Геннадий Куртик


Бывает также — царская причуда

                        14

Бывает также — царская причуда,

Пустое действо, мелкая забота,

Как на доске игральной костяной,

Пускает в ход послушные фигуры.

И армий мерный многотонный топот

Прошествует дорогой немощеной,

Поднимет грай вороний на опушке

И в дымке солнечной исчезнет навсегда.

 

И в маленькой пустынной деревушке

Одни лишь девы косы заплетают,

И песни в ожиданье не поют;

Над нею ветры веют молодые,

Струит весна несносное дыханье,

Летят по осени курлыки-журавли,

И в холода листва не опадает,

А шелестит тихонько на ветру.



Из цикла "В крови запечатленное навеки"




Как надоела смерть

              ***

Как надоела смерть,

Ее не урезонишь,

Настырная, чего тебе еще?

Ты столько жизней

Жадною утробой,

В края далекие

Насильно увела.

Мы помним их,

И счет ведем прилежно.

Огонь, горящий в сумрачной ночи,

Тепло руки и легкое дыханье,

Доверчивости юной содроганье.

Все живо в нас, и не тебе тягаться

С напором памяти,

Которая верна и лучше знает,

Чем жизни плоть прекрасная набита.

 

 

                  ***

Твои повадки нам давно известны –

Схватить и тут же воском залепить

Глаза и уши, рта кривую прорезь,

Чтобы ни слова больше, ни гу-гу.

Усилья бесполезны, нас не слышат.

 

Но как же надоело повторенье

Из века в век, из поколенья в поколенье,

Ты так банальна, так неотвратима,

Придумай поновее что-нибудь.


Из цикла "Увещание смерти"



На введение советских войск в Афганистан

И ночь... Кому ее обжить?

Она собрала воедино

Столетий рвущуюся нить

В необъяснимости старинной.

 

Мгновение морочит нас,

Тоска унять себя не хочет,

Последний грезится глоточек,

Хоть тьма на землю пролилась.

 

Мы ждем — идет кровавый год,

Родит страна свои несчастья,

И месяц, в облаке висящий,

Нам души желчью обольет.

 

Поля и комнаты пустые,

Бесхитростный, но милый хлам,

И только звезды молодые

Вдруг повернутся тихо к нам.

 

Как призрак близости и славы,

И обновленной красоты,

Мы скажем — милые черты

И зеленеющие травы.

                                               1979

 



Все перепутала свеча

            * * *

Все перепутала свеча

В холодной маленькой каморке,

Цветы и скатерть, скрип ключа

И шкафа раздвижные створки.

 

И стекла жалобно стучат,

И, кажется, разговорились

Здесь о концерте скрипача

Поземка и автомобили.

 

И ловкий маленький танцор

По стенам скачет залихватски

И прячет бледное лицо

В торшера сморщенные складки.

 

Здесь поселилась суета,

Здесь тишина уже не может,

И на преклонные лета

Противно жалуется ножик.

 

И слов пустая требуха

На стол просыпалась досуже,

Как бы древесная труха

Из детских брошенных игрушек.


Из "Молодых стихов"








Воспоминание

Как одиноко мне и как тоскливо.

А небо горькое — все также говорливо.

Нисходит к нам оттуда благодать,

И брезжит детская чернильная тетрадь.

 

Я заплатить готов червонцем рдяным

За эти знойные шмелиные поляны;

Трава по пояс, тонкий голосок,

В сандали заплеснувшийся песок.

 

А если вытащить острейший клин занозы,

То станет день пугающий дороже.

От этих радостей, наверно, не уйти

На колеях бугристого пути.







Когда б не грех, и я сказал бы – да...

                      ***

Когда б не грех, и я сказал бы – да,

Поля просторные, леса полупустые,

На воле утвержденная земля,

Ты чудо наяву, в тебе соединилось

Так много частностей, и каждая

Живет всей полнотой отмеренного срока.

Пылинка малая – и та навек жива,

Речушка мелкая – вся пенится и вьется,

Осенний прах во сне над ней влечется,

Причастный радости и тайне бытия.

И кажется, Ты рядом, Ты сейчас

Откроешь дверцу пасмурного неба,

И хлынет свет на темные поля,

Графические тени продлевая.  

И благодарности шершавые слова

Вдруг обретут естественности силу,

Не лжа, не корыстолюбивая душа,

А жертвенности ревность молодая –

Вот содержанье речи естества,

Преодолевшего греха крутые вожжи.

 







Белые барашки под свинцовым небом

                         ***

Белые барашки под свинцовым небом.

Песчаный волнами умыт берег.

Воздух пропитан солью и ветер дует.

За спиной Балтика, сон, молчанье.

На губах Швеция, серебро, море.

Молодость над палубой белой чайкой.

Парусины сырость, холодок, время.

 


            ***

Чайка замирает на ветру,

Не летит, не падает.

Часть воздуха она.

Не нужны крылья,

Когда держат тебя

Бережно

              дуновенья.








И Аргентины зелень молодая

                    ***

                      1

И Аргентины зелень молодая

Сквозь молнии сверкает под крылом,

Пока пилот, судьбы своей вершитель,

Обходит тучу в плавном вираже

И полный куб озона выпивает

За здравие счастливицы-земли.

 

                      2

Отсюда не видать бредущие колонны,

Литвы горящей пыльные дороги,

Пустые безголосые местечки,

Смятенные отвергнутые души,

Молитвы, шелестящие над рвами,

И что там дальше, кто бы мог сказать?

 

                       3

Я познакомил вас, два призрака, два пепла:

Чистейший звук во мне – Экзюпери,

И ты, восторг многовековой ночи,

Непобедимый властный Холокост.

Как вам теперь в одном стихе живется?

И что друг другу можете сказать?



Мы так богаты смыслами чужими

                      ***

Мы так богаты смыслами чужими,

Что слово молвить в простоте нельзя,

Чтобы тебя тотчас не уличили

В трамвайном подростковом воровстве,

В незнании основ стихосложенья,

В измене принципам новейших революций,

И тут же в даль сквозную повели.

 

А ведь они на нас глядят с надеждой —

Слова-слова — с простою подноготной.

Анкеты их чисты и безупречны,

И только души наши бессердечны.



А вот уже и время пролетело

                    ***

А вот уже и время пролетело,

Оно стрелой отпущенной звенело,

А нынче — что ж? — его не исцелить,

Прорехи пластырем пустым не залепить.

 

Как ты несносно, взбалмошное время,

С тобой летящее в офортной раме стремя,

Уж сколько раз тебя хотели приручить,

За прялку девичью в светелку усадить.

 

Но ты не слушаешь, над нами ты смеешься,

Ну погоди, настанет день — прервешься!

Мы к краю подойдем, а там внизу — простор,

Полет, свершение, обетованье, хор.



Кожевник

Из глубины взываю к тебе, Господи, из глубины,
Ни одного шага ступить не могу, ни одного шага,
Куда ни ставлю ногу, проваливаюсь, а помощи нет,
Что ни замыслю, все прахом идет без благословенья.
В юности мечтал о тебе и садах твоих,
Завсегдатаем, думал, стану райских рощ,
Веселился заранее, в шелка обряжался,
Свысока смотрел на простецов неведенья.
А теперь, кто я Господи?
Нищий запанибрата мне, только он и близок мне,
Завидую муравью, который знает место свое.
Глаз не могу поднять, опасаюсь света:
На свету нищета моя еще рельефней.
Встречаю ближнего, он меня приветствует,
Ужасаюсь — слепец, не знает, кто пред ним!
Вхожу в храм, служба идет в нем,
Хоры гремят, народ ликует, славословит Бога,
А у меня одна забота — меня бы только не увидали.
Хорошо им, не ведающим греха,
Хорошо им, твердо стоящим на двух ногах,
Хорошо им, знающим Бога и не боящимся,
Хорошо им, веселящимся о Господе.
Мне же, как видно, не судьба, радости нет во мне.
Состарилась душа, в неудачах иссохла,
Прилепилась к греху, ничем не отлепишь.
Некуда голову преклонить, слово молвить.
Только и есть у меня, это ты, Господи.
Направо пойду, о тебе вспомню,
Налево пойду, о тебе помышляю;
Делами обременен, зажат клещами,
Но чуть легче стало, и вот — я уже здесь, Господи! —
Перед тобой стою, о тебе помышляю.
И когда время мое закончится, закончится время,
И повлекут меня в места без возврата,
Откуда еще никто не возвращался,
И тогда, Господи, не думай, что изменюсь я,
Не отстану от тебя, Господи,
Вопль мой из глубины до тебя достигнет,
И сердце мое тобой наполнится,
Никуда тебе от меня не деться.

_____________________________________________

Стихотворение «Кожевник» написано под влиянием следующей истории, вычитанной у Игнатия Брянчанинова: «Однажды блаженный Антоний молился в келии своей, и был к нему глас: Антоний! Ты еще не пришел в меру кожевника, живущего в Александрии. Услышав это, старец встал рано утром и, взяв посох, поспешно пошел в Александрию. Когда он пришел к указанному ему мужу, муж этот крайне удивился, увидев у себя Антония. Старец сказал кожевнику: поведай мне дела свои, потому что для тебя пришел я сюда, оставив пустыню. Кожевник отвечал: не знаю за собою, чтоб я сделал когда-либо и что-либо доброе: по этой причине, вставая рано с постели своей, прежде ежели выйду на работу, говорю сам себе: все жители этого города от большого до малого, войдут в царствие божие за добрые дела свои, а я один пойду в вечную муку за грехи мои. Эти же слова повторяю в сердце моем, прежде ежели лягу спать.» “Отечник” (c. 41)


Когда созрела ягода Египта

                      ***

Когда созрела ягода Египта

И крепче стала общая молитва,

Кто мог подумать в ранней синеве

О предначертанной в столетиях судьбе?

Кто был готов измерить ложкой море,

Что шелестит на ветреном просторе,

Познать пророчеств утреннюю жесть,

Послать потомкам родственную весть?


