукав,
На пустомыслия и пустословья
Пажитях нежится грёз поголовье.
Не различимы приметы трясины.
Глуби болотные непроходимы.
Разума хватит ли у «просвещённых»,
Всечеловеческим сном поглощённых.
Лепит их лепет скульптуры культуры,
Как бы живые, но не без халтуры.
Силы Небес… Нет. Замкнутой ладони
Линии жизни твой ангел не тронет.
Сквозь пустоту
Слёзных прозрений небесное зодчество
Да не минует прямая стезя.
Горечь утрат слаще яда отчаянья,
Если сподобишься вкус изощрить,
Праведный чай травяной одичания
В окоченевшей горсти заварить.
Ткань бытия — грубой вязки материя —
Тайной вошла путеводная нить.
Есть из материи этой изделия,
Только такое и стоит хранить.
Лесная дорога
Лесная топкая дорога
Таит сюрпризы под листвой.
Она извилиста в глуши,
Рельеф диктует по-соседски:
Ты, курам на смех, не спеши,
Здесь много перепадов резких.
Тут прямизны коварна суть —
Выводит компас на болото.
И не ищи кратчайший путь,
Надежды на авось забудь…
Но как же, всё-таки, охота
Свой страх-опаску обмануть…
Немножечко оптимизма
— Просвет есть всегда! — размышляли скелеты.
(В их склепе, действительно, были просветы.)
💀💀💀💀💀💀💀💀💀💀☢️💀💀💀💀💀💀💀💀💀💀
Предзимье
Оттенок бережёт октябрьский лес.
Крыжовный куст, на вид полуиссохлый,
С забором слился и почти исчез.
Ветров дыхание спокойное, но резок
Бывает неожиданный порыв.
Весь в трепете ольшаник-перелесок,
Летящей стаи листьев перелив…
Река отчуждена: ты ей незнáем,
С июльской лаской больше не глядит.
Здесь человек, давно полухозяин,
Предзимье чуя, птицей улетит.
Всё более похож на перелётных
Птиц, с чувством родины связав
Земли шесть соток, хлипких, приболотных…
Где были нивы, нынче — море трав,
И деревцá всё более упрямо —
Точней не скажешь — тихо восстают.
Скукожилась былая панорама —
Семь деревень… Лишь две ещё живут.
Смеются, обступая их, осины,
А может, плачут.., трепетно дрожат.
Они ещё отнюдь не исполины,
Но не спеша теснят заглохший сад.
Да будет диалог наш тишиною
это ритмически организованное молчание.»
(Рауф Мамедов)
Да будет диалог наш тишиною.
Меняя интонации молчания,
Мы сможем говорить тогда часами,
Произнесения чураясь ереси,
Лжи изреченных слов не умножая.
Пусть тишины всевидящей объятие
Пребудет нашей общности защитою.
Да будет так!
Но, где же собеседник?
Он жаждет вы́гуглить смартфоном в слове «вечность»
Контакт связуемости с тихим словом «Вася».
Но, там всё больше о Василии Великом.
Он сам, отнюдь-увы, не вышел ростом.
Каким-таким? Естественно — духовным.
Ну что за жизнь — пришлось быть многословным.
И не с кем помолчать. Поговорить-то есть с кем…
Но, как же тяжело моё молчанье дышит…
Нет! Лучше говорить — любую чушь!
И соприродно, и… соидентично
Порывы ветра, колгоченье птичье —
Улётное, отлётное —
Спеши —
Вослед
За облетающей листвою,
Предощутить прощания полёт…
Прости-прощай,
Прекрасное,
Земное.
Лети, душа!
Никто тебя не ждёт.
Всё чище звук, идущий от реки…
Когда большая рыба сорвалась.
Листва дерев в дорожки улеглась.
Злой ветерок гуляет меж дерев,
В прохладе дней заметно осмелев;
Заросший сад его набегов ждёт,
К стволу прижавши уцелевший плод.
Ложись, вкушай опавшие плоды.
Сезонным изобилием еды,
И солнечным застенчивым лучом
В благодаренья тайны посвящён.
Равнину обнимают облака…
Великая река — что ей века?
Двоятся пароходные гудки…
Неспешно память вяжет узелки.
И память сердца через много лет
В обратный путь дала любви билет —
Туманный след реки времён тепла,
Чтоб родины печаль в тебе жила.
Печаль любви, как белый пароход,
Он всё ещё плывёт, плывёт, плывёт…
Взволнованным простором
Волжских волн.
Догонит ли его мой утлый чёлн…
Тургенев… вторичен
Культура бросания жён
Известна с древнейших времён.
«Чтобы не было раздора
Между вольными людьми,
Волга, Волга, мать родная,
На, красавицу прими!»
Как лихой Атаман — Ради общего дела! —
В Стеньке Разине видя "образчик
примера" —
Сможешь бросить жену
Молодую… в волну?!
Или "общее дело", всего лишь, химера?
И "Муму" дочитаешь, не вспомнив княжну,
Что Тургеневской музе сюжетец напела,
А он сам оказался у музы в плену.
***
«— Что ж вы, братцы, приуныли?
Эй ты, Филька, чёрт, пляши!
Грянем песню удалую
На помин ее души.»
Мирно жил мужик Герасим,
Был хозяйкою ценим,
Самогон с ней чинно квасил,
И, что важно, был немым.
Но, приблудной собачонкой
Был, однако же, пленён,
Как вертлявою девчонкой,
От хозяйки оттеснён.
Ночью шавка нагло лает,
Понимая что к чему,
Днём, Герасим утешает,
Ей твердит: — Муму, Муму…
Злой, хозяйки слышен ропот:
— На собаку променял!
Всё забыл, на что годился,
Потной псиной провонял.
Опечалился Герасим,
Вышел на́ берег реки,
И, мыча, упавши наземь,
Бился оземь от тоски.
Вот когда к нему задумка
Лучезарная пришла,
Что достойна недоумка:
Взял в сарае два весла,
И, за пазуху засунув
Задремавшую Муму,
Он, в сердцах, вздохнул и, плюнув,
Положил кирпич в суму.
В три гребка заплыл на омут…
Долго ладил к ней кирпич —
Нет, кому-нибудь другому
Этой цели не достичь!
Мощным взмахом поднимает,
Длань лизнувшую, Муму
И за борт — легко — бросает,
А волна — спешит к нему…
И за борт её бросает,
В глухой Москве, больной, не в духе,
Муму, я думал о тебе.
Подкину кость твоей судьбе:
Введу Раскольникова в тему —
Студент-юрист решит проблему
Призывом к классовой борьбе!
Из комментариев к рассказу И.С.Тургенева "Муму"
***
Хорошая история про собачку!!! В конце даже расплакалась.. Ну для пятых шестых классов, не очень подходит. Подруга читала её в первом классе.
***
Книга очень интересная и печальная !!! Поступок барыни меня очень удивил . Как она могла приказать убить такую замечательную собаку !!! Я не поставила 5 звёзд только из-за этого ! Очень жаль Герасима и Муму !!! В этой книге Герасиму всегда не везёт !!! То возлюбленная Татьяна поженится и уедет то собака Муму пропадает то вообще её приказывают убить !!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
***
хорошая но грустная. жалко собачку( Только я не поняла почему Герасим перестал ходить с девушками? Он так и остался одинок?
***
Хорошая книга, но очень грустная. Тургенев умеет расстраивать Где-то слышала о продолжение, но не знаю.
Книга получает 4 звезды как по мне;
***
Это очень интересный рассказ, он передаёт все чувства человека!!! Очень жалко собаку главного героя по кличке ,, Муму" котороя могла бы ещё жить очень долгой и счастливой жизнью. Очень надеюсь что что читатель этого рассказа проживет и почувствует тоже что и Герасим!!!
***
Изначально ты думаешь что Герасим добрый герой, читатель начинает доверять ему.А потом резко падает к нему отношение из за того что он сбросил собаку с моста.
***
Очень трогательно, жаль что таких людей как Герасим, с таким же духом и характером редко встретишь в нашем современном мире…
***
Эта книга очень интересная .В ней очень много смешных сюжетов. Вот лично мне она понравилась ,а как другие не знаю . Я уже читаю этот рассказ 2 раза. Очень интересная кинига;;;;;;
***
Читала ещё в школе, будучи маленькой и необразованной девчонкой. Но история настолько меня потрясла, что я рыдала, наверное, дня три. Теперь после Муму вообще боюсь читать подобные произведения – прочитать Белого Бима или Собачье сердце меня можно заставить только под дулом пистолета. Не знаю, можно ли это назвать своеобразной травмой детства, но книга не отпускает до сих пор.
***
Печальная история о сварливой бабке и немом великане очень любившим свою муму. А всё произошло из за того что случилось недопонимание. Вывод таков что нужно больше общаться и тогда всё будет хорошо.)
***
клевая история и я потрясен всеми событиями и поступком главного персонажа этого рассказа а впечатления у меня просто супер
***
Написано непонятно, в голове не возникают образы персонажей, не возникает в голове картина, как будто бы персонажи находятся в пустоте.
***
Интересное произведение классической литературы. В школе не читал, прочёл только в 26 лет, но как говориться лучше поздно..
Намерен продолжать знакомиться с творчеством Тургеньева.
***
Очень хорошая книга хоть и не очень весёлая я только не знаю почему Герасим захател убить собаку я очень хочу поблагодарить автора хороший текст.
***
очень интересно но конец очень грустный но я бы сделал книгу немного подлинее а то за 1 вечер всё прочитал и если можно 2 часть
УДАЧИ ВСЕМ ЧИТАТЕЛЯМ
Эстет
Из России вёз, с гранью, стаканы.
Выпить с кем — находил,
Но, по-русски чудил:
Если писал, то только в фонтаны!
Президент Павел Павлович Чичиков
«Но нет Отечества иного.
У порога увечности
Вот фибра в коей нет добра,
На первый взгляд, в ней нет и зла.
Проделаем эксперимент:
Найдём её эквивалент —
Струна — расстроена, и вот,
Вступить в аккорд её черёд…
Но, это музыки разлад!
Ты, фибра, знай свой звукоряд —
Не опошляй любви аккорд
Фальшивой вишенкой на торт.
Настройщик — тема номер два,
Прекрасное недолговечно
Сегодня я съел-таки зайца, которого хотел отправить с оказией девушке своей мечты. Позабыв в нужный момент включить память — поглощённый мыслями о собственных несовершенствах — упустил такой естественный шанс напомнить ей о своём существовании. Беспамятство, грозившее стать роковой ошибкой. Заяц, казалось, посматривал на меня не без смехотворного ехидства морального превосходства. Не раз, и не два отмечал я это свойство окружающей действительности — стоило только испортиться настроению, она не преминет, воспользовавшись случаем, так или иначе, выразить своё пренебрежительное отношение к неудачливому носителю позитивных возможностей.
Но, зато заяц был — совершенно великолепен: усато-глазастенький, голубовато-зелёный... и вообще — это авторская работа художника хлебобулочной промышленности — покрытый глазурью пряник: глазурованный, пока смотришь на него, как на художественный объект, глазированный, для осознавших его реальное предназначение... ценностию в сто двадцать рублей, так на упаковке написано. И, глядя в безусловно добрые, ласково-сострадательные, преисполненные верой в справедливость, заячие глаза, уразумеваешь — это элитный заяц, и понимаешь, что ты (которое в настоящий момент "я") оказался с ним рядом по какому-то странному недоразумению: судьба-индейка отвлеклась, буквально на минуточку, на завершение доклёвывания зёрен некиих — невероятно важных, не терпящих отлагательства, проблем. И только лишь острая необходимость их разрешения, предала волшебной красоты зверя в совершенно недостойные руки и пасть. Уж лучше бы его нормальный волк съел!
Упаковка (двойная), вероятно, и предполагала такую (двойную) "защиту от дурака" — сперва раскрываешь обычную целлофановую... но, заяц, как бронёй, облечён следующим слоем — обволакивающим его прозрачным неразрывным материалом. И горе тем легкомысленным созданиям, что не имеют при себе, под рукой, ни ножа, ни ножниц, ни топора. Моё единоборство с зайцем длилось так мучительно долго, что чай, безнадёжно остыл. А весь процесс чаепития, сладчайшей частью которого, предполагалось, он должен был стать, обессмыслился дрожанием рук, раздражением и какой-то морально-ментальной усталостью... Зубы скользили по заячьей броне, не нанося ей ни малейших повреждений, пальцы, не находя за что зацепиться, теряли веру в себя и обретали позорную мягкотелость. Заяц торжествовал. А я — праздновал труса, упрятав его в дальний ящик стола.
Ночью проснулся в творческом озарении — у меня же есть бритва (безопасная бритва, так она почему-то называется). Однажды, в не очень уж и далёкой, юности, когда я впервые такой безопасностью побрился, точнее уже через неделю, придя весь в шрамах в парикмахерскую и чистосердечно признавшись заинтересовавшейся девушке-парикмахеру откуда эти боевые ранения, вместо слов сочувствия, я услышал радостный вопль: — Девчонки, идите скорей, посмотрите: клиент сам побрился! Побросав своих подопечных, мастера столпились вокруг меня. Это была минута торжества их профессии. Красота спасёт мир — это про них! С тех пор я старался, по возможности, бритвой не пользоваться, однако с собою брал, зачастую забывая о её наличии.
Во сне я оказался памятливее, чем в бодрственной суете. Толком ещё не проснувшись, в одном тапке на босу ногу, вытянул из-под кровати рюкзак, нетерпеливо вытряхнув его содержимое, обрёл вожделенный инструмент и с бритвою наперевес двинулся на расправу... Заяц ждал: спокойный, прекрасный в своей невозмутимости, неповторимый... Равнодушный к проблемам жизни и смерти. К нетерпеливости, алчности, уязвлённому чувству собственного достоинства... слишком прекрасный для этой жизни.
Рождение Весны
И талая вода,
Оттаяния грёзы,
Скупые слёзы льда.
О, женственная влажность
Рождения Весны, —
Высокая Отважность —
Покуда мы нежны.
Не спи, не спи, художник, —
Неси крест, прохиндей!
Пусть — времени заложник!
Но… Поводырь Идей.
Коллега Боттичéлли —
Ты, женственности лик
Прозришь сквозь профиль ели —
Ты, рядом с ним, старик.
Охаяно изустно…
Как "Девушка с веслом",
Волшебности искусство —
Не прётся напролом.
В том тайны прикровенность —
Ей сопричастны мы! —
Одолевая леность
Степенности Зимы.
«Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну.
Ты вечности заложник
У времени в плену.»
Шестиногая красавица
жалит, ежели не сжалится…
не витает в небесах:
в радость ей — и торт с варением,
печенюшку погрызёт,
и, с глубоким уважением,
дегустирует компот.
Стыд и срам тому, кто муху
от осы не отличил,
кто, не глядючи, по звуку,
суд неправедный вершил;
долго будет, с сокрушеньем,
злой поступок вспоминать,
благородной силе мщенья
уваженье воздавать.
Музыкант — вот кто не спутал
звуки разной высоты
(у него медведь над ухом
не творил свои финты) —
с мухой — будет много строже,
но мелодии осы
удивиться чутко сможет…
и не тронет красоты:
насвистит мотив на флейте —
веселись, танцуй, оса!
Ей! Ещё винца подлейте —
те ли будут чудеса!
Пожалуй что, пуд сахара на общем застолье с осами я таки съел. Да и сахарок внешне вполне похож на соль, нетерпеливцы, случалось, обманывались. У многих стихов существует предыстория, стишок — своего рода узелок на память…
Есть у меня в лесу приболотная ямка-купаленка, где можно освежиться в жару, вода там целебно-торфяная, недвижно-проточная, слово «глубина» употреблять не приходится. Можно лишь, присев, поплескать на себя водицу удвоенной пригоршней сомкнутых ладоней, и убедив себя, что взбодрился и освежился, двинуться дальше, сквозь хвалебное пение в радостном изумлении столпившихся комаров.
Лето с затяжной жарою иссушило болотца и ручейкового типа речушки, берущие в них начало. Моя ямка, продержавшись значительно дольше, стала обыкновенной лужицей. Но — предмет моей гордости — пить из неё приходили лоси, по следам это было чётко видно. А в высохшем болотце обнаружились примятины лёжек, на одной из них я, довольный, растянулся, чувствуя себя видавшим виды лесным зверем. И восхитился: ни одного муравья. Хорошее место вы, ребята, выбрали! А я углублю вам поилку. Ладони стали экскаваторным ковшом, глубина давала надежду, что недели две вода ещё продержится, но края ямки стали вертикальными и осы, в отсутствие лосей почувствовавшие себя хозяевами, изредка соскальзывали в воду.
Сказать что я люблю ос будет очень большим преувеличением. История моего общения с этим племенем полна драматических эпизодов. Но каждая упавшая в ямку оса давала хоть какой-то шанс искупить вольные и невольные обиды причинённые мною этим существам. Я сорвал былинку, подвёл под осу, и благополучно её выудив, приблизил к листку ближнего куста И вот она уже на листочке и разглаживает лапкой и челюстным клювиком усы. Лапки обмокшей осы, в соотношении с длиной тела, как-то непропорционально впереди. Сосчитал: шесть ножек — у насекомых так и должно быть, но на всякий случай проверил нет ли ещё каких иных, уж больно неравномерно все ноги столпились. Крылышки осы были по типу зонтика сжаты и оказались удивительно узкими — нелётными. И ещё мне подумалось, что если тёмные полоски осы были бы голубыми, это были бы цвета украинского флага. И я пошёл себе дальше, предусмотрительно не развивая этой мысли, потому что проткнулось откуда-то словосочетание «шестиногая красавица»… а почему бы и нет, «узкокрылая оса» — да, сам видел. Пока шёл, сам собой вытанцовывался какой-никакой стишок. А на следующий день я его на привальчике завершил и, проходя мимо своей ямки, помог выбраться уже трём или четырём осам.
Вышел к своему костровому месту, достал взятые с собою яблоки, начав с самого «забродистого», уже наполовину потемневшего, и вдруг… почувствовал острую боль в языке, а на огрызке яблока, судорожно сжимаемого в руке, лежала мёртвая оса. Я так понял, что мой стиш категорически ей не понравился. Жало в языке многому обязывает. Теперь и слова лишнего сказать боюсь. Вдруг нежданно-негаданно кого ужалит…
Варенье, осы, смех детей,
веранда, солнце, зелень лета.
Речь незатейлива гостей,
неспешна и теплом согрета.
Гитара — вдруг да зазвенит:
оса, о струны задевая,
вдаль — зачарована — летит,
напевно тему развивая.
В плетёном кресле пёс лежит.
Он, всё на свете понимая,
глаза притворно закрывая,
мир чутким ухом сторожит.
А самовар на всех ворчит,
как будто тучка грозовая.
Лосиный чай
Весеннего сока подкожного сладость
И горечь коры… вовсе даже не «гадость» —
Попробуй в заварку добавить ветвей —
И лось тебе брат, и кум соловей,
И силой весёлой наполнившись, ишь —
Ты, типа: поёшь, или, типа: мычишь…
Но, это же лучше чем тупо молчать —
Весна расплавляет молчанья печать.
Дом чист, как никогда...
Дом чист, как никогда…
Хозяин уезжает.
Поставив
Чистоты печальную печать
На прожитую жизнь —
Он —
Дом благословляет
Попробовать
С нуля
Жизнь новую начать.
Дом памятлив и добр —
Тепло хранить привита
Привычка,
Так сказать —
Врождённая стезя…
Смола —
Укол гвоздя —
Им намертво прибита
Божница… без икон…
Связь разорвать нельзя.
Что дрёму изб смущать.
Изба не помышляет:
Безмолвием кричать
И на судьбу роптать,
Вновь радость различать —
Жизнь двери раскрывает,
Лучистый окоём
С живой грязцой сличать…
Изб благодатный сон
Дней память освящает —
Обыденных обид
Преображая след —
Стен добрый тихий свет
Пространство обнимает.
В котором никого —
Взаправду…
Больше
Нет.
Ме́ло-мост
Гиппопотам Эттоппотто́мм —
Кента́м-кента́врам!
Бессчётно Диванное Воинство Света!
Мухи, старухи, монахи
"Помяни, Господи, моего уныния
(Кафизма 20. Псалтирь пророка Давида.)
Заснеженно-сенного цвета луна...
Засне́женно-се́нного цве́та луна
Коварство времени
Коварство — времени!
Странная любовь
Ноябрь. Безлиственный...
Беглый тапок
Притаился в траве под кусточком,
Огляделся: цветы, трав пыльца…
Прослезился, утёрся носочком.
Долго с ним говорила пчела,
Осы знойные песенки пели,
Шмель кудесил на виолончели,
И… культурная жизнь потекла…
Чей-то нос его радостно ткнул,
Чьи-то зубки чуть-чуть прикусили,
И, подняв, на крыльцо положили
Рядом с братцем. И тапок вздохнул…
Слишком явно — ему рот прикрыли,
Чтобы братцу чего не сболтнул.
А потом — дождь шумел за окном
Об одном — никого не забыли?!
И просился впустить его в дом,
Наконец, стал стращать — грянул гром.
Лист берёзы впорхнул мотыльком.
Свет погас. Мы все окна закрыли…
Кот на тапки лёг: в сумраке — крылья,
А с одним — заплывал бы жирком..
Старик Альцгеймер
Роковой узел
Превратности любви
Печальный случай был в деревне нашей.
Крошка Те́рни
Крошка Терни в приморской таверне,
Смайлик — друг текста 📖🐼
Новичок-чистовичок
ЛОЖКИ-ПОГРЕМУШКИ
Осенний просёлок
Чуть зрима грунтовка:
Ёксельбант
Ёксельбант!
Попугай
Локон к локону слагая,
Первый подход
Мощной строкой вала вывел:
Моря язык неподсуден.
Тонет в словесном раздоре
Истинной благости вестник,
Сколько печальных историй
Знаешь ты, ветер-прелестник.
В россыпях слов всяка малость
Светом алмазным искрится.
Пустопорожняя шалость —
Шлюпка на шхуне традиций.
Мол — каждым словом намолен:
Истины, вздорности, фальши…
Троицей букв на заборе,
Блёклым «люблю» на асфальте.
Слово — резвись себе вволю —
Рыбку живую осаль-ка…
Кто мы словесности морю?
келéечка
душам их — в раю.
Встрепенётся
святость их простая
и, молитвы крылья обретая,
освятит келéечки уют,
фотографий оживлённый улей,
и тебя, сидящую на стуле
пред иконою —
С МЖД!
Каждой тварю́шке Адам имя дал,
И опочил, ибо шибко устал.
Еве претит словоблудья наркотик:
Имя едино для каждого… котик! —
Львы, носороги, тигры, павлины…
Даже и мы — красавцы-мужчины —
Что комплиментами балуют дам.
В каждом из нас дремлет древний Адам.
Женщин цветник отчего расцветает?
Он имена их заветные знает.
Слово имеет и вес и объём.
Как не поздравить мужчин с Женским днём?
Если в саду веселят взор цветы,
Трельяж
Чуть-чуть сутула, истово брюхата,
И изумлять прямыми косяками…
…Поэт — иметь апломб дегенерата
И максимальный минимум культуры.
Вот вам портрет «пиита», красота та —
Он час стоял у зеркала — с натуры.
А муза… это что-то типа брата
Старшого — можно сесть ему на шею…
В медь пустословья всыплет горстку злата —
Первая любовь
Глагольной рифмой жечь сердца!
К высокому вкус… кто как мог находил —
Кто верит в людей, кто в идеи…
Я очень зелёный горошек любил,
Так нынче любить не умеют!
Пол-лета — проверить — на поле ходил,
Взаправду ли солнышко греет…
И взор посветлевший легко находил —
Стручки благодатно полнеют.
Но вот, начались затяжные дожди,
А им кто перечить посмеет?
Я медлил идти и шептал: обожди!
Ему что — он знай себе зреет.
Когда же опомнился и прибежал —
На мной обожаемом поле
Горох-перезрелок валками лежал,
Но, шарма в нём не было боле.
О, как я печалился, как я рыдал —
Захлопнулась детства страница —
А я бы полжизни, наверно, отдал
За то, что теперь только снится.
С последней скажу прямотой, как дебил,
В ком чувств первородство довлеет:
Я очень зелёный горошек любил,
Долгих дождей серебро
Лептой сбирали добрó
Лéта летучие рыбы —
В зéркальцах прячут хитрó
Линий спасенья изгибы…
Вéрбушка, тень Нимезиды,
Рóзги ветвей наголó —
Сколько воды утекло
Не сосчитать. Помогли бы…
Давят молчания глыбы.
Весной в затопленном ольшанике
Из речкой ставшего ручья —
(Сквозь мхи болот спешил, сквозь тальники,
Развесив ворохи репья) —
Выходит рыбиною голою,
Русалочкой, душа моя,
Поёт с крамолою весёлою
О торжестве житья-бытья.
Давно меня душа оставила —
Где реки радости и слёз? —
Зато живу теперь по правилам:
Суров, блюду Великий пост.
И обхожу дорогой дальнею
Полузатопленный мосток,
Что ладил, из ольхи поваленной…
Сам-то сбежал, сапог утоп.
Чуть слышно издали доносится —
За стоном ветра — зов души…
Вернуться ей едва ль захочется.
Что я скажу ей? Не греши!
Зовёт к себе. С ольхой приречною
Над талым снегом ворожит…
Охватит дух листвою вешнею
И жизни жало обнажит.
И ядом разум напитается,
И станет всё не по уму,
И сердце птицей вырывается —
https://photonomy.ru/competition/345/photo/27372
«Глупый пи́нгвин»
Магелланов пингви́н в Пунта Томбо
Слыл географом, с долей апломба, —
Пингвинáм не в обиду! —
Плыл чувак в Антарктиду,
А очухался возле Коломбо.
P.S.
«Вообще это большое заблуждение, думать, что пингвины живут исключительно в снегу, в Антарктиде. Очень много пингвинов живут в ЮАР, Южной Америке и даже Австралии с Новой Зеландией.»
«Легче и проще всего увидеть пингвинов можно в Аргентине в самой большой континентальной пингвиньей колонии Пунта-Томбо, в провинции Чубут, недалеко от города Пуэрто-Мадрин.»
Уроки русской литературы
Как Обломов, лежал на диване,
Но страдал, как Рахметов,
Телом став фиолетов.
Дед Морозов
Потому как Дед Морозов —
Православным дедом был:
Пост Рождественский не главный,
Но не мог покинуть пост
Воин веры благонравный —
Для него вопрос был прост.
Коль языческие боги
Хороводят там и тут,
Пост держать предельно строгий,
Веря: ангелы зачтут.
А в избе-то танцы-манцы,
Визг гармошки, пир горой…
Ах вы, думает, засранцы!
Шапку в руки и долой.
В поле месяц серебрится,
Нимб вкруг месяца дрожит —
Мелкий, искристый струится
Снег — деревья порошит.
Оживает детства сказка…
Всем знакомая до слёз.
Детский голос полон лаской:
— Вон он — Дедушка Мороз!
Окружили деда внуки —
Тянут всей гурьбой назад,
Так добры у детства руки,
Словно вводят в райский сад.
Раздарил зефир-конфетки,
Что на Рождество хранил,
Пригубил напитки крепки,
А… души не загубил!
В Новый год смешно быть строгим,
Саму малость — погреши —
Всем чутьём — дедо-морозьим —
Волк из гордого Санкт-Петербурга
С верой в дéвичью честь…
Мог бы кой-кого съесть,
Крысоловка (конспект правки комедии А. П. Чехова)
Антон Павлович брёл за кулисы.
Правки текста желали актрисы!
С пьесой «Чайка» как быть?
Слово лишь заменить…
И аншлаг обеспечен в год Крысы!
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Роль Заречной зубрит зло артистка,
Повторяя: — Я крыска! Я — крыска!
Треплев, с робкой рисовкой,
Щёлкает крысоловкой…
Не учтя травматических рисков.
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
(Действие третье, вероятно, принесено в жертву самоцензуре)
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЁРТОЕ
Дикий вопль… впрочем, драма как драма.
Да поможет нам рентгенограмма!
Крик затих. Доктор Дорн:
— Вот такой коленкор…
Срам… зажал крысоловкой! Где — мама?
Божье имя
И ведущие к Храму ступени…
Божье имя стучится в висок!
И… мычаньем уста раскрывает,
И — мучительно долго летит —
Отсвет нежности в зычности тает:
Слово — Мама! — дитятя вопит.
Как со святостью слов не расстаться,
Не забыть посвященья порог
В жизнь, что скрасит и путь святотатца —
Да бог знает…
В деви́чьей повадке шарм странности
Таинственна дéвичья честь.
Телесное счастье желанности —
Лишь взором сумеешь прочесть.
Предчувствуешь жест отстраняющий.
И зов, чуть испуганных, глаз —
Как будто слегка умоляющий:
Зоодепутаты (Новогодняя сказка)
И ведь как демократично — на ковровую дорожку
Пригласить лесную птичку и… помоечную кошку.
Чтобы правильная кнопка нажималась непременно,
К ней — мне вас учить неловко — прикрепить морковку, сено,
Хряк — что хочешь оприходит, гроздь бананов — обезьяна…
Осенний вечер — часиков так в шесть…
Поблёкнет, не успев похорошеть,
с бессмысленной улыбкою заря,
тем скрасив серость буден ноября.
На тощей роще остановит взор,
посмотрит нежно на неё в упор,
в пугливых отсветах живой ответ найдя.
Каждый день это плачь наготы безутешной
Шёпот ветра в присловии: аз многогрешный.
Жуть в его завываньи: увы мне, увы…
Встретишь взглядом невзгляд уходящего лета.
Опустивши глаза, постоишь на ветру.
Он обнимет тебя — но душа не согрета.
Леденящей невстречи слезу не сотру…
С карты памяти осень стирает все виды —
Так изба, очернённая вечным дождём,
Копит, как скопидом, тайно, роскошь обиды…
Трав подснежных хризолиты
Звёзды в лужицах мерцают,
Трав подснежных хризолиты
Тёплый воздух воскрешает.
Влажного дыханья ощупь
Моего лица коснулась…
Ветерок встревожил рощу,
Прошептав: весна вернулась.
Кристаллической решёткой
Снéга скованный кустарник,
Из сугроба глянул робко
И представился: я тальник.
Сквозь воздушность и ажурность
Глядя, вспомнишь неба хмурость,
Леса зимнего скульптурность,
Молодых ветвей сутулость.
И вдохнёшь, расправив плечи,
Воздух влажностью бодрящий —
Утоляешь жажду встречи.
Безоглядной. Настоящей.
Мультимудизм медийного пространства
(Малость запоздавший ответ к комментариям на стиш "Хокку-яма»)
( https://poezia.ru/works/147200
)
Мультимудизм медийного пространства
Сродни злу наркомании и пьянства.
Где власть имущий правду попирает —
Мультимудёж лжи скрепы обновляет.
На трупных цветниках и скверны скверах
Что стóит — мудозвон без мудоверов?!
P.S.
(ниже — каждое имя является гиперссылкой)
Святые новомученники российские, церковный календарь, 27 ноября:
Сщмчч. Дими́трия
Беневоленского,
Алекса́ндра
Быкова, Ви́ктора Ильинского, Алекси́я Нечаева, Михаила Белюстина, Михаила Некрасова, Фео́дора Баккалинского, Петра Титова, Алекси́я
Никологорского,
Се́ргия
Знаменского,
Николая Дунаева, Васи́лия Лихарева, Алекса́ндра
Покровского,
Николая
Виноградова,
Дими́трия Лебедева,
Порфи́рия
Колосовского,
Васи́лия
Никольского,
Гео́ргия
Извекова,
Васи́лия
Розанова,
Се́ргия
Спасского,
Алекса́ндра
Чекалова,
Се́ргия Руфицкого,
пресвитеров, Николая Богородского, диакона, прмч.
Ариста́рха (Заглодина-Кокорева),
иеромонаха, мчч. Гаврии́ла Безфамильного, Дими́трия Рудакова, мц. Анны Зерцаловой (1937);
сщмч.
Фео́дора Грудакова,
пресвитера (1940); сщмч. Се́ргия Константинова, пресвитера (1941).
Можно ли себе представить сколько было уничтожено не святых: верующих ли, неверующих…
Всё тише ужас зябнущей травы
Всё вдохновенней холод звёздной ночи.
В безветрие ложится круг листвы —
Прозрачен клён, заоблачно-заочен.
Кто устал хранить девство души
отвергать ложный опыт —
в бесшабашное детство спеши,
где юродства святые вольготы,
где касаний божественна суть,
и свои имена назначая
каждой твари, меня не забудь —
Хокку-яма
На каждый вигвам тень храма
Ложилась сном италийским.
С германским системным подходом
Марксистские сиськи-масиськи
Водили народ хороводом
Белить своих жертв обелиски.
Кимвалы бряцали во славу,
Пописькивали пиписьки
Фонтанов. Держал державу
В единстве эмир евразийский.
Мир жил затаив дыханье,
Внимал сапогов его скрипам.
Пушистых чекистов камланья —
Всяк камень глядел сердоликом.
В строках трёх — величья программа.
И каждый душою спокоен —
Здесь высится Хокку-яма.
Святые новомученники российские, церковный календарь, 27 ноября:
Сщмчч. Дими́трия
Беневоленского,
Алекса́ндра
Быкова, Ви́ктора Ильинского, Алекси́я Нечаева, Михаила Белюстина, Михаила Некрасова, Фео́дора Баккалинского, Петра Титова, Алекси́я
Никологорского,
Се́ргия
Знаменского,
Николая Дунаева, Васи́лия Лихарева, Алекса́ндра
Покровского,
Николая
Виноградова,
Дими́трия Лебедева,
Порфи́рия
Колосовского,
Васи́лия
Никольского,
Гео́ргия
Извекова,
Васи́лия
Розанова,
Се́ргия
Спасского,
Алекса́ндра
Чекалова,
Се́ргия Руфицкого,
пресвитеров, Николая Богородского, диакона, прмч.
Ариста́рха (Заглодина-Кокорева),
иеромонаха, мчч. Гаврии́ла Безфамильного, Дими́трия Рудакова, мц. Анны Зерцаловой (1937);
сщмч.
Фео́дора Грудакова,
пресвитера (1940); сщмч. Се́ргия Константинова, пресвитера (1941).
Можно ли себе представить сколько было уничтожено не святых: верующих ли, неверующих…
плевелы
Даже умер, философ иной размышляет.
Почему-то ни в чём себя не проявляет —
Где так Он затаился, что всем невдомёк?!
Надоело Ему величаться, стращать,
Захотелось, всё высказав, вслух помолчать?
Раскололась его многошумная свита.
В храмах прячется — тишь-лепота… шито-крыто…
меломаны
— Мань, прикинь: какого хрена…
днём — играть ноктюрн Шо-пе-на?!
— Вань, вынь жвачку изо рта —
будем слушать… Мо-цар-та!
И снова сети струн тревожат плен теченья…
к беспамятству его приникший чутко слух,
свершающий сейчас хищенье откровений, —
трепещущая снасть, в которой бьётся звук.
Безмолвно, не дыша, спешат сюда мгновенья,
чтоб обрести свой глас, и растворив уста —
из щедрых чутких рук приняв дар воскресенья —
разрушить кокон букв. Свободными восстав.
И звуков звездопад в небытие не канет:
здесь сердца перестук находит строй и лад.
Пусть нежной белизны сияньем сердце ранит
разбуженная даль — цветущий вешний сад.
Никто
Дождь застучался в окно...
— Зачем тебе я?!
круги (на тему Басё)
г г у
л у г
о ш и
х к
ш и т
и и
й п ш
р и
п ы н
р г ы
у н
д у
о в
к ш
е
й
в
с
п
л
е
с
к
#############################################
蛙飛びこむ
水の音
Кавадзу тобикому
(пер. Н.И.Конрада)
лягух
л л е
у у
ж н н
е а е
б
о м а
д о
н л п
о о р
й д е
а д
м я е
шелест
п с
р о у
о с м
г т р
р о а
е р ч
т о н
о ж о
й н с
о т
т ь
р о
о т л
п п е
ы о с
л а
з
Рыцарский роман
Рыцарь, в пылкости безумной, Всех плодов любви алкал — Девы юной бюст чугунный На главу его упал. Но, водвинув в подсознанье Дивных форм и линий власть, Путь разумного стяжанья Заслонила чары сласть. Сколь ему любезен мрамор, Столь страшит живая плоть! Взор прельстит в доспехах дама, Снимет и… мертва любовь! Пред иконою Мадонны Чувств сокровища сложил, Ей — главой осеребрённой До преклонных лет служил. И в груди одушевлённой Сердца колокол-ведун, Светозарно раскалённый, Óжил розой — вечно юн.
Преемник (импровизация на тему)
(К.И.Чуковский «Крокодил»)
Крокодил Крокодилович
И Владимир Владимирович —
Земляки, по сути.
К Петру Алексеевичу-с
Аж африканские гости заглядывали-с
Из "Окна в Европу" болотной мути-с!..
Прибалт, какой-нить...
Здрастис Пожалтис,
Сдержанно возвеселится:
— Говорит — Ква-ква! —
Говорит — Ква-ква! —
Северная столица!
В.В. и К.К.
В неустаканившихся ещё
Событиях новостной ленты...
— Ху... из них Мистер Пу?
— Who... is Mister Tin?!
Перешёптывались кореш-спонденты.
Из-за зазеркаленности отчества-имени
В головах мысль гоголем-моголем
Взбалтывалась, до стадии лёгкой жути.
Однозначно к обоим
Братва прикалывалась:
— Гутэн-путэн!
Вообще-то, перестали их различать.
И, дабы как-то хоть избежать
Негативного прецедента,
Выпал жребий В.В. —
Пожизненно перепредназначаться
На роль презентативнейшего сверх-претендента.
А Крокодил Крокодилович
У телевизора, за самоваром и чаем,
Типа, учится как президентствовать...
Ждём-с... Вот ужо не заскучаем!
А...
Всё дело в выборе,
Того, кто выборы
Осуществляет,
Кто ладит, покуда,
С двуглавым орлом —
В тине полёживая, смекает...
Двуглавый...
Похоже, на всё забил,
В летописи про него написано: "шизый"?
Шизый-то шизый,
Д-да не дебил —
Крылья расправит... и встал на лыжи!..
И будет,
Как в сказке, народной, благой,
Житуха меняется одномоментно —
Лось Лосёвич, к примеру,
Предпредназначен старушкой-судьбой —
Садово-парковое зодчество
живой листвы оттенков штудии
заставят взор остановиться.
Садово-парковое зодчество,
а проще говоря, усадьба,
хранит блаженность одиночества,
с которой связь… не разорвать бы.
В глазницах окон небо томное.
Одно мерцает понемножку —
телеэкраном освещённое,
окно в привратничью сторожку.
Порхнёт машина птицей вольною
в обход старинного уклада —
длит сольно ноту недовольную,
слегка вибрируя, ограда.
Усадьба прячется за кущами
сирени древоствольной, тщится,
отгородившись от грядущего,
в давно минувшем раствориться.
Что помнят статуи, внедрённые
в ландшафт запущенного парка,
глазами-бельмами бессонными
какого ждут с небес подарка?
Чарует, самой малой малостью,
закат — покажется, примнится,
что оживил оккультной шалостью
Призекáлье
мягкое касание к бледности лица —
словно снега таянье — сладость леденца…
Это детство — где оно — ну — ищи-свищи —
церковь побелевшую — отсветы свечи —
ровное дыхание — тополь в полусне…
Лунный луч молчания в ситцевом окне.
о Моне и Мане
Та — Мóне,
Та — Мáне…
(P.S.)
Значение и происхождение имени Моня.
Это имя - краткая форма имени Шимон - "слышит Бога".
Маня - краткое от Манефа -
Русское (восточнославянское) имя, женская форма библейского мужского
имени Матвей/Матфей в значении - "дар Бога (Яхве); Богом данная".
Гость | 23.09.17 - 16:13
Y mena bila nyanka kak babushka.ona bila chlenom nashey semyu.
Стайные тайны
Ясно даже лохý
Кем его нареку —
Из истории танца
кто и с кем танцевал,
и откуда фингал,
пальцем в небо
(Мацуо Басё)
Холодный … ломкий
сон осенней полночи —
луна над кровлей.
цветик
О его названьи только лишь гадаю,
ткнувши пальцем в небо, промолчу — не знаю.
И, уже из дому, шлю привета строчку
сероголубому этому цветочку.
В память безымянных встречных-поперечных,
Боди-арт
то,
что
смущает,
прикрóю газетою,
пусть полежит, как бы, полуодетою,
óкна раскрóю
дыханию улицы —
тело с фактурною кожицей курицы
лентой
опутаю
ультрамариновой,
грудь обовью
кожурой мандариновой —
в целом,
задумка предельно конкретная —
я
ей
скажу:
«Вы
т
а
к
а
я
Когда сбываются мечты
Стёкла помыла, дом прибрала,
Все переделав дела, помогла
Бабке-соседке вскопать огород —
Есть ещё: добрый, сердечный народ.
Бабка, на радости, ей пожелала —
Чтобы мечта её явью предстала!
То ли кудесницей бабка была,
То ли Господь зрит на наши дела…
Птицы запели и воздух застыл,
Сказки живой преисполненный сил.
В красной рубахе на белом коне
Принц приближался…
А девка — в говне:
Для огорода таскает навоз.
Сбылись мечтанья…
Обидно до слёз!
Дух плодородия всадник вдохнул —
Аж поперхнулся. Коня повернул.
Спешился. Конь благородно заржал.
Мысли хозяина не возражал,
И обратил взор-задумчив на луг,
Гордый уж тем, что надёжный он друг.
Принц пред девицей картинно предстал,
С низким поклоном ей что-то сказал…
Вилы у девушки принял из рук.
Прогнозный романс
Ночи попрежнему будут морозными
(минус двенадцать, пятнадцать по области),
шквалистый ветер в течение дня
вечером стихнет…
Циклоны тесня,
антициклон надвигается с юга —
то ледяной дождь, то снежная вьюга.
Не расставайтесь с зонтом, шлемом, паспортом,
пользуйтесь только общественным транспортом.
Не выходите беспечно из дома:
небезопасно ходить по знакомым.
С незакреплённым рекламным щитом
Скупой кукушке
* Гравюра:
Кацусика Хокусай. Кукушка и азалия
Почва
Живой?
Или пустынею бесплодной?
Лишь по названию — землёй —
Для жизни вовсе не пригодной.
Эй!
Кто там тленья убежит?! —
От сути почвы кто отмажет?
Каким аршином путь укажет?
И, ставши в позу,
Гордо скажет —
Хрен знает что…
Рука дрожит,
Перо с бумагою не свяжет,
Пожмёшь плечами — жизнь покажет…
Душа душе — О свяь времён! —
Отвесит… бьёт… пошлёт…
Поклон…
Ну, а сказать точнее —
Вмáжет!
Промямлишь ей в ответ:
— Пардон!
Я не имел в виду Вас даже!
Прóриси
Замедлены шаги и зачарован взгляд,
Сквозь прориси ветвей воздушно зеленея,
Озимые поля весны возврат сулят.
Грусть обнимает нас со светлою надеждой,
Груз прожитых годов дыхание глуби́т.
Позволь себе, друг мой, быть трепетной и нежной,
Пока ещё зима виски не холодит.
Природы календарь. Заветная страничка,
Где синева небес во все глаза глядит.
Кузнечиком вдали стрекочет электричка —
В лагуне ладоней
Корáлловою рыбкой
В лагýне потаённой:
В ладонях сослонённых —
Что тонущий обмы́лок
Приудержáть… не в силах.
И рóзов, и ухмы́лист,
Он затаился в иле
Прирéчного колодца,
Хрусткий снег оледенелый
оледенелый,
посеревший,
почернелый:
грёза зимняя сбылась —
обретает солнце власть!
Днём весна.
Но,
ночью
стужа
сном оковывает лужи,
норовя
хоть часть украсть —
затянуть часы-минуты
в тягомоты зимней путы,
в закоулках
В чешуйках сосен
Колючий вечер — в нежном свете
иголок зимний лес скрывает.
Не я — пушистая дорожка —
с большим трудом припоминает
дорогу к дому. Эта стёжка
в который раз, шутя, спасает.
Манят лесные закоулки
и, заманив, не отпускают.
Лишь след хранит маршрут прогулки,
диалóжек
Полуотравлен днём пустым
полураздавлен.
Но, словом сóвестным, простым
на путь наставлен:
найдёшь его и обретёшь
скупые силы,
чтоб различить свою же ложь,
в усмешке стылой.
Что новым словом назовёшь —
то отзовётся.
Окно раскроешь — и вдохнёшь!
мать-тюрьма (три стихотворения)
• Кресты
• Одуванчики
• Изморозь
Как хотел я тот сон уберечь — пробуждение было мне пыткой —
в нём туман поднимался до плеч, месяц таял печальной улыбкой,
мы с тобой тихо шли, обнявши́сь, что-то нежное роща шептала…
И — от счастья — мы так напили́сь, что и этого было нам мало.
Завернули мы, на огонёк, к бабе-Нюре, реально по дури.
«Нет, — сказала, — ни капли, сынок…» Ну, и врезал ей — нежно,
в натуре.
А наутро — менты: «Это ты, старушонку на небо отправил?
Так тебе, ангел, светят Кресты». Этот случай братву позабавил.
Жизнь вдыхаю, как смрадный дурман, лишь под утро душа затихает,
и тогда наплывает туман — нас с любимою соединяет.
Как хотел я тот сон уберечь. Память-сука во сне завывала!
Да игра разве стоила свеч… мать-тюрьма всё тесней обнимала.
Одуванчики шапок —
ведут…
Весь подросток — в отцовской ухватке
(ненароком, припомнится тут —
как тонул головой в его шапке).
Эта шапка — давно по тебе!
(На чужом, полумёртвом просторе —
зубы скаля угрюмой судьбе —
жить в судебном осадке — без воли…)
Но — за зоной — в глухой тишине,
презирая злой оклик двустволки,
морды флейтами тянут к луне —
музицируют! — вольные волки.
Эти звуки… порой достают!
Сквозь оконные щели барака.
И заточки — легко! — достают
пацаны, что на всё наплюют,
режут вены… кромешного мрака.
жизнь — сон больной,
где всё не любо:
жестокосердия слова
учу, закусывая губы.
Седая изморозь висков,
увы, ума не прибавляет.
И каждый выдох,
каждый вдох
Улетающий сад (три́псих)
Президентские будни
Президент огородной республики
За морковь получал евротугрики
От соседней державы,
А ещё, на халяву,
Подвозились: то дырки, то бублики…
II
Президент овощного хранилища
Обладал гипнотической силищей —
Кто к нему ни войдёт,
Поглядишь: корнеплод!
И в стране овощей… изобилище!
III
Президент неких штатов одной из Америк
Доводил конгрессменов до бурных истерик —
Затыкая им рты,
Он кидал в них торты,
Или с помощью пицц и… российских сарделек!
IV
Президент мёртвых душ Павел Чичиков
Стать решил кукловодом политиков,
Просчитав мини-риски,
Составлял чудо-списки:
Душ участников съездов и митингов.
V
Президентолюбивая дама
Не таилась от мужа, а прямо
Заявляла ему:
И сама не пойму —
Превентивное лечение
Обретая известность
За отменную честность:
— Как так? Вы ещё живы, красули!
Доктор Дохл из штата Миссури
Первым делом справлялся о стуле,
Лишь потом о столе,
Зная толк в ремесле,
Сам следил, чтоб винты подвернули!
Доктор Дохл! К лицу ли? Врачу ли?
С надувательской клизмой халтурить!
За один-два момента
Вдруг — поднять пациента!
Реноме ты моя, реноме…
Реноме! —
О закрой свои бледные ноги —
Позитив —
Жизнь венчает в итоге:
Нам тишины невéдом путь
«Сестрёнка»
Курортный романс
Великопостный рацион
Того глагол — глад века утолит!
Но мы росли в эпоху одичания…
Блажен, кто лишних слов не говорит.
Жила-была прелестная котлета.
Она жила необъяснимо долго —
Так долго, что затухла и обволгла…
Прельщавшая пропорциями, цветом,
Трёх фаршей был букет — котлета эта —
Вдохнёшь лишь аромат, душа смеётся,
Так, будто нос щекочет лучик солнца,
Как будто — алконост — влетев в страницу,
Водой словес сумел опохмелиться,
Как будто подгулявшие еноты,
В подпев ему, попасть сумели в ноты…
Как, то могло, печальное, случиться?
Казалось, за котлету будут биться —
В скрещеньях рук и ног, ножей и вилок —
Но, ничего-то с ней не приключилось.
Вздыхали люди: и скажи на милость…
Да нам такая снедь и в снах не снилась!
Но пастыри умильно отвечали:
Не предавайтесь суетной печали —
Враг человеческий внёс тайной злобы лепту:
Сготовив по заморскому рецепту,
Чтобы в Великий пост люд православный
Гурманничал с бесстыдностью тщеславной,
Чтоб брат на брата шёл из-за котлеты,
Поправ отцов и матерей заветы,
И в Киев град вошёл — вкушать галушек —
Забыв всерусский дух московских сушек!
И без котлеты киевской прекрасен
Наш рацион, хотя, подчас, опасен.
Премудрым будь — братья́м раздав полцарства —
Не взращивай себе рога коварства,
Прогорклых местных истин чтя халяву,
Не променяй сыр божий — на отраву
Льсти — перечти: «Ворону и лисицу»,
Дабы обманкой жизни не прельститься!
P.S.
Сей стиш аз, многогрешный, воспарнасил,
Превыспренностью слог оприбамбасил,
Зуд творческий, скрутив меня, колбасил,
В анналы словоблудия впегасил —
С пост-христианской псевдо-вселюбовью
Предался мелкотемья суесловью.
Чтó променял на колкостей невнятность?
Бесчувственной молитвы теплохладность…
Проверь! — различна степень придыханья
Любви молитвы, творчества камланья,
Но, праведности раж уравновешен —
Животвореньем… тех, кто не безгрешен.
Сыновство… не сводимое в программу,
Прощание с Мерой
Родным стал сердцу
Заволжский край.
Природа шепчет:
— Не улетай!
Не ошибается мать земля,
Поэт — подобие журавля:
Летит — куда зовёт слов тепло,
И упирается… лбом в стекло.
Но если крылья тебе даны,
Заправить ежели их в штаны,
Походишь месяц так и другой…
Как хвост волочатся за тобой!
Товарищ осень! Товарищ гриб!
Так крыльев наших размах велик,
Что если ими страну обнять —
Вздохнёшь и скажешь:
— Йог —
Твоя мать!
От слёз сел голос?
Да нет проблем —
Шлёшь эсэмэски всем:
Ольхá
Попутчики
Как сказать-то… сейчас прикину —
Словно сделали всё, что могли,
Чтобы выстоять — в холод земли.
Прислонившись к лесов исполину,
Параллельность путей не отрину,
Ощутив сапогов резину —
Оболочкою корневой,
Мéченый
По их медлительным слезам
Скользит мой взор без интереса.
Неужто снова ремесло
Слезоточивой непогоды
Во мне приверженца нашло,
Как бы нелепой некой моды.
Поставит на лицо печать
Печаль, разлитая в природе,
И долго будет привечать,
Весь день над рекою летали стрекозы
Здесь каждый всплеск рыбы знак таинства жизни
А пиршество красок сопутствует тризне
Закатного солнца печальная ощупь
Земли что становится шире и площе
Деревья сливаются в контур один
В нём нет ни берёз ни ольхи ни осин
Коленною чашечкой холм загасил
Начало дождей
Осенние охры творят красоту.
Сбирая листвы золотые монеты,
Тропа прикрывает корней наготу.
Вздохнуть бы поглубже: — О, Боже…
Но, где там!
Ушло дерзновенье, что греет мечту.
Тщедушное солнце холодного света,
Смирясь, привечает дождей маяту.
Лес высылает подлески в поля
Лес высылает подлески в поля…
Только лишь самая малость —
Буйным бурьяном сокрыта — земля
У деревенек осталась.
Полупрозрачную зыбкую тень
Кинет печальница осень
На, зарастающих мхом деревень,
Прóзелень, прóжелть и прóсинь.
Шорохи смолкли, стоит тишина —
И в бессловесности леса доносит
Всепонимание: мир безвопросен —
Всех обнимая, и всё же, одна.
Введение в зоофелицетологию
Зверомýдрому Фоксéнтию, тишайшему властолюбцу,
мышелюбу и вдохновителю…
Котá лепотá это… fe-li-ci-tá —
почти недоступное счастье.
Взгляните на áбрис котóва хвоста —
спасает ли мир чья-нибудь красотá
вот в этой пленительной части?!
И тварь — нам являет гармонии суть.
А ушки, а лапки, пушистая грудь,
усы, наконец, — всё прекрасно,
как Чехов велел… человек не сумел,
что кот воплощает всечáсно!
В России жизнь пасмурна — скажем, душá,
коль вытряхнешь пыль всю — несчастна,
замýрзана, скована, нехорошá —
в изгибах, подчас, несуразна.
Но, гладишь и гладишь кота, не спешá,
искрится сквозь шёрстку кота добротá…
утюг прошипит: жизнь прекрасна.
И их, италийская, феличитá
журчит и мурлычет в гортани кота,
хотя, от природы — горлáста!
пока не собрáлись мысли
хрустальный гроб восторженного света
разомкнутая памяти рука
лоскýтное младенческое лето
беззубого причудства чепуха
широкоскулый выклик паровоза
кукýшачий двоящийся ответ
белиберды раскрывшаяся роза
а это я — вполне физкýльт-привéт
замечено уже неоднократно
а впрочем, было б что тут замечать
родимые родительские пятна
«хав ду ю дý» — я вас не узнавать
моя земля — планета-одуванчик
семья моя — безумные врачи
я всё ещё вполне приличный мальчик
…ты и себя не знаешь… помолчи
Любовный поединок
Обня́л, раздел…
И всё — глазами,
Игриво шевеля усами.
А ей заглазных игр не надо —
Она его убила —
Взглядом.
вьюжный улей
У тебя ль пустотемью учиться:
Врал всю ночь напролёт — не вчера ль,
Одиночества певчею птицей
Привороженный, вьюжный февраль.
Стихоплётства преступный подельник —
Нашептал, нашаманил — шорх крыл:
Растревожил словес спавших пчельник,
И — в безумие — улей раскрыл.
Жалят вихрей словесные льдинки —
Нет и темы такой: жаль-не жаль —
Кто не сгибнет в шальном поединке…
Закаляй бессловесности сталь.
Где зимы волкомордые орды
Умножают безволье страны —
Непокорной словесностью гордой —
Бессловесные овцы нужны.
Вьюга воет, и снежное стадо,
Равнодушно спеша, мельтешит,
Лишь кивают бараны: так надо…
Пусть позёмка сметает межи.
С чувством гордости
Популярный…
Фрагмент мужчины —
На заборах рисуют… дети —
Сверхдержавный и неотразимый:
Монументом предстал — в ракете!
P.S.
Знамо что, показали врагам!
Сам… предмет сей прикрой — как Адам,
Поелику конфуз приключится,
Коль срамными частями кичиться.
Всей страной не полезно интимиться:
«Да — поднимется!» «Ох, не подымется…»
Прости!
«О мрачный и оглохлый смертный!»
(Г.Р.Державин)
Прости моё окаянство:
Жеманных слов расфасон —
Лжи колдовское упрямство
С молитвою в унисон.
Что обречённость лишь вижу,
В икону ткнувшись лицом,
И с нежностью ненавижу
Российских изб полусон.
За отстранённость, нездешность,
За то что — вижу в гробу —
Равно: и грех, и безгрешность…
За словоблудья пургу.
За то что — встречи объятье
Воспринял тупо, как смог.
Прости меня за изъятье
Пароля веры — «Мой Бог!».
Безбожный переулок
Врать не пытайся.
Жизни жмурки —
Неуловимая игра…
На мандариновом ошкурке —
Скользну в объятия двора.
Пусть чёрный ход меня упрячет
В глухого дома глубину:
Прильнув к стене, безмолвно плачу…
О чём — и думать не дерзну.
А дом молчит — и про Победу
У гордой пошлости в плену,
И как сосед сдавал соседа,
Порожней тарой, Пахану.
И как кричал в подъезде гулком,
Никем не слышим, нежилец
И комментатор в модной куртке
Изрёк: воистину, типтец…
Застывший полным полудурком,
Шпаргалки памяти сомну
И подниму фрагмент окурка,
Что помнит песни про Войну.
Пора менять маршрут прогулки,
Взвалить на музыку слова…
В былом — в Безбожном переулке —
Моя кончается Москва.
возмужание моллюска
В утреннем перламутре за-за-жуж-жа-ли пчёлки,
в неба и моря створки втиснулся горизонт —
доброго дня моллюска — будем пасти на пляже,
в этой полоске узкой даже есть рыбий зонт!
Мы робинзоны утра, рыцари знойной веры,
вечера тамплиеры, звёздные рыбари и...
ох, тяжела нагрузка — подстерегут химеры —
мимо проходим смело... ты на меня смотри!
талая музыка
…весело летится —
все ли долетели —
лепет, лужиц лица,
солнечные трели…
утренник искрится,
день цвета меняет,
инистым монисто
верба щеголяет…
музыкой оттаяв,
в булький блямс капели
талый лёд врифмляет
разлюли метели…
всё ли перепели,
смыли-растопили —
здесь недоглядели:
лёд реки забыли…
июльская лень
Как розою пленённый шмель,
дремал июль в объятьях лени,
губ тающая карамель
страшилась резких шевелений,
не то вздохнул, не то зевнул,
врастая дланями в колени,
и широко их развернул,
высвобождая пыл волений,
и тыльной стороною рук
вбирая лени очертанья,
всё ждал — когда желанья звук
ответит на его касанья,
как к богу руки протянул —
там в лунном свете зрели груди,
и обхватив из двух одну,
поймав ответную волну…
уснул… шепнув: кина не будет.
Уныло выплыл серый день
с тупой гримасой назиданья…
да: разошлись июль и лень,
с грозой пришло похолоданье.
думские страсти
В Пост Великий — бой дан был скабрезности —
в Думе — теме коварной п…(промежности):
м…(междуножье) и груди —
журнализма орудья.
Депутат — клон партийной безгрешности.
Февраль
Февраль.
Красы зимы оплакать…
Слинять — в младенческие сны.
Штанишки белые обкакать.
Вбежать вприпрыжку в свет весны!
В толпе найти букет фиалок.
Застыть в испуге у дверей.
Увидеть вдруг… что наг и жалок.
Глядеть на всех — как на зверей!
В густой ночи искать чернику.
Подслушать птичьи голоса.
Облечься в чёрную тунику.
Залить чернилами глаза!
— Скажи-ка, дядя, ведь недаром…
На ветках столько снегирей!
Народ спешащий пышет паром,
Весь-город стал — сто крат! — белей.
Авоськи тралом вдоль базара
Пройдусь — и на сердце светлей…
О, Пастернак! Вдохни без-да-рок:
Уютный пар минутных щей!
Прощенья тень взметнётся балом —
Круженье снежное быстрей.
В оконном сне — Весна с бокалом.
Метель поёт злей —
Ве-се-лей!
три буквы
Три буквы измени… «Васёк» — «Басё».
Японский бог! Такое: «Наше всё!».
***
— День сер, сэр! 😎
***
❤️ ...херц с перцем... ❤️
***
Не-совершенно-летний,
а
абсо-лютно-зимний. ✳️
***
🚀🚀
— Земля́не!
Мля...
🐸🐵🐸🐵🐸
***
👁👀👁
Интрига, Амиго,
Не фига в кармане —
Роман (в смысле книга) —
Ой... тонущий в ванне!
О Й ! 💦📘💦 О Й !
***
Исправ👧🏻люсь!
Листает осень черновик опавших листьев
Листает
осень
черновик
опавших
листьев.
Последний всплеск
изодранных знамён.
В Египет,
или дальше,
бегство птичье…
Вселенского
покоя
приграничье.
Где
сердцу
соразмерен
…о к о ё м…
Пожух на подоконнике букет
Пожух на подоконнике букет —
Всю воду за ночь вылакало лето.
Хоть ты умри — ни в чём ответа нет.
И эхо спит, и листьям не до смеха.
Во сне не вспомнишь первопутка снег —
Готовь, мол, сани — что за кредо бреда…
На все семь бед, всего один ответ —
Угрюмая жара, в меха одета.
Как поглядеть… Картиночка мила,
Уютный уголочек опперретты,
На лопухах бананов кожура,
Возможно, есть народные приметы.
Без ветерка колышется ботва
Картофеля — жуки из Колорадо
Дошли до Волги.
Новая глава:
Оранжево-ремонтная бригада.
Застывший поезд — длинный силуэт
Длиною от восхода до рассвета.
Пустое небо, ничего в нём нет…
— Так точно!
Ни ответа, ни привета!
лес шумит
Не плачет,
не смеётся…
лес —
шумит —
укроет хвоей
от дождя
и солнца.
Листвы
ладони
в шум соединит,
дотянется до
каждого оконца.
За горизонтами
листвы страниц,
некнижного
неведомого
смысла,
обыденное
с
вечностью
роднит:
с тем множеством,
где сходятся
все
ч
и
с
л
а
…
здесь антенна
Здесь антенна, там луна —
на стене кирпичной
дóма
т
е
н
ь,
крестом
вознесена;
из открытого окна
мне видна
вершина
клёна,
полоумная ворона,
чтó
давно бы
спать должна;
стон трамвайного вагона…
приглушает
тишина
.
Поздравительный тяф!
Страны
хозяин
не облаян?!
(У новогодних грёз в плену
На Год Собаки намекну.).
Воистину,
шанс уникален —
куда тут денешься…
Лизну!
Великий бард мечтал:
зарою
я
в землю косточку…
Хвалю!
И я,
бывалоча,
кость — скрóю,
но,
никому
не отдаю!
На сене лягу и рычу,
и никого не подпущу!
Я сторож брату своему…
Собака друг
даже тому,
кто…
ест конфеты —
да…
«Му-му»!
В глаза гляжу ему и вою,
не понимая почему.
ноль с нимбом
зе-
мля
кре-
мля
колокола архитектурного ансамбля
дни президентства в годы для
за веком век идёт
грунт шевеля
прости земля
у вечности
гарантство
но нам дороже нимб нуля
— Просвет есть всегда! — размышляли скелеты.
(В их склепе, действительно, были просветы.)
💀💀💀💀💀💀💀💀💀💀☢️💀💀💀💀💀💀💀💀💀💀
Уходящее
…И ветер порушит картонные домики…
Метель, и не видно ни зги…
Какие законы???
Какой экономики…
Примите пурген от пурги!!!
…Да, музыкой юности жизнь не закончится.
Все танцы любви позади.
…Торжественность позы отметить мне хочется:
На фраке сияет звезда одиночества —
Наш век замедляет шаги.
зелень лета
Зелень лета… лес — царственным августом —
золотинки листвы изнутри
крон, пребудет спокойным и радостным,
преисполненным тихой хвалы.
Клеверá… розоватое, греется
поле после обильных дождей —
никогда, ни за что, не извериться
в благодати и силе твоей.
Тéней лёгких слепое скольжение —
поцелуем седых облаков —
мимолётное благоволение…
и в юдóли житейских оков…
Сердец листвы сезонное горенье
Сердец листвы сезонное горенье,
Роз и ветров танцующий волчок…
Дар умиленья спрячь под язычок,
Одышливая муза песнопений;
Избыл щедроты бездны вдохновенья
Беснующейся осени смычок.
Синичий щебеток, чеканящий мгновенья —
Тень-потетень: чёт-нечет, нечет-чёт…
Вневременных утрат перерасчёт,
Безжалостный, без тени сожаленья;
Река времён и подо льдом течёт,
Благоволя идущим вспять теченья.
Компиляции
И на обломках самовластья
Умом Россию не понять.
Звезда пленительного счастья,
Позвольте просто вам сказать:
Пока сердца для чести живы,
И сердцу стало так тепло…
Души — прекрасные порывы:
Мысль изречённая есть ложь.
Пожухших мокрых трав тяжёлое склоненье
Пожухших мокрых трав тяжёлое склоненье…
К высоким нотам — ветра песнопенья —
Ключи высокой боли не ищи,
И, уходя в свободное паренье,
К тропе незримой медленней спеши —
На колосок иззябший подыши,
Да будет он сообщник вдохновенья.
В тенетах трав, исполнившись сомненья,
Не умилившись само-умаленью,
Подменные приметы различи,
Что увели с тропы благодаренья,
Осинкой покрасневшей трепещи,
Превозмогая пасмурность души,
Вновь обретая неба снисхожденье.
Три тётки с селёдкой
Три тётки с селёдкой
вели разговор…
Три
тётки
селёдке
несли всякий вздор.
Легко!
Признавались
селёдке в любви.
Восторженных охов
сдержать не могли.
Гордилась селёдка — трёхтёточный друг,
украсил красотку: слезящийся лук.
И водка к селёдке — вась-вась — подошла:
весёлая встреча пошла на ура.
Кто любит селёдку, люби:
вновь и вновь.
О, да:
б е с к о н е ч н а я
т е м а —
л ю б о в ь !
P.S. В оформлении использована композиция Ильи Смирнова: «Жизнь после жизни / Малые формы».
Лисица и пицца
Лисице бог послал кусок изрядный пиццы.
Кружится радостно лисица, веселится:
— Всещедрый бог меня так возлюбил,
Что пищею небесною снабдил
Для возрастания души — не тела…
Ворона, всё искательней, глядела:
— Нужны ли пицце крылья для полёта?
Взгляни на утюги Аэрофлота —
Есть крылья и летит кусок металла…
Сколь многим в жизни крыльев не хватало! —
Вещунья речь вела с высокой ели. —
На небе, как всегда, недоглядели:
Когда бы к пицце крылья приложить,
Хотя б мои… готова удружить!
— Ну что ж, сестрица, окрыли мне эту пиццу. —
С надеждою промолвила лисица.
Ворона к ней степенно подошла,
Благочестиво пиццу в клюв взяла,
Взмахнула крыльями и — пицца полетела!
Лисица, от восторга млея, пела —
Когда перед тобою идеал,
Какая разница — кто ему крылья дал.
Улётна благодать трапéзы божьей…
Так, скромно, эту басню подытожим.
зона комфорта
Плюй в очи — но, это не Сочи!
Не Сочи побратимом — Воркута —
воркующая близость оборзéла…
Ах, ресторан! Ох, суперкрасота!
И жажда: наивысшего предела!
— Маэстро, сбацайте… из Моцарта —
попсýха плеши брешь проела,
и блекотá скота в воротах рта…
— Какого, блин, тебе эклера!?!
Леший камень
«Леший камень» у края болота.
Как замшелость «к лицу» валуну!
На заре, влажность рóсного пота…
прикоснуться рукой не дерзну.
Не сорву рядом с ним голубики —
неприметно, приветно кивну.
Обнимающий нас, лес великий!
Здесь, возьму лишь одно… тишину.
президентская косметика
Он самый
лучший в мире
претендент!
Началась президентская гонка…
Чебурашка всё вычислил тонко:
Победит, непременно,
Крокодил наш — мой Гена —
Как косметика, Гене — «зелёнка»!
Осенний сон: во всём акцент минорный
Осенний сон.
Во всём акцент минорный.
О, сколько музыки! И нежности живой.
Укрыл асфальт аллеи —
рукотворный
парк —
опушённой инеем листвой.
Деревья в париках — столетий лики,
коль посмотреть на них со стороны
усадьбы, в окнах стёкла — сердолики…
И каменное сердце — видит сны.
Вечерняя дымка в лугах заночует
Вечерняя дымка в лугах заночует.
Костры рыбаков отражает река.
Какая-то рыба на дне озорует:
ей нравится очень, что донка звонка.
Пасутся на привязи синие кони,
друг другу кивают и ласково ржут.
Горячесть картошки на тёплой ладони.
Волшебный покой. Мимолётный уют.
Фей Котофей
Апрель… в чулках ажурных, фея
гнала по крышам Котофея:
от песенок его амурных
ей становилось — просто дурно!
Указом вздорным Ко-то-фей
был сопричислен к лику фей,
и почитал себя достойным
петь ей "баллады непристойны".
Народ, глядевший снизу вверх,
вопил:
— Жги, фея-фейерверк!
Одёрнув юбку,
сверху вниз
(сказав себе: — Остепенись!)
взглянула гордо.
— Кис-кис-кис! —
произнесла так величаво,
что весь народ ответил:
— Мяу!
Она шепнула тихо:
— Брысь!
И слово странное: — Кабысь!
И замерла.
(Имела право).
Все по квартирам разбрелись —
жуй, торжествующая жизнь,
да преумножится халява!
Ждут фею новые забавы —
тут… ко-ри-феи завелись!
(Как ни крутись, как ни вертись,
как ни руби драконьи главы…)…
С повесткой дня разобрались.
Короне царствующей слава!
Мелания Трамп — жена есаула!
https://lenta.ru/news/2017/04/11/esaul_esaul/
Петербургские казаки задумали
разжаловать есаула Трампа
(lenta.ru 15:04, 11 апреля 2017)
Ой Нева, река казачья,
с моря ль, злую весть надуло —
всё казачество судачит:
Трамп не будет есаулом.
Дóнальд Трамп — казак почётный,
что России полюбился —
с злой кикиморой болотной,
хилой Хи́ллари, сравнился.
Дочь Ивáнка очи прячет.
Жи́нка грýдями всплеснула:
— Как же так… Что это значит?
Ты не будешь есаулом?!
Плюнь на цацки президентства —
честь казацкая дороже!
С есаулом спать блаженства —
хоть кого — лишать не гоже.
Пой, Нева, река казачья…
Когда заржёт Пегас
Когда заржёт Пегас —
поэт его услышит!
Поймёт, что в бой —
сей час —
зовёт
его.
Опишет:
Победный шёлк знамён,
увенчанных
орлами.
Орлов былых времён:
икона с орденами!
А…
он
совсем не то
имел в виду, Пегаска —
вошёл, как конь в пальто.
С простой смешною сказкой.
http://s.fishki.net/upload/users/2017/02/22/449657/9c93d06786c10f4db0357f30672d25e3.jpg
добрая ночь
…пустой трамвай не въедет в рай…
Пока звезда упадёт,
желание загадай —
она его принесёт
за горизонтовый край.
Но ты, мгновенье назад,
не выбрал — что загадать…
и вот… сгорела зазря —
мечту тебе не даря.
Пока звезда упадёт,
желание загадай —
успела — слышишь: идёт
ночной последний трамвай.
У ночи много ли звёзд —
двоим хватило одной,
чтоб, несмотря на мороз,
в тепле добраться домой.
И рада ночь января —
звезду роняла не зря:
пока звезда упадёт,
трамваи ангел ведёт.
херня́та
«КГБ» и «ЧК». «Инь» и «Янь». «ХерЪ» и «Ха».
Бедовые хернята — что с буквой «ХерЪ» игрались —
над ней, старорежимной, буквально: из-мы-ва-лись,
прогнать из алфавита не дрогнула б рука…
оставьте «ХерЪ» пиитам, смеётся буква «Ха».
