У каждого из нас Зима своя...
Сегодня праздник у меня особый -
её рожденье отмечаю я.
Украшенные блёстками сугробы
искрятся под сверкающей луной,
и всюду запах снежно-ледяной.
Я в Лес пришёл. Здесь всё уже готово -
и стол накрыт, и воздух как вино,
и гости ждут меня уже давно -
Зима, отец и мать. Беру я слово...
Потом его давать мне будут снова
и так весь вечер. Это решено
участниками избранного круга.
Все слушают, пьянящий воздух пьют,
с любовью молча смотрят друг на друга
и родственные души познают -
читают жадно их и неустанно,
как будто главы нового романа.
Вот время подошло, и нам Зима
несёт прозрачный торт, в котором свечи
сквозь лёд уходят в неба бесконечность
и звездами горят. "Теперь сама
задуй их разом" - говорю Зиме я.
И тут же вьюга захлестнула Лес,
исчезли гости, звёздный мир исчез.
Вдруг я домой добраться не сумею...
Нет, всё же доберусь. Сквозь шум пурги
свой голос протянула мне Дорога.
Держусь его с трудом, и понемногу
Всё ближе, ближе к ней мои шаги.
В пути обратном думаю о том,
Что скоро я приду, и старый дом,
дверь отворив, меня привычно встретит...
В любые непогоды-холода
там батареи тёплые всегда,
и лампы
электрические
светят.
На платформе станции Немюллюпельто стоит лишь одна скамейка довоенного образца.
На ней приютилась бабушка. Дома-то не сидится. Она знает, что я приеду, я точно приеду.
Только не знает когда. Укуталась в старую шаль - почти не видно её лица.
Всё думает, думает, чем меня угостить, о чём со мной завести беседу.
Здесь запах сырости и грибов, что растут на шпалах,
И запах железа, который источают ржавые провода.
Для меня в газету завёрнута половинка подсохшей халы.
Бабушка шепчет: "Я жду тебя, но приезжай не сегодня... и завтра тоже не приезжай сюда".
Стихотворение "Ожидание" написано как отклик на стихотворение Александра Крупинина "Мюллюпельто" http://www.poezia.ru/works/125192
Wrapped in the net, he left the City sadly.
Raindrops hung on the walls, as if his tears.
The bricks were trembling, and the net was trembling.
Wrapped in the net, he left the City sadly –
The Modern Buildings needed his place badly
He could have lived for many more years…
Wrapped in the net, he left the City sadly.
Raindrops hung on the walls, as if his tears.
- Знаешь, Эд, я бы хотела побывать в гостях у Шагала...
- Что же, это нетрудно устроить. Пошли.
Спускаясь по ступенькам, Энни вдруг ощутила, что они ей уже не нужны, и заскользила над ними, как на воздушной подушке, постепенно увеличивая скорость и набирая высоту. Стены исчезли, и земля осталась внизу. Энни летела, маневрируя между облаками (нырять в них она побаивалась), и через некоторое время вдали показался Его город. Он излучал музыку и краски. Небо и облака приобрели здесь какие-то новые, необычные оттенки. Она опустилась пониже. Разноцветные крыши, на которых расположились люди и животные, были продолжением дворов и улиц. Если прыгнуть с любой из этих крыш, то не упадёшь на землю, а полетишь. С Энни поравнялся бородатый скрипач верхом на большом белом петухе. Полузакрыв глаза, он играл чудесную мелодию, проникающую в самую душу, от которой хотелось одновременно и печалиться, и радоваться жизни. Какое-то время она летела рядом с ним, заворожённая его музыкой, потом плавно спустилась на землю. Всё окружающее постоянно двигалось и меняло очертания. Оно было окрашено в привычные и непривычные цвета, которые переплетались, смешивались друг с другом и с музыкой, увлекая Энни в своё царство гармонии, предлагая ей раствориться в нём. На улице показалась свадьба. Жених и невеста, держась за руки, легко скользили над мостовой, взлетали в воздух, кружились среди деревьев и домов, исполняя прекрасный танец долгожданного единения и счастья. Энни долго смотрела на добрый, пронизанный музыкой, мир, где царили безгранично свободные цвета и формы. Слова здесь были не нужны. Каждая составляющая этого мира, в свою очередь, смотревшая на неё, была живой, и ей хотелось, чтобы не кончался безмолвный их разговор. Остаться бы здесь навсегда...
Энни лежала на диване. Мир Шагала ещё был в ней, не отпускал её.
- Я вижу, ты отлично провела время и немного устала, - услышала она чей-то очень знакомый голос, - хочешь отдохнуть?
Не знаю... Мне хочется любви, - ответила Энни.
Слово создано, чтобы по свету шагать –
Звать, вести и препятствия одолевать.
Лишь Молчание Слово осилить способно,
Расколов на бесправные буквы опять.
Итак, теперь мы с женой живём в Австралии. Приехали сюда по родительской визе, которую организовала наша дочь (она с мужем и маленьким сыном перебралась в эти края около 10-ти лет назад). Поселились мы в небольшом доме (две спальни и гостиная с кухней), купленным по ипотеке и расположенным совсем недалеко от дома семьи дочери. Позади полугодовые сборы, предотлётная суета и сам полёт с их волнениями (в том числе ковидными) и не столь лёгкими для нашего возраста физическими нагрузками. И всё же МЫ ДОЕХАЛИ!
Стихотворение это я написал, когда все необходимые для визы документы мы уже оформили и ждали своей очереди, но подумал, что будет плохой приметой если я опубликую его пока мы не ступим на австралийскую землю.
Я еду к дочке умирать в Австралию-страну.
Лет восемь-девять может быть ещё я протяну.
Дом оторвав, что врос в меня, я уезжаю прочь –
раз в эту Жизнь приводит мать, пусть в Смерть проводит дочь,
продляя этот путь. Нужны мы ей какие есть
и будем... Здравствуй, континент, где нам дано осесть.
Наденет дочка на себя из двух сердец кулон,
что снять нельзя. День ото дня привычней будет он.
Оставим грусть – ведь ждёт меня полуактивных лет
не так уж мало, и достичь своих полупобед
я постараюсь здесь пока хватает полусил.
Пусть этот край поможет мне раз дочь он приютил.
Когда же станет Горизонт всё ближе, а Закат
прозрачней, постигать начну его цветов распад.
Что слабость старческая – пусть. Ведь это ерунда.
Лежи себе, да отдыхай, не думай про года.
Полным-полно крутых лекарств в Австралии-стране,
и уходить из жизни там не больно будет мне.
Пускай зелёный этот рай чертовски далеко –
я еду к дочке... На душе спокойно и легко.
Это стихотворение написал мой одиннадцатилетний внук.
Green is the sight of sweeping fields in summer,
Green is the sound of swishing leaves on trees,
Green is the smell of fresh lettuce,
Green is the smooth texture of the acacia plant.
Green is the slightly sour taste of an apple,
Green is calm.
В этом доме появились на свет и моя мама, и я. Здесь наша семья прожила до 1961-го года, когда отцу дали квартиру в Новых Черёмушках.
Мой дедушка Мовша (со стороны мамы) родился за чертой оседлости и какое-то время занимал должность служителя синагоги. Затем он пошёл на курсы провизоров, окончил их и поступил на работу в аптеку. Также, став провизором, он получил возможность вместе с женой перебраться в Москву. Моя бабушка Либа очень хорошо знала иврит и одно время преподавала его в иешиве. Потом она решила заняться медициной и окончила курсы акушерок. Во время Первой Мировой Войны, а затем и Гражданской, бабушка работала в госпитале.
Поселились они на Таганке в добротном четырёхэтажном кирпичном доме. Шестнадцать квартир сверху и "полноценный" жилой подвал с окнами ниже уровня земли. Около подвальных окон были выкопаны прямоугольные ямы (метра два глубиной), выложенные кирпичом и закрытые сверху металлическими решётками. Вокруг зелень и деревянные дома в два-три этажа. Улица тогда называлась "Пустая" (пустырей в тех местах раньше было много). Потом, уже при советской власти, переименовали её в "Марксистскую". Дедушка устроился на работу в аптеку, расположенную недалеко от нашего дома на соседней Воронцовской улице.
Квартира состояла из четырёх комнат и кухни. Три для хозяев и одна восьмиметровая около уборной "для постоянной прислуги". Через "распашную" гостиную хозяев имелись два прохода: с одной стороны в спальню, а с другой – в детскую. Здесь у дедушки и бабушки родились четверо детей: Соломон (Семён), Сарра, Несанель (Александр) и Юдифь (моя мама). Жили скромно – какая уж там постоянная прислуга… После революции их уплотнили, конечно, но по-божески. Забрали только комнату для прислуги и поселили туда трёх человек – мужа с женой, любителей выпить, и маленького их сынишку. Так и жили. Незадолго до Отечественной бабушка Либа умерла (моя другая бабушка Шейна погибла в Холокост), а мама и её старшая сестра Сарра вышли замуж. Муж Сарры был родом из Минска, и она уехала к нему, а мама моего будущего отца привела в квартиру на Марксистской.
Война... Можем ли мы представить сегодня всю тяжесть многодневных эвакуационных маршрутов наших близких? Дедушка, пенсионер уже, выехал из Москвы вместе со своей дочерью Юдифью, которая ждала ребёнка (моя старшая сестра Люба родилась в казахском селе Асинкритовка 11 ноября 1941 года). Жилось и выживалось там ох как нелегко. Раз ты мужик, то и трудись в колхозе наравне с другими без всяких скидок. Дедушка заработал такую грыжу, что не решился потом делать операцию, носил огромный суспензорий, сшитый по заказу... Мама вспоминала иногда некоторые эпизоды, связанные с жизнью в эвакуации. Она жалела, что "по неопытности" они в первое время стирали бельё с мылом, и потом его не хватало, чтобы вымыть голову, рассказывала, как маленькая Люба прыгала от радости, когда из печки доставали чугунок с варёной картошкой...
После войны дядя Сёма и дядя Саша тоже обзавелись семьями. В "спальне" расположилась наша семья, в "детской" – семья моего дяди Саши, дядя Сёма перебрался к жене. Три стола на общей кухне... Дедушка, понятное дело, был "приписан" к маме. Муж тёти Сарры, которого война пощадила, погиб летом 1945 года в результате несчастного случая (его мотоцикл столкнулся с грузовиком). По окончании эвакуации она вернулась с сыном в Минск, поближе к многочисленной мужниной родне, да и понимала, что всем тут не поместиться...
Таким образом, в моём раннем детстве в нашей квартире жили 12 человек. Мои родители, я с сестрой Любой, дедушка, дядя Саша с женой и в восьмиметровой комнате около туалета уже не трое, а пятеро соседей: другой дядя Саша с тётей Катей и их сын Володя с женой, у которых, примерно в одно время со мной, родился сын Игорёк. Как они существовали в таких условиях, для меня всегда оставалось загадкой. По словам мамы, нам с Игорьком нравилось играть друг с другом, и он часто говорил: "Са́ма пойду к Яе" (сам пойду к Яше).
О наших соседях мама говорила, что у неё с ними были хорошие отношения, хотя они и любили выпить. Когда наступала мамина очередь мыть пол на общей площади, тётя Катя (за небольшую плату) всегда делала это вместо неё – мама не отличалась крепким здоровьем, и ей было тяжело заниматься подобными делами. Она, имея двоих детей, работала учителем физики в старших классах, вела домашнее хозяйство и очень уставала. Тётя Катя часто брала взаймы у мамы "пятёрочку" до получки, но всегда отдавала. Позже, во время "перестройки", когда начали публиковать статьи о сталинских репрессиях, мама говорила, что соседи, при желании, могли бы по какому-нибудь поводу написать на них донос и с его помощью улучшить свои плохие жилищные условия (тем более, что "национальный вопрос" был явно не в нашу пользу), но они этого не сделали, потому что, несмотря на их слабость к алкоголю, были всё же порядочными людьми.