Из цикла "Еврейские квадраты"




Мне говорят, что прав я не имею

                    ***

                        1

Мне говорят,

Что прав я не имею

Так говорить, как в небо говорят

Юродивые души-святотатцы,

Отведавшие горечи сполна

На блюдце обезлюдевшей отчизны.

Их ничего вмещает ничего,

Или, напротив, ничего их все вмещает.

И шепот их способен заглушить

Все наши речи, жалкие и злые.

Они обуглены, но свет не потеряли,

И сквозь разрывы выгоревшей плоти

Вдруг блеском изумруда поражает

Зеленый камень, твердый и простой.

 

                      2

И, правда, им в друзья я не гожусь,

Пока летит в огне шальная Русь,

Растратив все запасы золотые.

Леса огромные, становища пустые.

Молитва стынет в каменных устах,

Да вьется легкий бесприютный прах.

В нем все, что было, свой конец находит,

А время шаткое уж новый сказ заводит;

И новизна, как воин молодой,

Уже стоит с подъятою пятой.

 



Вспоминая о Революции

И шапки вверх отчаянно летели,
И красный флаг над серым трепетал,
Художник чуткий уши затыкал,
И холодом мело в дворянские постели.

И чудилось, как к островам земли
По волнам вздыбленным, бессонным и угрюмым,
Из бездны шли нагруженные трюмы,
Вздымались идолы новорожденной тьмы.

Теперь брести во тьме без остановки
Сто тысяч лет и лампы не зажечь,
Пока не даст спасительную течь
Сосуд, запаянный с невиданной сноровкой.

Как прорезает утра тишину
Нежданный звук, и в сердце ночи метит,
Ему листва немедленно ответит,
И просквозит пустынную страну.


Вариации на тему «Сказки сказок» - II

***
Украден свет и в крепкий кокон спрятан,
Волчок один, неистовый, бежит,
Вокруг пространство осени лежит,
И капли жемчуга сверкают, как опята.

А скрип колес на мостовой ярится,
Готов сожрать и разом проглотить,
Как сердце бьется, надо тьму открыть,
И должен свет немыслимый пролиться.

Вот и возись теперь сквозь черноту,
Ребенок плачет, он тоской изранен,
Вопит душа на меркнущем экране,
Продравшись к нам в земную тесноту.


***
Они никак на небо не уйдут,
Накидки темные и острия косые,
А руки белые за ними вслед плывут
Сквозь тьмы великие России.

Как не гляди в твои глаза, страна,
Ты все ж невидима, таинственна, любима.
Какому Богу в сердце отдана?
Какое в тайне лобызаешь имя?


Дейнека

Какая розовость и вместе свежесть,
Внезапно молодость – сиренью по губам,
Легко дышать, и новизна прекрасна.
Она, безродная, взирает свысока
На закоснелость старческих движений.
А в небе – гром, рожденье авиаций,
Сквозь перекаты мужества и смеха,
Восторг прыжка, безумие полета,
Когда земля качнулась и пошла.
И на руках младенец ясноглазый,
Молочная и влажная стопа.


И ныне властвует актер


***
И ныне властвует актер,
Себя в бессмертие втирая
И рук вотще не умывая,
Кровавой искрой озарен.

Но как знакомо, как пришлось,
Как новизны рожденье длинно –
То голубиная невинность,
То злобой оскверненный рот.


Сколько кладбищ на свете

***
Сколько кладбищ на свете,
Не счесть, не сведать,
Русские – поросли крестами,
Звездами и травою,
Еврейские – камнем
И резными буквами имениты.
Турецкие кладбища –
Порываются улететь к Каабе,
Но кто их пустит.
Кладбища языческие – костер и ветер,
И безвестных много,
Некуда ногой ступить.
Прикорнули каждый на своем месте
И ждут не дождутся,
Пока трубы грянут и выйдут
Кто добро творил — в воскресение жизни,
А кто злу служил — в воскресение осуждения.


Анастасия

1
“Анастасия!” — слово прилетело
И, как щегол, на жердочку присело,
Красой пластической внезапно ранив клеть,
Где нам судьба с тобою хорошеть.

Свободы греческой нечаянная радость
И римской крепости бравурная нескладность —
Все в славном имени навеки отлилось,
Вдруг потерялось и опять нашлось.

Мир молодой на сцену снова вышел,
Шум Форума лазурным небом дышит.
Рим, словно тесто взбухшее, пока
Над ним летят последние века,

Как птицы на ветру. А в глубине Востока,
Венеры утренней отбросив бледный локон,
Лежит провинция в средоточеньи гор
И аравийский зыблется простор.

2
Из душного пространства вышел шепот,
За ним просыпался горохом конский топот,
И вот молва о Воскресеньи вскачь
Вселенский приглушила рабский плач.

Держава римская, как море, необъятна,
В ней ангел царствует военного порядка,
А жизнь простецкая, как мотылек, легка
В нескладной прелести любовного стиха.

И отложив заботы жизни здешней,
Свободой небывалой грезит грешник,
Приняв за должное крутую Рима плеть,
Чтобы, как воск, в руке его сгореть.

А тот и рад, прожорливый и сытый,
Арены алчные до времени открыты,
И плоть волнуется, как пены мыльной клок,
И зреет жалости живительный глоток.

3
Пока седеет в арестантской волос,
Узорешительницы1 неотступный голос
Темницы небо в Небо превратит,
Где солнца луч в роскошестве царит.

Воскресшему все радость, все обнова,
От смерти в жизнь бежит его дорога,
Сочувствием согретая стопа
Уже как будто в мире не одна.

И ты, в одежды кутаясь смиренья,
И римской статью все же хороша,
Всем существом являешь Воскресенье,
В теснотах века верою дыша.

Как будто нет молчанья гробового,
А только власть божественного слова,
Побеждена душевная печаль,
И рядом обето́ванная даль.

4
“Анастасия!” – слово прилетело.
Владелица лукаво оглядела
Сей мир таинственный, где имя не в гостях,
Не ведая о прошлых новостях.

И понеслась на зов вся в блесках света,
Огнем божественным и платьицем согрета,
Рассыпав, словно пух, свой шестилетний вздор,
Не повредив классический узор.
1997

1 Анастасия – святая, великомученица IV века. Была знатной римлянкой. В русской традиции известна как Узорешительница, потому что во времена гонений облегчала страдания узников-христиан. Приняла мученическую кончину в 304 году при Диоклетиане. Анастасия в переводе с греческого означает "воскресенье".


Как немощен мажор, он ничего не скажет

               ***
                                          Силуану Афонскому
Как немощен мажор, он ничего не скажет
О хрупкости земли и тверди неземной,
На нем печать языческой проказы,
И лжи затверженной неистребимый слой.

И птица легкая сюда не залетала,
И шелест ангельский — далек и невредим,
Не любит подлинность мажорного накала,
Вверяясь песенкам негромким и простым.

И там, где пение с надеждой новой слито,
Что просквозила через толщу лет,
Все ж простота и горечь не забыта,
И в недрах трезвости сияет горний свет.

За фальшь земную перед небом стыдно;
Ты, друг молитвенный, о нас не позабудь,
Когда тоска посланницею скрытной
В твою провидческую проникает грудь.
2002


Ночной дождь

Наутро ветви все также били
По глади стекол, в лицо и лоб.
Какая изорванность в нашем мире,
Какой разор и пустой захлеб!

Дожди вереницей ссыпают пряди
Волос золотых. Что нужно им?
Давай на ступени с тобою сядем
Или у дерева постоим.

Ты слышишь? В чаще вздыхает, тая,
Память о ветре, что утром пел.
По черной глади тоски летает
Ненужно белый послушный мел.

И так всегда — по уходе ветра
Все шлёпают капли вниз головой,
Прямо на камни пред нами лето
Наряд хрустальный роняет свой.

И нежность вдруг, и простая жалость –
Какой ты все же, прости, чудак –
Ко мне, искромсанному, прижалась,
И не забыться уже никак.

Из "Молодых стихов"


У окна

Не друг на друга, нет, совсем иначе,
В окно пространное на отсыревшей даче,
Куда огромная вступает тишина,
Бесплотной зелени шелковая волна.
Друг друга чувствовать, но все ж — она важней,
Волна, влекущая громады кораблей,
Из гавани земной в иные дали,
Которые стволы от нас скрывали.
Так Марк и Белла вместе постигали,
Что это дачное просторное окно
К ним глубиной своей обращено.
И продолженье взгляда одиноко,
В нем скрыта боль грядущего урока —
Разлуки таинство. Ну, а пока, вдвоем,
Мы тишину из сини бледной пьем
И с благодарностью сережки собираем,
Что осыпаются пригоршнями из рая.

И цикла "На выставке Шагала"

А вот и сама картина


Гроза

Ходят с быстрыми громами
Над сырой землей дожди,
Вырастают между нами
Розно прожитые дни.

Мрак сгущается и меркнет,
Вдруг грохочет сто громов,
Клочья, отданные ветру,
Мчатся стаи облаков.

Рвется лист, и ткань живая
Светом молнии полна,
Вслед за бурей улетает
И кружится у окна.

А потом как будто тише —
Шёпот листьев, шум дождя —
Ветер шлепает по крыше,
Веткой тополя шутя.

Так и будем жить отныне
Окруженные грозой,
Растворяя боль унынья
Безотчетною тоской.

Так, наверно, нам судила
Неба ровная черта
И в огне соединила
Разделенные сердца.


Из "Молодых стихов"


На смерть отца

1
Где душа моя родная? Улетела, не слышна.
Бредит комната — одна я, никому я не нужна.

Улетела, точно птица, в потаенные края;
Белым облаком клубится на границе бытия.

Там, в заоблачном пространстве, где земли не слышен звук,
В крестном праздничном убранстве в огневой вступает круг.

Время топкое не сменишь, тропки верной не найдешь,
Зло людских обыкновений в порошок не разотрешь.

Что душа твоя согрела в жизни краткой и прямой,
То в раю на ветку село и "фью-ить!" тебе пропело
С долгожданной прямотой.