Кабы бабушки — кагэбабочки —
в роговых очках, на всех лавочках
разговорчики наши слушали
да на ус мотали бы кружевом
эту оперу сво-му оперу,
ранг врага вычисляя по шнобелю,
наше общество не недужило б…
всех врагов страна обнаружила б…
Недимон с Гегемоном крестили б лбы —
лоб об лоб с коррупцией бились бы:
зеркала дробили без жалости —
бог простит их — элитные — шалости.
Слабовидящий киллер Василий
МЕСТО ВСТРЕЧИ ИЗМЕНИТЬ НЕЛЬЗЯ
Слабовидящий киллер Василий
Вёл работу в изысканном стиле
Книги «Пёстрая лента» —
Ожидает клиента
Унитаз ядовитых рептилий.
_____________________________
* мочить в сортире:
популярный вариант альтернативного судопроизводства
ПАМЯТКА ГИБРИДНОМУ ВОИНУ
Не будь безоглядным, беспечным мальчишкой —
Прислушайся: нет ли движухи под крышкой?!
ВЫХОД ЕСТЬ
Когда угрюмый макакуслик
Ворвётся ночью в наш сортир,
Шепнём ему:
— Иди под кустик.
— Земля прекрасна.
— Миру — мир!
Загадка
Устами осла — говорит.
Устами пророка — грозит.
Устами блаженного — молит.
Устами безумца — мычит.
Устами младенца — глаголет.
Устами народа молчит.
В тишине безлиственного леса
В тишине
безлиственного леса,
холодея
и отвердевая,
ветви
тянутся
к морозной тверди неба,
где коснутся —
звёзды расцветают,
изо льда:
к утру они растают.
Правда жизни страшится напрáслины слóва
«Молчание — тайна будущего века,
словеса суть орудия
века сего.»
Серафим Саровский
Правда жизни страшится напрáслины слóва:
Ей молчания омут желанный приют,
В зеркалáх перворóдности неба — основа,
Вне которой отверженность предузнают.
Средостéния рéчи — забвения тéни
Обживают, безумия образы льнут,
Облекаясь в дремóту пустых наваждений,
Лживых облачных снов и ветрóв обоюд.
Тишины омутá, благотишье беззвучий,
С каждой паузой — мýзыкой — мудрость растёт,
Обнимая молчания плотью певучей
Уплывающих, тающих слов хоровод.
P.S.
Исходное:
Правда жизни страшится
напраслины слова,
ей молчания омут желанный
приют —
в зеркалах первородного неба
покрова
благодати его тихий свет
признают.
К нóчи — тени бегут,
устрашающе внятны.
Кровь заката — как подвига отсвет
в раю.
На обрыве берёзкой стоишь,
всем приятной,
хладным сердцем сомнения грея
змею.
Стихотворение в окончательной редакции возникло в результате справедливых
критических замечаний Татьяны Филипповны Баум, о чём она настоятельно
просила упомянуть, что я и делаю. При её наиактивнейшем участии возник
промежуточный вариант:
Правда жизни страшится
напраслины слова.
Грозной битве молчанья
доспехи куют.
В зеркалах первородного
неба покрова
Лик забытый…
дыхания слов бесприют.
Но, смущала мысль: от Тани Баум может ли быть что доброе? Опыт жизни утверждал: не может! Пришлось ещё раз перенаписать, почти заново… хотелось доказать себе справедливость выстраданных житейских оргвыводов.
Кармические связи
Шёл муравей.
(Но — это между
нами —
Надеясь снова встретить стрекозу).
Он много пережил.
И стал
с годами
Мудрей.
Гордыни — ни в одном
глазу.
Стал называть себя:
«Я —
старый трудоголик»,
Сочувствовать —
умеющим порхать
И ни о чём не думать —
на просторе —
Дышать — и ничего не запасать.
Душа цвела.
В осколочках лазури
Ржаное поле.
Серебрился лес.
Как много есть прекрасного в натуре
(Во всех трёх смыслах).
Сколько здесь чудес!
Одно из них является пред нами
(Всё опишу, на йоту не солгу) —
Татьянище — в чудовищной панаме —
Вытягивало
ногу
на лугу.
И муравья тихохонько коснулось —
Огромной толстокожею пятой.
Расплющив.
Рот раскрыло.
И зевнуло.
И солнце — вмиг, исчезло надо мной.
Но я прозрел
каррр-мические
связи:
Жизнь муравья — с ним рядом тень с косой —
Татьянище — в каком, не помню, классе —
Я обзывал...
бездумной
стрекозой!
пыль
Пылью пудрится
И румянится —
Раскрасавица!
Стадо тащится.
Оглашается.
Кочевряжится.
Зазывается.
Но, смеркается.
Всё как давеча.
Бабы лаются.
А когда ещё?
Тени сходятся
И качаются.
Будто молятся.
Притворяются.
Лгут глаза в глаза
Звёзды полночи —
Застит взор слеза
Нежной вздорности.
Не уйдёшь с крыльца.
Месяц щерится.
И щекотится
Ветка деревца.
чувственные гаммы
Я
Вас
любил
любовью
и
д
и
о
т
а
—
с высот небесных,
с птичьего полёта,
Ваш образ, осязаемо,
ц
а
р
и
л
И тени придыхание дарил.
Так двойственно —
объят прохладой
т
е
н
и
,
с мечтой, ушедшей в зной прикосновений,
любви восторг, то множил, то делил,
Так постигает божье…
снисхожденье:
гармоний нервных гаммы…
г
а
м
а
д
р
и
л
.
в пелене дождя
Бесконечная осень города,
как беда:
наваждение
наводнения.
В никуда —
уплывающие
троллейбусы.
Провода ловят сумерки,
заманили их —
в невода.
В сонном дереве
смутно чудится
гордый мозг —
промыслительно
погружаемый
в жути смог.
Что он смог
и чего достиг
не презри´—
в листьях
серое вещество
усмотри.
Раскатав губу,
лихо улица
вышла в рост:
разбежалась и
раскатилась, аж —
в длинный мост.
Над рекой большой
пешеход застыл,
как вопрос.
Разглядишь меня
в пелене дождя?
—
SOS!
—
Х
р
и
с
т
о
с
…
пепел и пламень
Покуда речь с Животворящим Словом
связует пуповина бытия,
мысль возвращается к первоосновам,
любая жизнь — прообраз жития.
Но человек глумлив и раболепен,
забвенью предаётся связь времён.
из слов ушёл огонь: остался пепел,
в котором он уютно погребён.
Незряшное это занятие
Незряшное это занятие:
Нелепицу в сети затягивать,
Пустяшные цветики-лютики
Искать в раздорожьи распутицы,
Бессмыслицей небыль укутывать,
А быль недомолвкою спутывать.
Коль разум за ум не схоронится,
Наградою будет бессонница.
Рубаху из смысла да вымысла
Надену на месяц украденный,
Подсяду сама возле-рядышком:
— Откушай-ка чай да оладушек.
Сумрак лесного пространства
Сумрак лесного пространства.
Тихая радость листвы.
Дышат зелёные пни,
Прикосновенья весны
Тайно храня постоянством.
Властная нежность земли.
Дикое счастье лесное.
Запах сырой перегноя,
Тлен ожиданья покоя.
Хрупкая ветвь под ногою.
Шёпот цветущей сосны.
Лукоморье
Радуйся, евангельски,
яко птица небесная,
на земли пожившая…
(Акафист Матроне Московской)
У Лукоморья древний имиджъ.
Б ы´л и
р е а л и й
с к а з о ч н ы х .
Присловье: жили-были —
вводило в курс истории степенно,
и… раздвигались бытованья стены.
Когда-то все всё это проходили
в "начальной школе".
В изначальной силе
приподнимала
над землёю
сказка.
С лица
сползала
обнуленья маска,
раскрылась жизнь таблицей
изумленья…
Однако же… Неумолимо время!
Неряшливая века корректура —
гора извёстки, где была скульптура,
где музыка звучала — свистопляска,
излучины лазурь покрыла ряска.
…Да, Лукоморье… сказочно пропили!
Но, Витязи — легко! — соучредили
контору «Пуп земли», в лубочном стиле
(старо-лубянском, знатоки язвили),
где К.Бессмертный — сказочным моментом! —
пожизненным назначен "пърезидентом".
Златую цепь — раз-два и — распилили,
лихие схемы шустро раскрутили
и…
Дуб "дал дуба"!
В суете свалили.
Обрушился: досадно неприглядно,
порушив всё в окружности изрядной.
Корили: больно нелицеприятно,
и ближние и дальние соседи.
Кашей призвал завал убрать Медведя.
Медвежия услуга всем известна:
сколь сказочна она и повсеместна,
он время гнёт, не то что там… подковы,
перегибал… лишь в искренности слова:
мол, мёда, знаете, на всех не хватит,
но, вы держитесь там… кто что ухватит!
Учёный Кот. Вот с кем проблемы были!
Он верил в сказки! В те, что все забыли.
В учёности его и обвинили:
никчёмною назвав его учёность,
увидев в ней зазнайство и нескромность.
Воз компромата на Кота нарыли.
О чёрствости его заговорили —
есть в этом производственная тайна:
на шампур Кот нанизан был… случайно.
Интрига в том, что он ходил налево,
свидетельства есть и фрагменты древа
с устойчивым "кошачьим ароматом",
приобщены к вещ.докам. Акт (по датам):
сношался с государством тридесятым,
и песни пел на радость супостатам.
Но, где оно, то: "лево"?! Есть ли, право,
здесь правоприменительное право?
Не сомневайтесь: этот лже-учёный
вполне достоин участи копчёной!
А сказки говорить всяк наловчился,
кто гимны перекраивать учился,
барак покрасить розовою краской,
вести коровушку на бойню лаской.
Сигнал получен был: "там Леший бродит" —
на размышленье нервное наводит:
глядишь ещё, кого-нибудь угробит.
"Свиньёю" перестроились светила —
и "двушечка" ему вполне светила…
старушка-мать смогла: уговорила
кроить мечту по заданным лекалам,
и Леший занялся лесоповалом.
Опасное, конечно, предприятье:
раскрыл Закон драконии объятья.
А Витязи зря время не теряли,
они себе устроили сафари:
неведомых зверей перестреляли…
с большим искусством… дурака валяли…
Их дядько Черномор смышлён казался,
но, вот за зайцами двумя погнался:
горох тазами ел — газ продавался! —
с заморскими гостями сторговался…
прикуривали рядом… и взорвался:
шелом его год в космосе болтался.
Русалка порчу навела, зараза,
мочить её… пока что, нет приказа.
Асфальт лёг на неведомых дорожках.
Спит Нелегал в избе на курьих ножках.
А что он сделал с Бабушкой-Ягою,
что вылетела из трубы нагою…
Колдун с богатырём объединились
в охранное агенство «Мы открылись!».
Живой водицы кладезь не иссякнет!
Там русский дух! Там рубль нефтью пахнет!
В очках — многоочитости потомки.
Что ни возьми — решай головоломки!
красный угол
Двери
приотворив,
ребёнок — зверёнышем —
застыл у порога.
Бабушка,
в красном углу,
неподдельное, тёплое что-то
выканючивает себе — оказалось, ей надо так много…
На лике иконы
асимметричная тень мотылька,
исполненного молитвенного соучастия,
подрагивает в вибрирующем свете гигантского светлячка —
изжелта-пыльной лампочки, потускневшей, аки праведник без причастия.
Но, все довольны —
каждому хватило бы вполне
и собственного своего внутреннего света —
это же уже излишества роскошь, электричество летом жечь…
так рифма претит вдвойне эстетной аскезе постмодерниствующего поэта.
Нервно-медлительный шелест часов —
и,
даже
минутная стрелка,
крепко задумается, нежели… прежде чем сделать шажок:
где, та Лета течёт? — каждый шаг — далеко-далеко, не безделка.
Кружевная скатерть, округлый стол,
глухо-прозрачный графин бутылочного профиля и цвета,
гнутый гвоздь врос в прогнувшийся потолок —
ненадёжной опорой искусственного подсвета.
А в сердцевине бытия — букет и окно,
в котором —
начало рассвета и лета,
птичьим счастьем звенящее дня полотно,
убелённое цветомузыкой танцующей яблони кряжистых веток.
И, хотя
в заоблачности, бледнеющей, взор всё ещё различит,
притворявшееся луною, одинокое ухо, потерянное безумным Ван Гогом,
мир,
заметно грубеющий, дойной дородной коровой мажорно мычит —
соловья оттеснив — в славословии строгом.
талый снег
Звуки
тают
вдали.
Сердце тает.
В небе тает луна.
Посмотри:
Снег
подтаял.
Весна расцветает,
Где
снегурочьих
слёз
алтари.
Таю я от любви.
Дорогая!
И
от жалости.
Как ни хитри —
Всё растает.
Как льды
в море тают.
И,
в туманной
дали,
корабли.
ночь любви
Страстны изломы веток —
Яблоня оживает.
Сумерки.
Неподвижность кажется неуместной.
Черти из преисподней выкатили лунищу.
Яблоня ожидает:
Вздрогнула, обнажилась —
Бубен в руках девчонки —
Лунным огнём играет.
Видишь — она танцует.
Слышишь — что шепчут звёзды?
Чуешь — как ночь ликует,
Как она обнимает
Нас.
Крики сов — нет — стоны.
И отвечает эхо,
Приумножая в звуках
Ужас и радость —
Счастье:
Наше с тобою.
Нынче
Звёзды его нам дарят.
Знаешь — они капризны.
Видишь — добры сегодня,
Нежно дрожа, смеются.
И друг за другом тают.
пьяная ягода
С первыми лучами солнца
В лес зовёт хмельное лето.
Винной ягоды так много —
Перезрелой земляники —
Что, поев её досыта,
Начинаю петь, балакать
Сам с собой.
Само собою,
Вдруг являются медведи,
Посмотреть и удивиться —
Я им кротко улыбаюсь,
Говорю всем: с добрым утром!
И они, поднявшись в небо,
Растворяются и тают.
Это белые медведи,
Что рисуются в туманах
Моему воображенью.
Бурых я пока не видел.
Вот соседи, те встречали,
Говорят — что «ис-пу-жа-лись».
Кто кого? Так и не понял.
Верещали: да все разом,
А руками как махали!
Словно муху отгоняли
Всем семейством от варенья.
Ромашки и лютики мистера Трампа
Ждалá Россия вся — его избрания,
С надеждой девичьей, в огне мечты:
В предожидании к себе внимания.
А он, избрáмшися, ушёл в кусты.
В предожидании к себе внимания.
А он, избрамшися, ушёл в кусты.
Ромашки русские, простые лютики
Зимой готовились вовсю цвести —
Для президентских встречь с бутылкой путинки
Задекорировать в тишь-гладь пути.
Для президентских встречь с бутылкой путинки
Задекорировать в тишь-гладь пути.
Пора забыть те дни очарования —
В его речах ужé найти нет сил,
Что рисовалось дó голосования…
Он даже… Путину не позвонил.
Что рисовалось до голосования…
Он даже Путину не позвонил.
Не обольщайтесь вновь, родные чýдики,
Вас слух доверчивый сто крат губил,
Зачем вы, граждане, ушами любите,
Медведь вам нá ухó ногой ступил.
Зачем вы, граждане, ушами любите,
Медведь вам на ухо ногой ступил.
Ждалá Россия вся — его избрания,
С надеждой девичьей, в огне мечты:
В предожидании к себе внимания.
А он, избрáмшися, ушёл в кусты.
В предожидании к себе внимания.
А он, избрамшися, ушёл в кусты.
P.S.
крылатая рифма
…«лез в бутылку» — вошёл плавно «в штопор» —
стал крылатым, как рифма — к «Европа»…
Потребитель державной халявы
ценит скрепы партийного сплава —
от древнейших времён
ужопирован трон
ягодицами — левой и правой.
…ёжик ответных санкций
гордо несёт нас вскачь —
это достойно оваций! —
язык прикуси и не плачь…
топорная нежность
…радость
беспамятства…
гдé я? —
н е ж н о с т ь ю
з в е з д а н и´! —
сеют, танцуя, феи
льдистых небес огни,
в сети ветвей-волокон
р ы´б а р и
л е п о т ы´
властно вплетают локон,
памятный,
бересты;
вспомнишь ли ты,
берёзка,
чýдика
в сапожкáх —
с ёлочкою-подростком…
с длинной пилой… в руках,
как новогодний воздух вместе с тобою пил,
и обхватил безбожно, и как
…
упал без сил.
Сезон убывающих дней
♥ ♥ ♥
Не споткнись, выходя, о порог…
а… запнулся, посильная драма:
преткновений не первый урок,
различавшему — контуры Храма,
свет небесный в глазницах окóн,
заоконных икон перекличку,
вечно-юный молитвенный клён,
гусеничку любви — электричку…
Всем вынашивать — бездной утроб —
человечество кровно-родное…
и следить, чтоб количество проб
превышало ошибок рой — вдвое.
♥ ♥ ♥
Наст
сердца —
детская
болезнь,
ведь есть и вещи посерьёзней,
когда зима — и всё морозней,
не наше дело в сердце лезть,
но нет возможности терпеть —
у сердца пламенны пределы —
оно
ещё
частица тела,
ужé
способная лететь.
♥ ♥ ♥
Сезон убывающих дней — зовёт увяданье природы,
приблизился клик журавлей… примерим всю роскошь погоды.
Да, стоило ль повод искать, чтоб снова тепло пообщаться —
прощанием… встреч благодать привносится —
всё может статься.
Любовь
ожидает любой…
и мнится, что ноша посильна —
так, слёток-птенец раз-другой "крылами" взмахнёт
инфантильно.
я, собственно, о чём…
на собственных
по-
хо-
ро-
нах
я заблудился…
ну что тут скажешь…
в пух и прах — разве-селился…
Когда слышу на Церковь хулу
Когда слышу на Церковь хулу,
в осмеянии Таинств… с тревогой —
принимаю и эту игру:
в играх умственных хитростей много —
«правду жизни» в словах нахожу
(в экивóках на разума силу)…
не на путь… выхожу на межу —
ту, что наши поля разделила.
Не осýдит — рассýдит земля —
по плодам познаём «правды» хилость,
взор объемлет сады октября,
увяданья листвы… божья милость;
«мудрость сердца» воспеть не спешу —
столько раз и она подводила,
ну… молитву сквозь зубы цежу:
типа — Господи, всех нас, помилуй…
лодка безумия
В море
безжалостном,
в волнах
забвения,
лодкой безумия
правит
печаль,
гонит от берега
ветер
сомнения —
ласковой тени нет,
где
ни
причаль,
вольности
воздух —
дыхание вечности,
парус
беспечности,
призрачна даль,
как
хорошо
ей —
моей бессердечности —
плыть
в
одиночество…
жизни
не
жаль!
седьмое дно
«…мы достигли дна…»
(Четвёртая Власть)
… у ё м о ё — седьмое дно!
Кому — по жизни. Мне — в кино.
Где издевательски убьют,
не нарушая мой уют.
Балдеешь, как бы невзначай,
ловя от пыток смутный кайф.
Жестокой сладости прилог —
ненаказуемый порок.
А покарает зло закон —
картиной казни упоён!
Пут сластолюбца торжество —
весь млею, чувствуя родство…
Седьмое Небо?! Где оно?
Я ощутил — Седьмое Дно!
Телеги пятым колесом,
качусь по жизни — невесóм!
осенний снег
В з б л е с н ý в ш е й р ы´б и н ы н а п р ý г —
к р и в о е о з е р ц ó л е с н о е —
в с е п р о н и ц а ю щ и й д у х х в о и,
с н е ж и н о к з в ё з д ы… с т и ш и н о ю
с о е д и н я ю т к а ж д ы й з в у к.
Его Величество Порок
…и скажешь: Бог меня не знает —
о, я вселенски одинок…
Тогда "на сцену выступает"
Его Величество Порок!
Противостать (Ему ли!) смеют
сыны и дочери греха —
дары привязчивые сеет
безблагодатная рука:
однажды лишь вкусишь их сладость,
неутолимой силы страсть,
всеприземляющий блеск фразы…
порабощающая власть
сожжёт мосты без сожаленья,
войдёшь, смеясь, в порочный круг
(пусть будет в сердце сожаленье
расти в космический испуг)
и станет опыт преступленья
твой поводырь, наставник, друг…
Но вдруг (чей дар?) ума прозренье —
переступание черты —
лишь выход в бездну…
снисхожденья:
где снова рядом
Он и Ты.
Иное:
праведности чудо,
и
покаяния плоды.
И… на распутии Иуды —
твори… посильные труды…
Есть искушение предать-ся —
всесилен гибельный порок…
Порог и дверь —
всё может статься —
где гибель…
вспомни —
рядом
Бог.
зимка-первоснежница
В кружевах листвы прозрачной,
тонконогие осинки
за околицею дачной
встретят — первые снежинки.
На листках заледенелых
прорисовывает жилки
кто-то кисточками белок —
живописцы невидимки.
Нелюдимо и пустынно дач предзимье:
даже странно —
в цепь холодного забвенья
дни сложились филигранно.
Стекленеют лужиц лики
отстранённостью от неба —
подвиг для воды великий,
но зима… она свирепа.
Лишены напечатлений,
глади чистого пространства —
в немоте великой лени
ледяного постоянства…
Белизны волшебной нега —
зимолюбу — тишь тропинки:
тяжесть ласкового снега
пригнетает листьев льдинки.
заиндевелость
шелестом крыльев —
в грёзах опавшей листвы —
чёрная осень.
богоданностью
богооставленности —
лист серебрится.
взимает осень
вземляемой листвы сны —
заиндевелость.
С Солнцем-богомáзом
С Солнцем-богомáзом
Вéрба обручилась!
Золотым экс-тáзом всё селó накрылось!
Розовéй, капуста!
Шебурши, пшеница!
Август! Где Авгýста? Хо-чешь о-же-нить-ся!?
Есть
Природы рéнта —
Благостный момéнтик:
Ах! — у президентов зá ночь вырос рейтинг,
У бесóв — копытца, у Яги´ — метёлка,
Зýбы кредитóра стáли как у вóлка.
Рубль упал — я слышал —
Но душа, как птица: вольность в крыльях дышит,
В высей высь стремится!
И вась-вась со всеми, ищет в ком опору,
подпевает: бе-ме…
ангельскому хору!
Не бухти, приятель,
Даже не подвякну —
Скромный
Обыватель —
Как
Герáкл,
Хе-рáк-ну!
Али ты не видишь: я ж в пейзаж вписáлся!
Богу помолился, встал с колен, проссáлся,
И хочу — как птица — с вербами сродниться!
Крикнуть митрофáном: "Не хочý учиться!"
…Но пришли из лéсу молодые лóси —
Обглодáв все вербы…
А с лося´ — что спросишь?!
Ноябрьские берёзки
Мимо дорóжки
в обнóсках,
ржавых и драных,
берёзки —
бледные,
тощие ножки…
Иней топорщит иголки.
А щеголяли в серёжках —
терпких,
душистых
и смóлких.
роскошь
Любимым и любящим роскошь обиды!
Лишь жизни любимцам
в роскошествах жить —
печалиться, хмуриться и…
воспарить, прощая,
такими
беспечными с виду —
захочется взгляда рублём одарить.
А прочим,
всем сý-ет-ным, эту планиду
нельзя предложить — по средствáм надо жить!
Вот я например,
нищей, тощей душой
всю жизнь пробавляюсь
с л о в е с н о й лапшой.
плотяное обожание
Миротóчит луг сияние,
грёз касания легки —
цéдят
влажное дыхание
звёзд
росянки волоски.
Ветерок,
творя камлания,
погоди,
не шелести —
колокольчиком молчания
тишину перекрести.
Нивы тучной
полнозвучие
улеглось
зерном в горсти,
благотишие певучее
молчаливостью вмести.
Просквозит
реки мерцание
сил небесных
хоровод,
что в глубинное молчание
вхож святых подземных вод.
Всенощнóе созидание
преумножит,
не спугнёт —
плотяное
обожание:
конь восторженно заржёт.
Чебурашка меняет имя!
Чебурашка, став éдинороссом,
Озаботился важным вопросом:
Гена должен понять,
Надо имя менять —
Чебурóсс — наш ответ припиндóсам!
В листве зацелованной
В листве — за-це-ло-ван-ной —
светятся капли
ушедшего в сторону леса дождя.
Небесные хляби, ужéли, иссякли?
Узнáешь тотчáс, на пригорок взойдя.
Дремучие тучи меняют лик неба,
шерстятся валки золотого жнивья…
Под грома глухие угрозы — нелепо,
в хлев овцы бегут сквозь заслоны репья.
А вот человек, он с зонтом и спокоен,
с утра подготовился к встрече с дождём…
практический ум восхищенья достоин!
И я загрустил… сам не зная о чём.
Дежá… нейроны… Рио-де-Жанéйро…
Дежá… нейроны… Рио-де-Жанéйро…
Вселенская словес взаимосвязь,
и даже если жизнь не задалась,
в словах всё поправимо, нелинейно:
взгляд зá уши притянутого Гейне —
над ушесáми ангелы парят,
во всём любви дыханье различимо,
как ни веди себя срамнó, бесчинно,
мелодика возвысит звукоряд,
а ежли что… прими молчанья яд…
В пространстве тишины необозримом.
безветрие
…против Истины не греша,
выгребал из памяти истин пепел —
в человеке умирала душа,
ухмылялся, бросая слова на ветер:
кто его знает — куда летит,
докуда несомое долетает:
в божием ухе пол-слова торчит,
пол-слова младенчик ножкой пинает;
а когда, вышепомянутый, ветер стих,
тишиной обнимаемый, ополоумел —
сгрёб слова, что остались, в дурацкий стих,
память застят последние два: ветер умер…
Погоня
— Ой, да: по Полю Элюару…
Бегство по призрачным залам —
тени колонн вероломны,
сумрак, жирующий в замке,
в шёпотах гаснущих люстр.
Знать, не понять полусонному,
что дозволялось лишь спящему —
чувствовать вкус настоящего,
плакать, что я не проснусь —
тем, кто во сне был убит…
тем, кто убийца… кто ждёт…
всё, что есть сон,
время убьёт…
Слышите? Время идёт.
Сказъ о Курочке-Рябе
Куриная мудрость! Храни древний сказъ
соборной душою, народ-богоносец!
Прамáтерной истины тайный наказъ,
словес живоносных глубинный колодезь.
С холодным вниманьем вглядишься… Что, жизнь —
тусовка баранья, овец "эгоизьм".
Величие сказки созиждет народ,
но, правит народом — кто сказку убьёт,
слова напитает отравою лжи…
попробуй, тем воздухом не подыши.
О, Курочка-Ряба! Рябá, всем рабá,
никто и за птицу её не считает,
в пословицах с бабою глупой равняет…
однако: укладом избы управляет,
питает, подушки пером набивает,
мечтой окрыляет — умом не слабá.
Всяк сущий языкъ, что вкушал хлеб насущный,
оценит сполна шмяк яйца злополучный.
Дед с Бабою делали что? Жили-были:
за Курочкой с мисочкой важно ходили.
Яичко снесёт — в доме праздник царит.
А ежели нет… Вся деревня журит:
мол, голодом моришь людей, дармоедка —
червей дождевых не хватает наседкам,
не всякий горазд рыб ловить без червя…
глядели с укором, ей совесть язвя.
Что ж… мысленный взор обратила к Творцу:
дай, Боже, яйцо им иное снесу!
И луч золотой озарил ей чело,
а чрево — яйцо золотое снесло.
Дед разумом, вроде бы, был не дебил,
но, волею квёлый, привычкам служил,
а Баба на Деда во всём походила:
Дед бил-бил яйцо и она била-била…
тупизмом Всещедрого Бога гневила —
на то ли дано золотое яйцо,
чтоб бить им об стол… образ божий — лицо —
кривят тугодумия пошлые складки,
с кривым зазеркальем играючи в прятки.
Попущено! Мышка бежит по столу,
чей хвостик — драконий! — привносит хулу:
касаньем своим божий дар оскверняет,
яйцо, осквернённое, нá пол роняет.
И сказке конец бы… Но, Курочка-Ряба
глас вéлий воздвигла: — Не плачьте! Дед! Баба!
Простое яйцо для народа простого
к пасхальной трапéзе в церквáх раздают.
Палат золочёных златые оковы,
весь царских палат окаянный уют
душе-христианке лишь искус несут.
Сколь царственней жизни простой лепота,
когда она знает и любит Христа.
Преклóнши колена, крыло в длань возьмите —
ошкýрки златые, как мусор, сметите.
Естественно-нежный куриный помёт
внесите торжественно в ваш огород.
И верьте — что к вам снизойдёт благодать.
Иди, Дед — пора! — время репку сажать.
Блажен, кто слепóтством мирским не прельстится.
Рябая простушка — даст фору жар-птицам!
Красе простоты её можно… молиться,
когда многоáлчное сердце смирится.
Пусть яйца златые свои Фаберже
снесёт и оставит — эстетства меже.
хладный искуситель
— Донные рыбы Придонья…
Донья шептала спросонья.
Слов неловимые смыслы
были притоками Вислы…
Дрёма над грёзой смеялась,
ласково, самую малость.
Лунной улыбкой халдея
месяц гламурный на шею
негою нервной лучится,
видя: гишпанке не спится.
Матовой кожей юнея,
в мысленной мгле холодея,
вскинула брови: так птица,
озера гладь озирая,
жертву себе выбирает.
И потянулась, как львица,
зло отодвинув мобильник.
Белым пятном холодильник —
манит, зовёт и волнует,
мýрканьем сказки чарует…
дверку открыть — лишь мгновенье —
и
предалась искушенью:
сдвинута крышка кастрюли…
— Хýлио! Хýлио!!! Хýли…
О, безысходность желанья —
пира лишилась пиранья!
Меркнет созвездие «Рыбы»…
Томно поют нереиды…
Снятся гишпанкам корриды…
Донные рыбы Придонья…
Э - л е - ф а н т !
То ли муза летит, то ли муха —
различи — с аберрацией слуха…
Разлилась за окном
темь — чернильного цвета,
черпай полным ведром —
не прибавится света.
Да и кто же в ведро
наливает чернила…
Кто… с гусиным пером —
тем напёрстка хватило.
Вынет муху пиит
из чернильницы ночи:
— Э - ле - фант! — возгласит
(слов не зная попроще).
И — в слона обратит!
Слон: чернильный цветочек…
Ночь гламурно глядит:
звёздный свет мироточит.
Сти-хо-плэт — лишь для слуха! —
превращается в муху:
лёгким пёрышком-скрипкой жужжит.
Слон лиловый, "под мухой", трубит —
вздор химичит, да славу пророчит…
утра воздух ушами полощет,
розовеет, желтеет, блестит —
в глянец солнца шмелём —
у-ле-тит!
Кармашáрма!
Кармашáрма — кошмарна!
(Свáми Нирвáни)
Чистые убытки грязных дел
хищнический взор не углядел:
головою, пó уши, в Европе…
но, кармический карман — на жó-пе!
Из кармана ленточка торчит,
клещ ползёт, и Карма казнь свершит.
Каждый знает это по себе:
не дразни Судьбу бараньим: — Бé-е-е!
Волком не рычи. Свиньёй не хрюкай.
Мозг молчаньем рыбьим не баюкай.
Помни! Копится дурная Карма!
Дурнота — не прибавляет шарма.
Только, ежли блеет вся страна…
песню не задушишь ту: хрен нá!
Тут Судьба равна самой себе:
подпоёт, куда ей деться: — Бé-е-е!
Любовь уркагана. (для голоса и скрипки)
____________________________
Тогда — ещё верба цвела,
Весна улыбалася пьяно.
Меня в этот дом привела
Кривая стезя уркагана.
Я помню, как ночь напролёт
Смеялась за окнами скрипка.
Скрипач был… последний урод,
Но, ты в него по уши влипла.
Не помню, как в дом я вошёл,
Была или нет дверь закрыта.
Увидел — что вам хорошо.
А в сердце моём боль разлита.
И ты уронила стакан,
Заметив меня, но, внезапно,
Достала из куртки наган.
В лице плыли белые пятна.
В глазах стыли слёзы мольбы.
Сказала ты, нет — прорыдала:
— Тебя не люблю! Уходи!
Рука безнадёжно дрожала.
Я кинулся в ноги тебе.
Два выстрела над головою
И пуля шальная в ноге.
И скрипка хрустит подо мною.
Твой жалкий приблудный скрипач
Рыдал над убитою скрипкой.
И я его обнял — не плачь!
— Давай… за любовь вашу выпьем.
Тогда ещё верба цвела.
Весна улыбалася пьяно.
Та скрипка — в душе ожила,
Но, что ей — любовь уркагана…
костыли
Ко мне пришли стихи… на костылях мелодии.
Мелодия пришла — на костылях стихов.
Пришла ирония на костылях пародии.
На — секса костылях — пришла… любовь!
Какой-то злыдень — спрятал костыли…
и все они,
на брюхе,
уползли.
Но, костыли нашли… обрубки мысли —
"красавцы!" — вот они!
За всеми углядишь ли?!
Убиться веником!
Убиться веником!
Банальный суицид
дискредитирует
тех,
кто
его…
творит.
Отсутствие фантазии и вкуса!
Тому ли учит нас высокое искусство?
Всю нашу жизнь поработил шаблон.
О, даже в смерти торжествует он…
Убиться веником!
Художник убеждён —
избыточно-наивно-эксцентрично —
лишь это… действо будет… единично!
Убиться веником,
бе-рё-зо-вым,
лирично.
Патриотизма чудится угар —
порты, портянки, лапти, самовар…
Ухáнный пар и исступлённый раж
стегания себя.
То, не мираж!
Высокий эпатаж
абсурда смерти.
Убиться веником!
В мечту, хотя бы, верьте!
Когда бы вовсе не было… мечты —
со смертью не была бы жизнь "на ты".
На Берлин!
— «Единая Россия»!
Пýтин!
Крым!
Так,
всей палатой,
по утрам кричим…
пока не сделают уколы нам,
так отвечаем нашим докторам,
и на любой поставленный вопрос.
Иная медсестра не скроет слёз,
когда ужé все стихли,
но один
твердит,
не умолкая:
— На Берлин!
медовый месяц
Как маял май жар возжеланий,
как распускал и мял цветы,
как попалял лихим касаньем
поползновенья суеты!
Медовый месяц был на небе,
в дыханьи благостном любви
тонули вербы, в сольной неге
захлёбывались соловьи.
Тюльпан, раскрывший генитальный
тычинко-пестичный оргáн,
пленял м у з ы´ к о ю астральной
пчёл взяточно-эфирный план.
О сколько чувственности властной,
что животворною рекой,
сливаясь с послевкусьем Пасхи,
преображала род людской.
Медовый май тропой желаний
жизнь направлял в Природы сень,
где церковка, небесной ланью,
паслась в лазорье деревень.
Где, колокольчиком звенящий,
барашек блеет на лугу,
младенчик, в простоте изящной,
"good…" думая, твердит: "агý!".
рисует бойкая рука
Рисует бойкая рука
художника — дорогу к дому,
упитанные облака,
стерню полей, скирды соломы,
отточенным карандашом
на лист блокнотный переносит
весь обозримый окоём…
Но, акварели осень просит.
шестижопник
— «МЕСТА ДЛЯ ЛИЦ…»… язык не повернётся
произнести — с лицом так мало сходства!
— Прочтёшь, смутясь: «МЕСТА ДЛЯ ЛИЦ…»…
однако, "афтар" юморит-с!
— «МЕСТА ДЛЯ ЛИЦ…»… Ну, тайнопись!
И понапишут же… Садись!
— Не теряй лица — лицом уткнувшись в место!
Эвфемизм "лицо": чего — подумай — вместо.
— «Me-sta dlya lits?!»…
— «Места для лиц…» — Лицом не надо! Jopoy, please!
— «МЕСТА ДЛЯ ЛИЦ…»… Язык Эзопа!
в метро "лицом" зовётся… попа.
И, ежели Вы вежливЫ…
то ли "Все люди братья!",
то ли на "херъ" послать тя…
Ежели… Вы ж вежливы —
Но… литр пива в брюхе! —
Естестественно, Вам место
Нужнее, чем старухе.
Актёрствуя, прикрыв глаза,
Трудягой мирно спящим:
Представьте… солнце, небеса,
Себя — орлом парящим.
Да будь Вы трижды вежливы —
Не будьте идиотом…
Пусть сумчатые женщины
Очистят поры потом.
Да, ежели Вы вежливы,
Вам, в принципе, их жалко —
Отгородитесь книжечкой,
Мобильничком, игралкой.
Концы с концами как свести…
Есть травмы разных видов! —
Всё вежливо, по совести:
«Места для инвалидов»!
Завсегда наш шанс велик! —
Уступает в скорости
Заурядный инвалид
Инвалиду совести!
И Вы, с улыбкой вежливой…
Расправьте Ваши плечи,
Колени — шире плеч вдвойне —
На ширь — сверхчеловечью!
В муках ревности
В муках ревности, старуха —
услыхав про деда:
«У него есть… Силадуха!» —
завлекла соседа.
По-соседски, веря слухам,
клонит слух к беседам.
И прознала: Силадуха
снюхалась с соседом!
Извелась вконец старуха:
лаялась-бранилась —
молодуха Силадуха
по ночам ей снилась.
Но, однако… весть благая
треплет оба уха:
«Старика, слышь, покидает,
как бишь… Силадуха!»
Возвернулася старуха
к старику — чин чином!
— Ох, мужчины… Силадуха —
свет сошёлся клином!
гармонь
Сколько в поле гармони, и симфони, и мления…
не хватает ушей — полноте изумления.
Месяц — в ореоле света — как святой.
Жадно пьёт хмельное лето мёд с водой.
Ближе небо — подбоченившись — дома
зырят: звёздочки коснулись грив холма.
Змейка светлая — тропа — с холма свела.
Мы сбежали от неё — не догнала.
Травы томные, кругом цветут луга —
отдаёт земле тепло Ока-река.
Весь в черёмухе — ползёт к реке овраг.
Соловей поёт бесстыдно: лишь бы как.
Шестиперит песня хриплую гармонь —
гармонисту лень… с плеча стряхнуть ладонь…
признание
"Но я люблю — за что, не знаю сам…"
М.Ю.Л.
Люблю я…
Софью Власьевну…
но, странною любовью:
ну — что ни захерачь уму! —
лишь повод славословью!
Любая пакость —
ну и ну! —
зевну,
и
умиляюсь:
— Да с нею — хоть на Колыму!
(В Крыму бы лучше, каюсь.).
Она,
положим,
и в гробу
живей живых,
как птица…
припомнить имя не смогу —
землица шевелится!
Современник, соври!
Современник… соври!
Обезличен —
соплеменник… в соплях (опыт личен).
Как идея, вполне симпатичен:
чем-то даже, природно-родной,
чуть приметной грустцой юморной.
И, к сезонам упадка привычен,
фантастически атеистичен,
нищим разумом соидентичен —
деревцам на равнине пустой
с нецелованной их наготой.
Глас безмолвия… чуткого братства —
"фиолетовым"… мог лишь казаться!
Ветви юные в окна стучатся —
поспешай, обнищавший душой,
тычут в небо слепыми перстами,
чуют, здесь это чудо, над нами:
Горней сини — клочок голубой!
сумерки
В лилово-серо-розовом колóре
густеет смутный сумрак за окном,
переполняя душу, избы, поле
щемящим чувством — ломким бытиём,
в богооставленности сродным с богом,
воскликнувшем об этом на кресте…
Крест бытия.
Где боль-печаль… о многом…
томит-гнетёт. И страшно — в темноте.
из проповеди
(По брошюре П.И.Рогозина
«Христос говорит:
"Придите ко Мне…
и Я успокою вас"»)
Забытое не может выбыть
и перестать существовать.
Мы убедить себя смогли бы —
что память можно шельмовать,
и избегать напоминаний
о кривизне своей души,
подстричь газон воспоминаний,
вложить беруши, жить в тиши.
Но голос… внутренний — им скажет…
вся целокупность бытия.
И, в двух значениях, "накажет",
замкнувшись в круг, стезя твоя.
весёлыми ногами
Есть дождь, что с солнцем дружит —
хорошо! —
пугать его не стану сапогами,
плащом, зонтом и — что там есть ещё —
огромной шляпой с грозными полями.
Встречать его выходят… нагишом,
в коротких шортах, с голыми плечами,
он мимолётен и почти смешон
на лужах с озорными пузырями.
Пока я тут молол весь этот вздор,
дождь пробежал весёлыми ногами
и на руках по мостику прошёл,
и перешёл… к обширнейшей программе.
Легко мотоциклетку обогнал,
засеменил приречными лугами,
в два-три прыжка вдоль леса пробежал,
и заплясал над дачными садами.
Он всё полил, но солнце заслонить,
поверите ли, даже не пытался —
так искренне готов был всех любить,
что каждый гриб к нему навстречу рвался.
Вот славно, дождь прошёл, пройдусь и я,
и подхватив корзину, бос ногами,
отправился по лужицам дождя
на встречу с благородными грибами.
Весна-подельница
На Весны шалопутный зов,
руки выпростав из рукавов,
сельской улочкой речка бежит —
всё подхватит, что плохо лежит!
Чуть подалее, за бугром,
Баба-Лиза — гляди-ка! — с багром!
Что подельница-речка несёт,
тем… поделится — в свой очерёд:
бдит покудова тут… чередом,
Настька с Кузькой к ней влезли в дом!
А у Кузьки сарай-то набит —
что возьмёшь, даже не углядит —
вот, к примеру, канистру смахнём…
надпись: уксус, а пахнет… вином!
Речка улочкою бежит,
глядь: на травке мужик лежит —
подхватила бы мужика…
да спешила: лежи пока!
гусеничка-электричка
весело бежала:
всех вагонов перекличка
радость умножала…
И жуки-автомобили —
беготни всей вместо —
слушать этот шум любили…
возле переезда.
Пробежала электричка,
пролетело время —
скрылась в кокон гусеничка:
ждёт преображенья!
И… взлетает самолёт,
всколыхнув растенья…
Сводный хор жуков поёт:
С Новым Днём рожденья!
девичья песня
Улетает мой сад, улетает…
Что случилось? Да кто ж его знает!
Может, в сердце так мало тепла,
что его удержать не смогла.
Может, с ветром листва так сдружилась,
что у крон голова закружилась —
без меня улетает мой сад…
листопад, листопад, листопад.
Вот и я закружилась, упала
и к земле всем дыханьем припала —
я тебя отогрею, земля…
это… женская доля моя.
переводы
Тёплый вечер собачий лай
перевёл на вороний грай,
цок коняги, везущей воз,
в переводе на скрип колёс,
а кузнечиков, как смогли,
электрички перевели…
…………………………………………
Эхо замерло, и молчит —
ждёт: кто гавкнет, заржёт, вскричит…
одиноких мерцанье звёзд
переводит на шёпот грёз.
Дом с колоннами
Хомячками из пятой колонны
был запятнан паркет в зале тронном.
Молвил Главный Кунак:
— Враг народа хомяк!
И колонну свалил… с домом оным.
заболоченный лес
заболоченный лес дик и пуст…
сухостой; обнажившие глáвы
три огромных ольхи держат груз
туч гнетуще-свинцового сплава.
что ни шаг — стéблей инистых хруст,
жесткогубые грубые травы…
завлекает калиновый куст
у подгнивших мостков переправы.
Одежд любви не надевай
Одежд любви не надевай,
надежды медью не играй,
глазами искр не рассыпай,
бровей зверковость укрощай…
Молю! Руки не подавай,
холодных уст не раскрывай
в словах, что огненный жар пышут…
«Моя твоя не понимай»!
Моя печаль — твоей! — не слышит.
карьерный рост
— Растудыть да тудыть — в… хренотёрку!
Дед Мороз вводит волка под ёлку,
заплетает в косицы
шорсть, малюет ресницы…
— Ох, спасибо! Уел балаболку!
Нонче времечко добрых делишек!
Сверь свой облик с картинками книжек.
Ахнут: «— Девушка… Вай!»,
лишь чуть-чуть покивай,
а вот скалиться… это излишек!
Улыбайся, лениво, как дурочка,
пухлогубо, коль гукнут: «— Снегурочка!».
Ух! Следи за собой:
коль зевнёшь, пасть прикрой,
и не суй враз ни булку, ни булочку.
застыли облака
Застыли облака: бока и спины греют.
Лишь дуновением над полем ветерка,
себя являет времени река,
но горизонта не найдя, мелеет —
вброд перейти здесь можно летний день,
встречая иногда лишь собственную тень,
когда она немножко осмелеет.
Два козла в человечьем обличии
Два козла
в человечьем обличии
подменили
людские обычаи —
по козлиной
программе
учат трахаться
лбами,
находя в этом акте
величие.
усталая природа
усталая природа
* * *
Усталая природа.
Шепчет лес
о полной невозможности возврата
всего
что было,
что цвело окрест —
и, кажется, во мне прозревши брата —
коснувшись плеч,
шурша,
кленовый лист
к ногам моим смиренно припадает.
— Прости — прости…
художник — властелин,
но царство его бренно;
ты же знаешь…
* * *
Усталая природа.
Шепчет лес
о полной невозможности возврата
всего
что было,
что цвело окрест.
И, кажется, во мне прозревший брата,
коснувшись плеч,
шурша,
кленовый лист
к ногам моим смиренно припадает:
— Прости,
прости,
прости —
ты падал вниз —
где
царство наше бренное…
кто знает???
В тёмно-зелёной листве
* * *
В тёмнозелёной листве
тенелюбивого дома
память живёт о тебе
периста и невесома.
Ветер качает её,
пестуют солнце и звёзды,
так бы и плыли вдвоём…
да паруса ненадёжны.
Мягки касанья листвы,
шёпот её неназойлив,
я говорю с ней "на Вы",
сердце, тем "Вы", обезболив.
Ну, а приходят дожди,
с листьев закапают слёзы;
перетерпи, пережди —
солнце не гасят и грозы.
Памятью сердце живёт,
память его воскрешает;
ну, а листва, что с неё…
знаю, листва облетает.
* * *
Воздух пахнет грибными дождями,
светлый день полпути лишь прошёл,
вот минуты взлетели стрижами,
полетели, душе хорошо.
Мне всегда не хватало полёта,
я любуюсь полётом минут
и с улыбкой святой идиота
созерцаю как минут, прейдут.
И останется времени омут,
огроменное солнце, и вот,
попирающий плечи черёмух,
опрокинутый, вод небосвод.
Утопить в этом омуте детство,
юность, зрелость, и старость, забыть
всё видавшее виды наследство,
неспеша обнажиться и плыть.
* * *
Сугубо южный абрис облаков…
картина мира — встреча неба с морем;
в песках часов скрыт караван веков
и дымкой заслонён. Да мы не спорим,
переживая внове бытия
здесь и сейчас даруемое диво:
животворящее, начальное "ты — я",
как море, нас шлифует терпеливо,
как небо обнимает. Вместе с ним
и мы с тобой всевременья песчинки,
наш караван, он снова различим…
но мы уже в небесном фотоснимке.
* * *
Тучные тучки над пажитью скучною,
речка, мосточек в накид,
курья избушка с ветлой троеручною,
сов ненамоленный скит.
Ливни прошли, как полки с барабанами,
лес безнадёжно дремуч,
вырвался к свету лесными полянами
речкой струящийся ключ.
Солнца пробьются лучи долгожданные —
воздух над травами жгуч —
и поднимаются струйки туманные
к тяжести дымчатых туч.
полисмен-супермен
Полисмен-супермен из Херсона
знал секрет как дежурить бессонно:
— Лишь приблизится сон,
повторяй вслух: «Хер—сон!»
Сну топоним, что чёрту икона.
P.S.
Топонимы изучаются наукой топонимикой.
Среди топонимов выделяются различные классы, такие как:
хоронимы — названия любых территорий, областей, районов;
ойконимы — названия населённых мест;
агоронимы — названия площадей;
астионимы — названия городов;
годонимы — названия улиц;
урбонимы — названия внутригородских объектов;
дромонимы — названия путей сообщения;
геонимы — названия дорог, проездов и т. п.;
инсулонимы — названия островов;
гидронимы — географические названия водных объектов, в том числе:
пелагонимы — названия морей;
лимнонимы — названия озёр;
потамонимы — названия рек;
гелонимы — названия болот, заболоченных мест;
оронимы — названия поднятых форм рельефа (гор, хребтов, вершин, холмов);
микротопонимы — названия небольших объектов (угодий, урочищ, сенокосов, выгонов, топей, лесосек, гарей, пастбищ, колодцев, ключей, омутов, порогов и т. д., обычно известные лишь ограниченному кругу людей, проживающих в определённом районе);
антропотопонимы — названия геогафических объектов, образованных от собственного имени человека,
неотопонимы — преднамеренное изменение названия топонима с целью уточнения характеристик реально существующего объекта; в широком смысле любое изменение названия объекта (или возвращение старого имени) представляет собой неотопоним и должно быть согласовано с прежним названием, что особенно касается названий городов, улиц, а также государств.
В топонимах (особенно гидронимах) устойчиво сохраняются архаизмы и диалектизмы, они часто восходят к языкам-субстратам народов, живших на данной территории в прошлом, что позволяет использовать их для определения границ расселения этнических общностей (например, славян в Европе или тюркских народов и этносов на Украине).
Практическая транскрипция топонимов, устанавливающая их исходное и единообразное написание и передачу на других языках, важна для картографирования.
Среди стилистически дифференцированных вариантов топонимов наиболее многочисленными являются топонимы-коллоквиализмы, топонимы-поэтизмы, топонимические перифразы.
ВикипедиЯ
картинка автора:
http://vgommerstadt.narod.ru/tvorchestvo/dlinnie_k/chelovechki.gif
венцы
Отделённый от мёртвых одной лишь ступенью…
(Б.Лившиц)
Дом умирает медленно, но верно —
менять не сто́ит прелые венцы —
работа тяжела неимоверно,
а брёвен мало без трухи дрянцы.
Живёт в нём бомж, чем в меру напрягает
вгнездившуюся, было, молодёжь,
но, бо́мжика вселял хозяин — знают,
что против правды жизни не попрёшь.
Всё холодней; сухая, неживая
трава — дом взят в кольцо и ждёт
прохожего в подпитии, гадая:
не этот ли, окурок в сор швырнёт.
Выцветают травы — в серый цвет полыни
обряжает август цветик темносиний.
О его названьи только лишь гадаю,
ткнувши пальцем в небо, промолчу — не знаю.
И, уже из дому, шлю привета строчку
сероголубому этому цветочку.
В память безымянных встречных-поперечных,
бытия полянах… и молитв сердечных.
* сохранённые комментарии
Приношение Ангелу-Хранителю
Ангеле Божий, хранителю мой святый,
живот мой соблюди во страсе Христа Бога,
ум мой утверди во истиннем пути,
и к любви горней уязви душу мою,
да тобою направляемъ,
получу от Христа Бога велию милость.
(Тропарь Ангелу-Хранителю)
1.
День затих. Время царственной лени.
Трепетания мыслей без слов.
Созерцания без сновидений,
без мечтаний. Беспечности время.
Усвоение всех впечатлений,
приобщение к жизни с азов.
Кружевная канва наблюдений:
за окном — толчея комаров,
зазеркальная вязь отражений,
на стене — аутичные тени
затаивших дыханье растений,
свет лампады и свет образов.
В бесконечность души притяженье...
Усыпляющий шёпот часов
2.
Чадит лампада, догорает.
В углу, с бумажного листа,
Стыдливо ангел улетает,
Целуя спящие уста.
Шуршит листвою южный ветер.
Ракиты месяц серебрит.
Не меркнет — вновь светлеет — вечер.
Но почему душа болит?
Болит о том, что ангел белый,
Совсем один, в ночи летит.
Он не боится тьмы — он смелый,
Как всех, Господь его хранит.
Он ангел, и конечно, сможет
Преодолеть надзвёздный мрак
(Где надо — путь себе проложит
Святой молитвой — это так!).
Одна лишь мысль его тревожит:
Помедлив у небесных врат,
Что Господу сказать он сможет?
— Не просыпается мой брат...
Господь посмотрит с сожаленьем.
И с утешеньем поспешит:
— Брат спит — чтоб ты; возрос терпеньем.
И — снова в путь — благословит!
3.
...Как хмурилось утро.
День сер, бесконечен.
Ещё беспробудней насупился вечер.
Ночь, чёрною тушею, трудно дышала.
Бесцветное утро опять выползало.
В избе, почерневшей, в четыре окошка,
старуха живёт да блудливая кошка —
чего ни оставишь под кружкой на блюде,
разнюхает, камушек скинет, добудет.
Всего удивительней, всюду здесь мыши,
но кошка не ловит, в упор их не слышит.
И бабка за ржавой идёт мышеловкой
к соседке Тамарке, беспутной воровке, —
доску надломила, с угла, у сарая
и в щель кочергою поленья таскает.
Смирялася бабка пред хитрою силой,
но щель каждый вечер с молитвой кропила.
И вот, у Тамарки проснулася совесть:
о ближнем подумать решилася — то есть,
на праздник Николы, с бутылкою водки
явилась и банкою пряной селёдки.
И бабка сказала:
— С таким угощеньем,
забудем о прошлом! Займёмся спасеньем.
С тех пор, каждый вечер, свечу зажигая, —
акафист Николе — с Тамаркой читают.
4.
Январь-законник, на Крещенье,
морозцем знатно одарил,
и райских кущ изображеньем
оконца все посеребрил.
Пушистой тропкой ангел-мальчик
со свечкой в лес ночной входил
и, задевая о деревья,
пустым бидончиком звонил.
Дышали рядом мифы, сказки —
в природе логика своя —
щипала за нос, для острастки,
скупая проза бытия.
Под сводом льда ручей-обманщик
о неге лета говорил.
Луны морозной одуванчик
над лесом девственно царил.
Небес наперсница, снежинка,
с улыбкой глянула в глаза —
ресниц коснулась, как пушинка,
растаяв — стала как слеза.
Лишая явственности зренье,
всё заискрилось — снег и лёд —
свершала вод преображенье
звезда, покинув небосвод.
5.
Дочь пропала.Жена ушла.
Да мужик этот был без затей –
Чтоб душа,
Хоть чуть-чуть, ожила –
Мастерил жестяных лебедей.
Продавал –
А то и отдаст,
Если в ком почудится друг.
Хоть разбитая жизнь, а… цела,
Всё одно –
Не прожить без разлук.
А однажды вечерней порой –
Что там в сердце кольнуло –
Смотри:
Видишь церковка –
Вон, под горой –
Поработай там,
Да и… умри.
……………
И когда
Хоронили его –
Вот не ждал он таких гостей –
С ним прощаясь,
Летели на юг
Вереницы
Его
Лебедей.
6.
Кирпичный дом с трудом в ландшафт врастает —
природу он едва воспринимает,
он чужд всему.
Берёзе и сосне
покажется, что не в своём уме
загадочный пришелец краснокожий —
кирпич, с природой дерева несхожий,
возопиет с азартом петуха,
увидев солнца луч сквозь облака.
Отпрянет перепуганная роща —
хотелось бы кого-нибудь попроще —
увидеть бы на этом бугорке
избушку и тропу невдалеке…
Но годы дом с природою сближают.
Природа постоянство уважает.
Ель снег сметает с сумрачных бровей —
дом не чурается её ветвей.
Сосна, как таитянка молодая,
его раскраске тайно подражает —
он как бы в роли мудрого вождя,
способного для всех забыть себя.
И каждого лицо, улыбку знает,
и роща его шумно обступает,
с ним говорит на птичьем языке,
который дом своим родным считает.
7.
Август — сродственник радости бескорыстных трудов,
дачной благостной старости многоплодных садов.
В простоте, умиляешься земнородным дарам —
и к грибу преклоняешься, и к плодам, и к цветам.
А как яблонька-скромница жестью крыши гремит…
плод уронит — расколется тишины монолит.
Вспыхнут взоры тревожные — что за… яблочный гром!
Небо падает звёздами за оконным стеклом.
8.
Ты помнишь?
Дверь, крыльцо и дождь лил…
Восторженной печали бред.
Как мы, обняв друг друга,
сохли,
любви сказав
и “да”,
и “нет”…
Как полумрак, храня истому
цветущей липы,
отвердел
и весь вошёл в ограду,
к дому,
и принял форму наших тел.
Так
потемневший лик иконы
таит неугасимый свет.
То были мы –
и
дождь,
и
кроны,
и
мокрый, весь в слезах,
букет…
9.
В глубоком, небом пахнущем, снегу,
у потерявшей всякий смысл дороги –
восславим быт забывшую избу!
(Стыдливо прячет свои курьи ноги.).
……………………………………………
Взмыл дымный, душный воздух к потолку.
А свежий, ледяной лёг при пороге.
Встань с ног на голову –
бесстрастно изреку:
– Свершилось…
С посвященьем – в Бабы-Йоги!
Найти метлу тебе не помогу,
коль ступы нет (нет места для тревоги).
Вот догорит огонь, я угли разгребу,
трубу закрою. И уснём, как боги!
Лампада под иконой не горит.
Но, что-то осторожно сердце греет.
Окно избы в лицо тебе глядит –
благословляет, любит, и жалеет.
10.
Вид пустых деревень заброшенных:
ни дымка над печной трубой
изб… с судьбой родовою сросшихся,
комиссаристый предок мой!
Что-то тёплое, детски милое,
в шепоточках травы живой —
быль-печаль с покаянной силою
пригибает к земле сырой.
Далеко — над твоею могилою
с потускневшей давно звездой
колокольные звоны унылые —
всё долдонят про вечный покой.
Ну а здесь — дальней молнии прочерки,
тишь убитой деревни пустой,
вдаль шагают подросточки-сосенки…
Здесь земля — что живёт сиротой!
Здесь платили слезой неразменною —
не помочь ни тебе, ни себе:
вековая обида за стенами —
в проклинавшей, рыдавшей избе.
11.
Свеча горела, влагою томленья
питая нить наития, как ты —
всей полноте пространства озаренья
напечатляя таинства черты.
Янтарный остров чувственного света
тобою и свечой соединён
с воздушной глубиной цветений лета
и с благодатным отсветом икон.
И, в нежном богородичном сияньи,
дыханье обретал нательный крест.
и душ и тел взаимоцелованье,
а — в тишине — пасхальный звон небес.
И Родины, соборной силы, пенье —
мы различили б на любой меже —
как с ней не быть, в любви крестоношеньи,
нам рай дающей в нашем «шалаше».
12.
Отца шинель примерил ты —
поминки вот такие...
Замкнулись губы. Все черты
родные. Но — другие.
Вся жизнь, ушедшая в зрачки,
как родники в колодезь,
крылами песни шелестит
со стоном:
— Эх, дороги...
Дороги пыль забила рты.
Молчания стихия.
Лишь сапоги хрипят.
И ты —
такой, как все другие.
Берёзы — грязные бинты.
Да
маки
огневые,
разинув зев,
до дурноты,
вопят:
— Жива Россия!
.............................................
Какие страшные цветы —
военно-полевые...
..............................................
Ты,
лишь очнувшись на момент,
встревожив паутину,
достал нехитрый инструмент,
чтоб написать картину.
Назвал
«Отцовская шинель» —
автопортрет, по сути...
Но две судьбы на полотне
слились — как капли ртути.
13.
Здесь так рано темнеет — деревня, пустырь
церкви, контур деревьев, и звёздная пыль
осыпает поля — их пустынную ширь —
и полынь возле церкви, и крест-поводырь.
Если смотришь с холма — узнаётся пейзаж,
что в «не нашем» журнале добрался до нас —
это «Звёздная ночь» — и вселенская дрожь
обнимает тебя, словно в вечность ты вхож.
Одинокое ухо Ван Гога — луна.
В церкви ангелы служат, их служба слышна.
Им внимает большая больная душа
человека, что сеял — «успеть бы!» спеша.
С посветлевшей душою пройдусь на погост —
потому что, какою тропой ни пойдёшь,
что посеяно было — нагнись — соберёшь!
этот сеятель сеял… пыль —
свет новых звёзд.
14.
… и хочется вскрикнуть:
— Эй! кто здесь живой …
Природа — жива… до чего ж изумрудна
на фоне пожарищ, и зреет подспудно
кипрея воительный вал огневой,
соратник земли, обновляемой трудно и чудно —
и скорбью, и болью, и кровью живой.
"О - го - го -го - Го - спо - ди !" — гуси кричат, —
и — в небо глядишь — выпускаешь из виду
огрех бытия становую обиду…
кузнечики — древних преданий акриды —
о чём-то большом день-деньской скрипичат
уча доброте домочадцев и чад,
а в небе — теснятся огромные рыбы —
на нерест спешащий косяк облаков,
и туч недвижимые глыбы — могли бы,
потопом залить всех-всех-всех… мчудаков,
когда б захотели, и мы бы…
не правит горбатого мудрость веков.
Землицы ладонь — и черна, и грязна,
изрядно борозд пропахала Война —
ты знала ль, куда приземлишься, Весна?! —
вихрь — пепел войны не раздует,
в обломках признаешь ли ты самолёт,
а птичка на смятом крыле что поёт? —
о чём-то нездешнем ликует…
Подбитого танка громада видна,
там — в танке смертельная тишь — тишина,
того кто живёт скажем… в песне,
кого его ангел-хранитель ведёт
и кажется сам с ним вот-вот упадёт
в отчаяньи тянущем к бездне.
(Здесь — попраны совесть, святыни отцов…
и путь искупленья далёк и суров…)
Сквозь млечные реки незрелых овсов,
тропою невнятною, в церковь пустую —
лишь ку;пола рёбра, ни тени крестов,
средь выбоин пуль бог-алтарник — Христос —
прижжённый окурками — чьих? — папирос,
толкует про Русь… не святую…
…и служат в той церкви, похожей на хлев,
безногий Борис, изувеченный Глеб,
без чаши причастной, Варвара…
иных святых… мать не признала б —
в глазницах безглазных прощенья привет —
Никола-угодник… святым духом бед…
увечных пришедших врачуя,
встречают:
прошедших сквозь тьму и сквозь свет…
юрода Василий, блаженный вовек,
ртом выбитым пел:
— Ал-ли-луй-я!
15.
У Царских врат Христа — народ-цареубийца.
Слепотствуя, кичась — жирует Третий Рим.
Отцеженный комар в кунсткамере томится.
Народная толпа себе — ваяет нимб.
Вовек не смыть позор бредового расстрела
детей! Нетленна их отца кровавая слеза!
В трёх подданных — его империи пределы!
Народные стрелки — застывшие глаза —
стреляющих в упор: не мать — императрица…
Нам слышен лёгкий гул лавины с дальних гор…
В истории грязна не каждая страница —
молчанием народ свой пишет приговор.
Вину ещё бродить. Вина ли Винодела,
что, в суете, в алтарь его уже внесли…
Распятого Христа умученное тело,
таясь, ученики смиренно погребли.
Осанну завывать — приятнейшее дело.
Отчизну не спасёт державности узда!
Раскаянье — «жидам»? И совесть отболела?!
Чад панихид не ест свинцовые глаза!
(Свинцовые глаза глядят на Украину.
России ли, рука готова приобнять
«по-братски», чтоб была живой наполовину?
Плод покаяния — душить? Опять…). Опять!
16.
Мой ангел отлетел. Путём дедукции
я понял для чего: он ждёт инструкции!
Знать, подустал пасти безмолвно бестию...
Ему, как мне, давно б пора на пенсию.
Лета взлетают стаей — ждёшь оплошности:
у них растут летальные возможности.
Гляжу с моста с усмешкой фарисейскою
и вижу море, так сказать, житейское.
Всё суета — соборность иллюзорности.
Моя тщета — моё мерило гордости.
Всё хорошо. Встаёт туман фатальности
над маятой скандальной моментальности.
Полёт шмеля выпиливают скрипочки…
Ну что ж — летим-с!
И я встаю на цыпочки...
17.
На перекрёстке ль пропасть — жестом, угрюмо капризным,
веку в раскрытую пасть кинув щепоть укоризны,
в мёртвых ли травах лежать — в запахах выцветшей жизни —
вылежав право стяжать горечь в небесной отчизне,
знаю, на Страшном Суде буду — молчаньем отброшен —
напоминать сам себе о Воскресении прошлом,
никнуть, в свой ад нисходить… только хватило бы слуха,
скорбным молчаньем раскрыть книгу скорбящего духа.
18.
Серебряное моё молчание
нечаянное…
Молчу.
Вздохну ли –
в плену отчаяния
беззвучное
лепечу.
И чутко, и чисто –
хрустальное,
неведомое –
звенит…
Задумчивое,
печальное,
нежнее листвы молитв.
Причудой небесного зодчества
окажешься –
пусть на миг –
соборности одиночества
единственный
ученик.
19.
Все дни недели наперегонки
спешили. И, расплёскивая солнце,
весна поила светом ручейки
и вербы над колодезным оконцем.
Им слышно было: там звенят ключи,
источники надёжные сохранны.
Земля, как мать, минуту улучив,
врачуя корни, заживляет раны.
Пыльцой покрылся серый вербный пух,
и вербным зайцем солнышко смеялось
на залитом водой весеннем льду
в купели неба — и преображалось.
Воскресным днём от неба до земли
в дыханьи каждом сердце встрепенётся...
Из храмов люди вышли и пошли,
неся на ветках маленькие солнца.
20.
Летний день лениво угасает…
Весть из ниоткуда в никуда,
кружится перо, и отражает
перелёт прибрежная вода.
Врассыпную мчится рыбок стая.
Стебелёк дрожит: жук улетает
(путь – в когда-нибудь из никогда).
Стрекоза зависла, созерцая:
крылышки играют, без труда
тающий ледок изображая.
Солнце косо сосны освещает.
Ветерок неряшливо шныряет.
Зеркало дробится – всё мерцает:
стадо, избы, вётлы, поле льна…
Чаша жизни – плещется волна,
камушки на дне перетирает.
21.
Весенний
день
звенел
скворцом
скандальным.
Проблемы к полу стали прижимать.
Но облако — всем обликом моральным
своим — меня пыталось приподнять.
Душа,
воспрянув,
рядом с ним
витала.
Душа моя, ты крылья обретала,
ты ангелов решалась созерцать…
Но птичка, что на веточке дремала,
на мне
свою
поставила
печать.
обэсэсэрилась страна
Обэсэсэрилась страна…
Наследниками вертухаев
и стукачей возвращена
к державной лжи.
И каждый знает,
молчанья-золота держа
во рту
душепродажный слиток:
недалеко уже до дна.
Где
тяжесть золота —
в убыток.
очерки пушкиноедения
"Поместья мирного незримый покровитель,
Тебя молю, мой добрый домовой,
Храни селенье, лес и дикий садик мой
И скромную семьи моей обитель..."
(А.С.Пушкин)
"По шаткому крыльцу взошёл я в ветхую хижину
первенствующего поэта русского."
(А.Н. Вульф. Из "Дневника")
Источник:
http://pushkin.niv.ru/pushkin/vospominaniya/vospominaniya-53.htm
иллюстрация Н.В. Ильина к стихотворению "Няне"
Александр Сергеевич, ду́шка,
сотрапезничал с няней-старушкой,
и, отнюдь, не берёт
"музы" возраст в расчёт:
— Где же ложка?! — шумнёт, — Где же кружка?!
Кружкой сей Анна Керн одарила —
стиль альбомный стихов (ох!) любила —
и поэт ("баш на баш")
ловит рифмы кураж,
написал-то… чего и не бы́ло.
Пушкин (в шутку) "брал (няню) на пушку",
зарычит медведём: — Где же кружка?! —
"стаканы́" перебьёт,
"из горла́" — "в пасть зальёт"…
шутковал жутко в "ветхой лачужке"!
Пушкинистам известно — "Санюшка" —
жил на Псковщине в — "ветхой лачужке" —
что холопству дворец,
дворянину… "хлеве́ц".
— Выпьем с горя! — стенал, — Где же кружка?!
Кружку ж… Пушкин, однажды, по пьянке,
подарил распрекрасной цыганке —
с пьяных глаз, всё забыл —
няню кружкой корил:
— Где же кружка?! (Страшо́н он в ушанке!).
Этой кружкой — потомственный барин —
бил гостей своих в пьяном угаре;
кто культуре причастен,
почитал то за счастье!
— Где же кружка?! (Вседу́шно вздыхали!).
тальянка
Источник: http://ohrana.ru/photos/390/
На привале играла тальянка,
соловей подпевал ей в кустах,
вечер пах
партизанской портянкой…
Оккупантов окутывал страх!
Вечер пах партизанской портянкой…
Оккупантов окутывал страх.
Языка добывать партизаны
под покровом тумана могли,
но тропу
перепутали спьяну…
И к своим, невзначай, подползли!
Но тропу перепутали спьяну…
И к своим, невзначай, подползли.
Всех спасла разбитная гармошка —
милый голос родимой земли —
протрезвев,
прослезились немножко…
И на подвиг привычный пошли!
Протрезвев, прослезились немножко…
И на подвиг привычный пошли.
На привале играла тальянка,
соловей подпевал ей в кустах,
вечер пах
партизанской портянкой…
Оккупантов окутывал страх!
Вечер пах партизанской портянкой…
Оккупантов окутывал страх.
Источник: http://survincity.ru/2012/04/nasha-istorija-unikalnye-kadry-xix-i-xx-vekov/
Отцовская шинель
Старые сказочки новой России
«— Следить буду строго…»
(Советская песня)
Кормящая матерь в "шпиёнки" пошла —
решилась "маненько" подправить дела —
семейство большое, весьма обносилось,
а "Родина-мать" в авантюры пустилась:
в семь ртов раздувает военный бюджет;
надежды на лучшую будущность нет.
А дети кричат: — Надоело есть "силос"!
Вот тут эта самая мысль и явилась
у домохозяйки — Как сказочный бред! —
продать, хоть какой-то, военный секрет.
Военных секретов всегда в преизбытке,
"шпиён" собирает их "с миру по нитке".
Младенцем прикрывшись, злосчастная мать
военную тайну пошла узнавать.
С младенцем орущим в трамваях каталась,
а тайна — она под ногами валялась:
вот пуговка с чьей-то шинельки солдатской,
а эта землица… страны, прежде братской,
какой чернозём! — он, конечно, оттуда!
И эти "улики" в пакетик — "иуда" —
собрала… ни помысла нет о себе!
А, рядышком с ней, уж стоит… КГБ.
Случается… время вертается вспять —
легенду былую, как быль, повторять —
году эдак, скажем так: в тридцать седьмом
жестокого века, все знали о том:
«С "врагами народа" гуманность умерь!».
Младенчик-пособничек… с ним — канитель.
«— Shhh, It's A Military Secret…»
(American song)
У каждой божьей твари свой христос…
У каждой божьей твари свой христос…
следит он — чтоб мужик навоз привёз,
достаточно ли "силы" у быка,
просох ли табачок у пастуха,
девица — хороша ль от чистых слёз,
не слишком ли "серьёзится" "серьёз",
в какую сторону плюётся имярек,
гордыни грех смирил ли плотский грех,
не заменить ли бабке старика,
а заодно и курам петуха,
а в "шутке юмора" весь прошлогодний смех
на первопутья пух… но, не для всех,
в угарной бане "выпускает пар",
в обход деревни направляет пал,
убогому зальёт винцом кошмар,
благословит сухарь — как божий дар!
Представь, нужна какая "ширь плечей"
для "сонма" недомысленных вещей:
какой из вездесущих мелочей
щелчок дать по носу, какую гнать взашей…
ну, нет как нет, свободного перста —
изображать… Соборного Христа.