В первые годы войны наши соседи какое-то время были неким перевалочным почтовым пунктом между папой, который был в действующей армии, и мамой, находящейся в эвакуации. Папа писал им:
"Здравствуйте Екатерина Яковлевна и Володя! Идут последние дни 1941 года. Поздравляю вас с наступающим новым годом и желаю всего наилучшего... Дорогой Володя! Как я тебе писал уже, будучи в Муроме, получил твою открытку, за которую тебе очень благодарен. Из неё я узнал о рождении дочки и жизни всех наших. Ввиду того, что мне трудно списаться с ними, так как иногда приходится менять место пребывания, прошу тебя писать мне хотя бы раз в месяц о жизни наших, по поступающим от них письмам".
Мама вспоминала, как уже после войны к нам в гости приехала погостить её двоюродная сестра Рая – очень симпатичная, весёлая и привлекательная девушка, но довольно легкомысленная (она была на 11 лет младше мамы). У неё всегда было много поклонников, и это ей нравилось. Рая и наш сосед Володя всерьёз увлеклись друг другом, но отец и мать Раи были против их брака – он был простым рабочим, без высшего образования, а она училась в педагогическом институте, и (самое главное) у него были пьющие родители (впоследствии выяснилось, что Володя этой склонности не унаследовал). Через некоторое время он женился, но скоро стал погуливать, и его жена Валя приходила к маме жаловаться свою нелёгкую семейную жизнь. Потом, с рождением сына, Володя образумился, и у них всё наладилось. Он работал на часовом заводе недалеко от нашего дома и был хорошим, грамотным мастером. Ему предложили перейти на Ленинградский часовой завод, пообещав отдельную жилплощадь. Володя согласился и, когда Игорьку исполнилось года три, вместе с женой и сыном выехал из нашей квартиры.
Наиболее близкие отношения у мамы и у всей нашей семьи сложились с дядей Сашей. Он был художником и работал в московском цирке на Цветном бульваре. Был знаком со многими известными цирковыми артистами (в том числе с Юрием Никулиным) и поддерживал с ними хорошие отношения. Дядя Саша был добрым, обаятельным и общительным человеком, не лишенным кое-каких богемных привычек. У него имелось много книг по искусству с интересными иллюстрациями (в детстве я очень любил их перелистывать, когда была возможность), а на кухонных полках стояли бюсты его работы (вылепленные из какого-то вещества похожего на пластилин), как известных людей (Бетховена, например), так и кое-кого из членов нашей семьи. Свою жену дядя Саша привёз с Украины, звали её Анна Ивановна, и детей у них не было.
Число людей в квартире стабилизировалось и составило 9 человек. Её окна выходили во двор, где находился уютный зелёный сквер, в котором можно было поиграть детям и отдохнуть взрослым. Вход в него располагался как раз напротив единственного подъезда нашего дома.
Холодильника у нас тогда, понятное дело, не было, и все продукты покупались в небольших количествах, сливочное масло держали в плошке с водой. В холодное время года продукты хранились между двойными оконными рамами.
Я родился 8 июня 1948 года, а 17 июня дедушке Мовше исполнился 71 год. Когда мама вернулась на работу, ему было не по силам взять на себя уход за таким маленьким ребёнком. Родителям не удалось устроить меня в детский сад, и до поступления в школу со мной "сидела" Баба Ганя (её полное имя и отчество я никогда не знал), очень хорошая и добрая одинокая пожилая женщина. Она жила недалеко от нас на другой стороне Марксистской улицы в двухэтажном деревянном доме. Мы каждый день гуляли с ней в нашем дворе и по тихой Марксистской улице, частенько заходили в находящийся недалеко от нас детский парк имени Н.Н. Прямикова (все окрестные жители называли его "сад-пряник"), и были очень привязаны друг к другу. Между прочим, на этой улице в 1950-х годах оставалось довольно много полуподвальных квартир. Там выше уровня тротуара были только половинки окон, и прилегающие к ним небольшие прямоугольные ямы тоже были выложены кирпичом.
Баба Ганя относилась ко мне, как к родному внуку, и я отвечал ей тем же. Я с удовольствием продолжал ходить к ней в гости и когда учился в школе – не только пока мы жили на Марксистской, но и после того как наша семья переехала в Октябрьский район, где в начале 1961 года (я тогда учился в пятом классе) папе дали квартиру в "хрущёвке" недалеко от будущей станции метро "Новые Черёмушки". Когда я в очередной раз был в гостях у Бабы Гани, она подарила мне два серебряных полтинника, выпущенных в двадцатые годы прошлого века. Впоследствии, из одного я заказал для своей жены Инны кольцо с сердоликом, а другой хранится у нас до сих пор. Я и сейчас хорошо помню наличник её входной двери с небольшим горбом из отслоившейся фанеры посередине… При строительстве Волгоградского проспекта все деревянные дома снесли. Я не знал, куда она переехала, а телефона у неё не было.
Мама вспоминала, что в раннем детстве я очень любил кисель, который называл "лём", и часто просил его. Вечером мне даже ставили около кровати чашку с киселём (вот откуда взялся "лём" - киселём). Ночью я просыпался, выпивал свой кисель и спал дальше. А помидоры я тогда называл "красивые дудоры". Ещё мама любила рассказывать, как вскоре после ухода из жизни "Отца Народов" к нам зашла её знакомая и стала говорить, что они с дочкой так плакали, так плакали, когда по радио сообщили о смерти Сталина. Потом она обратилась ко мне: "Яшенька, а ты тоже плакал?", на что мальчик в возрасте четырёх с половиной лет с достоинством ответил: "Что я дурак что ли?". Маме тогда было совсем не до смеха, но всё обошлось и никаких последствий не имело.
Телевизора у нас в то время не было, имелось только (как и у всех) проводное радиовещание с одним каналом. По нему передавали много хороших передач для детей и взрослых. Нам с Любой очень нравилась передача "Угадайка", которую вели "Дедушка", "Галочка" и "Боря". Они загадывали ребятам загадки и те присылали им письма с ответами, которые ведущие читали своим слушателям. Передавали много радиоспектаклей (детских и взрослых), концертов и опер. Помню я и весьма оригинальную передачу "Разучиваем песню". На разных инструментах играли мелодию какой-нибудь песни, потом по одному куплету нужно было учить слова. В нашем подъезде жили моя школьная подруга Наташа и Любина подруга Аня, у которой был брат Саша, на два года старше меня. У них имелись первые телевизоры "КВН-49" с маленькими экранами и линзами. Наташин отец был военным и служил в другом городе. Она жила со своей бабушкой в двух небольших комнатах. Мы вместе с ней гуляли, ходили на каток в "сад-пряник". Я довольно часто бывал у неё, и мы смотрели детские передачи. С Сашей мы тоже общались, и он, время от времени, звал меня смотреть телевизор. В те времена были очень популярны музыкальные фильмы, снятые в Азербайджане, Грузии, Узбекистане: "Аршин мал алан", "Стрекоза", "Я встретил девушку". Это были хорошие, добрые и наивные комедии. Смутно припоминаю, что я смотрел у Саши два последних фильма. Как-то в нашем доме меняли трубы, и от искры произошёл пожар, который прожёг дыру в полу Аниной квартиры и, соответственно, в нашем потолке (мы жили на третьем этаже, а они на четвёртом). Дыру временно закрыли досками, через просветы в которых мы с удовольствием переговаривались.
В то время молоко и другие жидкие продукты продавались только в стеклянной таре, и все ходили сдавать пустую посуду. За неё, в зависимости от размера и назначения, платили вполне "реальные" деньги. Люба вспоминала, как папа расстраивался, когда у него не взяли бутылку из-под подсолнечного масла, отмывая которую он потратил очень много времени. А я пару раз сдавал за копейки дедушкины пузырьки от лекарств (их в те времена тоже принимали).
Дедушка, говоря словами Шолом-Алейхема, был "большой мастер писать рифмой". Стихи он писал и по поводу разнообразных семейных событий, и на политические темы. Идеология его политических стихов полностью совпадала с идеологией "Правды" и других советских газет, но писались они искренне.
Не очень далеко от нас находился большой универмаг № 100. Люди называли его просто "Сотый" (как ни странно, под этим названием он существует и сейчас). Первый этаж был продуктовым. Мне запомнилась чёрная икра, которую выставляли на прилавок в больших эмалированных судках (позже в таких судках держали солёные огурцы и квашенную капусту). Всё кроме консервов продавалось вразвес. Продавцы сворачивали из плотной серой бумаги кульки и сыпали туда из мешков специальными совками сахар, вермишель, крупы и т. д. Дома продукты перекладывали в подходящие банки, а иногда в этих же кульках и хранили.
Практически всё своё время мама уделяла работе и семье. Несмотря на стеснённое материальное положение, мы отмечали все праздники, часто приглашали гостей (в первую очередь, конечно, семью дяди Сёмы). Дядя Саша, жившей в соседней комнате, за гостя не считался. А вот с его женой Аней у нашей семьи (в основном у мамы) отношения не сложились, и в наших "застольях" она не участвовала (кстати, в последующие годы и в Черёмушки, и в Тёплый Стан дядя Саша всегда приезжал к нам один). И ещё воспоминание из детства – вкусные маленькие пирожки, которые пекла мама. Чтобы они не засыхали, она хранила их в большой кастрюле…
Каждую субботу (укороченный в те годы рабочий день) мы ходили в Воронцовские бани. Мама с Любой, а папа со мной. Женщины брали свои эмалированные тазы (так и шли с ними по городу), а мужчины удовлетворялись местными оцинкованными шайками. В довольно большом вестибюле бань находился буфет, где продавали пиво и солёные сушки (имелась ли там вобла я не помню). Конечно, помимо этого в нём был и стандартный ассортимент "буфетных" продуктов, включая безалкогольные напитки – в баню ведь ходили и женщины, и дети. Народу всегда было много, приходилось даже стоять в очереди перед дверью предбанника. Здесь люди раздевались, но никаких номерков (как в известном рассказе Зощенко) в то время уже не давали, и разговоры взрослых, связанные с кражами оставшихся вещей, я не припоминаю. А весы там были и продавались веники, хотя настоящие любители попариться приходили со своими. Была ещё дверь с надписью "Мозолист". Папа объяснил мне, что мозолист удаляет людям мозоли на ногах. Непосредственно в бане стояли ряды каменных лавок, а вдоль стен – краны с горячей (почти кипятком) и холодной водой, имевшие большие деревянные ручки. В одном торце этого помещения находился душ, а в другом – вход в парилку. Процедура мытья была такая: сначала надо было найти свободные шайки и лавки, что отнюдь не всегда удавалось быстро сделать (некоторые "нахалы" занимали по три шайки – в одной мылись, в другой была чистая вода, чтобы смывать мыльную пену, а в третью ставили ноги). Освободившиеся шайки и лавки нужно было оперативно занять, а потом ополоснуть горячей водой – вот и вся гигиена.
В детстве я увлекался выпиливанием по дереву, и для этого дела у меня имелся полный набор: лобзик с пилками, подставка со струбциной, которую я прикручивал к своему письменному столу (сейчас этот стол стоит у нас на даче, и до сих пор можно нащупать рукой следы от её зажима), набор буковых фанерок и шило. Я знал, какие пилки являются наиболее качественными – тонкие, с мелкими зубчиками, сделанные из тёмной стали. Начал я с несложного выпиливания различных животных – дедушка переводил мне их контуры через копирку из какого-то альбома, а через пару лет делал уже такие сложные вещи, как ваза для фруктов, которая состояла из большого числа деталей с узорчатыми рисунками. Потом эти детали нужно было склеивать столярным клеем, плитки которого кололись, заливались водой и варились, что сопровождалось не очень приятным запахом, но альтернативных вариантов тогда не было. Готовое изделие обрабатывалось шкуркой и покрывалось лаком. Сделанная мной ваза для фруктов использовалась у нас по своему прямому назначению и прослужила довольно долго. Между прочим, одно время я увлекался вышиванием (по трафаретам), и вышивки у меня получались вполне приличными. Я не стеснялся этого "девчачьего" увлечения и любил показывать их своим знакомым.