2
Не печалься, друг мой милый, не навек разлучены
Сребролистые осины с мановением весны.

Не печалься, Бог с тобою, Он нечаянно придет,
И расхищенное тьмою ризой светлой обоймёт.
1996


Предчувствие

Израиль будет предан. Европейцы
Еще не научились отличать
Руки дающей от руки казнящей.
Им ассирийцы могут фору дать.
Чалма, надетая на шпиль парижской башни,
Так ей идет, что, право же, не стоит суетиться,
И не пьянит уже Испании крещенной,
Утратившей охоту к Реконкисте.
Им не помог Христос, и Гитлер не помог,
Ведь крематории нашли другое место
На карте крабовидной континента,
Который небо ранит остриями
Отменных крепкорёберных соборов.
Подспудна ненависть, но оттого она
Еще прямее достигает неба.
Все тем же монотонным языком
Она печется о всеобщем благе,
Тогда как пламя, рвущееся вон
Из сердца обетованной земли,
Под тайные племен аплодисменты
Сожжет полнеба и покроет землю
Мертвящим пеплом на сто лет вперед.
Что вырастет на нем?
2002

Из цикла "Еврейские квадраты"


Стихи исчезли, канули, изъяты

***
Стихи исчезли, канули, изъяты,
Их время не желает знать в лицо,
Рты подлые объелись сладкой ваты,
Никто не ищет рифму к букве "цо".

А ведь совсем недавно говорили
Про то, про сё и были очень рады,
Когда из грубых тесанных давилен
Стекали в кружки струйки винограда.

Прошли те времена и нынче не в почете,
На стогнах идолы, воздвигнуты и целы,
Поэзия, твой век, как птица на излете,
Грядущий век – совсем еще несмелый.
2001


Дождь

Этот дождь – сплошная мука,
Дрогнет ворон на суку,
Сыплет долго, сыплет скупо
Позлащенную крупу.

В сложном медленном молчанье
Тих и страшен птичий лет,
Капля белая печально
В темном сумраке живет.

И кому какое дело
В мире, сдавленном петлей,
Что в тумане серо-белом
Бродит месяц золотой.


Вот белизны бесхитростный пенал

* * *
Вот белизны бесхитростный пенал.
Ему я душу бедную вручаю
И постепенно темное теряю,
Держа в руках таинственный кристалл.

В котором все себя узнает снова,
Когда умрет и в ветре облетит.
Зима, твое лицо бело и ново,
Как хрупко то, чего коснулось слово,
И как оно без слова говорит.


Два мира смотрят друг на друга

          ***
                     Будьте совершенны, как совершен
          Отец ваш Небесный.
(Мф.5:48)


Два мира смотрят друг на друга
С неотменимой прямотой,
Обведены единым кругом,
Единой мерною чертой.

В одном — все праздник, все отвага,
Хруст яблочный, музы́ки звон,
И остро блещущая влага
Очей, не терпящих урон.

В другом — молитвенное бденье,
Слух, обострившийся внутри,
И страсти подлой одоленье
В слепом послушестве любви.

Странны друг другу, непонятны,
Как бы два племени в лесу,
Что шелестит листвою внятной
И воздух держит на весу.




    Дождя неколебима крепость

    ***
    Дождя неколебима крепость.
    Он между небом и землей
    Возвел пространственные скрепы,
    Чтоб небо удержать собой.

    А то умчится! – Звезды, месяц,
    Планет безумная чреда
    И с дивной посланная вестью
    Ангеловидная звезда.


    Дни благостные Ариосто

    * * *
    Дни благостные Ариосто,
    Звезда прельстительная Тассо,
    Как шар земной мечтою острой
    Ты обминула и погасла.

    Но весь состав чудесной крови
    Из тела раненого вытек,
    Хоть вы прямее стали в слове
    Того, о Ком не говорите.


    * * *
    Пускай торопятся девчонки-недотроги,
    Их ветер тронет веяньем судьбы,
    И дуб костлявый усмехнется здраво,
    Укрыв в ветвях кусок дремучей тьмы.

    Им невдомек его листвы движенье,
    И в ритме танца легкие шаги,
    И малого во многом отраженье,
    И женственное дело спелой ржи.


    * * *
    Язычество души мелодикой пустой
    Встревожено горит и жаждет откровенья,
    Но лист уже иссох и позднею порой
    Прошелестит понуро и осенне.


    Звук голосов далек и груб

                 * * *
    Звук голосов далек и груб,
    Скамья без умысла чернеет,
    И небо тайно зеленеет
    Над закопченным строем труб.

    Так это вечер настает.
    Кто даст опору мне и знанье
    И воедино соберет
    Куски жилого мирозданья?


    Музыка дальняя играет

               * * *
    Музы́ка дальняя играет,
    Пространство бедное дрожит,
    А сердце — сердце сторожит
    Последний звук и голос тайный.

    И в наступившей тишине
    Звук неизменно раздается;
    Издалека он к нам несется,
    Как весть, пришедшая извне.

    А голос, как и был вначале,
    Вовне раскрыться не спешит. —
    Грех обнаживший горький стыд,
    В плену любви, в слезах печали.


    Два стихотворения

    1
    Как ум растлен в корыстности и холе,
    Душа в греховной мается неволе,
    Надежды звук не громок, не велик,
    И в сумерках слюной истертый лик.

    Легко обман принять за объясненье,
    Словам придать неверное значенье,
    На разговор откликнуться пальбой,
    Наполнить жизнь риторикой пустой.

    Но Ты, Который знаешь, и не можешь,
    Взглянуть на нас немножечко построже,
    Не исчерпай терпенья и щедрот,
    Дай от двери возмездью отворот.

    Тогда на ветке прокричит синица -
    Грудастая отчаянная птица -
    А неба блеск еще успеет свиться
    И никогда уже не повторится.

    2
    Я люблю тебя, Господи, в черной измене,
    Меня время скупое не берет на колени,
    Напишу-ка я жалобу в холод инстанций,
    Я хочу у порога стоять оборванцем.

    Не нужны мне одежды и мед мне не нужен,
    Мне бумаги шершавой достанется ужин.
    Головою вперед, не погибнув, не сгинув,
    За пеленку держась не рожденного сына.

    Мне отворят повсюду бесшумные двери,
    Чтобы души на миг на пирах поумнели.
    Мне по чину положено быть вопрошаньем,
    Не звучаньем органным, а гибнущим знаньем.

    Мне стоять в стороне от дороги протертой,
    Шелестящих ступней говорящей аортой.
    Я люблю тебя, Господи, будь же не долог
    В исполнении жестких статей договора.


    К Тебе, к Тебе молитва и прошенье



                 ***
    К Тебе, к Тебе молитва и прошенье,
    Души упорное и сладостное бденье;
    Ну хоть бы раз ответил и умолк
    Сквозь соловьиный огневейный шелк.
    Но исчезаешь Ты, немотствуешь, немеешь,
    Не для меня сквозь лики хорошеешь,
    Стою один, со мною сердца стук,
    И рядом жизни влажный акведук.


                 Похоть очей

    Но горечь плоти больше невозможна,
    Всевластна, неотвязчива, тревожна.
    Так, вроде, мелочь, зябкий пустячок,
    На гвоздик не накинутый крючок.
    А отворишь, то так подует ветром,
    Как если б свет безгрешностью ответной
    Все пронизал и был с тех пор таков,
    А в сердцевине – явственность оков.


                 ***
    Боже, Боже! Как успокоить сердце
    И найти такую меру и слова такие,
    Чтобы челнок скользил не умирая
    И в зеркало стиха смотрелись небеса.



    Мы недостаточно в молчанье погрузились

                            ***
    Мы недостаточно в молчанье погрузились;
    Не хор, а тонкая простудная свирель
    Имеет шанс растрогать колыбель,
    Откуда день и ночь когда-то появились.

    Так бережно, едва касаясь клавиш,
    Одна любовь лишь может прозвучать;
    Мы можем пенье заново начать,
    Если Ты время чудное добавишь.

                               *
    Не важен инструмент, откуда черпать вишен,
    А только взгляд ночной, упорный и прямой,
    Пробита брешь в ночи, поддался сумрак злой,
    И шелест крыл и смех на удивленье слышен.


                             ***
    Люди как перья: их сметает ветром.
    Сколько строк потерялось в полусонной дреме.
    Насупилось небо, молчат деревья.
    Только душа не спит и плачет.
    Где же ты, Бог, мое владенье?


    А в революционном воздухе — гроза

                  ***
    А в революционном воздухе — гроза,
    В нем все возможно, все легко и мило,
    Озоном дни прекрасные омыла
    Столетней выдержки крепчайшая лоза.

    Из смеси уксусной — страданья и терпенья —
    Наружу выползли огонь и яростная мгла;
    Она мосты воздушные сожгла
    И стала частью острого боренья.

    Как срубы рушатся, как ветрища красивы,
    Надежды ясные — в ничто обращены,
    Пылает гульбище рассеченной страны
    И далеко видать у волжского обрыва.

    На двести лет ладья моя плывет,
    Навстречу гам, на пристанях движенье,
    И звона гулкого роскошное хожденье,
    Шумит и празднует отверженный народ.
    _____________
    Ветрища — здесь — «пожарища».

    Из цикла "Вспоминая о Революции"


    Твои шипы больно жалят

                ***

    Твои шипы больно жалят.
    Как же не плакать, когда
    Свет во тьму превратился?
    Ты — мой свет, знает об этом
    Только камень в саду глубоком,
    Где тоска моя кров находит.
    Ирония — оружие смерти.
    Несу в себе ее, и боль не стихает.
    Никогда больше тебя не увижу —
    Так гордость решила, а любовь —
    Улыбнулась в ответ и ничего не сказала.