Россия, лебедь мой печальный
Россия, лебедь мой печальный,
ах, легковерное дитя,
стоишь на площади вокзальной,
фальшиво-празднично блестя.
Едва ли бы тебя признали,
кто Русь — Небесной — созерцали:
кичливая, на пьедестале,
как ты похожа на…
гуся!
Хмельных прозрений вероятьем —
в дым — здравость мысли обернуть;
нетрезвенным, блажным объятьем
благословишь наш скользкий путь.
Перешмонав ошмётки веры,
рассованные по углам,
творим, с молитвой, беспределы…
гудя…
под стать, колоколам.
маленькая волшебница
Лиза прячет слёзный взор…
приподнявши бровку —
превратила в мухомор —
божию коровку!
Белкин хвостик облинял
начисто, до лыса —
но… никто не попенял
Лизе: это ж… крыса!
Скажешь слово поперёк —
назовёт бараном…
а получится — хорёк!
Что — совсем не странно!
Лиза учится ещё,
и её отметки —
что сказать — ни то, ни сё…
а успехи — редки!
Вот недавно: шёл трамвай
парковой дорожкой,
а она — как скажет! — «Ай!» —
стал… сороконожкой.
Для неё — как дважды два —
всяки превращенья…
Есть волшебные слова:
«школа» и «ученье».
Филипп Красивый
( альбомный стиш )
Её лирический восторг и трепет
не замечал в своём великолепьи.
Бывало, “здрасьте” даже ей не скажет,
а… всем другим внимание окажет!
С холодным юридическим прищуром,
высокоумным свойственным натурам,
ей, с видом щедрости, бросал огрызок фразы,
алмаз её души ценя, как стразы!
Он понимал — юстиции лисица —
сестрица на обглодыш не прельстится.
Срезая самолюбия мозоли,
девица выла от душевной боли!
Подопытный крольчонок байронизма —
извод лермонтовидный гамлетизма
пушистостью одной превозмогая —
в глаза глядела: кроткая, благая.
Молила Господа о просветленьи брата —
Да будет божий сад! — там, где ума палата…
У Царских врат Христа
У Царских врат Христа — народ-цареубийца.
Слепотствуя, кичась — жирует Третий Рим.
Отцеженный комар в кунсткамере томится.
Народная толпа себе — ваяет нимб.
Вовек не смыть позор бредового расстрела
детей! Нетленна их отца кровавая слеза!
В трёх подданных — его империи пределы!
Народные стрелки — застывшие глаза —
стреляющих в упор: не мать — императрица…
Нам слышен лёгкий гул лавины с дальних гор…
В истории грязна не каждая страница —
молчанием народ свой пишет приговор.
Вину ещё бродить. Вина ли Винодела,
что, в суете, в алтарь его уже внесли…
Распятого Христа умученное тело,
таясь, ученики смиренно погребли.
Осанну завывать — приятнейшее дело.
Отчизну не спасёт державности узда!
Раскаянье — «жидам»? И совесть отболела?!
Чад панихид не ест свинцовые глаза!
(Свинцовые глаза глядят на Украину.
России ли, рука готова приобнять
«по-братски», чтоб была живой наполовину?
Плод покаяния — душить? Опять…). Опять!
тающий день
Неприметно растаял день.
Обернулась обратно ночь —
отогнать её было лень
солнцу за́спанному,
невмочь.
Туча снежная наплыла́,
нежно солнышко
обняла́.
Да метелица больно зла —
помелом его погнала́.
Было б за́светло…
да,
в метель,
тянут сумерки канитель —
вот и спрятался в сень, под ель,
си́рым зайкою, зимний день:
дремлет, серенький, ждёт-пождёт,
только солнышко-то нейдёт!
В чащах встретились тьма да темь.
— Ох! — вздыхает ель, — тает день:
слышь, не заинька тут дрожит —
мышка серенькая пищит,
да не мышка совсем — сверчок,
не сверчок уже…
Кто ж ещё?
День растаял: осталась ночь —
кто же сможет её превозмочь,
ежли солнышко не глядит!
Насовсем ушло… Пусть поспит.
плен времени
Свет дневной и свет вечерний
Обняли́сь — ох! — перед дверью.
Свет дневной сейчас уйдёт.
Свет вечерний одиноко
счистит ламповую копоть,
масло в лампу подольёт,
нехотя фитиль зажжёт,
дверь закроет на засов,
вздёрнет гирьку у часов…
Но до у́тра не уснёт:
всё, как свечка, слёзы льёт,
да,
сердешный, братца ждёт.
А приходит спозаранок
братец, стало быть, пора вновь
расставаться — до темна.
Как такая жизнь грустна…
Как могло так оказаться,
что у времени в плену
оказались оба братца,
не пойму, как ни взгляну.
Цепко время держит братцев:
есть лишь время попрощаться.
Так всю жизнь они живут:
всё друг дружку ждут да ждут.
со сна…
Инистый пушок воспоминаний,
перистый неуловимый след.
В детство наших душ —
меж зим и лет —
мостик между днями и ночами.
Мнится что встречаем…
провожаем:
“здравствуй” говорится, где теряем,
и “прощай” — а вот… прощенья нет…
Детство наших душ —
меж зим и лет перистый мосточек упований,
тающий завьюженный рассвет.
деревенские зарисовки
Утро, туман садится, засеребрился луг.
Ощупью живописца солнце коснулось куп
Лип деревенских.
Тщится
В серых тонах тепло выявить.
Проступают контуры изб.
Стекло
Бликами восклицает:
— Первый дымок восстал!
Даже тупой смекает:
— День и в избе настал…
Кисти не доставая —
Утра портрет написал.
дождливые сумерки
Вот и смеркается (сумерки тащатся).
Дождик стучит по стене ненавязчиво.
— Ах, Боже мой… —
ветер занудливо сетует, кается.
Вот уж неделю, наверное, шляется
облако с драной сумой —
это его колготня похоронная —
чёрная пашня взмывает воро́нами,
кру́жит да кру́жит над жухлой стернёй
былью больною…
Былью больной.
парнуха
Рассвет вставал на цыпочки
и, за оконцем потным,
вытягивал по ниточке
из занавески плотной.
Здесь сумрак домотканый
застенчиво ютится,
а в нём, такой желанный,
тончайший, лучик-спица.
Пора вставать… ленивый глаз
кота на печке дремлет,
но сон кота вспорхнёт сейчас —
дух молока — приемлет…
август
Август — сродственник радости тихих, скромных трудов,
доброй, благостной старости многоплодных садов.
В простоте, умиляешься земнородным дарам —
и к грибу преклоняешься, и к плодам, и к цветам.
А как яблонька-скромница жестью крыш возгремит…
плод уронит — расколется тишины монолит.
Вспыхнут взоры тревожные — что за… яблочный гром!
Небо падает звёздами за оконным стеклом.
пацанки
словно ветры осени — дерзкие пацанки:
с яблонек соседских отрясут плоды,
и несут в подолах бабушкиной Жданке,
и получат… взбучку — за любви труды.
Марфа и… арфа
— Ка́бы корова, отмахиваясь от мух,
коснулась бы невзначай
хвостом струн арфы,
иной, неземной родился бы звук, —
проплыло́ в предрассветном сознании
Марфы.
Поправила платок, коря себя за то, что
сказала корове обидное слово спросонок,
забывши за житейскою суетой,
своё назначение — добротой
и тёплым словом,
касаться всего живого.
ночная дорога
Дорога видна по одной лишь причине —
как пропасть, зияет откос…
мерцает архангельской перхотью иней,
сухими слезинками звёзд.
Под бархатом ночи, изъеденном молью,
потухшие свечи берёз…
все-боль бытия, тишины сердоболье,
почти бутафорский, серьёз…
Безмолвных полей гробовое бездолье…
взмах крыл, холодящий висок —
бесшумные совы — и, волей-неволей,
светлеющий юго-восток.
дачка
Завтрашним завтраком нынче поужинав
(только съев, понял как пища застужена),
и, для сугрева, всю выпив заначку
и закуривши… впав в спячку, сжёг “дачку”…
этикет
Поздоровкаться,
да… полаяться —
завсегда
у нас
так
слагается…
голос
здравенький,
вольный, крепенький,
а коли́ хмельной — слаще песенки!
всласть
налаяться
да за сплетенки —
балаболить, да рукодельничать…
городских тут нет — чтоб бездельничать.
так дни летят…
Так дни летят… почти и не заметил,
что осень в тихом шелесте прошла.
В ветвях сплела зима густые сети
и по утрам царит ночная мгла.
Здесь чистота, так холодно-серьёзна,
глядит в упор — в осаде каждый двор —
что даже рыбы в сумраке морозном
ушли надолго в истовый затвор.
Лишь птицы, как всегда, не умолкая,
наперебой болтают смех и вздор.
Огнём костра последнего лаская,
рябины гроздья застилают взор.
неприметная
В пальцах, сложенных строгой щепоткой,
сладость духа крапивки лесной,
им кукушкины слёзки, как чётки,
утешение дарят, покой,
их касаньем листва оживала,
а земля им родимая мать;
их ручью одному лишь пристало
целовать, целовать, целовать…
ну, а вдруг…
Ну, а вдруг… Обожди, метель,
путать все следы деловито,
не толкай продувную дверь,
не дыши так свирепо, сердито.
Кто же в темень такую найдёт
боковую калитку сада…
показалось… никто нейдёт,
примерещилось… и не надо.
Ночь чернила в лицо плеснёт
и — дурында! — радёшенька-рада —
кистепёрый плавник обмакнёт
прямо в месиво снегопада.
Тяп да ляп — обрисует ель,
крышу дома да свет в окошке,
тучку: лунную колыбель,
запорошенные дорожки.
Фе-вра-лём — дикий стих найдёт! —
с соловьиным сердечком сада
вьюга — вьюжась — в ветвях поёт…
да кому из них в том отрада.
взвесь
Кряхтит — под ногой проседающий наст.
Хромая февральская оттепель
по вольным полям ломануться… фиг даст!
Дебильно гудя, — сногсшибательный ВАЗ…
вас взвесью салютно-приветно обдаст.
Ликуют вороны: — Спорь, вздорь теперь!
апрелька
Воронья ирония для посторонних:
— Пожалуйте-здрасьте, апрель!
Большая удача, не ваша: собачья —
промчаться по лужам, как зверь.
И курица птица, когда молодится,
взлетев на сукастую дверь:
в зеркальную лужу оттуда глядится —
легко! — снизойдя в акварель.
А небо, как чаша — и мы, ещё краше,
как день просыпа́лся споём —
просы́пался… почек зелёный горошек…
давай его вместе склюём.
Воронья ирония — для посторонних:
— Когда ж оперишься, апрель?!
Большая удача — А как же иначе? —
кружить по весне…
— Карррусель!
огородница
…Камушки после дождя вырастают на грядках,
стёклышки всякие-разные — лучше работать в перчатках.
В прятки покуда играют петрушка, моркошка…
лук только, весь этот цирк огородный живит, хоть немножко.
Нагло смеётся в лицо одуванчиков племя,
сныть каждый куст обняла, заглушая растенье.
Тяпаешь-тяпаешь — всё никакого порядка,
плюнешь: какого рожна…
да картошка своя — вспомнишь — аж, во рту сладко…
просто так…
…на коромысле счастья
нести к журавлю удачи
бадейки пустых вожделений
по тропочкам светлой лени…
стрижи
Весёлые стрижи
летят передо мною —
вдоль самой кромки ржи,
над тропкой луговою,
над пажитью скользят
и медленной рекою —
предвестники дождя
и грустного покоя.
холодный июль
Неделю покосы заброшены… в безлюдности, дико кругом:
прошли репетиции осени, с холодным, занудным дождём —
пронзительной сырости шествие — стращает волной водоём,
что был лишь прудочком в безветрие, никто не купается в нём;
какая-то утка залётная пытается на́ воду́ сесть —
одна в этом мире свободная коварство природы презреть.
фиолетовое лето
Распогодилось
с рассвета.
И — не скрыл туман низину:
Синева —
и луж,
и неба,
склон холма — ультрамаринов.
И
моё
воскликновенье —
лишь дополнило картину:
— Фиолетовое лето…
…расцветающих люпинов!
подсолнухи
Только тусклое небо да поле подсолнухов;
как у бога за пазухой, в меру тепло.
Но, должно быть бы ясно — и тысяче олухов —
нет дороги, где стадо туда-сюда шло.
А душе — хо-ро-шо — вот туман поднимается,
и надежда: как утро, что будет светло…
………………………………………………
Грязь за ноги увесистой гирей цепляется,
и хрипят сапоги:
…как нам всем повезло…
дымок
Полнеба — прикрывшего чашей
пологость лесных очертаний —
пари́т над тропинками бла́жи
всполо́шенность юных созданий.
Костёр — возносящий всё выше
счастливой стоянки приметы,
тент полунатянутый вышит
дымком роковым… сигареты.
Шатается полувлюблённость
по лесу с гитарой в обнимку,
вверяя свою окрылённость
фривольности и фотоснимку.
Промчится грозы колесница,
палатки чуть-чуть скособочив —
лазу́рится неба божни́ца,
июль-громыха́льщик отходчив.
И лето, облекшее в лепет
кузнечиков — нежность желаний,
журчанием противоречит
игре громовы́х придыханий.
этюд
божественная
сырость
незавершённости:
застывшая дымка
дома
роднит
с неопределённостью
любительского фотоснимка;
любитель
неясности и недосказанности
найдёт тут пищу…
не попадая
в капкан
привязанности к жилищу.
хрустальною нивою
…Хрустальною нивою
заиндевелых стебле́й…
с
умолкнувшим
шёпотом
ветру
п
о
с
л
у
ш
н
ы
х
колосьев…
блюз
просини неба:
з а о б л а ч н ы й
голос
полей,
что
станет
осенней мелодии л о́ м к о ю осью.
белые
да преткнулся, ясный со́кол, о деревце,
спотыкнулся, горемычный, по нетрезвости.
Ха́рю вымыла ему слезой горючею,
обняла́ и привела в равновесие,
не глядит он на неё — туча-тучею —
в голове гудит смурна́я экспрессия.
Уложила окаянного на травушку
да и ножичек взяла́ во длань умелую,
и пошла с ножом — в густ ельник, в дубравушку —
для того пришли…
Сбирать грибы белые.
всякое дыхание
Недолгий
пересменок предосенний:
стареющее лето-сибарит.
Шум —
тишины лесной хитросплетений —
сброд мыслей-однодневок растворит.
Ни —
скрипом —
дерево про боль свою не скажет,
ни птичье счастье
не заверещит…
Прозрачный воздух слух имеет.
Даже —
в дыхании…
тень слова различит.
овчий пастырь
С волками жить —
овцою блеять
(по-волчьи выть
не всяк сумеет).
Рядясь в сермяжные одежды,
волк мирно пас свои стада,
питая скромные надежды
на добрые плоды труда.
Овца овце передавала
благую — как считалось — весть:
«Мы так размножились, что стало —
всех — невозможно волку съесть!».
И в слух лилось густым бальзамом
их верноподданное — «бе-е-е».
И лишь баран глядел смутьяном
и взглядом звал овец к… «Борь—бе-е-е!».
Овечки на бараньи взгляды
игриво двигали хвостом
и — раз-мно-жа-лись. «Всё как надо!» —
итожит волк, гордясь скотом.
Жирней поставить точку надо!
Как не воздать волчаре… честь!
Растут — и пажити, и стадо,
и аппетит, и волчья
спесь. . .
звонок
…Вот и звонок… Трубку быстро снимает
муж; он заботлив: со-пе-ре-жи-ва-ет —
без “объяснений” прошла с ним невзгоды,
морем любви — к океану свободы.
Тихо лежала, не видя супруга,
слыша как голос играет упруго;
шнур телефонный, скользнув, уползает —
до расстоянья, где речь угасает.
Сухо (бесслёзно) моргая, лежала —
в самое ухо ночь бормотала —
ночь бормотала в самое ухо
трудное страшное слово: “старуха”…
на ступенях
\
\эскалатор метро
\не запахнет мочой
\отличается от лифта
\а одно это уже хорошо
\платформа-то оптимизма
\ширше день ото дня у меня
\найдутся всёж поновее блоки
\бомж с лицом лирического коня
\головою трясёт наверняка ж блохи
\у меня ванна так ежели случится что
\запрыгнет вдруг скажем-с такая-сякая
\не потребуется никакой гребешок так-то
\не смою до смерти усидчиво всех застираю
\есть лотос о наипрекраснейший в мире цветок
\по мифологии древней знаю доступный порошок
\стиральный он мыло дегтярное заменяет извиняюсь
\это не реклама если да то равновесия глубинной жизни
\не напряжно и мне постирать пальтецо не ведая укоризны
|
|
чепушинки
Прямо за забором
радуга стояла!
С нею поздороваться
Машенька бежала.
Вымокла, конечно,
мокрая, как кошка…
Но зато — луч солнца —
пляшет на ладошках!
Вика — друг всех
продвинутых мошек —
носит платье
в мышиный горошек…
мошки рядом витают,
ни за что не кусают —
лишь целуют —
подошвы у ножек.
Где росинки-бисеринки
К паутинке-невидимке
Присоседились ладком,
Притаимся у былинки
С косолапым колдунком,
Чутким к чуду паучком,
Различим мгновений тон
Волшебствующим усом
С колосочком-бубенцом.
Темнокожей хворостинкой
Ночь колдует над песком,
Чепуху от чепушинки
Отметая… на потом.
шахматный дебет
***
Депутат попенял депутату:
— Не своди, Жора, шахматы — к мату!
Б е р е г и н а ш у ч е с т ь !
Что “b5”, что “e6”…
это ж… матерных слов суррогаты!
***
Человечков зелёненьких Вова
посылал… на хорошее слово —
лучезарное: “К р ы м”.
Заодно, уясним:
мог чувак всех послать — стопудово!
***
Многомудрый сантехник Прилепа
инструктажу не следовал слепо…
Шибко дом всполошил:
д ы к… “прокладки” — решил
заменить на — “духовные скрепы”.
***
Поэтесса призналась: — В экстазе, я
сочиняю одни безобразия…
И покуда П е г а с
в лоб копытом не даст,
правит бал — разбитная фантазия!
училка
Весеннее солнце всё выше…
гормон наступил на мозги —
злой мальчик, с “поехавшей крышей”,
топтался у школьной доски.
За поясом кольты, гранаты —
легко! — так себя представлять,
и сразу из двух автоматов —
пол класса в упор расстрелять…
Ну, кто надоумил училку
за плечи тихонько обнять —
как будто вложила в копилку
души то… что пропила мать.
И кто там… вздохнул облегчённо,
увидев в “далёкой дали” —
живым, невредимым, спасённым —
весь класс. И ещё пол земли.
как сделать чудовище
Всё может быть — чего ни захотим —
в стране, живущей по законам бреда.
Давай себе такую создадим
на фоне вечно-благостного неба!
И вылепим из тучек, облачков —
дома, людей, машины, светофоры,
шумы и скрежет, речь, добавим смог —
и назовём, шутя, — любимый город.
Но, чтобы бред от жизни отличить,
нам предстоит сизифова работа —
в наш городок чудовище внедрить —
возьмём за образец любое фото.
Как хорошо! Нам очень повезло!
Смущает лишь одно — антропоморфность
чудовища, как будто всем назло,
не раскрывает бреда иллюзорность.
Ну, а другого нет у нас пути.
Впусти сюда, к примеру, динозавра,
наш бред разрушив, сам не сможет жить
в обломках катастрофы, да — назавтра!
Чудовищу милей структурный бред,
где жизнь его была б не бесполезна.
Дракона зубы сеять, смысла нет.
Ах, есть?
Тогда дракона обеспечьте местом
работы, наконец, таким жильём,
чтоб бытовые мог решить проблемы…
Давайте с «экстремизьмом» подождём:
чудовище скромней — родней для схемы.
Всё остальное — прозы ремесло —
чудовище кормили манной кашей,
оно настолько медленно росло,
что впитывало все привычки наши,
и нашу речь, и мысли, наконец,
возникло даже подражанье кожи —
от человека отличить — его творец —
не знаю, сможет ли,
да нет, уже не сможет.
Горжусь —
сейчас стоит передо мной
и чёрточкою каждой повторяет.
Махну рукой — оно взмахнёт рукой —
вот — чай одновременно наливает.
О, бреда зеркало! На стороне какой,
я нахожусь?
Да кто ж нас различает!
О любви… и немножечко о себе
Я долго рифмовал:
«любовь» — «морковь»…
При этой бесподобной
процедуре
мозг возбудился —
захотелось
«кровь»
прорифмовать покруче,
на натуре!
Кого б… пришить?!
Не жалую ж… морковь!
И я решил,
поёрзавши на стуле:
— Так,
в жертву будем приносить —
любовь!
Но рок не допустил
любви к халтуре.
Я повязал ей карнавальный бант,
любовь почти что не сопротивлялась,
хотел душить — прекрасный вариант! —
но осенило — выгоднее жалость.
— «Нехай живе», —
я думал о любви,
грызя морковь
передними зубами, —
накладно убивать.
«Шерше ля ви!» —
здесь
очередь большая за гробами…
Любовь, забившись в угол, вся в пыли,
сморкалася, чуть шевеля губами.
……………………………………………………
— Морковку всю срифмуешь — свёклу рви, —
шепнул мне рок, — пройдусь-ка за грибами.
Нахлобучив, плача, шляпу
Нахлобуча,
плача, шляпу,
башмачки слезой
подчистив, дождик шёл,
подслеповатый, поразмыть,
да поразмыслить…
почитать
афишных мыслей,
мнимых истин из плаката…
зонтик сделать из дуршлага —
и ещё сильней заплакать.
Остановится ли
дождик — как и все —
на светофоре!
Есть ли,
в городе помехи
сеять — луковое горе?!
кот с диктофоном
Как нудно —
всё
взрослеть… взрослеть…
Я положу кота на пузо,
и нашепчу ему:
«Ты — муза, изволь,
хоть что-нибудь, напеть».
Он так радушно повторит
все песни, знаемые с детства,
пригретое теплом соседства —
да! — детство с ним заговорит…
На «запись» стоит лишь нажать —
ритм записав (как слов музы́ку)
что сердце будет тихо тикать —
лишь диктофон к груди прижать!
Но, для кота, увы… Увы!
Намного ближе сердца — брюхо.
Пусть будет и ему везуха —
фрагменты рыбьей головы.
И он начнёт — чревовещать:
что в рыбе фосфор — пища мозга,
что для него, отнюдь, не поздно —
Котом — учённейшим! — предстать!
Но,
что тогда
он станет петь —
какие поднимать проблемы!
Окстись!
Пребудь обыкновенным!
Мне ж — за тобою — не поспеть!!!
зелёный человечек
Зелёненький вежливый жил человечек…
своих тараканов он пас… как овечек —
его тараканы приветливы были
и часто с ним в гости к соседям ходили.
Но в каждой избе — есть свои тараканы!
Они — их встречали, им пели осанну!
Гудел пир горой. Но, все вежливы были.
Хозяева тоже — они… уходили.
Всегда таракан таракана поймёт.
И вежливо выход найдёт… да и вход!
Морали здесь нет! И не надо шуметь!
Зелёный и вежливый…
…надо ж уметь!
Зелёненький, вежли…
— и как тут… краснеть?!
майские саженцы
Наступает месяц май!
Всюду слышится:
— “Сажай!”
Все иг-руш-ки отложу!
Да… кого ж я посажу?!
Посажу — Дружка… на цепь!
Чугунок со щами — в печь.
— Кот! — ВасЬ, в погреб… попрошу! —
Я с мышами не дружу!
А братишке… так скажу:
— Будем, понемножку,
всё ж… садить — картошку!
старушка-любовь
(…старушка-любовь, что молчит, как могила,
тогда ещё, помнится, с сексом дружила —
надежда-сестра ей свой “лишний билетик”
сама предложила: «что ж, “э́дик” как “э́дик”» —
“синица в руках” трепыхалась не долго,
и, взяв аккуратненько “птичку” за горло,
законным порядком оформила связь:
есть в паспорте запись — что жизнь удалась…)
Бегущей строкой заплетавшихся ног —
он выразил в танце! — что, в слове, не смог…
послевоенное
… и хочется вскрикнуть:
— Эй! кто здесь живой …
Природа — жива… до чего ж изумрудна
на фоне пожарищ, и зреет подспудно
кипрея воительный вал огневой,
соратник земли, обновляемой трудно и чудно —
и скорбью, и болью, и кровью живой.
"О - го - го -го - Го - спо - ди !" — гуси кричат, —
и — в небо глядишь — выпускаешь из виду
огрех бытия становую обиду…
кузнечики — древних преданий акриды —
о чём-то большом день-деньской скрипичат
уча доброте домочадцев и чад,
а в небе — теснятся огромные рыбы —
на нерест спешащий косяк облаков,
и туч недвижимые глыбы — могли бы,
потопом залить всех-всех-всех… мчудаков,
когда б захотели, и мы бы…
не правит горбатого мудрость веков.
Землицы ладонь — и черна, и грязна,
изрядно борозд пропахала Война —
ты знала ль, куда приземлишься, Весна?! —
вихрь — пепел войны не раздует,
в обломках признаешь ли ты самолёт,
а птичка на смятом крыле что поёт? —
о чём-то нездешнем ликует…
Подбитого танка громада видна,
там — в танке смертельная тишь — тишина,
того кто живёт скажем… в песне,
кого его ангел-хранитель ведёт
и кажется сам с ним вот-вот упадёт
в отчаяньи тянущем к бездне.
(Здесь — попраны совесть, святыни отцов…
и путь искупленья далёк и суров…)
Сквозь млечные реки незрелых овсов,
тропою невнятною, в церковь пустую —
лишь ку́пола рёбра, ни тени крестов,
средь выбоин пуль бог-алтарник — Христос —
прижжённый окурками — чьих? — папирос,
толкует про Русь… не святую…
…и служат в той церкви, похожей на хлев,
безногий Борис, изувеченный Глеб,
без чаши причастной, Варвара…
иных святых… мать не признала б —
в глазницах безглазных прощенья привет —
Никола-угодник… святым духом бед…
увечных пришедших врачуя,
встречают:
прошедших сквозь тьму и сквозь свет…
юрода Василий, блаженный вовек,
ртом выбитым пел:
— Ал-ли-луй-я!
мутанты
* * *
дико
пикантны,
жутко нелепы —
скрепки-мутанты —
“!!! ду-хов-ны-е скре-пы !!!”
* * *
Змей-Горыныча разные главы
добивались по-разному славы:
щедро дарит — одна,
а другая… хрен на!
Но! Все главы — по-своему — правы!
* * *
(Кто испытывал — радость дарения! —
знает: вскоре начнутся сомнения,
и начнёшь мудровать:
как же… взад, отобрать —
не теряючи сам-уважения.)
P.S.
Ежли, вдруг, вам чего — даром дали! —
а затем — те же люди — украли —
бранью вас поливали
(бесцензурно ругали)…
Кто ж скандалит?!.
По-братски,
забрали…
☻
>☼<
C к
A З O Ч НА Я
м о р а л ь
Посадил дед обычную репу —
вырос ж овощ — в духовную cкрепу!
«Лишь соборным усилием,
о-во-щизм — пересилили», —
дед смекал, да почёсывал репу.
В понедельник вечера не будет!
* * *
— В понедельник вечера не будет! —
грустный
голос друга
сообщил.
— Как же так?!
— Никто меня не любит! —
друг
сказал, —
я — вечер — отменил!
* * *
Вот, мы такие:
смешные-смешные-смешные…
Вот мы какие:
чужие-чужие-чужие…
и — никакие —
кто мы такие:
просто чужие —
чужие.
Чужие.
* * *
Ну, наконец-то — здесь букет полыни —
в пространствах получувств, в полупустыне:
вполне соидентичное убранство…
увяли розы позы и жеманства.
* * *
Я не привык чем-либо дорожить,
и вот — от уз, от пут освободился.
И это надо было пережить.
Хотя бы для того,
чтоб знать —
чего
лишился.
* * *
Завтрашним завтраком нынче поужинав
(только съев, понял как пища застужена),
и, для сугрева, всю выпив заначку
и закуривши… впав в спячку, сжёг дачку…
* * *
Какой задумчивый союз:
самозабвенные до боли,
замурзаннее всяких муз,
занюханней последней соли —
жена и муж:
какие роли! —
Волшебный мир чужой неволи.
………………………………….
И в стороне слепая грусть
грызёт поводья своеволья.
* * *
День полирован солнцем.
Флагами машут маки.
Радостные собаки
Парк оглашают лаем.
Птицы в своём приволье.
Люди в своих дорожках.
Муха, совсем ручная.
Пони детей катает.
Ветер вздохнул. И ясно,
Тихо на сердце стало,
И голова прекрасно
Соображает что-то.
Большего мне не надо.
Я ухожу счастливый.
Благодаря… суховато.
Завтра опять понедельник.
причиталочка
"…среда заела!"
Опять не та пятница —
взад — времечко пятится:
ползёт каракатицей,
стращает невнятицей;
дороженька спрячется
да по́д гору́ cкатится,
вздремнёт под деревьями —
очнётся деревнею:
старухой — с прорухою,
с козой-невезухою,
с недойной коровушкой —
не больше воробушков.
крик
В чистом поле с печалью
воздух сумрачно слит,
вскриком — охристой далью —
откликаясь на крик.
Эха оклик желанный…
птиц кликуший язык…
вековечности равный —
бренный, тающий миг.
великопостный романс
Как
котят
я топил…
как котят я топил и мечты и желанья,
томной лунной улыбкой был готов пренебречь,
юной девы отвергнуть — очей возгоранья,
дам — на хлад одинокой постели обречь.
Покаяньем терзал свою грешную душу,
в подсознании Зигмунда Фрейда — пытал.
Сжавши зубы твердил: — Нет! Поста не нарушу!
У меня, извиняюсь, другой идеал!
Вот закончится пост — всех я вас обласкаю —
каждой — время, и место, и нежность найду.
А сейчас — как Герасим — безмолвно рыдаю,
словно я отражаюсь —
со скулящей,
дрожащей
Муму —
в леденящем пруду…
В безгрешном соитии тесном
В безгрешном соитии тесном
трепещет осиновый лес –
телесности страж в бестелесном –
несёт свой немыслимый крест.
На чуткость листвою настроен,
он знает недвижный полёт,
поставив с собою нас вровень,
предвзлётную силу даёт.
Но каждый остался свободным –
растреплет причёску слегка,
касаньем бесплотно-вольготным,
чуть влажная, ветра рука.
Мы будем, как два самолёта –
ушедшие за облака –
лирической жизни работа!
– Эй, кто там глядит… свысока!
флейта дождя
Лесом шёл шум дождя:
то наитьем дождинок катился,
то пыльцой морося,
бесконечно, томительно длился.
Словно слёз пелена…
Непривычным, привычное стало —
так, шальная луна,
в детстве, в прятки со мною играла.
Мокролиственный лес…
с каждым шагом светло удалялся.
Затаился. Исчез.
В серебристых овсах… день купался.
слепая нежность
Для нас —
иные времена,
себе ли лжёте…
любви голубка
сожжена,
жизнь — на излёте.
Упрямство плоти
движет нас,
как бы, друг к другу,
и вот он —
наш последний шанс
осилить вьюгу.
…………………
…………………
…………………
Уже сковал
сердца́ мороз,
ум — безнадежность…
И умирает не всерьёз —
слепая нежность.
нос
Ночью звёзды показались,
и к утру схватил мороз…
Вы, конечно, догадались,
что всерьёз схватил, за нос.
Ухватил за нос Егорку —
нос с испугу побелел…
растирали — все, подолгу —
нос смутился, покраснел.
Всей гурьбой пошли с морозом
разобраться — кто как мог…
но Егор, остался с носом:
простудился (занемог).
По добру, мороз убрался —
за стеклом: прозрачней слёз,
чуть приплюснутый, казался,
пятачком Егоркин нос.
Забытое
Знакомили
сердце —
порывами —
ветры
с беспечным серебряным шумом листвы.
Пути и дороги —
мои километры —
остались со мною,
но,
в сердце ли вы?
Чем
кончится
жизнь,
если я
опоздаю —
и та же печать закрывает вам вход.
Всё
выстрадать
надо.
Я вас…
дострадаю.
Пусть каждый мой день —
в мою вечность
войдёт.
В пальцах, сложенных строгой щепоткой
В пальцах, сложенных строгой щепоткой,
сладость духа крапивки лесной,
им кукушкины слёзки, как чётки,
утешение дарят, покой,
их касаньем листва оживала,
а земля им родимая мать;
их ручью одному лишь пристало
целовать, целовать, целовать…
совсем маленькая…
За чаем быстро время пролетело.
Беседа — к перигею — подошла.
Она вздохнула:
— Оскудела вера…
Он возразил:
— Нет, вера умерла!
Чуть слышно половица заскрипела,
и деточка — зарёвана — вошла.
— Да вот же я…
Пугать вас не хотела!
Пока вы говорили… я спала.
узельцы́
Я время завязывал узелками —
и называл:
это — память.
Нам — надвое — бабушка грустно сказала:
жизнь — зал ожиданья вокзала.
А, время само… узельцы развязало —
что памятью стало,
украло…
высокая феня
"Жжёт"… президент! — "В натуре": правь в Шекспире —
— Отелло — замочил её в сортире!
("Афтор" много "стебал" всякой "хрени",
"Фишка" в том, что он "ботал по фене":
словно "ботик Петра",
речью "феня" плыла,
в каждый дом! — президентским раденьем.)
P.S.
В Туманный Альбион и мы "приплыли" —
Полоний… Луговой… Шекспира шири!
"Сортир… для бар!" — раздумывал Герасим —
и замочил Муму, без "прибамбасин".
Апрельским утром (зачехляя лиру) —
— Сегодня я — дежурный по сортиру!
З.Ы.
Сказъ о неугасимой шапке
да гребец весел.
…лохматый век ли на дворе…
толпа шумела —
горела шапка на воре! —
вор шёл на дело.
(Она горела — весело́ —
и всем примнилось:
ну, как же парню повезло —
с ним — Божья милость!)
Известно… Вор — слуга царю,
большая птица —
не стыдно и богатырю
посторониться.
(Быль… лишь вместимая в объём
подобья сказки —
в горящей шапке — королём! —
и нет опаски!)
На всякий случай перед ним
ломают шапки —
и для суда неуязвим,
и взятки гладки.
Подобостраствует народ,
глядит с участьем:
в горящей шапке Вор идёт
за новым счастьем!
Померкли звёзды и луна,
чадит лампадка —
Задуй! — привидится страна:
в горящих шапках…
Беда! Как эхо возгласа: «Победа!»
— Беда!
Как эхо — возгласа: «Победа!».
Не «стороною беды обошли» —
Ещё одна слеза врага-соседа,
Несчётная — прости! — «слеза Земли».
Чью участь… разделили?!
Чьё… «участье» — перебесилось?!
Время донесло —
Расколотые статуэтки счастья,
И созиданья битое стекло.
Фатальная — дремучая потреба —
Творить и строить кровью… чудеса…
Царь-башня, цвета сумрачного неба,
Занозою вонзилась в небеса.
Не ангел ли, послом летит оттéда —
Всё ближе приближается…
Увы.
— О, Ника!
Вновь — Крылатая Победа!
Одна беда:
Лувр, Париж
Извращенец-садист Дядя-Ваня (Новые биографические изыскания)
Извращенец-садист Дядя-Ваня
дездемо́нил жену и тиранил…
но, вошёл дух Отелло
в слишком тонкое тело —
и жена превращалась — в пиранью!
Извращенец-садист Дядя-Ваня
деликатные чувствовал грани —
что бы Бог ни послал —
из горла́ в пасть вливал:
не себе, не френда́м, а френд-даме!
Извращенец-садист Дядя-Ваня —
в грёзах — траххалсся на «фортепьяне»:
это грустный итог
(получить он не смог
музыкального образованья)!
Извращенец-садист Дядя-Ваня —
в Новый год — беспардонно буянил,
но, в Год Лошади, он
говорил всем: — Пардон! —
обучаясь — приличному! — ржанью.
блочные стихи
Ночь. Улица. Фонарь. Аптека.
— Презерватив.
Кровать.
Утеха.
Она!..
Ушла…
Любовь — со мной!
Пьём на троих,
мой…
л
и
р
г
е
р
р
о
й
_
Любовь со мной! Оставшись с Ху, ем…
Пьём на троих. И не ревнуем
друг к другу наш объекккт любви.
Отрадно, что ни говори…
пусть выперты за двери счастья,
но никого не рвём на части!
Как рвут добычу дикари.
И, ежели Вы вежливЫ…
Ежели… Вы ж вежливы, —
А с Вас спадают брюки! —
Естестественно, Вам место
Нужнее, чем старухе.
Да будь Вы трижды вежливы, —
Не будьте идиотом…
Пусть сумчатые женщины
Очистят по́ры по́том.
Да, ежели Вы вежливы,
Вам, в принципе, их жалко —
Отгородитесь книжечкой,
Мобильничком, игралкой.
Вот тест на Вашу вежливость:
Вы — в разговоре с тётей
По хриплому мобильнику —
Не скажете: «Мы в шопе!».
И, ежели Вы вежливы,
То в разговоре с тётей,
И с бабушкой, и с дедушкой
Вы их не перебьёте…
А, ежли уж прибили всех,
Всё ж, вежливее — люди! —
Покаяться прилюдно и…
И суд — гуманным будет!
И, ежели Вы вежливы,
Не надо — детским матом —
Известного гроссмейстера…
Приветствовать, ребята!
Концы с концами как свести…
Есть травмы разных видов! —
Всё вежливо, по совести:
«Места для инвалидов»!
Шанс занять места — велик! —
Уступает в скорости
Заурядный инвалид
Инвалиду совести!
Всё ж, ежели Вы вежливы…
Расправьте шире плечи,
Колени — шире плеч вдвойне —
С улыбкой: человечьей.
голый ёжик
Голый ёж на барахолке
покупал жене иголки.
Покупает и вздыхает:
«…эти — тоже обломает…».
— Что ж такое шьёт она?!
— Что-что… коврик! Для слона.
* Голый ёжик — очередной каприз природы
хрустким воздухом зимнего леса
Хрустким воздухом зимнего леса
щедро потчует бражный январь.
Всех небес повсеместная месса…
В неба колокол гулкий ударь
топором, подсекающим сосен,
ожидавших свой час, сухостой…
…ставший плотью огня.
Безвопросен —
взгляд любви — запредельно простой;
лик любимый, в оправе ладоней,
в отражённом сиянье костра…
верю! — явленной в этой иконе —
богородичной силе добра.
на деревню Боженьке
На деревню Боженьке
не дошла молитва.
По стезе-дороженьке
полоснула бритва.
Обернулось пропастью,
что родным казалось.
С совестливой робостью,
с жалостью рассталась.
Долгим взором въедливым
сов таёжной ночи
дням непривередливым
потупляла очи.
Породнилась с сумраком,
сети расставляла.
Хомячкам да сусличкам…
ушки обгрызала.
Поняла, что хишница,
и пошла ловитва…
Только чую, грешница, —
та — дошла молитва
на деревню Боженьке —
жизнь всю осветило:
мостик на дороженьке…
Оставайтесь с миром!
Художник Кабанини
Художник Кабанини
смурной модели — Нине
играл на мандолине
в неглиже.
А Нине в мандолине
претило всё — раз имя
"струмента"
в самом нижнем этаже.
Художник Кабанини!
не верилось скотине,
что девушка —
приличная модель!
Нет! Даже на картине —
не прикоснётся к Нине! —
лишь вспомнит и…
ломается пастель.
Э к с т р е м а д у р а
Спит Extremadura…
До экстрима, дура,
дорвала́сь — нагая
на метлу сигая…
…месяцок рогатый —
"як у віконці хати"
(было, да и сплыло) —
так бы ухватила!..
…Геть бы! — патлы в звез́дах —
взмыть по-над Севильей…
…………………………………
до Украйны вербной —
ей! — не счесть сколь м и́ л е й…
…Да и… что за мётлы
"у західній європі" —
срамота да только!
Лишь "сине́ць" на попе.
стихи о любви
Ты помнишь?
Дверь, крыльцо и дождь лил…
Восторженной печали бред.
Как мы, обняв друг друга,
сохли,
любви сказав
и “да”,
и “нет”…
Как полумрак, храня истому
цветущей липы,
отвердел
и весь вошёл в ограду,
к дому,
и принял форму наших тел.
Так
потемневший лик иконы
таит неугасимый свет.
То были мы –
и
дождь,
и
кроны,
и
мокрый, весь в слезах,
букет…
Рассвет прекрасен, как твои ладони,
а холод нас не тронет – он не зверь
теперь, когда весна в истоме
и стонет наготой ветвей.
Демисезонье: танец веток
в венцах из света.
Видишь дверь –
зима раздетая, и лето
её целует целый день.
Скликает всех апрель
в священном ожерелье
и птичья карусель
со всем своим весельем...
О, как они безжалостно звенят –
тебе и мне сказать они хотят:
сладчайшим ядом налилися почки,
и нам с тобою здесь, здесь лучше умереть –
на этой полустрочке...
Вот так, застыть и не дышать,
раскрывшим рот разинею:
такой ли будешь ты опять –
былинкой в нежном инее.
Чуть тает снег на пальтецо.
О, влажное сияние лица!
Чуть сбившийся платок…
Исконности мерцание.
Так надо каждый час встречать –
с тобой сбежавши под гору,
касаньем рук предвосхищать
как день сродняет контуры.
Снегирь, вспорхнувший уголёк,
а ветка всё качается,
берёзовый подкожный сок
в весну пресуществляется.
Мы не расстанемся с тобой,
друг в друге не обманемся.
Пусть жизнь ведёт нас за собой.
А здесь… мосток останется.
К тебе тянусь – и всё боюсь
спугнуть волной желания,
нас обнимающую, грусть
взаимоупования.
Ночь
вышивает на пяльцах
звезду за звездою.
Время
куда-то ушло,
не позвав за собою.
Вешней свирели
мотив
ветерок навевает.
Кот
трубочистом глядит
и поёт
(нет – зевает).
Снова затих до утра
скрип мостков деревянных.
Лишь –
Несмеяной –
луна
между изб осиянных.
В тёмные окна глядит –
ей одной лишь
неймётся:
некому путь осветить –
вот и не
улыбнётся!
В облако
скрылась луна –
дышит грёзой чудесной:
вся истончилась она,
став
улыбкой небесной.
Лодкой
плывёт по волнам,
светлым парусом,
песней...
Вести, подобные снам,
дарит
каждой невесте.
Пора пришла – какая милость!
Как сердце билось…
билось..
билось.
Уже почти остановилось.
Всё нет любви…
не доплыла –
в озоне чёрная дыра,
на солнце буря приключилась,
в ночи комета засветилась,
парад планет –
Ох, шулера!
О звёзды, звёзды –
Их дела! –
Как в прятки детская игра:
Пора?
А может, не пора!
………………………………………
Вот тут, судьба переменилась –
любви лодчонка приплыла;
в ней всё что надо:
два весла.
Река за горизонт струилась…
На дне русалочка спала.
Вербы цветут.
Птичий испуг.
Небо – иное.
Ве́рбушкин пух
дышит из рук
птичьей весною.
Веришь и ждёшь,
в о́щип идёшь
с тоненькой бровью,
Яркая брошь,
острый ли нож –
бредят любовью.
Только весна.
Да́рит сполна.
Всё здесь родное.
Будто спьяна.
Будто со сна:
смех под сосною.
Правда ли, ложь –
разве поймёшь –
счастье людское.
А не найдёшь…
Сердцем замрёшь.
Сердце – такое.
…так тает осени янтарь,
объят холодной тишиною –
былого дня немая даль
сокрыта снежной пеленою.
опавших листьев календарь
из зазеркалья листопада
на вольный ветер разбазарь –
да будет ветрена услада!
любви воздушный шар! – лети,
из рук иззябших отпускаю
твои воздушные пути…
шальному промыслу вверяю.
и ты летишь… сам по себе –
к безблагодатному приволью –
в несоразмерности судьбе,
живой пронизанною болью.
Как темно! Куда ты докатился –
на какой планете очутился –
здесь на ощупь узнают друг друга,
повезёт, найдёшь свою подругу.
Упирая ноги в чью-то спину,
половина ищет половину –
половик затоптанный находит –
утирается (да, всё проходит).
А полузатоптанный ногами
широко раскрытыми руками,
ничего уже не понимая,
поднимает эту грязь, как знамя.
В темноте никто себя не видит.
В темноте любой тебя обидит.
Что за мир?! Да чтоб он провалился!
…………………………………………
Вот и этот сон прошёл… забылся.
Бог с Небогом пишут перевертни.
Слово “Жизнь” читает Ангел Смерти.
Как пойду по льду
злой походочкой,
с ружьецом-истцом,
с вольным ножичком –
В заозёрье лихо гуляется,
это эхо… хрен, отстреляется.
Здрасьте, леди-зима –
Гололедица!
С бабой… с нежною –
жизнь не лепится…
Ну что, скажи, тебя призна́ет
земною памятью весны –
какая горечь, раскаляясь,
перегорит до белизны,
и что за нежность, извиваясь,
сама с собою не в ладу,
сама себя казнить пытаясь,
прильнёт отчаянно ко льду –
средь льдов завьюженных, в заносах
бесценный бледный след терять…
какая дошлая забота:
весной распахнутые взлёты
с зимой расчётливой сверять.
На войне,
как на войне,
близится разлука.
В обжимавшей тишине
ты шепнул:
– Жди…
…сука!
Улыбаюсь,
как во сне,
как… совсем недавно.
“Зайкою” –
не быть уж мне,
“Солнышком”… подавно.
Потускневшее стекло фотографий
спрячет
то –
счастливое
мурло –
что сейчас…
заплачет.
К звуку «у-у-у…» приложу своё ухо.
За стеной бесприютная вьюга
для кого-то поёт.
Так уж вышло,
что и мне её пение слышно.
Есть случайность слепая,
я знаю,
но и зрячая есть.
Понимаю –
надо вслушаться в пение вьюги,
как в дыханье летящей подруги.
Это прошлого связь с настоящим –
ускользающим звуком нудящим,
принуждающим выйти в открытость…
в вой метели –
где зов и убитость.
… и вот ты мне снова жена –
и в нашей войне напряжённой
два слова – жена, тишина –
друг к другу прильнули влюблённо,
два слова
и рифма одна
сводили с ума
в дрожаньи пустого вагона,
двух рельс,
и всего полотна
железнодорожного сна…
о, стон паровоза бездонный –
наш внутренний голос исконный –
попутчица,
донна
зима…
День ото дня всё глуше крики чаек.
Сырой туман все звуки поглощает.
Всё тише поступь времени.
Неслышно
приходят и уходят вещи, люди…
У них нет тени.
Только осязанью
я доверяю.
– Стало быть, не призрак, –
я говорю себе,
погладив кошку,
потрогав ветку
и – твою улыбку…
– Вот наш автобус с ясными глазами,
что перевозит души сквозь туман.
Мне – в пустующих сна закромах –
Ни к чему золочёная клетка.
Наречённого имени страж
Над равниной души реет редко.
В одичавших, заглохших садах,
Где свершилась ловитва Жар-птицы,
Не иссякла живая вода…
Много проще – обычной напиться.
И – в лучах золотого тепла –
Угасающим взором прекрасен,
Наречённого имени страж
Умирает – спокоен, безгласен.
Эта любовь,
как заправский вор –
здравым законам наперекор!
Руки беспечны, губы близки, и – мы не вечны! –
сомненья
легки.
И – недалёкой судьбы приговор,
выстрел Амура контрольный –
в упор.
Не было
вздохов, рыданий, ссор...
в голосе страсти – всевластный мажор.
Песня
улыбкой язвила уста –
страшно была беззаботно проста:
Время
не терпит, требует –
жить! – нежно и ветрено отлюбить.
С тёплых,
обветренных, жадных губ –
горечь полыни успеть бы вдохнуть!
Женщина пахла рыбой,
водорослями
и солью.
Женщина пахла морем,
это понравилось мне.
– Хочешь, – она спросила, –
мы поплывём и вместе
лунной дорожкой этой
выберемся к луне?! –
Властно переспросила:
– Хочешь?
Моё молчанье
было почти согласье,
было почти что звук.
Даже не сбросив платья,
быстро шагнула в волны,
не оглянувшись даже,
медленно поплыла.
Вот уже третьи сутки компас в песке ищу я,
тупо смотрю на ласты, трогаю акваланг…
Это её подарок, это моя надежда.
Только инструкция – где же?
В море с собой взяла.
Твоя рука
ласкает
облака.
Моя,
изнанки листьев лопуха
касаясь,
как пушистых гениталий,
вмиг
засыпает.
Рядышком притих
кузнечик верещавший:
этот псих
устроил домик
из твоих сандалий.
Вот ветерок
принёс издалека
морское нечто.
Как бы свысока,
рисует пастушков
для пасторали
Судьба…
И да хранит её рука
наш час –
на расстоянии
плевка
от
пасти
огнедышащей
Морали.
Зелёным сердечком листа
заложена книга.
Серчает
ушедшего дня маета,
с досадой, стоит на часах,
и маятник ровно качает.
Беспечнейший остров зимы,
что в доме живёт и не тает,
постель бренным стенам являет –
ни мужа тут нет, ни жены –
единое тёплое «мы»
в её чистоте вызревает.
Нам ветер читает с листа
все ноты, порою сбиваясь,
раскрытою рамой играет,
стесняясь, что «арфа» проста...
из крайности в крайность кидаясь,
то шепчется, то засыпает.
И светит нам звёзд нагота,
с цветеньем черёмух срастаясь.
Мне родина – безлюдные дома.
В избе пустой лишь домовой, да леший
к нему заходит в гости, и зима –
ложится на пол в шубе поседевшей.
Я слышу всё, поскольку в доме сплю –
точней, кимарю – здесь уснуть рискуя
не на ночь лишь, на всю то жизнь свою,
спугнуть ленясь возню их колдовскую.
«Единственная, в общем, благодать,
доступная в деревне атеисту» –
чей голос прошептал… и я припомнил мать,
в хорошем смысле, и простом и чистом.
В мой сон вошла листвы густой волна,
и шелест звёзд в кромешности безбрежной,
и стон незакреплённого окна –
играет ветер-ветренник надеждой –
«…на что тебе, на что тебе я, на…»,
и голос пресекался негой снежной.
Но вот и утро. И уйдёт лыжня –
в поля, за лес, и дальше – словом, «с Богом!»
Окно прижал. Так дальше жить нельзя.
И раскрошил стекло. Ох, недотрога.
Белая лодка ладони твоей…
Озера влагой омытая, хладная…
Тихо играет с листвою, что к ней
сонно слетает, прощально нарядная.
Здесь, над пушицей (травой снеговой),
птичье приволье.
Сестрицы пернатые
крошат калины кровавую соль
детскую лепту на ризы богатые…
Книги наивный, смиренный двойник,
в свете осеннем дрожа, осиянная,
бабочка крылья раскрыла на миг,
будто прощанья
улыбка нежданная!
Зима. Озноб забился в слово.
Но сердце верует в обман:
Какая новая зазноба –
И как пленителен роман!
Мечтанья вкрадчивы, как вечер,
Былая жизнь уже не в счёт,
И хочется зажечь все свечи,
И выбежать скорей навстречу,
Шептать: приди, приди ещё...
Но околдует спозаранок:
Заледенит – и убежит
Пасти своих густых баранов,
В буранах с ними закружит.
Зима. Зимой оледенело
Застыла птица в вышине
Пустого неба, и не смела
Вернуться – к чуждой новизне.
Овраг – прохлады закрома.
Ель в полусне роняет слёзы.
Здесь с летом шепчется зима
В смиренном облике берёзы.
Но стоит только задремать.
Она – невольно – встрепенётся.
Начнёт листву с себя срывать.
Пуховой шалью обернётся.
Она кружится – вся бела –
Какое белое веселье…
А лето вымерзло дотла.
А поле застлано постелью.
Овраг. Прохлады закрома.
Здесь гнёзда вьют лесные грёзы.
И сводит ласково с ума
Чуть сладкий вкус слезы берёзы.
Свеча горела, влагою томленья
Питая нить наития, как ты –
Всей полноте пространства озаренья
Напечатляя таинства черты.
Янтарный остров чувственного света
Тобою и свечой соединён
С воздушной глубиной цветений лета
И с благодатным отсветом икон.
И, в нежном богородичном сияньи,
Дыханье обретал нательный крест.
И душ и тел взаимоцелованье,
А – в тишине – пасхальный звон небес.
И Родины, соборной силы, пенье –
Мы различили б на любой меже –
Как с ней не быть, в любви крестоношеньи,
Нам рай дающей в нашем «шалаше».
В глубоком, небом пахнущем, снегу,
у потерявшей всякий смысл дороги –
восславим быт забывшую избу!
(Стыдливо прячет свои курьи ноги.).
……………………………………………
Взмыл дымный, душный воздух к потолку.
А свежий, ледяной лёг при пороге.
Встань с ног на голову –
бесстрастно изреку:
– Свершилось…
С посвященьем – в Бабы-Йоги!
Найти метлу тебе не помогу,
коль ступы нет (нет места для тревоги).
Вот догорит огонь, я угли разгребу,
трубу закрою. И уснём, как боги!
Лампада под иконой не горит.
Но, что-то осторожно сердце греет.
Окно избы в лицо тебе глядит –
благословляет, любит, и жалеет.
На это удлинённое лицо
легла печать холодного вниманья –
прижизненная маска ожиданья
ждёт эха пульса, бьющего в висок,
и страх далёк,
но дальше упованье,
и чувствуешь –
здесь, рядом, дышит рок.
Она и не бывает весела.
Подруги её были неулыбы.
Её улыбка – отсветы стекла,
окованной аквариумом рыбы.
Нас всех смущает инобытиё,
хрустальный холод манит и пугает…
Не растопить её стеклянный лёд,
а кто попробует –
пусть птицей замерзает.
Вы столь возвышенно печальны,
что мой апрельский птичий лик
в Вас оскорбляет жизни тайный,
непостижимый мне язык.
Вы столь светлы глубоким взглядом…
Как перед омутом стою!
Мне ничего от Вас не надо,
я умираю: я люблю.
Перегорит ли это чувство?
Дорогу жизни озарит?..
Как мне при Вас предельно грустно:
за грусть душа благодарит.
В безгрешном соитии тесном
трепещет осиновый лес –
телесности страж в бестелесном –
несёт свой немыслимый крест.
На чуткость листвою настроен,
он знает недвижный полёт,
поставив с собою нас вровень,
предвзлётную силу даёт.
Но каждый остался свободным –
растреплет причёску слегка,
касаньем бесплотно-вольготным,
чуть влажная, ветра рука.
Мы будем, как два самолёта –
ушедшие за облака –
лирической жизни работа!
– Эй, кто там глядит… свысока!
Нынче снежок так сиятельно
будет играть на припёке:
снова придётся старательно
мне целовать твои щёки.
Ласково, тихо, застенчиво
хочет рука прикасаться
к тёплой палитре изменчивой –
то обретать, то теряться...
Ветер
в лицо –
снежностью,
нежностью,
белизной –
вдруг проявил с поспешностью
облик
твой,
лик
родной,
влажно смягчив линию
сжатых надменно губ,
гру́сти
глаза
синие
инеем
обогнув –
отозвали́сь,
застенчивы,
с детскою
простотой –
вот мы…
метелью венчаны –
всей белизной…
святой.
Пушистый вечер. Лёгкие касанья
Шагов, снегов, пугливой немоты.
Лёд переулков гулким ожиданьем
Прикован, влёт, к подковам темноты.
Зима сверяет старые каноны,
Упрямые и светлые черты,
Покой и простота в ней – двери дома,
Отметина снежка, и рядом ты.
Прилежно замерев на полувдохе,
Как будто перед входом в мавзолей,
Упрятались в заснеженные дохи
Фигурки полупьяных тополей.
Теплее, в лёгком облачке, дыханье.
Полнее полнолунье фонарей.
Деревья снеговые скрыли зданья
И дарят даль сомкнувшихся аллей.
Пушистый вечер. Лёгкие касанья
Шагов, снегов, лиловой темноты...
Окраина хрустального мерцанья,
Отчаянной и тихой красоты.
Зачем корить себя,
что жизнь ползёт улиткой
неспешно и неслышно
в тени событий дня…
спасибо за дела,
в которых есть молитва,
небесная калитка
в задворках бытия.
Дочь пропала.Жена ушла.
Да мужик этот был без затей –
Чтоб душа,
Хоть чуть-чуть, ожила –
Мастерил жестяных лебедей.
Продавал –
А то и отдаст,
Если в ком почудится друг.
Хоть разбитая жизнь, а… цела,
Всё одно –
Не прожить без разлук.
А однажды вечерней порой –
Что там в сердце кольнуло –
Смотри:
Видишь церковка –
Вон, под горой –
Поработай там,
Да и… умри.
……………
И когда
Хоронили его –
Вот не ждал он таких гостей –
С ним прощаясь,
Летели на юг
Вереницы
Его
Лебедей
Здравствуй –
на том берегу!
С новой –
беспечною силою –
рай наш
на каждом шагу
дышит покоем –
могилою.
Знаешь,
себе я не лгу,
ну а тебе
обязательно
нынче
сказать я смогу:
пожили мы
замечательно!
Время
лазейку нашло.
И как-то так
получается,
прошлое –
как утекло:
моросью сонной
смывается.
Вишни шумят
на бегу:
– Чёрная осень постылая!
Больше
писать не могу.
Больше
не встретимся,
милая.
В муке –
в разлуке –
ловлю,
во хмелю,
белый
забвенья свет.
Хочешь ли –
тень
твою полюблю,
ломкий
её силуэт?
(Помнишь –
заставила нас
танцевать
в звоне
монист
и монет?)
Ту, что учила меня
убивать –
то, чему имени
нет.
Пусть,
обнимая меня
по ночам,
утром
взлетает совой.
Эй, лучезарная,
жарко свечам?
Светишь?
А я – сам не свой…
Кто там… с пращою бегал по лесам,
не Артемида ли?
Ты на неё похожа
в анфас.
Своим собакам:
– Фас! –
скажи.
Вот зверя след.
Вот сердце.
Я тебе его оставил,
и ты над ним три года волхвовала
(пока я шкурой вепря обрастал) –
теперь оно пригодно для пращи.
И зверь дозрел до пониманья сути:
и жути бессердечья, и тоски…
И ждёт броска.
Смотри –
он лишь для виду,
тебя потешить чтобы,
убегает,
легко
такие тропы выбирая,
чтоб выбежать на чистую поляну –
и лицезреть
прекрасный взмах руки.
Не спеши убегать –
нить судьбы повторяет изгибы,
чтоб однажды,
нас сблизив охотничьей хитрой петлёй,
Артемиды тропу пересечь не смогли бы…
и луна нам светила в глаза,
и так пахло весенней землёй.
Нежных снов наших связь
наших тел повторяют изгибы,
наши руки сплетались так долго,
что не расплетёшь.
Это ложь, что весну не вернёшь –
просто, снежные глыбы
заслонили тропу…
но ты знаешь,
что снова и снова придёшь.
В свете тающем
елей густых пирамиды,
незабвенное наше лесное жильё –
ты всё та ещё! –
дерзкая грудь Артемиды,
млечной влагой питавшая
робкое сердце моё.
Я прикармливал ангелов тихой молитвою.
Драгоценное существо
обнаружилось,
хлопнув весёлой калиткою,
поцелуем и возгласом:
– Эй, с Рождеством!
Лёгких крыльев движение –
как завороженный, сад глядел:
ангел –
вправдашный,
запорошенный –
прилетел.
Небеса, ваша милость застенчива
и...
смешна.
Ангел таял:
да, это – женщина,
да,
она!
Всех зовёт (колокольное пение вширь плывёт)
баба снежная – церковь белая.
Снег идёт!
Прикоснись мозольной правдой рук
к моему лицу –
шершавы, грубы…
я не верю в то, что скажет звук,
и не слушаю, что шепчут губы,
не таись… жестоко улыбнись
холодящей жути безмятежной
тверди неба,
по которой – в жизнь,
как по льду,
идём
над нашей бездной.
Всё мимолётнее касанья –
созвучней небу крылья птиц…
И брезжит радость узнаванья
в рассветной тихости ресниц.
Несоразмерно одинока,
душа сегодня так хрупка…
Сквозь лёд, обманчиво жестока,
теплее светится река.
Неуловима снега манна,
а жизнь – пронзительно тонка…
Узор выводит филигранно
мороза жёсткая рука.
Я узнаю́ тебя...
Отрада хранить тебя, любовь,
когда
и встречи чистая прохлада,
как родниковая вода,
и вечер
о́бнял наши плечи,
и месяц
в небе нас приметил.
Воды колодезной звезда,
я узнаю тебя,
когда…
…………………………………
Невыносимо жить на свете!
Ты приходила – иногда –
неуловимая, как ветер.
P.S.
Когда Абрашкин
и Жеребцова
шли под венец,
всё было ясно
и с полуслова –
ему конец.
К развязке быстрой
стремится драма,
финал готов…
– Абрашкин умер! –
не плачьте, мама, –
я – Же-реб-цов-ф-ф!
Букетик скромный,
всего три розы,
все цвета беж –
сестра вручила,
шепнув сквозь слёзы:
– Смотри, не съешь!
Дурёху-рёву,
обняв, по-братски
к груди прижал,
сказав:
– Отвечу Вам по-арабски, –
и…
И – заржал!
А ведь пытался
весь кворум бабский
предостеречь:
– Дурак, ей нужен –
скакун арабский…
О чём и речь!
Любовь – известно –
преображает:
взять случай наш –
художник слова…
перо сломает
и карандаш!
дневник гусара
Сегодня был подвит
мой правый ус.
А левый, тот имел уж
бравый вид.
Но, всё ж таки, томит сомнений груз,
что — чтой-то я не шибко сановит…
Припомнилось мне, давеча, зимой,
крещенский хлад довёл мой нос… до слёз,
сосульки надышались над губой.
Кричали дети:
— Вот он: Дед Мороз!
Конечно же, усы подчас смешат,
стать норовя объедъктомъ эпиграмм.
Но, нежных чувств никак нас не лишат:
предъвосхитив пыл… щекотливых дам.
Извращенец-садист Дядя-Ваня
ве́рил: женщина любит ушами —
у злосчастной подружки
растопыривал ушки
и… лап-ши́-ро-вал у́-хи — сти-ха́-ми!
Извращенец-садист Дядя-Ваня
в плоть стиха облекал плоть желанья:
может — "крайняя" — плоть
бедной рифме помочь
стать счастливым звеном мирозданья!
Извращенец-садист Дядя-Ваня
согрешал: но, не "с нами", а — "снами":
в кущах благостных снов
(и "прикид" нихренов)
величал ангело́в — "братана́ми"!
Извращенец-садист Дядя-Ваня
пребывал на диване в нирване —
он лежал: наг и тих,
а его наглый стих
на молитве стоял в Божьем храме.
Извращенец-садист Дядя-Ваня
не нуждается в нашей рекламе —
автор средней руки,
рыцарь вздорной строки —
с ним — легко — поменяюсь местами.
Собака Павлова
— Херáк, херáк… и ты — Геракл!
“Собака Павлова” во мне — ночами выла:
на четверть, как бы в полусне,
на треть — в унылой
мечте…
остаток попросту сведя к пищеваренью,
уснул —
во сне собаку съел…
в благоговеньи.
Собака Павловна, благодарю Вас! —
то есть:
на утро — чувств души весна —
проснулась совесть!
…Неправду вижу или зло, рычу: не прячусь —
вот до чего уже дошло —
весь день собачусь!
осенние хокку
“ д з э́ н - н - н ! ” — с п е л а п и л а́ .
л у н н ы й л и к с в е ж е г о п н я …
в с о л н е ч н о м с в е т е .
в с у м р а ч н о с т ь л е с а
у́ ж о с т о р о ж н о у п о л з
с п р о г р е т о й т р о п ы …
п о р ы в ы в е́ т р а …
з а с ы́ п а л а л я г у ш к у
л и с т в а о с и н ы .
о с е н ь у х о д и т .
и н и с т ы й п р о́ ж и г с л е д а́ …
з я б к о е у т р о .
часы с чекушкой
всё чин чином —
с
ба-бой-ду-шкой
завели часы с кукушкой —
гирька, правда, затерялась,
но, чекушкой заменялась.
ежли выпита чекушка,
замолчит, грусна кукушка.
надо ж…
жизнь в ней поддержать!
в магазин с утра бежать…
пить с кукушкой на троих
укукукались,
я стих.
п
о
й,
ку-
ку-
шеч-
чка,
ли-
куй —
раз-дарила яйца птица —
мож-ет вылупится
хрен
знает кто…
а им — сгодится!
Вот, хрен-н-новый Козьма парикмах-х-хрен,
Но, клиент не пошлёт его н-н-нах-х-хрен —
В лёгком трепете ф-ф-франты, и м-м-модницы —
У него ж-ж-же… хрен-н-новые ножниц-ц-цы!!!
накуковала:
два с половиной “ку-ку” —
иди ты в… хокку.
ботаник
…Так и дразнили:
“…ботаник,
ботаник…”.
А
он…
попёр —
как на айсберг “Титаник” —
и,
сжавши зубы,
ткнул
в фэйсы —
цветы…
О… охренительна власть красоты!..
.....@@)))))))Y||Y(((((((@@.....
.....@@)))))))Y||Y(((((((@@.....
...@)))))))Y|@...@|Y(((((((@....
....)))))))Y|@..@..@|Y(((((((@..
....@)))))))Y|@..@|Y(((((((@....
.....@@)))))))Y||Y(((((((@@.....
.....@@)))))))Y||Y(((((((@@.....
.....@@)))))))Y||Y(((((((@@.....
.....@@)))))))Y||Y(((((((@@.....
.....@@)))))))\|O|/(((((((@@.....
.....@@)))))))Y||Y(((((((@@.....
.....@@)))))))Y||Y(((((((@@.....
.....@@)))))))\|O|/(((((((@@.....
.....@@)))))))Y||Y(((((((@@.....
@@))))))).....Y||Y.....(((((((@@
.....@@)))))))Y||Y(((((((@@.....
.....@@)))))))Y||Y(((((((@@.....
****************
****************
На войне, как на войне
На войне,
как на войне,
близится разлука.
В обжимавшей тишине
ты шепнул:
— Жди…
…сука!
Улыбаюсь,
как во сне,
как… совсем недавно.
“Зайкою” —
не быть уж мне,
“Солнышком”… подавно.
Потускневшее стекло фотографий
спрячет
то —
счастливое
мурло —
что сейчас…
заплачет.
пепельная птичка
́*̀́*̀ ́•̀ | ́•̀ ́*̀́*̀ ̀
В пугающем соседстве детства
ухмылка старости крива —
остывший пепел (как наследство).
Слепорождённые слова.
Иссяк премудрости колодезь
(гортань живит сосулек лёд) —
жизнь… неоконченная повесть.
— Спой, птичка-феникс, —
твой черёд!
на ветру
Что пугаешь меня одиночество?
Одиночество мне ко двору.
Ко двору приближаться не хочется,
Хочется жить на ветру.
На ветру стынет осень, хмурится.
Хмурится - не беда.
Беда обошла все улицы:
Улицы нет следа.
Нет следа - вся память утрачена.
Утрачена - всё ничто.
Ничто лишь одно озадачено:
Озадачено, смотрит:
За что?
Что пугаешь меня одиночество?
Одиночество мне ко двору.
Ко двору приближаться не хочется.
Хочется стыть на ветру.
Немножечко испанское...
Вчерашний день —
с прекрасным переломом —
Вы бросили цветок...
с горшком.
Я пел Вам.
Под балконом.
белочка
“Скинь мантилью, ангел милый...”
…У раскрытого окошка —
Ночь, шумит Гвадалквивир —
Донна Ганна, сжав ладошки,
Шепчет страстно: “Миру — мир!”.
Заслоняя панораму,
К Ганне тянется рукой…
Донх Уан — мысли ни грамму,
Взор блуждает — всклянь бухой.
— Донх Уан, так… неурочно —
Что случилось с головой:
Вы не ранены? — Заочно,
Странно, смотрите… Бог мой!
— Сбрось мантилью, Инезилья, —
Ва-аб-ще: ла-жисъ — не то
Я раскрою всей Севилье
Всё твоё — инкогнито́!
— Донх Уан, вы, типа, пьяны?
Как вы смеете, мужлан, —
Не признали донны Ганны —
Убирайтесь вон-с… смутьян!
— О, мадонна! Я ж простужен…
У меня ра-ди-ку-лит!
— Донх, я вас знакомлю с мужем!
Он — железно! — исцелит.
— Да куда ж ты, Инезилья…
Обещалась приведёт…
Музу! — Хоть козу! — Идилья!
Прочь одежды и — вперёд!
— …Ни хрена себе приколы…
Ганна, где моё пенсне?
Отчего Вы, сударь, голы?!
— Я… линяю по весне…
— Это белочка… горячка!
Чумовозку вызывай!
— Нет — дуэль!
— Да — дуэль!
— Какая драчка?!
Брэк! Блин! Мебель не роняй!
— Донх Уан, дарю Вам — розу!
Да понюхайте ж!
— Того… пахнет…
— Хватит ли наркозу?
— Да. Затих. Вяжи его.
— …Как вы вовремя, ребята…
Донх, отнюдь, не невесом!
Не роняйте! Аккуратно!
Не наедьте колесом!
— …Ловко! Ловко разрулила…
— Всё чин-чином, командир!
В бронзе бы себя отлила!
— Ну а я — отлить… в сортир.
………………………………
…У раскрытого окошка…
Ночь. Шумит Гвадалквивир.
Донна Ганна гладит кошку
И мурлычет: “Ми-ру-мир-р-р…”.
Август — сродственник радости
Август — сродственник радости бескорыстных трудов,
дачной благостной старости многоплодных садов.
В простоте, умиляешься земнородным дарам —
и к грибу преклоняешься, и к плодам, и к цветам.
А как яблонька-скромница жестью крыш возгремит…
плод уронит — расколется тишины монолит.
Вспыхнут взоры тревожные — что за… яблочный гром!
Небо падает звёздами за оконным стеклом.
Зелень лета…
лес —
царственным августом —
золотинки листвы
изнутри
крон,
пребудет
торжественным, радостным,
преисполненным
тихой
хвалы.
Клевера́…
розоватое,
греется
поле
после
обильных дождей…
никогда,
ни за что
не извериться
в благодати и силе твоей.
Те́ней лёгких по по́лю скольжение —
поцелуем седых облаков —
мимолётное
шлёт
с
н
и
с
х
о
ж
д
е
н
и
е
…
и
в
юдо́ли
житейских
оков.
жульёны
1
Человечек прикольный из Крыма —
фэйсом Вова, а разумом Дима —
безусловный мутант,
зеленел — был талант —
коли вежливость необходима…
2
Коль "духовные скрепы" есть — просто
"скоммуниздить" — "взад" — "наш" полуостров,
а вот не было б "скреп",
показался б нелеп
даже помысла "энтого" остов…
3
О, Одесса! Всея жулья… "мама"!
Ты ж… "жюльен Руси", цимес гурмана!
Кайф — тебе подражать!