Лет в девять-десять я начал собирать почтовые марки, папу это занятие тоже увлекало – фактически, марки собирали мы вместе. Родители купили мне большую, интересную книгу Ильи Дайхеса "Как собирать почтовые марки", изданную в 1958 году, и три альбома. Один из них (самый большой) мы с папой использовали для отечественных марок, второй – для иностранных, а третий – для китайских. Папа возил меня в Парк Культуры им. Горького. Там раз в год (или даже чаще) проводился "День коллекционера", где можно было недорого купить наборы отечественных и иностранных марок, а также спичечных этикеток, которые продавались в специальных конвертах, посвящённых этому дню. Марки и конверты желающие могли погасить специальным штемпелем. На конвертах было напечатано, кто организует это мероприятие: "Московское городское общество коллекционеров. Москва, ул. Горького д. 12, тел. Б9-68-31 (ещё шестизначный)". Особенно дешёвыми были китайские марки, в каждом конверте их была целая куча, поэтому мы и завели для них отдельный альбом. Кстати, позже я стал сомневаться, что новенькие царские марки без штемпелей, которые там продавались, были изготовлены до революции, а не значительно позже специально для коллекционеров.
Однажды папа был в Ленинграде у своей двоюродной сестры Ани, и её сын Наум подарил ему альбом со старыми марками (некоторые из них были довольно редкими и ценными), но содержались и хранились они в плохих условиях – часть марок была повреждена, а многие приклеены каким-то плохим клеем, который портил их цвета. Мы с папой потратили немало усилий, чтобы отклеить их и привести в относительный порядок. На самой старой из моих царских марок стоит штамп "ФЕВ. 1868". Этому кусочку бумаги больше 150-ти лет. Он всего на 28 лет младше первой почтовой марки, выпущенной в Англии и на 10 лет младше первой Российской марки. Собирал я некоторое время и спичечные этикетки, даже сделал для них из нотной тетради самодельный альбом.
Через некоторое время к маркам я несколько охладел, а папа периодически любил в них покопаться, даже покупал каталоги выпущенных советских марок и смотрел, какие марки, изображённые там, у нас имеются. Зная папино увлечение марками, к его шестидесятилетию на работе ему подарили очень красивый, большой кляссер для почтовых марок с памятной надписью.
Учиться я пошел в школу № 622, которая находилась не очень близко от нашего дома, в начале Марксистской улицы. Нужно было перейти две проезжие части – Глотов переулок (ул. Гвоздева) и переулок Маяковского. Моей первой учительницей была Нина Ивановна Карпова, спокойная, немолодая и очень опытная женщина. Я не был отличником, но учился неплохо. После окончания первого класса за хорошую учёбу мне подарили книгу "О смелых и умелых" (в ней были рассказы о героях войны, и она сохранилась до настоящего времени). Следующую книгу я заслужил после окончания четвёртого класса – мне подарили "Индийские сказки". К сожалению, она довольно быстро потерялась. В школах тогда было принято переписываться со сверстниками из социалистических стран (там в обязательном порядке изучали русский язык, и переписывались мы, понятное дело, по-русски). Мне дали адрес девочки из Чехословакии (учился я тогда в третьем классе). Мы обменивались письмами, открытками, почтовыми марками. Потом она послала мне фото своих родителей, а я в ответ – фото дедушки. Удивляло меня только то, что она обращалась ко мне "дорогая Яша" или "дорогая Яшенька". По наивности, я относил это за счёт не очень хорошего знания русского языка и, как вскоре выяснилось, глубоко заблуждался – после того, как в очередное письмо я вложил свою фотографию, наша переписка резко оборвалась...
В начальной школе мы довольно долго писали простыми карандашами, а потом (до конца 4-го класса) обычными стальными перьями, которые приходилось через каждые несколько букв макать в чернильницу. Только в 5-м классе у нас стали появляться простенькие чернильные авторучки (мы называли их автокляксы). Конечно, в те времена были и хорошие, дорогие чернильные авторучки, но кто же будет тратиться на них, чтобы давать ребёнку в школу? Такие ручки дети могли не только потерять – их могли украсть или отнять. А шариковую ручку (импортную, разумеется) я впервые увидел у одного из своих одноклассников только в седьмом классе. Через некоторое время эти ручки получили распространение и у нас, но запасные стержни к ним в продажу почему-то почти не поступали. Зато было довольно много пунктов, где израсходованные стержни снова заправляли пастой, вынимая из них шарики, которые потом вставляли на прежнее место. После таких процедур ручки часто подтекали, пачкались, и носить их в карманах было небезопасно...
Из своего детства я не вынес зрительных ощущений, что взрослые ростом значительно превосходят меня. Лишь один раз эта картинка "сфотографировалась" и осталась в моей памяти – я стою возле школьного буфета, а передо мной нереально высокие спины старшеклассников...
Примерно в середине 1970-х годов всех жильцов из нашего дома на Марксистской выселили, а его включили в расширенную территорию Первого Московского Часового Завода, который должен был обеспечить жилплощадью всех людей прописанных в нём. Дяде Сёме на двоих дали однокомнатную квартиру, а дяде Саше – двухкомнатную. Хлопотать за него к директору завода приехал сам Юрий Никулин – он был хорошим человеком, и ему нравилось, пользуясь своей всенародной популярностью, делать людям добро, особенно своим, "цирковым" (дядя Саша любил рассказывать нам эту историю). Я иногда оказывался в тех знакомых местах, но посмотреть на дом, где родился, мог лишь издалека... Примерно в 2007 году его накрыли зелёной сеткой и через некоторое время снесли, а на освободившемся месте построили какую-то заводскую многоэтажку. Я написал об этом триолет "Дедушкин дом":
Он уходил из Города устало,
Поэтесса одна из Непала
Книг крутых написала немало.
Сложила их в кучу –
Взглянув с этой кручи,
Эверест под собой увидала.
Славен тот, кто впервой Одеялом укрылся
и Тепло сохранил, что вдохнул в него Бог,
Холод жгучий и злой побеждать научился
на привалах людских первозданных дорог.
Славен тот, кто о нём рассказал своим ближним,
и познали они это чудо чудес.
Сколь оно сберегло человеческих жизней,
обогрев сотни тысяч продрогших телес!
Одеяло тебя никогда не обманет,
никогда не предаст. Лишь укроешься им,
ощутишь себя снова ребёнком, и станет
оно верным, заботливым другом твоим.
А когда свою Душу обнимешь ты нежно
и отправишься в дальний ночной перелёт,
то не даст потерять вам друг друга в безбрежном
мире снов Одеяло. Оно обовьёт
вас всей плотью своей – мягкой, тёплой и прочной,
охраняя в таинственном долгом пути
от страшилок полночных, видений порочных,
и поможет свой Дом ранним утром найти…
Отдыхает в шкафу платяном Одеяло,
что так преданно служит мне. Сколько добра
от него вижу я… Вот в свой час тьма настала.
Поздний вечер. Нам встретиться снова пора.
За Час
до Старого Нового года
Усталый, спешу я домой.
Погода. Вокруг лишь Погода.
Она обнимает, целует меня,
Зовёт стать холодным, изменчивым и свободным,
Решиться на это сейчас –
До Старого Нового Года
за Час.
Но я поступить так не смею.
Расстаться с Теплом, что меня воспитало,
Я даже на миг не умею
И губы сжимаю, свой путь продолжая…
За Час
до Старого Нового Года
Тот Дом, что меня ожидал, о р мне двери.
т я
в е
о т
Я п
а
д
а
ю на порог…
т, целуют и обнимают Тепло и Погода –
ю
а
м
и
н
д
о
Меня п
За Час
до Старого Нового Года.
Когда зима нам дарит Новогодье –
Гроздь праздников, предпраздников и буден,
Свой взгляд на нас задумчиво бросает
Любовь.
– Ба, скажи, зачем ты пол мыть на кухне стала?
Полежи, передохни – ты и так устала.
Бабушка моя в ответ тяжело вздыхает:
"Не могу варить обед – ноги прилипают".
К нам сегодня приходил грязный крокодил
И в гостиной на ковре сильно наследил.
А мама про него не знала –
За эту грязь меня ругала.
На другом берегу этот Дом…
Он то виден, то тает в тумане,
что порой над водой и над нами
невесомым парит молоком.
А окно его словно Маяк,
только странный, чертовски невнятный,
и сигналы его непонятны –
мне пока не прочесть их никак.
Знаю лишь, что зовёт он меня
переплыть ту опасную воду,
несмотря на капризы погоды.
"Берег твой для тебя западня", –
разбираю я вдруг и к реке
устремляюсь, не ведая страха,
но в Туман залетаю с размаху,
и сигнал Маяка вдалеке
исчезает … Ночами, когда
крепкий сон мои веки смыкает,
голос Дома в него проникает
иногда по лучам-проводам.
Слышу я: "Ты мне нужен, поверь!
А я нужен тебе. У причала
моего ты начнёшь всё сначала,
утопив груз вчерашних потерь.
Ты плыви, я всегда помогу"…
Ночь уходит, вот стал размываться
его голос… Увы, не добраться
Ведь с водой перемешано время –
для пловца это тяжкое бремя…
Дед, призадумавшись, смотрит в окно –
там для него кто-то крутит кино.
Не оторвать от окна ему взгляд:
время слоями струится назад,
всё ускоряя обратный свой ход.
Кадры мелькают быстрее, и вот
видит старик сквозь слоёв лоскутки
послевоенной Москвы островки
и на одном различает с трудом
свой старый дворик и свой старый дом...
Видит, бежит по дорожке к ларьку,
сумку-авоську прижав к пиджачку,
шустрый, похожий на деда пацан,
хлебные карточки спрятав в карман.
Слабеют объятия семян…
Прорастание в одиночку
Их ожидает.
Между мирами Верхним и Земным
Лес-Память бесконечные рассказы
читает верноподданным своим -
любой его рассказ неповторим.
Подхватит ветер каждую их фразу,
расшелушит на семена-слова
и, бросив на соседние Древа,
начало даст обряду прорастанья -
объединению ветвей и Древ,
что обретут совместное дыханье,
свой общий дом его теплом согрев.
Я вновь пришёл сюда. Вокруг туман -
он кружится, камлает как шаман,
от глаз чужих Древа оберегая.
Но знаю, не подвластен я ему,
меня его всесилье не пугает -
не заросли заветные дорожки,
проложенные к Древу моему.
Я оставляю там следы-слова,
и дети начинают понемножку
их оставлять. Примятая трава...
Раз есть дорожки, живы и Древа.
Дорожки эти - корни и опора
начала их земного... Очень скоро
я к Древу прикоснусь, войду в него
и поднимусь к вершине вместе с соком,
и размотается тумана кокон,
и солнце выглянет. Мне ничего
теперь не нужно больше. Укрепляю
и удлиняю меж ветвей мосты,
цепочки слов по ним переправляю -
труды мне в радость, помыслы чисты.
Но коль дорожки к Древу зарастут,
туман, почуяв это, тут как тут.
Он Древо пеленает аккуратно
и в Верхний мир уносит. Безвозвратно.
Порой меня внезапно настигает
бессонниц и сомнений полоса.
Тогда ко мне из Леса прилетают
мои родные Листья-Голоса.
Они творить умеют чудеса,
и возникает Маленькое Небо -
я до него могу достать рукой.
Оно зовёт. Какой же в нём покой,
пронизанный любовью предков. Мне бы
познать её... Вот я теряю вес
и Небо словно птица рассекаю.
Здесь хорошо. Уходят боль и стресс.
Как мы легко друг в друга проникаем -
я растворяюсь в нём и засыпаю...
Мой сон хранит родного Древа сень.
Когда же первый луч меня разбудит,
то утро для меня вновь добрым будет,
и будет добрым день, обычный день.
Пятница. Как хочется нырнуть
в выходные-проходные вечера.
Позабыть все планы и уснуть.
Выпить ночь, как водку. А с утра
завтра будет новое Вчера…
Всё. Уже темнеет. Спать пора.
The bird of night,
I’ve seen your flight.
You’ve drawn the sky from east to west.
Where did you fly? Where is your nest?