    Бог верен, человек упал

    ***
    …Бог верен, человек упал.
    И в наступившем отчужденьи
    Осиротевшие мгновенья,
    Как птичья стая сквозь кристалл,
    Подъяв крыла, поднялись разом
    И с жалким криком понеслись,
    Воздушную тревожа высь
    Своим бесхитростным рассказом,
    Над тем, что раньше было домом,
    А нынче немо и темно
    Глядит пустынное окно
    И пахнет очагом знакомым.
    1995


    Глядя на рублевскую Троицу

    Жестка мелодия, и нам не все открыто.
    Туга струна истории, пролито
    На стол обеденный из чаши капли две
    Янтарного питья. И жест во вне стремится,
    Не двигаясь. Молчаньем сражена
    Нависшая над миром тишина,
    Самой себя пугается, страшится,
    А миг торжественно, не прерываясь, длится.

    Не трапеза, но лишь сопребыванье
    В одной горсти трех страждущих имен
    В обличье херувимском, ожиданье,
    Верблюжий отдаленный тихий звон.

    Сгущение пространства в точке срыва,
    Отсюда только вниз и вниз легко идти,
    Свобода не лукава — однокрыла,
    Сюда ведут прогорклые пути.

    В Твоем присутствии не сразу все заметишь,
    Ресницы взмах не легок на свету,
    Молчанье гибельно, но никого не встретишь,
    Кто бы тебя за руку ввел в игру.
    1996


    Соперники

                    Ангелы их гуляют вместе

    Что роднит иудея и христианина?
    Что их может объединить?
    Разве не из одной чаши они пьют?
    Из одной, конечно, но разную воду.
    К кому они обращаются? Куда смотрят?
    Не один ли Бог на небе?
    Один, конечно, но чертоги разнятся.
    Ходят они один подле другого,
    Друг перед другом красуются,
    Делают вид, что не замечают.
    Лишь иногда взглянет кто-нибудь
    И вострепещет. Как велик соперник мой,
    Как ужасен. Кто я перед ним?
    Он к Богу вхож, у Него бывает.
    Все ему достанется. А я кому нужен?
    Как велико ты, мое одиночество!

    (Из цикла "Еврейские квадраты")


    Сказать впрямую слово

                               ***
    Сказать впрямую слово также трудно,
    Как вновь родиться, как шагнуть вперед,
    На Бога положась.
    Пробить тысячелетнее пространство,
    Заставленное скарбом поколений;
    Они с такой надеждой вдаль взирали,
    Им улыбалась ветхая весна, в сто тысяч первый раз
    Ковер свой вдохновенный разостлав.
    И что же дальше? Где ваш пыл, столетья?
    Пробить тысячелетнее пространство
    Иль просто посмотреть вперед без принужденья,
    Доверчиво: я весь перед Тобой, мне ничего не надо,
    Как только быть в присутствии Твоем.


    Язычник

    Когда увели от нас,
    Наших богов от нас отлучили,
    Захолонула земля, в ужасе устрашилась,
    Притаилась, уши прижала.
    Затрепетали березы, прошелестели осины,
    Травы заколыхались, проросли и смолкли.
    А как зовут его, нового бога? Как ему имя?
    Говорят, нет у него имени, ничего у него нет.
    Ничего — оно не здесь обитает, не здесь плодится,
    Ничего — оно огромно, ему нас не видно,
    Ничего — все объемлет, в себе содержит,
    Ничего — ему ничего не надо, к нему не подступишься.
    Куда нам податься с нашими земными заботами,            
    С нашими родными болячками, с теплотой и холодом,             
    С морошкой и брусникой, с васильками и коромыслами,            
    Кому принести все это, кому доверить?
    А отцы-то наши, отцы-то нам ничего не сказали,
    Скрыли они от нас беду неминучую, звезду падучую.
    Вот, то-то им теперь первым досталось.
    Как пошли погосты крушить, места святые,
    Негде стало принести жертву, в путь отправить.
    То-то им теперь голодно, непокойно на святом месте.
    Оттого-то волки по ночам воют, птицы высоко реют,
    На болоте черника не уродилась, съела ее роса земная.
    И уже скоро, говорят, уже скоро, нельзя будет пройти
    Тропой лесною. Из-под куста, из-под дерева,
    Из болотной хляби выйдут мертвецы крепким строем
    И отправятся на поиски пропитанья.
    Вот тогда-то и посмотрим мы на их мощи,
    На их святыни, на кресты и кажденья,
    Как все это исчезнет в ненасытных жерлах
    И земля наконец-то вздохнет с облегченьем.


    Страстная суббота

    Пока в неведенье Мария умирала,
    Ждала и верила и с горечью внимала,
    Он был невидим, временем гоним
    И только светом нищенским любим.
    Вокруг стояли праздные народы,
    В природе шли безвременные роды,
    Треск слышался, вздымался прах веков,
    Из бездны шелест жадный голосов:
    Мы ждем Тебя, мы здесь, мы не погибли,
    А только к тьме язвительной привыкли,
    Войди скорей, дай руку, вот моя,
    И дивный свет в разломах бытия.


    Средневековая молитва

    С жалобой, горькой жалобой обращаюсь к тебе, Господи!
    Сердце мое кровоточит, душа стенает и рвется вон из тела.
    От непонимания не нахожу себе места,
    Задаю вопросы и не нахожу ответа, обращаюсь, а в ответ – молчание.
    Говорят, что согрешили мы, много согрешили пред тобою.
    Изгнание, рассеяние и позор – наш удел по грехам великим.
    Устами произношу слова, они не насыщают сердце.
    Сердце выплевывает слова, и кричит, и плачет.
    Кто же служил тебе, как не мы перед лицом язычников?
    Кто исповедовал тебя даже в печи огненной?
    Кто на врагов ходил без оружия, с одним твоим именем?
    Чьи славословия до сих пор слышны посреди скал Синайских?
    Разве не ты был нашей надеждой и упованием?
    Разве не твое иго мы несли перед лицом всех народов?
    Разве не ты клялся собою, что не оставишь нас вовеки?
    Разве не твоя радость пронизала наши сердца?
    Что же ты молчишь, Боже, благого лица своего не кажешь?
    Унижены мы, донельзя унижены.
    Все народы величаются перед нами, показывают на нас пальцем,
    Выи свои горделивые поднимают высоко.
    Говорят: "Оставил их Господь, свою благость передал другому".
    Теперь можно с ними сделать, что заблагорассудится.
    Любую вину на них навесить, за один рубль взять вдесятеро.
    Убийство для них, что глоток водицы, клевета, что дуновение ветра.
    Идолам своим они приносят жертвы, надмеваются над субботой чистой.
    Храм твой разрушен, Господи, Иерусалим сравнен с землею.
    Тора твоя – их добыча, праведность наша для них не праведна.
    Воскресни, Господи, услышь молитву мою.
    Разорви тенета молчания, выступи вперед с силою.
    Скажи: "Дошла до меня молитва твоя, выслушай суд мой".
    Разве о закромах полных взываем мы? – И былинки довольно с нас.
    Разве власть и сила интересуют нас? – Довольно с нас твоей силы.
    Разве слава людская соблазняет нас? – Посреди пустыни наша слава.
    Ты один – наше сокровенное желание, только ты и ничего больше.
    От любви к тебе истаивает сердце, кости плавятся и кровь подступает к горлу.
    Кто бы сказал, какою жертвою ублажить тебя?
    Ходить пред тобою и быть твоим народом – наше желание.
    Каждый шаг днем и ночью сверять с твоей заповедью.
    В нищете, в убожестве, в рассеянии великом взываю к тебе, Господи.
    Услышь меня и обратись ко мне.
    Воскресни, Господи, услышь молитву мою.
    2001

    Из цикла "Еврейские квадраты".


    Лес

    Где я? О, где я? И выбросить ставни.
    Хвоей, волнуясь, украсить палитру.
    Лес, и молчанье, и замер, и нам ли
    Памятник, млея, стоит тут?

    В дебри, в чертоги, в провалы и чащи,
    В капли горящего воска,
    Что на картине, молчащей, дрожащей,
    Гений набросил неброско.

    В дебри, что таинств не зная ушедших,
    В стаи кромешные, в плачи
    Падают блики зеленых и вечных,
    Млечных, скорее упрячь их.

    Так на окошке в морозную замять
    Души проёмов белеют,
    Или медуз, или ржавая память
    В годы старушечьи рдеет.

    Так не свернуть в полуметре от крика,
    Брошенного назад, и свиста, —
    Миг — и лицо, освещенное дико,
    Уроненное Богом повисло.

    Так может быть раз, в оловяннистой луже,
    Льющей из вен растерзанной хвои,
    Младенец хоралы свои отслужит
    И губы впервые свои омоет.

    Так может быть раз, в свете солнца и мая
    Зелень прорежется в синее небо,
    Чтобы потом, в синеву отлетая,
    Бросить, тоскуя, — я не жил и не был!


    Из "Молодых стихов" (1970-е)


    Паломник

                                  Я не увижу знаменитой "Федры",
                                            В старинном многоярусном театре…

    1
    Мне никогда не улыбнутся волны
    Обласканного солнцем Черноморья,
    И чайки крик не разорвет пространство
    Моей души, крылом остро взмахнув.
    И там вдали, где разлеглись проливы,
    Натруженные словно сто китайцев,
    И византийским духом пахнет вишня
    У стен Софии, фесками плененной,
    Где минареты на часах стоят
    (Все слушает: тропарь не зазвучит ли убиенный?),
    Не плыть моей флотилии крылатой,
    У Золотого Рога1 стяги приспустив.
    И дальше по Эгейским коридорам,
    Где острова друг друга окликают,
    Продрав глаза спросонок на заре,
    И плещет за кормой лазурь такая,
    Что, кажется, полнеба пролилось
    В лохань Эгейскую,
    Не озирать мне берега пустые,
    Покинутые толпами ахейцев;
    Струится вверх дымок, и пахнет кофе,
    И крепнет ненависть, и смотрит время вспять.