Боль — тебя обожать,
с придыханием …"родина-мама!"…
4
Это ж… как бы помягче… у-топи-я —
у — Победы! — не может быть "копия"…
Вот совок ваш, вот веник,
вот вам копия денег,
ваш "Прогресс" и… эрзац-философия!
ленточка
Девочка ленточку в поле нашла,
о воплощении прошлом она,
глядя на ленточку, припоминала,
в небе "Прогресса" звезда догорала.
И "по-непальски" ей молвил отец:
— Вспомни! Есть дивное слово — "pizdets!".
После ужасного землетрясения
в бедствиях страшных здесь всё население!
… долларов шесть (миллиардов!) сожгли…
жжёт — Достоевский! — всеобщность Земли!
улыбкой бесплотного отрока
…улыбкой бесплотного отрока,
рассеянный солнечный свет —
и храм возникает из облака:
иллюзии благостный след,
дыханию ветра — зиждительно,
молитвенно — слух растворён,
и время… стоит нерешительно
пред явью… щадящею сон,
нанизаны… чётки-мгновения,
и вот уже — замкнут их круг —
кольцовано сердце терпением…
пусть разум презрительно глух.
горизонт тишины
Властно восходит волна на отступающий берег…
и затихает у ног влажного лепета вздох;
паузу по́лнит сполна́ ровный смеющийся шелест
е́лей, опутанных хмелем, верб, золотистых осок.
Траурный отсвет — живой силой таинственной греет
парус листвы золотой: осень — ковчег в мир иной;
шёпотом смерть говорит, с жизнью шаги соразмерив,
зримо парит над волной, звук обручив с тишиной.
отзвук
(по мотивам Отомо Якамоти)
…любви неоперившийся испуг…
простор полей унынием неволит —
с знакомой болью сердцем слышишь вдруг —
в заоблачности рисового поля
гусь вскрикнул — словно бы — окликнул друг…
дождят дожди… в дождинке каждой — горесть.
две лисицы
Тропой лесной, заиндевелой,
в печатках лапок, лапищ, лап,
лисица шла себе по делу,
на дело: типа… цап-царап.
Охота для лисы не праздник:
загнать зайчишку не пустяк —
сквозь бурелом летит ушастик —
аж, шерсти клочья на кустах!
Короче, целью был курятник —
всяк догадался, кто хотел —
но в нём петух — хранитель, ратник,
куриный рыцарь: грозен, смел,
ретив, криклив… На шум… хозяин —
глядишь, и вилами пырнёт,
и тут уже не заскучаем:
старушка-мать — ухват метнёт!
…Засомневалась ли лисица,
решилась встать на правый путь…
Нет — просто встретилась сестрица:
ой! — страшно даже и взглянуть!
охота на детей
«Какие здесь, с в е ж и е, детки! —
шептал людоед людоедке. —
У нашей бездетной соседки —
о с т а л и с ь ! — от деток конфетки…»
И… розовый круглый зефир —
л е г к о ! — на крючок наживил…
…Скажи — и зверу́шке, и зверику:
«Не бегайте, д е т к и, в Америку!»,
ужу и лягушке, дружку и подружке…
Америка вам — не игрушки!!!
прилив…
Прилив к ночному часу приурочен,
в согласьи с широтой и долготой,
но, за отсутствием морей, сосредоточен
здесь — в городке — подспудной маятой.
Волной подъёмной — лунным вдохновеньм,
разладив связи сердца с головой,
навстечу — как бы даже — неким приключеньям
выносит всех, кто — хоть чуть-чуть — живой.
Фигур людских бездумное скольженье,
касанья прикровенные тене́й —
тене́й растительных телодвиженья
намного ли — изящней, и нежней…
Никто не знает сам чего он хочет…
пёсьеголосый зверик — сам не свой —
остатком голоса скулит в утробе ночи,
луну слизнув с булыжной мостовой.
“одиночки” войны
Треугольнички писем — осколки —
вот и вся… “молодая семья”,
похоронка пришла втихомолку —
личным пропуском в боль бытия.
В общем хоре причастности горю,
худо-бедно, душой отогрет —
и никто никого не неволит
сострадать — да чужих горю нет.
По пословице — с миру по нитке,
коль дитя не увидит отца —
“амуниция” ждёт в преизбытке,
шутят все, “молодого бойца”.
……………………………………………
Круг военного времени истин…
светлой памяти звёзды — в горсти,
в неком воинском пафосе, мысли:
о любви и беременности.
субмарина
Вот построю подводную лодку —
назову её грустно: «Муму»,
пусть — шампанского пьёт газировку,
ну, а водку… себе самому.
Кто — подлодке подлянку подстроит?!
Я ведь рядышком с ней поплыву!
Ежли что — я ж смогу успокоить —
приласкаю и к сердцу прижму.
Ламинарией будем питаться,
по-дельфиньи “за жисть” говорить…
Только — главное — не рассмеяться!
Говорят, смехом можно убить.
Весь бомонд ушёл на фронт!
Весь бомонд ушёл на фронт сексуальной революции,
голубеет горизонт, вулканичные поллюции…
Как король, который гол да ещё и изгиляется,
потолка достигший пол — план этажности меняется! —
часовые пояса, так сказать, совокупляются,
в кириллических часах время верой проявляется,
где Медведев наступил нано-лаптем в русло времени,
даже Путин сбит с пути перманентным охренением!
И последняя деталь — глас народа — голос с улицы:
генитальная букваль… фантастически красуется!
___________________________________________________
* «Изгиляться - изгаляться»
Карл-простец
иди ты в… хокку!
два с половиной “ку-ку”
накуковала.
бедная рифма
Карл-простец, прозу жизни рифмуя,
по большой нужде ездил в Карлсруэ,
а при малой нужде,
в родовом жил гнезде,
как он сам выражался… кукуя…
ипостаськи
Карл-простец утверждал, что в Карлсруэ
его плоть (в смысле: тело) "грехует"…
так становится глух
и беспомощен дух,
что душа — дух, на время, паркует.
зоо-паркинг
Карл-простец, дух, как лошадь, паркуя,
обходил все притоны Карлсруэ…
дух — свой кушал "овёс",
пребывал в царстве грёз,
и приветливо ржал: "Аллилуйя!".
=================================================
коралловый кларнет
«Со взором, полным хитрой лести,
ей карла руку подаёт…»
(А.С.Пушкин)
Ах, были у Клары губ юных кораллы,
и Карл ей шетал: "поцелуй мой кларнет!",
однако… Людмила его охмурила —
тень пушкинской лиры легла на сюжет.
………………………………………………………
Поблекли у Клары губ юных кораллы,
но… Карл возвратился, достал свой кларнет…
а ей — безразличны любви причиндалы,
да, собственно, их, как бы, даже и нет!
………………………………………………………
Я думаю правы, кто, ради забавы,
всё к юмору свёл — "симметричный ответ":
мол, дескать, украл Карл у Клары "кораллы",
а Клара украла у Карла "кларнет".
………………………………………………………
Но те, кто в любви чтит и радость и слёзы,
любимым дарит суеверный предмет —
пусть, цвета измены цветочки мимозы,
зато не увянут — износа им нет!
прозрение
Усталая природа.
Шепчет лес о полной невозможности возврата
всего что было, что цвело окрест…
И, кажется, во мне прозревши брата,
коснувшись плеч, шурша, кленовый лист
к ногам моим смиренно припадает.
— Прости,
я — документалист:
лишь констатирую — что роща увядает…
звёздные словеса
* * *
Хлеб в карман, да фуфайку накинешь,
И с ружьишком в берёзовый рай.
Ляжешь, землю покрепче обымешь,
И вдыхаешь — что твой каравай…
А очнёшься, да зенки разинешь —
Словом грязным, чужим — не замай:
О*уенная кумпольность сини!!!
Звонкоё*нутый вы*издень-май!
* * *
Склонившийся подлесок,
шумный лес,
что сделал место, где сижу, похожим
на остров в море зелени.
С небес
дождь моросящий
говорит про то же.
И в этой монотонности
дождя
костёр чадящий
небу посылает
белёсый дым:
отсюда пролегает
к холодным тучам
тёплая стезя.
* * *
Дыханием
травы
раздвинув,
шепнул ветерок
— Замри.
Смотри,
как в ладонях стынут
лучи
зари,
легко запалив
паутину
пушистых
туч.
Приткни —
меж грибами,
в корзину —
последний луч!
устав от города
Устав от города, сбежим
На дачу зимнюю, где тени —
Качаньем веток и вершин
Малюют ели в озареньи.
Здесь, у камина, ближе Бог,
И брёвен золото, на спиле —
Слезы янтарной оберёг,
Чтоб этот миг мы не забыли.
Берёзы с солнцем обнялись,
Синицы вестью поделились —
Кусточки верб приподнялись,
Ольхи серёжки округлились…
Лыжнёю за тобой бегу —
Пня бугорок: на сердцевине —
Рассыпанные нити бус…
Принадлежавшие рябине.
И кажется, весь лес, хранит,
В одежды белые одетый,
Страницы пожелтевших книг,
И песни — что ещё не спеты.
иностранным агентом мне видится аист
Иностранным агентом мне видится аист,
Что “и вашим и нашим” приносит детей
Неизвестно откуда, ничуть не стесняясь
В ус укрытой усмешки гуманных властей.
Не в капусте ж искать чад — начнутся проверки,
За такой труд приняться — дразнить лишь гусей…
Пусть младенцев несут — Президентские стерхи!
И властям поприятней, и нам веселей!
пыльца карандаша
В облаков небесной храмине
шли по зауми экзамены…
1
На перекрёстке ль пропасть,
жестом, угрюмо капризным,
веку в раскрытую пасть
кинув щепоть укоризны…
В мёртвых ли травах лежать –
в запахах выцветшей жизни –
вылежав право стяжать
горечь в небесной отчизне.
Знаю, на Страшном Суде
буду – молчаньем отброшен –
напоминать сам себе
о воскресении прошлом,
никнуть, в свой ад нисходить…
Только хватило бы слуха
скорбным молчаньем раскрыть
книгу скорбящего духа.
2
День ото дня всё глуше крики чаек.
Сырой туман все звуки поглощает.
Всё тише поступь времени.
Неслышно
приходят и уходят вещи, люди…
У них нет тени.
Только осязанью
я доверяю.
– Стало быть, не призрак, –
я говорю себе,
погладив кошку,
потрогав ветку
и – твою улыбку…
– Вот наш автобус с ясными глазами,
что перевозит души сквозь туман.
3
Солнце. Время течёт.
Лечит или калечит?
Где тот гамбургский счёт?
Человек не перечит.
Он лежит, как лежал, –
огуречик на пляже,
и малиновым стал
от предплечий до ляжек.
На песчаной бахче
возлежат и другие,
как и он, вообще
абсолютно нагие.
Дар, а может – удар.
Знать бы, что ожидает.
Этот – молод. Тот – стар.
Ветер книгу листает.
Как запечный сверчок,
как беспечный кузнечик,
как печник-старичок,
мастер дымных колечек,
каждый сам создаёт
эфемерное нечто
и надеется, что
где-то рядом с ним – вечность.
Высоко-высоко
самолёт в небе тает.
И растаял
легко…
Так душа отлетает.
4
Женщина пахла рыбой,
водорослями
и солью.
Женщина пахла морем,
это понравилось мне.
– Хочешь, – она спросила, –
мы поплывём и вместе
лунной дорожкой этой
выберемся к луне?! –
Властно переспросила:
– Хочешь?
Моё молчанье
было почти согласье,
было почти что звук.
Даже не сбросив платья,
быстро шагнула в волны,
не оглянувшись даже,
медленно поплыла.
Вот уже третьи сутки компас в песке ищу я,
тупо смотрю на ласты, трогаю акваланг…
Это её подарок, это моя надежда.
Только инструкция – где же?
В море с собой взяла.
5
Чреда вразнобой наклонённых столбов.
Случайный прохожий, впейзаженный заживо
попутчиком бабочек-мотыльков,
в плаще, спешным ветром
небрежно разглаженном,
легко мог за ангела даже сойти,
но
слишком нелепая эта “болонья”…
Тихо летит. И мы тоже летим.
Какая-то местность. Россия? Япония?
В реальности разница явная есть
для тех, кто по белому свету слоняется.
Любитель гравюр знает, что предпочесть,
но в праведность это едва ли вменяется.
6
Доктор, доктор,
где твой ножик?
Две берёзки у скамейки,
как сестрицы, что ждут брата.
Не спеша,
в карман халата
сунув маску с хлороформом,
доктор вышел на прогулку.
Доктор выполнил три нормы,
и уже остановиться
он не может.
Вынув скальпель,
долго режет по скамейке
нечто римски-цифровое,
счёт ведя неумолимо
всем, кого не отпускает.
За порочным кругом жизни
свято место нынче пусто.
Доктор дело понимает.
И ему
ужасно грустно…
7
Сентябрь-Матисс дремотно-золотист,
мажорно-лиственен, и тлен благоуханен,
листвы дыханьем правит Ференц Лист,
В словах двоится Игорь Северянин.
Молчанья золото сгорает на лету –
я многолепетно-жеманен,
как нежно я Вас под руку веду,
как взор Ваш чутко-женственно чуть странен.
Вы вся – как свет, Вы – осени портрет,
она и Вы – как сёстры… Что добавить?
Меня!
И мы составили букет:
в хрусталь словесности жаль ставить…
8
Прикоснись мозольной правдой рук
к моему лицу –
шершавы, грубы…
Я не верю в то, что скажет звук,
и не слушаю, что шепчут губы.
Не таись… Жестоко улыбнись
холодящей жути безмятежной
тверди неба,
по которой – в жизнь,
как по льду,
идём
над нашей бездной.
9
Ты помнишь?
Дверь, крыльцо и дождь лил…
Восторженной печали бред.
Как мы, обняв друг друга,
сохли,
любви сказав
и “да”,
и “нет”…
Как полумрак, храня истому
цветущей липы,
отвердел
и весь вошёл в ограду,
к дому,
и принял форму наших тел.
Так
потемневший лик иконы
таит неугасимый свет.
То были мы –
и
дождь,
и
кроны,
и
мокрый, весь в слезах,
букет…
10
Про-
щаль-
ный
дар Феба –
вечернее небо…
Дня тени всё дальше и дальше бежали –
в сиреневых далях, сиренью дышали…
Закатная туча в прудах лиловела,
легко отступая к последним пределам,
неона огнём догорая, и тлела.
А месяц
по лужи мерцающей кальке
скользнул неуклюже хрустальной сандалькой,
и золушкой в золотце вмиг обернулась
берёзка над лужицей…
Небо
качнулось!
Просыпались звёзды –
коснусь их…
ус-
та-
ми!
Так совестно,
рядом
скри-петь
са-
по-
га-
ми.
11
Вы столь возвышенно печальны,
что мой апрельский птичий лик
в Вас оскорбляет жизни тайный,
непостижимый мне язык.
Вы столь светлы глубоким взглядом…
Как перед омутом стою!
Мне ничего от Вас не надо,
я умираю: я люблю.
Перегорит ли это чувство?
Дорогу жизни озарит?..
Как мне при Вас предельно грустно:
за грусть душа благодарит.
12
Твоя рука
ласкает
облака.
Моя,
изнанки листьев лопуха
касаясь,
как пушистых гениталий,
вмиг
засыпает.
Рядышком притих
кузнечик верещавший:
этот псих
устроил домик
из твоих сандалий.
Вот ветерок
принёс издалека
морское нечто.
Как бы свысока,
рисует пастушков
для пасторали
Судьба…
И да хранит её рука
наш час –
на расстоянии
плевка
от
пасти
огнедышащей
Морали.
13
Пасут овец босые дети
и из копытца воду пьют.
вокруг кузнечики снуют,
малиновка звенит о лете.
Так солнцу лето предстоит,
так щедро небо землю греет,
так всё цветёт и зеленеет,
что сердце пчёлкою парит.
Как слюдяной витраж крыла
в чуть выпуклых прожилках нежных
ему идёт! Как безмятежно
лазурь на ширь земли легла!
Белеет облако ли, храм…
Как отыскать к Нему дорогу
(всегда неведомому Богу)?..
К каким идти поводырям?..
А овцы, что холмом бредут,
вот-вот сольются с облаками.
И дети машут им руками
(мол, отпускаем!) и поют…
И – исчезают в щебетанье
за старой яблоней, в раю…
14
Как хмурилось утро. День сер, бесконечен.
Ещё беспробудней насупился вечер.
Ночь, чёрною тушею, трудно дышала.
Бесцветное утро опять выползало.
В избе, почерневшей, в четыре окошка,
старуха живёт да блудливая кошка –
чего ни оставишь под кружкой на блюде,
разнюхает, камушек скинет, добудет.
Всего удивительней – всюду здесь мыши.
Но кошка не ловит, в упор их не слышит.
И бабка за ржавой идёт мышеловкой
к соседке Тамарке, беспутной воровке
(доску надломила с угла, у сарая,
и в щель кочергою поленья таскает).
Смирялася бабка пред хитрою силой,
но щель каждый вечер с молитвой кропила.
И вот у Тамарки проснулася совесть:
о ближнем подумать решилася, то есть –
на праздник Николы с бутылкою водки
явилась и банкою пряной селёдки.
И бабка сказала:
– С таким угощеньем
забудем о прошлом! Займёмся спасеньем.
С тех пор каждый вечер, свечу зажигая,
акафист Николе с Тамаркой читают…
15
Асфальт и воздух. Городской пейзаж,
исполненный мерцанием графита:
художник обломил свой карандаш,
тончайшей пылью полотно осыпав.
Речная дымка облекает в плоть
и самый воздух. Томно розовея,
вздыхают липы. Как дурная кровь,
река ползёт огромным тёмным змеем.
Она берёт в охват, в полукольцо,
гранит, и мрамор, и бетон – весь город.
Так и живут уж множество веков:
у города давно змеиный норов.
Но над змеёй, блестящей чешуёй,
над всей толпой с безумными глазами
всегда в седле – бессменный часовой! –
Святой Георгий. С белыми церквами…
Асфальт и воздух. Городской пейзаж,
весь облечённый в сумрачность графита.
Отточенный и жёсткий карандаш
дорисовал подковы на копытах.
16
Завтрашний день,
призрачный час –
вот его тень,
абрис и глас…
Шёпот часов,
шелест минут,
блик на часах,
блёклый уют.
Движется тень,
как по меже…
Завтрашний день –
вот он уже!
Не уловить
и не понять,
как его жить,
с кем разделять?..
17
В шум осенний и ночной –
выйду в сад.
Сообщается с луной влажный взгляд.
Всё блестит – дождя росой – под и над:
Под ногой, над головой – целый клад.
Бриллиантовый ты наш старый сад!
Вишни, яблони и я – сошуршат.
В дом войду – все половицы скрипят…
Запишу.
И подпишу:
Г о м м е р ш т а д т.
Померещилось?
В окно – стук ветвей.
Жёлтым пальцем погрозил мне Ван Вэй…
*
Пыльца карандаша,
цветка пыльца,
пыл,
пыль дорог –
здесь всё перемешалось.
Как смог…
И городской суровый смог
добавил
(и укрыл мечты усталость).
На пыльных полках залежалась жалость!
Безжалостность – для времени закон,
его неумолимая работа…
Так сходит пласт с записанных икон,
и видит глаз…
утраченное что-то…
солёный вкус влюблённых губ
Солёный вкус влюблённых губ,
взор, замутивший омут слова,
и… нецелованный испуг…
О, грех адамова облома!
Огреха дамова.
Солома
и глины чавкающий звук.
Лепи,
лепи
нелепиц круг,
гончар и друг
всего живого!
К глаголу
божескому —
«клёво!» —
и самый
плёвый жук
не глух.
большая вода
Валяют дурака облака —
дождливая… недель карусель,
ужасно раздобрела река,
знай, ломится в раскрытую дверь.
Напрасно дом бил в землю челом,
она его волочит туда,
где бабки неподъёмным багром
цепляют, что им носит вода.
Ты скажешь: не беда, что беда —
короче говоря, “всё путём” —
так новые растут города,
куда и мы дорогу найдём!
И я отвечу, стало быть: да —
ум разуменью предуготовь,
масштаб иной — Большая Вода…
все слёзы неба —
“типа…
л ю б о в ь” !
Чувства верующих оскорбитель
Чувства верующих оскорбитель
был — кто помнит — «Господь наш Спаситель»,
но евангельский текст
мало скажет для тех-с…
кто гордынной тусовки служитель.
Должен тупо признаться — я ватник
одевал, с неких пор, каждый праздник,
но, когда весь укроп
спрятал в свой гардероб,
ватник пахнуть стал как… лягушатник!
Фетишист подарил зоофилу
куклу-машу… давно дело было,
ещё в детском саду…
кукла варит еду
и сама себе хвостик пришила.
В К П(б)
Всероссийский Конгресс Проституток
в профсоюзный устав (кроме шуток),
осудив гей-парад,
как безнравственный акт,
дух привнёс разбитных прибауток.
так… нижется книжица
Чёрная скрипка с белым смычком
в зябких руках ноября…
1
Дороги змеиная воля
стезёй, по оврагу витой,
меня привела на приволье,
пленённое дня добротой.
Наивней,
печальней,
волшебней,
напевней
холмистая даль.
Осенние птицы…
За песней –
высокого неба хрусталь.
Я строил воздушные замки,
глядел, как летят журавли,
как вывернул плуг до изнанки
пласты хлебородной земли,
как озимь зелёная всходит,
чтоб осень дополнить весной…
Как солнце по сжатому полю
проходит с косой золотой.
Вернулся.
Огни на дороге…
Автобусный рейс –
мир иной.
Иона в китовой утробе
проплыл
где-то рядом со мной.
Душа моя жаждет огранки
и рая
в туманной дали…
И мысли
(не мысли – подранки)
всё в небо глядели с земли…
2
Весёлые стрижи
летят передо мною –
вдоль самой кромки ржи,
над тропкой луговою,
над пажитью скользят
и медленной рекою –
предвестники дождя
и грустного покоя…
3
Забитые окна, а двери
болтаются – ветром раскрыты.
Вдвойне в землю избы осели:
кипреем, пустырником скрыты.
Деревня заброшена. Ягод
на всякую птицу хватает.
Пой!..
Солнце безоблачный запад
крылом золотым обметает.
Оттуда дождями не пахнет.
Пахнуло полынной печалью.
Ракиты прозрачны, день гаснет,
любуясь желтеющей далью…
4
Лесное озеро дремоты
заворожило тропки бег,
в кольцо замкнуло круг охоты:
как в путах, бродит человек.
Дрожит осинки отраженье
в воде… В чешуйчатость листвы –
зеркал лесных воображенье! –
добавлен отсвет синевы.
Кривых ветвей плавней движенья…
И – с поцелуем рыбьих губ –
круг обретает, вне сомненья,
черты лица и нежность рук.
Вот так и жить – в уютной тине:
воздушный пузырёк ловить…
Нанижешь бусы – и ундине
с восторгом трепетным дарить…
5
С жёстким привкусом водица,
с мутью, поднятой со дна…
Мёртвой рыбой серебрится
искривлённая луна.
Перепуганная птица
мечется в густых ветвях…
Как во сне, сова кружится,
наводя невольный страх.
Ночь дрожит, страшит, неволит,
шлёт гонцов во все концы…
А глаза невольно колют
звёзд гвоздочки, тьмы рубцы.
Там, в заоблачных пространствах,
за чредой бегущих туч,
есть намёк на постоянство,
но и он – зловещ, гнетущ…
Мёртвой рыбой серебрится
искривлённая луна.
С жёстким привкусом водица,
с мутью, поднятой со дна.
Нипочём не догадаться,
как свой страх заговорить:
дня ли робко дожидаться
или
мутного испить?..
6
Дымный воздух, прогорклый и тёплый…
И – как тающий отсвет огня.
И прозрачны и призрачны охры,
осветлённые бледностью дня.
День… Но небо, легко зеленея,
в вечер медленно сходит.
Луна
(отчуждённая, полная) зреет,
в глубине его еле видна…
Сердце жадно вдыхает отраву –
колдовство вековечного сна.
Облаков наползающих лава,
бессердечная, так холодна…
Ветер с лёту – со всеми в раздоре –
скинул шапку с моей головы.
Только бабочка крыльями спорит
с монотонной державой травы…
7
Лети,
беспечный мотылёк,
лети!..
Печально
поздней осени приволье…
Пересеки распаханное поле,
увидишь город.
Там, на перекрёстках
(в киосках),
есть всегда
цветы…
8
Белая лодка ладони твоей…
Озера влагой омытая, хладная…
Тихо играет с листвою, что к ней
сонно слетает, прощально нарядная.
Здесь, над пушицей (травой снеговой),
птичье приволье.
Сестрицы пернатые
крошат калины кровавую соль
детскую лепту на ризы богатые…
Книги наивный, смиренный двойник,
в свете осеннем дрожа, осиянная,
бабочка крылья раскрыла на миг,
будто прощанья
улыбка нежданная!
9
Закатом залитый Форос…
Прозрачный вечер, жизнью полный.
Чуть пахнут горькой солью звёзд
ультрамариновые волны…
Белеет парус… Вот уж нет! –
он розовеет, багровеет…
Стыдливых красок меркнет свет…
О, ночь природы волн сильнее!
Они, незримые, шумят,
с беспечной магией прибоя
знакомя слух,
но лишь темнят,
хоть говорят
без перебоя…
10
Растаял силуэт песочного дворца.
Волнуют волны мраморность заката…
Горы теплолюбивой нагота,
раскинувшей на мили телеса…
И с вечностью она запанибрата!
А дети-валуны лежат в кустах
и входят в море группами захвата.
Но море не сдаётся просто так
(особенно – в таких, как здесь, местах),
круша волной песчаник ноздреватый…
Улыбки вольной птичий парафраз…
Для пляжа даже став аляповата,
взмывает чайка, изменив окрас,
наглея, розовея на глазах…
Ещё чуть-чуть – созреет для плаката:
“Сгорая, мир спасает красота!”.
Вдали погас последний луч заката,
впадая в элегический экстаз…
Но свет ещё играет на крестах
антенн – как бы назвать его? –
фрегата!..
11
Офонарелая листва,
легко насвистывая вальс,
кружит,
разбившись вмиг на пары…
Офонарённые бульвары
в сиреневый впадают транс.
Скрипит трамвай, как дилижанс,
как Брамс, играющий “блямс, блямс!..”
А звёзды – ломберный пасьянс,
раскиданный на тротуары,
где между лужиц
дворник шалый
разучивает
реверанс…
12
Небо – колокол,
Месяц – язык…
(С.Есенин)
Тихо. Колокол спрятал язык.
Всё тускнеет: и берег, и море…
Позолота пустых колоколен,
и – кресты на могилах простых…
К туче клонится солнечный лик –
неказист, по-сиротски бездолен.
Ветер, ласков и самодоволен,
чуть небрежно коснулся гвоздик.
Здесь природы и зов, и закон.
Ну, куда от влюблённости деться?
Ветер пахнет корицей и детством
за окном, что распахнуто в сон.
13
В осенней аффектации, приватно
листве вручая птичие права,
природа попыталась деликатно
коснуться перспектив: едва-едва.
Седой Борей (тот самый, при котором
она и не жива, и не мертва)
вздохнул, да как! - взвыл лес сиротским хором,
взъерошилась пожухлая трава…
Но солнечную будущность пророчит
кленовый лист, витая в облаках.
Осинки щекотливые хохочут,
румянец выставляя напоказ!..
С живой водой смешав вино заката,
удвоив жизнь, как школьник дважды два,
река, первопроходец плагиата,
палитру неба прячет в рукава!..
14
Осенний вечер – часиков так в шесть…
Поблёкнет, не успев похорошеть,
с бессмысленной улыбкою заря,
тем скрасив серость буден ноября.
На тощей роще остановит взор,
посмотрит нежно на неё в упор,
печаль к улыбке бережно сведя,
как будто дню итоги подведя…
15
Солнце холодное, в облака
зрак закатив, помутневший слегка,
в роли лунного двойника
средь белого дня предстало,
в снежных ветвях лицо потеряв,
на серебро невзначай обменяв
прочие драгметаллы…
Снег сопределен понятию свет:
грубой материи попросту – нет,
каждый выходит за свой силуэт
в нежных, пушистых кристаллах.
Птица-душа замерла, не дыша!..
Пусть за душой не найдёшь ни гроша,
есть капитал в идеалах…
Небо, просеять все звёзды сумев,
день приодело в мерцающий мех,
в детских ладошках спрессованный снег –
ладно, сойдёт для начала!..
Белые люди, и первый успех:
снежная баба – белее нас всех!
Памятник ждёт пьедестала…
В сумерках жмутся друг к дружке дома
Рифмы-дурнушки – “тюрьма” да “сума” –
можно сказать, от большого ума
тянут к себе одеяло
снежного поля…
Бликующий смех:
где-то, кому-то, зачем-то…
Для всех –
эха кривые зерцала…
16
Листвой железистою, ржавою
изрезал губы ветродуй…
Возьми-ка дудочку плюгавую –
длинноты нотные проплюй.
Наморщи лоб пруда стоячего,
изобразились мысли чтоб
чего-то мутного, незрячего,
что с поздней осенью грядёт.
В усталость неба, обессилено,
уходит доброе тепло…
И стая машет дружно крыльями –
тоске и всем ветрам назло.
17
Боже, спасибо Тебе,
мне подарившему осень:
светлую рябь на воде,
горстку
несжатых колосьев,
первую раннюю проседь,
иней
на жухлом листе…
секретное оружие
присказка
…и вот тогда… пришла Война
и всем вернула — чувство меры,
по щелям прятались химеры,
душа была — обнажена!
и ужасаясь наготе,
и восхищаясь наготою,
лепила Родина героев
из… персти… в крепнущей руке…
войну́шка
— …шутки кончились, силы иссякли…
прозвучала команда: "пораблин!" —
и хоть ноги не шли,
руки им помогли —
партизаны расставили… грабли!
много всяких тут… понаступало —
семь полковников, три генерала…
(шнапс у фрицев отбили,
и "свои" зачастили —
на штабных всех, граблей не хватало!).
Лётчик шумно вздохнул:
— Ох, пехота!
Грязь месить… мозговая работа
(раз отмерь — десять взвесь).
Земляки! Грабель шесть…
оберег для воздушного флота!
санный пулемётчик
С "пулемётом" на санках — под горку! —
лают "фрицы": Джек, Жучка, Трезорка…
пусть и губы в соплях,
но твердят: "тах-тах-тах"…
И мелькают, и колются ёлки!
праздная лирика
Тихо калитку запру,
ивы грустят…
Головы
к их серебру
клонит мой сад…
1
Не выходи,
душа,
из мрака:
на белом свете невозможно
жить,
доверяясь осязанью,
на ощупь находить
нить
мысли…
Приходится
глаза таращить,
копытом бить, прядать ушами,
то шелестеть, то шепелявить,
благоговейно пресмыкаться,
дыша в межрёберные щели,
махать большими плавниками,
имея вид летящей птицы…
Чего там выглядишь – снаружи?
Почувствуй мрак – здесь дремлют корни.
Здесь –
зреет
жизнь.
А там,
на ветках,
плоды –
отрада для младенцев.
2
Смеркалось.
Фонари тянули шеи,
принюхивались будто бы, робея,
и ветру в такт покачивались в блюдцах
лучи колючие.
Очнуться – не очнуться,
гадали тени на кофейной пыли
берёзовых серёжек.
Окна плыли
подобием зеркальных водоёмов,
зелёный свет точил ходы проёмов.
А горизонт уже дышал сиренью.
Жук прожужжал о силе притяженья
белёсой наготы берёз,
их слёз
и немощи.
И лето
вдруг оказалось рядом где-то:
касалось веток лёгким смехом –
так тишину щекочет эхо.
Жук улетел.
А тишина
была уже без сна,
пьяна,
сумятицей, вне всяких правил,
легко весенний ветер правил.
Ночь не решалась наступать.
Чуть-чуть чужой рассвет встречать
пичужка осторожно стала,
и волшебство ушло,
осталось –
окно
и чуткое стекло.
Оно чуть слышно дребезжало.
3
День затих. Время царственной лени.
Трепетания мыслей без слов.
Созерцания без сновидений,
без мечтаний. Беспечности время.
Усвоение всех впечатлений,
приобщение к жизни с азов.
Кружевная канва наблюдений:
за окном – толчея комаров,
зазеркальная вязь отражений,
на стене – аутичные тени
затаивших дыханье растений,
свет лампады и свет образов.
В бесконечность души притяженье…
Усыпляющий шёпот часов.
4
Вползали сумерки лениво
в незатворённое окно,
и вещи прятали стыдливо
обличье плотское, в одно
связуясь неопределённо:
их контур значимость терял…
Сквозняк выпархивал влюблённо,
дыханьем всё одушевлял.
Тут было зябкое движенье,
и звёзд мерцающая соль,
и придыхание сирени,
и опалённой страсти боль.
Почти до головокруженья
весь этот сумеречный бал
мог длиться…
Но вводил в смущенье
пытливый зеркала овал,
что с отстранённостью,
волшебно
всё отразить
возревновал
багетной
тесной
раме…
Тщетно:
зиял в глухую ночь провал.
Все вещи сгинули пугливо.
Как в бездну, кануло жильё.
Лишь моль металась суетливо,
ища какое-то тряпьё.
5
В ночи
беспокойно деревья шумят –
листву обнимают загонщики смерти –
и падают листья…
Так
письма в конверте
от всех посторонних свой ужас хранят.
А небо
сквозь ветви
глядит чёрной рысью –
на камни дорожек, на дома фасад.
Спит дом
под корой своей своекорыстья.
И слышит –
поёт
улетающий
сад.
6
Кирпичный дом
с трудом
в ландшафт врастает –
природу он едва воспринимает
и чужд всему.
Берёзе и сосне
покажется, что не в своём уме
загадочный пришелец краснокожий –
кирпич, с природой дерева несхожий,
возопиет с азартом петуха,
увидев солнца луч сквозь облака.
Отпрянет перепуганная роща:
хотелось бы кого-нибудь попроще
увидеть бы на этом бугорке -
избушку и тропу невдалеке…
Но годы дом с природою сближают.
Природа постоянство уважает.
Ель снег сметает с сумрачных бровей –
дом не чурается её ветвей.
Сосна, как таитянка молодая,
его раскраске тайно подражает –
он как бы в роли мудрого вождя,
способного для всех забыть себя.
И каждого лицо, улыбку знает,
и роща его шумно обступает,
с ним говорит на птичьем языке,
который дом своим родным считает.
7
Лишь тот, кто ночь не спит,
кого всю ночь знобит,
кто так неровно дышит
да в темноту глядит,
быть может, и услышит,
как бродит дождь по крыше,
железом шелестит
и ласково колышет
всё серебро ракит,
увидит, ободрившись,
как утро отсвет вишен
роняет на гранит…
А этажом повыше
всё тише, тише, тише –
будильник отзвенит.
8
Как гроза полыхала тревожно,
разметавшись в косматом бреду, –
дребезжало стекло невозможной,
мотыльковой, пленительной дрожью,
и метались деревья в саду.
Серебром полыхнувшие вётлы…
Лист, приникший к стеклу на ветру, –
он всё бился, как рыбка на льду,
тонкокожий, в прожилочках блёклых…
А сегодня, уже поутру, –
отрешённые, сонные окна…
Ослепительный, солнечный, тёплый
листьев ворох лежит на полу.
На веранде, где всё ещё мокро
и – прохлада ютится в углу…
9
Веранда. Созерцание. В окне –
автомобиль и божия коровка
в одном размере: сближены вчерне
игрою перспективы, в меру ловкой.
Уловка удалась: поверить рад
равновеликости всего живого.
В симфонии вселенской звукоряд
и я вставляю выспренное слово.
Какой сверчок не верещит сейчас,
какая тварь молчит в разгаре лета?
Коровы благостно-ленивый глас!..
Нет тишине минутного просвета.
Но выше солнце, и оно глядит
так отрешённо, что на сердце пусто, –
покажется, что Богом мир забыт
и мир Его забыл. И это грустно.
Чей свет наполнит снова полотно
слияния природы и искусства?
Две бабочки танцуют за окном
и возвращают первозданность чувствам.
Счастливый сон пространства
время ткёт…
Прицельный взор едва воспринимает
как нехотя плывущий самолёт
бесплотным духам
сети расставляет…
10
Миг затишья.
Солнечные сны
в облаках витают.
Тают
души.
Ласково шутя, прикрыли уши
тёплые ладони тишины.
Гладь стекла
блестит в оконной раме.
Будто на неведомых холстах,
пятерня кленового листа
пишет
золотыми колерами…
11
Летний день лениво угасает…
Весть из ниоткуда в никуда,
кружится перо, и отражает
перелёт прибрежная вода.
Врассыпную мчится рыбок стая.
Стебелёк дрожит: жук улетает
(путь – в когда-нибудь из никогда).
Стрекоза зависла, созерцая:
крылышки играют, без труда
тающий ледок изображая.
Солнце косо сосны освещает.
Ветерок неряшливо шныряет.
Зеркало дробится – всё мерцает:
стадо, избы, вётлы, поле льна…
Чаша жизни – плещется волна,
камушки на дне перетирает.
12
Любуюсь разливом Мо́кши,
пью в гамаке саке́.
Ирга́
снег цветов роняет
в полупустой бокал.
Осенью грустной вспомню –
нежный весны привет:
в вине из ирги пусть тают
лепестки хризантем…
13
Ширь неба –
приют беглеца.
Пугливая оторопь взгляда.
Покинув терновник ограды,
чураясь родного гнезда,
и птица свободе не рада.
Ноябрь
календарь листопада
почти дочитал до конца.
А может, октябрь. Нет, не знаю,
по стилю какому сейчас,
глазами глаза
повстречав,
печалью печаль
провожаю.
Молчанье скрипит на зубах.
В прозрачных и тихих лесах
забытое
эхо
встречаю…
14
Дождик, серая погодка:
невзначай
пододвинешь
папироску,
чайник,
чай.
Просто так…
Дух изумленья
снизойдёт:
что там греет
(ну не чай же?)
сердца лёд…
15
Всё мимолётнее касанья –
созвучней небу крылья птиц…
И брезжит радость узнаванья
в рассветной тихости ресниц.
Несоразмерно одинока,
душа сегодня так хрупка…
Сквозь лёд, обманчиво жестока,
теплее светится река.
Неуловима снега манна,
а жизнь – пронзительно тонка…
Узор выводит филигранно
мороза жёсткая рука.
16
Серебряное моё молчание
нечаянное…
Молчу.
Вздохну ли –
в плену отчаяния
беззвучное
лепечу.
И чутко, и чисто –
хрустальное,
неведомое –
звенит…
Задумчивое,
печальное,
нежнее листвы молитв.
Причудой небесного зодчества
окажешься –
пусть на миг –
соборности одиночества
единственный
ученик.
17
…День
сентября
колечком обручальным
с руки недужной,
сердце леденя,
легко катился и исчез,
звеня,
за горизонта полукружьем,
лишь
на листке календаря
оставшись памяткой ненужной…
розно-розовое
Да.
Так сказать…
Пегас спегасился —
Лишь ре-зю-мекает:
— «Не спится!»
«Дышала ночь…»
И —
Ни фига себе! —
Какие у тебя ресницы…
«Глаза, как два скворца в скворечнице»,
Как две яичницы-глазуньи,
Как ягодицы на столешнице
С клубничной грядки празднодумья.
Луна цвела,
Всем полнолунием
Желая в храм души вломиться,
Молила
Волны полоумия
Безумием остепениться.
Петух, четырежды прожаренный,
В печи томясь, воспел,
Воскликнул —
Всей глоткою переошпаренной —
Икнув, и…
Соловьём пиликнул.
Вишнёвый сад цветёт за окнами…
Роднят черёмуху
С сиренью
Очки —
Малиновыми стёклами —
В губной помаде и вареньи.
Живопись: Lovers of Lautrec — by Joseph Lorusso
Источник: josephlorussofineart.com
святки
Ветер
в лицо —
снежностью,
нежностью,
белизной —
вдруг проявил с поспешностью
облик
твой,
лик
родной,
влажно смягчив линию
сжатых надменно губ,
гру́сти
глаза
синие
инеем
обогнув —
отозвали́сь,
застенчивы,
с детскою
простотой —
вот мы…
метелью венчаны —
всей белизной…
святой.
млечный путь
Не спеши убегать –
нить судьбы повторяет изгибы,
чтоб однажды,
нас сблизив охотничьей хитрой петлёй,
Артемиды тропу пересечь не смогли бы…
и луна нам светила в глаза,
и так пахло весенней землёй.
Нежных снов наших связь
наших тел повторяют изгибы,
наши руки сплетались так долго,
что не расплетёшь.
Это ложь, что весну не вернёшь –
просто, снежные глыбы
заслонили тропу…
но ты знаешь,
что снова и снова придёшь.
В свете тающем
елей густых пирамиды,
незабвенное наше лесное жильё –
ты всё та ещё! –
дерзкая грудь Артемиды,
млечной влагой питавшая
робкое сердце моё.
дума
«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»
д у м а
Есть в дурдоме занятие — д у м а:
все молчат… но важна — мнений сумма,
что дежурный медбрат
скажет, то — повторят,
в меру путанно… как бы разумно.
Он зовёт их: мои де-путаты —
путать шибко горазды цитаты,
но, на фоне таком,
сам глядится божком,
даже са́мой не буйной палаты.
Почётный гражданин семи психушек
(мочил в сортирах ветреных старушек)
на личной, так сказать, аудиенции
новации внедрял юриспруденции.
Не обнаружив пояса шахидки,
сочувственно вздыхал:
— Одни у-бит-ки!
В спонтанном проявлении участья
улыбкой озаряясь:
— Вот в чём счастье!
Но важно что́ — намеренья благие!
А доктора́ подлечат… не впервые!
Дамы-думцы в державном запале
в Думе кузькину мать избирали.
Да не надо гадать!
Коллективную… м-мать…
С Женским днём поздравляю! Создали!
«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»«»
Бегемотовый чаЙ
Б
Б
е
Г
е
м
ы
о
в
ы
й
— Кто тебя, малыш, обидел?
☼ *
*
г
е
м
о
т
й
ч
а
Й
(Что такое — слёзы льёт…)
— Ни-ко-го я не у-ви-дел!
Почему сестрёнка врёт:
«Будешь пить чай с бегемотом!»
— Так… а может, «с бергамотом» —
Чай похожий на компот?!
— Тут, и так полно компотов!
— Здесь, в умеренных широтах,
Тьма растений и зверей
Под охраной егерей…
— Только нету бегемотов!
— Так не плачь — найдём скорей!
Вот что я тебе скажу:
Ум и руки приложу!
Бегемотную рассаду —
Как капусту, посажу —
Вырастет рассада в стадо…
Стадо песней ублажу:
Разведенье бегемотов
Беззаботная работа —
Так полезная для всех! —
Заменяет мех и смех,
Всем, кто взял на попеченье
Это редкое растенье,
Пусть сопутствует успех,
И конфеты, и печенье,
И клубничное варенье,
И кокосовый орех!
— А обманывать не надо —
Бегемотной нет рассады.
— Да она ушла в слова —
Так, как, скажем, «трын-трава».
Радостно в словах живётся,
Всё в словах легко даётся…
Обещаю — нынче днём
Будем пить — чай со слоном!
…………………………………
Что нам скажет упаковка:
Для чаинок — чайный дом,
Видишь, вот он — синий слон —
Это не татуировка,
Так зимою мёрзнет он:
Если чай его не греет,
Слон от холода синеет!
Чудный чай — слона спасает,
Что в Россию прилетает —
На прародину слонов! —
В дебри мамонтовых снов:
Так приятно удивлён —
Что мы тут… сидим, чай пьём.
— Вот найдётся бегемот, так
В гости к слонику возьмём!
— Бегемот-то…
Бегемотто — любит чай из бергамота —
Обязательно нальём!
— Будем пить чай вчетвером!
— Да чего там, всех зовём!
C
Н
о
в
ы
м
г
о
д
о
м
!
Н
о
в
ы
м
г
о
д
!
.
*W*
WW
*..WW..*
W.WW
WWWW
*.W*.W*W.*
* WWWWWW *
.WWWWWW.
* WWWWWWWW *
WWWWWWWWW
W*W*W*W*W*W*
http://vgommerstadt.narod.ru/glavnaya/dubl_old_poezru/begemotovyj_chaj.php.htm
мо́лча
Была репетиция смертным…
Все выжили.
Снова в дороге.
Никто не решился
Быть первым —
Воскликнуть,
Что умерли
Боги!
Всё поняли. Переглянулись. И молча пожали плечами.
И ехали дальше, сутулясь, усмешку укрыв за вещами.
лесная молитва
Виктору Сокирко и Лидии Ткаченко
Калины горечь нежная,
берёзовая стать…
спеши, душа безбрежная,
дышать и осязать,
чти ветра дуновение,
цветенья благодать,
и птичье песнопение…
способность воскресать
в тебя недаром вложена —
в предчувствии добра,
ты знаешь — и безбожия…
божественна игра,
и нудный стон витающий —
то возопил комар,
дань кровию сбирающий,
за жизни божий дар.
волнолом
За волной волна грядёт
и, целуя бледный берег,
умирает. Кто сочтёт…
а вдали — зыбей веселье.
Как бегут они — смеясь —
волны жизни озорные,
изумрудясь, серебрясь,
вольной силой налитые.
Весь огромный океан —
их игрой ошеломляем,
ликовнием их пьян,
им — радушнейший хозяин.
Но они — бегут, бегут…
молоды, нетерпеливы —
словно знают, что найдут
цель всей жизни торопливой.
Как безумен их разбег —
вздох убийственного счастья:
"Вот он — вот желанный брег…"
Удержать волну нет власти.
так тает осени янтарь
"Неужели р о д с т в о
эфемерно, как бедные листья,
как беспомощный жест,
обречённый растаять во мгле…"
(Тео Ливингстон)
…так тает осени янтарь,
объят холодной тишиною —
былого дня немая даль
сокрыта снежной пеленою.
опавших листьев календарь
из зазеркалья листопада
на вольный ветер разбазарь —
да будет ветрена услада!
любви воздушный шар! — лети,
из рук иззябших отпускаю
твои воздушные пути…
шальному промыслу вверяю.
и ты летишь… сам по себе —
к безблагодатному приволью —
в несоразмерности судьбе,
живой пронизанною болью.
сучья
"…красновато чернеющий голыми сучьями сад…"
над холодной прозрачностью пруда прозрачно-зелёное небо,
вечереющий воздух легко акварелит усадьбы фасад,
флёром дымки раздвинул ажурной ограды пределы,
оплетаемой красно-багряной лозой "изабеллы",
галок, сбившихся в стаю "кагал", взмыв, кружит велелепо,
поредевшие кроны неспешно усохшей листвой шебуршат,
опаданье листвы… мимолётной волшебности треба…
закавыченной фразы исходность, прохлада и лад.
утренний кофе
Друг сельских благ,
в упор не замечает
села проблем, и всё же, их встречает —
искусство печь топить, как западня,
для горожанина — прошло уже полдня,
а кофе закипать не обещает.
Похоже — дым бывает без огня!
Ноябрьский день права свои качает
под ветра "баю-бай", что означает —
день пробужденья сам не ожидал,
часок-другой бы честно подремал,
и солнечных чудес не предвещает.
Осенний сплин минор одушевляет
дремотной мысли (кто — кого, Бог знает…)
подъёмной силой не наделено,
с зарёй будить обвыкшее, окно;
берёза за окном дух оземляет.
Постылым ветром вся обнажена —
не радует берёзы белизна —
так дева в скорби тяжкого позора
ограду ищет от любого взора,
и всё ей шепчет — не придёт весна!
Что ж дальше… В хладный сон погружена,
деревенеет древа глубина,
нечуственна к жестокости мороза…
но, май наступит и — Да сгинь же, проза! —
слезы утешной сладость ей дана.
Сполна… Но кто, любя, её обнимет
сейчас — когда всё в ложном мире стынет,
когда бельмом любая белизна,
и серостью полонена… страна,
но, почвой связанный, увы, корней не вынет.
Чу! Ветер стих. Что скажешь… тишина.
Взор ищет роздыха в совсем простой картине —
узор скупой выводит робкий иней,
на внешней стороне ребра окна
синица села. Как важна она!
Залюбовался.
Кофий в чашке стынет.
старушка и кружка
"…Рисует мой арапский профиль…"
(А.С.П.)
"Что же ты, моя старушка…"
(А.С.П.)
"За ушко́ да на солнышко",
Солнце русской поэзии, Пушкин
Выводил Родионовну.
Ужас представьте старушкин!
«Где же кружка, голубушка?!»
Так вопрошал, сбычив шею,
Бакенбардами — жутушка! —
Преуподобясь… еврею.
Тихо взвыла старушечка
Камышовою сумрачной выпью…
«Не пора ли, кукушечка,
Честь воздать винопитью?!»
«Нет из вишен наливушки…
Сжалься-смилуйся — не кори, барин:
Грех простителен у Аринушки —
Ты и сам горазд… чай, не татарин.
Ну а кружка… да что в ней… разбилася —
Вышел срок басурманской той кружке!
Ста́ра. Осуетилася.»
Мо́лча, сдунув пыль, взял стакан Пушкин.
«Не прогневайся, батюшка!
Бедокурил сквозняк — смёл бумаги,
Что в чернилах — ты склал на шкап.
Так… Испей сперва, дитятко, браги.»
«И себе налей, старая.
Глянь, что брешут — не зверь ли? — собаки.
Кто?.. Зови к столу малого —
Будет знать — тут, не гордые ляхи!»
монастырские будни
"— А если его неожиданно облить из ведра водой
и сказать: «Крещается раб Божий Александр»…"
(Сергей Фёдоров-Мистик)
"Один батюшка был людоедом. Приходит к нему
человек на исповедь, а домой уже не возвращается…"
(Майя Кучерская)
Монастырские будни текут бесприметно.
Из грехов наихудший унынье: тоска.
А молитвы раденье почти безответно —
иногда пламя свечки взметнётся слегка.
Ежли кто, молодой, тут гордыней страдает,
благочинный его в свою келью ведёт,
бьёт под дых, но не сильно, тот всё понимает,
и исправно уже послушанье несёт.
Грешник грёбанный светится за километры —
он и кается даже держась за бока;
иногда экскурсанты приходят… из пекла —
ржут, смущая наместника: "Дай огонька!"
В затрапезе он ночью по саду гуляет,
что-то чинно бормочет, а может поёт;
за окном у него телескоп — привирают? —
кто ни скажет чего, по губам всё прочтёт.
На заутрени сонной, в псалтирной дремоте,
коль глаза не закроешь, подчас — оживёт
Богородица-Дево в лазурном киоте —
луч её озаряет… И день настаёт.
Монастырские будни текут бесприметно.
Из грехов наихудший унынье: тоска.
А молитвы раденье почти безответно —
иногда пламя свечки взметнётся слегка.
Три девицы
"Представьте себе, какая была бы тишина, если б
люди говорили только то, что знают!"
(Карел Чапек)
"…Чистейшей прелести чистейший образец."
(Александр Пушкин)
Три девицы-баловницы,
чародеев ученицы,
понапялив пёстрый хлам,
понакрасивши ресницы,
дескать масленица длится,
надо петь и веселиться,
хорошо б поспеть к блинам,
поплевавши по углам,
порешили двинуть в храм.
Позабывши стыд и срам,
там устроили шум-гам,
и бедлам и тарарам,
и гоморру и крамолу…
Для чего? Да по приколу —
раз блинов не дали им,
порешили: отомстим!
Закудахтали курями,
засвистали соловьями —
так охрану напугали,
что недели три не спали
удалые молодцы,
благонравия бойцы.
Веры рыцари — смутились,
бодрым духом возмутились,
потому что люд сей славный
чтил исправно дух державный,
и орла державы чтил —
встал — и Бога защитил!
Трёх кощунниц все искали,
между тем, мужи решали —
то ли на кол ведьм сажать,
то ли заживо сожрать
кинуть псам срамную нечисть,
чтоб весь мир очеловечить,
дабы веры дать урок
всем подобным тварям впрок.
Вновь сияла в небе жарко
веры огненная арка.
От расправ девиц спасти
Патриарх всея Руси
упросил страны монарха.
Назывался он не ярко:
то "премьер", то "президент",
создавая прецедент;
то блажил — струил в эфир
(типа юмор) про сортир;
как подвижник — озаренья
сподоблялся и виденья:
толпы шли — но вот что диво —
все несли презервативы;
вслух сказать не каждый б смог
толковний всех итог.
Цезарь тот (в народе: "презик"),
практик, логик, теоретик,
хорошо знал свой народ —
хитро девок уберёг
(все дивилися уму)
спрятал девушек в тюрьму.
Сам, за стенами Кремля,
обернулся в журавля,
полетел в острожный двор;
опираясь о забор —
словно тать-разбойник-вор —
под окошком тихо встал,
речи их запоминал.
"Кабы я была царица, —
говорит одна девица…
все три взапуски орут, —
то царю-хмырю капут!"
Вздрогнул царь — что ведьмы бают! —
по германски рассуждают…
смуту песня их несёт;
пасть заткнуть им — Бог зачтёт! —
тут оккультные дела,
да антихристова мгла
(знамо всем, кто их пасёт,
след до Лондона ведёт —
там, с фамилией футбольной,
дух скрывается крамольный,
что и эту сеть плетёт).
Опечален государь —
сгибнет царство, веру жаль —
сгинет весь народ без веры
(что за вера без царя!),
что останется — химеры:
мифы, лозунги… А я?!
Без меня моя земля
превратится в грязь болота,
и начнётся тут охота:
перспективы дохрена —
Я ж сойду за кабана! —
да свои же и сдадут,
за пол-царства продадут!
Затаит держава стон,
но попрут со всех сторон
бесы вражьих голосов…
С патриархом (без часов),
да с Фемидой (без весов)
обсудил все пируэты
дьяволиц, учёл советы,
приказал на правый суд
привести: там разберут!
Суд, известно, если правый —
будет справная расправа —
лет так семь валили б лес!
Но попутал прессу бес
раструбить об этом деле
(как всегда: недоглядели);
полетела всюду весть:
царь-тиран готовит месть,
потому де, что девицы
замахнулись, враз — в царицы —
не в обслугу, не стучать,
не кричалки покричать:
государя величать.
Клевета в дуду дудела,
барабанами гремела,
безграничный беспредел
до Европы долетел.
У красавицы Европы
много выпало ресниц:
слёзно молит за девиц —
видит Бог! — стигматы "попа"
на одной из ягодиц.
На ушах поп-арт стоит,
изо ртов ползёт непруха,
резидент свободы духа —
теле-визирь — аж, блажит.
Зритель — видел ли, не видел:
"ирод, ведьмушек обидел!" —
вторят лешие, русалки,
и весталки, и гадалки…
воют ветры и леса…
Сгиньте, вражьи чудеса!
Но кружат лихие птицы —
утки — вражеских страниц,
письма шлют из-за границы
в оправданье дьяволиц!
Мир, куда ты прёшь — ты спятил! —
застучал дежурный дятел.
Мелкой дрожью олигархи
друг из друга долг трясут,
депутаты крылья шьют
журавлиные — всех жалко —
клир рыдает, все епархи
поминают Страшный Суд,
молит Бога патриарх
о затравленном монархе.
И… бывают же подарки —
всеблагую весть несут
все газеты до единой:
православные дружины,
ФСБ, менты, Хамсуд…
одолеют исполина —
трёх девиц —
и Русь спасут!
На печи
На печи сидит
Чудо-рыба-кит.
Жаброй шевелит,
Но не говорит —
В потолок глядит.
Хо-ро-шо сидит.
Но поди-пойми:
Ежели во сне —
Видит ли он сны,
И о чём они —
О какой чуме?
Ну, а коли бдит, —
Стало быть, не спит:
В ус себе свистит,
На губе бренчит
Да хвостом вертит.
Как его спросить,
Чтоб не зацепить:
Что там на уме?..
Да не лыком шиты люди:
— Нет, — кричат, — кина не будет!
Эх, святая простота —
Всё поставит на места:
С печки скинули кита,
А закинули кота.
Прослезились — умилились:
— Лепота-а?..!!!
Дубравный сказъ
Дубравы шумят в среднерусской земле —
о том, что греховный мир тонет во зле.
Болота, дремучесть… дорога была,
да вон — на сто вёрст отошла…
Рыдающим басом запел Соловей-
разбойник о доле поганой своей:
как гнусно и грустно губить христиан —
печальный удел басурман!
И, вторя ему, застонали дубы:
— Мы все пойдём на гробы!
Нет дерева краше для ваших затей,
губители добрых людей!
Но зло посрамляя, грядёт богатырь —
разбойника ткнул — лопнул мыльный пузырь!
Ах, пуще того причитали дубы:
— Какие, однако ж, пропали гробы,
что ждёт нас — засолка, грибы…
как было бы славно, обнявши скелет,
в гармонии с почвой, во влажности сред,
дубеть да дубеть — тыщи лет!
И долго шумели они на ветру —
что, что ни случится —
то всё не к добру.
А я, чтоб разбавить хоть чем-то хандру,
лишь самую малость привру.
журавля лебединая песнь
Какой-то стерхнутый журавль,
учась премудрости полёта,
воздушный увидал корабль
(для недалёкого улёта),
пересекавший ширь болота.
Пернатый зверь рванулся вдаль…
узрев: божественное что-то —
в прикиде ангельском пилота.
Любого стерхнутого жаль —
за первым встречным устремится,
не убедившись что за птица —
на всех таких — одна печаль:
жанр устаревший — пастораль.
И всё же, как не умилиться:
должны влиятельные лица
разводке стерхнутых учиться
(с оглядкою на календарь).
злоба дня
Мать твою КПСС!
Что? Опять? Пошёл процесс…
«Бесновались в храме бабы,
прихожанки были б кабы,
снарядили б на отчитку,
а заезжих — на отсидку!»
(Да блаженного Василия,
и юродивых иных,
во психушку поместили бы —
как “заведомо больных”.)
Русь (святою, как бы, вроде, быв)
чем — предстала без юродивых?!
Так… Взгляни на требный прайс —
Пляшут тени “Пусси Райт”!
Богородице Дево, радуйся!
Да теряет власть — мерзопакость вся!
А… начальник… словно гоблин,
для любви не приспособлен —
ряской кто б его прикрыл
в игрищах нечистых сил.
Не ему ли воскурил…
(Даже рифму проглотил!)
Новый видится тандем —
посистемней дошлых схем.
Корча праведность и святость,
заклеймят, как зло, инакость.
Храм, небесное подворье…
Что? Опять? Костра уголья!
Вот они — “дела любви” —
хоть поленце, все несли!
Вместо предисловия
Пыльца карандаша, цветка пыльца, пыл, пыль дорог —
здесь всё перемешалось,
как смог — и городской суровый смог
добавил (шанс укрыть мечты усталость).
На пыльных полках залежалась жалость!
Безжалостность для времени закон,
его неумолимая работа —
Так сходит пласт с записанных икон,
и видит глаз… утраченное что-то…
лунная пыль
На столе луна в графине,
на графине пыли иней —
в каждой инистой прожилке
приживалка лжи ухмылка.
За окном луны усмешка —
льном прозрачным занавеска —
неба облачные пятна
проступившие невнятно.
В доме сонном нега плена —
лень уюта вожделенна —
приручаю понемножку
тишины сороконожку.
Ночная ориентация в условиях густого тумана
Туман сгущается в ночи;
Небес владык не напрягая,
Погасли звёздочки мигая,
Как угольки в золе печи.
Нет, темнотой не пренебречь,
Лишь тьма сейчас вершит законы —
Как лики мрака непреклонны! —
Талдычит страх: им не перечь.
Идущий полем, вопрошает
Твердь почвы ощупью стопы —
Изгиб и поворот тропы
С дневною памятью сличает.
Ему не зримы изб огни,
Холмами скрытого селенья,
К чему бессмыслица движенья,
Замри, чуть-чуть повремени.
Туман, расширившись — взгляни,
Путь кажет — нимбом озаренья,
Стигматом млечного свеченья…
Томленью лунному сродни.
Субъект
«И звезда с звездою говорит…»
(М. Ю. Лермонтов)
Ровен дня звукоряд —
Глух влажнеющий воздух —
Но, морзянку искрят
Говорящие звёзды,
Бездной — све-то-вых — лет
Мнятся их расстоянья,
Зримо то, чего нет —
Прошлых жизней мерцанья.
На одной из планет
Нас, как факт, заанкетит
Некий местный субъект —
Наша жизнь ему светит,
Послевкусьем пьянит —
О, вино упованья!
Что ж, субъект извинит…
Сдвиг времён мирозданья.
Уехали в Кимры Кикимора с Мымрой
Уехали в Кимры
Кикимора с Мымрой.
На даче лесной,
Почти как весной,
Покой с тишиной.
Здесь кошка живёт —
Окончательно шалая.
И птичка —
Зовёт себя
Римма Михаловна.
И очень чудной,
Ужасно смурной,
Всегда сам не свой —
Домовой.
Уехали в Кимры
Кикимора с Мымрой.
Покой с тишиной
На даче лесной.
Лишь дождик шумит проливной.
Варенье, осы, смех детей
Варенье, осы, смех детей,
веранда, солнце — сердце света,
речь незатейлива гостей,
неспешна и теплом согрета.
Гитара — вдруг да зазвенит —
оса, о струны задевая,
вдаль — зачарована — летит,
напевно тему развивает.
Природной музыке внимает,
картинно сопереживает,
осинка — в трепете монист —
восторг любви изображая.
Мир чутким ухом сторожит,
глаза притворно закрывает —
он всё на свете понимает —
в плетёном кресле пёс лежит.
А самовар, вполне речист —
да это тот ещё артист —
всех ублажать не забывая,
ворчит, как тучка грозовая,
чей слышен бас из-за кулис.
предгрозовое
Солнце властно и сонно упёрлось в зенит,
цепенит душный воздух живое дыхание,
влажность жадно сгущая… зной тучи копнит,
щебетанье дробится в шептание.
Всяк безропотен зрак, беспредметно скользит
страх с восторженным предожиданием,
золотая пчела, что со взятка летит,
опоясала землю жужжанием…
мартапрель
март,
капель,
синь неба,
томление,
верб пушащихся пресуществление —
как строки прозябенье вербальное,
слов наитие —
изначальное…
эта любовь, как заправский вор
«Никто ничего не отнял...»
М.Ц.
Эта любовь,
как заправский вор —
здравым законам наперекор!
Руки беспечны, губы близки, и — мы не вечны! —
сомненья
легки.
И — недалёкой судьбы приговор,
выстрел Амура контрольный —
в упор.
Не было
вздохов, рыданий, ссор...
в голосе страсти — всевластный мажор.
Песня
улыбкой язвила уста —
страшно была беззаботно проста:
Время
не терпит, требует —
жить! — нежно и ветрено отлюбить.
С тёплых,
обветренных, жадных губ —
горечь полыни успеть бы вдохнуть!
мокрое, школьное…
Пушистой акварелькой
размахивает дождь.
Размытою аллейкой —
домой ли попадёшь…
Расплыв — в косых линейках
промокшая тетрадь:
помог лишь, ливень — мельком
грозу нарисовать!
фиолетовое лето
Распогодилось
с рассвета.
И — не скрыл туман низину:
Синева —
и луж,
и неба,
склон холма — ультрамаринов.
И
моё
воскликновенье —
лишь дополнило картину:
— Фиолетовое лето…
…расцветающих люпинов!
психоалогизмы
О чём шумишь предутреннее море… с каймою горизонта посветлевшей —
С ней, как-то симпатичнее, домашней — солёный ветер негой лы́бит губы,
Белокочанным привкусом надежды, степным полынно-тминным ароматом
Бодрит и ненавязчиво дурманит. А горизонт всё ширится — исчезли
Границы: где — явлений непостижность, где — дважды два житейских аксиом??
Но, что-то сбило… на́хрен — ось сознанья.
В тревожном, суетливом беспорядке цепляются эмоции за мысли:
Эмоций много, с мыслями сложнее — их просто тучи, и гудят, как мухи —
На всех эмоций явно не хватает — и мысли разрывают их на части,
Столь мелкие, что как-то даже стыдно эмоцией назвать ошмёток жалкий.
Сквозь решето ума они цедя́тся, в фильтрованном осадке оставляя
Неуловимое, чуть брезжущее, “я”. Но как же выбрезжить ему,
Когда пытливо взираешь на него недоуменно:
Когда б уйти в себя — в которое из двух —
В которое гляжу? В то, что взирает??
О, бытия беспечное застолье… замешкался —
И кубком обнесён! О, вытрезвленный звон порожней тары!
Ты слышишь ли его, глухая вечность??
Лишь море галькой шелестит неспешно…
Лишь шёпот камня — свеж и невесом.
моральный бублик
* * *
…да был ли бублик — дырка от него осталась —
и стало быть, он был!
о, экзистенциальная усталость —
не ты ль пенял: он зачерствел — и раскусить… нет сил!
блажен аскет, что бублик замочил.
* * *
Я жил —
лишь в те минуты сумасбродства,
когда не остановишь на бегу.
Коль в творчестве личину благородства
напялил на себя —
то, значит, лгу.
Случалось,
непосредственно всплывало,
звучало и пыталось диктовать
моральное разумное начало.
Но я отвык
морали доверять.
Назойливы
те опусы морали,
которые мне довелось встречать.
Ей вовсе места нет на пьедестале.
И вообще —
ей свойственней молчать.
И умываться —
собственною кровью,
а не овец на жертвенники класть.
Когда она смиряется любовью.
И обретает
жертвенную власть.
свинка из глинки
В тёплой луже дождевой золотое солнце.
На сестру свою — овцу — волк глядит в оконце.
Между небом и землёй поросёнок взвился,
изловчился — да хвостом к небу прицепился.
Как на небе хорошо! Солнышко смеётся:
не виси вниз головой — хвостик оборвётся…
Между небом и землёй весело живётся,
между небом и землёй звонче песня льётся.
Тучка розовая пьёт неба синий воздух,
Светел лунный пятачок!
Ловят хвостичек-крючок —
Золотые звёзды!
G(*О*)D
русалочьи игры
Ещё в лугах замоскворечье…
Туман за-мос-кво-ква-ква-речья…
Смешки русалочьи впотьмах:
Обиды боль — нечеловечья
В их заболоченных умах.
Как заговаривают, лодку —
Всё ближе к омуту плывёт…
Ох, защекотят — всклянь! — залётку,
Что под гармошечку поёт.
Пескарик щиплет за мошонку —
Нет, не очнётся паренёк,
Гармошка взвизгнула вдогонку —
Весь в чешуе… и без порток.
Кому жалеть меня девчонку —
Вчерась казалось — всё всерьёз…
Москва-река шлёт похоронку —
Кепчонку вынесло на плёс!
Вчерашним днём, костры палили,
Чертили кольца на песке,
Авось бы — целый век любили…
А нонче — сгибнуть мне в тоске!
Ходи, молодчик-брат, сторонкой —
Нейди к реке, подъявши бровь,
Не завлекай гитарой звонкой —
Страшна русалочья любовь.
кóша
Золото солнца. Осень.
Жухлых осок шуршанье.
В мире стрекоз и сосен
бликов воды мерцанье.
Облачко в речке тает
сахарною улыбкой.
Ветер листву сметает,
в сад распахнув калитку.
Яблоко покатилось,
замерло на дорожке.
Вздрогнула, затаилась,
ушки прижавши, кошка.
Ветреный день. Ужасно!
Падает плод за плодом.
Как в этом мире страшно!..
Думаем с кошкой оба.
авансы раздаёт безудержная осень
Авансы раздаёт безудержная осень.
Озолотит листвой, ошелестит травой,
осеребрит дождём вершинки чахлых сосен,
охватит дол и дом тяжёлых туч свинцом.
Река и облака — наплывы зазеркалья:
блесной,
волной,
луной
прельщённая страна...
Флотилия листвы когда-нибудь причалит,
и дух переведёт слепая тишина.
• Здесь можно прослушать
стишок в авторском интонировании и глянуть
на акварельку автора, соотнесённую с текстом
гололедица
Как пойду по льду
Злой походочкой,
С ружьецом-истцом,
С вольным ножичком —
В заозёрье лихо гуляется,
Это эхо… хрен, отстреляется.
Здрасьте, леди-зима —
Гололедица.
С бабой… с нежною —
Жизнь не лепится.
я хочу умереть подростком
Я хочу умереть подростком —
чтоб вам было о ком пожалеть,
чтоб свечи воспалённым воском
хоть кого-нибудь отогреть,
чтоб родные, спеша к могиле,
изумились, как долго живут
и как мало они любили,
если дети их ждут —
вот тут.
Здесь,
на кладбище нашенском нищем,
нет и общей ограды вокруг —
каждый в клетке своей
Бога ищем.
Мой венок!
Мой — спасательный круг.
руки
Киношное, лицо — вне рамок «красивости» запоминающееся. Гипноз круговой поруки влюблённости — в саму жизнь, в её множественном цветении. Внимательные, не грех бы сказать: чуткие, глаза, хамелеонски меняющие цвет в зависимости от освещения, одежды, настроения. Вкрадчивый, обходительный, отогревающий голос. Видела она уже это «кино», ви-де-ла! Ну, да…
…Смурной, в холодной мороси, город. Полупустой трамвай. Случайный попутчик. Разговорились, с какой-такой стати, уже и не припомнить. Зачем-то читал ей Блока. Потом вместе шли по осенней пустынной улице. Он провожал её вроде бы. Хотя особой нужды в этом не было. Ведь каждый вечер проходила одна этим же самым маршрутом, и ничего… Раз только высунулся из кустов какой-то продвинутый недоумок и… зарычал. Потом, с ёрническим полупоклоном, вежливо осведомился:
— Девушка, я Вас, ненароком, не напугал?
— Нет, зря старались.
И неумолимо зацокала каблучками.
— Ну и катись, — послышалось уже издали…
…Трамвайный знакомый проводил её тогда почти до дверей подъезда. Они уже вроде бы попрощались. Но пристальный взгляд ласково-переменчивых глаз слегка озадачил.
— Я что-нибудь сказала не так? — спохватилась было она, зная за собой, вовсе несимпатичную привычку, в рассеянности произносить иногда совсем не те слова, что имелись в виду; «неряшливость речи», несколько жестковато, но справедливо выразилась её подруга. Может быть из-за этого определения нынче она так скупа на слова. Но, это же — мысль спешила, опережая речь.
— Нет, всё именно так, — несколько нараспев произнёс он, всё так же выжидательно глядя в глаза.
— Так что ж?
Она уже начинала сердиться.
— Телефон.
Глаза ещё приветливей улыбнулись.
— Какой телефон?.. Вам нужен мой телефон?
— Да.
Выдернула из блокнотика листок. Быстренько накатала — 372-21-56 и снизу меленько приписала — Лида, звонить с 4-х до 5-ти.
— Почему так?
Несколько повеселевший голос. Осада взглядом снята.
— Что «так»?
— С четырёх до пяти.
— Я экспедитор, на работе меня сможете застать лишь к концу дня.
— Вот и познакомились. А я — Вадим.
Причудливый реверанс с её стороны.
— Звоните, Вадим. Всего!..
— До свидания.
Звонок последовал не то чтобы на другой день… Кино, кафе. Всё те же проводы до дому. На улице было уже очень холодно.