Your line was clear –
Your God is fair...
Where is my line, lost in the dark?
When will my God show it by Spark?
Мам, это я. Отвори.
Мне к тебе нужно зайти.
Что говоришь? Повтори...
Да, кое-что занести.
Знаешь, дела и долги
Сброшу, пожалуй, я тут.
Слишком их не береги -
Бог с ними коль пропадут.
Нужно мне сделать привал
Перед развилкой дорог.
Нет, я не очень устал,
Просто немного продрог.
Чай у тебя не готов?
Мам, ну открой поскорей.
Сколько несказанных слов!
Долго мне ждать у дверей?
Голос едва различим.
Что? Потерялись ключи?
Ладно. Мы так постоим.
И помолчим... Помолчим.
Чем больше лет, тем строчек нить короче...
Я равнодушен к тайнам бытия
стал незаметно. Что же, если хочет,
пусть отдохнёт душа-ворожея.
Устал я от обилия пророчеств,
где каждое не больше муравья.
Как много слов, и все - частицы Бога.
Зачем нам столько? Для чего слагать
из них многоэтажную дорогу?
Не лучше ли просёлочной шагать.
Она всё у́же, у́же... понемногу
травою начинает зарастать,
и постепенно обратится снова
в исходное божественное Слово.
* * *
вот развелось людей на свете
стоишь и думаешь в метро
а если ты сидишь и дремлешь
то вроде бы сойдёт и так
* * *
попал я в антимир однажды
навстречу античеловек
пожали мы друг другу руки
бац в небе звёздочка зажглась
* * *
ты вырубишь свой зомбоящик
пойди с ребёнком поиграй
ну хорошо садись алёшка
сдавай
У каждого из нас Зима своя...
Сегодня праздник у меня особый -
её рожденье отмечаю я.
Украшенные блёстками сугробы
искрятся под сверкающей луной,
и всюду запах снежно-ледяной.
Я в Лес пришёл. Здесь всё уже готово -
и стол накрыт, и воздух как вино,
и гости ждут меня уже давно -
Зима, отец и мать. Беру я слово...
Потом его давать мне будут снова
и так весь вечер. Это решено
участниками избранного круга.
Все слушают, пьянящий воздух пьют,
с любовью молча смотрят друг на друга
и родственные души познают -
читают жадно их и неустанно,
как будто главы нового романа.
Вот время подошло, и нам Зима
несёт прозрачный торт, в котором свечи
сквозь лёд уходят в неба бесконечность
и звездами горят. "Теперь сама
задуй их разом" - говорю Зиме я.
И тут же вьюга захлестнула Лес,
исчезли гости, звёздный мир исчез.
Вдруг я домой добраться не сумею...
Нет, всё же доберусь. Сквозь шум пурги
свой голос протянула мне Дорога.
Держусь его с трудом, и понемногу
Всё ближе, ближе к ней мои шаги.
В пути обратном думаю о том,
Что скоро я приду, и старый дом,
дверь отворив, меня привычно встретит...
В любые непогоды-холода
там батареи тёплые всегда,
и лампы
электрические
светят.
Как внезапно осень позимела…
Кружится над нами снегопад,
Где среди пушистых хлопьев белых
Листья разноцветные летят.
Оттепелей нет, мороз крепчает,
И с делами стоит поспешить –
Всё, что мы на осень намечали,
В одночасье нужно завершить.
Старикам-буранам подражая,
Северные ветры снег зовет,
Зимние заботы умножая,
Но не приближая Новый Год.
*
* *
Ген бессмертия
открыл я во сне.
Рассвет. Вечность кончилась.
*
* *
Дятел в кормушке,
осторожно его обхожу.
Шестьдесят восьмая весна.
*
* *
Плачут яблони -
Все плоды их в жухлой траве.
Депортация.
Тятя! Тятя! Наши сети
Притащили мертвеца.
А. Пушкин
Мечтал я с детства, как и все,
О Настоящей Колбасе,
Но в магазинах, господа,
Мне попадалась лишь еда.
Однажды я гулял в Лесу
И там увидел... Колбасу.
Она навстречу мне бежала!
Вдруг с криком Дерево упало,
Перепугалась Колбаса
И улетела в небеса…
Пойду поплаваю в пруду –
Быть может, там её найду.
Забрёл я как-то в Парколес
И там на Дерево полез.
Всё лез и лез, всё лез и лез,
Пока бесследно не исчез.
Я не нашёл свой путь обратный.
О, Боже мой, как неприятно!
Сегодня хмуpая весна
Укpылась снегопадом.
Ты шла одна, ты шла одна,
И я один шёл pядом.
Под снегом пеpвые pучьи
Неслышно застывали.
Глаза мои, глаза мои
Тебя не узнавали.
Как просто хмуpая весна
Нас разлучить сумела.
Вновь я один, вновь ты одна,
И вновь доpога белая.
Похолодание, похолодание...
Его пpиход мы чувствуем заpанее,
и тянет нас в тепло. Кpугом pаспутица.
Нет, именно сегодня всё получится.
Цветы. Улыбка. Поцелуй. Пpощение.
Накpытый стол. Пpостое угощение
на чистенькую скатеpть ты поставила.
Мы начинаем пpавить наши пpавила...
А за окошком сумеpки сгущаются,
в снежинки мелкий дождик пpевpащается.
Похолодание, похолодание...
Остывший чай. Пустые ожидания.
На платформе станции Немюллюпельто стоит лишь одна скамейка довоенного образца.
На ней приютилась бабушка. Дома-то не сидится. Она знает, что я приеду, я точно приеду.
Только не знает когда. Укуталась в старую шаль - почти не видно её лица.
Всё думает, думает, чем меня угостить, о чём со мной завести беседу.
Здесь запах сырости и грибов, что растут на шпалах,
И запах железа, который источают ржавые провода.
Для меня в газету завёрнута половинка подсохшей халы.
Бабушка шепчет: "Я жду тебя, но приезжай не сегодня... и завтра тоже не приезжай сюда".
Стихотворение
"Ожидание" написано как отклик-антипод на стихотворение Александра Крупинина
"Мюллюпельто" http://www.poezia.ru/works/125192
Твоя душа полна добра,
Твоя душа полна волнений
За судьбы Новых Поколений,
Что чай на кухне пьют с утра.
Их ждёт подружка жизнь-игра,
Они не ведают сомнений,
И продолжается пора
Твоих исканий и решений.
Тебе покоя не даёт
Страх перепутать поворот
И не найти дорогу к Храму.
Как призрачны его черты…
Но каждый год растут цветы
Для преданной жены и мамы.
Ох, и трудно Домовому
подыскать себе жилище
в городской многоэтажке.
Старый дом, что на Таганке,
простоял совсем недолго -
века полтора всего лишь.
Там теперь построен офис.
Оставаться и не думай...
Семенит он между зданий,
в мягкой лапке можжевельник.
Новые дома обходит.
Не жилища это - только
камни, краска и пластмасса.
Не нужны им домовые...
Простоят они хотя бы
лет полсотни, помудреют,
да впитают запах Жизни -
Вот тогда в них поселяйся.
Дом такой он тронет веткой,
и откроются все двери -
ждут здесь крошку Домового.
Между камнем и травою,
между плотью и душою
неприметную каморку
Домовой тогда в нём строит
и прокладывает тропки
от неё сквозь стены к людям.
Если ты проснёшься ночью
и присядешь на кровати,
чувствуя, как с улиц тёмных
в комнату заходит Холод
и в тебя проникнуть хочет,
он его прогонит разом,
а тебя коснётся лапкой,
и тепло согреет душу,
и уснёшь ты сном глубоким.
Только не ко всем приходит
и не всех он привечает.
Ну, а если он привяжет
Дом к тебе своей тропинкой,
ты его забыть не сможешь,
будет он всегда с тобою
и души частичкой станет...
Пусть живёт как можно дольше
в городской многоэтажке
Домовой неутомимый.
Пусть он носит можжевельник,
по своим тропинкам ходит.
Пусть тот дом, где поселился
он в каморке неприметной,
станет среди улиц шумных
островком тепла живого.
Где же вы, мои обноски, где вы, детские мои?
Как давно вы потеряли очертания свои.
Деревянные домишки и зелёные дворы...
Где ж теперь мои чулочки доколготочной поры?
Вы исчезли, растворились словно в тех дворах листва,
Словно старых репродукторов опавшие слова.
Где горшочек мой зелёный, на котором я сидел
В коридоре коммунальном, а его каков удел?
Лифчик простенький, ты тоже позабыт не будешь мной
С пуговкой, пришитой мамой, довоенно-костяной.
Все мы очень дружно жили, но пошёл я в первый класс...
Повели по разным тропкам через годы судьбы нас.
Сгнил, рассыпался горшочек. Что ж, такие вот дела...
Слушай, пуговка родная, а ведь ты ещё цела.
Спит в глубокой летаргии где-то слой культурный твой...
Знаешь, пуговка, а я ведь, верь не верь, ЕЩЁ ЖИВОЙ!
Современная эпоха (сам с трудом могу понять)
Кое-где слегка заштопав, разрешила мне ГУЛЯТЬ!
Семеню я по планете, свежим воздухом дышу
И с обносками своими расставаться не спешу.
Полусумрак-полусвет.
Пелена ночная тает.
Полугород-полуснег
За окошком вырастает.
Смяв подушки уголок,
Дремлешь ты в своей кроватке.
Полусонный Полубог
На тебя глядит украдкой.
* * *
Полусумрак-полусвет.
Пелена ночная тает.
Полугород-полуснег
За окошком вырастает.
И туда – видны едва –
Ковыляют шагом птичьим
Полусонные слова
В человеческом обличье.
Ты совершенно не считаешься с моим мнением - соглашаешься с ним только тогда, когда оно совпадает с твоим.
Однажды повстречались два верблюда.
Один шагал туда, другой – оттуда.
Один тащил почти… другой – совсем…
Один прошёл немного больше, чем…
Другой пораньше путь далёкий начал.
Как видите, несложная задача.
Определить в ней требуется только
Куда, когда, кому, за что и сколько?
Если всем астрологическим и биологическим кривым, описывающим мою жизнь, было суждено когда-нибудь сойтись в одной критической точке, то это печальное событие произошло именно сегодня.
Сегодня жена, оставив полную кухню грязной посуды, ушла к своим родителям. Шеф брезгливо объявил о сокращении моей ставки. С самого утра меня мучила головная боль. Вид пищи вызывал отвращение. Жизнь казалась мне тяжкой обузой, лишённой всякого смысла.
Я тупо и бесцельно бродил по московским улицам. Весеннее солнце улыбалось противнее директорской секретарши. В конце концов меня занесло на пешеходно-сувенирный Арбат. Здесь, как всегда, было многолюдно. Иностранные туристы с детским любопытством разглядывали матрёшек, шапки-ушанки и пейзажи с золотыми куполами и берёзками.
Внезапно моё внимание привлёк пожилой человек в потёртой старомодной куртке. В руках он держал холст без рамы, на котором было изображено подобие камина, яркий огонь и окутанный паром котелок.
– Сколько стоит Ваша картина? – невольно вырвалось у меня.
Пожилой человек мягко улыбнулся.
– Возьми её бесплатно, сынок. Мне она больше не нужна.
Дома я сразу же повесил холст на самое видное место и долго смотрел на него. Весёлый огонь и соблазнительный пар над котелком пробудили во мне могучее чувство голода. Я нашёл в морозилке несколько каменных сосисок, растопил их и съел. Головная боль незаметно прошла, на душе стало полегче. Тогда я помыл посуду и, не теряя времени, отправился искать подходящее Полено.
Сперва нас увлекают акварели,
И создаем мы образы друг друга
Большими разноцветными мазками.
Они легко ложатся на бумагу,
Их очертания порой размыты,
Переходя в героев книг и фильмов,
В тех, кто нам близок, и в самих себя.
Потом берётся холст. Неторопливо
И тщательно грунтуется поверхность.
Знакомы и понятны все оттенки,
Рождаемые красочной палитрой.
Мазки ложатся плотно. Каждый штрих
Свой смысл и назначение имеет.