    2
    Как тесно здесь чувствительному сердцу —
    Куда ни глянь, все вопиет и плачет:
    «Возьми меня, услышь, не позабудь!»
    Но не взгляну я на покатый берег,
    Где звон клинков у стен счастливой Трои,
    В земной глуши, как червь, не затерялся,
    А приобрел он прочность инструмента,
    Которым утверждают времена.
    И ты, Афины, город знаменитый,
    Когда-то нам подаренный и скрытый;
    Здесь никого нет равного судьбе
    Платоновской открытой галереи,
    Где философские прохаживались шеи,
    И упиралась в небо острота
    Младенческой и вечно правой мысли.
    Все кончено, другие времена
    На нас глядят. И налегке покинул
    Тебя огонь, пылавший в очаге.
    А что же вместо? — Чахлый дым овечий,
    Пастуший вид, и мирные заботы
    О дне сегодняшнем, да ненависть тугая,
    Что, как стрела из колчана сельджука,
    Пробила щит блистательных веков.
    Два берега как два охрипших брата,
    Но это неподвластно их уму.

    3
    …И звук щемящий вольного Афона,
    Мужская неприступная скала,
    Куда мне не добраться никогда,
    И вкруг тебя едва ли проплывать мне.
    Но все же обернусь и посмотрю
    На круто уходящий в море берег,
    На край горы, изъеденный ветрами,
    И шелестящий ветер донесет
    Обрывки пенья, службу без надрыва,
    И славословье щедрого Христа,
    Да вздох печальный старца Силуана2
    Из глубины натруженной души:
    «Скучает душа моя о Боге и слезно ищу Его!»
    Как наши чувства родственны и близки!
    Все так и даже более того!
    Куда бежать и где искать покоя?
    И чем заняться в буреломах жизни?
    Какое положенье не прими
    И суетой какой не озаботься,
    Куда не двинь кормило, кораблю
    Все неуютно и душа скучает…
    Все без Тебя нескладно, несподручно,
    И благодарность на устах немеет,
    А славословье — чистая формальность.

    4
    …Но выплывает лодочка моя.
    И вот уже все острова раздора
    Вдали остались, дует свежий ветер,
    Крупнее волны, кажется сейчас
    Увижу я корабль, где все в смятенье3,
    И лишь один бесстрашный паладин
    Всех превосходит твердостью и силой.
    Он корабельщиков и стражу ободряет
    И обещает каждому спасенье
    В кипенье волн, подъемах и паденьях
    До дна разверстой бурею пучины.
    Туда мне хочется, на хлипкий этот остов,
    Под управленье этих крепких рук;
    Одежды Павловой нечаянно коснуться
    И исцелиться от болезни сердца,
    В котором грех — древесная мотыга —
    Свой след оставил… Ах, мечты, мечты.

    5
    Корабль уплыл, следы его исчезли,
    И только горечь над волнами вьется
    Да чайки крик жестоко леденит
    Ветрами замутненное пространство.
    И в этом пиршестве осатаневшей влаги
    Я направляю парус свой к востоку.
    Гористый Крит остался позади,
    Неколебимое пристанище минойцев,
    Откуда к нам улыбка донеслась
    Прелестной изумленной "Парижанки"4.
    И нежный Кипр, захватанный руками
    (Его никак с собой в небытие
    Не утащить несытости империй).
    Все позади. И вот она встает
    Земля из моря, пыльная, седая,
    Исколотая пятками пророков,
    Христа несовершенная обитель
    И всеми вожделенная земля.
    Здесь началось, и здесь же прояснится
    Вершенье замысла, таинственная пряжа,
    В которой нам немногое открыто.
    Отбросив все сомненья, все тревоги,
    Мы принесли себя, как крохотную жертву,
    В постыдной немощи и грешном помраченье,
    Какие есть, к стопам Твоей земли.

    6
    Конечно, мне не плыть сюда,
    И все же, как Гулливер когда-то корабли,
    Я вас сюда привел, чтоб вместе поклониться,
    Послушать ветер, веющий с Синая,
    Вглядеться в чудодейственные рощи,
    С трудом взращенные на ноздреватом камне,
    Прислушаться, здесь больше тишины,
    Чем в белоснежных емкостях Кавказа;
    Благословить и получить в ответ
    Благословение, чтобы оно тянулось,
    Как путеводный луч в ненастье ночью,
    Нас провождая до желанной встречи
    В иных краях…

    2001
    ________________
    1. Залив в проливе Босфор, на берегу которого находился Константинополь, а теперь — Стамбул.
    2. Преподобный Силуан (1866-1938) — знаменитый православный святой, подвизавшийся на Афоне.
    3. Речь идет о путешествии апостола Павла на корабле в Рим, как оно описано в Деян. 27-28.
    4. Изображение молодой женщины в Кноссе (середина II тыс. до н.э.) стилистически близкое работам французских художников начала XX в., и потому называемое "Парижанка".


    Мне эфемерности дороже твердости земной

                               ***
    Мне эфемерности дороже твердости земной,
    Они рождаются и гаснут беззаконно.
    Не уследишь, откуда зов исходит и куда
    Они уходят, увлекая сердце.
    Воспоминания, как горная река:
    Тень в глубине двора и, кажется, оттуда кто-то смотрит,
    Таинственно живет пространство темных листьев,
    И ветер гнет высокие деревья;
    Вершины их сгибаются немного, но не сдаются.
    И две фигуры в сумраке двора едва намечены.
    Как если бы художник здесь коснулся кистью,
    И вдруг его окликнул голос гибкий, слетевший из окна.
    Он обернулся, не зная, чем ответить — на этот дар,
    Что в полноте любви ему открылся, — как благодарить.
    А две фигуры в глубине двора остались не завершены.
    Зато они теперь живут отдельной жизнью; неизвестность
    Своим огромным оком смотрит из-за них.
    Струит река волнистое дыханье,
    Столетья движутся, меняются пейзажи,
    А мир телесности, весомости кипучей,
    Как лодка утлая, несется по волнам.
    2001

                                                     


    Московская элегия

                            У всех лотков облизываю губы…
                                   И не живу, и все-таки живу.


    Уже не раз отменные поэты
    Тебя любили, бедная Москва.
    Ты так крупна и, вместе, так доступна,
    И все же ты, наверно, целокупна,
    Как бы сказал прославленный поэт.
    Мы стали жить в такое нынче время,
    Когда стихи уж больше не стихи,
    И страхи вечные по улицам крадутся,
    И заговор мерещится в ночи,
    И хочется уткнуться в поднебесье
    И выплакать все горе мировое,
    Авось, услышит кто-нибудь и спрячет
    Полу халата в пыльный гардероб
    Захламленных небес.

    Шалю, юродствую и время славно трачу,
    Но для тебя едва ли много значу,
    Ты, время, озабочено другим.
    Я чувствую твой шелест невесомый,
    Как ты проходишь улицей московской,
    И улица с тобой бежит в припрыжку,
    Готовая всю душу распахнуть.
    Глядеть ей вслед и стыдно, и прекрасно,
    Пронизан воздух шаткостью весенней,
    И город как одна большая птица:
    Дома, соборы, каменные кручи,
    Фонтаны, шелестящий табор листьев,
    Коня литые резвые копыта –
    Все на местах обжитых вековых.
    Их с мест насиженных, поверь, вовек не сдвинуть.
    И вдруг, сорвавшись стаей оголтелой,
    Готовы бросить все и улететь
    Навстречу неизвестности, которой
    Нет слаще ничего.
    2000-2001


    Мы через вещь вещественность минуем

                ***

    Мы через вещь вещественность минуем,
    А без нее — сиротствуем, тоскуем,
    Внезапно ощутив соседство пустоты.
    Милее нам древесные листы
    И девичьей красы томительные взоры,
    Весенний плеск, ночные разговоры,
    Холодный дождь под стук колес дорожный,
    И мы глядим на небо осторожно.


    Век

                       1

    Как если бы опять пора стихов настала.
    Век поэтический сменил двадцатый злейший.
    Гарцует в стременах. Полки идут сначала.
    И флейты слышится звук ангельский, нежнейшей.

    Откуда слышится? А там, где паруса раздутая подушка,
    Корабль качается. Век девятнадцатый отходит по волнам.
    Не он уже поет, вовсю грохочут пушки,
    И дым колеблется с рассудком пополам.

                       2

    Как пелось им! Чья грудь так холодела,
    Как Мандельштама грудь, в предчувствие беды,
    Когда в урочный час труба подъем пропела,
    И обнаружил век звериные следы.

    Еще была жива горчинка молодая,
    Подарок Таврии, янтарное вино,
    Казалось, доплеснет голубизна морская,
    Прихлынет с нежностью и тронет неба дно.

    Еще дворянский конь, своей не зная доли,
    Как птица легкая, несется впереди,
    И травы стелются в печальном русском поле,
    И пар встает от гибнущей земли.

    И царственность, огонь, божественный подарок
    Возносится, стоит — на страже тишины;
    Но жест твой — отчего? — так сумрачен и жалок
    В предгрозовом молчании страны.

    И путница-земля, издревле обжитая,
    Травой соборною обильно проросла,
    Косилка ждет уже, сама того не зная,
    Какое дело ей природа припасла.

    Огнем молитвенным и памятью согрета,
    Душа еврейская взлетает высоко.
    Назад не хочется, покуда нет ответа;
    В посуде нищенской скисает молоко.

                       3

    Век говорун: что скажет — то и сбудется,
    Куда дохнет — там выгорит трава.
    Куда же деться нам? Чья песня не забудется?
    Чья не слетит в потемках голова?

    Как выскользнуть из цепкого объятья
    Времен трагических и вновь обресть крыла?
    Как избежать бессвязного проклятья?
    И в сердце каменеющая мгла.

    Какая щедрость трат и легкость расставанья!
    Век, ты, наверно, разума лишен!
    В жестокости твоей и жадности к страданью
    Какой-то смысл изрядный заключен.

    А может быть, страданье только начато,
    И век двадцатый улыбнется нам
    Свободой дивною и творческой отдачею,
    Любовью, обращенной к небесам?

    Ты на глазах меняешься, двоишься
    И, как орех, расколот пополам —
    То красотой внезапной загоришься,
    То в непристойный облачишься хлам.

    Уйди скорей, тебя уже не надо,
    Постой еще, нам было хорошо,
    Земля пространная свободе будет рада
    Вдаль обратить просохшее лицо.