— А не попить ли нам чаю! (И улыбнулась своим же словам — вопроса в вопросе не слышалось.)
Дома было тепло. По батареям звучно переливалась вода. Что-то там где-то переключали — подсоединяли, наверно, все тепловые ресурсы. И это бульканье в батареях лишь прибавляло тепло уверенности что не пропадёшь, не дадут люди друг другу пропасть…
— Да, зима… — сказала она, чтобы хоть как-то обжить принявшую их в себя тишину.
— Что?
Он сосредоточенно изучал книжную полку.
— Зима, говорю.
— А Вы, я вижу, поклонница Блока.
— Да. За это и Вас… — Она не нашлась как продолжить и, нисколечко не смутясь своим сбивом, — Вы ведь тоже его… жалуете.
Спокойно и уверенно начал:
………………………………………………
………………………………………………
— А вот ещё…
Потом они пили чай. Зефирину в шоколаде он церемонно держал кончиками пальцев, словно купец своё блюдечко… Уже были глубокие сумерки.
— Давайте не будем зажигать свет: так тише…
— Давайте… Давай, — помедлив произнесла она.
Сидели у окна. И снова были стихи. Теперь уже просто спасительные. В наступающей обжимающей полутьме светились его глаза — фосфоресцировали, так ей увиделось тогда. Молчать было бы просто невыносимо.
Рука коснулась её плеча. Губы её полуоткрылись, она слегка запрокинула голову. Уже и не удивляясь самой себе — словно бы всю жизнь ожидала этой вот самой руки на своём плече. Ах, именно так: Блок, полумрак, за окном свечение синего снега, снежный скрип, и отдалённый лай, совсем даже и не их большой город, если прислушаться, прикрыв глаза. И эта телесная заиндевелость — ласковые мурашки — уютная неуютность напряжённого, поющего, как струны поют, тела. Обнимающая рука — явившаяся откуда-то… из снежных сказок детства… И за окном — сказочная ранняя зима. А здесь — два сердца напряжённо вслушиваюшихся друг в друга.
Фосфоресцирующие глаза. Совсем рядом… Но эта рука… что-то уже намного обстоятельнее, по-деловому прочнее, расположилась на её плече — властная, спокойная, злая.
Почему именно злая?.. Понять, не то чтобы не могла. Не стала. Стряхнула, ставшую вдруг тяжёлой, руку.
— Ладно. Почудили и будет.
Ошарашенное молчание было ответом.
Не стала объяснять ему, что рука его, оказалось, была совсем не та… — бестрепетная, прямолинейная, одно лишь предвкушение своей несомненной победы.
Он, видимо, пришёл в себя. Молча положил ей на оба плеча уверенные горячие руки. Молча потянул к себе. Она тоже молчала, и плотно сжатые губы коснулись, наконец, его губ. Отстранив её лицо, повернул к свету — зыбкому призрачному свету зимнего вечера.
— Ну? Ты чего?
— Ступай домой.
Сухо и сжато.
— Да что с тобой?..
— Иди домой, слышишь.
Яростнее притянул к себе. Резким рывком аккуратно переместил, до судорог напрягшееся тело, на диван.
— Ну, глупыш, что ты?
Рука уверенно орудовала где-то среди застёжек.
— Слышишь, пусти, — сдавленно проскрежетала она.
— Ну, нет.
Она почувствовала что и его губы плотнее сжались, и в наступившем молчании слышалось лишь учащённое дыхание, яростное шуршанье. Что-то с грохотом упало. И вспыхнул пристальный свет — прямо в её глаза. Успела-таки нажать кнопку торшера. Зачем нужен был этот свет сама не знала. Нужен и всё.
Они перевели дыхание. Всё ещё вцепившись друг в друга. Руки — одни тянули, другие отталкивали. И в этом напряжённейшем положении застыли на пару мгновений, глядя друг другу в глаза.
— Ну что, успокоился?
Глаза были злые.
— Нет!
— А я, да!.. Не те, понимаешь, не те у тебя руки.
Руки всё ещё тянули её к себе. Но взор уже угасал, и не было в нём этой фосфоресцирующей уверенности.
Расстались они почти без слов, в, казалось, накаляющемся всё больше свете, поправляя перед зеркалом всё на себе. Мельком и настороженно он посмотрел на свои руки и, перехватив её взгляд, смутился.
— Тебе звонить?
— Нет.
— Тогда, прощай, — он переминался с ноги на ногу, словно бы что-то хотел спросить.
И снова, ненароком, взглянул на руки.
— Ну, я пошёл?!
— Иди…
С этого, очевидно, вечера возненавидела она, со всею бескомпромиссностью своих семнадцати, всю эту смазливую самовлюблённую братию — с приятным оскалом жемчужин зубов, с нарядными «р» и «д» в голосе.
Бешено звонил телефон. Да, к чёрту всех этих — «красавцо́в»! Но её рука уже́ предупредительно подносила к уху телефонную трубку.
— Алло?!
одноклассники
Живёт в соседнем подъезде Светка. Поначалу, я, как бы, её и не замечал: прошмыгнёт мимо тенью, будто и не было вовсе. Но, появилась у неё собака, очень уж приметная: пушистая, толстая, с большущими добрыми глазами, Пушком величают. Ходит неспешно по двору, тычется в коленки — просит чтобы погладили — будто бы кошка какая домашняя. Но, лишь увидит другую собаку, эта четвероногая добродетель превращается в косматую бестию: расшерсти́тся, напру́жится, из глотки — прямо-таки клёкот орлиный, глаза готовы проглотить пришелицу. Светка очень внимательно следит: стоит обозначиться вдали, самой завалященькой собачёнке, сразу же пристегнёт свою на поводок.
Жалеет Светку дворничиха Нюра:
— Собака вот, толстая, а сама — во́на какая худющая: глистов выводить надо!
— Не глисты у неё: астени́я, — разъясняю я, — ей и собаку купили, чтобы больше гуляла, аппетит и здоровье нагуливала.
Светка учится в нашем классе и часто пропускает занятия из-за этого самого здоровья, которого слишком мало. Наша Елизавета Павловна объяснила нам, что Светка сама по себе не заразная («астеничный» значит ослабленный), но на такого человека наваливаются разом все болезни. Конечно же, это несправедливо! Всем хочется полежать в домашнем тепле: в заботе и апельсинах — так нет же — не тебя простуда выберет, ясно кого…
В классе она сидит тихая-тихая, станет у доски отвечать — до того жалостно — мурашки по спине забегают.
— Вы что, Шелкло́ва, умираете? — спросит рокочущим басом математик Вермишель Макаронович (лишь первоклашки верят, что его так и зовут, на самом деле он Фи́шель Аро́нович). А она даже вздрогнет:
— Нет ещё…
Частенько вечерами на Светку с Пушком натыкаюсь, я в это время с тренировок иду, а она астению свою и «друга человека» выгуливает. С Пушком мы друзья: увидит — кинется навстречу, а Светка, повиснув на поводке, следом семенит. Почти уже полгода занимаюсь я вольной борьбой, хочу чтобы меня уважали, а не задирали, всякие долговязые личности.
В тот вечер, возвращаюсь-себе с тренировки запредельно довольный: нам показали новый приём — бросок через бедро, и этим-то приёмом я тотчас же уложил Витьку Дербенёва, неизменного своего напарника. Шёл, вспоминая блистательный свой бросок: гордая сила переполняла меня. Во дворе увидел Серёжку Лопа́тникова. Он тоже учился в нашем классе, а жил в соседнем дворе. Не знаю в каком-таком цирке медведь ему наступил на ухо: но из-за этого медведя у него четвёрка по пению. Зато — наикруглейший отличник по остальным предметам, круглее быть не может! И это замечательно — есть у кого списать домашнее задание, словом, человек безусловно хороший. Но в тот вечер мне этот хороший человек отчего-то совсем не понравился: он стоял рядом со Светкой и гладил Пушка, такой же толстый, привыкший ко всеобщему вниманию, уверенный, что только так и должно быть. В этом была какая-то вопиющая несправедливость, но справедливость, я чувствовал, может восторжествовать, мало того, именно мне надлежит это торжество осуществить! И очень кстати, Светка отлучилась помочь какой-то маме протиснуть в подъезд коляску.
— Ты чего здесь делаешь? — Спросил я его, подойдя вплотную.
— Привет, Игорь, не узнал? Темновато тут…
— Узнал. Иди в свой двор и там гладь своих собак, а наших собак не трогай.
— Да тебе что — жалко?
— Жалко.
— Собака не твоя!
— Моя или не моя — не твоё дело: собака с нашего двора.
— Тоже мне, хозяин нашёлся… — И он протянул руку, чтобы погладить Пушка, с интересом за нами следившего. Но я не дал. Я ухватил его вытянутую руку, другою рукой — за пояс, придвинувшись вплотную вполоборота — разогнул спружиненные ноги, закидывая Лопатникова на бедро, и… упал. Серёгина весовая категория была превыше всяких моих сил. Он лежал на мне тяжеленным мешком, сочувственно и тупо спрашивая:
— Тебе не больно? Ты не ушибся, Игорь?
— Нет! — Я оттолкнул Пушка, радостно лизавшего мне лицо, явно одобрявшего всю эту затею, просившего и его принять в «игру». — Да слезь же, наконец, с меня, что я тебе: диван-кровать!
— Сейчас. — Серёжка завозился, пытаясь встать, привстал и снова шмякнулся, ткнув меня носом в снег.
— Да ты руку-то пусти!
— На! Забирай свою руку!
Не понимаю, зачем всё ещё её держал. И этот тюлень стал подниматься, тяжело сопя, всею тяжестью опираясь на меня, вдавливая всё глубже в снег. Наконец он поднялся. Я было тоже начал вставать, приподнял лицо… и испугался: снег был красный! Провёл пальцами по лицу — кровь! Слёзы появились как-то сами-собой. Было безутешно жалко себя — молодого, поверженного, в крови. Подбежала Светка:
— Вы чего тут ползаете? Потеряли что? — Защебетала она.
— Вот! — Серёжка трагически простёр в мою сторону руку.
— Игорёк! Как же так? Подожди. — Она обтёрла снеговым комочком моё лицо. — Ляг на скамейку, вот так.
Я лежал недвижно, крупные слёзы в глазах придавали всему мерцающий сказочный вид.
— У тебя нос кровоточит. У меня так часто бывает — чуть что, и на тебе!
Я потрогал рукой — нос был на месте, да и всё на месте. Стало даже как-то неловко… нюни распустил. Заметил, что глаза у Светки такие же большие и добрые, как у Пушка. Мощный захлёбистый лай оборвал мои наблюдения.
— Ой, Пушок!
Светка отчаянно рванулась на лай. Огромный дог уже ухватил Пушка за клок шерсти, подмяв тяжеленною лапой, подбирался к горлу. Пушок отчаянно верещал жалким щенячьим визгом. Меня взяла жуть. Оглянувшись — наткнулся взором на бледное лицо Серёжки, огромно разинутые глаза, казалось, подавились увиденным.
— Рекс! Рекс! Фу!
Мимо нас просеменил тщедушный, худосочный старикан. Правая часть лица как-то немыслимо дёргалась, словно спеша опередить несносное, непослушное тело. Но Светка успела раньше — бледная, всклокоченная — напрямую, через сугробы продравшись в визг и рык.
— Не смей! Не смей!
Она ухватила это свирепое чудовище, дога, за задние лапы и тянула на себя изо всех сил маломощными отчаянными рывками, вздрагивая всем телом, выхлипывая своё: «Не смей!». Дог нехотя обернулся. Глаза его, искрящиеся яростью, остановились на Светке. Она, зажмурившись, сделала шаг навстречу. В следующее мгновение он ухватил было её ножку-соломинку зияющей пастью и… равнодушно отстранился. Рекс почуял, что окончательно теряет царственное достоинство своего имени. Преисполнившись спокойствия и величия, медленно отошёл. Наконец, и хозяин его продрался сквозь сугробы и низкий кустарник. Очки съехали набок, он сделался весь какой-то перекошенный, жалкий и страшный одновременно, стегал, философичного, Рекса не то плёткою, не то тряпкой, что-то орал на него, топал ногами.
Светка белыми прозрачными руками — похудевшая, что казалось вот-вот растворится, исчезнет в февральском воздухе — прижав к груди всё ещё всхлипывавшего Пушка, медленно шла к подъезду на неестественно прямых напряжённых ногах. Мы с Серёжкой остолбенело глядели вслед.
— Вот тебе и астения… — Выдавил я из себя каким-то скрежещущим, сплюснутым голосом. Мы посмотрели друг на друга и тихо разошлись.
беглянка
Волгоградский проспект. Пятиэтажные хрущобы Кузьминок. Летний день. Машина, везущая скот на мясокомбинат. Замирает у светофора. Из неё выпрыгивает огромная свинья.
Бежит по асфальту. Забегает в один из дворов. Упоённая ловля. Добровольцы. Лица в окнах. Зеваки. Здесь же — осклабившийся милиционер.
Беглянка поймана, связана верёвками похожими на канаты. Машина, вывозящая мусор в контейнерах. Стрела подъёмника. Свинья, визжащая между небом и землёй, на фоне пятиэтажек.
Визгом будоражит всех попутчиц. Визжащий грузовик.
Зелёный глаз светофора.
Постпраздничные тосты
Пить да пить — не рельсу… обходить!
“Лучше поздно, а не́-когда…”
За муз и музыства задор!
За песню — пусть… впари́т в —
Струн перебор, где недобор
Вокальных данных скрыт!
За слух, который не упёрт,
но… за добром следит!
За воздух, что никем не спёрт
И, всё ещё — живит!
За сбитой рифмы третий глаз!
За брод реки времён!
За очепяточный алмаз!
За тех, кто не гранён!
За палиндром! За мордни лап!
За флёр бездумных дней!
За кукиш истины! За крап
Заигранных идей!
За череду словес! За блажь
Взять букву пожирней —
За это «ж»! За слово «ляжь»!
……………………………………
Здесь, на пиру ежей,
Попробуй ляг, отведай жаб,
В кураж войдя, ешь змей,
Поймаешь белочку и ап-
Петит — вином залей!
За Павла — что услышав глас —
И не такое ел!
И за Петра, что встретит нас…
Вот будет опохмел!
Январь, разбавленный апрелем
Январь, разбавленный апрелем,
сырой конфеткой-карамелью
и акварелькой детских лет…
Как сон во сне — сквозь хлипкий снег —
огней зеленоглазых бег…
Взметнулись птицы — всей артелью —
на верность присягнуть весне,
покончив с зимней канителью —
им кажется — уже вполне.
Как крикнуть хочется и мне:
— Зима, ау! Зима, ты где?
Зима во сне
(тревожном сне),
весна привиделась зиме.
Репка (предыстория)
(@)(@)(@)
☺
Посадил дед репку, посадил дед бабку, посадил дед внучку, посадил дед жучку, посадил дед кошку, посадил дед мышку, да и сам сел! Сидят все дружно вокруг самовара, чаи распивают. Хорошо сидят!
Только мышка у репки хвостик отгрызть, втихаря, приноравливается. Кошка на мышку фырчит. Жучка на кошку рычит. Внучка на жучку кричит: "Фу!" Бабка на внучку: "Цыц, ты тут чего раскомандовалась!" Поглядел дед на бабку с укоризною, ни слова ей не сказал. Репке говорит: "Из-за тебя свара вся началась, тебе и ответ держать!"
И посадил. Уже́ по-настоящему. На грядке! Выросла репка большая-пребольшая. А дальше знаешь что было? Ну, так рассказывай!
>☼<
C Н о в ы м г о д о м !
Н о в ы м г о д !
Текст на камне (Textstone)
- Богатырское распутье…
Текст на камне: «WHOISPUTIN»
Тщится витязь прочитать,
Чтоб понять — куда канать!
Языкам, пардон, не учен,
Посему, счастливый случай
Стал за камнем поджидать,
Опрометчиво считая,
Что иного не бывает,
Закимарил, призаснул.
И сквозь дрёму слышит гул,
Конский топ, что оборвался,
Стремя звякнуло, раздался
Зычный голос, что пытался
По складам текстон прочесть,
Повторивши труд раз шесть.
Наконец, воскликнув: «Понял!»,
Плёткой хрясть, коня пришпорил —
Кто умчался, и куда —
Не понять… Да не беда!
Был кириллице обучен
Витязёк, рукой могучей —
Как расслышал — приписал
Прям на камне. Почесал,
Призадумавшись, шелом.
По всему видать, смущён.
По идее прав был он:
Склизки фряжеские речи
Перевёл на человечий
Общепринятый язык…
Что не всякого щадит.
Так пошла гулять, вестимо,
Что — дезинформация!
(Всем раздать контрацептивы —
Всполошна́я акция!)
Другу пишем: «WHOISWHO»,
Только лишь латиницей,
А кириллицей врагу —
Смысл весь на “хђръ” сдвинется!
P.S.
(на правах рекламы)
"В марте 2012 года, при поддержке Министерства культуры и правительства Москвы, начнёт свою просветительскую работу сайт хђръ.ру."
В статье "Истоки Хергозера (жемчужина Каргополья)" будут затронуты все исторические аспекты проблемы дискриминации 23-й буквы древне-русского алфавита (как оказалось, с повсеместным внедрением "Морального кодекса строителя коммунизма" слово "парикмахерская" некоторое время писалось как "парикмахергская", а на вывесках буква "х" в этом слове заменялась изображением ножниц).
В рубрике "Новости блогосферы (нам пишут)" любителям словесности небезынтересна будет статья Епифания Елкина "Бесчинства современных ёфикаторов", где рассказано о последних разработках тестовых редакторов с автоматическим исправлением "е" на "ё" в словах, имеющих в наличии эту букву ("буква-изгой", так именуют её ёфикаторы). Однако же "изгоем", с их лёгкой подачи отныне становится буква "е". Так например, при автоматической правке "текстовой редактор" выдаёт такие сногсшибательные результаты: вместо "дело Ленина" — "лёнино дело" (с изменением порядка слов!), "гетеру" превращают в "гёте.ру", а исконно-русское "стебли", обретая вопросительный знак… "стёб ли?"
В редакторской колонке, под шапкой "Муза меняет пол!", вы найдёте сведения о том, как современные политики управляют информационными потоками, их рейтинги узнаваемости в поэзии, прозе, искусствоведении, языкознании…
Устроители сайта убедительно просят: "Посылайте на хђръ.ру всё, что сочтёте нужным! Всем будем рады!!!"
.
W
WW
WWW
WWWW
WWWWW
WWWWWW
WWWWWWW
Сучкоруб Герасим (сельские страдания)
Я лиру посвятил народу своему…
Пусть лирой печь топил — но не топил Муму!
Разлюбезный мой Герасим,
Урезонь своё Муму —
Воет, стервь, лишь свет погасим —
Что не так ей, не пойму!
Ты молчишь, а я страдаю,
Хорошо тебе молчать,
Должен ты, я так считаю,
За проступки отвечать.
Утопи её, сердешный:
Это очень страшный грех,
Если к твари бессловесной
Прилепился человек.
Поиграй на балалайке,
Помычи — я всё пойму.
Как-никак, нельзя ж хозяйке,
Ревновать невесть к чему!
Завтра всех отправлю сено
За рекою ворошить.
Ты ж останься непременно,
Чтоб там с кем не согрешить.
Подарю тебе топорик,
Будешь ты, любезный друг —
Обсмеялась, аж до колик —
Мой заштатный… сучкоруб!
P.S.
Из комментариев к рассказу И.С.Тургенева "Муму"
Karina
Помню, мне говорили что Муму до слез грустная история. Не хрена подобного. Но, рада что прочитала, до сих пор радуюсь, а то столько анекдотов про Муму, а я не догоняла раньше…
Ан
Как жаль... Я иностранка и все таки прочитала и поплакала, а вы неуже ли не понимаете, что такое душа? Понимаю - это Тургенев хотел увеличить воздействие и поэтому его герой утопил самого любимого существа и не получился хэпи-енд…
Nastja
oj, kakaja grusnaja istorija, mne o4en shalka saba4ku..., pered tem kak ja sela 4etat raskas mama skasal sto budu plakat, no do etogo ne dashlo, wsorawno o4en grusnaja istorija...
kat
это очень печальный рассказ..сдесь рассказывается о крепостном гнете)герасим добрый душой хотел обзавестись семьей))он конечно прожил с муму 1 год но это ничему не помогло..он её утопил..как жаль…
Семён
Могу сказать не шедевр,но сюжет понравился.Интересно.Больше всего понравилсяиз песонажей Герасим.Необыкновеный человек.Сегодня точно нет таких людей…
Андрэ
Прекрасное произведение, до того прекрасное что тчетны будут попытки его оценить - оценит его лиш сердце читателя…
девичьи страдания
«Откровенно, когда я только увидел на экране что-то такое у некоторых здесь, на груди, честно вам скажу, неприлично, но тем не менее решил, что это пропаганда борьбы со СПИДом, что это такие, пардон, контрацептивы» (В.В.Путин)
Ленты белой ворожбу —
в шёлк волос — красивы…
но не ленты видит Пу-
тин — презервативы!
Я ему: ля мур, пардон,
вы — как символ власти…
ну, а мне он про гондон —
здрасьте — с темы слазьте!
Всю себя перекрою,
нет: мечта не лжива,
мы с ним встретимся в раю —
без презерватива!
Умоляю, не злословь,
подскажи, подруга…
разве девичья любовь —
некий род недуга?
P.S.
Речь президента вдохновила стих!
(Да не покажется вам выходкой нескромной).
Я вышел на подмостки. Гул затих.
Минуты две, молчал — плыл звон церковный.
— А Путин прав!
( Не прекословь, старик:
провидческому виденью явлённый —
там — на Болотной — был презерватив,
из тысячи сегментов сотворённый,
что, в целом, всем приятно — ты ж мужик!
Не зрим
лишь фаллос,
в умолчаньи скромном.
И это окончательно трезвит… )
— Но и не прав — «презерватив духовный»!..
Опыты пьедесталостроения
(Подражание Владимиру Герцику)
Я памятник себе воздвиг…
что
не
бесспорно.
Я памятник себе воздвиг… презрев все нормы.
Я памятник себе воздвиг… послав всё к чёрту!
Я
памятник
себе
воздвиг…
А он мне — в морду!
Попрошу не раскачивать лодку!
— Попрошу не раскачивать лодку! —
Прорычал грозный кэп, ширя глотку.
Лодка села на мель.
Буйный хмель двух недель
Не давал оценить обстановку.
Кре́йзи Дент — раб имперской галеры —
с недосыпу терял чувство меры:
откусить мог шутя
от чужого ломтя
и у… Бендера и у… Бенде́ры…
Дружбаны с магистральной дороги,
Чудом нанополиттехнологий,
Воедино срослись,
И тандемом звались,
Чтоб не думалось об осьминоге.
Володе́й Володе́ич Доро́гин
Медведя́ усадил к себе в дроги,
И пытался с ним петь…
Да и спелись! Медведь —
В виде шкуры — укутывал ноги.
Возгремели тамтамы тандема!
Нынче славно чудесит система —
Ей её молодняк
Так сыграл отходняк —
Проняло! Проедросило! Немы!
* авторская иллюстрация
светел вечер
Светел вечер. Печаль угасает,
Размыкая отчаянье рук.
Птиц знакомых крылатая стая
Будет делать торжественный круг.
Улетают… Спасибо. Я знаю —
Вы вернётесь опять по весне.
И сегодня, сейчас — отпускаю,
Но, вослед вам бреду, как во сне.
Вы вернётесь: ведь я всё такой же…
Но, мучительно светел взлёт их!
Всё пронзительней сердцу спокойно.
И закат — обжигающ и тих.
прикус
Роща шепчет
неистово, с присвистом:
«Накося — выкуси!»
Шестиперит ольшаники,
ветки ломая,
представ —
кровожадною,
тощая осень —
затейливый прикус
пропечатала влажно
на жилистых жухлых листах,
мнёт когтистою лапою
кроны и тучи,
терзая,
заливает слезами
безлюдные лета дома —
опустевшие дачи…
и к городу люд подгребая,
запирает по клеткам,
и сводит,
и сводит
с ума.
с жёстким привкусом водица
С жёстким привкусом водица,
с мутью, поднятой со дна…
Мёртвой рыбой серебрится
искривлённая луна.
Перепуганная птица
мечется в густых ветвях…
Как во сне, сова кружится,
наводя невольный страх.
Ночь дрожит, страшит, неволит,
шлёт гонцов во все концы…
А глаза невольно колют
звёзд гвоздочки, тьмы рубцы.
Там, в заоблачных пространствах,
за чредой бегущих туч,
есть намёк на постоянство,
но и он — зловещ, гнетущ…
Мёртвой рыбой серебрится
искривлённая луна.
С жёстким привкусом водица,
с мутью, поднятой со дна.
Нипочём не догадаться,
как свой страх заговорить:
дня ли робко дожидаться
или
мутного испить?
хвойный дождь
…Нет щедрости в лучах… белёсости завеса,
чуть зримая роса — всю светопись куста
меняет, из того благого интереса,
что — есть что показать, в отсутствие листа.
Внебрачное дитя разбойной шири леса —
здесь яблонька-дичок (есть плод, но съесть нельзя).
Последний огонёк угаснувшего лета —
цветущий бересклет… Холодная стезя.
Не дождь шуршит сейчас: ель сбрасывает хвою —
излишества прикрас сдул ветренный порыв —
к зиме приноровясь, чтоб с ломкой тишиною
обняться (и не раз), ветвей не надломив.
половик
Как темно! Куда ты докатился —
на какой планете очутился —
здесь на ощупь узнают друг друга,
повезёт, найдёшь свою подругу.
Упирая ноги в чью-то спину,
половина ищет половину —
половик затоптанный находит —
утирается (да, всё проходит).
А полузатоптанный ногами
широко раскрытыми руками,
ничего уже не понимая,
поднимает эту грязь, как знамя.
В темноте никто себя не видит.
В темноте любой тебя обидит.
Что за мир?! Да чтоб он провалился!
…………………………………………
Вот и этот сон прошёл… забылся.
Бог с Небогом пишут перевертни.
Слово “Жизнь” читает Ангел Смерти.
портретное сродство
— “Я помню чудное мгновенье”…
Но — поимейте снисхожденье —
Где, “гений чистой красоты”?
Ваш стих — агония мечты —
Излиты чувства рифм экстазом,
И мы друзьям иное скажем:
Увял восторга буйный цвет —
Углём малёванный портрет.
Но тень мою не обрекли ли:
Любви — в хрестоматийном стиле —
Должна невольницею быть,
Чтоб даже в школе проходили —
По нам — как надобно любить.
Благодарю Вас, одолжили,
Могу лишь тем же отплатить.
Роман… “роман-с” — не без жеманства
Скажу — героями романса
Пребудем вечно ты и я,
В словесной близости,
друзья —
В искусстве божьем снисхожденья —
Переложив страстей боренье
В музы́ку приснобытия.
Какая сладостная зависть
Какая сладостная зависть —
Слепорождённого порыв —
Свои стихи изокуджавить,
Чужие жадно перерыв.
Кисть обмакнув в аквамарине,
Пока хозяин красок спит,
Изобразюкнуть цветик синий —
Пусть синим пламенем горит!
Пусть греет сердце, и отрадно,
Что зреет в сердце — враг ли, друг —
Любви росток: такой нескладный,
Любви — да будь она неладна —
Скорей похожей на… «грейфрукт»!
И, так доверчиво крылата,
Душа пыталась отряхнуть —
«Моё», «своё» — и как-то… свято,
Пусть конспективно, щебетнуть.
Что с сердцем? — грудь гудит набатом.
Ну, тише, тише: я с тобой!
Куда нам в бой? — я «мирный атом»!
Ну, не булат
скребок тупой!Конспект:
Призвал он восклицать, друг другом восхищаться,
Высокопарных слов, отнюдь, не опасаться.
И, проследив любви прекрасные моменты,
Совет дал: говорить друг другу комплименты,
Сказав, что понимать могли бы с полуслова,
Поскольку не хотел, чтоб ошибались снова.
Исследовав, что грусть соседствует с любовью,
Учил не придавать значения злословью,
Конкретно горевать и плакать — откровенно —
Примерный алгоритм: врозь-вместе-переменно…
В реале жить — во всём друг другу потакая.
Посетовал, что жизнь короткая такая.
шизóвки
…Всюду бродят мыслеформы…
Притаился макаку́слик —
Мощно лапы положила ночь
На хрупкий позвоночник.
…Прошептал: «Иди ты в баню!»…
Ночь бледнела и запахла
Мокрым веником печально,
Тем, которым по присловью —
…Можно запросто убиться…
И среда нетранспарентна,
И шиза заколебала —
Го́рьки сны опавших листьев.
…Фирма веников не вяжет…
Блеск форели
её увидев, вздрогнул Шульберг,
и написал — вмиг — серенаду,
и ей напел: снег в звуках тает…
стоит она, как дура — в луже,
знай, лыжей воду отгребает.
А Шульберг, весь отдавшись музе,
ярясь, рояль в кустах терзает:
ему важней, на самом деле,
чтоб хаотические всплески
преобразились в блеск форели —
в ручье, бегущем в перелеске.
Аккордов волны овладели
его душою — Ну-ка! Ну-ка! —
а Сольвейг где?! Недоглядели,
да и была ли… вот в чём штука.
Музы́ки резвость простодушна:
лишь, в мимолётности касанья
бегущих нот, мелькнёт воздушно —
Я встретил Вас! — и… До свиданья!
По́тьма
В потёмках в По́тьме севший в поезд,
попутчик был жевать сноровист.
А мне неймётся говорить.
Но взгляд его остановить
способен был любого —
то есть,
не то чтобы
смущалась совесть,
а как бы так: хотелось жить…
Перекурили.
Обустроясь,
заговорил — поведал повесть
жить-бытья — но, стал… пуржить:
мол, западло, житухи горечь,
паскудно — всуе… ше-лу-шить.
Сходя, с усмешкой, на прощанье,
резной дал крестик ––
с пожеланьем:
чтоб
не
сошлись наши пути…
И,
раздвигая люд плечами,
в толпу –– как в жизнь…
так в храм –– мощами…
иным
святым
дано врасти.
лесная быль
Над ранним сумраком лесным
горящий кобальт неба,
туманной дымкой словлен дым
костра, и запах хлеба
к земле всё ближе.
Вот и ёж —
пришёл узнать в чём дело,
пакет со снедью не найдёшь,
в ветвях фольгой блестел он.
Но мудренеет лес к утру —
пытливые синицы
роняют “packet” —
по добру
со всеми поделиться.
И ёжик сыт, и мышки тут
всем миром пировали,
того, кто спит полдня, не ждут,
оставят что… едва ли!
дождь примеряет осенней природы наряды
Дождь примеряет осенней природы наряды
и примиряет с домашним уютом бесцветным,
сонно обходит аллеи, парад листопада,
шепчет в оконце о чём-то простом и заветном,
ветхие избы чернит, даль легко размывает,
слёзки на стёклах рисует, почти человечьи,
тихо уходит, с собою забрать забывает
грусть одиночества… ставшей ненужною, вещью.
мелочи жизни
тысячей внезапных мелочей
утра раскрывается страница —
золотая клеточка лучей:
солнца зайчик на густых ресницах —
за прищуром век дрожит зрачок,
словно птаха малая в неволе…
и — свободы вольный пустячок —
взгляд летит всё дальше по-над полем…
мимолётности волшебна власть —
солнце сердцу радость обещало,
и дитя навстречу солнцу — шасть! —
счастье…
…отчего ж его теперь так мало…
тень листвы в безветрие — лежит
на гранёном будничном стакане,
и колышется — рука дрожит —
мимолётность разум не обманет.
птицы Ван Гога
Над пустотой жнивья кричат безумья птицы —
полнеба заслонил их круговой полёт —
неперелётным, им предел: полей границы,
на юг им не лететь… но ритуал живёт!
Безумья день пройдёт… По мере сил, достойно,
дыханию весны попарно присягнут,
гнездовья возведут…
Но, осень…
С них довольно —
всей стаей очертить
грёз ритуальный круг.
О чём шумишь, предутреннее море?!
СОДЕРЖАНИЕ:
- О чём шумишь предутреннее море…
- Закатом залитый Форос…
- Тихо. Колокол спрятал язык…
- Сияет — море долгожданно…
- В утреннем перламутре…
- Растаял силуэт песочного дворца…
- Дайте время, дайте место…
- Властно восходит волна на отступающий берег…
- Море — с пеною, будто пивною…
- Хорошо лежать на пляже…
- Войдёшь в толпу…
- Когда, в очертаньи невнятном…
- За сталью морскою…
- Женщина пахла рыбой, водорослями и солью…
- День ото дня всё глуше крики чаек…
- Солнце. Время течёт…
- За волной волна грядёт…
- Здесь порт пяти морей…
- Прилив к ночному часу приурочен…
- Стольный город почти невменяем…
О чём шумишь предутреннее море… с каймою горизонта посветлевшей —
с ней, как-то симпатичнее, домашней — солёный ветер негой лы́бит губы,
белокочанным привкусом надежды, степным полынно-тминным ароматом
бодрит и ненавязчиво дурманит. А горизонт всё ширится — исчезли
границы: где — явлений непостижность, где — дважды два житейских аксиом??
Но, что-то сбило… на́хрен — ось сознанья.
В тревожном, суетливом беспорядке цепляются эмоции за мысли:
эмоций много, с мыслями сложнее — их просто тучи, и гудят, как мухи —
на всех эмоций явно не хватает — и мысли разрывают их на части,
столь мелкие, что как-то даже стыдно эмоцией назвать ошмёток жалкий.
Сквозь решето ума они цедя́тся, в фильтрованном осадке оставляя
неуловимое, чуть брезжущее, “я”. Но как же выбрезжить ему,
когда пытливо взираешь на него недоуменно:
когда б уйти в себя — в которое из двух —
в которое гляжу? В то, что взирает??
О, бытия беспечное застолье… замешкался —
и кубком обнесён! О, вытрезвленный звон порожней тары!
Ты слышишь ли его, глухая вечность??
Лишь море галькой шелестит неспешно…
Лишь шёпот камня — свеж и невесом.
Закатом залитый Форос…
Прозрачный вечер, жизнью полный.
Чуть пахнут горькой солью звёзд
ультрамариновые волны…
Белеет парус… Вот уж нет! —
он розовеет, багровеет…
Стыдливых красок меркнет свет…
О, ночь природы волн сильнее!
Они, незримые, шумят,
с беспечной магией прибоя
знакомя слух,
но лишь темнят,
хоть говорят
без перебоя…
Тихо. Колокол спрятал язык.
Всё тускнеет: и берег, и море…
Позолота пустых колоколен,
и — кресты на могилах простых…
К туче клонится солнечный лик —
неказист, по-сиротски бездолен.
Ветер, ласков и самодоволен,
чуть небрежно коснулся гвоздик.
Здесь природы и зов, и закон.
Ну, куда от влюблённости деться?
Ветер пахнет корицей и детством
за окном, что распахнуто в сон.
Сияет — море-долгожданно —
в зелёном лепете апрель.
Вспорхнула к солнышку с дивана,
как мотылёк, “мадмуазель”.
Уж ждёт её давно — подружка
листа капустного — козель:
она большая побирушка,
опять с утра бодает дверь.
— Тебе, козель, пойдет панама,
духи французкие — «Шанель»
я одолжила их у мамы,
но, подарю тебе, мой зверь!
Мальчишка глупый, как лягушка,
в траве затих, как коростель, —
смеётся рыжая макушка:
цветок пушистый — Лёли-Лель.
А воздух — кинопанорама! —
хрусталь и хрупкая пастель.
Чернеет кот, как фортепьяно;
играет флейтой стрекозель;
верблюды бродят в босоножках,
жуя печенье, пьют коктейль;
бредёт с метлою бабка-ёжка…
страна родная — Коктебель.
В утреннем перламутре зазажужжали пчёлки,
в неба и моря створки втиснулся горизонт —
доброго дня моллюска будем пасти на пляже,
в этой полоске узкой — даже есть рыбий зонт!
Мы робинзоны утра, рыцари, флибустьеры,
вечера тамплиеры, звёздные рыбари и...
ох, тяжела нагрузка — подстерегут химеры —
с ними сразимся смело... ты на меня смотри!
Растаял силуэт песочного дворца.
Волнуют волны мраморность заката…
Горы теплолюбивой нагота,
раскинувшей на мили телеса…
И с вечностью она запанибрата!
А дети-валуны лежат в кустах
и входят в море группами захвата.
Но море не сдаётся просто так
(особенно — в таких, как здесь, местах),
круша волной песчаник ноздреватый…
Улыбки вольной птичий парафраз…
Для пляжа даже став аляповата,
взмывает чайка, изменив окрас,
наглея, розовея на глазах…
Ещё чуть-чуть — созреет для плаката:
“Сгорая, мир спасает красота!”.
Вдали погас последний луч заката,
впадая в элегический экстаз…
Но свет ещё играет на крестах
антенн — как бы назвать его? —
фрегата!..
Дайте время, дайте место,
дайте фабульную нить,
дайте музыку, Маэстро!
И кораблик — плыть да плыть.
............................................
...Будут звёзды, чайки, чайник,
камбуз, кок, луны рогалик,
и «фок-мачта», и «бушприт»,
«брудершафт», попутный бриз,
капитан, компот, старпом,
свет планктона за бортом,
и шампанское в разлив,
и романсовый надрыв,
ах, банановый залив
так красив.
— Эй, чего вы там застряли!
— Эй, вперёд, пора отчалить!!
— Эй, — скорей, живей — пошли!!!
Кто остался на причале —
не увидит край земли!!!!
..........................................!
...........................................!!
............................................!!!
Ну и музыку задали —
извиняюсь, «моветон».
Ох, и фабула, На-чаль-ник!
«Кес-кесе»? Ну да: «пардон».
Никаких-таких игрушек,
понимаешь ли... Как жить? —
лишь сплошная туша суши
простирает рубежи.
А куда, скажите, деть-то
жизни шёлковую нить,
лишь лоскутик синий —
детство...
Буду белый парус шить!
Властно восходит волна на отступающий берег…
и затихает у ног влажного лепета вздох.
Паузу полнит сполна ровный смеющийся шелест
елей, опутанных хмелем, верб, золотистых осок.
Траурный отсвет — живой силой таинственной греет
парус листвы золотой: осень — ковчег в мир иной.
Шёпотом смерть говорит, с жизнью шаги соразмерив,
зримо парит над волной, звук обручив с тишиной.
Море — с пеною, будто пивною;
берег — вобла, пивные бутылки,
всякий хлам, что брезгливой волною
ночью выброшен, груди, затылки,
попы — потные люди — соль пляжа,
чьи сердца на пластмассовой вилке…
это так — клевета для коллажа —
скука: жрать, да лежать на подстилке.
Хорошо
лежать на пляже
и читать
любую лажу.
Цветоформы оттеняют
текст,
контексты уплотняют
фон —
эк-с-таз! —
небесно-синий
в напряженьи белых линий.
Слово —
«эк-зи-стен-ци-аль-но» —
очень выглядит нормально:
обрело
масштаб, глобальность,
соц. контекст, монументальность,
сохраняя инфернальность,
излучает сексуальность.
Горизонт преобразился:
книга друг —
я убедился.
Войдёшь в толпу… Ну, что тут скажешь —
снимаешь белые штаны,
рубашку белую, и даже…
Так что — тут все обнажены.
Нет шума шин. Лишь пальм плюмажи.
Все мысли ленью сожжены.
О, пляж — о, диктатура ляжек!
Здесь гибли — лучшие — умы.
Когда, в очертаньи невнятном,
выходит на берег волна —
бледна, солона, неопрятна,
но, радужной пеной пьяна —
не жаль мне её...
что она...
у моря таких —
да-с —
сполна,
а здесь, вот сейчас, угасает
беспечности преданный день
и, мне столь любезная тень,
что с новой волною играет...
За сталью морскою,
под неба свинцом
дрожащею нитью прошит горизонт.
Барашки волны чьи-то ищут следы
в песке,
умирая на кромке воды.
Осок жестколистья разбуженный сон...
О, жёлтая осень с прозрачным лицом!
Забудешь ли,
твой ускользающий взгляд?
И губы, что вкусом рябины горчат.
Женщина пахла рыбой,
водорослями
и солью.
Женщина пахла морем,
это понравилось мне.
— Хочешь, — она спросила, —
мы поплывём и вместе
лунной дорожкой этой
выберемся к луне?! —
Властно переспросила:
— Хочешь?
Моё молчанье
было почти согласье,
было почти что звук.
Даже не сбросив платья,
быстро шагнула в волны,
не оглянувшись даже,
медленно поплыла.
Вот уже третьи сутки компас в песке ищу я,
тупо смотрю на ласты, трогаю акваланг…
Это её подарок, это моя надежда.
Только инструкция — где же?
В море с собой взяла.
День ото дня всё глуше крики чаек.
Сырой туман все звуки поглощает.
Всё тише поступь времени.
Неслышно
приходят и уходят вещи, люди…
У них нет тени.
Только осязанью
я доверяю.
— Стало быть, не призрак, —
я говорю себе,
погладив кошку,
потрогав ветку
и — твою улыбку…
— Вот наш автобус с ясными глазами,
что перевозит души сквозь туман.
Солнце. Время течёт.
Лечит или калечит?
Где тот гамбургский счёт?
Человек не перечит.
Он лежит, как лежал, —
огуречик на пляже,
и малиновым стал
от предплечий до ляжек.
На песчаной бахче
возлежат и другие,
как и он, вообще
абсолютно нагие.
Дар, а может — удар.
Знать бы, что ожидает.
Этот — молод. Тот — стар.
Ветер книгу листает.
Как запечный сверчок,
как беспечный кузнечик,
как печник-старичок,
мастер дымных колечек,
каждый сам создаёт
эфемерное нечто
и надеется, что
где-то рядом с ним — вечность.
Высоко-высоко
самолёт в небе тает.
И растаял
легко…
Так душа отлетает.
За волной волна грядёт
и, целуя бледный берег,
умирает. Кто сочтёт…
а вдали — зыбей веселье.
Как бегут они — смеясь —
волны жизни озорные,
изумрудясь, серебрясь,
вольной силой налитые.
Весь огромный океан —
их игрой ошеломляем,
ликовнием их пьян,
им — радушнейший хозяин.
Но они — бегут, бегут…
молоды, нетерпеливы —
словно знают, что найдут
цель всей жизни торопливой.
Как безумен их разбег —
вздох убийственного счастья:
"Вот он — вот желанный брег…"
Удержать волну нет власти.
Здесь — порт пяти морей!
Крута земля!
Отдашь концы, бросая якоря.
Звезда морская с гордого Кремля
торжественно взирает:
— Во, где я!
Гори, моя звезда! Из бездны дней
морское осязание ночей
верни моей душе. И вообще,
красавица моя, тебе ж видней:
Что кровь моя солёная — твоя!
Щекочет сердце рыбья чешуя.
На теле встали дыбом волоса.
Кислотный дождь — что божия роса.
Мне даже дым густой не ест глаза.
Меня не тронет детская слеза.
Живому человеку не родня,
сам не пойму — ни рыба, ни змея —
одно лишь точно знаю: я — не я!
В волне змеятся купола Кремля.
Молчат, качаясь с ней, колокола.
Кричат вороны. Воет пёс, скуля:
— Солёный лёд, солёная земля...
Прилив к ночному часу приурочен,
в согласьи с широтой и долготой,
но, за отсутствием морей, сосредоточен
здесь — в городке — подспудной маятой.
Волной подъёмной — лунным вдохновеньм,
разладив связи сердца с головой,
навстечу — как бы даже — неким приключеньям
выносит всех, кто — хоть чуть-чуть — живой.
Фигур людских бездумное скольженье,
касанья прикровенные тене́й —
тене́й растительных телодвиженья
намного ли — изящней, и нежней…
Никто не знает сам чего он хочет…
пёсьеголосый зве́рик — сам не свой —
остатком го́лоса скулит в утробе но́чи,
луну слизнув с булыжной мостовой.
Стольный город почти невменяем…
люд окраины глуше живёт —
умолкаем с последним трамваем.
Вот чего — эта комната — ждёт!
...............................................
Трёхмачто́вый фрегат, напрягая
паруса, в лунном свете плывёт —
в ночь, подчас, и гравюра простая
своеволья — улёт — познаёт.
Отсвет улицы… Вьюгой обвиты —
здесь, в каюте на том корабле, —
звёзды, пыльною рамой прикрыты,
задыхаются в плотном стекле.
Чую, сердце сдавивший мне камень,
и на палубу тихо кладу —
легче так — управлять парусами,
неминучую чая беду.
твердь
Прикоснись мозольной правдой рук
к моему лицу —
шершавы, грубы…
я не верю в то, что скажет звук,
и не слушаю, что шепчут губы,
не таись… жестоко улыбнись
холодящей жути безмятежной
тверди неба,
по которой — в жизнь,
как по льду,
идём
над нашей бездной.
Взаимоупование
астры грёз
В грёзах мыслящий тростник…
а мои — зависли:
червь сомнения расстриг
кучерявость мысли.
Шу-шу-шу… шумел камыш —
лета песня спета…
над волна́ми дачных крыш
силуэты ЛЭПа.
Облетающей листвы
тающая скрытность…
снова с Вами мы на “Вы”
и… иная бытность.
Слово — словно леденит,
тишина — нелепа…
не вписалась в Ваш цветник
мыслящая репа.
Астры вывели в астрал
в мотыльковых ситцах —
безвоздушный идеал
мерк в сухих ресницах.
Я
Вас
любил
любовью
и
д
и
о
т
а
—
с высот небесных,
с птичьего полёта,
Ваш образ, осязаемо,
ц
а
р
и
л
И тени придыхание дарил.
Так двойственно —
объят прохладой
т
е
н
и
,
с мечтой, ушедшей в зной прикосновений,
любви восторг, то множил, то делил,
Так постигает божье…
снисхожденье:
гармоний нервных гаммы…
г
а
м
а
д
р
и
л
Я
Вас
любил
любовью
и
д
и
о
т
а
—
с высот небесных,
с птичьего полёта,
Ваш образ, осязаемо,
ц
а
р
и
л
И тени придыхание дарил.
Так двойственно —
объят прохладой
т
е
н
и
,
с мечтой, ушедшей в зной прикосновений,
любви восторг, то множил, то делил,
Так постигает божье…
снисхожденье:
гармоний нервных гаммы…
г
а
м
а
д
р
и
л
.
свет предзакатный
прудик темнеющий, трав недвижимых свечи,
облако над горизонтом растёт, и светел
розовый отсвет его на стволах дубравы.
Глянешь на глянец листвы — точит лезвия листьев
тень сопредельная, свой полумрак углубляя.
Тихо стрекозы шуршат, и кружат, где иная беспечность,
что человеку неведома, с ними витает.
Смерть пролетела, почти что травы касаясь,
в образе хищной птицы с совиным фатальным ликом.
Заворожённо, бесшумным полётом любуясь,
жадно следишь, как с добычей взмывает всё выше…
абстрактный сезон
Чёрная осень
Декабрьскими вечерами
Заглядывает в окна оттепели.
Машет крылами
Нелётная не-погода,
Время года — невнятно-абстрактное.
Время исхода
Песен в небесную просинь —
С чёрного хода условно-безлюдного дома.
день пограничника
Часто человек сам является создателем собственных
границ и их пограничником. Он устанавливает границы
своей жизни, исходя из своих представлений, убеждений,
опасений. Одного человека они устраивают, а другой
начинает в них задыхаться, однако не видит способа их
изменить…
(М. Гордеев)
Всё замечательно (в хорошем смысле этого слова):
на фоне «Скли́фа» выгляжу более чем вполне здоровым.
Но комплекс неполноценной вины разрастается — обличаю себя, сурово:
— Вова,
на этом месте надо бы быть хоть чуть-чуть посерьёзнее, впрочем,
как и на любом другом — посмотри на эти машины —
угадай-ка, какая из них больше других бед натворила,
твой шанс в общем потоке не затеряется, не потонет, будь спокоен!
Я улыбаюсь автомобилям и шепчу — в никуда:
— Как мило…
Когда мне невмочь пересилить беду — жду синий троллейбус…
час жду…
пробки, не пробки, в конце концов всё равно приходит,
но если льёт ливень, пардон, категорически в него не войду,
уж я-то знаю, дверцами призажмёт, да и бить будет
током
(или… что там у него по рогам проходит).
Такая вот шоковая терапия —
человек навсегда переходит на бег трусцой,
что замечательно оздоровляет,
депрессуху сгонит, как с волшебной палочкою дирижёрской рукой,
целеустремлённость в глазах — встречных воодушевляет.
Но народ, извиняюсь, меняется — скрытный, смурной,
и не догадаешься, что за маньяка тебя принимают:
спросишь, спеша, “девушка, час сейчас, не подскажите ли, какой?”
бьёт так бесчувственно-молча красиво обутой ногой…
но и её понять можно — и рада б повыше ударить, да юбка мешает.
Очухаешься — утро, птички чему-то осанну зачем-то поют,
всё всем прощаешь —
как тут не простить — когда крыша в чердак въезжает,
сядешь где-нибудь в скверике, скверный уют,
не знаю как вас, меня завсегда умиляет.
Тут и призадуматься можно — а вдруг, и в самом деле маньяк,
и опасности не представляешь,
той что для общественной жизни собою являешь.
Со стороны оно завсегда видней… и светофоры враз подмигнут:
да, всё так,
мол, мы покраснеем, коль ты со стыда не сгораешь.
Вы видели этот замечательный дорожный знак —
почерневший от ужаса пешеход,
осознавший до мозга костей свою обречённость —
раз повезёт, два повезёт, сто крат повезёт…
пусть так,
но в общем потоке людей и идей,
миром правит чисел законность.
Утешает одно: я не последний, да и не первый, в чисел ряду,
но этот ход мысли, увы, мне ещё не вполне привычен.
И чему тут сгорать — человеческий фактор своди́м к нулю,
за других не скажу,
в отношении себя слово-паразит “человек”
навсегда закавычил.
Сегодня мне приснился Всеволод Михайлович Гаршин с перевязанной головой —
на фоне Пушкина —
у барышни некой целуя руки, красный цветок отбирает,
она на него кричит:
— Вы что себе позволяете! Да кто Вы такой?!
А он говорит:
— …пограничник я…
С кем не бывает…
И умирает.
* Пограничное состояние
* "Склиф"
* В.М.Гаршин
* "Красный цветок"
* На фоне Пушкина
мир и печаль равно дышат
Мир и печаль равно дышат… Ветер коснулся лица
(резко стирая излишек напечатлённых мыслишек
выцветшего образца).
Вновь торжествует основа — жёсткость каркаса живого,
графика ломких ветвей.
Словно по пуху земному, в лиственном прахе аллей
надо ступать по-иному…
Гаснущий шёпот страстей.
дождливые сумерки
Вот и смеркается (сумерки тащатся).
Дождик стучит по стене ненавязчиво.
— Ах, Боже мой… —
ветер занудливо сетует, кается.
Вот уж неделю, наверное, шляется
облако с драной сумой —
это его колготня похоронная —
чёрная пашня взмывает воро́нами,
кру́жит и кру́жит над жухлой стернёй
былью больной…
Былью больной.
островок
Тот островок твоей улыбки —
денёк с судьбою мотыльков,
где тень плыла подобьем скрипки
от бесподобных облаков.
Что мы могли — вдыхать и слушать,
смотреть на милые черты.
И видеть с болью наши души
уже́ у призрачной черты.
И слышать, смутно нарастает
гул пустоты — гул суеты…
и к нам крадется жизнь другая,
где незнакомы я и ты.
Но до оскомины знакомый,
воздушный привкус всё живёт —
речного ветра… дух черёмух
сладчайшим эхом вяжет рот.
холодный июль
Неделю покосы заброшены, в безлюдности дико кругом —
Прошли репетиции осени, с холодным, занудным дождём.
Пронзительной сырости шествие, стращает волной водоём,
Что был лишь прудочком в безветрие, никто не купается в нём.
Какая-то утка залётная пытается на́ воду́ сесть —
Одна в этом мире свободная — коварство природы презреть.
стрижи
Весёлые стрижи
летят передо мною —
вдоль самой кромки ржи,
над тропкой луговою,
над пажитью скользят
и медленной рекою —
предвестники дождя
и грустного покоя.
облако
Когда в жару
вдруг ветерок
коснётся с ленью —
И тут почувствуешь: тебя укрыли тенью —
Невольно
глянешь снизу вверх
в полупочтеньи,
Да, это облако, прохлады утешенье.
Но,
лишь приляжешь на траву,
тень уплывает.
Будь ты во сне, будь наяву — суть не меняет —
И всё,
что встретить суждено:
увы, виденья,
А, что отрадой было, то… касанье тени.
Истаева́ют облака́ —
морского ветра рукоделье —
ощипывает о́блак перья
светила мощная рука.
Оно намерено царить —
ненасыщаемостью власти
жар обожания излить
вольготной исступлённой страсти.
Тут воздух чудеса творит —
неодолимо туча зреет,
вкруг тучи грудится, плотнеет
всё то, что солнце разорит.
Небесный щит воздушных вод —
о, упоённый преизбытком
противоречия не ждёт…
заслон воздвижется и в зыбком.
Истаевают облака,
туч монолитом воплотившись,
так тает мысль, не оперившись;
но, зреет смутная тоска.
грибной триптих
* * *
Вот и солнце показалось из-за туч.
Это — первый… Вот — второй. Во — третий луч!
Есть отрада и в моём сыром лесу!
Наберу грибов. Да в монастырь снесу.
* * *
Дыханием тра́вы раздвинув, шепнул ветерок:
— Замри.
Смотри, как в ладонях стынут
лучи зари,
легко запалив паутину
пушистых туч ...
Приткни —
меж грибами, в корзину —
последний луч.
* * *
Что за лес такой:
ни грибочка,
ни травиночки,
ни цветочка,
ни те — плёвого ручеёчка!
Ро́вно скудное глин пространство,
хвои сыплющейся убранство…
ночь рисует волшебный наив
Ночь рисует волшебный наив:
стог, бесшумные совы над ним , мандариновой долькой
— луна.
Вся тропинка, бегущая к ней,
чуть парит над коврами лугов, и… блуждать оставляет меня
в серебристых садах облаков.
комнатные слоники
Два чайничка — два слоника
слетели
с
подоконника.
Друг дружке ус-мех-ну-лись,
вспорхнули —
и
вернулись!
японистый стиш
Как полночь тиха...
Как...
лягушка —
я плюхнулся в пруд.
Споткнулся,
увидев тебя,
молодая луна.
в о г
д
л л е
у у
ж н н
е а е
б
о м а
д о
н л п
о о р
й д е
а д
м я е
ы л
фигура речи
Л
и
ш
ь
мудрость
узрит:
за
вульгарнейшей
фразой —
в
эзоповой
jópe
м
о
р
а
л
и —
от
сглаза,
смысл
некий
сокрыт.
Наш любимый старый преп
Наш любимый старый преп
огородник наших реп:
репу знанием польёт
да и… тыквой назовёт!
Произнесёт: от—лич—но!
Но как… поймёшь: ад — лично!
* Поиск сленга
на нивах и над нивами
…Воздушно и легко шли дымчатые тени
прозрачных облаков, врастая в напряженье
золотоносных нив, в их вызревшую славу…
…В мерцание ресниц колосьев величавых
вступал прохлады дух, что в живописи света,
торжественно, не вдруг, стирал черты запрета…
…И жертвенных долей природы причащался,
кто с правдою полей своим трудом срастался —
здесь, в самой глубине смеющегося неба —
свечей горящих свет, и панихиды треба…
Наследие полей…
и здесь — земля святая —
но, это ж углядеть… себя перерастая.
на высотах духа
— Эх, взять бы Наталью за талию!
Да нет — у Наталии талии.
диктатура солнца
Войдёшь
в толпу —
без эпатажа —
снимаешь модные штаны,
рубашку броскую и даже…
Так что ж? Здесь все обнажены.
Нет шума шин.
Лишь пальм плюмáжи.
Все мысли ленью сожжены.
О, пляж!
О, диктатура ляжек!
Здесь гибли —
лучшие —
умы.
На розовеющие груди
морской волны
небес сирень
бросает
о
т
с
в
е
т
ы,
и
тень
рождается,
как бы, в причуде,
живой узор,
в котором люди —
мазок последний на этюде,
что быстро тает, как шагрень…
монализа…
— Леонардо ты мой недовинченный, и — с чего? — взираешь так гордо!
Видишь: это овал — я женщина, ты ж: мужчина — квадратная морда.
Мать-природа послала тебя… так держись — и за ложь и за ложку!
Здесь гармония — женщин стезя, спесь убожества прячь за… гармошку.
Снусмумрика в сумерках не различишь…
— Снусмумрика в сумерках не различишь, —
шептала мышатам усатая мышь,
пылинки со шкурок сдувая,
припев не забыв: баю-баю.
Любя отдохнуть от домашних забот,
над норкой подслушивал сказочки кот,
зевая, с трудом понимая
всё, кроме двух слов: баю… баю…
— Ну, всё… а теперь, малышня, марш гулять, —
решила, подумав, усатая мать, —
Кис Кисычу спать не мешая,
шепните пароль: баю, баю!
архангельское небо
Саше Демидову
Душа архангельского лета…
так, невзначай, само собой,
соединив закат с рассветом,
дням — подарила щедрый зной.
И небо северное млело,
из каждой тучки проходной
беспечно сея, то и дело,
живородящий дождь грибной.
Как жадно, истово, шумела
листва — безудержной волной,
в кратчайший срок, решившись смело —
пройти свой краткий путь земной.
родина-мать
Конструкция двух слов — их не разъять,
свободный бег строки лишая силы…
Изнанкой жизни вывернувшись вспять,
зрит укоризна — в слоганах мочилы.
……………………………………………
……………………………………………
……………………………………………
……………………………………………
Но, сколько бы страниц ни замарать,
последняя не выстрадана строчка…
Приколом подыграв “нас рать на рать”,
куда ни кинь… она — мать-одиночка.
птичьи права
Сквозь сны приблизилась весна.
Таилась в звуках новизна:
Из тишины голодный звук
Холодным носом тыкал слух.
Будил отвязные слова,
Их не вмещала голова,
Они слонялись просто так…
Сквозняк прочёсывал чердак.
Дрожали стрелки на часах —
Дни танцевали на весах.
Плакатна неба синева —
К борьбе за птичие права
Скворешен вешнее тепло
Легко влекло.
Власть очерёдностей разбив,
Касанье, звук опередив,
Вовсю шныряло здесь и там,
В ручьи швыряло гордый хлам.
И распахнулась неба твердь,
Всё обнажилось: жизнь и смерть —
Как снег, со смехом, умирал,
Так день от ночи удирал,
Роилась почек мелюзга,
На солнцепёк ползли луга.
Как упоительно светло
Скрипит промытое стекло,
Очки осталось протереть,
И всё — иметь!
И петь.
жесть (сентиментальное)
Дочь пропала. Жена ушла.
Да мужик этот был без затей —
Чтоб душа,
Хоть чуть-чуть, ожила —
Мастерил жестяных лебедей.
Продавал —
А то и отдаст,
Если в ком почудится друг.
Хоть разбитая жизнь, а… цела,
Всё одно —
Не прожить без разлук.
А однажды вечерней порой —
Что там в сердце кольнуло —
Смотри:
Видишь церковка —
Вон, под горой —
Поработай там,
Да и… умри.
……………
И когда
Хоронили его —
Вот не ждал он таких гостей —
С ним прощаясь,
Летели на юг
Вереницы
Его…
просто сказка!
Про-
щаль-
ный
дар Феба...
вечернее небо.
Дня тени всё дальше и дальше бежали —
в сиреневых далях, сиренью дышали,
закатная туча в прудах лиловела,
легко отступая к последним пределам,
неона огнём догорая, и тлела.
А месяц — по лужи мерцающей кальке —
скользнул неуклюже хрустальной сандалькой,
и золушкой в золотце вмиг обернулась
берёзка над лужицей — небо качнулось!
Просыпались звёзды — коснусь их... ус-та-ми!
Так совестно,
рядом
скри-петь
са-
по-
га-
ми.
Ну что…
Ну что, скажи, тебя призна́ет
земною памятью весны —
какая горечь, раскаляясь,
перегорит до белизны,
и что за нежность, извиваясь,
сама с собою не в ладу,
сама себя казнить пытаясь,
прильнёт отчаянно ко льду —
средь льдов завьюженных, в заносах
бесценный бледный след терять…
какая дошлая забота:
весной распахнутые взлёты
с зимой расчётливой сверять.
Мухи летят на юг
Не затихает луг!
Пчёлы жуют свой клевер,
Мухи летят на юг,
А комары — на север.
Мухи летят на юг,
Зная, что там прекрасно —
В каждом ауле ждут
Их всевозможные яства.
В Турции ждёт айва.
В Персии — нежный персик.
Фиги. Гранат. Хурма.
В мире нет стран милосердней.
Розовый виноград.
Дыни. Арбуз.
(Навоза…
Даже не предлагать! —
Нафиг им эта проза).
А комара влечёт
Сумрачная охота —
Возле дремотных вод
Поедом есть кого-то.
От людоедства мух
Можно, хоть чем, откупиться.
А с комарами… ух! —
Насмерть придётся биться!
месяц в деревне
Зной за дверями караулил,
Но в темя вдалбливал одно:
Что время властвовать июлю —
Иного просто не дано.
И за столом сидел — Иулий
И на июль взирал в окно.
Барометр клонило к буре —
Он был со зноем заодно.
Поэт, склонившись над кастрюлей
И ложкой шкрябая о дно,
В такт рифм скрипел на жёстком стуле:
«Июль ли, Юлий — всё одно…»
Ходили рифмы на ходулях.
Зной за дверями караулил.
Поэт смеялся ледяно.
Он отливал слова, как пули,
Ему хотелось, чтобы Юлий
В июль влетел через окно.
Пусто мне, Господи, пусто…
Пусто мне,
Господи,
пусто,
в мире Твоём нет мне места…
как на слова безыскусна,
осень — христова невеста:
листья истлеют, став почвой
неких там пажитей, пашен,
может, не столь худосочной —
так, увядая, пред-скажем.
ягодная деревня
Забитые окна, а двери
болтаются — ветром раскрыты.
Вдвойне, в землю избы осели:
кипреем, пустырником скрыты.
Деревня заброшена. Ягод
на всякую птицу хватает.
Пой…
Солнце безоблачный запад
крылом золотым обметает.
Оттуда дождями не пахнет.
Пахну́ло полынной печалью.
Ракиты прозрачны, день гаснет,
любуясь желтеющей далью.
библейский пейзаж
Кафе «Аэлита».
Библейский пейзаж
на джинсах джигита.
Мы курим «Пегас».
Приблудный художник
копирует нас:
треногий мольбертик,
в зубах — карандаш.
Он выдавил краски
всей ловкостью рук,
обняв свой этюдник,
как муху паук.
Сидим, грациозны,
забыв о чём речь
вели, несерьёзным
решив пренебречь.
Мечты наплывали,
расправив ширь плеч —
как спины устали
осанку стеречь!
Я глянул украдкой
на этот этюд:
портретная хватка
есть — только не тут.
Прошу на смотрины —
в картины уют —
холмы Палестины,
под пальмой… верблюд!
Чудак долгорукий:
изжёван пиджак,
пространные брюки —
буквально — сидят,
бесцветные глазки,
печальный недуг
весь предан огласке
дрожанием рук.
Кафе «Аэлита».
Библейский пейзаж.
— Послушай-ка — эта…
за ужин отдашь.
стрекому́ра
«…мне странно это…»
(И.А.Крылов)
Иван Андреевич, я нынче нездоров.
Всегда Вам верил. Сколько Ваших слов,
Вас почитая, в душу заложил.
И что я вижу! До чего дожи́л.
Не скро́ю, Ваш герой — мой идеал,
Всю жизнь ему активно подражал.
Гордился им. Он снился мне. Но он —
Кем оказался… Ха! — хамелеон.
Довольно басен. —
Шить или пришить? —
Мораль, как fишку, можно ль потрошить?
Дабы слегка приперчить happy end…
(Сейчас в себя приду — один момент).
Я Вас любил. Простите мой наезд.
И нет проблем — Пусть совесть Вас заест.
Как проглядели Вы, что вижу я:
С прозрачными крылами муравья.
Всё басни!
Стрекоза и муравей —
Да! —
Жили вместе.
Пой, мой соловей!
Простите тон, добрейший наш И.А. —
Но это стон: в нём — жизнь, а есть… слова.
P.S.
Известный энтомолог Щербаков
Изматерил все шесть материков,
Дабы познать структуру бытия,
Но не включил в неё… крыл муравья.
Похвально свойство наших земляков —
Сберечь в изгибах мысли пыль веков…
В жизнь муравья, ссутулившись слегка,
Попристальней вглядись, не — свысока.
Зри правду про крылатых муравьёв,
Насельников родных лесных краёв —
Стрекозушка была не столь глупа…
Докажет — муравьиная тропа.
Krylov
Scherbakov
Крылатые муравьи
Связь с подсознанием
Софья Власьевна силою власти
Изгоняла и порчу, и страсти,
И любую напасть…
Если только ей в пасть
Сподоблялся клиент не попа́сти.
Полночь. Наития жизни интимной…
Радиоточка. Трансляция гимна.
Коллегиальная мудрость решила —
В гимне таится подъёмная сила!
Доведено до ума индивида —
У государства есть тоже либидо,
Тяга к взаимности, склонность к неврозу…
Чутко подстроим гражданскую позу,
Связь с подсознанием (текст Михалкова)
Осуществляет высокое слово —
Выпуклый орган общественной жизни —
Им зачинается верность отчизне.
Вдруг примерещится, что согрешаешь —
Всей государственной боли не знаешь —
В приступе ревности (нет ей предела)
«Отдездемонит, як жінку Отелло»!
Но вообще-то, оно (государство)
Чтит профилактику, клизмы, лекарства.
С ним — полнота нашей жизни интимной —
Не вырубай же… полночного гимна!
"United forever in friendship and labour..."
Исполняет: Поль Робсон Исполнение 1949г.
зайка-линяйка
Наст в овражках грузно оседает:
в лёгком звоне тает кромка льда,
ненароком зайчика пугает —
а вокруг него лишь тлен и ржа,
да земля сырая, снег всё тает…
сжался, притаился не дыша,
шёрстка всё никак не долиняет,
и его тревожная душа
над ушами, чуткая, витает,
вздрагивая робко, как всегда.
ничья невеста
В плаще зелёном,
похожий на лягушку,
лежу под ивой.
Бредёт по полю,
меня не замечая,
печальный аист.
Грустна природа:
осталось две-три краски
в её убранстве.
Ничья невеста,
мечтать она устала
стать белой птицей.
тема Ван Вэя
王維 Ван Вэй (701-761)
Осенние склоны теряют закатный свет.
Отставшие птицы — за стаей — тревожной душой.
Густеет туман, растёт, растекаясь, вослед…
Но вспыхнет листва, ускользающей, лисьей, красой.
* Лисы (коллаж В.Гоммерштадта)
* WangWei(701-761) ShanghaiMountains
очертания
Наивней сон, овал лица светлее,
напевнее улыбка тишины —
художник-соглядатай заробеет:
изобразить едва ли он сумеет,
как греют очертания весны.
Бездонный день: берёзовые боги,
поднявшись в небо, вспыхнули огнём,
безумный росчерк начертав в прологе,
и вяжут в шумный сноп пути-дороги
победным тёплым грозовым дождём.
только бабочка…
Дымный воздух, прогорклый и тёплый…
И, как тающий отсвет огня,
и прозрачны, и призрачны охры,
осветлённые бледностью дня.
День — но небо, легко зеленея,
в вечер медленно сходит.
Луна
(отчуждённая, полная) зреет,
в глубине его еле видна.
Сердце жадно вдыхает отраву —
колдовство вековечного сна.
Облаков наползающих лава,
бессердечная, так холодна…
Ветер с лёту — со всеми в раздоре —
скинул шапку с моей головы.
Только бабочка крыльями спорит
с монотонной державой травы…
гурман
̀́*̀́*̀́ ̀́•̀ | ́•̀́ ̀́*̀́*̀́ ̀́
— Людоеду… а-во-ка-до???
— Ад-во-ка-та ему надо!!!
̀́*̀́*̀́ ̀́•̀ | ́•̀́ ̀́*̀́*̀́ ̀́
эхо
Ширь неба —
приют беглеца.
Пугливая оторопь взгляда.
Покинув терновник ограды,
чураясь родного гнезда,
и птица свободе не рада.
Ноябрь календарь листопада
почти дочитал до конца.
А может, октябрь. Нет, не знаю,
по стилю какому сейчас,
глазами глаза
повстречав,
печалью печаль
провожаю.
Молчанье скрипит на зубах.
В прозрачных и тихих лесах
забытое —
эхо —
встречаю.
перелёт
лети,
беспечный мотылёк,
лети,
печально поздней осени приволье —
пересеки распаханное поле:
увидишь город,
там, на перекрёстках,
в киосках,
есть всегда
цветы.
Дубы. Дорога.
Дубы.
Дорога —
снег со льдом.
Над полем и между дубами
вечнолазурный ипподром:
не тучки скачут — дни за днями.
И так легко, взмахнув рукой,
погладить каждый день творенья,
обнять движением покой —
как изваять стихотворенье…
в гипс упакованной рукой.
художества
Вот так муха! Созвездья чумные, как будто китайскою тушью, рисует —
цвет глубинно-надмирно-эфирный — как гений, засранка, блефует!
В этих пятнышках трепетных, в круглости неаккуратных,
гармонический сдвиг почеркушек таланта приватных.
А вот мне — с моей кистью топорною — сколь над палитрой ни биться,
полнозвучности тёмных оттенков, таких вот, в тени никогда, ни за что не добиться.
Столь беспечно-находчив в пространствах искусства лишь муз сотрапезник бывает,
потому и летаешь ты муха — полёт твой бескрылость мою обличает.
На тебя и рука поднимается нехотя — в совестных муках —
так Амур направляет стрелу в сердце, шитом на джинсовых брюках.
Кабы, муха, ещё бы тебе на чуть-чуть музыкальности слуха,
чтоб в жужжаньи достигнуть вибрации арфоподобного звука.
Эх, парить бы тебе, да в хвалитнах радеть над епископской митрой,
а не бездарь учить, как работать над подлинной жизни палитрой.
Что ж... спасибо на этом — отчётливо вижу из роли Сальери —
чей портрет напишу я злорадно, в подсказанной, муха, тобою манере.
В тему:
Мух и муха
герой без эполет
час… с хвостиком
Сквозь марлю за окно
гляжу почти угрюмо,
как будто бы в кино,
лениво и бездумно.
Танцуют по двору́,
меж подвенечных вишен,
три платья на ветру —
им тот же голос слышен.
В том голосе басы,
подчёркнутые властно:
«И чтобы — как часы —
вернулись все! Всё ясно?!»
Смешно часам:
«Тик-так,
сравненье непонятно…
спешим мы, как-никак —
вперёд — а не обратно!»
солнечное
Мне
солнышко
светило на ладонь:
издалека руки моей касался
земле
родной,
питающий огонь,
как будто поздороваться пытался.
Боясь его
нечаянно
спугнуть,
я очень осторожно просыпался,
с трудом пытаясь веки разомкнуть,
сощурился по-детски, улыбался.