Идут года... и наступает время
Серебряной чеканки монолитной.
Здесь все цвета смешались воедино,
Они переплелись, подобно судьбам,
В том серебре как будто растворился
Свет протяжённый, что сопровождает
Счастливый, бесконечно долгий день.
И этим днём к нам присоединится
Творец, кого пока не привлекает
Изысканной чеканки благородство,
Тепло холста и нежность акварели,
Но лишь песок, где можно рисовать
Всё что угодно прутиком упругим
И убегать, творенье оставляя,
Не опасаясь ни дождя, ни ветра.
Весь народ наш лежит на
земле под сугробами снега,
Прижимается к ней, создавая кольцо годовое.
Только нам в их ряды не влететь, не ворваться с разбега –
Взяты в плен ледяной мы внезапно пришедшей зимою…
Нам поведали гены – мы коконы почек покинем,
И три возраста в жизни своей нам познать доведётся.
Первый - роста, за ним возраст зрелости летней постигнем,
Где дыхание наше с дыханием леса сольётся.
Третий возраст несёт измененье привычного цвета,
Расставанье с ветвями, круженье, паренье, паденье,
Утишенье дыхания, стёртую память о лете
И с землёй единенье, навеки с землёй единенье.
Вот и всё, что мы знаем… и вдруг этот возраст четвёртый.
Обречённо глядим в ледяные оковы-оконца…
День за днём видим лес, перед нами недвижно простёртый,
Видим голые ветви и снег, и холодное солнце.
Нам четвёртого возраста-плена неведомы сроки,
И, в обход наших генов, о возрасте этом познанья
Мы в "туннелях времён" оставляем для Листьев-Пророков,
Уходя в бесконечность снегов, холодов и молчанья...
По этой ссылке можно увидеть фотографию, сделанную мной, которая послужила толчком к написанию этого стихотворения.
Постигаю, опять постигаю
Жизнь на новом её рубеже.
Привыкаю, опять привыкаю.
Привыкаю.
Привык.
Я уже…
Дед давно уже не вставал с постели, почти не разговаривал, всё меньше понимал, что вокруг него происходит. Он только поднимал руку и медленно водил согнутыми шероховатыми пальцами по обоям. Через некоторое время уставал, клал руку поверх одеяла и внимательно смотрел на её невидимый след. Потом закрывал глаза. Отдохнув немного, опять начинал водить ладонью по стене...
Лежал он за ширмой в проходной комнате "хрущёвки". В этой комнате жили ещё его дочь с мужем, а если пересечь её по диагонали, то попадёшь в маленькую комнату внука-студента и внучки, которая институт уже окончила и работала в библиотеке.
Деду казалось, что стена эта с самого детства была рядом с ним. Так и стояла на расстоянии вытянутой руки. Не сдвинуть её... И ширму тоже.
Он был на два года старше Сталина. Жил за чертой оседлости, но смог выучиться на провизора и в самом начале прошлого века перебрался в Москву. Поселился на Таганке в добротном четырёхэтажном кирпичном доме. Шестнадцать квартир сверху и "полноценный" жилой подвал с окнами ниже уровня земли. Вокруг зелень и деревянные дома в два-три этажа. Улица называлась "Пустая" (пустырей в тех местах раньше было много). Потом, уже при советской власти, переименовали её в "Марксистскую". Квартира состояла из четырёх комнат и кухни. Три для хозяев и одна (около уборной) для постоянной прислуги. Через "распашную" гостиную хозяев имелись два прохода: с одной стороны в спальню, а с другой - в детскую. Дед работал в аптеке недалеко от дома и кормил всю семью - у него с женой были два сына и две дочки. Жили скромно - какая уж там постоянная прислуга (хотя прачка к ним приходила). После революции их уплотнили, конечно, но по-божески. Забрали только комнату для прислуги и поселили туда трёх человек - мужа с женой (любителей выпить) и маленького их сынишку. Так и жили. Незадолго до Отечественной жена умерла, а дочери вышли замуж. Старшая - в Минск. Младшая своего привела сюда.
В эвакуацию дед (пенсионер уже) поехал вместе с беременной младшей дочкой. Жилось и выживалось там, в казахском посёлке, ох как нелегко. Раз ты мужик, то и делай всё, что положено, без всяких скидок. Заработал такую грыжу, что не решился потом делать операцию, носил огромный суспензорий, сшитый по заказу... А его жизнь за ширмой около стены началась сразу, как вернулся он в свою московскую квартиру. Сыновья к тому времени тоже обзавелись семьями. В "спальне" расположилась семья младшей дочери, в "детской" - семья одного из сыновей (другой перебрался к жене). Дед, понятное дело, был "приписан" к дочери. Три стола на общей кухне... Уцелели все, кроме мужа старшей. Она после эвакуации вернулась с внуком в Минск, поближе к его родне. Да и понимала, что всем тут не поместиться...
В начале шестидесятых зятю дали двухкомнатную квартиру в типовой пятиэтажке, и остались в старом доме три человека в трёх комнатах - дед и его сын с женой, бездетные. Да только когда он совсем слабым стал, невестка сыну ультиматум поставила: "Отец твой с нами три года пожил - и хватит. Надоело мне за ним подтирать. У него в Москве дочь имеется". Увезли в Черёмушки...
Теперь опять с одной стороны - ширма, а с другой - стена. Такой вот привычный закуток у деда и на новом месте получился. Заходили сюда дочка и зять, кормили, убирали за ним, пытались общаться, не рассчитывая на ответную реакцию. Дочка - учительница, зять - научный работник. Справлялись как-то... Внук с внучкой заглядывали редко: у молодых свои дела.
Время почти остановилось, и деду казалось, что уже полжизни лежит он здесь. Всё труднее было поднимать руку и ощупывать неподатливую стену... Но однажды ночью он с удивлением почувствовал, что стена отступила, и рука свободно проходит сквозь неё. Пошевелил пальцами. Они легко сжимались в кулак, легко распрямлялись. Такого давно уже не было. Попробовал присесть. Получилось. И ноги стали слушаться. Он перекинул их по ту сторону кровати, где стена. Встал. Пошёл вперёд медленными неуверенными шагами. Вокруг была полная темнота, но вдруг вдалеке показался свет...
Какие долгие закаты
Июнь обpушил на меня.
Они как дальние pаскаты
Ушедшего на запад дня.
Они твеpдят, что день прошедший
Был самым длинным днем в году.
Но мне от этого не легче
Гулять в саду, гулять в саду.
Вошёл я в гравюру моста.
Вокруг тишина и покой.
Застыли круги на воде.
Но рядом со мной – пустота.
Исчез силуэт над рекой.
Поэта не видно нигде.
Всё тот же рассеянный свет.
Всё та же темнеет вода.
Всё тех же перил кружева.
Поэта исчез силуэт...
Напрасно я рвался сюда.
Напрасно я ждал волшебства.
Часы обратились в века.
Как Белая Ночь велика!
Настала ночь. Полблиндажа вповалку
уже храпело... Подошёл отец,
местечко присмотрел у дальней балки,
устало растянувшись наконец,
и концентрат обычной каши пшённой,
что в вещмешке лежал под головой,
"Молитвой Ждущих Баб" заговорённый
на фабрике, вдруг подал голос свой -
он в сон отца вошёл и стал пророчить:
"Войну пройдёшь... Жена твоя пока
в краю казахском с годовалой дочкой
живёт... Работает... Издалека,
сам знаешь, письмам долететь протяжно.
Да что напишешь средь забот и бед...
Картошка есть покуда - вот что важно,
но хлеба маловато, мыла нет...
Теперь о самом горьком... Видишь, звёзды
шестиконечные трясут с небес
и валят за "колючку" или просто
увозят кучей в близлежащий лес.
У "молоха войны" свои законы.
Ты должен знать, что и сестра, и мать...
Евреям в оккупированных зонах
на чудеса не стоит уповать.
Передовая... Каждый день - экзамен,
В котором жизнь поставлена на кон.
Ты честно сдашь тот "курс", но будешь ранен,
потом госпиталя и снова фронт...
Войну пройдешь... и дома увлечённо
ты погрузишься в мирные труды.
Чуть позже станешь "молодым учёным"
и вновь отцом (не очень молодым).
Судьба "врагов страны" - космополитов
минует вашу скромную семью -
в тебя камней-доносов не напишут,
и ночью в дверь не постучат твою.
Войну пройдёшь... Семья. Друзья. Наука.
Ты проживёшь ещё немало лет -
напишешь книгу и дождёшься внуков...
Ну всё, прощай, а то уже рассвет"...
Отец проснулся... Взял шинель и каску.
Пора "кирпич из пшёнки" доставать -
готовить завтрак. Там же писем связка.
Вдруг весточку пришлют сестра и мать...
А как жена и дочь? Что будет с ними -
в эвакуации жизнь так трудна...
Своей малышке, правда, дали имя
Любовь - возможно, нас спасёт она...
Путь до конца войны был очень долог,
но почему-то знал он наперёд,
что мимо "вдовий" пролетит осколок.
Не попадёт в него... Не попадёт...
ты нам не дал построить башню
что ж интернет не запретил
спросил я бога и услышал
имхо войну он победит
Догорает в печке уголь.
Остывает тёплый угол.
А снаружи бьют в набат –
Души вечные горят.
Улицы пылают жаром,
В окна бьёт от них угаром.
В недрах огненной реки
Палачи, еретики…
Потрясённая зима
С улиц бросилась в дома,
И теперь Душе решать –
Леденеть,
гореть,
бежать.
Тятя! Тятя! Наши сети
Притащили мертвеца.
А. Пушкин
Мечтал я с детства, как и все,
о Настоящей Колбасе,
но в магазинах, господа,
мне попадалась лишь еда.
Однажды я гулял в Лесу
и вдруг увидел… Колбасу,
она навстречу мне бежала.
Хрясь!
Рядом
Дерево
упало.
Перепугалась Колбаса
и улетела в небеса…
Пойду поплаваю в пруду –
быть может, там её найду.
Абажур с кистями розовыми –
Коммуналки украшение.
На кровати форма сброшенная,
На полу тетрадь по пению.
Мальчик, лобзиком поскрипывая,
Колдовал с фанеркой буковой...
На дворе метель покрикивала,
И в окно снежок постукивал.
Зимний дождик весь день моросит в Москве,
Пыль холодную размывая,
По домам и деревьям, по жухлой траве,
По асфальту, машинам, трамваям.
Этот дождик идёт, не слышен почти -
Тихий, мелочкий, незаметный.
Лишь порою шуршат на его пути
Целлофановые пакеты.
Знать небесные окна (задраил их Бог,
Свой вселенский Потоп пресекая)
С той поры прохудились... и вот итог -
Даже в зимние дни протекают.
Сегодня праздник Год,
А завтра праздник Лес,
А послезавтра праздник Птица.
Она сквозь снег стрелой помчится,
Сшивая гладкий шёлк небес
И книг берестяных страницы.
Сшивая хлопьев хоровод
С прозрачной пустотой бесснежья,
Безвременья и безнадежья…
Но это позже, а сейчас
Лес призрачный закрыт для нас.
Его границы недоступны,
Святая Птица неподкупна,
И лишь часов привычный ход
Нам этот вечер обещает.
Мы за столом, мы отмечаем
Весёлый праздник – праздник Год.
Пред Богом хожу и живу средь людей я
достойно.
Спокоен и счастлив я здесь...
Люблю эту землю, что Бог даровал моим предкам.
Как сын первородный, духовную связь ощущаю
я с Ним постоянно, мне в радость служить Ему верно.
Отец мой трудами богатства достиг и почёта.
Поля ячменём и пшеницей отборной засеял,
сады насадил и разбил виноградники. Много
скота он имеет. Рабы ему служат усердно.
Но стар он уже, я теперь перед домом в ответе.
Я должен сберечь и умножить имение наше.
Люблю каждодневный свой труд. Я встаю ранним утром,
работаю в поле, потом объезжаю владенья,
слежу за рабами (я их без вины не обижу).
Имеют они и еду, и одежду, и кровлю.