    Уже сквозит неведомо откуда,
    Грядущий век свои возьмет права,
    Дар бытия, как преизбыток чуда,
    Нам возвратит волшебные слова.
    2000


    Как мне свобода нынче дорога

               ***

    Как мне свобода нынче дорога,
    Над нею власть тюремная строга,
    Грозится все отнять, запретом огорошить,
    А в волосах — одышливая проседь.

    Я не боюсь тебя, затверженная лжа,
    На остриях танцуешь ты, дрожа,
    А я прошествую совсем неуловимо,
    Моя душа от пошлости хранима.

    Все потому, что на устах — хвала,
    И тает жизнь, как дымка из ствола.
    Впадает небо в дрожь от каждого моленья
    И шлет с поклонами в ответ стихотворенья.
    2003


    Ты знаешь все про нас, Себя от нас скрываешь

                   ***

    Ты знаешь все про нас, Себя от нас скрываешь,
    Во цвете огненном вселенная немая,
    Огромный многоярусный каркас,
    Всем хороша, но все же не про нас.

    Нам снится берег в лягушачьей тине,
    Бежит паук по влажной паутине,
    И каждый лист дыханием согрет
    Детсадовских невозвратимых лет.

    Оттуда можно черпать полной мерой
    Здоровый дух окон заиндевелых
    И запах хвойный в звездной мишуре,
    И скрип салазок с горки во дворе.

    Домашний милый мир в портретных арабесках,
    Он виснет на стене с беспечностью прелестной,
    В нем жизнью полнится случайный завиток,
    И рыбкой мелкою — вселенной дивный прок.
                                       2002


    Петербург. Вдали

    Все тот же Петербург, все то же наважденье,
    Из ничего воздвигнутый в пустыне,
    Ветрами продуваемый, горбатый,
    Спиною повернувшийся к России.
    С холмов московских он отлично виден.
    К тому же камень. И кому он нужен,
    Такой беспочвенный, к сомненьям непричастный,
    Куда глядеть? И в медленной воде
    Кругами ходят миражи, как рыбы,
    Других эпох. Им негде поселиться.
    И потому им хочется назад,
    В свои века, как в дом привычный, въехать.
    А здесь им неуютно. Боже правый!
    Доколе нам во все вникать и слушать
    Страстей чужих неистребимый шелест?
    Звук Петропавловских пустопорожних пушек
    Слышнее здесь, чем там, где плещется волна,
    Когда-то Пушкиным воспетая на диво.
    Нужна свобода нам, чтоб отойти в сторонку
    И вдаль взглянуть, где нет щемящих линий,
    А вьется неба завиток упорный,
    И воздух переполнен сам собою,
    И никуда не хочется бежать.
    2002


    Апокалиптическое

    Бывает также: гнев растет, как лава,
    Из глубины колышущейся бездны —
    Сначала плески дыма и огня
    И тяжкое земли предупрежденье
    О том, что сила неба на исходе
    И не сдержать уже его движенье
    Испугом детской вскинутой руки.
    Огонь спасительный, огонь неотвратимый,
    Как страшен он и, вместе, — дар бесценный,
    В него ступить, а дальше будь что будет,
    Всей глубиной истерзанной души.
    Себя лишиться, хлам ненужный бросить,
    Стать мелкой птицею, несущейся по ветру,
    Дождаться труб, их грохота, их силы
    И ангельского всполоха. Увидеть,
    Как отворят волшебные сосуды
    И из жерла печи многовековой
    Вдруг выйдет плод неизъяснимо чистый.

    (Из цикла "...")


    Жалобы и прозрения шута

    1
    Все бубенцы моей головы облетели,
    Сыплется белый цвет,
    Видно опять собрались хохотать над душой метели,
    Стыда у них нет.

    Все им смешно, будто нет другого предмета
    Для упражнений шальных.
    Чуют добычу, не ждут на слова ответа,
    Бьют головой под дых.

    Что за соседство? Житья от них нет никакого
    В старческой сизой мгле.
    Пробуют на зуб шута плотяное слово,
    Не сгинувшее в огне.

    Разве на них не найдется на небе управы?
    С детства слыхал слова.
    В горле, как ком, застревают, язык шершавый:
    Ав – начинаю – ва!

    2
    В раннем окошке, едва приоткрытом, голос,
    Куда зовешь?
    Неба раскрытая до сердцевины полость —
    Корзина звезд.

    Как начиналось, тропинка куда бежала
    В междоусобье скал?
    Звездной дорожки для счастья казалось мало,
    Манил вокзал.

    Теплых ладоней, девичьих приветных взглядов
    Полна ладья.
    Кровь обещала наполнить любви бокалы
    И вышла вся.

    Кто же глядит в эту сторону жадным оком
    На исходе дня?
    Лучше пройтись по аллее в плаще широком.
    Огня, огня!

    3
    Сладок царский пирог, но горьки во дворце униженья,
    Нет никого вокруг.
    Бледной служанки по залу грациозны движенья,
    В бедной душе испуг.

    Развеселить этот мир, запелёнутый в смерть, непростая задача,
    Мне уж давно невмочь.
    Тот, кто его замесил, словно тесто, в огне удачи,
    Выплеснул прямо в ночь.

    Времени бег двусмыслен, в нем крепости нет ни на йоту,
    Губит оно, щадит.
    И, отложив на время о благе твоем заботу,
    Скупым ручейком журчит.

    Нет приношений чистых, ягненка нет без изъяна,
    Лишь жертва хвалы крепка,
    Которую слишком рано, а может быть, слишком рьяно
    Кладут на алтарь века.
    1997


    Подруга бедная, нам все сулит спасенье

                 ***

    Подруга бедная, нам все сулит спасенье.
    Любви так мало, но бодрее дух.
    А мы живем, минуя обольщенья,
    И лишь острим нерукотворный слух.
    Любая малость о себе расскажет,
    Прости, что обращаюсь не к тебе,
    Давай кораблик сделаем бумажный
    И отдадим бытийственной волне.


    Как пережить бессонницу в ночи?

               ***

    Как пережить бессонницу в ночи,
    Когда никто тебя не утешает?
    Душа одна в ночной простор вникает,
    Где звезды льют прозрачные лучи.
    Деревья молча тени удлиняют,
    Над ними лунный серебрится свет,
    И череда дотла сгоревших лет,
    Сквозь всё и вся, немыслимо сверкает.


    Крепок человек, ничем не возьмешь его

              ***

    Крепок человек,
    Ничем не возьмешь его.
    Глаза еще не успел открыть,
    А грех уже стучится к нему,
    Шепчет на ухо, предлагает на выбор сласти.
    Все испробовал, все отведал,
    Ничего не обошел мимо,
    На самое дно спустился,
    На вершине пригубил воздух,
    Золото свое растратил,
    Серебро пустил на ветер,
    Живого места уже не осталось,
    Но глянет вдруг глаз скорбящий,
    И видно — душа живая.
    Нипочем ей язвы бессильной плоти,
    Приступы жадной бездны,
    Покушения смерти лукавой.
    Весела душа и покойна в вере,
    Даже если слов таковых не знает,
    И доверчива перед горящей свечою,
    Что одна во весь свет сияет
    И теплом своим все содержит.


    Разговор двух литовцев

    (Первый:)
    — Хорошо Литве без евреев! Хорошо, легко дышится. Какие сады, какой воздух, все плодоносит!
    (Второй насупился и промолчал).
    — Земля теперь вся наша. Куда ни посмотришь – везде свои!
    (Второй опять ни слова и супится еще больше).
    — Вовек, думали, не освободимся… ан нет, щедр и милостив Господь!
    (Второй нарушил молчание:)
    — Кладбища не наши.
    — Какие кладбища?!
    — Да вон те…
    (И кивнул в сторону обветшалой глухой стены.)
    — Подумаешь, кладбища! Сколько их в Литве было? Травой зарастут, уйдут в землю, затянет в болото, не останется ничего.
    — Говорят, эти кладбища не такие – в болотах не тонут, травой не зарастают, земля их не берет.
    (Первый от неожиданности отступил назад.)
    — Сколько живу, ничего подобного не слыхал!
    — Никуда нам от этих кладбищ не деться. Нам за них отвечать!
    — Это в каком смысле?
    — А вот в каком. Когда дело дойдет до разбирательств, спросят: «А где еврейские кладбища?» И если какая недостача найдется, то Боже упаси!
    — Какой ты, однако, бред несешь!
    — Говорят, они все на небе записаны – каждая могила и каждая косточка.
    — Ты, верно, болен. Еврейских кладбищ повсюду много. Наша-то вина в чем?
    — А ты как будто не понимаешь! Хорошо Литве без евреев… правда ведь, хорошо?

                                                 2004


    (Из цикла "Еврейские квадраты")


    Но кровь от крови отличить несложно

              7

    Но кровь от крови отличить несложно:
    Всех ядовитей, всех цельней, всех строже
    Невинная и девственная кровь.
    Особая субстанция, святая.
    Держись, мой друг, подальше от нее.
    А то тебя, как щепку, вихрь охватит
    И в неглиже вдруг вынесет на свет,
    Где радости чудное песнопенье
    Весь мрак души мгновенно озарит.
    И что тогда?

    (Из цикла "...")