Пройдя стекло,
преображая тюль,
свет с зеркалом легко
соединялся —
с ним в комнатный уют впорхнул июль,
январь — как бы за окнами остался.
И я почти пропел:
— При-вет, ко-роль!
Ты не чураешься
дарить знакомством
таких, как я? А знаешь, —
в этом соль
того, что называют —
благородством:
униженных, потерянных, больных
ты, как детей, одних не оставляешь,
и тех, кто беспробудно спит —
блажных —
одним великодушьем поднимаешь!
Я полон сил, тепло в душе вместив…
(да лень моя проснуться не желает).
А солнце, всех собой соединив,
в
мой светлый
сон
сквозь
зеркала
вплывает.
приручённое время
Застыло время, тельцем робким,
ни на кого не наезжало,
боясь движением неловким
спугнуть — чего — само не знало.
Усами еле шевелило
и стрекотало оживлённо —
и очень мило выходило,
полузастенчиво,
влюблённо.
Лежало рядышком на стуле
и нам с тобою не мешало.
Такого тихого июля —
без гроз —
давненько не бывало…
книга сновидений
Время закатное. Облако-птица
солнце закрыло. Листва колготится.
Мысли шевелятся: кажется-мнится
птица не птица — дракон.
В травах рыжеющих огненной масти
что-то от лошади — конское счастье,
что-то от бурно сгорающей страсти
тех, кто сгорать обречён.
В этих полях ничего нет такого,
что бы чуралось словечка простого
и от его ускользало покрова,
что бы из ряда да вон.
Вон — зелень неба проклюнули звёзды.
Смотрят на землю довольно серьёзно
и деликатно, легко, осторожно
напоминают про сон.
Сны облекаются в купы деревьев
(сны вообще тяготеют к растеньям).
Если безветрие — сон без движенья,
ветер — колышется сон.
И, не достигнув оси пробужденья,
снова уходят в своё измеренье:
жизнь-ощущение, жизнь-погруженье,
омут без прошлых времён.
Но в человеческой жизни серьёзной,
сложной
без прошлого жить
невозможно,
и упирается взор
непреложно
в книгу ушедших времён.
Чьих сновидений полна эта книга,
альфа-омега-подмига-амиго?!
Имя тебе — легион.
ню
Я сердцем тебя рисовал,
когда абсолютно нагая
сидела ты, книгу листая,
среди рисовального зала,
казалось незримо витала
твоя несказанная суть,
не зная к кому ей прильнуть.
Упал карандашный пенал,
шуршала бумага набросков,
скупой карандаш подштриховкой
твой образ в ту плоть облекал,
что каждый, рисуя, вслепую искал,
в попытках порою наивно неловких,
когда глянцевея фарфорной головкой,
пред взглядом являлась банальная вещь,
которой несложно шутя пренебречь,
в другом, торжествуя, природности сила
на крыльях победно тебя возносила,
но рядом падения облик предстал,
а этот «ваяет» и твой «пьедестал».
Рука моя странно, позорно дрожала,
и сердце тебя рисовать перестало.
Я поднял упавший пенал.
И встретив твой взгляд мимолётный — движеньем
сухим — вдруг придал пустоты выраженье
всей жизни раскрытым глазам.
Так тихо, что слышно как падает с листьев роса…
Так тихо, что слышно как падает с листьев роса…
Тетрадь для чудес: в ней записаны птиц и зверей голоса.
Кукушка по чёткам считает минуты-года.
Сестрички-синички щебечут. Играет живая вода.
Заплотничал дятел. Вздохнул старый лось на ходу.
Вот шишка упала. А кто уронил? Не найду.
дождливая песенка
Как холодны́ эти утра мурашки…
флейта дождя длит шумы в унисон
с теньканьем зябким застенчивой пташки
в гуще тревожных осиновых крон.
Вкрадчивый дождик на тощеньких лапках
в листья впечатывал ритм — тет-а-тет —
и замолчала, продрогши, бедняжка —
ах! — щебетать… настроения нет.
Златошвеи благородный сор
Златошвеи благородный сор —
в клеймах листьев новое крыльцо,
пол веранды, коврик, стул, вязанье.
Ритуал прощания с цветами…
В хризантемах окна все, на стол
флоксы осыпаются горстями,
астры — и в кувшине, и в стакане,
в плошках — маргаритки. В ликованьи
дача: обрела своё лицо!
Перед наступленьем холодов
хочется устроить бал цветов:
пусть проводят осень вместе с нами
георгины ярких колеров,
хороводы золотых шаров —
в преизбытке свет под образами!
Сад и дом меняются местами:
там — метёлки срезанных цветов.
здесь — незримых бабочек порханье.
Весь день стрекозы самолётов играли
Весь день
стрекозы самолётов
играли:
собственные тени
искали,
с птичьего полёта
их загоняли
в сень растений.
Подросток
ими восхищался —
всем благородством
очертаний,
серьёзной музыкой
казался
их рёв
сквозь гром
бомбометаний.
Когда он вырастет —
и будет
сидеть, серьёзный,
у штурвала,
пусть
ровным
гул моторов будет
и человечным —
труд металла,
и повторенье (мать ученья)
что так зубрилами любимо,
урок истории
военной
усвоит —
да —
необратимо.
нежность чудовищ розовых
Нежность чудовищ розовых
(небыли сад и дым) —
смех облаков берёзовых
(контур — неуловим).
Что за потребность странная —
взоры заворожить,
путать игрой обманною:
кажимость встречи жить.
Ластится неустойчивость:
ложь ли — минутный сон
(что́ нам ветров настойчивость),
где́ ты — наш горизонт…
Смешные ласковые звери
Смешные ласковые звери
Меня учили сказкам верить,
Велели мне не балова́ть,
Из слов домишки составлять —
В них
Можно жить —
Давай проверим!
А я зверям не шибко верил.
Вот жук —
Учил меня летать:
Гудели крылья, как пропеллер —
Он мне хотел пример подать,
Но я не захотел — жужжать.
И не летаю.
Очень жаль!
И крыльев нет, от недоверья…
Смешные ласковые звери
Меня учили
Сказкам верить.
Да стал я сказки забывать.
три строки
///////////////////////////////////////////////////////////////
///////////////////////////////////////////////////////////////
///////////////////////////////////////////////////////////////
///////////////////////////////////////////////////////////////
///////////////////////////////////////////////////////////////
///////////////////////////////////////////////////////////////
///////////////////////////////////////////////////////////////
///////////////////////////////////////////////////////////////
///////////////////////////////////////////////////////////////
/////////////т у м а н ///// о с е н н и й/////////////
///////////////////////////////////////////////////////////////
/////////////и//н и//д у ш и//н и//т е н и/////////////
///////////////////////////////////////////////////////////////
/////////////дождь//да//листвы//дрожь/////////////
///////////////////////////////////////////////////////////////
///////////////////////////////////////////////////////////////
///////////////////////////////////////////////////////////////
///////////////////////////////////////////////////////////////
///////////////////////////////////////////////////////////////
///////////////////////////////////////////////////////////////
///////////////////////////////////////////////////////////////
///////////////////////////////////////////////////////////////
///////////////////////////////////////////////////////////////
у костра
У костра сидел он, согнувшись,
от лица огня отвернувшись;
отгонял огонь холодину,
припекал усталую спину…
Все сухие шмотки-манатки
изодрал на мелкие тряпки,
коробок извёл ломких спичек —
приберечь бы… нет тех привычек.
Тяжело огонь раздувался,
против воли как — разгорался,
то искрясь, а то затухая,
как злоба́ в глазах вертухая.
И когда огонь — улыбнулся,
он, ссутулясь, — было — метнулся…
…Усмехнулся зло и печально,
сам себе сказал: “Всё нормально!”.
В осенней аффектации
В осенней аффектации, приватно
листве вручая птичие права,
природа попыталась деликатно
коснуться перспектив: едва-едва.
Седой Борей (тот самый, при котором
она и не жива, и не мертва)
вздохнул, да как! — взвыл лес сиротским хором,
взъерошилась пожухлая трава…
Но солнечную будущность пророчит
кленовый лист, витая в облаках.
Осинки щекотливые хохочут,
румянец выставляя напоказ!..
С живой водой смешав вино заката,
удвоив жизнь, как школьник дважды два,
река, первопроходец плагиата,
палитру неба прячет в рукава!..
Окутанный прекрасным многословьем
Окутанный прекрасным многословьем,
пленяющей игрой нечётких рифм,
ту книгу притулил у изголовья,
свой не решаясь чувствовать язык.
Так и уснул.
И сон был молчаливый.
Но утро разбудило:
— На, бери!
Вот — слово!
Записал.
И терпеливо
весь божий день
листаю
словари.
Изумрудное ожерелье
День плыл в ароматах сиреневой блажи
музы́кою птичьих сонат,
туманное солнце дремало на страже
и пило реки лимонад —
в шелом зачерпнув и своё отраженье,
и сахарный отсвет дворца,
и мрамора белого столпотворенье
под вёслами бога-юнца.
Особа пикантная в лодке сидела —
смущал её призрачный вид —
загара ещё не вкусившее тело,
что мрамора девство хранит.
Дворец охраняли скульптурные звери,
веков забытьё одолев,
и Вы осязали, в дневной атмосфере
теплеющий, мраморный мех —
о как засиял изумруд ожерелья,
как зазеленели глаза —
когда Вы галантно погладили зверя,
вдали прорычала гроза.
Башня Шопена
«…Да будет подданным светло!»
(Игорь-Северянин)
Это было у моря. Где так радужна пена.
Где ажуры рисует месяц, словно стило.
Королева играла — в башне замка — Шопена,
Чтоб пажу, от игры этой, «башню снесло».
Было всё, как бы, просто. В чём-то даже и мило.
Королева велела надрезать гранат.
И гранатовым соком пажа окропила.
И пажу отдалась. Выпив музыки яд.
Королева мечтаний… в беспечности млечной
Единенье сердец — паж, прости плагиат —
Ты ведь счастлив, и вёл нить игры безупречно,
О расслабься… во всём лишь Шопен виноват.
— Мальчик мой, ангел страсти, король нас разбудит —
Своих подданных судьбы любовью вершит —
И к Шопену любовь, мне поверь, не осудит,
Разве лишь, за длинноты светло пожурит.
осеннее признание
Сентябрь-Матисс дремотно-золотист,
Мажорно-лиственен, и тлен — благоуханен,
Листвы дыханьем правит Ференц Лист,
В словах двоится Игорь-Северянин.
Молчанья золото сгорает на лету —
Я многолепетно-жеманен,
Как нежно я Вас под руку веду,
Как взор Ваш чутко-женственно-чуть странен.
Вы вся, как свет, Вы — осени портрет,
Она и Вы, как сёстры… что добавить?
Меня — и мы составили букет —
В хрусталь словесности, жаль ставить.
Всё намного сложней и страшней
Всё намного сложней и страшней
В глубине.
Заблудившись в потёмках души —
Почему же чужой — абсолютно своей.
Ужасаешься. Свечи туши!
Здесь они не помогут.
На ощупь идти.
Погружаясь в кощунственный мрак.
Раствориться в нём так —
Что себя не найти.
Как же Бога искать?
Может, так…
* В больших глазах души — отчаянье
* Скрипка в ночи́
* Северо-восточная ночь
* Оцепенение
* Stardust
* Память смерти
дядько
Взор орла. Кудри вьются седые.
В теле — крепкая конская стать.
Зажигают, глаза «грозовыя».
Как идёт — издаля всем видать!
Унаследовавый предков выю,
как вола, можно в плуг припрягать:
распахать — аж до моря — «Рассею»,
так засеять — чтоб целый век спать!
Через век — чуть проснувшись — до чарки
Дотянуться ленивой рукой.
Матюкнуться!
В спор броситься жаркий!
В бой идти! (Как — в какой? Да в любой!)
Время есть — в тесноте разбираться?
В темноте — кровный брат — кровный враг!
Дело главное — не растеряться:
Первым саблей рассечь. Да — вот так!
И такие устроить поминки —
Чтоб стонали деревья в лесах!
А пока — для хорошей разминки —
Бег трусцой в старомодных трусах.
В низкой ветоши туч…
В низкой ветоши туч древ могучие торсы,
Золотистой листвы жгучий смех,
Ничего, пять минут — то же время, и солнце,
Всё же, солнце — и в дырах прорех.
Незаметная зелень целящего неба —
Истин — всеобнимающий свет.
Где-то мелкое «я», в его мелких потребах,
Замечательно — здесь — его нет.
В этот миг вдохновенного самозабвенья,
В этот вечностью вдавленный след,
Пусть вольются все силы глухого томленья —
Для исхода — которого… нет.
утро рисуется смутно в окошке…
Утро рисуется смутно в окошке.
Здесь всё беспробудное.
Чёрные избы —
в дожде им молитвенный рай.
Чёрное поле
унылое и многотрудное.
До горизонта.
Повсюду.
Куда ни взирай.
Только лишь там,
где оврагом земля изувечена,
стынут осинки —
последний приют бедолаг.
Здесь и коровы, пастух…
Вразумил деревенщина:
Мата печать приложу —
…………………………………
восклицательный знак!
Мух и муха
Мух ушёл в большой полёт.
Муха в ожиданьи.
Ела торт, пила́ компот,
Плавала в сметане,
Пригуби́ла и вина,
Разомлела муха,
Уперев в стекло окна
Молодое брюхо,
Грелась в солнечных лучах,
Гре́зилось, мечталось,
Грёза сытная была,
Но, мечта не сда́лась —
Муха выросла, она
Съесть могла б батоны…
И дышала тень слона
На стене зелёной,
И — другая (всё путём)
Слоники обня́лись —
Это мух вернулся в дом.
Как они смеялись!
Кошка мышиного цвета
С кошкой мышиного цвета…
Не оберёшься проблем!
Кошка мышиного цвета
Мышек не ловит совсем.
Кошка мышиного цвета,
Знай себе, пьёт молоко —
Так распуши́тся при этом,
Что распугает всех деток!
Прячутся:
— Кто это? Кто???
Кошку мышиного цвета
В сумерках не различишь —
Шо́ркает, шо́ркает где-то,
Думаешь: «Это же, мышь!»
Шампунь с шампанским (дамский) «Мой, Пушкин!»
* * *
Октябрь уж наступил…
…Абзац!
* * *
Дни поздней осени бранят —
обыкновенно…
А нам,
эстетам,
не
понять:
— Какого хрена?
***
Предтечей Данте был иным повесам —
в курьёз, подцепишь «с» —
— Данте-с… Дантесом!
***
Пушкин
ходит
го-
го-
лем…
«Ай да сукин сын!» —
так
сам
себя
нахваливал.
Так, и не без причин…
* Мой дядя
* Неизвестный Пушкин
Кошка Драко́шка
Кошка Дракошка
Жила понаро́шку.
С Мышкой Норушкой
Дружа, понаслы́шке,
Книжки подружке
Носила, игрушки.
Мышка пирушку
Устроила Кошке,
Шепчет на у́шко:
— Ешь понемножку,
Сы́плю на плошку
Последние крошки.
Кошке одёжку
Дарит малышка —
Скинула шубку
Щедрая Мышка —
Не по росто́чку,
Так и не про́чна.
«Драная кошка…»
Зачёркивай срочно!
«Кошка Дракошка» —
Ска́зочно точно!
прозрачной осенью
Прозрачной осенью, когда в ветвей недвижность
Хрустальный кубок неба погружён
И тишины витает непостижность,
Питая грёзой сонный водоём,
Средь тонущих флотилий бледных листьев,
Наитий горних истин синевы —
Наш отражённый дом…
Как — всё переосмыслив —
Вам передать…
В снах рóзных нынче мы.
вот те… оттепель
Лыбь солнца лижет льда поталь —
небес хохочущий хрусталь
на заичьих губах лучей…
синиц сомненьице:
“…чей-чей…”
Ночь — вводит в леденцовый лес
морозца-выкреста —
окрест
сосули-дули: лепота-а —
грозится биться
до креста.
День —
починяет календарь,
как незадачливый кустарь,
что — с возлияньем поспешил:
и…
дел своих не завершил!
забытое письмо
Вы, столь возвышенно печальны —
что мой, апрельский птичий лик,
в Вас оскорбляет — жизни, тайный,
непостижимый мне, язык.
Вы, столь светлы глубоким взглядом —
как перед омутом стою —
мне ничего от Вас не надо,
я умираю — я люблю.
Перегорит ли это чувство…
Дорогу жизни озарит…
Как мне при Вас предельно грустно —
за грусть душа благодарит.
похабельки
*
Я так застенчив, что, подчас, сморкаюсь,
украдкой, в шторы — так смущаюсь дам —
боясь услышать:
— Что соплю глотаешь?
Платок забыл?
Хошь, свой тебе отдам!
Сказать чего хочу… взор леденящий
мне отвечает на мой пыл нагой,
смех жестяно́й, надсадно-дребезжащий
консервной банкой, пну́тою ногой.
* *
Мне бы… классиком стать —
Неплохая затея,
Коль при этом не шибко потеть —
Серебриться висками,
Вздыхать, бронзовея:
— Ах—хрен—неть!
Охлаждённым шампанским
отметим причуду
С музой:
— Плюнь ты
На мой «моветон» —
Постучи мне «по башне»…
Перстом —
Бить не буду.
Что?
Не нравится — «бронзовый звон»…
* * *
Слыхали львы за рощей в час ночной
Певца любви, певца своей печали.
Печальны львы — опять оголодали.
Кому неведом пыл любви съестной?
В каких поэмах пыл сей воспевали!
…Они пришли, как лёгкий шум лесной…
Люблю пожрать. Особенно, весной!
Обняв бутыль с небесным цинандали.
искушение
Есть в Кавказских горах неприступный хребет.
Пересечь его смог, лишь загадочный ЛЭП,
Что и ток никогда никуда не давал,
Каждый год — как итог — сель осенний смывал.
Там в пещере — все знали — жил тайный аскет,
Но он умер, вкусив острый запах котлет —
Под горою шашлычную — н е к т о — открыл.
Чем же небо Кавказа мужик прогневил?
По утрам, по привычке, акриду ловил,
А как выглядит тварь сия — как бы забыл —
В забытьи том, однажды девицу поймал.
Съесть не съел, но изрядно её напужал.
И девица, с испугу, схватила кинжал —
И дивится тому, как аскет завизжал:
— Ты отрезала их — я молитвы лишён!
— Где же чётки, «отец»… — бес шептал за плечом!
странный сон
«Над пустыней Гоби звёзды стоят…»
(Олег Ильинский)
Странный сон — две пёстрых птицы кричат:
— Человеком будь, скажи-ка нам, брат,
Может слышал, что о ней говорят —
Потеряли мы сестру — Кюу́р-Дайя́т!
Отвечаю птицам:
— В сказочном сне
Видел я Кюу́р-Дайя́т на коне,
Сквозь огонь неслась она по степи,
Рядом с нею серый волк на цепи,
И не птицею была Кюу́р-Дайя́т —
Волхвовицею, чьи очи горят
Повелительным небесным огнём,
Все слова людские плавятся в нём,
Оттого, так дико, люди твердят:
«Говорят, что Кюу́р-Дайя́т…»
И молчат.
Им не надобно и знать Кюу́р-Дайя́т —
Пусть по осени считают цыплят.
Только волк, когда сорвётся с цепи,
К ней короткий путь поможет найти.
сквознячок
Холод, что страшней неволи,
Даль безмолвна и бледна,
Цепенеет мысль в просторе —
Правда Божья… где она.
Леденящею стезёю,
То ли осень, то ль зима,
Каменеющей землёю,
Жёстко связаны дома.
А в избе, душа в затворе —
Полусумрак, тишина,
Отделяет вид на поле
Штора плотная окна.
Здесь, в окошечном расколе,
Сквознячок свистит-поёт —
Как раздольна вольна-воля…
Дух жилой сгущая в лёд.
предел близости
Твердил угрюмо: «всё путём»,
Жизнь хороша — есть где укрыться.
Он разговаривал с дождём,
Как дождь, не мог остановиться.
Дождь шёл и шёл, а он сидел,
И тот и тот шуршал листами.
Есть всякой близости предел…
Он вышел и задвинул ставень.
Коптила лампа — свет, как свет —
Но с ароматами солярки,
Полынью пахнущий букет,
Окурки, корки, да огарки.
По печке трещины разлом —
Лишь холод в памяти ютится.
А сквознячок, обживший дом,
Играл зачёркнутой страницей.
Кресты
Как хотел я тот сон уберечь — пробуждение было мне пыткой —
в нём туман поднимался до плеч, месяц таял печальной улыбкой,
мы с тобой тихо шли, обнявши́сь, что-то нежное роща шептала…
И — от счастья — мы так напили́сь, что и этого было нам мало.
Завернули мы, на огонёк, к бабе-Нюре, реально, по дури.
«Нет, — сказала, — ни капли, сынок…» Ну, и врезал ей — нежно, в натуре.
А наутро — менты: «Это ты, старушонку на небо отправил?
Так тебе, ангел, светят Кресты». Этот случай братву позабавил.
Жизнь вдыхаю, как смрадный дурман, лишь под утро душа затихает,
и тогда наплывает туман — нас с любимою соединяет.
Как хотел я тот сон уберечь. Да вохра́ доглядеть не давала.
Да игра и не стоила свеч… мать-тюрьма всё тесней обнимала.
* Кресты
улёт
…а можно упасть, и лежать на дороге:
«а чьи это ноги, а чьи это ноги»,
кривясь, вопрошать,
а
станут пинать —
тупо ржать,
и
встать,
и
руками махать —
смеясь,
улетать, улетать…
видéние
— Я видела Вышивку Божией Ткани —
Высокого Неба лилась благодать —
То Пяльцы Господни, Его Вышиванье.
Все судьбы людские… с изнанки видать.
ии́ссор ма́кинтевелк
…еша́в оле́д онта́рверп
«аша́р» аша́н анса́ркерп…
малая родина
Невесёлыми стали деревни дома —
Пал бредовый весенний терзает,
На ограды вскочив, накати́т, как чума…
И кладби́щ тишина выгорает.
И увозят, тревожась, своих стариков
Городов совестливые дети,
Где они, вспоминая покинутый кров,
Некроло́ги читают в газете.
А деревня, селом бы мечтавшая стать,
Доживёт вековухой-вдовою,
Чтоб Россию-страдалицу в осень встречать,
Выводя на дорогу весною.
И тогда, в предрассветье, приходят сюда
Нелюбви бесприютные тени,
И качают покинутых изб провода,
И нисходят — любви откровенья.
веретёнце
Чьё эхо? Кого окликает?
В нём слышно гортанное имя.
С ним гуси тревожно взлетают,
Смеясь голосами лихими.
Крутилось секунд веретёнце,
День таял, и мало-помалу,
Ладьёй опрокинутой, солнце
Приткнулось к ночному причалу.
Река, что видна с огорода,
В бездонное небо впадает,
Отыщет кто, ежели, брода,
Незнамо куда попадает.
Здесь звёзды исполнены грусти,
Заблудшие судьбы витают…
Дитя, улыбаясь, в капусте,
Беззвучно на флейте играет.
Имя
«Погребо́х перваго образа добро́ту…»
(Андрей Критский)
Мне — в пустующих сна закромах —
Ни к чему золочёная клетка.
Наречённого имени страж
Над равниной души реет редко.
В одичавших, заглохших садах,
Где свершилась ловитва Жар-птицы,
Не иссякла живая вода…
Много проще — обычной напиться.
Потускневшие книг письмена
Отсвет истины не согревает
—
Выцветают любви имена,
И никто, своего, не признает.
И — в лучах золотого тепла —
Угасающим взором прекрасен,
Наречённого имени страж
Умирает — спокоен, безгласен.
русский эрос
Свеча горела, влагою томленья
Питая нить наития; как ты —
Всей полноте пространства озаренья
Напечатляя таинства черты.
Янтарный остров чувственного света
Тобою и свечой соединён
С воздушной глубиной цветений лета
И с благодатным отсветом икон.
И, в нежном богородичном сияньи,
Дыханье обретал нательный крест.
И губ и тел взаимоцелованье,
А — в тишине — пасхальный звон небес.
И Родины, соборной силы, пенье —
Мы различили б на любой меже —
Как с ней не быть, в любви крестоношеньи,
Плоть обретавшей, в нашем «шалаше».
Блáговест
День неба — синевы простой покров —
Накинутый легко земле на плечи;
В поющей глубине колоколов —
Во всеязычьи веры — радость встречи.
В раздольях трав, суммарной неги дней
Всех фиолетовых цветений лета,
Лик колокольчика всего родней,
Природным начертаньем силуэта…
В церквáх — весóм, хранимый испокон
Псалóмский гул чудотворящей речи,
Ум тонет — где в утробности икон
Дрожат горящие пред ними свечи.
колокольчик
колоко́льчик-имои́,
всем наив свой раздари,
и большим, серьёзным будь,
наставляй на правый путь,
а наскучит наставлять…
и в молчаньи — благодать.
Под берёзою Липовки
*
Некрупный поэт Во Го —
Гостя́ у Иг Бу — в саду
Пил чай в гамаке, легко
Строча, что сказать… ерунду.
«Причин для волнений нет, —
Иг Бу размышлял, в свой черёд, —
Уверен, некрупный поэт
Строки гамака не прорвёт!»
Но, в свой, средней тяжести, текст
Иг Бу привносил акварель,
Блюдя — поэтичности вес…
Гамак невредим и досель.
* *
Треснувшей старой берёзы
Высокой листвы прозрачность —
Полуденной тенью ствола
Гость в гамаке прикрыт.
* * *
Любуюсь разливом Мо́кши,
пью в гамаке саке́.
Ирга́
снег цветов роняет
в полупустой бокал.
Осенью грустной вспомню –
нежный весны привет:
в вине из ирги пусть тают
лепестки хризантем…
* Иг Бу
* Липовка
хрусталь стрекоз
труды стрекоз над нивами воды…
со сна, зазеленевшие пруды,
птиц многозвучье, жизни —
однозначность —
раскованная замкнутость нуля,
где праведная тяжесть хрусталя —
небесной невесомости прозрачность…
Ось словесности
Сегодня солнечная ось прошла по центру взгляда,
коль слово точное нашлось — и большего не надо —
в воздушных óмутах стрекоз пребудет в гулах встречи
вербальных пчёл, словесных ос, шмелей земных наречий.
…………………………………………………………………
Не плачь дитя —
я про себя —
погибельного слова,
скупые весточки любя —
родства
совсем
иного.
Воскры́лим простодушьем уши!
Воскрылим простодушьем уши —
Воспримем сладкозвучья туши!
Зришь: тушки соловья не видно,
Он музыка́лит непостыдно,
Дабы невзрачностию виду
Не учинить кому обиду.
Пиит! Сей птице подражаешь,
Коль лик за текста лист скрываешь.
Пусть лист изъела прутковщи́на…
Умри — как тварь — пари без чина!
Лето. Город. Зной.
Лето. Город. Зной.
Братаясь с тенью,
От жары осатанев,
народ
Ждал пощады только от растений,
В парки устремясь, как в крестный ход.
Транспорт
всем напомнил муки ада,
Грешников, не чаявших котлов.
Но была минутная отрада,
Мысль —
есть где-то Божий кров.
Он открылся даже тусклым взглядам:
Лёгкое касанье сквозняка,
Двери отворились,
вот он, рядом —
Лес, и поле, а вдали река,
За рекою даль необозрима,
Монастырь ли, церковь ли, погост —
Колокол звучал
неутомимо,
В мерных звуках строя долгий мост…
разворот
Синие проталины на небе,
Перелётный крапчатый снежок,
Будто соль-скаредница на хлебе
Тёплого дыханья чутко ждёт.
Серебром опушена аллейка,
Лёгкий, тонкий, немощный ледок,
Ледяная леди на скамейке,
Чёрный-чёрный пудель возле ног…
А в руках-то, вот, наоборот:
Белый-белый — книжный разворот.
Дымчатых ресниц спокойный взлёт —
Длинный журавлиный перелёт,
Синий взгляд и — синее мгновенье —
В вешнем небе жаворонков пенье.
парнýха
Рассвет вставал на цыпочки
И, за оконцем потным,
Вытягивал по ниточке
Из занавески плотной.
Здесь сумрак домотканый
Застенчиво ютится,
А в нём, такой желанный,
Тончайший лучик-спица.
Пора вставать… ленивый глаз
Кота… на печке дремлет,
Но сон кота вспорхнёт сейчас —
Дух молока нюх щéдрит!
эполеты
Мышиной шубой непогоды
укутан приумолкший дом,
пусть дремлют в нём мои невзгоды,
и улыбаются сквозь сон,
легко потрескивает печка,
что дарит щедрое тепло…
Переберусь-ка на крылечко —
эк, сколько листьев принесло —
найдя отраду в письмах сада,
сойду с крыльца и подниму
плоды упавшие — награда —
авансом, судя по всему.
Листвы счастливые билеты,
неведомо чего ища,
преобразились в эполеты,
припавши к влажности плеча.
Усталым старым генералом
в дом возвращаюсь неспеша,
горит свеча, за самоваром
мышь прошмыгнула, трепеща.
Кривые истории
Песни над державою,
Да с двумя припевами:
— Наше дело — правое!
— Ваше дело… левое.
Что-то стало с Генами,
Борями, да Колями —
Что-то недопоняли
В изначальной школе мы.
Мысли всякоразные,
Думы полутрезвые:
Белые да красные —
души бестелесные.
Вот орёл шизеющий,
Что в полёте бреющем
Гонится за Славою,
Медленно бледнеющим.
Времечко лукавое:
Луком рта разящее,
Лист газеты плавает —
Злоба дня вчерашняя?
Песни несуразные,
Пляски оголтелые —
Млеют девки красные,
Лыбя щёки белые.
Благодатное небо
Воскресной синевою неба
Увенчан день. Хлеба́. Покой.
Возвышен стог горбухой хлеба,
Весь золотой.
Золотошвея-осень платье
И счастье новое сулит:
— Скорей в поля спешите, братья,
Всем стол накрыт!
Здесь каждый призван в свет и праздник:
В сень золотую сентября,
Оград не знает виноградник
Календаря!
Травинке маленькой услада
Тепло небесного огня.
И ты — для Божеского взгляда —
Частица солнечного дня.
Как было всем придти несложно —
Ведь каждый солнышку родня.
Ты и войди — совсем не поздно —
В соборность дня.
блёстки
Зелёный легковой автомобиль
блистал на свежевымытом асфальте,
нанизанный на отражённый шпиль
(на солнышке его не пережарьте).
Водитель, зеленея, материт
несовершенство э́лектроприборов —
свет грёз офонаревших светофоров
для всех путей-дорог равно излит.
В двуликих всплесках офисных дверей,
в гранитных блёстках — отклик неба лику —
любимый город, сбитый с панталыку
весною зеленеющих аллей.
А в сквериках кладбищенский уют,
весёлый блеск бутылок из-под пива…
ничто — не запретит нам жить красиво
(не это ли в ветвях скворцы поют).
заметки фенолога
Вешние ветры вышли в поля.
Дышит открытою грудью земля.
Воздух нежней, и влажней, и сытнее.
Всякая тварь — после спячки — роднее.
В борозды важно жуки выползают.
Чёрные птицы чинно шагают.
И человек, будто жук или птица,
Каждый в своей борозде колготится.
Весь горизонт постепенно теплеет.
Сушится пашня — земля розовеет.
Шёпоты
«Не страшно ли, не скушно ли?..»
(Б.А.)
— Отчего так скушно…
— Беспробудно спим…
— Отчего мне душно…
— Сон невыноси́м…
— Отчего так страшно…
— Близится гроза…
— Но — смотри — день ясный!
— Ты открыл глаза.
Зимняя песня
Луна светила тускло, вполнакала.
Фонарь маячил (снег во тьму кадил) —
метель ему прохода не давала,
и он остановился. И застыл.
Светились опушённые окошки:
у каждого была своя луна,
и к каждому вели свои дорожки.
Но всем скри-пела старая сосна:
ей, знала, до весны дожить
едва ли.
И самые заветные слова
припоминала.
Но не понимали:
— Кряхтит старуха.
— Хо-ро-ши дрова!
И ветер, свирепея мутным взглядом,
швыряя всё, на что хватило сил,
задел сосну нечаянно...
И разом —
всю ночь
с её мерцаньем —
погасил.
Песнь о вещем
Как ныне сбирается вещий Олег
с вещизмом хазарским покончить навек!
Отмстить неразумным — чтоб в разум приве́сть —
целебной слыла древнерусская месть.
Со многих сторон приходили за ней —
народы, что звери — находит врачей
не разум, а но́здри да ноги ведут.
Случится такое чего и не ждут.
Целители шустро, где надо прижгут,
болезни — отходят, хромые — бегут,
глядишь, векову́хи рождают дитя́ть —
опи́сают так… что и не описа́ть.
Смекай — протекает культурный обмен
друг другу, казалось бы, чуждых систем.
(Во славу — нады́бал Оле́же добра́,
свого́-не-свого́ — словом, «наша взяла́»!)
Князь разумом смел — есть добро́ и добро́ —
в добре (в том, что вещь) прикровенное зло.
В добре, прирастающем в стане врага,
узри́т любому́др — кулаки, хвост, рога.
(Домыслил Олег, разжимая кулак —
добро с кулаками — эк, сказано-т как!
Не ведал и вещий, что будет кулак
с добром раскулачен — случится же так!)
В зачатке с вещизмом начать бы кончать —
с степным коммунизмом град Киев венчать,
который — нет, тут уже́ нет моих слов —
цитирую: «матерь еси городов»…
Хазару хазар — друг товарищ и брат.
На Древней Руси — в смысле братства — не так
Брат братца, бывалоча, так братанёт —
с лесами да степью брататься пойдёт!
Попортили — с Богом! — хазарский уют,
чудес было много, да чуд, да причуд.
Олеже ж вздыхает: «Добро, не в добро,
врагом осквернённое — так… барахло! —
во вражьем добре, как мы зло углядим?»
Дружина с трудом поспевала за ним.
Был княжеский конь благородных кровей —
что белая лебедь средь жухлых степей —
казался посланцем иной лепоты,
луной освящённой в купели мечты,
вся сбруя горела, как солнца дары,
смеялась, змеясь, — есть иные миры!
И в ум князю встряло — есть град Цареград,
соборы нездешним сияньем горят —
соборность там ведают, в ней де, добро,
что в прах обратит злато, медь, серебро.
На наших богов с колоколен плюют.
А баб там из рёбр, из мужичьих, куют.
Вот то любопытно — задумался князь —
иная у баб, стало быть, ипостась
(у вещего вещие мысли пошли,
болел за грядущее русской земли)
научимся ежели эдак ковать —
народу, без меры, смогём… настрогать.
Медведев — порадуем — это наш зверь
тотемный… запел князь: «пой лён-конопель...»
Волшебностью слов эта песня могла
кудесников вызвать на всяки дела —
наскрозь прозреваючих княжьи мечты —
с князьями, вестимо то, бывших на «ты».
Кудесники шастали вкруг по лесам —
чудесили здесь, а кудесили там.
Из тёмного леса вылазит хипарь,
да князю, бух в ноги:
— Дай пить, господарь!
— Шоло́м зачерпните юро́ду воды.
— Ты, чай, не хазарин? Нет хуже беды,
чтоб князь… да водою — народ — угощал!
Зря брови нахмурил — ты правде бы внял —
я ж сущей просил у тебя ерунды —
ковша медовухи, тогда бы («тоды́»)
судьбу бы твою, враз, тебе расписал.
— Налейте ханурику!
Крякнул, сказал:
— На год только вижу!
— Налейте ещё!
— На два…
— Заливайте в него! Что? Ещё?
И вот языком заплетать тот тут стал —
того… что бы трезвым умом не сыскал —
ни слухом не слыхивал про Цареград,
а тут — что читает — знать, знаки летят
в — нетрезвостью, в дым, пообчищенный — ум,
слагаясь в бездумии не наобум,
пристойною вязью, как будто рука —
незримая — ведает наверняка
какие судьба заплетает узлы —
гляди де, под ноги — знай, людь — не козлы!
Дивится дружина — Ну, чу́дик-маста́к —
руками махает, в глазах блеск и мрак,
на князя попёр:
— Не боюсь никого…
но примешь ты смерть от коня своего!
И конь вдруг заржал. Гордо вскинулся князь.
Хотел провещать:
— Сгинь, болотная мразь —
хазарский наймит — для того говоришь,
чтоб я свой набег обесславил. Шалишь!
Но, всё ж пересел на другого коня.
Что ба́ить… всё знаете лучше меня!
…Со князем пирует вся княжеска рать —
да кто бы не рад на халяву пожрать —
а что заработано ратным трудом,
во славу, в веках отрыгнётся пото́м,
и, летопись правя, глотая слюну,
монах-черноризец даст волю уму!
тают секунд леденцы
Тают секунд леденцы —
вздох мимолётной прохлады.
Перевирают скворцы
чьи-то чужие рулады.
Радио — теле — антенн
еле заметные тени.
Крестит хмельная сирень
настежь раскрытые сени.
Девочка с толстым мячом,
образ земного ли шара
с криком бросает — и дом
ждёт отголосков удара…
Газовый шлейф суеты
солнце рассеянно гладит.
К куполу неба кресты
бойкая церковка ладит.
С неба спустились венцы —
прямо в картонную тару.
Тают во рту леденцы,
катятся по тротуару.
Лето. Лес
Лето. Лес. Сквозь дымку свет сквозит.
Воздух златотканый сердце греет.
Над дорогой жаркою дрожит,
И в вершинах сосен пламенеет.
В солнечных, безоблачных прудах
Тишину глубин исконно рыбьих
Застит лягушачий кавардак,
Судорожный запах тёплой слизи.
Плесневеют старые дрова.
Вековечные вздыхают ели.
Приглушает лепетом листва
Серебром звенящие слова
С птичьей быстролётной карусели.
Ночь вожделений
Тревожен крик совы́. Пугливо прочь
бегут в траве таинственные тени.
Хитросплетения лесных растений
всё явственней объемлет дрожь.
Трепещет всё. Не спит. И не склика́ет
унылым звоном ветхая, слепая
церкву́шка без око́н и без дверей —
лихие ветры пронеслись над ней.
О, су́дьбы, су́дьбы: кто о них что́ знает…
Царит над миром женственная ночь.
Тепло озёр встречает холод звёздный.
Земля тучнеет. Нивы многоплодны.
И чар луны ничем не превозмочь.
я Вас любил…
Я Вас любил… Но я — дебил!
И я разбил
не-
ос-
то-
рож-но
Ваш фэйс…
(Случайно зацепил,
когда соперника
мочил).
А счастье было так возможно!
урок рисования
Бледной сирени привязчивый цвет.
То ли закат…
Нет —
Скорее —
Рассвет!
Путник.
Что путнику надо? —
Пути.
Стелим дорогу —
Иди, брат!
Иди.
Тучу покруче
Повесим над ним.
Ветер пусть дует.
Что будет —
Глядим.
Путник согнулся.
Держись, брат!
Держись.
Вот и пейзаж.
Назовём его —
Жизнь!
Исповедь
В сыром лесу сидеть и плакать —
какие могут быть дела,
когда дождя слепого благость
под ёлку волком загнала.
Шептаться, низко наклоняясь,
с чадолюбивым костерком,
чтоб исповедавшись, сморкаясь,
брататься с пасмурным дымком.
С травой, листвой, и хвоей плакать —
сопливой слёзности лица
ни от кого не надо прятать —
и с солнцем... плачут небеса.
небесные окна
Усадьба. Безысходности пора.
Смурной ноябрь, безлюдьем одолев,
Надолго жизнь уводит со двора.
И засыпает дом, как старый лев.
Зима все сны вместила в снегопад.
И в оттепель, в преддверии весны,
Сосульками рисует водопад,
Стеклянный храм звенящей тишины.
Дом леденеет, сумрачно кряхтит,
В мехах песцовых, с синевой в тени,
Седым вельможей солнцу предстоит,
Весь помыслами врос в былые дни.
И вдруг — кольнёт многоочи́тый взгляд:
Ряд окон, схожих с ликами совы,
Века в глаза задумчиво глядят
Холодным взором, полным синевы.
На пиитической кухне
… А вы
ноктюрн сыграть
могли бы …
— Да вы ж
и мышь в прику́с не брали!
— А вы —
в стеклянном шаре —
рыбу
своей любовью обнимали???
— Нет.
Обнимали мы берёзку.
На при́кус брали папироску.
Играли что-то на тальянке,
но не ног-тюрн, скорей уж… польку!
Нам, водосточных труб жестянки
в рот ни к чему бы брать, поскольку —
бывало всякое, по пьянке…
но, не настолько.
Не настолько!
Ах, осень в комнату вошла…
Ах, осень в комнату вошла…
Паркета охра под ногою
так неожиданно
нагою
тропой
нас
в рощу
привела.
О, эти жёлтые обои, внезапно ставшие листвою!
Скажу, нисколько не шутя:
их нашептали
мы с тобою,
покуда шли сквозь шум дождя.
печаль
О дар печали,
отсвет нежный,
любви ослепнувшей зерцало,
и
в дольнем мире безутешный,
и
в горних высях неуместный,
как,
без тебя,
мне
пусто стало!
эпитафия
…день
сентября
…колечком обручальным
с руки недужной, сердце леденя,
легко катился и исчез,
звеня,
за
горизонта полукружьем…
…лишь на листке календаря
оставшись памяткой ненужной…
Волшбá
С серебряным скрипом — пера птичьим скрежетом —
Раскрылась калитка меж житом и нéжитом.
В окошках не утро — а нежность сусальная.
Залётная осень. Такая… печальная.
Смеясь, обронила кольцо обручальное!
Тот, кто его пóднял, всю жизнь станет маяться —
Надеясь, что встретит то, с чем не встречаются…
…Слепой осторожностью слово ломается!
Пусть тёплой слезой хлада рук не касается.
И пусть никому никогда — не обласканный —
Не скрасит молчания детскими сказками.
Пусть каждою осенью в сень возвращается,
Где свет с полутенью беспечно венчается.
Всё ширится странная песня всполóшная.
За кем закружила ты, пыль придорожная?
Куда ты путь держишь, пастух одиночества,
Привычными тропами сна и пророчества?
…Весна на дворе — время радужно каяться!
И снова свыкаться с тем, с чем не свыкается…
реверанс
>(°•°)<
Офонарелая листва,
легко насвистывая вальс,
кружит, разбившись, вмиг, на пары,
офонарённые бульвары
в сиреневый впадают транс,
скрипит трамвай, как дилижанс,
как Брамс, играющий — «блямс…», «блямс…»,
а звёзды — ломберный пасьянс,
раскиданный на тротуары,
где между лужиц
дворник шалый
разучивает
реверанс.
дядины проблемы
Благочестивое семейство
чуралось духа фарисейства.
Мой дядя, «самых честных правил», —
легко! — жене «рога наставил».
Она ж — как дурочка смеялась —
ей о таком и не мечталось:
когда терпенья не хватало —
теперь — чуть что, под зад подда́ла!
Когда же появлялись дети —
кричали — «мы хотим вот этих…»
и так по головам стучали,
что, тут же, рожки вырастали.
А дядя, злой и нерогатый,
ногами топал:
— Чьи робяты?!
И вся рогатая орава
его бодала — и по праву!
Масленица
молодой хозяйке
Рыбу под гнётом бы надо держать.
Дабы не стала она затухать,
в жабры ей соли — побо́ле — вотри.
Если живая? На то не смотри!
Ежели жалко? Шарахни об пол,
или слегка приударь утюжком…
Ну, а не сможешь, так что ж — отступись.
И не берись — за семейную “жисть”.
Масленица
снежные ипостаси
Снег летящий,
снег идущий,
снег лежащий,
снег плывущий —
вездесущий.
Соль далёких облаков.
Мимолётности покров.
Гость воздушный.
Собеседник
простодушный
зимних снов.
касанья
Пушистый вечер. Лёгкие касанья
Шагов, снегов, пугливой немоты.
Лёд переулков гулким ожиданьем
Прикован, влёт, к подковам темноты.
Зима сверяет старые каноны,
Упрямые и светлые черты,
Покой и простота в ней — двери дома,
Отметина снежка, и рядом ты.
Прилежно замерев на полувдохе,
Как будто перед входом в мавзолей,
Упрятались в заснеженные дохи
Фигурки полупьяных тополей.
Теплее, в лёгком облачке, дыханье.
Полнее полнолунье фонарей.
Деревья снеговые скрыли зданья
И дарят даль сомкнувшихся аллей.
Пушистый вечер. Лёгкие касанья
Шагов, снегов, лиловой темноты...
Окраина хрустального мерцанья,
Отчаянной и тихой красоты.
В затихающем шелесте
Еловый подлесок осы́пала осень
резною листвой жестяно́й.
Незримы осинки и липки меж сосен,
сомкнувшихся мнимой стеной.
Кусты бересклета — листочки дрожалки,
соплодий глазки́ — зверовы́.
Природа последние прячет подарки
под арки померкшей травы.
Под дуги склонённых деревьев оврага,
в почти что недвижный ручей —
подземных течений дремотная влага
привносит дрожанье ключей,
чьи блики играют в безлиственной чаще —
смеётся светлеющий лес.
И пух серебрится, почти настоящий,
с архангельских дальних небес.
После полуночи
Дом пугает уют новизны…
мне хватило бы венского стула
ощутить тёплый пух тишины,
рядом дремлющей —
— Ты не уснула?
И с ресниц, одуванчиков сны,
что в раскрытые окна надуло,
навострившая ушки, сморгнула —
я зову её ласково —
— Тишь…
Тишины серебристая мышь.
одинокая калоша
Виктору и Лиле Сокирко
Одинокая калоша:
потеряла свою ношу
и осталась при дороге
ждать…
а вдруг
вернутся
ноги,
и тогда…
о, будет чудо —
встретит милого супруга:
ну,
кому
один
калош
нужен?
Вырастешь — поймёшь!
Есть такое слово —
“пара”:
быть вдвоём — судьбы подарок,
и пословица —
ага,
вспомнили:
“Два сапога — ....”.
Если
в дождь
идёшь
гулять —
знай! —
нельзя калош терять!
Закатом залитый Форос
Закатом залитый Форос.
Прозрачный вечер, жизнью полный.
Чуть пахнут горькой солью звёзд
Ультрамариновые волны.
Белеет парус — вот уж нет —
Он розовеет, багровеет,
Стыдливых красок меркнет свет,
Ночь над природой волн довлеет.
Они, незримые, шумят,
С беспечной магией прибоя
Знакомя слух, но лишь темнят,
Хоть говорят без перебоя…
Одинокий дуб
«Дурная почва: слишком узловат...»
(Н.З.)
В безжизненном смирении равнин
дуб одинокий, словно старый воин,
один исходом битв обеспокоен
(мы на него, с грустцой, в окно глядим).
Сквозь тучи проступает солнца нимб,
отяжелели рваные доспехи,
играет ими ветер для потехи,
и вороньё куражится над ним.
Но, породнён со скудною землёй
корней узлами, сердцем, сердцевиной,
ветвями, всей листвой полуслепой…
и глина — дарит силы исполина.
Он в поле воин — пусть он и один —
и памятник последнему герою,
уже покрытый ледяной корою…
с отливом стали в проблесках седин.
партизанские портянки
НАШАТЫРЬ
В штаб подполья — с пленительной пьянки —
Сдали Штирлица три «куртизанки».
Не мороз щиплет нос.
Доводящий до слёз —
Русский дух партизанской портянки!
ДЕШИФРОВКА
Над шифрованной радиограммой
Бьётся Штирлиц с пунцовою дамой —
Шифрограмму Кремля:
«...nakh
erá
zhetybljá...» —
Повторяет радистка упрямо.
СТИЛИСТ
— Штирлиц,
все говорят:
Вы — Дизайнер!!! —
(Штирлиц в страшном предчувствии замер) —
Хвалят
Ваш кабинет —
Стиль
«Лубянка»! —
Cемь лет
Смотрим ленты
мы
их
кинокамер.
1111 (-́-́=́=́!́!́!́!́!́=́=́-́-́)================[]
1111 ..............________...........
11 /^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^\
11 (^@^@^@^@^@^@^@^@)
верижник
Все блаженного в городе о́ном
звали, даже в глаза, *удозво́но*,
было всюду известно —
на причинное место
вешал, сткляночки три, с самого́но*.
Ммм... но, никто никогда не видал,
чтобы он самогон потреблял!
Хоть скупой, а его привечаешь —
ба́ют, ближних грехи искупает —
и такая — всклянь! — радость
в сердце, что в доме святость,
что, от благости та́я, буха́ешь!
Цветы
«По мне, в стихах все быть должно некстати,
Не так, как у людей.»
(Анна Ахматова)
Когда б вы знали из каких фекалий
Росли цветы,
Что мне тут в гроб наклали.
Слова бы мои стали принимать —
Как всхлип дитя...
Трезвеющая мать.
языком смс
с н.г-м, г-да!)
.........***WWWWW.WWWWW***.........
.........***WWWWW.WWWWW***.........
.........***WWWWW.WWWWW***.........
.........***WWWWW*WWWWW**..........
...........****WWWW.WWWWWW**.......
..........***WWWW*W*WWWWW*.........
..........***WWWWWWWWWW***.........
........**WWWW*..WW..*WWWW**.......
...........*WWWWW.W.WWWW*****......
..........***WWWWWWWWWW***.........
.......WWWW**.W*.W*W.*WWW*.........
.........**WW* WWWWWW *WW**........
.........***WW.WWWWWW.WW***........
.........**W* WWWWWWWW *W**........
..........****WWWWWWWWWW**.........
.........WWW*W*W*W*W*W*WW..........
...................******WWWWWWWWWW
.........***WWWWW.WWWWW***.........
.........***WWWWW.WWWWW***.........
.........***WWWWW.WWWWW***.........
.........***WWWWW*WWWWW**..........
...........****WWWW.WWWWWW**.......
..........***WWWW*W*WWWWW*.........
..........***WWWWWWWWWW***.........
........**WWWW*..WW..*WWWW**.......
...........*WWWWW.W.WWWW*****......
..........***WWWWWWWWWW***.........
.......WWWW**.W*.W*W.*WWW*.........
.........**WW* WWWWWW *WW**........
.........***WW.WWWWWW.WW***........
.........**W* WWWWWWWW *W**........
..........****WWWWWWWWWW**.........
.........WWW*W*W*W*W*W*WW..........
...................******WWWWWWWWWW
.........***WWWWW.WWWWW***.........
.........***WWWWW.WWWWW***.........
.........***WWWWW.WWWWW***.........
.........***WWWWW*WWWWW**..........
...........****WWWW.WWWWWW**.......
..........***WWWW*W*WWWWW*.........
..........***WWWWWWWWWW***.........
........**WWWW*..WW..*WWWW**.......
...........*WWWWW.W.WWWW*****......
..........***WWWWWWWWWW***.........
.......WWWW**.W*.W*W.*WWW*.........
.........**WW* WWWWWW *WW**........
.........***WW.WWWWWW.WW***........
.........**W* WWWWWWWW *W**........
..........****WWWWWWWWWW**.........
.........WWW*W*W*W*W*W*WW..........
...................******WWWWWWWWWW
.........***WWWWW.WWWWW***.........
Девочка и крокодил (комсомольская сказка)
Мальчик был похож на крокодила
(щедро обработанный зелёнкой:
за уход, ветрянка запросила —
стать её ходячею иконкой).
Ты его сторонкой обходила
(он давно лицом… что месяц-ясен —
но, его «зелёным» окрестила
пионерия в шестом «б» классе).
А когда на слёте комсомола —
лет так шесть спустя — его ты встретишь…
он шепнёт тебе:
— Эй, здравствуй школа!
Узнаёшь меня?!
И ты ответишь…
— Мальчик, что похож на крокодила,
клёво размалёванный зелёнкой,
вспомнишь ли — была я… жрицей Нила
(а ещё — совсем смешной девчонкой).
Как тебя смущённо обходила
(ты уже не был прыщавым принцем),
как в шестом «б» классе не носила
пионерский галстук — то был принцип!
..........................................................................
..........................................................................
..........................................................................
..........................................................................
И продолжим слёт... вне протокола
(это же улёт — обнял за плечи),
знаешь…
я уйду…
из комсомола…
если — лишь случайность — наши встречи!
— Комсомол — «не вздохи на скамейке»…
для меня же… стань ещё пригожей —
(Ждут нас стройки века!) —
в телогрейке,
с «задубевшей» —
«крокодильей» —
кожей.
(Сказка жизни — что ей не под силу?
Размывает суеты рутину!)
— Видишь — мы опять…
плывём по Нилу!
— Строить Асуанскую плотину!
..........................................................................
..........................................................................
..........................................................................
..........................................................................
P.S.
«Гидроспецпроект»
предупреждает —
что за информацию в ответе,
лица, что подчас распространяют
данные, хранимые в анкете.
Роковые яйца
Когда танцор остался без яиц —
упрашивал влиятельнейших лиц —
и был спасён танцора рацион…
и не был фронт искусства оголён.
Повсюду шла гражданская война —
сойти с ума бы публика должна —
но, яйцами раскормленный, танцор…
насытить мог легко голодный взор.
Как он — исчез…
Легенда говорит,
завистниками был талант зарыт —
висели яйца в сетке за окном…
на них, со злом, косился управдом.
Смеётся на плёсах...
Смеётся на плёсах в осколочках солнца
Отчаянный ветер-изгой,
Топорщит усы колоска-живоносца,
В гребёнку гудит, как благой.
Ощупал, прищурясь, весь солнечный просек,
Осинки забились листвой —
Вот так иноверцев насмешкой щекотит
Зелёный казак, чуть хмельной.
Взъерошенной птицею вскинулась осень,
Двоится, чтоб слиться с волной —
Спешит в мелколесьи меж карликов-сосен,
Небрежно шуршит по болотной коросте
Охотник — весёлый и злой.
монтировка
Лектор говорил без остановки три часа —
ну, кто бы возражал —
подошёл чувак
и монтировкой
вы-
ру-
бил
его.
Весь зал заржал!
Различайте времени приметы
(иногда смотрите на часы)
и, хотя — есть грубые субъекты,
не теряйте чувства
красоты!
Nostalgie
Я любил материться по-русски! —
Произнёс старый князь по-французски, —
Но их хамская власть
В нашу жизнь ворвалась —
Наши ценности стали… так узки!
ПРОДОЛЖЕНИЕ В КОММЕНТАРИЯХ
(спасибо всем!)
графский сад
...А что же есть? А есть чудесный день
И длинный сад, к лицу прижавший ветви...
(Гордеева Галина)
Сирени хрень,
черёмух чад,
каштаны южно шелестят
о том же…
что сто лет назад
(тогда-то был тут графский сад).
Но, размышлять предельно лень,
свою выгуливая тень.
Жасмины-розы
раз-
гля-
деть…
весь воздух выпить —
пить и петь!
Колышет тент кафе дымком
над чуть чадящим шашлыком,
весны мелодии звучат,
здесь пиво пьют, да вдаль глядят.
А соловьи — таки, поют!
И все
жуют,
жуют,
жуют…
Часы беспечности летят.
…Ты жив…
Ты выжил — Графский сад!
Не выжившим потерян счёт.
Чтó
красота
твоя
спасёт…
Песня-ры—Песня.ру—Песня_рыб...
В зелень стекла
заря перешла.
В лепет листвы — ветер.
Длинный язык соловей показал,
Пьёт из горла́
вечер.
Рыбы всплывают,
то ли поют,
То ли все звуки глотают.
С неба луна
свой спасательный круг
В тёмную воду бросает.
И, о спасеньи задумавшись,
вслух,
Псу говорю:
«Нам — давно не-до-суг…»
Пёс,
вслух,
зевает.
Конспекты беспамятства
…В облаков небесной храмине шли по зауми экзамены —
свет лепил слепыми красками образ ласточки неласковой,
вольный ужас оперения, воздухо́в тугих биение,
млечный берег ожидания, пристань льдистую заклания…
Завивается и пенится кружевная шаль метелицы —
перед кем она рисуется, на кого с ухмылкой дуется,
и куда, тряся кудряшками — демон с страшными барашками —
направляет стадо снежное, дуб пригнув рукой небрежною…
Кто стоит на льдистой пристани — ничего-то он не выстоит —
так с метелицей хохочется — никуда идти не хочется,
и сгорают в снежном пламени прежней жизни начертания —
полотно экрана белое… что не так — скажи — доделаю.
сердолик
Я бродил к обрыву за цветами,
и вдыхал их ветреную грусть,
там нашёл дышавший жизнью камень —
камушек ты скажешь — ну и пусть.
Разве дело в весе и размере,
если в камне есть своё лицо,
а моё — исчезло в лицемерьи…
то — чего же мне искать ещё?
Сна неволя с ним равновелика,
нежной тяжести его боюсь,
но, холодной власти сердолика,
сердцем каменея, предаюсь.
Память смерти
На перекрёстке ль пропа́сть — жестом, угрюмо капризным,
веку в раскрытую пасть кинув щепоть укоризны,
в мёртвых ли травах лежать — в запахах выцветшей жизни —
вылежав право стяжать горечь в небесной отчизне,
знаю, на Страшном Суде буду — молчаньем отброшен —
напоминать сам себе о Воскресении прошлом,
никнуть, в свой ад нисходить… только хватило бы слуха,
скорбным молчаньем раскрыть книгу скорбящего духа.
Парусá над гóродом
Стольный город почти невменяем…
люд окраины глуше живёт —
умолкаем с последним трамваем.
Вот чего — эта комната — ждёт!
........................................................
Трёхмачто́вый фрегат, напрягая
паруса, в лунном свете плывёт —
в ночь, подчас, и гравюра простая
своеволья — улёт — познаёт.
Отсвет улицы… Вьюгой обвиты —
здесь, в каюте на том корабле, —
звёзды, пыльною рамой прикрыты,
задыхаются в плотном стекле.
Чую, сердце сдавивший мне камень,
и на палубу тихо кладу —
легче так — управлять парусами,
неминучую чая беду.
В сумрачной жизни глухих одиночеств
В сумрачной жизни глухих одиночеств,
улиц безлюдных, и странных идей,
ветхих строений, беспутных пророчеств,
бронзовокрылых чумных лошадей,
стрельчатых башен, каналов безводных,
бренных вещей, и бесцветных людей —
сладко терять себя — в неосторожных
прикосновеньях кривых плоскостей…
Волна
Когда,
в очертаньи невнятном,
вых од ит на б е ре г в о л н а :
бледна, солона, неопрятна,
но радужной пеной пьяна —
не жаль мне её...
что она...
у моря таких —
да-с —
сполна,
а здесь, вот сейчас, угасает
беспечности преданный день
и, мне столь любезная, тень,
что с новой волною играет...
Эк клезиаст!
Я ни бельмеса не пойму —
в природной жизни нет идеи —
Экклесиаст приник к уму
печалью Древней Иудеи.
Повтор повтору предлежит —
«Я помню чудное мгновенье…» —
ну, кто последний… прозелит
души амурного движенья?
Всё та же улица видна —
цедит свой свет фонарь-аптекарь,
за каждым звуком тишина —
а на поверку — это ж… Лекарь!
И конопатая луна
с иконно впалыми глазами
в графитном поле полотна,
что звать приличней — небесами.
ЭККЛЕЗИАСТ
в переводах (переложениях) стихами
НАЕДИНЕ С ВЕЧНОСТЬЮ
Протоиерей Александр Мень
1990
Альтернатива
Как утомительно в июле лето
(смиряет город пыльная жара);
альтернативная, прохлада кабинета,
и доктор тут, а уходить пора…
Больной художник подарил картину,
и он её принёс в свой кабинет,
ей выбрав золотую середину
средь вала гордо шествующих бед.
Здесь нет определённости сюжета,
но к сердцу ближе жизни простота —
в предмыслии застывшие предметы,
в пространствах обрамлённого холста.
Небытия холодная заочность,
приятно контрастируя с жарой,
спокойно констатирует, что точность
имеет лишь диагноз неземной.
вьюжные ласточки
Чёрная скрипка с белым смычком
в зябких руках ноября.
Листья танцуют с седым ветерком,
шёпотом благодаря
то ли за то, что был прерван их сон,
то ли за то, что земля
мирно уснула… В торжественный звон
неба восходят поля.
Каждый оправдан и каждый спасён
(шепчет позёмка-змея),
тайной безумной любви наречён
вечной строкой бытия.
Ласточки вьюжные — чертят круги,
путают нити судеб,
лепетом ветреным ищут руки,
что предложила бы хлеб…
Присказка
Невесомый воздух над цветами.
В ароматах лета тонет шмель.
Кто же это светится усами?
Бабочка, лети скорей — проверь!
Жук травинку до земли сгибает
и, ступая на земную твердь,
влажность нежной почвы осязает,
и свою находит в почву дверь.
Насекомый зверь не колготится,
занятый простым своим трудом —
жертвенно пиры готовит птицам...
О пирах я расскажу потом.
Отчего падают звёзды
СМИРЕНИЕ ЗВЁЗД
С лунной дорожки, сбивая росу, путь свой чуть-чуть сокращает.
Встретить учителя взгляд. Поклониться. Уйти навсегда.
Мудрый отшельник беспечно в носу пальцем кривым ковыряет.
Звёзды на школу смиренья в глубоком почтенье глядят.
Нет — упала звезда.
ОТЧЕГО ПАДАЮТ ЗВЁЗДЫ
- Август, зноем препоясанный…
нет, его не удивит
нив простор, пред ним распластанный.
Ночь в шатёр к себе манит.
Август, небо приклоняющий…
и сгорает со стыда
в черноте всепроявляющей —
обнажённая звезда.
КИТАЙСКАЯ ГРАМОТА
Раскачивал лодку китайский мудрец,
чтоб видеть волны убегающей блеск.
А рядом удивший беспечный рыбак
решил повторять его опыты так —
что в воду свалился, как пьяный с крыльца.
Толпа набежала спасать удальца.
Все долго корили потом мудреца.
А он всё качал… небеса.
И падали звёзды. Смеялся мудрец.
И что по-китайски он скажет?
Простец!
Улёгся на лодки прохладное дно
и мирно уснул. (Вот такое кино…)
Невежества оклик его не будил.
И он к Океану приплыл.
Жизнь шла, как идёт…
— Погляди-тко, сосед, все звёзды на месте!
— Мудрейшего нет…
…………………………………………………………………….
Ну, кто бы подумал увидеть мораль
вот в этом этюдце… (I'm sorry — Мне жаль…)
Ищи там, где должно, живая душа,
духовную пищу. Лапша есть лапша.
Забылся. Простится ль минутный каприз —
какая лапша… ну конечно же — рис.
Из зёрнышек риса сложить мудрено
живую картинку — кому что дано…
Кому что дано, но с чего бы начать —
начну-ка и я свою лодку качать.
Бельчонок
Я прозвал зверушку —
Елка —
ждёт меня под ёлкой белка,
всё грызёт, чем угостишь —
Елка —
белочка-малыш.
СМС-ка
«КЭТ, ПРИВЕТ! ЖДУ В ГОСТИ! КСТАТИ!
У МЕНЯ ДРУЖОК-ПРИЯТЕЛЬ!
ЕЖИК ОЧЕНЬ МИЛЫЙ! ТОЖЕ
ПОЗНАКОМИТЬСЯ С НИМ МОЖЕШЬ!»
(Приглашала смс-ка).
Приготовлюсь с шиком-блеском!
Чех-поляк… кто этот Ежик?
Имя, всё же, ухо режет!
Ох, шепну тебе на ушко:
«Отобью его, подружка!»
..................................................
..................................................
..................................................
..................................................
— Что за пух и что за перья…
я глазам своим не верю —
как ты стала одеваться —
мне ж, такие джинсы снятся!
— Ну, и где же твой приятель?
— Видишь — ящик под кроватью?!
— Что случилось с ним… о Боже!
— Вот он — мой пугливый ёжик!
Плачешь? Жалко?? Ты чего???
— Это слёзки… буквы «Ё»!
— ???…
ваше — «Е» и «Ё» — моё
С глазастенькой буковкой «Ё»
дружу, и пасу я её —
ее! — на зелёной траве,
но прячу от буковки «Е».
Как только увидит её
моя несравненная «Ё» —
куда вся девалась краса —
в смущении прячет глаза.
И их уже не различишь!
— Ты где, «Ё» моё,
что молчишь?
— Ее, еее — еее! —
Ответствуют враз «Ё» и «Е».
Нет «слЁз» — только «слЕз», и сидишь —
«бесслЕзно», по букве, грустишь.
Язык мой «поблЁк»… нет — «поблЕк»!
Нет «нЁба» — смешной человек.
Где «нЁбо» — там «нЕбо» — дыра!
Без «Ё», не слова — флюгера —
стрелы «лЁт» займёт столько «лЕт»…
что битвам — конца-краю нет!
«ОсЁл» возразить бы хотел,
но смог лишь сказать:
— Я — «осЕл»…
зелёным сердечком
Зелёным сердечком листа
заложена книга.
Серчает
ушедшего дня маета,
с досадой, стоит на часах,
и маятник ровно качает.
Беспечнейший остров зимы,
что в доме живёт и не тает,
постель бренным стенам являет —
ни мужа тут нет, ни жены —
единое тёплое «мы»
в её чистоте вызревает.
Нам ветер читает с листа
все ноты, порою сбиваясь,
раскрытою рамой играет,
стесняясь, что «арфа» проста...
из крайности в крайность кидаясь,
то шепчется, то засыпает.
И светит нам звёзд нагота,
с цветеньем черёмух срастаясь.
трепет
«Он был прозрачен, трепетен и розов... »
(Н.З.)
1.
...ты не хочешь летать?
ну и ладно...
но тогда — для чего эти сны,
почему в них, так бережно-жадно,
и безропотно, мы влюблены...
ты меня — просто странно — не знаешь,
я тебя — иногда — узнаю...
это наша возможность — иная —
вспомнить первую встречу... в раю —
песни жизни слова различаю...
досмотри этот сон — он про нас...
я — смешной мотылёк — догораю,
вот уже...
в сотый...
в тысячный...
раз...
2.
— ...жизнь должна быть таинством, —
сказала
ты...
и вдруг затрепетал
свет,
и мотылёк — шершавый, шалый,
мертвенный —
к моим ногам упал.
я поднял его двумя руками,
чуя запах опалённых крыл.
всё, что хорошо мы знали сами,
он самосожженьем подтвердил.
просто принцесса
Знаешь — кто я — «бессмертный кащей».
Так и сплю на смешной раскладушке,
из «музейных» (бессменных) вещей,
«локон музы» — твои завитушки.
Помнишь, как забегала ко мне,
и была ещё просто принцесса,
и луне в несказанном окне
пела песню безлунного леса.
Ну, а я — и сейчас без ума —
скромно строил воздушные замки,
и из спичек сухих терема,
где тебя берегли няньки-мамки...
Ты теперь королева мышей,
отовсюду торчат злые ушки,
а мой замок воздушный — ничей,
подари его грустной подружке.
в сумерках
— Пойдём назад — трава росиста...
Он вздрогнул. Вечер был спокоен —
вдали, «страданье» гармониста,
хрусталь безмолвных колоколен.
Средь общей тайнописи звуков,
она, сама себя расслышав,
смутясь, добавила, чуть глухо:
— Роса на травах... Как же — тихо!
Они вернулись к общежитью —
так вот откуда веет песней
без слов — слова... что ждут наитья...
в молчаньи... что и слов чудесней.
Не просто песенка их пелась...
И комендант — смотрел — сквозь пальцы!
Луна — и та бы загляделась —
на синий галстук сенегальца.
Свет твоей улыбки!
Щуке стукнуло сто лет!
Пасть смущённо прикрывает.
Как разинет, всех пугает —
У зубов ужасный цвет!
Разбегается обед!
Щука мимо проплывает —
Флора-фауна линяет.
Жизни нет — системный бред!
Под корягою вздыхает:
«Где мои семнадцать лет!»
А спросила бы совет
(Что и с рыбою бывает —
Заплывая в Интернет,
Сказки про себя читает),
Получила бы ответ:
«Красота нас всех спасает!
Знаешь, в чём твоя ошибка?
Зубки чистила не шибко».
О, волшебник Блен-да-Мет!
У тебя секретов нет:
«Крибле, Крабле, Грабле-Бум!» —
Всё легло на щучий ум —
Чистит зубы ночь и день,
Позабыла сплин и лень.
Дивна щучая улыбка —
В рот плывёт любая рыбка.
Вот какой авторитет!
Есть в конце туннеля свет!
И закуска. И обед.
Хорошо!
Там,
Где нас нет.
Королева Бóли
Королева Бо́ли. Королева Боли?
Королева Боли в замке слюдяном.
Призрак-Наслажденье у неё в фаворе,
Великанша-Счастье да Унынье-гном.
Маленькая свита, в сон-туман укрыта,
любит шито-крыто шастать по дворам.
Кинет бедной прачке в старое корыто
утренние розы… прикоснись к шипам.
Прикоснулась — болью застят зренье слёзы,
в грёзы погружают странные цветы.
Расцветает сердце — самой нежной розой,
и её срезает скальпель Красоты.
С солнечным букетом возвратившись, в холле,
Королева Боли — боли пьёт нектар.
И прекрасным принцам с чистотой во взоре
дарит по цветочку — несравненный дар!
Уплывают шхуны. Золотится море.
Королева Боли видит новый сон.
И сияют счастьем, волею-неволей,
все слюдинки-слёзы в замке ледяном.
Из Иегуды Амихая (попытка перевода и три попытки прочтения)
Четверостишие
(из цикла «Прямые углы»)
* * *
Когда бежал я, от какого Бога, от каких страстей?
Я, словно Иона, в рыбе тёмной, в жизни своей.
Рыба — внутри мира. Привычно течение дней.
Она меня не переварит. Я останусь в ней.
Когда-то, не ведая Бога,
однако же гнева
страшась Его,
спрятался
я.
И ты
посмотри:
вот жизнь моя —
тёмною рыбой плывёт.
Ну а я — как Иона
( увы, это взгляд изнутри ).
Где рыба моя?
Во вселенской утробе.
С кем
держим
пари,
что не переварит
она
нас?
О, Боже,
не выйти на свет —
хоть умри!
Не помню — и когда,
и от какого Бога
(темна моя дорога) — бежал я в никуда.
Есть внутренняя жизнь,
у рыбы есть утроба.
(Иону понемногу спасёт его беда).
Мы с рыбою моей
обвыклись во вселенной
(для внутреннего плена местечко есть всегда).
Не всё переварить способна и утроба.
И рыба смотрит в оба —
неведомо
куда...
Когда бежал я —
от какого Бога,
от каких страстей...
Я, словно Иона, в рыбе тёмной, в жизни своей.
Рыба —
внутри
мира.
Привычно
течение
дней.
Она меня не переварит. Я останусь в ней.
городской пейзаж
«Уж белокаменной Москвы»
(А. С. Пушкин)
Асфальт и воздух. Городской пейзаж,
Исполненный мерцанием графита:
Художник обломил свой карандаш,
Тончайшей пылью полотно осыпав.
Речная дымка облекает в плоть
И самый воздух. Томно розовея,
Вздыхают липы. Как дурная кровь,
Река ползёт — огромным тёмным змеем.
Она берёт в охват, в полукольцо,
Гранит и мрамор, и бетон — весь город.
Так и живут, храня веков лицо:
У города давно змеиный норов.