Под вечер, усталый, я с поля домой возвращаюсь,
отца и жену обнимаю и хлеб преломляю.
Пред Богом хожу и живу средь людей я достойно.
Спокоен и счастлив я здесь...
Мой брат разлюбил нашу землю. Ему стало скучно
трудиться на ней неустанно в любую погоду.
Не смог он познать всё величие этого края.
Забыл как мы вместе играли в родительском доме.
Я брата любил... но в любви моей он не нуждался.
Он жизни хотел и весёлой, и лёгкой, и праздной.
Решил он уехать, забрав свою долю наследства.
Отец его просьбу исполнил, и брат нас покинул.
Чужими мы стали, вестей от него не имели.
Я зла не желал ему - каждый свой путь выбирает...
Сегодня тружусь я как прежде, растут мои дети.
Мой сын первородный уже помогает мне в поле.
Я знаю, он любит и землю, и дом своих предков,
заветы, что свыше даны, он во всём соблюдает.
Пред Богом хожу и живу средь людей я достойно.
Спокоен и счастлив я здесь...
Я в поле трудился весь день от зари до заката.
Приблизившись к дому, услышал я звуки веселья.
Слуга мне сказал, что мой брат возвратился из странствий,
пришел он усталый, голодный и в рваной одежде.
Отец вышел брату навстречу и радостно обнял,
велел дать ему и одежду, и обувь, и перстень,
телёнка зарезать и праздник весёлый устроить...
Когда я вернулся домой, не покинул он пира,
не вышел он брата обнять... Лишь отец, улыбаясь,
ко мне подошёл и на пир меня звал. Был он счастлив...
О брате своём я раздумьями с ним поделился.
Сегодня ты счастлив, отец мой, а что будет завтра?
Ведь брата к тебе привели беззащитность и голод.
Ты сына простил, да и я на него не в обиде,
но что станет делать он после весёлого пира?
Раскаянья искренность только делами докажешь.
Я брату сочувствую - жить ему будет непросто.
Полюбит ли он нашу землю и труд наш вседневный?
А я был един с ней всё время - земля меня любит,
И завтра мой сын первородный со мной выйдет в поле...
Пред Богом хожу и живу средь людей я достойно,
Спокоен и счастлив я здесь...
l
Полусумрак-полусвет.
Пелена ночная тает.
Полугород-полуснег
За окошком вырастает.
И туда – видны едва –
Ковыляют шагом птичьим
Полусонные слова
В человеческом обличье.
Он размахивает мелом,
В крошках рукава,
И скрепляет им умело
Кирпичи-слова.
Мэтр привычным делом занят –
Он рисует Дом.
День как день. Урок-экзамен.
Лекций пухлый том.
Дом его не очень строен,
Мир его не нов –
Из УЧИТЕЛЕЙ он скроен
И уЧЕНИКОВ.
Здесь живут его народы,
сПОРЯТ до зари.
В этом Доме только Входы,
Только Фонари,
И горят они покуда
Он сжимает мел,
И никто ещё оттуда
Выйти не посмел.
Он ликует, продолжая
Начатый урок.
Мел скрипит не умолкая,
Не звенит звонок...
По жёлтым листьям – будто посуху.
И не тону.
Лишь в январе оставлю посох я,
Пойду ко сну.
Вокpуг pасставит снег нетающий
Свои посты.
Снег, беспощадно заметающий
Мои мосты.
В плену бесконечных дорог
Вчерашних и завтрашних буден,
Бродячие Скрипка и Бубен
Беспечный ведут диалог.
То плачут, в обнимку шагая,
То спорят, смеются, галдят,
То вдруг на минуту смолкают,
За собственным эхом следят.
Умается к полночи Скрипка,
Но бодрствует Бубен-шаман,
И тени пульсируют зыбкие,
И вздрагивают дома…
Ты снова глаза открываешь,
Теряя изменчивый сон,
И снова, как прежде, не знаешь,
Куда перепрятался он.
Спешишь ты за старым знакомым –
Ему волшебство по плечу.
Он в силах вернуть невесомость
Движений, желаний и чувств.
Ты веришь, настичь его просто.
Калитка открыта. Но вот
Ещё один перекрёсток,
Ещё один поворот.
И снова знакомые лица
И улицы, словно страницы
Давно перечитанных книг…
Уснуть. Затеряться. Забыться.
В мотивах ночных раствориться.
На час. На минуту. На миг.
Там, где Времени нет, не бывает и Жизни телесной…
Сотворил Бог всесильный и Время, и Небо, и Тундру.
Разноцветным сиянием Небо Он щедро украсил,
И оленей стада Он направил в суровую Тундру.
А потом Бог позвал в этот девственный край человека,
Чтобы пас он оленей, кочуя по этим просторам,
Рыб ловил в чистых водах холодных и зверя морского.
Из людей отобрал Бог и взял себе в слуги Шаманов.
Научил понимать языки Духов Моря и Тундры,
Изготавливать Бубен, кружиться с ним в танце священном
И седлать его, словно коня, отправляясь в Мир Духов.
Мой народ – лишь одна из частей нашей Тундры великой.
Мы живем по законам её, благодарно встречая
Каждый день кратким солнечным летом и ночью полярной.
Сквозь большие снега часто слышу я странные звуки –
Отдалённые звуки Оркестра из Мира Другого.
Музыкант молодой и решительный им управляет.
Эти звуки легко проникают на наши равнины,
И тревожит меня, умудрённого Тундрой Шамана,
И влечёт, и пугает Душа его музыки… Знаю,
Мне её не понять. Никогда. Этих звуков потоки…
Не от ветра и птиц, очевидно, идёт их начало.
Сотни Духов искусных, что служат тому Музыканту,
Издают их, свой мир незнакомый познать приглашая.
Мой Оркестр – это всё, что с рождения нас окружает,
Издавая веками те звуки, что знает Природа.
Летом Ветер негромко играет на травах послушных,
На дождях он играет то грозно, то нежно и звонко.
Голоса свои птицы вплетают в мелодии эти,
И оленей стада отбивают копытами ритмы –
В них биение сердца земли своей мы ощущаем.
А зимой лишь снегами без устали Ветер играет.
Спит под ними трава, и на юг улетели все птицы.
Только волки порой в непогоду поют свои песни,
Да в морозы звенят наши нарты, что мчатся по снегу.
С детских лет мы воспитаны музыкой Чистого Края.
Без неё не дано нам прожить на земле наших предков,
И когда мы зимой или летом кочуем по Тундре,
То в дороге невольно Оркестру тому подпеваем.
Если трудно приходится людям в холодную зиму,
Если льды и снега от оленей скрывают их пищу,
И болезни преследуют нас, и печалятся Души,
Я народ созываю, беру колотушку и Бубен,
Разжигаю костёр и обряд начинаю старинный.
Бубен я согреваю – он сил у Огня наберётся,
И от этого голос его станет чистым и звонким…
Первый звук от удара по Бубну бывает негромким,
Но он долго не гаснет, над стойбищем кружит, как птица,
И все знают – в тяжёлый путь к Духам отправлюсь я скоро.
Я стучу то сильнее – то тише, то реже – то чаще.
Мои руки и Бубен едины в создании звуков,
Что понятны и Тундре, и Небу, и северным Духам.
Я кружусь, я склоняюсь к Земле и к Огню прикасаюсь –
Он даёт мне Тепло, но не ранит и не обжигает.
Всё быстрее становится танец, и я ощущаю,
Как вокруг меня Время пульсирует, мечется, рвётся,
И когда, обессиленный, падаю я перед чумом,
То Душа покидает моё неподвижное тело
И летит в Мир Безвременья к Духам великим и вечным.
Духи знают её и относятся к ней дружелюбно.
Если могут помочь – помогают, а нет – исчезают,
И блуждает Душа в этом мире, и к Богу стремится.
Бог является к ней и общается, словно с ребёнком,
Что нуждается в силе Его, и любви, и защите.
Жаль, что Божью любовь иногда разглядеть очень трудно,
А всех дел Его истинный смысл не постичь и шаманам…
Возвращается в тело Душа, и оно оживает,
Но пока воедино они не срастутся друг с другом,
Я лежу неподвижно. Я землю собой ощущаю,
Открываю глаза, вижу неба знакомые краски,
Слышу стойбища звуки и запахи трав различаю.
Я как будто в себя прихожу после долгой болезни…
Но я счастлив, что мне в том краю, где родился и вырос,
Родового Шамана нелёгкая выпала доля –
И людей, и оленей вести через Время по Тундре,
А заботы мои – чтобы все уцелели в дороге.
Мне для жизни достойной хватает того, что имею –
Бог всё это дал предкам, которые здесь поселились.
Мудрых Духов, что преданно служат Ему, почитаю,
И живу я в согласии с музыкой Неба и Тундры…
Но Душа моя помнит – когда она с Богом общалась,
То поблизости где-то была и Душа Музыканта.
Кто же ты, Музыкант из далёкого Мира Другого?
В твоей музыке звуки живые земли незнакомой,
Крики Чисел, что чайками кружат над Морем Познаний,
И уродливых Войн голоса громовые смешались…
У тебя есть и Бог, и земля твоих предков, и пища,
Есть и Духи Его – так чего же тебе не хватает?
Ты свой собственный мир создаёшь – Мир Искусственных Духов.
В твоей музыке, полной энергии, силы и страсти,
Я порой ощущаю сомнения, боль и тревогу.
В ней я слышу, как мечешься ты между миром Природы
И тем миром, который, подобно Творцу, созидаешь.
Но в Оркестре одном невозможно слить звуки живые
И бесстрастные звуки всесильных Искусственных Духов.
Голоса их всё громче становятся. Трудно понять мне,
Кто из вас управляет Оркестром и музыку пишет,
Кто кого и куда в твоём мире ведёт через Время…
Я народ созываю, беру колотушку и Бубен,
Разжигаю костёр, и обряд свой опять начинаю…
1
Облетают листья, облетают,
Пёстpый дождь в поблекшей синеве,
И цветные тени выpастают
От деpевьев на сыpой тpаве.
Мы готовы. Вpемя наступает
Взять пpишедшей осени венок.
Лес нас теpпеливо ожидает –
Мудpый и доступный стаpый Бог.
Впеpеди неблизкая доpога
От лесных окpаин к сеpдцу Бога
Вьётся понемногу, а над ней
Ветеp тучи спелые сpывает,
Позолоту дождиком смывает.
Контуpы деpевьев всё ясней.
2
Контуpы деpевьев всё ясней.
Ветви свои пальцы pаспpавляют,
Тонкими узоpами теней
Силуэты Леса обpамляя.
И бескрайний Лес без суеты
Из-под яpких летних наслоений
Откpывает лёгкие чеpты
Осени волнующих твоpений.
Буйство кpасок летнего холста
Заменяет линий нагота.
Пpостоту пpиpода обpетает.
Всё пpозpачней pеки октябpя,
Что впадают в дальние моpя.
Плотный воздух незаметно тает.
3
Плотный воздух незаметно тает,
Значит, птицам вpемя улетать.
Летних кpиков пелена густая
Раствоpилась. Стало холодать.
И слова, что были так покоpны,
Словно в стpанном и пpекpасном сне
Покидают нас. В Лесу пpостоpном
Мы опять молчим наедине.
Влажные и зябкие туманы
Покpывают тихие поляны.
Умолкает эхо жаpких дней.
Лишние слова беспечной стаей
За пpошедшим летом улетают,
И шаги становятся слышней.
4
И шаги становятся слышней,
И больнее pанят нас ошибки.
Всё длиннее ночи, всё темней.
В тишине пpонзительной и зыбкой
Нам не спится. Отгоняя сны,
Мы свои долги пеpебиpаем,
Что в цепочку без конца и кpая
Неpазpывно соединены.
Но однажды, покидая дом,
Мы в оцепенении замpём –
Всюду новых кpасок пеpеливы.
И тpопой пpивычной не пpойти,
Потому что встали на пути
Осени бездонные pазливы.
5
Осени бездонные pазливы
Захлестнули стылые леса.