    Падение Константинополя

    Два склочника, Венеция и Генуя, два брата,
    Все счеты отложив до выясненья,
    Мечи свои из ножен извлекли и прикоснулись
    К струне истории звучащей.
    Кровь сближает больше, чем причастье.
    А ведь могли они свои пироги
    Направить вдаль, где мирные лагуны
    На солнце нежатся и выгибают спины,
    И плеск воды способствует подсчетам
    Немалой выручки.
    Но их судьба-затейница взяла
    И в центр поставила, где жерла пушек,
    Отлитые искусными руками,
    Нацелились в святое очертанье,
    Чтобы его навеки оскорбить.
    Зато сподобились они редчайшей доли —
    Свидетелями стать и соловьями
    Слиянья двух Церквей в стенах Софии,
    Когда на миг исчезли все сомненья
    И в перспективе ясность проступила,
    Как благодатный и надежный плод.
    Измены не узнал Константинополь,
    А только Божье в небе очертанье
    И иерейский уходящий клин
    С сосудами священными.
    За ними все церкви поднялись,
    Но не пустила их материальность камня,
    А то бы улетели.
    2002

    (1) Незадолго перед осадой Константинополя турками (в 1453 году)
    по настоянию императора, между католиками
    и православными была заключена уния.
    Папа как глава Церкви поминался в Софии,
    центральном константинопольском соборе, на литургии.
    Во время осады, не возражая открыто против унии, православные,
    тем не менее, избегали бывать в Софии. И только в последний день
    перед решающим штурмом католики и православные
    собрались вместе в Софийском соборе — для молитвы и
    богослужения.
    Выдающуюся роль в защите Константнополя сыграли венецианцы и генуэзцы, давние морские и торговые соперники.


    Музыка в метро

    Ах, музыка в метро, ты всякому доступна,
    Торжественна, проста, стыдлива, неподкупна.
    Свободу, как дитя, ты вывела на свет
    И жаждущим дала на утренник билет.

    Во чреве каменном, гремучем подземелье
    Сочится жизни легкое веселье.
    Психея чистая, зачем сюда вошла,
    Где плещет смерти темная волна?

    К чему душа так жадно прилепилась?
    Что в пустоте зияющей открылось?
    Когда со тщанием выводит свой урок
    Рукою детскою обласканный смычок.

    Вдруг сто голов на небо обернулось —
    Не чудо ли! — и небо улыбнулось.
    В пяти шагах от входа в зыбкий ад —
    Огромность воздуха, свобода, мера, лад.


    Исцеление

    Когда расколот мир на половинки,
    И каждая беспомощно стенает,
    И цельность, словно птица, улетает:
    Уже околица осталась позади
    И свет окна, последний, нелюдимый,
    А дальше тьма в роскошном одеянье
    Свои бескрайние раскинула чертоги —
    Кто склеит их и праздник нам вернет,
    Если не ты, невинное страданье,
    В крови запечатленное навеки,
    Как золотой невидимый песок?


    Вспоминая о Революции

                 ***

    Но все проходит, вот уже неделя,
    Как не стреляет крейсер холостым,
    И воздух кажется ненужным и пустым
    И нет тоске разумного предела.

    Дворцы угрюмые обветрены, отмыты,
    В них многоликая вселилась пустота.
    Яснеет длань петровского креста —
    Над бездной шпиль и казематы пыток.

    Все-все отчетливо и радостно знакомо;
    Когда войска последние ушли,
    Из лавок хлеб оставленный несли
    И жадно хмурились боярские хоромы.


                 ***

    Ты ключик повернул и вновь она играет,
    Шкатулка праздная, и ветер шелестит,
    Сапог солдатский звонами покрыт,
    На мостовой Петрополя ступает.

    Подкова крепкая и искра хороша,
    Ты до сих пор страшна и простовата,
    Душа российского неверного солдата,
    Булыжник мостовой подковою кроша.

    Истории не смыть, ее в мешок не спрятать,
    Пока друзья мои стропила громоздят,
    Я белый подниму, девичий нежный плат –
    Ничейну землю напослед оплакать.


                 ***

    Как пули весело над городом свистят,
    Ты, Петербург, свинцом давно взлелеян;
    Сенатской площади заснеженный наряд,
    Сибири ласковой трескучие аллеи.

    Здесь сходятся истории лучи,
    Конечный смысл, он никому не ведом,
    Ну, а пока — волнуйся и кричи,
    И величайся легкою победой.


    Мишень или фигурка властелина

                ***

    Мишень или фигурка властелина,
    И на губах неспелая малина;
    По этой тропке лучше не идти,
    А то лишат счастливого пути.

    Возьмут и выдернут, как репку, как зайчишку,
    Так хочется нырнуть в детсадовскую книжку;
    Там девочек визгливый хоровод,
    И мальчиков отчаянный народ.

    Идти без всяких пут, без страха, без стесненья,
    На мушку взяв пугливые мгновенья,
    Чтобы себя порядочно вели;
    И плыли вдаль ручные корабли.


    А то бывает

                ***

    А то бывает: умер милый мальчик,
    И старики толпою возмущенной
    К нему тотчас со всех сторон сбегутся.
    И пальцем заскорузлым, проперченным
    Ему пеняют: умер, умер, умер,
    Нарушил очередность, нас обставил.
    Когда б не умер ты, мы жить могли бы славно,
    Круговращенья наблюдая звезд,
    Влекомых благостью хрустальной высшей сферы,
    Где души праведных в святых садах пасутся,
    И нам там приготовлен уголок.


    Древнеегипетский мотив

    Если спросят меня, чем живо время,
    И откуда оно берет тростник пахучий,
    Шуршанием окутавший корпус лодки,
    Скользящей по воде мутной Нила?

    И откуда приходит страшный Сопдет,1
    Прожигающий огнем обруч неба,
    И ведущий под уздцы барку года,
    Которому дни послушны?

    Если спросят меня о тайне лона,
    В него семя уходит душной ночью,
    И взбухает оно новой жизнью,
    Которой никто не видел?

    Я не стану повторять глупых басен,
    Черных рабынь непристойный лепет,
    А лицом повернусь к востоку,
    Молитву скажу чудную.

    Велик Ты, Господи, и неведом,
    И мы в руке Твоей как песчинки,
    Хорошо нам в Твоей немилости
    И большего нам не надо.
    _______________

    1 Сириус.


    Поэт известный или неизвестный?

              ***

    Поэт известный или неизвестный?
    Известный где? В каком дворе пустом
    Его вбирают жадным юным ртом,
    Меж тем как звуки Моцарта прелестны?

    Его, наверно, следует принять,
    В союз какой? — где жирные бумаги
    Полны, как прежде, Каина отваги,
    И яд в хрустальном кубке не унять?

    Поэт, он что? опять кому-то нужен?
    Меж тем листва упрямая растет,
    И знак волшебный птица подает,
    Что голос неба снова безоружен.

    А если так? что если снова так?
    Нам нужен лук, и тетива, и стрелы,
    И звук души, доселе неумелый,
    Всего лишь звук, какой-нибудь пустяк.


    Что страшнее всего?

           ***

    Что страшнее всего?
    Некоторые думают —
    Это смерть и холод.
    Другим кажется —
    Болезни неизлечимость,
    Которая не устает длиться.
    Третьи — греха не выносят,
    Мерзок им грех и нестерпимо тесен.
    Люди рассудочные не могут уяснить смыслы,
    И это терзает их до конца жизни.
    Люди цельные — несправедливости
    И юродства жизни понести не могут.
    А душа простая умирает
    От молчания Твоего, Господи.
    Встает поутру и плачет:
    «Где же ты, единственное сокровище мое?»
    И хотя огромные расстояния
    И никто не услышит,
    А все же вопит душа и плачет.
    Голос ее, подобно птице,
    Исчезает в туманной дымке.
    А выше — голубизна
    И солнечный свет гуляет.
    И молчание проникает
    Все, что только помыслить можно.


    Сикомора

                (Неновая песня)


    Никто не знает, только сикомора,
    Здесь не всегда влачила хвост пустыня —
    Цвели сады, стояли города;
    Ручей журчал сквозь этажи вселенной,
    И девушки прекрасные ступали
    На камни влажные, в кувшины набирая
    Блестящие струящиеся воды;
    Горел огонь народа прикровенный,
    И в храмах служба медленно свершалась,
    И даль была простерта и ясна.

    Никто не знает, только сикомора,
    Как выползала медленно змея,
    Тысячеустая, ощерившись оружьем,
    Из глубины невзрачного ущелья,
    Шершавой кожей проедая тишину.
    Уже глава достигла стен столицы
    И разлеглась в палатках островерхих,
    А хвост еще покоя не нашел,
    Сплетаясь кольцами в дали жестокосердой;
    И мерно бился колокол собранья.

    Никто не знает, только сикомора,
    Как резво цокали копыта на пригорке,
    Когда стрелок в сиденье изогнулся
    И с наслажденьем выпустил стрелу,
    Вонзившуюся в землю за стеною
    У ног правителя. К нему спешили слуги,
    Но очевидность билась о подошву
    Щербленной крепкой каменной стены,
    Взбиралась вверх и тут же отступала,
    Как бы резвясь, с добычею играя.

    И только ты, святая сикомора,
    Единственный свидетель и доносчик,
    Рассказчик сладостный и вместе молчаливый,
    И только ты поведать можешь нам
    О возрастанье бешенной угрозы,
    Когда на меч в бою вставало десять,
    И стены рушились, и билось сердце часто
    У смертной неизведанной черты.
    И все, что было жизнью, улетело —
    Вспорхнуло и исчезло навсегда.

    Ну а теперь (волшебное присловье!)
    Никто пустыни больше не тревожит.
    Все ровно здесь, земля песком покрыта,
    Иссохло русло плещущей реки,
    Виднеются вдали останки крепостные,
    Наполовину скрытые кустами,
    Возносит ветви к небу сикомора,
    И шелест слышен пролетевшей птицы,
    Да где-то вдалеке за горизонтом,
    Как память долгая, встает голубизна.
    2003

    Сикомора, сикомор – вечнозелёное дерево с раскидистой кроной, обликом, размерами и прочностью напоминающее дуб. Неоднократно упоминается в Библии.


    Если царь приблизит меня

                                  ***
    Если царь приблизит меня и поставит по правую руку
    И богатства мои превзойдут сокровища фараона,
    Слава моя распространится на четыре стороны света 
    И любовь людская будет как море у моих ног плескаться,
    Все же сердце мое не убежит от тебя, острая зависть,
    Прилепляясь к путнику, в изнеможении бредущему по пустыне,
    Посреди опасностей, под палящим солнцем,
    Терпя во всем недостаток на пути к тебе, Иерусалиме.