Но над змеёй, блестящей чешуёй,
Над всей толпой с безумными глазами
Всегда в седле — бессменный часовой —
Святой Георгий. С белыми церквами...
Асфальт и воздух. Городской пейзаж,
Весь облечённый в сумрачность графита.
Отточенный и жёсткий карандаш
Дорисовал подковы на копытах.
налёт
Дни проносятся мимо незримо.
Да и это как дар принимай...
Солнце лезет скупым пилигримом
в переполненный красный трамвай.
И варёные лица
жар-птица
озарила сполна, через край,
отражённая в стёклах столица —
цепь бульваров, где липовый рай.
Над трамвайным малиновым звоном —
неба ярко-малиновый свод.
Наш водитель корячится ломом
стрелку сдвинуть.
А время не ждёт.
Будто изморозь летней картины,
на очках запотевших налёт.
Пучеглазые звери-машины,
враз ревущие:
— При, тля, вперёд!
А душа,
точно вша
в керосине
задыхаясь,
глядит в небеса...
Но куда ей: она в херувиме
с перепугу признает
мента.
И не чует:
незримый,
как иней,
в недрах неба гудит самолёт...
А над ним,
словно слон
на перине,
всем на помощь
надежда —
плывёт!
Драматургия ночного пейзажа
Тяжело, не спеша, надвигается ночь.
Властелин эфиопов — полки
Верноподданных, тесно сомкнувшихся рощ,
Опоил чёрной брагой реки.
Лес дремучий — за гривою ржи не найдёшь.
Ветер — поле, что взмыленный конь.
Темь густая — кусок мимо рта пронесёшь,
Если он у тебя — не с ладонь.
Но светлеет. И это ещё не рассвет.
Где-то всходит слепая луна
(Горизонтом отрезана — как бы и нет),
Лишь река засветилась со дна.
Округлились кусты, стог, кривая копна.
Зубы кажет потерянный лес.
Сколько можно скрываться...
Да где же она — желтоликое чудо небес?
За рельефной завесой серебряных туч
Лик светила для смертных незрим.
Лишь рассеянный светобоязненный луч
Обозначил — где спрятан кумир.
Приозёрье
У причалов, на прико́ле,
В камышах, и там, и тут —
Лодки, будто бы дреколье,
Поразбросаны вокруг.
Это озеро ли — море,
Или обморок-испуг
Неба синего, в задоре
Раздвоившегося вдруг?
Мчит за лодкою моторной,
Как насаженный на крюк,
В чешуе волны озёрной
Маслянистый солнца круг.
Ветер, ветер, волн приволье,
Даль легко наклонена,
Тает церковь с колокольней,
А деревня не видна.
Всколыхнула чаек сонных
Шалопутная волна —
На правах своих исконных
Накричаться бы сполна!
К беспокойному народу
Тёплым — «Му-у-у...» — с коровьих губ
Прикоснулся мимоходом
Теплохода долгий звук.
Самолёт, с закатом споря,
Чиркнул спичкой на лету —
Разгорелся в приозёрье
Облаков лебяжий пух...
И в прохладу волн озёрных,
Будто в нежность женских рук,
Ткнулось мордою покорно
Солнце — красных дней пастух!
Альтер-эго
Мой альтер-эго нелюдим,
но беспросветно человечен.
Всегда является один,
он тоже жизнью изувечен.
Почти что полный господин.
Широколобый. Многолысый.
Соавтор всех моих картин,
латает ими дыры крыши.
Он разучился говорить,
пытаясь выразить стихами,
как Музу с жизнью примирить.
И мы молчим. Молчим часами.
Уютно коротаем с ним
бессмысленный, беспечный вечер.
Сидим и горестно мычим.
Тем… выражая радость встречи!!!
скальпель
«Доктор, где твой ножик?..»
(М.Щ.)
Две берёзки у скамейки,
как сестрицы, что ждут брата.
Не спеша,
в карман халата
сунув маску с хлороформом,
доктор вышел на прогулку.
Доктор выполнил три нормы,
и уже остановиться
он не может.
Вынув скальпель,
долго режет по скамейке
нечто римски-цифровое,
счёт ведя неумолимо
всем, кого не отпускает.
За порочным кругом жизни
свято место нынче пусто.
Доктор дело понимает.
И ему ужасно
грустно.
Дежá
Твержу душе: очнись, душа! Душа в ответ: déjа̀! déjа̀!
(М.Щ.)
Бывало,
сядешь на ежа…
Кричишь себе:
Déjа̀! Déjа̀!
Всё хорошо!
Ему,
ежу,
не проколоть
«deju»!
Моя «dejа» —
не про ежа!
Пусть ёжик
съёжится,
дрожа!
Я бронирован
«déjа̀ vu»!
Май!
Ёжик!
I love you!
Педро и Цедра
Давай
ронять
слова!
В листву уроним... Цедру.
(Лицо у Цедры бледно,
Одета скромно, бедно).
А рядом — дона Педро
(Он смотрит так победно).
Рассеянно и щедро
Пусть гладит
Косы Цедры,
Едва — едва — едва
Роняя ей слова.
Янтарь у дона Педро,
Но неподкупна Цедра:
Ей жизнь не дважды два —
Мудра —
Всегда
Права.
Что, сад роняет щедро —
Кокос — в порывах ветра?..
Орех —
и —
голова!
Лет восемьдесят
Педро —
И шепчет, как трава...
(Чуть-чуть ему не вредно).
Короткие
Слова.
не спится
Смеркалось.
Фонари тянули шеи —
принюхивались будто бы, робея,
и ветру в такт покачивались в блюдцах
лучи колючие.
Очнуться — не очнуться,
гадали тени на кофейной пыли
берёзовых серёжек.
Окна плыли
подобием зеркальных водоёмов,
зелёный свет точил ходы проёмов.
А горизонт уже дышал сиренью.
Жук прожужжал о силе притяженья
белёсой наготы берёз,
их слёз
и немощи.
И лето
вдруг оказалось рядом где-то:
касалось веток лёгким смехом —
так тишину щекочет эхо.
Жук улетел.
А тишина
была уже без сна,
пьяна,
сумятицей, вне всяких правил,
легко весенний ветер правил.
Ночь не решалась наступать.
Чуть-чуть чужой рассвет встречать
пичужка осторожно стала,
и волшебство ушло,
осталось —
окно
и чуткое стекло.
Оно чуть слышно дребезжало.
игра
В сумрак сгущаясь,
день сходит на нет.
Тёмные окна
приметив,
в них отражаясь,
почти что исчез
свет,
замедляющий вечер.
Гость запоздалый,
не пущенный в дом,
хочет
— во что бы ни стало —
веткой уткнувшись в слепое стекло,
слушать...
И дрожь пробежала.
Этому
клёну
давно бы пора
детства беспечность оставить.
Но не кончается
жизни игра,
если чуто́чек слукавишь.
И снова сети струн тревожат плен теченья...
И снова сети струн тревожат плен теченья...
К беспамятству его приникший чутко слух,
Свершающий сейчас хищенье откровений, —
Трепещущая снасть, в которой бьётся звук.
Безмолвно, не дыша, спешат сюда мгновенья,
Чтоб обрести свой глас, и растворить уста —
В прикосновеньи рук свершить своё рожденье,
Разрушив кокон букв. Свободными восстав.
И звуков листопад в небытие не канет:
Здесь сердца перестук находит строй и лад.
И снежной белизной опять тебя поманит
Разбуженная даль — зацветший снова сад.
Земные радости весны...
Земные радости весны...
их — власть телесности усталой,
смуро́тной, сумрачной зимы —
и в страшных снах не допускала.
Но ведь давно уже не та —
поёт вне нот, не по канону —
метель, чья жалкая тщета —
не выпускать людей из дому.
Она ложится на порог —
не волком, но волчонком, воя —
как будто ищет лишь предлог
закончить вздорный спор с судьбою.
И чуя вешнее тепло —
что вечность в доме обретает —
последний раз срывая зло,
вслед гостю в двери снег вмета́ет.
портрет
На это удлинённое лицо
Легла печать холодного вниманья –
Прижизненная маска ожиданья
Ждёт эха пульса, бьющего в висок.
И страх далёк,
Но – дальше, упованье.
И чувствуешь –
Здесь, рядом, дышит рок.
Она и не бывает весела.
Подруги её были неулыбы.
Её улыбка – отсветы стекла,
Окованной аквариумом рыбы.
Нас всех смущает инобытиё,
Хрустальный холод манит и пугает…
Не растопить её стеклянный лёд,
А кто попробует –
Пусть…
Птицей
Замерзает.
Едва лишь весна улыбнётся
Едва лишь весна улыбнётся —
и здесь уже́ — птицы-скитальцы.
Зелёное кружево ткётся,
все ветви расправили пяльцы.
Прищуренным глазом японца,
улыбчиво тих, как китайчик,
котёнок глядит, как крадётся
друг зе́ркала — солнечный зайчик.
Все настежь раскрыты око́нца —
там солнышко в жмурки играет,
дитятя в кроватке смеётся,
и гладит послушное солнце,
и нежно,
и сладко
зе-
ва-
ет…
Литое нёбо небосвода...
Разноцветный человечек
Смастерил
я
человечка.
Сделал маленький подлог —
вдунул лёгкое сердечко,
поиграл с ним, сколько мог —
сколько можно человечком
наиграться.
А когда
притомился — передумал.
И подумал —
Ерунда!
Ты
невправдашний,
пустяшный.
Вообще —
твоя беда —
ты же,
друг,
ненастоящий.
Ты совсем не настоящий!
Нужен ты —
как день вчерашний.
И забросил.
Навсегда.
Грустный человечек акварелька автора грустный человечеК
☺
P a з н о ц в е т н ы й
Ч е л о в е ч е к
^
/__/)
o( '! ' )o
""" С И Н И Й,
!!
oOo Е С Л И —
wWw
@YY--YY@ ДОБРЫЙ —
wWw
vVv В Е Ч Е Р !
!! !!
! !
@ @
^ Д О Ж Д И К
/__/)
o( '! ' )o С К У К У
"""
!! Л Ь Ё Т
oOo
wWw Б Е З М Е Р Ы —
@YYШYY@
wWw Ч Е Л О В Е Ч Е К
vVv
!! !! Г Р У С Т Н Ы Й,
! !
@ @ С Е Р Ы Й.
^ Ч Ё Р Н Ы М
/__/)
o( '! ' )o Я
"""
!! Е Г О
oOo
(^^^)
/((wWw)) Н Е В И Д Е Л —
@YYФYY@
wWw Н А М Е Н Я
vVv
!!!!!! О Н
!! !!
@ @ Н Е В О Б И Д Е !
^ Н Е
/__/)
o( '! ' )o Б Ы В А Я
"""
!! О Г О Р Ч Ё Н Н Ы М —
oOo
wWw В Д Р У Г —
@YYWYY@
wWw С Т А Н О В И Т С Я
vVv
!! !! З Е Л Ё Н Ы М !
! !
@ @
^ Н О,
/__/)
o( '! ' )o В С М У Щ Ё Н Н О С Т И
"""
!! П Р Е К Р А С Н О Й —
oOo
wWw О Н,
@YYМYY@
wWw П О Д Ч А С, —
vVv
!! !! З А К А Т Н О
! !
@ @ К Р А С Н Ы Й !
^ В Р А Д О С Т И —
/__/)
o( '! ' )o П О Ч Т И Ч Т О,
"""
!! Т А Е Т —
oOo
wWw В Е Ш Н И М
@YYЖYY@
wWw С О Л Н Ы Ш К О М
vVv
!! !! С И Я Е Т !
! !
@ @
С о л н ц е
с в е т и т
к а ж д ы й
д е н ь —
т у ч к а м
р а с п о л за т ь с я
л е н ь !
☻
:-)
Рекламный ход
Окно витрины. Снег идёт. А манекен — движеньем странным —
уюта зыбкость создаёт. (Здесь — ось коммерческой рекламы).
Обозревает пешеход — в слепом нечувствии карманном —
весь этот рыбий обиход, с его аквариумным храмом.
Как бы зеркальной, жизни лёд… Но зазеркальные программы
чумной компьютер выдаёт — рисуя энцефалограммы.
Войдём в подсвет застывших сцен — друг перед другом не пасуя —
«Чуть-чуть подвиньтесь, манекен!» Нет. Пешехода не спасу я.
Куда ни кинь — в нём смысла нет (без ключевого слова «ближний») —
программе «Поиск», не объект, он и в стихах, субъект безличный.
Случайность не внесёт помех. Просчитан шаг. Подобьем манны,
зимой и летом, сыплет снег (кристаллы в форме пентаграммы).
И всё живей стеклянный склеп — заходят женщины, мужчина...
застывший в жесте человек к себе влечёт — неотвратимо.
* «Пентаграмма имеет огромное количество смыслов и значений,
представая перед нами то как символ власти над демонами, то
как символ человека, то как благодать, то как Воля,
то как низвергнутый в материю дух...»
Танго — для птиц и бабочек
Две тени — бабочки и птички —
на солнечном экране тюля
(нет — в октябре, а не в июле,
теплом нечаянным согреты)
самозабвенно, упоенно
танцуют трепетное танго.
Поглощены друг другом обе:
то разомкнутся, то сольются,
рисуя странные фигуры
на фоне призрачного сада,
застывшего в ячейках тюля.
Влекомы музыкой волшебной,
они никак уже не могут,
круг завершив, остановиться.
Две тени — бабочки и птички...
Как подошли они друг другу:
в наиважнейшем чем-то схожи
и в соразмерности прекрасны,
а как отзывчивы в движеньях —
где отыскать такую пару?
Они, рождённые для танца,
послушны только вдохновенью —
свершают таинство, в котором
в партнёрстве обрели опору
две благороднейшие школы
очаровательного танца.
Какие лёгкие объятья,
какая слитность очертаний,
какая дивная беспечность —
улёт натуры в бесконечность!
В реальной плоскости пространства —
полёт фантазии прекрасной.
Как будто музыки нездешней
им слухом удалось коснуться,
единым существом впорхнувши
в мир солнечного ликованья:
седьмое небо слишком близко —
есть заглянуть туда желанье.
А между тем, теневладельцы,
разделены стеклом оконным,
увлечены игрой исконной —
кто не играл в неё порою,
врасплох подаренной судьбою —
алчбой и судорожным страхом?
И лёд стекла не остужает
поползновений жадной птички,
зато надёжно защищает
прервавшую род зимней спячки
за шторой в комнате прохладной
царицу солнечного лета.
Тут буйство красок торжествует,
плоть вопиет и вожделеет,
свершая жизни круг, — собою
круг чьей-то жизни прерывая;
тварь милосердия не знает,
хоть с виду, вроде бы, и птичка.
Но я забылся — в упоеньи
слежу движенье лёгкой тени:
тут танец жизни – а не смерти,
и тень моя танцует танго,
единый абрис обретает
и тает — с бабочкою-птицей.
контактёр
Я не один.
За широким окном (как же трудно, однако, к такому соседству тупо привыкнуть)
чёрненький «сверх человечек» — знак места подземного перехода.
Год ненавидел его —
хотелось порезче, пожёстче, на армейский манер — с куражом-с — прикрикнуть:
— Отставить ходьбу на месте! Ать — два! Кого здесь пасёшь — ты, урода!
А он не грубит — полиглот: разумеет по-польски. Интуичит. Индучит. Сразу видно — философ.
Много проблем мне одним лишь своим соприсутствием разрешает.
Не задавал я ему никаких «веро-ломных» — нормальных (неразрешимых) прикольных — вопросов.
Сам телепатствует — непонятно зачем (да и чем) отвечает:
— Всякая цель — лишь мираж. Ну, а ежели в суть с чуткостью вникнуть —
можно сказать гораздо мудрёнее: «это есть точка схода
неких житейских орбит...» (Даже если сумеешь её достигнуть,
вряд ли почувствуешь радость, скорее, всё то же — тоску исхода).
Новую заповедь, данную для пешехода,
всем проповедую — только её и зная,
я — жалкий символ возможности для перехода —
нет, не считаю, что та сторона — другая!
Вот, стало быть, отчего вид у него — «увы-бесприютный»,
словно у птицы, в пути навсегда потерявшей родную стаю.
Я же прерву на часочек контакт — абсолютно минутный,
новые книги рассеянно перелистаю.
Uroda (польск.) - красота
Скрипка в ночи
Чёрная скрипка с белым смычком в зябких руках ноября.
Листья танцуют с седым ветерком, шёпотом благодаря —
то ли за то, что был прерван их сон,
то ли за то, что земля
мирно уснула...
В торжественный звон неба восходят поля.
Сирой беспечности дня обречён —
сердцем —
надежду тая —
трогаю скрипку,
чей слух обращён —
к боли глухой бытия.
вариант:
вьюжные ласточки
Чёрная скрипка с белым смычком
в зябких руках ноября.
Листья танцуют с седым ветерком,
шёпотом благодаря
то ли за то, что был прерван их сон,
то ли за то, что земля
мирно уснула… В торжественный звон
неба восходят поля.
Каждый оправдан и каждый спасён
(шепчет позёмка-змея),
тайной безумной любви наречён
вечной строкой бытия.
Ласточки вьюжные — чертят круги,
путают нити судеб,
лепетом ветреным ищут руки,
что предложила бы хлеб…
В ночи беспокойно деревья шумят
В ночи
беспокойно деревья шумят —
листву обнимают загонщики смерти —
и падают листья...
так пи́сьма в конверте
от всех посторонних свой ужас хранят.
А небо
сквозь ветви
глядит чёрной рысью —
на камни дорожек, на до́ма фасад.
Спит дом
под корой своей своекорыстья.
И слышит —
поёт
улетающий
сад.
зимний сон
В фиолетовом сумраке, в песнях метели
на оконном стекле разрастается сад,
заслоняя собою осины и ели,
что всё машут ветвями, шумят и скрипят.
Что хотели сказать?
Побегу к ним, узна́ю.
Осеняет меня белых сказок покров...
И, вздохнув глубоко́, насовсем исчезаю
в мимолётной игре снеговых мотыльков.
К звуку «у-у-у…» приложу своё ухо
К звуку «у-у-у…» приложу своё ухо.
За стеной бесприютная вьюга
для кого-то поёт.
Так уж вышло,
что и мне её пение слышно.
Есть случайность слепая,
я знаю,
но и зрячая есть.
Понимаю —
надо вслушаться в пение вьюги,
как в дыханье летящей подруги.
Это прошлого связь с настоящим —
ускользающим звуком нудящим,
принуждающим выйти в открытость…
в вой метели —
где зов и убитость.
печать
Весенний
день
звенел
скворцом
скандальным.
Проблемы к полу стали прижимать.
Но облако — всем обликом моральным
своим — меня пыталось приподнять.
Душа,
воспрянув,
рядом с ним
витала.
Душа моя, ты крылья обретала,
ты ангелов решалась созерцать…
Но птичка, что на веточке дремала,
на мне
свою
поставила
печать.
бисер для кота
О, скука! Серой жизни пустота́!
Вчера опять насиловал кота:
стихи о нём — мер-р-рзавцу — вслух читал.
А он? О нежной ку́рррочке мечтал!
Марфа-скотница
— Кáбы корова, отмахиваясь от мух,
коснулась бы, невзначай, хвостом струн арфы,
иной,
неземной
родился бы звук, —
проплылó в предрассветном сознании Марфы.
Поправила платок,
коря себя за то,
что
сказала корове обидное слово,
спросонок,
забывши за житейскою суетой,
своё назначение — добротой
и тёплым словом,
касаться всего живого.
*ASCII графика (текстовая графика) автора.
Одуванчики
Среди лесов, унылых и заброшенных...
(O.M.)
Одуванчики шапок —
ведут...
Весь подросток — в отцовской ухватке
(ненароком, припомнится тут —
как тонул головой в его шапке).
Эта шапка — давно по тебе!
(На чужом, полумёртвом просторе —
зубы скаля угрюмой судьбе —
жить в судебном осадке — без воли...)
Но — за зоной — в глухой тишине,
презирая злой оклик двустволки,
морды флейтами тянут к луне —
музицируют! — вольные волки.
Эти звуки... порой достают!
Сквозь оконные щели барака.
И заточки — легко! — достают
пацаны, что на всё наплюют,
режут вены... кромешного мрака.
«Всё ещё впереди...» (Портрет приятеля )
чистый вымысел
В обстановке деревенской
Помера́нц и Воскресе́нский
пили водку, пили мерзко,
в невоздержанности дерзкой…
Разве нет иных фамилий,
что в деревне водку пили?
Есть.
Но здесь —
мажор вселенский —
Померанц
и
Воскресенский!
Ради красного словца
хряпнет зелена винца
и овца!
Вы пóмните, конечно...
Вы по́мните, конечно...
«Who is Pútin?..»
Спят витязи —
в подпитьи,
на распутьи —
Россия подымается с колен...
Как актуален герб былых династий!
В реальности — две головы́ у власти.
Но — повторю, что слышал —
«Оди́н хрен!»
Текст на камне (Textstone)
Прощание с детством
В сером замке, под замком,
Наши сказки угасают —
Чуть чадящим угольком
Рассыпаются, растают
Их надежды. Бег минут
Бестолков, а время хрупко —
Ожиданием живут:
Тихо-тихо, жутко-жутко,
Чутко-чутко чутко ждут.
Им сквозь сумрак зрится смутно:
Детства радости придут,
Солнцем утренним коснутся —
И они: пойдут, пойдут,
Оживая, расцветая,
Улыбаясь и смеясь,
Кувыркаясь, вырастая,
Расправляя плечи всласть…
Спите, милые, забудьтесь,
Вы наивны и чисты,
Посему не обессудьте:
В царстве вечной суеты
И без вас забот хватает,
Всех дела серьёзно ждут,
Паутиной оплетают —
Здесь себя не узнают.
Спите же, не просыпайтесь —
Вам забыться суждено.
Засыпайте.
Засыпайте.
Будто…
Будто всё равно.
Крещенская сказка
Январь-законник, на Крещенье,
морозцем знатно одарил,
и райских кущ изображеньем
оконца все посеребрил.
Пушистой тропкой ангел-мальчик
со свечкой в лес ночной входил
и, задевая о деревья,
пустым бидончиком звонил.
Дышали рядом мифы, сказки —
в природе логика своя —
щипала за нос, для острастки,
скупая проза бытия.
Под сводом льда ручей-обманщик
о неге лета говорил.
Луны морозной одуванчик
над лесом девственно царил.
Небес наперсница, снежинка,
с улыбкой глянула в глаза —
ресниц коснулась, как пушинка,
растаяв — стала как слеза.
Лишая явственности зренье,
всё заискрилось — снег и лёд —
свершала вод преображенье
звезда, покинув небосвод.
#
# #
# #
# #
# #
# #
# #
# #
# #
# #
# #
# #
# #
# #
# #
###
:#
##
;###
####;#####
# :### #
# #####
# ##;#
# ###
# ##
# ####
# ####
#####################
## #######
#########################
## ## ## #############
## ## ####; #### ###
## ## ####### :###
## ## ;##;#:### ###
## ## ###### ###
## ## ;##### ####
## ## ##### ####
## ## ### ####
############# ## ##
# ###############
#####################
## ######
## ###########
####################
Тяжёлая страница
ПРО ПОНЁНКА, ПРО ПОНЮШКУ,
И ПРО ВЯНУЩИЕ УШКИ
По́ни-па́па, по́ни-мать
Учат по́нчика опять
Книжку с буквами огромными читать.
А понёнок же ребёнок:
Сам не может понимать —
Почему же буквы-бу́ки
Прячут бу́квенные звуки.
Что жужжат, а что мычат —
Ка́к различать?
— И-го-го́, — не может даже прошептать!
— А чего тут понимать? —
Пони-папа, пони-мать —
Тяжело ему
страничку поднимать.
У поню́шки
вянут у́шки —
надо спать.
БЕЗ ПРОБЛЕМ
По́ни
спит на телефоне
(у него стои́т в загоне),
позвони́т на берег Сены —
сено зде́сь! — и не́т проблемы.
Лист (три этюда)
На подушке снежной
дремлет жухлый лист.
Очень он потешный —
поднял воротник,
старый-старый леший
с лисьею усмешкой...
...Спит
или
не спит?
………………
И был таков...
Каков злодей!
Не я,
а он
поставил точку.
Да,
это
сделал
воробей.
Козяв
к
козявушке своей
полз
по пологому листочку.
………………………………….
Жаль песни прерванной моей!
………………………………….
Зато листок с цветочной почкой
не съеден.
Что кому важней!?
Скукоженный дубовый лист.
Как будто снежный ком катает,
личинка кокон в нём сплетает.
Вот отчего, он серебрист.
Не обнимай сосну, любя берёзку
Сбрить бы с морды хво́ю —
Одуревши в доску —
Мял сосну, с мечтою,
Что валю берёзку.
Сам себе казался
Кипарисом, клёном,
Дубом — словом — рвался
Всей душой к зелёным.
Как заговорённый —
С каждого порога:
— Серый, что — зелёный?
— Переспал немного…
Всё бы ничего бы —
Да ни в чём нет проку,
Люди камнелобы —
Всё не слава Богу!
Вечнопьяный сторож,
Выйдя на дорогу,
Об меня споткнувшись,
Докалечил ногу!
Сели под скворешню,
У ольхи замшелой,
И орём с ним песню
Для звезды несмелой:
— Клён ты мой опавший,
Клён заледенелый,
Что стоишь, нагнувшись,
Под метелью белой…
моя картинка (39 КБ)
Новогодняя грусть
Монотонный, как дьячок,
поздно ветер подвизается.
По стеклу слеза течёт.
За оконцем — ель-красавица.
Время вздрогнуло, и вот
полночь лихо правит тризною:
старый год закован в лёд,
никому его не вызволить.
Новый-новый Новый год:
весь с иголочки, не латаный,
звонкий-звонкий, как щегол,
белый-белый, не залапанный.
Тихо выйду за порог —
поброжу-ка, неприкаянный...
Белоствольных недотрог
хороводное мелькание.
Звёзды колются в глаза,
тишина в ветвях качается,
а у каждого куста
тень сама себя пугается.
И мелькает, и плывёт —
всё...
Одно лишь постоянное:
небо гулкое, как лёд,
да луны улыбка странная.
Зоодице́́я
хвост ощипал,
чтобы тощим и длинным он стал.
Ощипал,
да и в город впустил —
на помойке её поселил.
Ей одни лишь отбросы бросал.
Страшным именем «кры́са» назвал.
Кто
тобою
играл так,
з в е р ó к ?!
……………………………………………
— Боже — Боже! — ну, как же Ты мог…
P.S.
Ощипал, да и в город впустил —
на помойке её поселил.
Ей одни лишь отбросы бросал.
Страшным именем «кры́са» назвал.
…от неё всяк бежит наутёк…
Боже — Боже! — ну, как же Ты мог.
царица детства
Мохнатый сумрак —
зимний лес.
На елях — белые попоны.
Да иней на стволах — как мех
зверей неведомых и сонных.
И жарок сосен колкий треск
лихим морозцем обожжённых,
и наст вечерний дивно зво́нок,
и эхо чутко и бездонно —
звук отражает твердь небес.
Несёт природа зимний крест…
Есть двери в древний мир чудес —
где новогодние каноны,
и нимбовидный ели срез,
и ель-красавица средь дома —
царица детства и надежд.
.........***WWWWW.WWWWW***.........
.........***WWWWW.WWWWW***.........
.........***WWWWW.WWWWW***.........
.........***WWWWW*WWWWW**..........
...........****WWWW.WWWWWW**.......
..........***WWWW*W*WWWWW*.........
..........***WWWWWWWWWW***.........
........**WWWW*..WW..*WWWW**.......
...........*WWWWW.WWWWW*****.......
..........***WWWWWWWWWW***.........
.......WWWW**.W*.W*W.*WWW*.........
.........**WW* WWWWWW *WW**........
.........***WW.WWWWWW.WW***........
.........**W* WWWWWWWW *W**........
..........****WWWWWWWWWW**.........
.........WWW*W*W*W*W*W*WW..........
...................******WWWWWWWWWW
.........***WWWWW.WWWWW***.........
Зимний застывший смешанный лес
Зимний
застывший
смешанный лес —
в нём потерялись осинки,
а ели,
с лета одетые в шубы,
в свой мех
скрыть благодати палитру успели.
В сумрак уткнувшись,
обнявшись,
одни —
так неподвижно
и грозно стояли,
словно бы знали,
что только
они —
жизни цвета до весны сохраняли.
* картинка автора
неви́димый зверь
Чутко недвижен невидимый зверь.
Наст оседает под лапой прохладною.
Сонно слагает скрипучая ель
Песнь нелюдимо-нелепо-нескладную.
Ей подпевает полýнощный лес,
Лáпчато-снежный, игóльчато-сéтчатый.
Вьюжно-изóтканный пóлог небес
Сеет беспечно крупу бесконечную.
Видно: за облаком дышит луна.
Повелевая легко океанами,
Так под фатою смиренно скромна,
Будто монета скупого приданого.
Царственен облик такой простоты.
Ей лишь понятно — комý — обручается.
Света послушницей в храм темноты
К благословенным трудам возвращается…
так дни летят…
Так дни летят… Почти и не заметил,
Что осень в тихом шелесте прошла.
В ветвях сплела зима густые сети
И по утрам царит ночная мгла.
Здесь чистота так холодно, серьёзно
Глядит в упор — в осаде каждый двор, —
Что даже рыбы в сумраке морозном
Ушли надолго в истовый затвор.
Лишь птицы, как всегда, не умолкая,
Наперебой болтают смех и вздор.
Огнём костра последнего лаская,
Рябины гроздья застилают взор.
Заметки на полях осени
Боже, спасибо Тебе, мне подарившему осень —
светлую рябь на воде, горстку несжатых колосьев,
первую раннюю проседь, иней на жухлом листе...
Вот и время собирать каменья…
Сквозь щетину щерится земля.
Как пустынны под небесной сенью
дали бесприметные жнивья.
Облака спешат, живописýют
панораму тенью раздвижной.
Ветер дышит прелью, но чарует
новизной трезвящей, прописной.
И
тревожней,
звонче,
дóльней
эхо.
Ослепит листва босой красой —
обернётся…
шалая,
со смехом,
шею обовьёт златой косой.
Осень спит на крыльях опалённых.
Синева густеет над рекой.
Силуэты отдалённых клёнов
обвевает бархатный покой.
Горизонт бледнеет понемногу.
И сквозит полями, без труда,
по стерням — зелёная дорога.
Но по ней зима придёт сюда.
Когда рифмует ночь: «возьму» — «во тьму»
С.К.
Когда
рифмует ночь:
«возьму» — «во тьму»,
и струны рвёт безумие на лире,
и сердце стонет, всё не по уму,
и давят стены в прибранной квартире,
и хочется на ленты разрезать любимые ненужные картины,
да хоть сейчас — на Страшный Суд предстать, как на обзор привычнейшей рутины...
Случайно не закрытое окно.
Дыханье ночи — ближе.
Понимаешь, что
остаётся
только
лишь
одно...
назло
всему
пьёшь
чай —
и...
засыпаешь.
стекляшки
мне холодно — нет к жизни интереса —
какая-то белесости завеса —
на мысли мне и чувства мне легла —
я вылитый из тусклого стекла —
и разобьюсь на мелкие осколки —
на вымыслы — на ложь — на кривотолки —
душа ушла — была и не была —
да вон она — глядит из-за угла —
как дворники меня в совок вметают
и в мусорный контейнер высыпают —
а ведь помочь бы — кажется — могла —
... стекла — стекла — стекла —
вся кровь стекла —
и правильности зренья не мешает ...
Улетай!
Предо мной пустая чаша
Бытия.
(Давид Самойлов)
Улетай! Мне в глаза не смотри.
Выдыхай, до конца, до упора —
Через взгляд, через слух, через поры —
Этот горестный воздух, в котором
Горький запах пожухлой листвы,
Увяданья тоскующей флоры.
Час предсмертья. Потери опоры.
И не можешь поднять головы
К бесприютности мутного неба,
К беспробудности тусклого дня.
Не смотри, не смотри на меня —
Я не здесь, я не твой, я здесь не был...
Здесь закончился пир бытия.
Оцепенение
На серебристое окно
Ложится сумрак заоконья.
Оно — иконнее, исконней,
В посконном рубище, одно.
Из занавески тусклый свет
Кроит ему, мало-помалу,
Салоп ли, саван, без примет,
По моде осени усталой.
Его присутствие — оно,
Определяет настроенье,
Здесь всё во власть ему дано —
И божество, и вдохновенье.
И чёрный лик моих икон,
Не освещаемых свечою,
Неумолим, как тот закон,
Что свет сейчас сменяет тьмою.
Колéна сéрдца преклони́шь...
После полуночи сердце ворует...
(О.М.)
Коле́на се́рдца преклони́шь,
И им же, сердцем, богода́нно,
Взяв на прику́с тиша́йшу мышь,
Перечитаешь Мандельштама.
На нас он выплеснет хрусталь
И серебро живого слова...
И вздрогнет сердце — мышку жаль!
И юркнет мышь в тома Толстого.
серебристая мышь
(комп.граф. автора)
Пред Оптиной пустынью
Я доверяю этой простоте —
предельно чёток силуэт оконный —
здесь каждый — предстоящий при кресте
(пусть даже рядом с кошкой полусонной).
Окрестность осенью и в ясный день строга —
бреду глазами следом за стадами —
к излучине реки, в зелёные луга,
где лето доживает меж скирдами.
И виден монастырь... Не скажет лишних слов
монах седой иссохшими устами.
Здесь жизнь идёт — под звон колоколов.
Здесь свет лампад — пред новыми крестами.
земли дыхание
Гляжу доверчиво, как зверь,
Когда берёт его истома.
Как незаметно — неба твердь
Беспечно выгнулась спросонок.
Душа, как малое дитя,
Вдруг — горизонты раздвигает.
Замрёшь — и смотришь, не дыша.
А звёзды тают, тают, тают...
Устами солнца и росы
Цветам подсказано и птицам,
Что в эти ранние часы
Земли дыхание струится.
Лишь чуткий слух, едва-едва,
За многозвучьем щебетанья,
Услышит, различит: — слова
Встают из тёплого дыханья.
Как будто в храм живой вхожу —
И времени лица не вижу.
Лишь теплотой лампад дышу.
И сердцем тихий голос слышу.
Всё мимолётнее...
Всё мимолётнее касанья —
созвучней небу крылья птиц...
И брезжит радость узнаванья
в рассветной тихости ресниц.
Несоразмерно одинока,
душа сегодня так хрупка...
Сквозь лёд, обманчиво жестока,
теплее светится река.
Неуловима снега манна,
а жизнь — пронзительно тонка...
Узор выводит филигранно
мороза жёсткая рука.
Объятья августа тесны
ОБЪЯТЬЯ АВГУСТА ТЕСНЫ
Объятья августа тесны —
Вздох ветерка вся кожа просит.
Но в воздухе дух новизны,
И понимаешь — скоро осень.
День тонет в знойности небес,
В трезвящем запахе полыни.
Неуловим — за дымкой — лес,
В белесости свинцово-синей.
ОТЧЕГО ПАДАЮТ ЗВЁЗДЫ
Август, зноем препоясанный...
нет, его не удивит
нив простор, пред ним распластанный.
Ночь в шатёр к себе манит.
Август, небо приклоняющий...
и сгорает со стыда
в черноте всепроявляющей —
обнажённая звезда.
Лесное озеро
Унди́на
ж.
Дух воды в образе женщины,
заманивающей путников
и рождением от них ребенка
стремящейся получить
человеческую душу
(в средневековых поверьях).
Охо́та
* картинка автора (акварелька)
кармические связи
Шёл муравей.
(Но — это между нами —
Надеясь снова встретить стрекозу).
Он много пережил.
И стал с годами
Мудрей.
Гордыни — ни в одном глазу.
Стал называть себя:
«Я — старый трудоголик»,
Сочувствовать —
умеющим порхать
И ни о чём не думать —
на просторе —
Дышать — и ничего не запасать.
Душа цвела.
В осколочках лазури
Ржаное поле.
Серебрился лес.
Как много есть прекрасного в натуре
(во всех трёх смыслах).
Сколько здесь чудес!
Одно из них является пред нами
(всё опишу, на йоту не солгу) —
Татьянище — в чудовищной панаме —
Вытягивало
ногу
на лугу.
И муравья тихохонько коснулось —
Огромной толстокожею пятой.
Расплющив.
Рот раскрыло.
И зевнуло.
И солнце — вмиг, исчезло надо мной.
Но я прозрел
каррр-мические
связи:
Жизнь муравья — с ним рядом тень с косой —
Татьянище — в каком, не помню, классе —
Я обзывал...
бездумной стрекозой!
Азбука прикола
^ __
(__) [ __ ]
o( '! ' )o o( *! * )o
""" """
!! !!
oOo oOo
wWw wWw
@YY--YY@ @YY--YY@
wWw wWw
vVv vVv
!! !! !! !!
! ! ! !
@ @ @ @
АТТЕСТАЦИЯ
Протеже мой, Серж Торжевский, —
Глюк,
Спиноза,
Лобачевский,
элегантный элефант —
прячьте мебель и инфант!
(«Не кормить из рук!» «Не кант.!»)
см. анимашку
ЗОЛОТЫЕ РУКИ
С. Торжевскому
Я ощипывал ангела.
Сколько веселья!
Пух и перья —
в подушку.
Какой он
смешной!
Обмакнул его в клей.
Облепил
чешуёй.
И пустил по реке,
где сирены
гудели
теплоходов.
Русалки безумные
пели.
Над фабричной трубою
не тучи
темнели —
чёрный дым колыхался
воздушной
змеёй.
Ангел плыл по реке.
К Вифлеемской звезде.
Это факт!
Но сомненья меня одолели:
очертания
призрачны
в мутной воде.
Всё так зыбко
и странно:
проходят недели —
а вокруг
пух и перья
буквально везде!
Надо было мне
ангелов
вешать на ели,
чуть пониже звезды.
И шары кое-где.
ЭКОЛОГИЧЕСКИЙ ОПУС
«Художник нам изобразил
глубокий обморок сирени...»
Шёл Халфин.
Встал.
Полил
растенье.
И куст сиреневый —
ожил!
Эстетов видя посрамленье,
как представитель населенья
хочу сказать —
моё почтенье
Ю. Халфину, и —
с Днём рожденья!
Р.S.
Не спи, не спи —
изобрази
не астению у растений,
но Юлия июльский вид:
здоровое телосложенье
природу много оживит...
Пусть посетит нас вдохновенье!
НАЯДА
Жил Юлий — как цезарь — ни в чём не нуждался:
завёл огород и грибом заедался...
Но в сны его лик вечноюный прокрался,
и ласково звал... Юлий томно метался —
с кровати свалился — и долго чесался:
— Любовь — не картошка, а скляночка яда:
зовёт меня, стало быть, в гости Наяда!
Из Кинешмы за день к Наяде добрался —
в тот домик, который к мостку прислонялся
(а мостик на ивы давно завалился —
плакучестью их от сует оградился).
Наяда была ему, вроде бы, рада;
дала ему сена, а ласку — во взглядах:
мол, в сене проспавшись, ты станешь — что надо
наядам, дианам, русалкам, дриадам...
Что надо — то надо: он сам догадался —
в источниках чистых Сократом плескался;
хреновой ботвой, как Овидий, питался;
аскетом с приветом по весям скитался —
стихи ей слагая, в любви задыхался...
Обламывал ветви черемухи буйной,
мешавшей ему распрямившись статуйно,
представ пред Наядой, расправивши плечи,
плести хитроумные длинные речи.
Он дул в самовар... Он в букетах являлся.
Наяда плескалась. А он — обливался
слезами восторга, любви и печали:
поскольку лишь чаем его привечали
из трав — тех же самых, которые сеном
кололи его, истощённого пленом
слепой, безответной, волнительной страсти.
Кто верит всем снам — того встретят напасти!
И он в монастырь тихой ночью убрался:
там каялся долго — что снами прельщался.
КАК МОТЫЛЁК
Тане Баум —
наобум —
пожеланья в день рожденья:
к дальним ближним —
снисхожденье.
«Ба…» —
отбрось,
держись за «…ум».
Нет шлагбаума для танка —
Будь Татьяной,
обезьянка, —
поубавь немножко шум!
КАК МОТЫЛЁК
Как мотылёк,
летящий средь цветов,
Лишь сядет —
от цветка неотличаем.
Так и Татьяна — Ангел. Нет тут слов.
Но только лишь пока сидит за чаем.
…Допит последний крошечный глоток.
Она личину кротости снимает.
Где Ангел? Чудо в перьях пыль вздымает!
Мужчину
гнёт легко в бараний рог
И женщин
хором блеять поднимает.
Как юноша, пред ней стоит, притих,
Седой Ю. Халфин. Ей стихи вручает.
Она строга — и он строгает стих,
Но даже комплимент не получает.
Он не сумел скупые слёзы скрыть.
Пострел… Хотел он всех опередить.
Судьба талант умеет приструнить.
И глазками прекрасными —
стреляет!
ЛИСТ СМОРОДИНЫ
Далеко — за рекой, за горами,
куст смородины пышно растёт.
Одиноко к нему вечерами
тонкокудрая дева бредёт.
Дождь ли, зной, обжигающе жаркий,
лёгкой тенью, вселяющей страх,
каждый вечер скользит —
для заварки
лист смородины жадно сорвав.
И, зажав в кулаке, одичало,
в дом пугливо добычу несёт.
Нетерпенье черты искажало —
ждать, пока каждый в доме уснёт!
Где там пипочка у самовара?
Жаром пышет и ровно поёт
её идол. Весь в облаке пара,
стол плывёт, как ковёр-самолёт.
И одна — вожделенно и сладко —
распивает чарующий чай...
— Не ходи к этой тёте, дитя́тко!
Чай не даст. Отберёт шоколадку.
Лучше тихо со мной поскучай.
СКИТАЛИЦА
В Осиновку едет московская шайка!
Из дома сбежала Татьяна — хозяйка.
По тёмному лесу металась она.
Роптала:
— Я думала здесь тишина...
А тут — как же страшно!
То филин вопит,
как будто племянник мой,
жуткий Филипп.
То ветка на голову
вдруг упадёт,
так, словно её
гнусный Даня
швырнёт.
То ель заскрежещет
свои вокализы —
и вспомнишь ужасную
девочку Лизу,
капризы сестрицы её
Александры,
главарки, наезды свершающей, банды.
Как скорбно, что банду на дом навела
Марина, моя же родная сестра!
ПОХОД
Как ныне сбирается Даня в поход!
Рюкзак преогромный с собою берёт.
А в том рюкзаке — ну чего только нет —
и книга «Граф Монтя», и триста котлет,
пуховых подушек штук пять с собой взял,
и спальник поверх рюкзака подвязал.
А что по кармашкам в рюкзак положил —
не смог перечислить я, нет моих сил.
И он по лугам и болотам идёт,
на горы взбирается, песню поёт.
В той песне такие крутые слова —
услышишь, и кругом идёт голова.
Дрожало лихое лесное зверьё,
бежало, бросая и корм и жильё,
и птицы, крича, уносилися вдаль,
и даже комар от испуга визжал.
А Даня им палкою грозно грозил.
Шагал по оврагам, исполненный сил.
Но кончилась песня, и вечер настал.
И Даня устроил свой первый привал.
Развёл в полминуты огромный костёр.
Подвесил к рогатке гигантский котёл.
В нём манную кашу полночи варил.
К утру её съел и, икнув, опочил.
И видит такой удивительный сон.
Что вовсе не Даня он, а добрый слон.
Трубит и катает огромных детей,
различных народов, и рас, и мастей.
А дети всё больше и больше растут...
Тут Даня проснулся. Большой был испуг!
Вернулся. И папа с улыбкой сказал:
«Ты вырос в глазах моих!» «Я так и знал...» —
шепнул тихо Даня и весь побледнел —
лишь только в зрачках тихий ужас чернел.
Но мама спросила: «Что, маленький мой?»
И Даня, аж взвизгнул: «Да я же — БольшоЙ!»
Измерили Даню — вдоль и поперёк.
Нет — мальчик как мальчик, сынок как сынок.
О СЕБЕ (С ЛЮБОВЬЮ)
Поэтом можешь ты не быть…
Подпишешь: "Гоммерштадт Владимир" —
Литературный факт не скрыть!
(Двойной топоним в люди вывел).
Ёжикова дача
Фары
машин
слепили —
мчались автомобили.
Ёжик шёл по дороге,
глупый, коротконогий.
Остановись, машина!!!
Вышел
к нему
мужчина.
«Что, подвезти, приятель?» —
ёжик молчал — «На дачу?» —
хитро спросил — «Кристина,
хватит у нас бензина?»
«Хватит. Порадуй сына!
Ёж принесёт удачу —
ты его спас — а значит...»
Передохни, рассказчик!
Ёжик — примерный дачник.
Скромно живёт в сарае,
а по ночам гуляет.
Прочие персонажи
застят ежа в пейзаже —
в городе их глаголы!
Осень — преддверье школы!
Дача почти пустая —
ёжикова!
Я знаю.
Кирпичный дом с трудом в ландшафт врастает
Кирпичный дом с трудом в ландшафт врастает —
природу он едва воспринимает,
он чужд всему.
Берёзе и сосне
покажется, что не в своём уме
загадочный пришелец краснокожий —
кирпич, с природой дерева несхожий,
возопиет с азартом петуха,
увидев солнца луч сквозь облака.
Отпрянет перепуганная роща —
хотелось бы кого-нибудь попроще —
увидеть бы на этом бугорке
избушку и тропу невдалеке…
Но годы дом с природою сближают.
Природа постоянство уважает.
Ель снег сметает с сумрачных бровей —
дом не чурается её ветвей.
Сосна, как таитянка молодая,
его раскраске тайно подражает —
он как бы в роли мудрого вождя,
способного для всех забыть себя.
И каждого лицо, улыбку знает,
и роща его шумно обступает,
с ним говорит на птичьем языке,
который дом своим родным считает.
Пунктир романа
Она
легко дарила,
что могла,
(и оттого была, как бы, счастливой)
себя —
улыбку, добрые дела…
А он был в меру сумрачный, «молчливый».
Друг друга
осязаемо
любить
могли бы раньше — но разъединяла
неполнота,
мешавшая вместить
то,
что, в урочный час, душа душе сказала.
Наивный человек, он думал
(он решил)
бесценный груз нести
(что воодушевляло),
забыв,
что жизнь — вокзал.
И кто-то прицепил
её вагон
в другой состав.
Как мало
осталось тех минут —
а поезд так спешит,
но вдруг замрёт, прильнув
к бетонной длинной кочке —
попутчики беседу оборвут:
«Нам здесь сходить».
И тем поставят точку.
Подумал: «Поезда спасают… не канючь —
ты увезёшь с собой всё, что душой хранимо!»
Но этот чемодан, вмиг замкнутый на ключ,
вновь отомкнут лишь ангелы (без грима).
.............................................................................
.............................................................................
.............................................................................
.............................................................................
Он музыку привёз
глухих
ночей,
стог трав пахучих,
и сухой рябины,
забыв — её — набор карандашей,
и шелест слов игры неповторимой.
Судьба их,
как-то нехотя,
свела —
была заупокойная тусовка…
Она, склонясь, шепнула: «Как дела?»
«Как у покойника!» — он усмехнулся робко.
Он лицемерил —
что ни говори —
есть между слов пунктирный промежуток,
в котором
не сгорают корабли —
как их ни жги —
и паруса алеют.
Ну́ так…
Мой дядя
Мой дядя (самых честных правил),
Как гений чистой красоты,
Он уважать себя заставил —
Твои небесные черты!
Его пример другим наука —
И для него воскресли вновь —
(Но, боже мой, какая скука!)
И жизнь, и слёзы, и любовь...
Воспитание души по системе Н.Заболоцкого
А ты хватай её за плечи,
Учи и мучай дотемна...
(Н.З.)
Не позволяй душе лениться!
Чтоб в ступе воду не толочь,
Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!
Чтоб жить со мной по-человечьи
Училась заново она —
Я, душу, ухватив за плечи,
Учил и мучил дотемна.
Не разрешал ей спать в постели.
Держал лентяйку в чёрном теле.
При свете утренней звезды
Сей конь не портил борозды.
Она последнюю рубашку
С себя без жалости сорвёт —
Не думаю давать поблажку,
Освобождая от работ —
Пишу лозой на ягодицах:
«Душа обязана трудиться!»
И день и ночь, и день и ночь —
Не отходя ни шагу прочь —
Гоню её от дома к дому,
По пустырю, по бурелому,
Через сугроб, через ухаб,
Тащу с этапа на этап.
Но, чтоб вконец не изувечить,
За горло не хватал — за плечи,
А коль немножко провинится,
Вскользь подхлестну — остепенится.
Душе прикосновенье лестно,
Хотя — местами — бестелесна.
Она рабыня (ей ли злиться?),
Она работница (блажь прочь!).
Она обязана трудиться!
А я — наукою помочь.
птица серая
«Я печаль, как птицу серую,
В сердце медленно несу.»
(О. Э. Мандельштам)
Был пасмурный день потускневшего лета.
В серебряной роще вечернего света,
В свеченьи берёзовых слёз,
Я думал о том, как уходят мгновенья,
В которых рождаются стихотворенья,
Которые сердцем поёшь.
Как серость графита, легко серебрится
Печали божественной серая птица,
И я её медленно нёс.
Но в клетке груди моей ей слишком тесно,
И наше единство на миг лишь уместно —
В серебряных слёзах берёз.
День затих. Время царственной лени
День затих. Время царственной лени.
Трепетания мыслей без слов.
Созерцания без сновидений,
без мечтаний. Беспечности время.
Усвоение всех впечатлений,
приобщение к жизни с азов.
Кружевная канва наблюдений:
за окном — толчея комаров,
зазеркальная вязь отражений,
на стене — аутичные тени
затаивших дыханье растений,
свет лампады и свет образов.
В бесконечность души притяженье...
Усыпляющий шёпот часов.
В гостях у матушки-лени
Не знать
лица
тоски —
гнать,
позы не меняя
и не подняв руки!
Лень — штука не простая!
Он учится:
лежать,
в носу не ковыряя,
ленясь даже дышать.
Другая часть работы —
смотреть на облака
и ни о чём не думать,
ты думаешь, легка?
А ты поди попробуй:
ляжь — ясный тихий день.
А в голову что лезет?
Ты понял.
Хренотень!
Пока её прополешь —
весь праздный день пройдёт.
И сам себя уволишь,
И полный дашь расчёт.
А лень не отпускает.
Тогда ты запоёшь!
— Лентяй, ты дело знаешь
своё.
Цена мне — грош.
У матушки у лени
в долгу я,
как в шелку.
Ну, пусть меня отпустит,
не то впаду в тоску!
Лентяй чуть улыбнётся.
Как солнцу — свежий пень.
Тоска и отвернётся.
Беги — пока не лень!
Летний день лениво угасает
Летний день лениво угасает.
Весть из ниоткуда в никуда,
кружится перо, и отражает
перелёт прибрежная вода.
Врассыпную мчится рыбок стая.
Стебелёк дрожит: жук улетает
(путь — в когда-нибудь из никогда).
Стрекоза зависла, созерцая:
крылышки играют, без труда
тающий ледок изображая.
Солнце косо сосны освещает.
Ветерок неряшливо шныряет.
Зеркало дробится — всё мерцает:
стадо, избы, вётлы, поле льна…
Чаша жизни — плещется волна,
камушки на дне перетирает.
Вползали сумерки лениво
Вползали сумерки лениво
в незатворённое окно,
и вещи прятали стыдливо
обличье плотское, в одно
связуясь неопределённо —
их контур значимость терял...
Сквозняк выпархивал влюблённо,
дыханьем всё одушевлял.
Тут было зябкое движенье,
и звёзд мерцающая соль,
и придыхание сирени,
и опалённой страсти боль.
Почти до головокруженья
весь этот сумеречный бал
мог длиться...
Но вводил в смущенье
пытливый зеркала овал,
что с отстранённостью,
волшебно,
всё отразить
возревновал
в багетной
тесной
раме...
Тщетно: зиял в глухую ночь провал.
Все вещи сгинули пугливо.
Как в бездну, кануло жильё.
Лишь моль металась суетливо,
ища какое-то тряпьё.
Неизвестный Пушкин
..............................@@@@@@@@@@@@@@.......................
.........................@@@@@@@@@@@@@@@@@@@..............
..................@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@........
..............@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@........
..........@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@........
..........@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@........
......@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@........
....@@@@@@@^______^@@@@@@^________^@@@@@@@............
..@@@@@@@_____________________________@@@@@@@..............
@@@@@@@_______________________________@@@@@@@................
@@@@@@@_______________________________@@@@@@@................
@@@@@@@_______________________________@@@@@@@................
@@@@@@@____s@@@@s______s@@@@s____@\@@@@@@................
...@@@@@@_______________________________@@@@@@@..................
....@@@@@@____(""*"")___!.....!__(""*""}_____@@@@@@..................
.......@@@@@_____________!.....!_____________@@@@@@....................
..........@@@@_____________!.....!_____________@@@@@..................
.............@@@_____________!.....!_____________@@.......................
...............@@@__________( * __* )___________@@@..........................
..............@@@@__________________________@@@@..........................
............@@@@@________________________^@@@@@........................
...........@@@@@@____*\__________/*_____^@@@@@@.......................
............@@@@@@_____\\\\\\\\\\//////////______@@@@@@..........................
............@@@@@@____________________@@@@@@@..........................
...............@@@@@@__________________@@@@@@@..........................
..................@@@@@@______________@@@@@@@............................
.....................@@@@@@@@@@@@@@@@@@@@..................................
..........................@@@@@..............@@@@@@........................................
................................................................................................................
— «Севилья, спит Эстремадура...»
Как, няня, стих?
Ритм?! Колорит?!
— Коль стих нашёл,
будь трижды дура —
разумного перехитрит!
— Вот так же
и литература —
что ей какая-то цензура?
.........................................
— Опять...
Перо летит —
чай, спит?
Вдруг барин что не то творит?
Так… тут нужна «ку-ка-рех-ту-ра»:
«Сивилья дремлит,
...дура — спить...»
А этот лист — «му-ку-ла-ту-ра»:
так я ж сама же и сбрехнула —
возьму-ка,
печку истопить!
Двойной итог
В
стихах
любви
две
мысли
я
н
а
ш
ё
л
:
О О
как как
мне мне
пло- -рошо
-хо-
и
!!!
!
тонкокожий
Разметавшись в косматом бреду, —
Дребезжало стекло невозможной,
Мотыльковой, пленительной дрожью
И метались деревья в саду.
Серебром полыхнувшие вётлы.
Лист, приникший к стеклу на ветру, —
Он всё бился, как рыбка на льду,
Тонкокожий, в прожилочках блёклых...
А сегодня, уже поутру, —
Отрешённые, сонные окна...
Ослепительный, солнечный, тёплый
Листьев ворох лежит на полу.
На веранде, где всё ещё мокро
И прохлада ютится в углу.
гроза картинка автора
((;О;))
Гром и молния!
С крутых
небесных
лестниц
скатился
шалый
гром,
промчался вдоль по лесу
с огромным топором.
Он много
куролесил:
валил,
крушил,
ломал,
и только в мелколесьи
умерил свой запал.
И молния,
танцуя,
с ним рядышком
прошла,
пылая
и
ликуя:
судьбу
свою
нашла
!
элегический экстаз
Растаял силуэт песочного дворца.
Волнуют волны мраморность заката…
Горы́ теплолюбивой нагота,
раскинувшей на мили телеса…
И с вечностью она запанибрата!
А дети-валуны лежат в кустах
и входят в море группами захвата.
Но море не сдаётся просто так
(особенно – в таких, как здесь, местах),
круша волной песчаник ноздреватый…
Улыбки вольной птичий парафраз…
Для пляжа даже став аляповата,
взмывает чайка, изменив окрас,
наглея, розовея на глазах…
Ещё чуть-чуть – созреет для плаката:
“Сгорая, мир спасает красота!”.
Вдали погас последний луч заката,
впадая в элегический экстаз…
Но свет ещё играет на крестах
антенн – как бы назвать его? –
фрегата!..
Е.С.З.!
...............!
Дайте время, дайте место,
дайте фабульную нить,
дайте музыку, Маэстро!
И кораблик — плыть да плыть.
.......................................................
...Будут звёзды, чайки, чайник,
камбуз, кок, луны рогалик,
и «фок-мачта», и «бушприт»,
«брудершафт», попутный бриз,
капитан, компот, старпом,
свет планктона за бортом,
и шампанское в разлив,
и романсовый надрыв,
ах, банановый залив
так красив.
— Эй, чего вы там застряли!
— Эй, вперёд, пора отчалить!!
— Эй, — скорей, живей — пошли!!!
Кто остался на причале —
не увидит край земли!!!!
..........................................!
...........................................!!
............................................!!!
.............................................!!!!
Ну и музыку задали —
извиняюсь, «моветон».
Ох, и фабула, На-чаль-ник!
«Кес-кесе»? Ну да: «пардон».
Никаких-таких игрушек,
понимаешь ли... — Как жить? —
лишь сплошная туша суши
простирает рубежи.
А куда, скажите, деть-то
жизни шёлковую нить,
лишь лоскутик синий —
детство...
Буду белый парус шить!
Течение времени
Солнце. Время течёт.
Лечит или калечит?
Где тот гамбургский счёт?
Человек не перечит.
Он лежит, как лежал, –
огуречик на пляже,
и малиновым стал
от предплечий до ляжек.
На песчаной бахче
возлежат и другие,
как и он, вообще
абсолютно нагие.
Дар, а может – удар.
Знать бы, что ожидает.
Этот – молод. Тот – стар.
Ветер книгу листает.
Как запечный сверчок,
как беспечный кузнечик,
как печник-старичок,
мастер дымных колечек,
каждый сам создаёт
эфемерное нечто
и надеется, что
где-то рядом с ним – вечность.
Высоко-высоко
самолёт в небе тает.
И растаял
легко…
Так душа отлетает.
цветоформы
Хорошо
лежать
на пляже
и читать любую лажу:
цветоформы оттеняют
т
е
к
с
т,
контексты уплотняют.
Ф
о
н…
Эк-
с-
таз —
небесно-синий в напряженьи белых линий.
Слово
«эк-
зи-
стен-
ци-
аль-
но»
очень выглядит нормально.
Обрело: масштаб, глобальность, соц. контекст, монументальность —
сохраняя инфернальность, излучает сексуальность.
Горизонт преобразился:
книга друг —
я
убедился.
гобелен (редакция 2014 года)
Б
е
р
е
г
с волной
закатной.
Туча
уносит
ненастье,
чувствуя:
де-ли-кат-но —
нужность
пространства
для счастья!
Розовостью взор за́стя,
томно плывёт русалка
(в вольный туман сладострастья…
если нужна ремарка).
Смотрит рыбак занудой
на поплавок
недвижно.
В лодке
один.
Ему
бы
с
ней — по пути.
Обидно.
Ива
над
ним
скло-ни-лась
в позе
су-и-ци-даль-ной,
если бы
обломилась,
кадр бы возник
нормальный.
То есть:
трёх тел сближенье
в водах —
с небес наблюдалось…
делом
любви
во спа-сень-е —
сколько б грехов отпускалось!
Облачко
золотое
ждёт
всех
так
терпеливо —
Дело втройне благое!
Что же ты мед-лишь, и-ва?!
Статика — злой изограф:
косность, неумолимость…
Где ты, кинематограф?!
При́зри на них! Спаси нас!
Б
е
р
е
г
с волной
закатной.
Туча
уносит
ненастье,
чувствуя:
де-ли-кат-но —
нужность
пространства
для счастья!
* томно плывёт русалка
муха ландшафтная
Дом, тепло какое-никакое...
За окном — безлюднейший пейзаж,
Писанный небрежною рукою,
Кандидат дешёвых распродаж.
Муха сонно бродит по пейзажу,
Трёт брюшком оконное стекло...
Уголёк в печи возьму — нет, сажу,
Нарисую сам всё — набело:
Шелест пальм. Дыхание морское.
(Всё, что ни привидится спьяна,
Что-нибудь такое — колдовское...).
А из мухи — сделаю слона.
Что-то пью.
Чего-то распеваю.
Жизнь свою дурацкую кляну.
Но по-братски пищу разделяю:
Часть себе, а большую — слону!
Без соли
В раме вечер замирает.
Склянка бликами играет.
Фикус в фокус попадает...
Да не в фокусах секрет!
Власть искусства утверждая,
Красотою мир спасая,
Муха в зеркало ныряет,
Тем создав автопортрет.
...А в солонке соль на дне.
Дном вверх склянка на окне.
Нет заварки, т.е. чая.
Муха в зеркале скучает,
И дичает, и взвывает,
Всё круша, жужжа, летает —
Так крутой авторитет,
Оседлав менталитет,
Над толпою зависает.
Выручает интеллект:
Муха втиснулась в сюжет,
Проживи она сто лет,
Никому не помешает.
— Пусть герой без эполет,
Но сюжет — голодный бред:
Ни изюма, ни конфет...
Да в словах — и соли нет!
Но об этом каждый знает.
СтилярЫ
Опостенив звездники леречий,
Мироухий шалах осусалив,
Заморданив вспорох самолеший,
Орохи во проречи всквардалив,
Ламбурам забудрив перехреном —
Семирамбом взвегнутым пустенно —
Леховал колибренным грустеном
Малохол, давыкло, захлименно.
иллюстрация автора
Листок из альбома
У графа
была мания...
и Маня,
Маманя,
что умела
фортепьянить
Мазурки-польки,
вообще — буянить,
И кажется,
немножечко
любви,
Которую
дарила ему
Маня,
За что её
терпела
и маманя,
Ей
напевая песню:
... мани-мани,
Всё это
называя
селяви!
дачное
Малюет синей кистью ночь
свои картины —
синеет дом, берёзы рощ...
Осин вершины
застыли в лунном столбняке,
полупрозрачны.
Лес в светоносном сквозняке,
посёлок дачный.
И тишь,
и лиственная дрожь —
первопричины
тому,
что в доме одному
невыносимо.
И бродит в синем парике,
почти без страха,
как будто синий манекен,
сосед с собакой.
Слюна на синем языке —
да у собаки...
А в небе спят,
плевав на всех,
Тельцы и Раки.
ночь вышивает на пяльцах звезду за звездою
Ночь
вышивает на пяльцах
звезду за звездою.
Время
куда-то ушло,
не позвав за собою.
Вешней свирели
мотив
ветерок навевает.
Кот
трубочистом глядит
и поёт
(нет — зевает).
Снова затих до утра
скрип мостков деревянных.
Лишь —
Несмеяной —
луна
между изб осиянных.
В тёмные окна глядит —
ей одной лишь
неймётся:
некому путь осветить —
вот и не
улыбнётся!
В облако
скрылась луна —
дышит грёзой чудесной:
вся истончилась она,
став
улыбкой небесной.
Лодкой
плывёт по волнам,
светлым парусом,
песней...
Вести, подобные снам,
дарит
каждой невесте.
картинка автора
Русалочка
Пора пришла — какая милость!
Как сердце билось...
билось..
билось.
Уже почти остановилось.
Всё нет любви —
Не доплыла —
В озоне чёрная дыра,
На солнце буря приключилась,
В ночи комета засветилась,
Парад планет —
Ох, шулера!
О звёзды, звёзды —
Их дела —
Как в прятки детская игра:
Пора?
А может, не пора!
........................................................
Вот тут, судьба переменилась —
Любви лодчонка приплыла;
В ней всё что надо:
два весла.
Река за горизонт струилась.
...............................................
На дне русалочка спала.
На покаянной струне
На покаянной струне —
Единственной —
Как Паганини
Легко —
Неистовый —
Ветер играет
Впотьмах.
Плачет —
Да как —
Аж душа разрывается —
Скрипка —
И вдруг, на рыданья
Срывается.
Только и скажешь:
— Ах!
Что замышлял маэстро
Таинственный?
Не предсказуем исход,
Воистину:
Звёзды и слёзы —
В глазах.
лошадь под луной
В лиловой тишине
над музыкою мая
вся в облаке —
луна.
А лошадь
под луной
тянулася к реке
пугливая, немая.
Хотел взнуздать её…
Да чересчур хмельной.
Ещё была звезда —
печальница златая,
послушница небес,
игуменья полей.
Горела высоко,
псалтирь без слов читая.
И лошадь,
да и я,
молились рядом с ней.
— Святая тишина, —
скажу, не согрешая.
Покой и благодать
вдохнув —
как бы во сне —
заржав и задрожав,
и губы
в кровь кусая,
вскачь
лошадь пронеслась
над плёсами —
к луне.
о, тихий омут интроверта!
О, тихий омут интроверта!
Замри, клиент, и не дыши
в академической тиши
музея. Здесь душа бессмертна.
Жизнь тела — в таинствах души.
Улыбка мрамора безмерна.
Здесь и порок — «порог» прочти —
в мир добродетели. Посмертно
он поучает жить примерно.
Ну — приблизительно, почти.
Искусства храм. Неповторимы —
глядят на землю с высоты —
декоративные мужчины,
цивилизации цветы.
Красоты их не увядают,
отдохновение для глаз.
Они от скуки мир спасают,
собою заслоняя нас.
окаянный
Праздник наступил.
Куцый, несуразный,
Он, что было сил,
Тщился быть не праздным.
Улицей ходил:
Дул в трубу надсадно,
Речи говорил —
Громкие — нескладно.
Праздник наступил!
Топоча ногами,
Русскую хватил,
Всколыхнул боками.
Бочку покатил
Гулкой мостовою,
Разогрел, залил
Сердце удалое...
И, что было слов,
Бранью изливался,
И, что было дров,
Наломать пытался.
И, простоволос,
В полушубке драном,
Он, что было слёз,
Плакал, окаянный.
И, что было сил,
Утешали люди:
Ты уж не грусти —
Мы ж тебя не судим...
А часы всё бьют —
Громко, непрестанно:
«Праздник! Праздник тут!»
Надо же... Так странно.
Дороги змеиная воля
Дороги змеиная воля
стезёй, по оврагу витой,
меня привела на приволье,
пленённое дня добротой.
Наивней,
печальней,
волшебней,
напевней
холмистая даль.
Осенние птицы…
За песней –
высокого неба хрусталь.
Я строил воздушные замки,
глядел, как летят журавли,
как вывернул плуг до изнанки
пласты хлебородной земли,
как озимь зелёная всходит,
чтоб осень дополнить весной…
Как солнце по сжатому полю
проходит с косой золотой.
Вернулся.
Огни на дороге…
Автобусный рейс –
мир иной.
Иона в китовой утробе
проплыл
где-то рядом со мной.
Душа моя жаждет огранки
и рая
в туманной дали…
И мысли
(не мысли – подранки)
всё в небо глядели с земли…
Отцовская шинель
Памяти художника Виктора Попкова
Отца шинель примерил ты —
поминки вот такие...
Замкнулись губы. Все черты
родные. Но — другие.
Вся жизнь, ушедшая в зрачки,
как родники в колодезь,
крылами песни шелестит
со стоном:
— Эх, дороги...
Дороги пыль забила рты.
Молчания стихия.
Лишь сапоги хрипят.
И ты —
такой, как все другие.
Берёзы — грязные бинты.
Да
маки
огневые,
разинув зев,
до дурноты,
вопят:
— Жива Россия!
.............................................
Какие страшные цветы —
военно-полевые...
..............................................
Ты,
лишь очнувшись на момент,
встревожив паутину,
достал нехитрый инструмент,
чтоб написать картину.
Назвал
«Отцовская шинель» —
автопортрет, по сути...
Но две судьбы на полотне
слились — как капли ртути.
Faterland
Как в запахах хвойных
всяк памятлив стал —
копилкою сиюминутного —
припомнил пути многотрудного
скупою судьбою дарёный привал,
собак и конвойных,
холодный вокзал,
и пленного немца согнутого
(которого пайку по злобе украл)
он только один голос свой возвышал
средь общего сна бесприютного.
Как все — никакой (брат родной б не узнал) —
то с болью двойной, то с полуторной,
губною гармонью
тоску изливал
по родине
фатерно-мутерной.
Созерцание
Веранда. Созерцание. В окне —
автомобиль и божия коровка
в одном размере: сближены вчерне
игрою перспективы, в меру ловко.
Уловка удалась: поверить рад
равновеликости всего живого.
В симфонии вселенской звукоряд
и я вставляю… выспренное слово.
Какой сверчок не верещит сейчас,
какая тварь молчит в разгаре лета?
Коровы благостно-ленивый глас —
нет тишине минутного просвета.
Но выше солнце, и оно глядит
так отрешённо, что на сердце пусто:
покажется, что Богом мир забыт,
и мир Его забыл. И это грустно.
Чей свет наполнит снова полотно
слияния природы и искусства?
Две бабочки танцуют за окном
и возвращают первозданность чувствам.
Счастливый сон пространства время ткёт...
Прицельный взор едва воспринимает,
как — нехотя — плывущий самолёт
бесплотным духам сети расставляет.
Опыты патриотического самовоспитания
Знает каждый дворянин, каждая кухарка,
что двуглавые орлы не для зоопарка.
Эти птицы всем нужны. И отнюдь не редки.
И на знамени они. И на этикетке.
На монетке, что уйдёт в грязь под сапогами.
На стене. И на спине. Сумке. И панаме.
Прочих всяких птиц красней. Знаете и сами,
что они нам всех родней. И повсюду с нами.
Кто иметь две головы вдруг да возмечтает,
пусть ещё разок-другой всё пересчитает.
Может просто не хватить у него зарплаты
Прокормить два рта.
Орлы выйдут виноваты.
А оне́ — не для того, чтоб поесть, двуглавы.
А для Родины. Вдвойне добывая славы!
Решётка московского зоопарка
(фото Александра Воловика)
Сохранённые комментарии
Пленэр
«Моя заслуга в том, что я писал непосредственно с природы, стараясь
передать свои впечатления от самых непостоянных и изменчивых явлений»
(Клод Моне)
Свободный художник —
Беспечной рукой —
Упругою кистью —
Дремучий покой…
— Рисует!
— Нет…
— Пишет?
— Не пишет — творит!
Природа о многом ему говорит.
Он любит природу (Природа его
Такая — народу сказать кой-чего,
Чтоб помнил его, чтоб его поминал
Такими словами, которые знал
Он с самого детства, которые мать
Ему, как наследство, смогла передать).
Припомнил он маму, сестёр и невест,
Которых водил он по ягоды в лес;
Припомнил он даже родную жену…
Да кистью — как вмажет — в холста глубину!
А он ещё снова — с другого плеча!
— Художник, художник, что ж так — сгоряча?
Когда Рафаэль восклицал…
Лепота! —
Он нежно, наверно, касался холста.
Когда Левитан на пленэре писал
Этюды — народ как его понимал!
Что чуткому уху его говорил?!
— Спасибо! Прехвальное ты сотворил!
Пусть ты инородец, и… хуже того,
Но, русский… художник. А это чего
Нельзя никакой головой понимать —
Россия — Жар-Птица и… Кузькина Мать,
Чьи тёплые руки на каждом плече!
Тут… совестно стало дремучей душе —
Взывал глас народа, отнюдь, не вотще!
Стальным мастихином он холст расчищал,
Волшебное слово почти прорычал.