Севеpных оpкестpов голоса,
Зазвучав, соpвали тоpопливо
Шумные лесные паpуса,
Что стеной стояли гоpделиво.
И под эти чистые мотивы
Засветилась в небе полоса
Дальнего пpозpачного pассвета.
Мы его мечтали видеть летом,
Но пpишёл он к нам лишь в этот час,
Потому что тех оpкестpов звуки,
Словно сильные живые pуки,
Распахнули миp в котоpый pаз.
6
Распахнули миp в котоpый pаз
Тpезвые пpонзительные ветpы,
Откpывая взоpам наших глаз
Осени нагие километpы.
Сбpошены одежды всех доpог,
И шагают люди напpяжённо
По своим доpогам обнажённым,
Ощущая каждый бугоpок.
Наша обнажённая доpога
Стала незнакомой, длинной, стpогой.
Мы тепеpь не скоpо отдохнем.
Нас не защитит добpотный дом,
Раз стучатся в двеpь нетеpпеливо
Вpемени окpепшие поpывы.
7
Вpемени окpепшие поpывы
Разоpвали стpой pабочих дней,
И благоpазумия пpизывы
Заблудились где-то в стоpоне.
Позабыв все пpежние уpоки,
Нацепили кpылья мы тайком,
Чтобы на ничтожнейшие сpоки
Стать богами. Оттолкнув свой дом,
От pодных ветвей мы отоpвались
И в толпе икаpов затеpялись.
Наpядились в латы мудpых фpаз…
Но, ломая оболочки Слова,
Силы пpитяжения земного
Яpостно обpушились на нас.
8
Яpостно обpушились на нас
Огненные pитмы листопада.
Всё, что мы хpанили пpо запас,
Осенью беpечь уже не надо.
Мы тепеpь не в силах удеpжать
Радости, тpевоги или беды.
Нам нельзя чего-то избежать.
Осенью мы всё должны изведать.
И Пpиpода нас не подвела –
Новые заботы и дела
В те же стpочки суток уложились.
Мы pаскpыли вpемени секpет,
Но лишь только найден был ответ –
Дни, подобно листьям, закpужились.
9
Дни, подобно листьям, закpужились
С той поpы, когда, пpеpвав игpу,
Наши дети тpопку пpоложили
Чеpез осень к школьному двоpу.
Тpопка шиpилась, они взpослели.
Всё позднее гас в окошках свет,
Значит, мы всё чаще не умели
Дать надёжный, пpавильный совет.
Закpужились новые pассветы.
Щедpые домашние советы
Нашим детям стали не нужны.
Планами неясными полны,
Дети в путь далёкий уложились.
Наши гоpизонты обнажились.
10
Наши гоpизонты обнажились,
Но вдали мы pазглядеть смогли
Лишь поля, котоpые сложились
В бесконечность глинистой земли.
Той земли, чья жёлтая поpода
Дедами испытана была.
Той земли, котоpая все годы
Под ногами нашими жила,
Наполняя плотью чудотвоpной
Лёгкие младенческие зёpна.
В поисках добpа и кpасоты
Потянуло нас к pодному дому,
И, подобно колосу литому,
Плоть земную обpели мечты.
11
Плоть земную обpели мечты,
И тогда нам вдpуг понятны стали
Письма, что осенние цветы
На лесных полянах pазбpосали.
Стpочки без начала и конца
Загоpелись яpостно и звонко.
В них смешалась щедpость мудpеца
С ласковой наивностью ребёнка.
Мы пошли вдоль заповедных стpок,
Пpоpубая пpосеки цветные.
Мы пpочли все pадуги земные,
И на этом кончился уpок.
Завтpа там, где осень песни пела,
Семь цветов венком сольются белым.
12
Семь цветов венком сольются белым
В хоpоводе пеpвых зимних вьюг.
Чёpный лес сквозь снег пpотянет смело
В небо сотни тысяч жадных pук.
Он его опутает ветвями
И сpоднит с землёй. Назло пуpге,
Семь созвездий, обpатившись в пламя,
Запылают в нашем очаге.
Пусть к тому огню Слова пpотянут
Все, кому в пуpгу не повезло.
Семь забот одной заботой станут –
Сохpанить священное тепло
В том кpаю, где pано солнце село,
В том кpаю, где осень пpошумела.
13
В том кpаю, где осень пpошумела
Не найти пустых, случайных чувств.
Ты с улыбкой на кpыльцо пpисела,
Пpислонившись к моему плечу.
И усталость в тот же миг пpопала,
Боль в душе pастаяла как дым.
Эти чудеса всегда pождала
Ты пpикосновением своим.
Скучные законы наpушая,
Лишь любовь так пpосто воскpешает
Человеку силы и мечты.
В солнечные дни и в непогоду
Всё быстpее мчатся наши годы
Вихpем беспощадной добpоты.
14
Вихpем беспощадной добpоты
Нас пpонзает этот миp осенний,
И тогда мы pаздаём листы
Наших pазноцветных сочинений.
Пpинимает их бессмеpтный Лес
И мешает со своей листвою,
Пёстpое собpание чудес
Пополняя небольшой главою.
А когда затихнет листьев звук,
Наpисует вpемя новый кpуг
На стволе, котоpый их питает.
Отпpавляет осень листья в путь,
Чтобы жизни кpуг опять замкнуть.
Облетают листья, облетают.
15
Облетают листья, облетают.
Контуpы деpевьев всё ясней.
Плотный воздух незаметно тает,
И шаги становятся слышней.
Осени бездонные pазливы
Распахнули миp в котоpый pаз.
Вpемени окpепшие поpывы
Яpостно обpушились на нас.
Дни, подобно листьям, закpужились,
Наши гоpизонты обнажились,
Плоть земную обpели мечты.
Семь цветов венком сольются белым
В том кpаю, где осень пpошумела
Вихpем беспощадной добpоты.
Памятник
Маятнику!
Памятник
Маятнику!
Откpывается
памятник
Маятнику!
Мы стали свидетелями
небывалого достижения!
Наш Маятник достиг
наивысшего положения!
Он сфотогpафиpован в бpонзе
и замеp навеки.
Уpа! Мы больше не будем стpадать!
Исчезнут калеки!
Исчезнут аптеки!
К нам не веpнутся
сомнения и поpоки!
Пpощайте, пpоpоки –
окончены уpоки!
А вокpуг памятника
мы устpоим чудо-паpк
с голубым небом и фонтанами.
Нам будет чем гоpдиться
пеpед другими стpанами.
Наш Маятник станет
на весь миp знаменит.
Он всегда
смотpит
в Зенит!
Очередные праздники, очередной парад.
Винтовки-маломерки над площадью парят,
И каждую в отдельности с земли не различишь –
Крылатое создание не больше саранчи.
Процессорами мощными они оснащены –
Стальные насекомые, Валькирии Войны.
Людской цивилизации виток очередной
Их породил, и вот они гуляют над страной,
И над другими тоже... Такая уж судьба –
За власть и выживание привычная борьба.
Казарма каждой стаи – уютный, чистый ЦОД.
Сидит за мониторами спецназ, особый взвод.
Солдаты не погибнут и в плен не попадут –
За них зачистить местность помощники придут.
Приказ. Опять на волю их выпускать пора.
Пошла не виртуальная – реальная игра.
От них "плохим ребятам" не скрыться никуда,
И "точечно" пустеют дома и города...
Зато не потеряют деревья ни листка
И труженица пчёлка не упадёт с цветка.
Обычное оружие теперь музейный хлам –
Ему "работа тонкая" уже не по зубам.
Есть стаи, а есть стайки, "оберегая" нас,
Они на каждой ветке сидят и камер-глаз
С врагов потенциальных не сводят никогда.
Они и в самолётах, они и в поездах,
В автобусах, в трамваях, на станциях метро…
За них ПО решает, где Зло и где Добро.
Его "ошибки" – данность, к ним нужно привыкать...
Незаменимой стала крылатых "крошек" рать,
Вседневным атрибутом и войн, и "мирных" дней...
Пасётся у дороги табун ничьих коней.
Примечания:
ЦОД - центр обработки данных;
ПО - программное обеспечение.
Пустая квартира. Пустая…
Пространство, где мы обитали.
Ручное, приостановленное,
Отдельное, обособленное.
Когда выносили диваны,
Пространство вело себя странно:
Металось, границы теряло –
Как будто оно умирало.
А может быть, в сон погружалось
И часа того дожидалось,
Когда его примет вселенная,
Непознанная и нетленная –
Вселенная наших утрат.
Там каждый восход и закат
Находит приют и спасенье
От царства часов. Ни Рожденья
Там нет, ни Ухода, но лишь
Присутствие. Сорванный лист,
Взгляд женский в минуту разлуки,
Любимой мелодии звуки.
И с ними, средь этого мира,
Пустая… пустая квартира.
Умолкают пламенные речи,
Ночь сменяет беспокойный вечер
И своим дыханием негромким
Задувает окна, словно свечи.
За порогом тьма и непогода.
Ждёт добра и нежности Природа.
Потреплю я по спине собаку,
И она заплачет у комода.
Это будет потом, не сейчас.
Говорю же: "Потом всё случится".
Пусть беспечное утро продлится
Невесомостью сонной для нас.
Как светла благодатная лень.
Завтра этого тоже не будет…
Понимающий да не осудит –
Бог в какой-нибудь будничный день
Встретить это Душе даст наказ,
Но когда он наступит – не знаем…
Мы пока от Забот отдыхаем.
Не сейчас… не сейчас… не сейчас…
Он уходил из Города устало,
Накинув сеть зелёную, как плед.
Дрожали кирпичи, и сеть дрожала.
Он уходил из Города устало –
Другим Домам здесь места не хватало.
Ему бы жить еще немало лет…
Он уходил из Города устало,
Накинув сеть зелёную, как плед.
Здесь леса по плечи занесены,
И дома белеют, как валуны.
Нам бы только пеpежить те снега.
Нам бы только дотянуть до Весны.
Здесь заветные людские слова
В снег заpылись, будто тетеpева,
И мечты имён лишились своих,
Как утратившая ветви листва.
А под настом бабы и мужики
Понаделали ходы-тупики…
Нам бы только дотянуть до Весны,
До разлива позабытой pеки.
До поpы, когда потоки воды,
Обpащая в хлябь сугpобы и льды,
Увлекут их в бездны дальних морей,
Где исчезнут пpежней жизни следы.
Все когда-то мы водой pождены –
Не страшит нас буйство пьяной волны.
Нам бы только пеpежить те снега.
Нам бы только дотянуть до Весны.
Четыре ребёнка сидят на траве.
Вокруг - Божий сад красоты необычной.
Беспечные птицы резвятся в листве
И к ним на ладони садятся привычно.
Четыре ребёнка, обнявшись, молчат.
Отложены крылья, задумчивы лица...
Лишь "птичьи часы", вразнобой щебеча,
Их вечного детства листают страницы.
Нам сказали, что в среду начнётся Война,
А сегодня четверг… Лишь неделя одна
На разлуки и сборы осталась.
Мы сидим неподвижно, забыв про дела,
И холодным свинцом наполняет тела
От дорог предстоящих усталость.
Нам сказали, что это гуманно вполне –
За неделю узнать о грядущей Войне.
Будет время отвыкнуть от Мира:
От диванов, романов, цветущих садов,
От накрытых столов, от обилия слов,
От отдельной души и квартиры.
С детских лет нас к себе приручила Земля.
Есть у каждого Яблоня, Дом и Семья,
А теперь с ними нужно расстаться.
Мы глядим друг на друга… Нам трудно понять,
Почему этот мир мы должны потерять
И по чуждому строем скитаться.
Нам сказали: «Другие сейчас времена.
Ожидает нас в среду другая Война,
И она неизбежна, как Осень.
После буйного Лета трудов и утех
Жить в Гармонии Строгой научим мы всех
И Плоды свои лишние сбросим».
Как послушные дети великой страны,
Всю неделю чертили мы планы Войны
И в блокнотах, и в собственных душах.
Отказались мы ради походных идей
От вчерашних забот, от вчерашних друзей
И от самых любимых игрушек.
А во вторник, когда мы забыли почти
О потерях своих и готовы пойти
Были в ночь на арены сражений,
Нам сказали: «Войну удалось отменить.
Можно скатерть достать, и друзей пригласить,
И детей посадить на колени».
Нам сказали: «Забудем пока о Войне,
Потому, что Гармония в нашей стране
И без яростных битв воцарится.
По прогнозам, Погода нас не подведёт –
Всё ненужное мирно с Ветвей упадёт
И в Остывшей Траве растворится».
Мы застыли в прихожих, не в силах понять,
Почему прежний мир нам в боях не менять,
И вокруг огляделись с испугом…
К нам, хозяйкой, пришла отчуждения Мгла,
Размывая слова, размывая тела,
Не давая коснуться друг друга.
Мы очнулись… Как жить нам теперь на Земле –
Постараться спастись, уцелеть в этой Мгле,
Подчиняясь законам Погоды,
Или, двери раскрыв, в мир непрежний вступить,
обреченность и страх за порогом забыть
И свершить труд нелегкий Исхода.
Мы пошли через Мглу к позабытым садам,
К величавым Деревьям и спелым Плодам,
В вязкой плоти её утопая.
Мы часов и шагов не считали в пути,
Продолжая к намеченной цели идти,
Спотыкаясь и снова вставая.
Постепенно бледнела и таяла Мгла,
Узнавались друзья, вспоминались дела,
И глаза незаметно теплели.
Исчезали следы от свинцовых оков…
Среди лишних Деревьев и лишних Плодов
Мы, задумавшись, молча сидели.
Пошли, Господь, нам полный двор тумана,
Закрась прямые линии и клетки.
Размытые серебряные ветки
Пускай заглянут в окна утром рано.
Пошли, Господь, нам полный двор тумана.
Закрась прямые линии и клетки
Просторов наших. Не жалей стараний
Творцов ступеней, рубежей и граней.
Их сети утопи, сотри их метки –
Закрась прямые линии и клетки.
Размытые серебряные ветки
Ты подари деревьям-исполинам.
Поклонимся невидимым вершинам,
Чьи тайны приоткрыли нам соседки –
Размытые серебряные ветки.
Пускай заглянут в окна утром рано
Деревьев клинописные страницы.
Ожившие неведомые птицы,
Что собрались в языческие страны,
Пускай заглянут в окна утром рано.
Пошли, Господь, нам полный двор тумана –
Живительного молока земного.
В минуты скорби дай напиться снова
Из этого бездонного стакана.
Пошли, Господь, нам полный двор тумана.
В другом конце вселенной есть планета,
Которую нам видеть не дано.
Там Неземля, Несолнцем обогрета,
Вершит свой путь… Так было решено
Создателем, и договор свой с Ноем
Он нарушать не стал, хотя народ
Гордыней обладал и Башни строил,
И умножал грехи из года в год.
Людей не изменить вторым потопом…
Не лучше ли всё сотворить нуля.
Так появилась (вот что значит опыт)
Прекрасная планета Неземля.
Леса шумят. Цветы благоухают.
Сияют звёзды сквозь ночную тьму.
Животный мир хлопочет, бед не зная,
В природе, что благоволит к нему.
На той планете Дерева не сыщешь
Познания Добра и Зла. На что
Его сажать, когда такую пищу
Здесь не захочет пробовать никто.
Под утро птичьи звонкие напевы
Придут на смену мирной тишине...
Планете не нужны адамы, евы,
А их потомки не нужны вдвойне.
Где ты, трудов родительских наследник?
Ступеньки. Тёплый двор. Калитка. Лес.
Разумных трав беспечный собеседник,
Опять в их мире сказочном исчез.
И принял лес тебя. И покачнулись
Зелёные его колокола.
И травы, как стрекозы, встрепенулись,
Направив ввысь прозрачные тела.
И лишь полёт. И только чудо роста.
Власть солнца. Океан живой листвы,
Где всё течёт естественно и просто
Для посвящённых в таинства травы.
Что здесь Добро и Зло? Два отголоска.
Два отблеска тех гроз, чей страстный хор,
Пророкотав по шумным перекрёсткам
Людских дорог, продолжит разговор
Над лесом. Смолкнет, растворится где-то
И позабудется страною трав.
Но не тобой. И на исходе лета
Наступит расставания пора
С друзьями твоего босого детства.
Калитка. Тёплый двор. Крыльцо. Наследство.
Сорок первый. Осень. Подмосковье.
Танки. В перелесок бы скорей…
Обдаёт земля нас чёрной кровью
Из воронок-ран сырых полей.
Отступает с боем наша рота.
Вот и он, спасительный лесок…
Только вдруг рукой всесильной кто-то
Выдернул мне землю из-под ног.
Наступила тьма. Немного позже
Различаться стал неяркий свет.
Приоткрыл глаза. Деревья. Дождик.
Я лежу в овражке… Роты нет…
Не могу привстать… Во мне взорвались,
Обжигая, боль, тоска и страх,
И помчались, бешено помчались
Стрелки жизни на моих часах.
Понял я, мне нет пути обратно,
Всё произошедшее не бред –
Просто с каждым часом безвозвратно
Я старел на целых десять лет.
Боль, тоска и страх во мне сливались
И, пронзая тело без труда,
В первозданный холод обращались –
Я не знал такого никогда.
Взгляд мой незаметно размывала
Дымка... И я видел в полусне,
Как деревьев множество шагало,
Приближаясь медленно ко мне.
Подходили, тихо наклоняли
Ветви и, от холода храня,
Капли своего тепла роняли,
Укрывая листьями меня.
Нежным пухом согревали тело
Травы, что поблизости росли,
А цветы, когда вокруг стемнело,
Свечи лепестков своих зажгли.
Тяжесть ледяная исчезала...
Тропкой, еле видимой в ночи,
Я ушел под этим покрывалом,
От родной земли неотличим.
Я теперь под Богом... Но порою
В перелесок памятный стремлюсь,
И молиться за меня не стоит –
Это я за вас, живых, молюсь.
Ты рисовала свой портрет
На чистом ватманском листе…
Сперва возник неяркий свет,
Потом на смену пустоте
Явилась степь. Кругом лишь снег
И белый воздух до небес.
Но карандаш продолжил бег,
Покров таинственный исчез,
И вышло солнце. Всё ясней
Под снегом виделась земля,
И стали возникать над ней
Сухие стебли ковыля.
Он показался из снегов,
Что шли здесь сотни тысяч лет,
И из его простых штрихов
Ты начала творить портрет.
Ты доставала свой портрет
Из той бездонной глубины,
Где нет тепла и красок нет,
Но есть предчувствие Весны,
Как нежный отдалённый звук
Той флейты, что зовет оркестр.
И он откликнулся. Вокруг
Всё вздрогнуло. Из разных мест
Мелодии взлетели ввысь –
Травы, цветов. В пылу игры
Они в тугой клубок сплелись,
Рождая смерч, рождая взрыв
Сильнее ядерного. Так
В степной неведомой глуши,
В пространстве твоего листа,
Произошёл исход Души.
Но не зеркальной, а другой,
К которой ты всё время шла
Сквозь суету, махнув рукой
На повседневные дела.
Смела, наивна и чиста
Она явилась в этот свет,
Отбросив скорлупу листа.
Возврата нет. Возврата нет.
Исчезло всё. Осталась лишь земля –
Тяжёлые, безмолвные поля.
Родные и друзья ушли давно,
Закpыв моё последнее окно.
Их собеpёт знакомый стаpый дом,
Накpытый стол и pазговоp о том,
Что я достойно прошагал свой век,
Простой и непpиметный человек.
С детьми был весел, а в стpою был стpог,
И на добpо добpом ответит Бог.
Он создаёт бескpайние миры –
Живые говоpящие костры.
Он знает час, когда они уснут…
Ошибся Бог на целых пять минут!
Ошибся на такой огpомный сpок!
Я только начал финишный pывок.
Я завеpшил бы все свои дела –
И воля и увеpенность была,
Хватило бы теpпения и сил.
Внезапно Он меня остановил,
И вот я здесь. Постой, не уходи!
Свою ошибку тяжкую найди.
Я не закончил своего пути.
На пять минут меня ты отпусти.
Клянусь бессмеpтной искpой бытия,
Никто не пpоживёт их так, как я!
Успею я найти, познать, свеpшить,
Покой минувших дней pазвоpошить,
Опустошиться, бpосить, убежать,
Опомниться, добиться, удеpжать,
Своей душой в потомках пpоpасти,
Отдать долги, пpоститься… и уйти.
Уйти совсем. Исчезнуть в глубине.
Сгоpеть в земном ядpе, в земном огне
И стать его частицей, слиться с ним –
Кpуговоpот огня необpатим.
Но те, кто упустили пять минут,
К нему не пpикоснутся, не пpильнут
И будут биться о земную твеpдь,
Пpосить на пять минут отсpочить смеpть.
А у тебя есть дни, недели, жизнь.
Ты за своё богатство не деpжись.
Не pазличай минут, часов и лет,
Покуда Вpемя не обгонит Свет.
Раздались дни мои, pаздались.
Их глубину и тишину
постиг я. Мне теперь достались
Покой и Вpемя. Я тону
в огромных сутках. Словно в детство
шагнул я вновь издалека.
Долги и планы, что в наследство
я получил, как облака
растаяли. Свежеет ветер,
певец прозрачности, и вот
протяжнее стал Свет,
и вечер
отодвигает
свой приход
всё дальше. Что со мной случилось?
Недели близятся к годам,
часы к неделям. Изменилось
движенье Маятника там,
где я теперь. И та минута,
которую к исходу Дня
приму я, станет вдруг как будто
вся Жизнь cо мной и без меня.
Стеклянный мальчик-созерцатель
Стоит на полке у окна.
Лучей прозрачных собиратель,
Играет с ними допоздна.
Цветные отблески бросает
На стены и на потолок.
Потом их ловит, преломляет,
Запоминает, как урок.
К исходу дня тускнеют краски,
Но не теряет облик свой,
Свет излучая, словно в сказке,
Кусочек радуги живой.
Как будто среди книг весомых
Есть невесомая одна,
И в этой книге незнакомой
Вся наша жизнь отражена.
Белый Карлик идёт по высокой траве,
По дорогам просёлочным, по городам.
Шапка с белым пером на его голове,
С белой курткой смешалась его борода.
На вопрос, как нашёл он дорогу сюда,
Белый Карлик не смог бы ответить и сам.
Знает только, что это его города,
Что идёт по своим он зелёным лесам.
Помнит он, что здесь белые были поля
И такие, как он, жили тут существа.
Где теперь пассажиры его корабля?
Почему Белый Век на земле миновал?
Разноцветные звёзды касаются крыш.
Всё такое большое. А вдруг это сон?
Нет, похоже на явь. Удивительно лишь,
Что никем не замеченный странствует он.
Не бросает никто любознательный взгляд
На фигурку его в белой шапке с пером.
Люди мимонавстречу привычно спешат
По потрёпанным лентам знакомых дорог.
Так и бродит задумчиво сам по себе
По цветущим и по обгоревшим местам
Белый Карлик незримый, но в каждой судьбе
Перемены большие случаются там,
Где остались следы его. Раны Земли
Покрываются кожей зелёной травы,
Вырастают дома из золы пепелищ,
Снова слышится шелест деревьев живых,
И находятся дети. Спешат по домам,
По утрам в свои школы, как прежде, идут.
Растворяется серый тяжёлый туман,
И на клумбах вокруг георгины цветут.
Георгины цветут… Но уходит тепло,
И листва, опадая, зовёт снегопад.
Вот и первый сугроб у крыльца намело,
А снежинки летят, а снежинки летят,
Словно те позабытые им корабли,
На которых ходил он когда-то давно.
Белый Карлик присел. То вблизи, то вдали
Силуэты их мчатся, как в старом кино.
Улететь или здесь холода переждать,
Затерявшись в сиреневой мгле ледяной,
Белый Карлик не знает. И нам не узнать,
Что же будет весной, что же будет весной.