И взор, наконец-то, возвёл к небесам…
И только услышал в ответ:
— Сделай сам!
Псаломски ликуя и плача, писал —
Упругою кистью —
Беспечной рукой —
Свободный художник…
Дремучий Покой.
иероглиф полёта
Б
л
а
г
о
г
о
в
е
н
ь
е
В слове
гогочут
гуси
на
север
летя
Иссохшей золотой травы утешное прикосновенье
Иссохшей золотой травы
утешное прикосновенье —
и от безумной головы
не отделить земли томленье.
Руками небо охватить,
день защитив сердцебиеньем,
всё невозможное любить,
теряя нити разуменья...
...Когда закатные лучи
с моей душой соединятся,
меня по свету не ищи —
я буду плеч листвой касаться.
зачарованный друг
Безмолвие древо хранит.
Ступени укрыты листвою,
чей шёпот — смущенье покоя,
казалось, нас с летом роднит.
О, мой зачарованный друг,
стучавший ветвями в окошко,
ты видишь — как пусто вокруг,
как в иней оделась дорожка.
Прощай, уезжаю, прости.
Тебе оставляю беспечность.
И чувствую: время в горсти
сжимается — Боже мой! — в вечность.
Закатное солнце студит
искрящийся воздух покоя.
И дерева сердце — летит
над полем с травой неживою.
Подражание Дмитрию Леперу
Оглянись с высоты этой вновь, все обиды давно отпылали.
А была ли, была ли любовь?
Да и жизнь, вообще-то, была ли?
… и вот ты мне снова жена —
и в нашей войне напряжённой
два слова — жена, тишина —
друг к другу прильнули влюблённо,
два слова
и рифма одна
сводили с ума
в дрожаньи пустого вагона,
двух рельс,
и всего полотна
железнодорожного сна…
о, стон паровоза бездонный —
наш внутренний голос исконный —
попутчица,
донна
зима…
Вербное воскресение
Все дни недели наперегонки
спешили. И, расплёскивая солнце,
весна поила светом ручейки
и вербы над колодезным оконцем.
Им слышно было: там звенят ключи,
источники надёжные сохранны.
Земля, как мать, минуту улучив,
врачуя корни, заживляет раны.
Пыльцой покрылся серый вербный пух,
и вербным зайцем солнышко смеялось
на залитом водой весеннем льду
в купели неба — и преображалось.
Воскресным днём от неба до земли
в дыханьи каждом сердце встрепенётся...
Из храмов люди вышли и пошли,
неся на ветках маленькие солнца.
завтрашний день
Завтрашний день,
Призрачный час —
Вот его тень,
Абрис и глас,
Шёпот часов,
Шелест минут,
Блик на часах,
Блеклый уют.
Движется тень
Как по меже,
Завтрашний день —
Вот он, уже.
Не уловить
И не понять,
Как его жить,
С кем разделять.
О, эта бесприютность бытия
О, эта бесприютность бытия,
в которой
ты — не ты
и я — не я...
Но тщишься
найти себя,
в чужой вторгаясь сон,
и раздвоишься:
он —
совсем не он.
Неоновая ночь лишь на мгновенье
соединила нас в стихотворенье:
в слепящий прочерк — звёздный след.
С лучами солнца встретившись, иссякли
живой росы — слезы утешной — капли,
теряя свет.
Миражи
«Это кружится октябрь,
Это жуть
Подобралась на когтях
К этажу.»
(Борис Пастернак)
— Эта жизнь
Миражей этажи —
Ты не чайка —
Ты девочка Алла.
Глубоко-глубоко подыши.
Успокойся. Очнись. Ты устала.
— Я летела, летела —
Смотри —
Видишь,
Перья кружат за окошком —
Это коршун —
А нас три сестры —
Только я, только я…
— Что ты, крошка?
— Вон он, вон он — смотри — обернись!
— Как же больно ты руку мне сжала.
(Будто в двери вломилась вся жизнь,
чувств толпа по лицу пробежала).
Я успел тускло вскрикнуть:
— Держись!
Но она — белой птицей — упала.
И
Исчезла.
И нет…
Верь, не верь.
Тень скользнула.
Чуть скрипнули двери.
Это всё миражи этажей.
Дом такой наш.
Никто мне не верит.
* Фото из семейного архива
Забытый вкус детства
Забытый вкус детства я вспомнил во сне.
Калину. Калитку в закатном огне.
И лето сгорало — дурманами трав
змеясь, исчезая на дымных кострах.
А я убивался, метался, вздыхал,
зелёное эхо повсюду искал.
Туманные ели кропили росой.
Пичужки свистели мотивчик простой.
Души обнажённость. В природе вещей
святая влюблённость во всё — и вотще.
Хотели бы тучи коснуться земли —
никак горизонта найти не могли.
Хотелось бы ветрам затихнуть вдали —
но дали всё дальше и дальше влекли.
До неба деревья в ветвях вознесли
листву золотую — лишь прах обрели.
Прозрачные тени ложились к стогам —
леса поклонились осенним богам.
И я поклонился — печальным лесам,
холодным, чужим до всего небесам.
И, жаждой томимый, к колодцу припал —
в прохладную бездну взгляд меркнущий звал.
И, в лето влюблённый, его я узнал!
И прыгнул в колодец...
И сон мой пропал.
Вербы цветут
Вербы цветут.
Птичий испуг.
Небо — иное.
Вéрбушкин пух
дышит из рук
птичьей весною.
Веришь и ждёшь,
в óщип идёшь
с тоненькой
бровью.
Яркая брошь,
острый ли нож —
бредят любовью.
Только весна.
Дáрит сполна.
Всё здесь родное.
Будто спьянá.
Будто со
сна:
смех под сосною.
Правда ли, ложь —
разве поймёшь —
счастье людское.
А не найдёшь…
Сердцем замрёшь…
Сердце — такое.
Зима. Озноб забился в слово.
Зима. Озноб забился в слово.
Но сердце верует в обман:
Какая новая зазноба —
И как пленителен роман!
Мечтанья вкрадчивы, как вечер,
Былая жизнь уже не в счёт,
И хочется зажечь все свечи,
И выбежать скорей навстречу,
Шептать: приди, приди ещё...
Но околдует спозаранок:
Заледенит — и убежит
Пасти своих седых баранов,
В буранах с ними закружит.
Зима. Зимой оледенело
Застыла птица в вышине
Пустого неба, и не смела
Вернуться — к чуждой новизне.
P.S.
Фотограф: Сергей Торжевский
Ретушёр: Владимир Гоммерштадт
Снегурочка
Овраг — прохлады закрома.
Ель в полусне роняет слёзы.
Здесь с летом шепчется зима
В смиренном облике берёзы.
Но стоит только задремать.
Она — невольно — встрепенётся.
Начнёт листву с себя срывать.
Пуховой шалью обернётся.
Она кружится — вся бела —
Какое белое веселье…
А лето вымерзло дотла
И поле застлано постелью.
Овраг. Прохлады закрома.
Здесь гнёзда вьют лесные грёзы.
И сводит ласково с ума
Чуть сладкий вкус слезы берёзы.
ускользающий взгляд
За
сталью озёрной,
под
неба
свинцом
дрожащею нитью прошит горизонт.
Барашки волны
чьи-то ищут следы
в песке,
умирая на кромке воды.
Осок жестколистья разбуженный сон...
О, жёлтая осень с прозрачным лицом!
Забудешь ли,
твой ускользающий взгляд?
И губы, что вкусом рябины горчат.
Романс
Прощались мы. Закат сжигал мосты.
Был ветер нежен — негою дыханья,
в младенчестве забывшейся мечты,
об ароматах странствий и скитаний.
Как первой встречи взгляд, зажглась звезда
и отразилась нашею судьбою —
разбитою о каменный причал,
жестокой силы, ледяной волною.
Но свет её в глазах твоих дрожал
— Пребудь со мной, - шепнула ты в слезах,
и оттолкнула влажною рукою.
И понял я жест вечности скупой —
Пусть мы не властны над своей судьбой! —
твоя любовь останется со мною…
последнее письмо
Здравствуй —
на том берегу!
С новой —
беспечною силою —
рай наш
на каждом шагу
дышит покоем —
могилою.
Знаешь,
себе я не лгу,
ну а тебе
обязательно
нынче
сказать я смогу:
пожили мы
замечательно!
Время
лазейку нашло.
И как-то так
получается,
прошлое —
как утекло:
моросью сонной
смывается.
Вишни шумят
на бегу:
— Чёрная осень.
Постылая!
Больше
писать не могу.
Больше
не встретимся,
милая.
я узнаю тебя...
Я узнаю́ тебя...
Отрада хранить тебя, любовь,
когда
и встречи чистая прохлада,
как родниковая вода,
и вечер
о́бнял наши плечи,
и месяц
в небе нас приметил.
Воды колодезной звезда,
я узнаю тебя,
когда...
...............................................
Невыносимо жить на свете!
Ты приходила — иногда —
неуловимая, как ветер.
безоглядность
«Ты дал мне детство — лучше сказки
И дай мне смерть — в семнадцать лет».
(М.Ц.)
Дар безоглядности…
Конь на приволье.
Чистое небо.
Зелёное поле.
Ветер.
И воздух,
пронизанный ядом
райского сада, —
преддверие ада.
Может ли птица —
легка,
как дыхание —
так и остаться
одна —
с небесами?!
Может ли время
её не коснуться?
Сможет ли —
смертная —
не оглянуться…
Тень
редакция 2017 года
В мýке —
в разлуке —
ловлю,
во хмелю,
белый
забвения свет.
Хочешь ли —
тень
твою полюблю,
ломкий
её силуэт?
Помнишь —
заставила нас
танцевать
в звонах
монист
и монет?
Ту,
что учила,
как дар,
принимать —
то, чему имени
нет.
Пусть,
обнимая меня
по ночам,
утром
взлетает совой.
Эй, лучезарная,
неба очам
светишь?
А я — сам не свой…
первоначальная редакция
В муке —
в разлуке —
ловлю,
во хмелю,
белый
забвенья свет.
Хочешь ли —
тень
твою полюблю,
ломкий
её силуэт?
(Помнишь —
заставила нас
танцевать
в звоне
монист
и монет?)
Ту, что учила меня
убивать —
то, чему имени
нет.
Пусть,
обнимая меня
по ночам,
утром
взлетает совой.
Эй, лучезарная,
жарко свечам?
Светишь?
А я — сам не свой...
пастораль
Твоя рука
ласкает
облака.
Моя,
изнанки листьев лопуха
касаясь,
как пушистых гениталий,
вмиг
засыпает.
Рядышком притих
кузнечик верещавший —
этот псих
устроил домик
из твоих сандалий.
Вот ветерок
принёс издалека
морское нечто.
Как бы свысока,
рисует пастушков
для пасторали
Судьба...
И да хранит её рука
наш час —
на расстоянии
плевка
от
пасти
огнедышащей
Морали.
инок
Святыни
попиратель,
пленник всех
вожделений,
жалкий
раб —
я сам себе иноплеменник,
и сам себе заклятый враг.
Не защитить души!
Не всуе, мой ангел
распростёр крыла —
он видит даль, куда спешу
я,
как там сгорает всё дотла.
Закат нещадно пламенеет:
пылают небо и земля.
Но в тишине
надмирной —
зреет —
мощь куполов монастыря…
подшофе
* * *
…румяной зарёю покрылся восток —
за “энтим интимом” следит пастушок —
когда же… всё стадо покрыла заря…
весь русский язык — к буквам свёл — “б”, “л”, “я”…
* * *
…на заре ты её не буди —
страшно-страшная — вся в бигуди…
* * *
…я пришёл к тебе “с приветом”:
подшофе — эстет-эстетом —
рассказать, что солнце встало;
обошлось… не без скандала…
* * *
Вечерней зари ресницы
коснутся —
сожгут дотла.
День умер.
Другой родится —
брюхатою ночь пришла.
Она тяжело и лениво
на нивы раскинула плащ.
А утром — почти что стыдливо —
другая заря поднялась,
чьи ласковы были ладони,
ресницы, и грудь, и уста.
И розы тонули в истоме
в росистых ее волосах…
И день появился —
внезапен —
и весел,
и чувственно свеж.
Он был, как и прежний, — прекрасен! —
исполнен любви и надежд.
в венцах из света
Рассвет прекрасен, как твои ладони,
а холод нас не тронет — он не зверь
теперь, когда весна в истоме
и стонет наготой ветвей.
Демисезонье: танец веток
в венцах из света.
Видишь дверь —
зима раздетая, и лето
её целует… верь не верь.
Скликает всех апрель,
капéли ожерелья,
и птичья карусель
со всем своим весельем...
О, как они безжалостно звенят —
тебе и мне сказать они хотят:
сладчайший яд тая́, раскрылись почки,
и нам с тобою здесь, здесь лучше умереть —
на этой полустрочке...
я прикармливал ангелов тихой молитвою
Я прикармливал ангелов тихой молитвою.
Драгоценное существо
обнаружилось,
хлопнув весёлой калиткою,
поцелуем и возгласом:
— Эй, с Рождеством!
Лёгких крыльев движение —
как завороженный, сад глядел:
ангел —
вправдашный,
запорошенный —
прилетел.
Небеса, ваша милость застенчива
и...
смешна.
Ангел таял:
да, это — женщина,
да,
она!
Всех зовёт (колокольное пение вширь плывёт)
баба снежная — церковь белая.
Снег идёт!
Бликующий смех
Солнце холодное, в облака
зрак закатив, помутневший слегка,
в роли лунного двойника
средь белого дня предстало,
в снежных ветвях лицо потеряв,
на серебро невзначай обменяв
прочие драгметаллы…
Снег сопределен понятию свет:
грубой материи попросту – нет,
каждый выходит за свой силуэт
в нежных, пушистых кристаллах.
Птица-душа замерла, не дыша!..
Пусть за душой не найдёшь ни гроша,
есть капитал в идеалах…
Небо, просеять все звёзды сумев,
день приодело в мерцающий мех,
в детских ладошках спрессованный снег –
ладно, сойдёт для начала!..
Белые люди, и первый успех:
снежная баба – белее нас всех!
Памятник ждёт пьедестала…
В сумерках жмутся друг к дружке дома
Рифмы-дурнушки – “тюрьма” да “сума” –
можно сказать, от большого ума
тянут к себе одеяло
снежного поля…
Бликующий смех:
где-то, кому-то, зачем-то…
Для всех –
эха кривые зерцала…
Муза моя юродица
Муза моя,
юрóдица,
тружница,
греховодница, —
в чьих сапогах заношенных,
чьими смеша калошами
нынче бредёшь без ноши, и…
Что ты глазами хлопаешь —
ищешь дороги, трóпы —
ишь...
Ну-ка,
бреди оврагами,
в чащах якшáясь с птахами.
Видишь, как коршун кружится, —
да не дрожи от ужаса:
пёрышек, что ли, не видела?
Умница,
всё предвидела —
дай-ка платочек розовый:
сопли не путай с слёзами.
Выпей воды из лужицы...
Всё?
Голова не кружится?
Мост обойди —
туманами,
бродом...
Пройди
бурьянами
мимо жилья вчерашнего
к углям кострища влажного.
И упади —
уставшая,
так
ничего
не сказавшая.
Давно уже блажит моя худая муза
Давно уже блажит
моя худая муза.
В руке моей дрожит
стакан: в нём нет вина.
Уж полночь. Жду без сна —
раб нашего союза.
Вломилася она:
как грязный бомж пьяна!
Орёт:
— Водой святой
душа опохмелится!
Ударится об стол
малёванным лицом.
Взмахнёт рукой с платком:
— Петь, пить и веселиться!
Вот так.
И Божий дар
становится
крестом.
Северо-восточная ночь
Дыхание морозного окна.
Свет фонаря — расплющенная брошь.
За форточкой раскрывшейся луна
под кровлю напряжённо прячет нож.
И комната — заложница окна,
пустая и холодная, — не спит:
надрывная, безумная струна
в часах остановившихся дрожит.
Одуванчики на полу разбросаны
Одуванчики на полу разбросаны —
скинул ветер,
а может, кот.
С вопросами —
к ним, пожалуйста, не ко мне.
Я — лишняя:
не заботят меня дела
жи-ли-щны-е.
Пусть валяются на полу,
мне нравится:
луг — не луг...
Но душа
кудрявится,
кочевряжится
и хорохорится —
да болезнь моя с нею ссорится,
говорит: лежи, отгулялася,
что, болезная, измечталась вся...
Дуну чуть сильней — и пушинкою
полетишь, душа, над Ордынкою.
• Здесь можно прослушать
стишок в авторском интонировании и глянуть
на акварельку автора, соотнесённую с текстом
Каким ещё ветром беспутным
***
Кто безумья таскает суму,
тот по компасу путь не сверяет:
что понять не дано никому, —
как обнять —
безнадёжность лишь знает.
Серебристого инея смех
на губах холодеющих тает —
вновь, рассвет, привечающий всех,
согревая, с колен поднимает.
В колеях золотые лучи
шалопутный ледок разбивают.
И на гулкой земле — куличи
над ходами кротов — оживают.
Дальний колокол — жизни залог:
на три дня, всем, кто путь не теряет —
хлеб, молитва, церковный порог.
Этот древний устав
умиляет.
Не дано убежать от сумы,
что безумье с собою таскает.
Обойди его, призрак тюрьмы!
Смерть
его без тебя приласкает.
***
Каким ещё ветром беспутным
тебя в этот край замело?
Быть может — что чувствовал? Смутно
предведывал?..
Здесь не тепло —
но голодно, слякотно, стыло,
лишь серая скука царит.
Чего тебе надобно, сирый?
Пошто так глазами горишь?
Юродивый, да окаянный,
добраться ведь как-то сумел…
Да что-то порога у храма —
никак преступить не посмел.
***
Тишину разлиновывал дождь.
Капли в лужи под кровлей ныряли.
Проползла сквозь бессонницу ночь.
Все ясней непутёвые дали.
Грязь дорог — далеко ли уйдёшь:
Если душу живую найдёшь —
В лучшем случае — стало быть, ёж,
В худшем — бомж
Шарит в дачном развале.
Только он лишь
увидит, как чинно стоят
Эти ели, видавшие виды
Покосившихся старых оград.
И пленительным ядом обиды
Упоённый, укутанный сад —
Лапник свежий на нежных стволах.
Бомж читает забытую книгу.
Жизнь прекрасна: до зимней поры
Сад и небо, качелей скрижали —
Здесь цветут золотые шары,
Их миры
за орбитой печали.
«SOS»
Как мальчик, светом окрылённый,
рассвет палитрой поиграл
и на тумане разбелённый
сосновый бор нарисовал.
В его чешуйчатых колоннах
зажёг рябины силуэт
и кинул пригоршни монет
в листву её…
(так принц влюблённый
всем дарит царственный привет).
А дятел в клёне расщеплённом
телеграфистом восседал:
он чопорно, с полупоклоном
тревоги ноту передал…
«SOS» растворился в шуме сосен.
Но ветер издали принёс
звон погребальный на погосте.
Печали оторопь. Лёд слёз.
Там, на погосте, плачут гости.
Там галок траурный полёт.
Там — над рябиновою гроздью —
весь день малиновка поёт.
Там, в снежном поле утопая,
Уж, почитай, четвёртый год,
Следок к следочку прилагая,
Тропа, чуть внятная, живёт.
в серых латах
Как далёк тот трепет жизни —
шум листвы, дорожный запах…
Усыхающая осень
в серых латах.
Ей под стать мои доспехи —
лёд очков и холод взгляда.
И сухая благодарность:
слов ограда…
За окном асфальт осклизлый,
на окне — будильник, лампа.
И сквозняк сквозь щели
дышит плавно.
монастырские наброски
***
Тепло. На небе утро: тучки — две —
Играют в заблудившихся баранов.
В пруду амбар стоит на голове.
Воскресший лес выходит из туманов.
Но солнце по ту сторону живёт,
За горизонтом. Месяц в роще шарит,
Усмешкой тайной в лужице плывёт.
Петух проспался. Голос подаёт.
Пять тридцать. Скоро колокол ударит.
Полунощница
В тиши монастырь просыпается.
За стенами — дремлющий мир.
Монашки, как чёрные бабочки,
спешат на таинственный пир.
Душой высоко поднимаются —
туда, где их слышит Господь.
И снова на землю спускаются.
И так — каждый день. Круглый год.
***
Жара. Дома — церковной белизны.
Манит лишь озеро магнитом глубины.
Глубин законы нам ли воспринять —
скорее рыбы смогут их понять.
Нам остаются
сети-невода.
А им — приснотекущая вода...
Листвой железистою ржавою
Листвой железистою, ржавою
изрезал губы ветродуй…
Возьми-ка дудочку плюгавую –
длинноты нотные проплюй.
Наморщи лоб пруда стоячего,
изобразились мысли чтоб
чего-то мутного, незрячего,
что с поздней осенью грядёт.
В усталость неба, обессилено,
уходит доброе тепло…
И стая машет дружно крыльями –
тоске и всем ветрам назло.
комп. графика автора
лёгкий пар
— Эй, ветер,
что затих?
В чём дело, парень, —
давай-ка за берёзкой приударим:
давай её согнём
и заломаем,
обрежем ветки,
свяжем
и сровняем,
распилим,
и расколем на поленья.
Истопим баньку:
чудное мгновенье —
когда её листва коснётся тела!
... а что её уж нет — так что за дело ...
пасут овец босые дети
Пасут овец босые дети
И из копытца воду пьют.
Вокруг кузнечики снуют,
Малиновка звенит о лете.
Так солнцу лето предстоит,
Так щедро небо землю греет,
Так всё цветёт и зеленеет,
Что сердце пчёлкою парит.
Как слюдяной витраж крыла
В чуть выпуклых прожилках нежных
Ему идёт! Как безмятежно
Лазурь на ширь земли легла!
Белеет облако ли, храм.
Как отыскать к Нему дорогу —
Всегда неведомому Богу...
К каким идти поводырям?
А овцы, что холмом бредут,
Вот-вот сольются с облаками.
И дети машут им руками
(мол, отпускаем) и поют.
И исчезают — в щебетаньи —
За старой яблоней, в раю.
озвучка mp3
Корни
Нащупай лестницу — не ввысь,
но вглубь тюрьмы...
(Д.А.)
Не выходи,
душа,
из мрака —
на белом свете невозможно
жить, доверяясь осязанью,
на ощупь находить нить мысли —
приходится глаза таращить,
копытом бить, прядать ушами,
то шелестеть, то шепелявить,
благоговейно пресмыкаться,
дыша в межрёберные щели,
махать большими плавниками,
имея вид летящей птицы...
Чего там выглядишь — снаружи?
Почувствуй мрак — здесь дремлют корни.
Здесь —
зреет
жизнь.
А там,
на ветках,
плоды —
отрада для младенцев.
комп.графика
Улетающий ангел
Чадит лампада, догорает.
В углу, с бумажного листа,
Стыдливо ангел улетает,
Целуя спящие уста.
Шуршит листвою южный ветер.
Ракиты месяц серебрит.
Не меркнет — вновь светлеет — вечер.
Но почему душа болит?
Болит о том, что ангел белый,
Совсем один, скорбя, летит.
Он не боится тьмы — он смелый,
Как всех, Господь его хранит.
Он ангел, и конечно, сможет
Преодолеть надзвёздный мрак
(Где надо — путь себе проложит
Святой молитвой — это так!).
Одна лишь мысль его тревожит:
Помедлив у небесных врат,
Что́ Господу сказать он сможет?
— Не просыпается мой брат...
Господь посмотрит с сожаленьем.
И с утешеньем поспешит:
— Брат спит — чтоб ты́ возрос терпеньем.
И — снова в путь — благословит!
В морось горсть соли брось
В морось горсть соли брось... милостиво приснилось...
Поле, где кровь да ложь, рожью озолотилось.
Девки гурьбой идут, ржут да свистят в три пальца,
с поля в подолах несут перепелиные яйца.
С низким поклоном кладут — мисками да тазами —
чёрной иконе в хлеву с выцветшими глазами.
Глянула — ё моё! — разумом помутилось:
люди, скотина, жильё — разом всё убелилось.
Чья-то душа приплыла чёрною полыньёю…
Эк, до чего хороша! Кинули пред собою.
Дышит, как рыба, душа, бьётся об лёд молчанья,
всю чешую кроша брачного одеянья.
Смотрит честной народ — нету в нём состраданья...
Был здесь когда-то поп... Да запалили с баней.
Вид пустых деревень заброшенных
Вид пустых деревень заброшенных:
ни дымка над печной трубой
изб… с судьбой родовою сросшихся,
комиссаристый предок мой!
Что-то тёплое, детски милое,
в шепоточках травы живой —
быль-печаль с покаянной силою
пригибает к земле сырой.
Далеко — над твоею могилою
с потускневшей давно звездой
колокольные звоны унылые —
всё долдонят про вечный покой.
Ну а здесь — дальней молнии прочерки,
тишь убитой деревни пустой,
вдаль шагают подросточки-сосенки…
Здесь земля — что живёт сиротой!
Здесь платили слезой неразменною —
не помочь ни тебе, ни себе:
вековая обида за стенами —
в проклинавшей, рыдавшей избе.
Моя тётя — "старая большевичка" Лия Давыдовна Котенко, жена "героя гражданской войны" Василия Дмитриевича Котенко, расстрелянного белогвардейцами, (подпольная кличка Нюта так и осталась при ней на всю жизнь — старшая сестра многодетнейшего семейства, гордость всей семьи: ей довелось работать с Марией Ильиничной Ульяновой, с Землячкой — для всех близких: тётя Нюта) обмолвилась однажды в разговоре (при мне, ещё ребёнке в ту пору), что во времена продразвёрстки её едва не зарубила топором беременная баба…
В возрасте припозднившейся юности мне довелось пожить в брошенных деревнях северо-запада, в домах — покупавшихся тогда за такие деньги, что правильней было бы сказать: подаренных судьбой — интеллигентствующими москвичами и "питерщиками", с несколько искусственным оживлением озабоченных, реалиями отношений с Китаем. В ближних деревнях проживало исконно-местных жителей по одному, два-три, много — шесть человек, открытых общению с "реаниматорами сельской жизни", радовавшихся, что деревни, из которых и сами некоторые были родом, не то чтобы оживают — веселеют…
Как-то, выслушав рассказ о том, как вывозили чуть ли не полностью раскулаченную деревню, где мы с приятелем обосновались в добротном двухэтажном доме (внизу лабаз) из таких огромных брёвен, что под силу лишь богатырям — с крытым двором и зимней избой впридачу, я сказал в двух-трёх словах об эпизоде с тётей.
Лицо пожилой женщины… с ним что-то происходило такое, что… абсолютное безмолвие зависло над нами. Я поспешил уйти, едва не забыв купленное молоко.
Недели через полторы, в самый канун Пасхи, отправился за молоком в другую деревню, а вернувшись обнаружил по снегу лыжной палкою, нет, скорее всё-таки рукой написанное: "С Праздником!", а в незапертом, по местным канонам, доме — кулич и хлеб домашней выпечки, яйца и уж не помню ещё какую праздничную снедь. Это муж той обезмолвившей женщины — гостинец принёс — пройдя на лыжах два километра сюда и столько же обратно, дважды перейдя, всё ещё не вскрывшуюся, широкую межъозёрную реку Свидь.
Возможно что, вспоминание той Пасхи, надиктовало завершающее четверостишие другого стихотворения:
Лампада под иконой не горит,
но что-то осторожно сердце греет…
окно избы в лицо тебе глядит:
благословляет, любит, и жалеет!
моя акварелька
* исходный вариант стиха и сохранённые комментарии
Под бой курантов
На Красной площади всего круглей земля...
(О.М.)
Здесь порт пяти морей. Крута земля!
Отдашь концы, бросая якоря.
Звезда морская с гордого Кремля
Торжественно взирает:
— Во, где я!
Гори, моя звезда! Из бездны дней
Морское осязание ночей
Верни моей душе. И вообще,
Красавица моя, тебе ж видней:
Что кровь моя солёная — твоя!
Щекочет сердце рыбья чешуя.
На теле встали дыбом волоса.
Кислотный дождь — что Божия роса.
Мне даже дым густой не ест глаза.
Меня не тронет детская слеза.
Живому человеку не родня,
Сам не пойму — ни рыба, ни змея —
Одно лишь точно знаю: я — не я!
В волне змеятся купола Кремля.
Молчат, качаясь с ней, колокола.
Кричат вороны. Воет пёс, скуля:
— Солёный лёд, солёная земля...
Деревенское колдовствО
Мне родина — безлюдные дома.
В избе пустой лишь домовой, да леший
к нему заходит в гости, и зима —
ложится на пол в шубе поседевшей.
Я слышу всё, поскольку в доме сплю —
точней, кимарю — здесь уснуть рискуя
не на ночь лишь, на всю-то жизнь свою,
спугнуть ленясь возню их колдовскую.
«Единственная, в общем, благодать,
доступная в деревне атеисту» —
чей голос прошептал… и я припомнил мать,
в хорошем смысле, и простом и чистом.
В мой сон вошла листвы густой волна,
и шелест звёзд в кромешности безбрежной,
и стон незакреплённого окна —
играет ветер-ветренник надеждой —
«…на что тебе, на что тебе я, на…»,
и голос пресекался негой снежной.
Но вот и утро. И уйдёт лыжня —
в поля, за лес, и дальше — словом, «с Богом!»
Окно прижал. Так дальше жить нельзя.
И раскрошил стекло. Ох, недотрога.
Считалочка
Йоги-Маги, Йоги-Маги,
тигра сделал из бумаги:
то ли зебра, то ли ёж,
чёрный, белый — не поймёшь,
лезет с мордою усатой,
в неумытых бродит лапах,
и танцует, и поёт
тигр тот,
вообще — не живоглот,
а, скорей, наоборот,
вот.
Надо краски раздобыть,
все полоски перекрыть —
станет беспризорной
кошкой подзаборной.
Чёрной-чёрной-чёрной!
дядюшка Сюр
Маша ела кашу с самого утра.
И при этом Машу ела мошкара.
Пёс и тётя Настя ей смотрели в рот.
Дожидался Машу толстый бутерброд.
Уличный подлиза, бледный, блеял кот,
Пятясь по карнизу задом наперёд.
А по всей округе спрашивал народ:
— Как там наша Маша — скушала ль компот?!
Крылышками машет добрый Дядя Сюр:
— Здрасьте, Тётя Настя, — и тройной «бонжур»
Сделав Тёте ручкой, замелькал в ночи
В бледно-белом фраке, брюки засучив.
Бойко шаркнул ножкой, люстру облетев,
Сунул под рубашку («Это — птичкам!») хлеб.
— Наше или ваше — в общем, ерунда:
Даже простокваша нынче не еда.
Как известно, детям нужен кислород.
Пусть жуёт корова с сеном бутерброд.
Ну а кашей, скажем, смажем сапоги
(Тётя, не споткнётесь, встав не с той ноги!)
Глазками приветно-кротко оглядев,
Взвился, улыбнулся; выпорхнув, исчез...
Маша — восхищённо — на окно глядит:
— Кто это был, Тётя?!
— Это?!.. Ап-пе-тит!
Сколько я твердила — Ну, Так видишь ты:
Ап-пе-тит при-хо-дит во вре-мя е-ды!!!
Волшебное имя
(") (")
(' o ')
(")--(")
( )
("")-("")
«Плакала Саша…»
Нет.
Плакала Маша.
Взбучку —
с получки —
ей выдал папаша.
Ну, а без брани какая же взбучка?
И обозвал как-то странно так...
Жучкой!
— Жучка так Жучка, — подумала Маша, —
и не прикольней, чем «— Ню-ша!» «— Па-ра-ша!»
Даже и «— Ма-ша!», «ша» — с той же озвучкой!
И согласилась: пускай буду Жучкой.
В шутку:
— Тяф-тяф, — тихо-тихо сказала.
Что-то случилось вдруг:
Маши не стало.
Вздрогнул папаша: какая-то шавка
смотрит в глаза ему.
— Ты ещё, гавкать! —
Как закричит! И, трезветь не желая,
так и не понял — что, то дщерь родная.
Выгнал.
И дочка скулила под дверью,
не понимая, чему теперь верить!
— Если я Маша — к чему эти лапы?
Если я Жучка — чего бы мне плакать?
Двери подъезда скрипели, скрипели...
брякнули!
Надо глазам своим верить!
Это же мама!
А мама нагнулась —
пялилась-пялилась —
и улыбнулась:
— Глазки такие у доченьки нашей!
Что за красавица! Можно, поглажу?
Как же назвать тебя хочется — Машей...
— Мамочка, мама, меня ты узнала! —
Взвизгнула и...
снова девочкой стала.
Мама уже удивляться устала:
— Как ты внезапно ко мне подбежала!
Папа — тот сразу же всё узаконил:
— Больше собак не держать в этом доме!
Маша молчит. Но одно твёрдо знает:
не отвечай — если кто обзывает!
Петя — недавно вот — Свете ответил!
Ну, так и где — эти Света и Петя?
Да в зоопарке! Соседние клетки.
А ведь хо-ро-ши-е были
отметки...
Stardust
Тео Ливингстону
Здесь так рано темнеет — деревня, пустырь
церкви, контур деревьев, и звёздная пыль
осыпает поля — их пустынную ширь —
и полынь возле церкви, и крест-поводырь.
Если смотришь с холма — узнаётся пейзаж,
что в «не нашем» журнале добрался до нас —
это «Звёздная ночь» — и вселенская дрожь
обнимает тебя, словно в вечность ты вхож.
Одинокое ухо Ван Гога — луна.
В церкви ангелы служат, их служба слышна.
Им внимает большая больная душа
человека, что сеял — «успеть бы!» спеша.
С посветлевшей душою пройдусь на погост —
потому что, какою тропой ни пойдёшь,
что посеяно было — нагнись — соберёшь!
этот сеятель сеял… пыль —
свет новых звёзд.
Тео
Ливингстон
(стихи)
не гавкать!
(Собачая сказка)
Жила-была девочка — Бимка (собачкой на свет рождена) —
и сучкой назвать, без заминки, вольны мы её, но она
смотрела на нас много лучше, учуяла, всё может стать,
что в людях важнее — надсучность — их, в сущности, лучшая стать.
Инстинкты, конечно же, в Бимке бродили (как бродят в ком хошь —
на этих дрожжах на суглинках растёт урожайная дрожь).
Но стоит шепнуть лишь «не гавкать!», тотчас раскрывает свой рот —
в улыбке святой — даже Кафка, стращать ей не стал бы народ.
Антоша топорик положит — и вот он — наш вишневый сад —
нет вишен на ветках, положим, зато — как слова шелестят —
его глянцевитые листья, весною он снова в цвету —
шевелятся тёплые мысли, о тех, кто спасал красоту.
А это была наша Бимка, незримое сея добро,
и зримое — преобразим-ка кислотное почвы нутро!
До церкви всегда провожает, но в церковь — ни-ни! — не войдёт
(прекрасно она это знает — собачиться станет народ).
Мне думается, это ангел, который в смиреньи возрос —
ошейник ему, что вериги — в юродстве — в репейниках хвост.
Предчувствуя грустные мысли, сочувственно руку лизнёт —
«Конечно, вы кур не загрызли — для вас, их, мясник загрызёт».
Когда человек человечность забудет, на смену придёт
зверь, с дикою верой: конечно — добро — до добра доведёт!
(И этой растительной веры и людям не надо б терять…)
Есть шанс приручённого зверя, он учит — как надо прощать.
В раю есть, конечно же, звери. Затворник святой Феофан
вошёл туда, удостоверясь, что кот его с ним будет там.
(Да это ж — вселенская — церковь! Как Бимку сюда не пускать,
которая «друг человека» — Бог знает… нельзя отказать.).
Надежде врата открывает широкий апостольский взгляд —
и, ангелом,
Бимка влетает
в рай…
лая!
— Фу, Бимка! Назад!
(") (")
(' o ')
(")--(")
( )
("")-("")
Масленица
Кра́сна девка,
чем краснее —
тем страшнее!
(От неё стремглав беги, а не за нею).
Так заужен взгляд её
хмельным весельем,
что уже не разглядеть —
кто там, за щелью.
О, невнятица разорванного действа…
Чаровница,
мастерица
лицедейства —
дуй на блин и улетает
(легче пуха),
как слова её густы:
ну, мёд для слуха!
И сама она
покладистой оладьей
на скатёрке простыни,
и тишью-гладью
в доме выстланы полы,
ни половица
не скрипит,
коль отойдёшь
воды напиться.
Тихой радостью надуешься, как шарик.
И летишь,
летишь,
летишь…
Да ты ж — комарик!
Как она тебя ладошками прихлопнет?
(В щель забьётся молоде́ц,
да и усохнет).
☻
Кра́сна девка,
чем краснее —
тем страшнее!
(От неё стремглав беги, а не за нею).
Так заужен взгляд её
хмельным весельем,
Что уже не разглядеть —
кто там, за щелью.
О, невнятица разорванного действа…
Чаровница,
мастерица
лицедейства —
Дуй на блин и улетает
(легче пуха),
Как слова её густы:
ну, мёд для слуха!
И сама она
покладистой оладьей
На скатёрке простыни
и тишью-гладью
В доме выстланы полы,
ни половица
Не скрипит,
коль отойдёшь
воды напиться.
Тихой радостью надуешься, как шарик,
И летишь,
летишь,
летишь…
Да ты ж — комарик!
Как она тебя ладошками прихлопнет?
(В щель забьётся молоде́ц,
да и усохнет).
☻
В глубоком, небом пахнущем, снегу
карандашный набросок автора
Сова по прозванию Бьен
̀́*̀́*̀́ ̀́•̀ | ́•̀́ ̀́*̀́*̀́ ̀́
Сова,
По прозванию Бьен,
Мечтает — мечтает
О море...
Сидит на заборе,
Мечтает о море
Большая, большая сова.
Сидит на заборе,
Мечтает о море
Большая, большая сова.
И что тебе море?..
Зачем?
Беги этих мыслей
Окольных!
Ну что же такое —
Мечтаешь, как школьник,
Милая совушка Бьен.
Ну что же такое —
Мечтаешь, о море,
Милая совушка Бьен.
Забыв про детей и дела.
Застыла задумчиво птица.
И ястреб давно уж
Над нею кружится...
О море мечтает сова.
И ястреб над нею
Давно уж кружится...
О море мечтает сова.
Эй, совушка! Что за дела?
Пора бы тебе отрезвиться!
И звери — как звери
И птицы — как птицы!
Одна ты такая, сова!..
И звери — как звери
И птицы — как птицы!
Да ты не такая, сова!..
Колышется в поле трава...
И солнышко — в тучу садится...
Сидит на заборе
Какая-то птица...
Конечно же —
Наша сова!
Сидит на заборе
Какая-то птица:
Конечно же, наша сова...
Сова
По прозванию Бьен
Мечтает: мечтает
О море...
Сидит на заборе —
Мечтает о море
Большая, большая сова…
Сидит на заборе
Мечтает о море
Большая, большая сова.
Глас... девятый!
«Девушка пела в церковном хоре...»
(А.Б.)
О,
это «о»!
Это —
«ля»!
Это:
«О — ля»!
Имя из нот!
Не из букв.
Вот и приходится петь —
поневоле:
звук
совершенствует слух!
Ширится
«ля...»,
как вьюнок на заборе,
всё затмевая вокруг!
О,
эта
длинная-длинная
Оля!
Самая длинная в ангельском хоре
дикорастущих
подруг.
<><><><><><><><><><><><><>
Глас
Лад в музыке Православной Церкви.
Гласы делятся на 4 главных
(прямых, или высоких)и 4 побочных
(косвенных, или низких);
вместе они образуют осмогласие.
соседки
О́чи Госпо́дни на пра́ведныя, и у́ши Его́ въ моли́тву и́хъ.
...Как хмурилось утро.
День сер, бесконечен.
Ещё беспробудней насупился вечер.
Ночь, чёрною тушею, трудно дышала.
Бесцветное утро опять выползало.
В избе, почерневшей, в четыре окошка,
старуха живёт да блудливая кошка —
чего ни оставишь под кружкой на блюде,
разнюхает, камушек скинет, добудет.
Всего удивительней, всюду здесь мыши,
но кошка не ловит, в упор их не слышит.
И бабка за ржавой идёт мышеловкой
к соседке Тамарке, беспутной воровке, —
доску надломила, с угла, у сарая
и в щель кочергою поленья таскает.
Смирялася бабка пред хитрою силой,
но щель каждый вечер с молитвой кропила.
И вот, у Тамарки проснулася совесть:
о ближнем подумать решилася — то есть,
на праздник Николы, с бутылкою водки
явилась и банкою пряной селёдки.
И бабка сказала:
— С таким угощеньем,
забудем о прошлом! Займёмся спасеньем.
С тех пор, каждый вечер, свечу зажигая, —
акафист Николе — с Тамаркой читают.
Преобразующая Сила
Когда Абрашкин
и Жеребцова
шли под венец,
всё было ясно
и с полуслова —
ему конец.
К развязке быстрой
стремится драма,
финал готов…
— Абрашкин умер! —
не плачьте, мама, —
я — Же-реб-цов-ф-ф!
Букетик скромный,
всего три розы,
все цвета беж —
сестра вручила,
шепнув сквозь слёзы:
— Смотри, не съешь!
Дурёху-рёву,
обняв, по-братски
к груди прижал,
сказав:
— Отвечу Вам по-арабски, —
и…
И — заржал!
А ведь пытался
весь кворум бабский
предостеречь:
— Дурак, ей нужен —
скакун арабский…
О чём и речь!
Любовь — известно —
преображает:
взять случай наш —
художник слова…
перо сломает,
и карандаш!
черно-белый пейзаж
Чёрные окна —
печали скрижали.
Чёрные ели —
уныния стражи.
Серые тучи по серому небу.
Равно теряются в снежном пейзаже
реки,
ручьи,
тонконогое детство
в облике этих берёзок безлистых.
Сердце —
как лист оторвавшийся:
деться
некуда
в холоде дней серебристых.
лунный слонёнок
Там, где над озером звёзды видны,
Сплёл паучишко гамак для луны;
Дремлет она на вершинке сосны,
Дышит прохладой, покоем лесным.
Белый слонёнок свалился с луны,
Снятся слонёнку лунные сны.
Смотрят зверушки лесные из тьмы:
Что за создание цвета зимы?
Вместо постельки крапивка и сныть,
Смотрят — боятся слонёнка будить —
Вдруг не досмотрит все лунные сны
Лунный слонёнок цвета зимы?
Кто же сумеет тогда передать
Всё, что луна позабыла сказать?
Ждали да ждали, устали дремать,
Лунной дорожкой отправились спать.
Три цвета времени
Синяя, синяя, синяя гладь…
Длинная, длинная, длинная просека: эхо за птицей вдогонку уносится,
что-то пытается ей досказать.
Тихая, тихая, тихая гладь…
Травы усохшие — блеклые проседи: что-то кончается с каждою осенью,
и ничего не связать, не связать.
Чистая, чистая, чистая гладь…
Снег засыпает равнины безбрежные, и остаётся лишь нежное, нежное —
то, что нельзя никому передать.
• Здесь можно прослушать
стишок в авторском интонировании и глянуть
на акварельку автора, соотнесённую с текстом
МакНис Льюис (MacNeice Louis) Свет солнечного сада
(ирландский) поэт, прозаик, драматург, писал на английском языке. Учился в Оксфорде. В 1930-х
годах входил в кружок литераторов, группировавшихся вокруг Уистена Хью Одена.
Во время Второй мировой войны работал на BBC.
Вариант (12 марта 2022):
Свет солнечного сада
Свет солнечного сада —
Стал холодить, как медь,
Минутная отрада:
Златых мгновений сеть.
Уставшим петь,
Прощения не надо…
Свободные скитальцы,
Замкнулись звуки в круг,
Красы словес страдальцы,
Сонетов птицы, вдруг,
Фальшивят вслух,
Забылись страсти танцы.
Казалось небо раем,
А мы, сродни орлам,
Легко, раскол бросаем
Церквей колоколам —
Мольбы словам:
Египет, мы умираем…
Вселенский хлад преграда,
Прощенья слёз не ждём,
Но, память — нет с ней слада:
Под грозовым дождём,
В наш дом войдём…
В свет солнечного сада.
Комментарий Никиты Винокурова (Умер 17.04.2018)
относится к этому варианту 2008 года:
СВЕТ СОЛНЕЧНОГО САДА
Свет солнечного сада,
Остыв, затвердел;
Сетью лучей минуту
Поймать — кто сумел?
Когда всё спел —
Прощенья слов не надо.
Свободы нашей вальсы —
Звуками замкнутый круг;
Притянуты землёю,
Сонеты и птицы вдруг
Упали вокруг;
Время бежит сквозь пальцы.
Нам небо казалось раем,
А мы, подобно орлам,
Летали, бросая вызов
Церковным колоколам,
Гулким словам:
Египет, мы умираем.
Жёсткость сердца и взгляда —
Нет, прощенья не ждём,
Но мы помним, что были
С громом, с тёплым дождём,
Войдя вдвоём
В свет солнечного сада.
Louis MacNeice (1907-1963)
The Sunlight on the Garden
The sunlight on the garden
Hardens and grows cold,
We cannot cage the minute
Within its nets of gold;
When all is told
We cannot beg for pardon.
Our freedom as free lances
Advances towards its end;
The earth compels, upon it
Sonnets and birds descend;
And soon, my friend,
We shall have no time for dances.
The sky was good for flying
Defying the church bells
And every evil iron
Siren and what it tells:
The earth compels,
We are dying, Egypt, dying
And not expecting pardon,
Hardened in heart anew,
But glad to have sat under
Thunder and rain with you,
And grateful too
For sunlight on the garden.
серая погодка
…Под окошком в росе иван-чай.
На окошке — сухой зверобой.
Я доволен собой и судьбой:
слон индийский забрёл невзначай.
И сидим мы вдвоём со слоном,
подливая
крутой
кипяток…
Нет, не дам я тебе
огневой
зверобой.
Синий слон,
милый, странный зверок.
Дождик, серая погодка:
невзначай
пододвинешь
папироску,
чайник,
чай.
Просто так…
Дух изумленья
снизойдёт:
что там греет
(ну не чай же?)
сердца лёд…
Осенний вечер, часиков так в шесть…
Поблекнет, не успев похорошеть,
с бессмысленной улыбкою заря,
тем скрасив серость буден ноября.
На тощей роще остановит взор,
посмотрит нежно на неё в упор,
печаль к улыбке бережно сведя,
как будто дню итоги подведя.
А было...
...А было всего ещё детское время.
Варилось на кухоньке стихотворение.
Оно бестолково, отчаянно булькало:
всё ссорилось, спорило с тесной кастрюлькою.
Под вешалкой спряталась тень невезения —
его мне подкинули на день рождения.
К нему я привык — вся затея с кастрюлькою
была для него, а не то что бирюльками.
Сперва я не знал, чем кормить невезение,
во всём полагаясь на общее мнение —
прогорклым пшеном, пятидневными щами...
Но сам докумекал всех лучше — стихами.
Ах, как хорошо: есть моё невезение!
Пусть дом, как пустой, — оно здесь, вне сомнения,
поскольку всё время чего-то случается:
посуда вся бьётся, все стулья ломаются.
Кропаешь стихи, а оно дожидается
(так дружно живём — и всё крепче сживаемся:
сухарь пополам, жидкий чай, запах пряника...)
родней всех дядей и любого племянника.
Я маслом его никаким не умасливал
и шпрота на вилке ему не притаскивал,
ни фразы единой никак не подслащивал.
Глаза — было, да — иногда вытаращивал.
Так жить — не тужить. Только вот наваждение:
однажды в окно заглянуло сомнение.
И стало шептать: — Чем вы тут занимаетесь —
с кастрюлей какой-то дурацкою маетесь.
Сидите одни. Ото всех оторвалися.
Как это неродственно. Видно зазнались, а?
Мы звали не раз вас. Никак не дозвалися.
Ну ладно. К вам завтра толпою завалимся!
Наутро взаправду ввалилась компания.
Такого не мог я предвидеть заранее
и вовсе опешил — какое внимание! —
все возле кастрюльки. Такое собрание!
Глядела в неё доброта с состраданием,
сомнение запричитало заранее,
серебряной лжицею правописание,
смущаясь, мешало науку и знание.
В углу нетерпенье скрипело зубами,
об стенку горох стало бить назидание,
баян развернуло легко обаяние,
излив из мехов неземное звучание.
Эклектика стала искусство науськивать
состряпать чего-нибудь в духе капустника,
но тут вдохновенье дошло до кипения —
и разом расширилось мировоззрение.
Внезапно окрепшее самосознание
воскликнуло громко, что нет понимания.
Народная мудрость икала да окала
и, разум обнявши, звала его соколом.
А ум поначалу за разум всё прятался,
да вдруг весь и вышел, да к ней и присватался.
Уныло бубнило зубрило-учение
о лаврах труда и о тёрке терпения.
А вскоре и вовсе пошла катавасия:
кто в лес по дрова, кто по ягоды к классикам.
По ним вкривь и вкось, но в большом умилении,
прошлись без эксцессов, в глубоком почтении.
А я всё старался, всё что-то вымучивал
для всякого разного важного случая:
себя подавал, невезенье вышучивал,
и ручки кастрюльки зачем-то выкручивал.
Да дверь не закрыл. И моё невезение
сбежало в испуге от столпотворения.
Никто не заметил. Ничто не меняется
для тех, кто других обогреть не пытается.
Я долго искал: всё бродил переулками,
стихами приманивал — самыми гулкими.
Однако нет даже и тени сомнения:
ушло навсегда от меня невезение.
И всем стало легче. Во всём обновление.
Вальяжно раскинулось мировоззрение.
Нам песни о главном поёт назидание.
Мурлычет довольное самосознание.
Есть место для подвига: образование
его уложило с собой на диване, и...
И в ванне есть место, и там оживление —
смирение хочет отмыть вдохновение.
А в доме во всём воцарилось везение.
Везёт да везёт. Что ни день — изумление.
Всего навезло. Уже некуда деться мне.
Нет места стихам. Но какие есть специи!
Однажды я всё же состряпал везению
нежнейшее сдобное стихотворение.
Но, нос от него отвернув, с умилением
оно мне кивнуло — на банку с варением.
Песенка про кота
Каждый КОТ немножко КАТ
(птички, мышки подтвердят).
На душе —
словно кошки скребут...
— Кот, кому ты мурлычешь "я тут"?
И-КОТ-А — мой недуг телесный,
И больше не было забот.
Но в думах — вред! И КОТ — словесный —
за мною по пятам идёт.
Ни в КАТА-КОМБАХ отсидеться не смог.
Не спас КАТА-МАРАН.
И с КАТА-ВАСИЕЙ церковной
нет, не отделаюсь — он там.
А старость — ужас КАТА-РАКТЫ
в его касании к глазам!
А овцы? Страшные О-КОТЫ?
И вообще — весь этот С-КОТ,
с КОТ-ОРЫМ не было заботы,
а вот теперь — холодный пот!
Я стал бояться КОТ-ЛОВАНОВ,
расстался с милым КОТ-ЕЛКОМ,
в КОТ-ОМКАХ нищих на вокзалах —
везде — КОТ рос, как снежный ком.
А вездесущий КОТ откосы
уже почти всех строф изрыл:
всё — в предвкушеньи КАТА-СТРОФЫ,
в последнем напряженьи жил.
Средь слов ища своё спасенье,
нигде его не находя,
сам понял: да, самолеченье —
отнюдь не лучшая стезя.
И я подумал — кто мой ближний?
И сам себе ответил — КОТ!
Чтоб исцелиться в этой жизни,
я должен подлечить его.
Он вздрогнул — мысль уже пугала —
и как-то вяло загрустил,
зевнул — его душа линяла —
он чувствовал: я победил!
И взором, полным укоризны,
за медленным пером спешил,
пока я слово К А Т А – К Л И З М Ы
рукой целящей выводил.
мышь
Мышь — тоже зверь. Хоть с виду серый, но по натуре шебутной.
Он по ночам, идя на дело, гремит посудой. За стеной
(в особенности под вагонкой) он нечто сложное творит:
архитектурный дар мышонку с младенческих ногтей привит.
Душа мыша так безобидна! Такую душу загубить,
да не одну... Весьма постыдно! Кота бы надо заводить.
Но кот, мер-р-рзавец, съест сметану и рыбку подавай ему,
маравкать станет непрестанно, чуть что ему не по уму.
Кусок не выклянчит последний — так просто-напросто сопрёт.
Мышь с ним в сравнении безвредней. И я вздохнул: «Ну, пусть живёт...».
И вот живём. В семье мышиной мне уваженье и почёт,
за мною лучшая перина, а тапочки... давно не в счёт.
Да, были тапочки... но детям нужна подстилка. Для детей
всем жертвуют — и тем, и этим. Жизнь не прекрасней ли вещей!
Люблю смотреть, когда мышата резвятся мило на окне,
пищат, красавцы: «Папа, папа!» — и папа-мышь кивает мне.
Обычаи мышей усвоил (средь них — почётный гражданин).
Мы наш, мы новый мир построим. Чей будет лучше — поглядим!
Миг затишья
Солнечные сны
в облаках витают.
Тают
души.
Ласково шутя, прикрыли уши
тёплые ладони тишины.
Гладь стекла
блестит в оконной раме.
Будто на неведомых холстах,
пятерня кленового листа
пишет
три наброска
***
Прохладен вечер.
Свет призрачного солнца
ласкает ивы.
Отвергла роскошь
дремотная природа —
скупа палитра
её убранства:
зной щедро и беспечно
дарило лето.
Что дождь минутный?
Его не замечают
сухие травы.
***
Солнце предзакатное
в дымке, в ореоле.
Деревце опрятное
на простом просторе.
Рано травы высохли…
В пожелтелом поле
кротко смотрит в небеса
выцветший цикорий.
***
И облака, и синева — нездешней жизни переливы.
И что без них все наши нивы —
сухая,
жёсткая
трава…
Тихо в полях. Синий день
Тихо в полях.
Синий день.
Хлебосольное
чистое небо.
И солнце глядит —
Как бы с прохладцею —
всеми довольное,
Зная, что каждый
под кровом и сыт.
Лето и осень.
Так нежно-нечаянно
всё охватил
их обьятия круг...
Как же безмолвна —
почти что
случайная —
встреча-прощанье
соперниц-подруг.
парусный шелест
Под волоокой луной
волнообразные кровли.
Над черепичной волной
парусный шелест листвы.
... Вечер и ветер.
Они
очень за лето сдружились:
любят, сойдясь у костра,
искры и звёзды смешать.
Природа бесчувственна?
Природа бесчувственна?
Нет.
По-иному
и любит она,
и страдает:
листвою ликуя,
дождями и ветрами плача.
... Однако же истину эту поймёшь,
если с нею единой бедою охвачен...
предательский хрусталь
Платформа. Дыма тёплая вуаль. Растаял поезд...
Ничего не надо.
Здесь тишина бестрепетна, как сталь.
В безвременьи затерянная даль.
Взлёт кружевной беспечности — ограда.
Ждёт в лужицах предательский хрусталь.
Заоблачность
заснеженного
сада.
Холодный дом.
И светлая печаль.
Три дыхания
***
Ближе сумерки подошли —
Не спеша, уходит наш день.
Что сказать мы друг другу смогли?
Помнит влажность ладони сирень...
***
Утро? Вечер?
Расплывчатый день.
Непроявленная фотография.
Равнодушного неба сирень
Осеняет природную лень.
Невозможной любви эпитафия.
***
Дом, в котором мне уже не жить,
Блюдце, из которого не пить,
И кровать, которой не коснуться...
Зеркало, что мне уж не разбить.
Зачем корить себя
Зачем корить себя,
что жизнь ползёт улиткой
неспешно и неслышно
в тени событий дня…
спасибо за дела,
в которых есть молитва,
небесная калитка
в задворках бытия.
на языке касаний
Одна лишь соль в словах: «Нет встреч без расставаний».
Я чувствую её и на твоих губах.
Минут волшебных страж — взаимопониманье —
огромное, как в снах, застыло при дверях.
Посмертные слова —
последнее прощанье:
что будем пить —
коктейль
из горечи и слёз?
Скажи мне о себе —
на языке касаний,
на птичьем языке берёз...
Мы в хоровод войдём всех чучел огородных,
танцующих, смеясь, над проливным дождём.
Сегодня мы вдвоём как никогда свободны —
единственной душой, единым бытиём.
лодка ладони твоей
Белая лодка ладони твоей…
Озера влагой омытая, хладная
тихо играет с листвою, что к ней
сонно слетает, прощально нарядная.
Здесь над пушицей, травой снеговой,
птичье приволье: сестрицы пернатые
крошат калины кровавую соль —
детскую лепту на ризы богатые.
Книги наивный смиренный двойник,
в свете осеннем дрожа, осиянная,
бабочка крылья раскрыла на миг…
Это прощанья улыбка нежданная.
День ото дня всё глуше крики чаек
Женщина пахла рыбой
Женщина пахла рыбой,
водорослями
и солью.
Женщина пахла морем,
это понравилось мне.
– Хочешь, – она спросила, –
мы поплывём и вместе
лунной дорожкой этой
выберемся к луне?! –
Властно переспросила:
– Хочешь?
Моё молчанье
было почти согласье,
было почти что звук.
Даже не сбросив платья,
быстро шагнула в волны,
не оглянувшись даже,
медленно поплыла.
Вот уже третьи сутки компас в песке ищу я,
тупо смотрю на ласты, трогаю акваланг…
Это её подарок, это моя надежда.
Только инструкция – где же?
В море с собой взяла.
стиш лучше смотреть на фоне волн тогда оправданней строфика
Что городская весна
Что городская весна — в две-три недели отмается.
Ты мне давно не нужна. Буду, наверное, каяться.
Но наступает сезон послеобеденной одури
с чёртовым дня колесом — сами к чертям его продали.
Помнишь ли тот ресторан, где мы с братвой куролесили?
Был я тогда слишком пьян — много чего мне навесили.
Помнишь больницу, где ты ангелом тихим являлася…
Эти сухие цветы — жалость внушают, пожалуй что.
Можно ли что возвратить: чувство — небесное зодчество.
Мне бы себя позабыть (очень проблемное творчество).
парящие формы
Ласкает лунный вальс полуденную лень.
Кафешка. Мы с тобой. Куриный суп с лапшою.
Ты грезишь, смотришь вдаль — в прекрасный тихий день,
где мы сейчас парим над нашей суетою.
Улыбкой и мечтой легко вооружён,
любуюсь я тобой, рекой, речной косою.
Огромный рыбий зонт над нами водружён,
как символ, что с любой мы справимся грозою.
Конечно же — любовь, немножечко вина —
и чувствуешь себя литым, лихим ковбоем.
Но есть всему предел: пуста моя казна,
и мы идём гулять. Прекрасен парк весною.
Всё — музыка любви: возьми мотив любой
(и даже тень листвы целуется с травою) ...
... Заезжий музыкант с заезженной трубой,
пригубленной взасос, плывёт над головою.
Ты помнишь
Ты помнишь?
Дверь, крыльцо и дождь лил…
Восторженной печали бред.
Как мы, обняв друг друга,
сохли,
любви сказав
и “да”,
и “нет”…
Как полумрак, храня истому
цветущей липы,
отвердел
и весь вошёл в ограду,
к дому,
и принял форму наших тел.
Так
потемневший лик иконы
таит неугасимый свет.
То были мы –
и
дождь,
и
кроны,
и
мокрый, весь в слезах,
букет…
Мы вместе выкормили птицу
Мы вместе выкормили птицу.
В её ресницах жил испуг —
она, казалось, хочет вскрикнуть.
Она казалась старой скрипкой
без струн,
но помнящею звук.
Глаза её весь мир вмещали
(и нас с тобой — обоих нас)
с неутолимою печалью.
И мы с тобою понимали,
что живы болью этих глаз.
анфас
Кто там с пращою бегал по лесам,
не Артемида ли?
Ты на неё похожа
в анфас.
Своим собакам:
— Фас! —
скажи.
Вот зверя след.
Вот сердце.
Я тебе его оставил,
и ты над ним три года волхвовала
(пока я шкурой вепря обрастал) —
теперь оно пригодно для пращи.
И зверь дозрел до пониманья сути:
и жути бессердечья, и тоски...
И ждёт броска.
Смотри —
он лишь для виду,
тебя потешить чтобы,
убегает,
легко
такие тропы выбирая,
чтоб выбежать на чистую поляну —
и лицезреть
прекрасный взмах руки.
гравюра
Чреда вразнобой наклонённых столбов.
Случайный прохожий, впейзаженный заживо
попутчиком бабочек-мотыльков,
в плаще, спешным ветром небрежно разглаженном,
легко мог за ангела даже сойти,
но слишком нелепая эта “болонья”…
Он тихо летит. И мы тоже летим.
Какая-то местность. Россия? Япония?
В реальности разница явная есть
для тех, кто по белому свету слоняется.
Любитель гравюр знает, что предпочесть
но в праведность это едва ли вменяется.
цвет
Густой, беспросветно зелёный…
И слово безвольно молчит:
С листвою, в реке отражённой,
Никак не освоится стих.
Давно ли мы вместе глядели
И вместе пытались решить,
Какой это цвет. В самом деле —
Нет слов, чтобы не погрешить.
Лишь кисть живописца способна
Природы основу понять —
Могла ты, и в слове холодном,
Грёз солнечных гроздь передать.
О чём-то всё шепчутся кроны,
А время течёт тихо вспять.
Но прожитой жизни иконы
Решится ли сердце писать…
Останется тайнопись клёна.
Я видеть давно в ней привык,
Печалью земной опалённый,
Суровый архангельский лик.
трёхперстным сложеньем рука
Трёхперстным сложеньем рука
вот-вот остановит мгновенье —
упругим пушком колонка,
коснувшимся тайн светотени.
Художница, кистью своей
вмешавшись в созвучия краски,
спасает из бренных сетей
дух осени, близкой к развязке.
Семью головами из ста
толпа мимоходом взирает,
как входит в наш мир красота
и, осень обняв, улетает.
И, бросившись в реку с моста,
как рыбы плывут наши тени —
теченьем фактуры холста
в бесшумной листвы мельтешенье.
Китайский снег укутывает ели
...Китайский снег укутывает ели.
Гравюрное двумерное пространство:
изменчивые краски почернели,
чтоб созерцать идею постоянства.
Приходят и уходят наши жизни —
но то, что неизменным остаётся,
принадлежит неведомой отчизне.
И сердце сердцу странно отзовётся.
Тушь напитает вдохновенье кисти.
Сюжет — небесной прихоти участье:
пространство дня по-доброму расчисти,
чтобы на нём напечатлелось счастье.
Гравюрный лист — идея постоянства:
живые краски скрыть себя хотели,
найдя свой путь в монашеское братство.
Китайский снег укутывает ели...
померещилось
выйду в сад.
Сообщается с луной влажный взгляд.
Всё блестит — дождя росой — под и над:
Под ногой, над головой — целый клад.
Бриллиантовый ты наш старый сад…
Вишни, яблони и я — сошуршат.
В дом войду — все половицы скрипят…
Запишу.
И подпишу:
Гоммерштадт.
…Померещилось?
В окно — стук ветвей.
Жёлтым пальцем погрозил мне Ван Вэй…
ясновидец
Безводный, скальный, пустынный пейзаж —
все тропы знаешь, ясновидец-карандаш:
чей караван бредёт, теряясь вдали,
что исповедуют изгибы земли.
Искусство требует, искусство велит
идти — по следу ли? — графитной пыли…
Уйду — оставив зарифмованный сон —
из вдохновения ушедших времён.
Гляжу в окно — и тает город-коллаж —
безводный, скальный, пустынный пейзаж.
озвучка mp3
Тихо. Колокол спрятал язык
Тихо. Колокол спрятал язык.
Всё тускнеет: и берег, и море…
Позолота пустых колоколен,
и – кресты на могилах простых…
К туче клонится солнечный лик –
неказист, по-сиротски бездолен.
Ветер, ласков и самодоволен,
чуть небрежно коснулся гвоздик.
Здесь природы и зов, и закон.
Ну, куда от влюблённости деться?
Ветер пахнет корицей и детством
за окном, что распахнуто в сон.
Приглашение на казнь
Зови волынщиков, жалейщиков —
займёмся нашим представленьем.
Сам выбирай себе тюремщиков —
свободным волеизъявленьем.
Что делать с грубою решёткою…
Как хочешь? Обовьём цветами?!
На плаху ставь графинчик с водкою,
кинь на топор ткань с бубенцами!
Поверь, всё у тебя
по-
лу-
чит-
ся:
не мастерством бери — терпеньем…
И так приятно будет
му-
чить-
ся —
а
кончим танцами и пеньем!
──██─█──██──████───██─█──██
─█─█─█─█──█─█─────█─█─█─█──█
█──█─████─█─████─█──█─████─█
█──█─█─█──█─█──█─█──█─█─█──█
█──█─█──██──████─█──█─█──██
███████████████████████████████████
███████████████████████████████████
███████████▀▀▀░░░░░░░▀▀▀███████████
████████▀░░░░░░░░░░░░░░░░░▀████████
███████│░░░░░░░░░░░░░░░░░░░│███████
██████▌│░░░░░░░░░░░░░░░░░░░│▐██████
██████░└┐░░░░░░░░░░░░░░░░░┌┘░██████
██████░░└┐░░░░░░░░░░░░░░░┌┘░░██████
██████░░┌┘▄▄▄▄▄░░░░░▄▄▄▄▄└┐░░██████
██████▌░│██████▌░░░▐██████│░▐██████
███████░│▐███▀▀░░▄░░▀▀███▌│░███████
██████▀─┘░░░░░░░▐█▌░░░░░░░└─▀██████
██████▄░░░▄▄▄▓░░▀█▀░░▓▄▄▄░░░▄██████
████████▄─┘██▌░░░░░░░▐██└─▄████████
█████████░░▐█─┬┬┬┬┬┬┬─█▌░░█████████
████████▌░░░▀┬┼┼┼┼┼┼┼┬▀░░░▐████████
█████████▄░░░└┴┴┴┴┴┴┴┘░░░▄█████████
███████████▄░░░░░░░░░░░▄███████████
██████████████▄▄▄▄▄▄▄██████████████
███████████████████████████████████
███████████████████████████████████
__________________________________________________
Текстовая графика: Данил Котляков
https://vk.com/club148992026
/▌
/ \
путём дедукции
Мой ангел отлетел. Путём дедукции
я понял для чего: он ждёт инструкции!
Знать, подустал пасти безмолвно бестию...
Ему, как мне, давно б пора на пенсию.
Лета взлетают стаей — ждёшь оплошности:
у них растут летальные возможности.
Гляжу с моста с усмешкой фарисейскою
и вижу море, так сказать, житейское.
Всё суета — соборность иллюзорности.
Моя тщета — моё мерило гордости.
Всё хорошо. Встаёт туман фатальности
над маятой скандальной моментальности.
Полёт шмеля выпиливают скрипочки…
Ну что ж — летим-с!
И я встаю на цыпочки...
• Здесь можно прослушать
стишок в авторском интонировании и глянуть
на картинку автора, соотнесённую с текстом
Праздник жизни почти отшумел
Праздник жизни почти отшумел.
Да и много ли праздника было:
что-то — пил,
что-то — ел,
что-то — пел.
А о чём вот —
душа позабыла…
Без восторга смотрю на зарю.
Без печали — в чадящие угли.
Никого уже я не люблю.
И меня уж никто.
Это — будни.
И как чужая голова
... И как чужая голова
(жизнь — сон больной, где всё не любо):
жестокосердия слова
учу, закусывая губы.
Седая изморозь висков,
увы, ума не прибавляет.
И каждый выдох,
каждый вдох
любви крупицу отнимает...
Боже, спасибо Тебе, мне подарившему осень
Боже, спасибо Тебе,
мне подарившему осень:
светлую рябь на воде,
горстку
несжатых колосьев,
первую раннюю проседь,
иней
на жухлом листе…
Серебряное мое молчание
Серебряное мое молчание
Нечаянное...
Молчу.
Бреду ли —
По льду отчаяния —
Беззвучное
Лепечу.
И чутко, и чисто —
Хрустальное,
Неведомое —
Звенит...
Задумчивое,
Печальное,
Нежнее листвы молитв.
В безлюдьи небесного зодчества
Окажешься,
Пусть на миг —
Соборности одиночества
Единственный
Ученик.
В больших глазах души — отчаянье
В больших глазах души — отчаянье.
Любая встреча — ни к чему.
Заздравным мёдом обещания —
отравой речи — обниму.
Слова дичают, необузданны,
за ними мчись во весь опор —
они стоят, тобой не узнаны,
кидая в спину свой укор.
Вот отчего молчим так холодно —
ушло словесное тепло,
и бесполезно, и осколочно
разбитой речи ремесло.
И всё молчит многозначительно,
как доктор, знающий ответ
на твой вопрос больной, — мучительно
не говоря — ни «да», ни «нет».
В жарких травах июльского дня
В жарких травах июльского дня
не укрыться от зноя,
но ждать —
лёгкой облачной тени...
Храня
ускользающую благодать,
до вечерней зари пролежать —
уплывая,
качаясь,
тонуть
в набегающих волнах травы...
...чтоб коснулась,
как сон,
головы
вновь
звезда,
что рисует мой путь.
дракон
Тихо калитку запру,
ивы грустят...
Головы — к их серебру —
клонит мой сад.
Что ты им шепчешь, дракон
ласковый мой...
Страшный привиделся сон?
Я же с тобой.
В пальцах осталось чуть-чуть
твоей чешуи.
В чае её растворю —
мудрость змеи.
Утром поведаешь мне
все свои сны.
Преобразим их — в огне
ранней весны.
авторский рисунок
лишь тот
Лишь тот, кто ночь не спит, кого всю ночь знобит,
кто так неровно дышит да в темноту глядит,
быть может, и услышит, как бродит дождь по крыше,
железом шелестит
и ласково колышет всё серебро ракит,
увидит, ободрившись, как утро отсвет вишен
роняет на гранит...
А этажом повыше
всё тише —
тише —
тише —
будильник отзвенит.
Живя в пространстве чёрно-белом
Живя в пространстве чёрно-белом
Немом, как старое кино,
Я рисовал прозрачным мелом
Полупрозрачное окно.
Душа полна была опаски —
Что там, за сумрачной стеной?
А за стеной дышали краски,
Непредугаданные мной.
Из мотыльковых перелесков детства
«И детство — мотыльком над свечкой…»
(Александр Андрюхин)
Из мотыльковых перелесков детства
с их легковесной дымчатостью счастья
настройщик дня
в ковбоечке бесцветной
свой саквояжик,
музыкой звенящий,
перетащил на поезд отходящий
и спрыгнул на платформу —
в день вчерашний.
А поезд выполз
гусеницей снежной,
в спираль свернулся над незримой осью,
окуклился —
и бабочкой железной
упал у ног его
незрячей ночью.
Я законник юродства и лени
Я законник юродства и лени,
сотрапезник бесплодных годин,
сонаследник бесплотных горений,
сирый сын двух кровей, двух гордынь.
Двух народов великих творенье —
и для тех, и для этих изгой.
Соработник безрукий смиренья
в вечной распре с собой и с судьбой.
Два пути навсегда потерявший
(мост, который найдёт лишь слепой),
два начала страданьем связавший —
и враждой, и любовью — собой.