    (Из цикла "Еврейские квадраты")

                                                          


    Горечь разлуки не вмещается

                ***

    Горечь разлуки не вмещается
    Ни в бутылку огненного джина,
    Ни в клокочущий глоток океана,
    Ни в белоснежную пустыню заполярной стужи;
    И труды по преодолению горной вершины не страшны ей,
    И прокуренное веселье наркотического притона;
    Не боится она монастырской кельи
    И жизнь семейная не страшна ей —
    Нарочитая любовь и детский лепет
    Крепости ее не нарушат.
    И только смерть, сестра ее, молчалива,
    Потому что знает она свою силу.
    На равных они стоят друг против друга,
    И, кто победит, никто не знает,
    Кроме единого Бога.
                                         2006



    Смерть думает, что она последняя инстанция.
    Горечь разлуки всегда мыслит человека живым.


    Погром

    Когда простили мне все и все забыли,
    все мои вины, и все таланты,
    перестали смотреть на меня с немым презреньем,
    и пожелали иметь со мной на равных дело, —
    не поверила душа моя, в себе затворилась,
    не взяла от милости насытившегося кровью,
    а губы прошептали — только не убивайте.

    Когда взглянули на меня и вдруг сказали:
    как он хорош собой и как прекрасен,
    как благородно чело его и как благи начала,
    соединимся с ним, а вдруг нас Бог полюбит, —
    затрепетала душа моя, устрашилась,
    приникла к земле сырой, ища спасенья,
    а губы прошептали — только не убивайте.

    Когда пришли ко мне и попросили:
    войди в общение любви, стань рядом с нами,
    чтобы на равных ты пил из общей чаши
    и прикасался к святыне неугасимой, —
    сжалось сердце мое, пронизалось болью,
    и сознание расточилось, как вода речная,
    а губы прошептали — только не убивайте.

    Когда земля сама о себе позабыла,
    и все травой поросло, а в траве цветочки,
    и птицы прилетели и стали петь искусно,
    призывая на землю благодать и милость, —
    омрачилось сердце мое, восскорбело,
    стало тверже камня перед лицом новой жизни,
    а губы прошептали — только не убивайте.

                                              2002


    (Из цикла "Еврейские квадраты")


    Строки

                   1

    Есть много нот немыслимых на свете,
    Из них растут ночные птицы — фразы,
    Что к смыслу разному душою прилегают,
    Чтобы открылась неба пустота.
    И стало видно, как струится время
    В бамбуках строк, в чертогах двувеликих,
    Из мертвых глаз соринки вымывая
    Напором чудодейственной воды.

                   2

    Им свойственны два разных измеренья:
    Одно для глаз приятно и доступно,
    Оно ласкает слух и тешит нёбо,
    Другое падает в невидимость тугую,
    Куда не заглянуть, а только падать,
    Как бы на дно бездонного колодца,
    Где только девицам пристало веселиться,
    И выйти в свет подобием луча.
                                        2003


    В Америке сонной, в городе Нью-Йорке

                 ***

    В Америке сонной, в городе Нью-Йорке,
    В журнале, на глянцевой финской бумаге,
    На странице с рисунком, напечатано
    Мое стихотворение, короткое.
    Завораживает внешность.
    А что в нем – не знает никто.
    Потому душа человека – тайна,
    Запечатанный источник.
    А бумага – только намек и повод.
    Шелестит она и подобна листьям,
    Которые ветер уносит
    По бульвару ночью.


    Алые губы, рябины кисти

             ***

    Алые губы, рябины кисти,
    Плеск воды из под крана.
    Ты обернулась, и взгляд
    Полумрак прорезал.
    Из глубины комнаты
    Свет на дорожке сада,
    Где босоногий петух хлопочет.
    Полотно, разрываемое
    Сильной мужской рукою.
    Кто-то окно распахнул,
    И воздух грянул
    Симфонией листьев.
    Шелест платья
    Сквозь острия
    Влюбленного взгляда.
    Сердце вместить не может,
    И стекло разбилось.


    Наши поцелуи неприкаянны очень

                ***

    Наши поцелуи неприкаянны очень —
    В трущобах городских потерялись,
    К стаям чужим прибились,
    У костров цыганских пригрелись.
    Ласки наши не нам с тобою достались —
    Разлетелись они по белу свету,
    Стали листьями на ветру осеннем,
    Вороньем жестоким над мерзлым полем,
    Пылью, возметаемой ветром.
    Соития наши в воздухе растворились —
    Уподобились горькой песне,
    Некому спеть ее, и голоса охрипли.
    Детям нашим не пришлось жизни понюхать —
    Где они, о том никто не знает.
    Мир огромный вокруг, красой сияет.
    Выскользнул кувшин и вдруг разбился,
    И никто не заплакал.


    Осень

    1
    Какая хмурая погода,
    Как мало в воздухе огня,
    Довлеет влажность — несвобода
    Разлита в емких легких дня.

    Не осень это, а заплата
    На ветхом рубище времен,
    Противодействие чревато,
    Не выгнать влажный воздух вон.

    2
    И только в блесках позолоты,
    Орех молчания раскрыв,
    Другие грезятся широты
    И в тучах — ясности разрыв.

    И только ты, душа большая,
    Никак не можешь позабыть,
    Как сумрак дня превозмогает
    Луча послушливая нить.


    Все дороги ведут к тебе

    ***
    Все дороги ведут к тебе, и нет ни одной,
    Чтобы, пройдя, оказалось, вот — ты,
    Не тронутая ни одним ветром,
    Временем хищным не поврежденная,
    А как бы заново вынутая из молодого воздуха,
    Московского, майского, музыкально чайковского,
    В своей девической чистоте и неведенье —
    Каково оно, когда пустота отъедает кусочек
    От молодой жизни и надо срочно
    Залепить образовавшуюся прореху.
    И пока ты об этом думаешь и понять не можешь,
    Вдруг чудо свершилось, подлетел самолет внезапно,
    Декорации изменились резко; и вот уже
    Простреливают тебя глаза совершенно чужие,
    Знающие всему цену, американские глаза.
    Не пробиться тебе назад через толщу воздуха,
    Океан один отныне для тебя собеседник.
    Волны его тебя приветствуют,
    Птицы его тобой любуются,
    Капитаны его тебя охаживают,
    И холодом тянет из безъязыкой бездны.


    Вариации на тему «Сказки сказок»


      1

    Волчонок ласковый и ангел позабытый,
    Хранитель детской, робкий и смешной,
    Блаженный плеск жестяного корыта,
    Над ним, клонясь бессонной головой,
    Кто так устало пряди поправляет?
    Пока поэт стихов своих не знает
    И с болью лиру чахлую терзает.
    Девчонка прыгает, дерзка и угловата,
    Добрейшего тиранит минотавра
    В тени полдневной греческого лавра.

      2

    Здесь притаилась Овчая купель.1
    Качает женщина младенца колыбель,
    И кто-то окликает нас и просит
    Отведать кушанья, и кто-то снасть уносит,
    Пока в простор девчонка влюблена
    И тишиной земной удивлена.
    И рыба с кошкой сладостно знакома,
    Она как часть воздушного парома,
    Готового отплыть невесть куда.
    Бездумно катятся счастливые года,
    И яблоки, круглы и даровиты,
    В снега любви, как в летний пух, зарыты.

      3

    И сам не знает, что изобразил,
    Какую дверь приотворил, тоскуя,
    Он рыбу выловил и вот она одна
    В пустыне воздуха плавник тугой качает,
    Ее несет кисейная волна,
    О ней душа звериная мечтает.
    Но небо несъедобно, рыба в нем,
    Огромна, умудрена, величава;
    И света потаенная держава
    Смиренной кистью нам подарена,
    От всех покровов вдруг свободна стала
    В близи ночной рыбацкого причала.


      4

    Столы и стулья дважды сожжены,
    Все потому, что больше не нужны,
    И детских ног земля не ожидает,
    О них волчок юродивый вздыхает,
    И скорбный куколь женской красоты
    Бесплотной юности почтовые листы
    Из цепких рук никак не выпускает.
    А были танцы очень хороши,
    И были грозы вовсе не страшны,
    И до сих пор мелодия играет,
    Она о чем-то нам напоминает,
    Пока дымок над крышами витает.

      5

    Ты кособока, жизнь, с тобой напиться,
    В вороний глаз немедля превратиться,
    И сесть на ветке рядом с малышом;
    Косить ревниво в яблочный разлом,
    Откуда аромат и доброты корица,
    И дней волшебная ступает вереница.
      2006




    1 "Овчая купель" — купальня у так называемых Овечьих ворот в Иерусалиме времен Иисуса, в которой, согласно Евангелию, происходили чудесные исцеления больных (Ин. 5:2-4).


    Целан и его немецкий друг

    Ему все чудилось – возможно покаянье,
    Он сел на поезд – славно и чудно! –
    Германия сквозь тусклое окно
    В разрывах туч устроила рыданье.

    Он к человеку умному пришел,
    Тот рад был искренне, окно глядело тускло,
    И Рейна вольного чуть колыхалось русло,
    Глядело холодно, просторно, хорошо.

    Он веки вывернул – так зрение острей,
    Он тише стал, слух – он всему начало,
    Душа Германии беду свою качала,
    И каждый атом в горечь превращала,
    И взгляд туманный в небо обращала,
    Куда дымок уплыл концлагерей.

    И понял он – душа не терпит боли,
    Душа без боли – одичавший храм,
    Где пищи нет изъязвленным устам
    И места нет божественной неволе.

    И вышел он за каменный порог,
    Сквозь воздух шел, так одинок и кроток,
    Что отчужденный неба околоток
    Уже помочь ему ничем не мог.

    Куда ему! – Все резче, все острее
    Встает из сердца боли благодать.
    Ее здесь больше некому раздать.
    И шаг ступить по выжженной аллее.
    2006


    Безумные, мы жить хотели сладко

    ***
    Безумные, мы жить хотели сладко;
    Блестит в обертке хрусткой шоколадка,
    Она нам в утешение дана;
    Огромна неба дивная страна,
    Там обитает Бог и ангелы, оттуда
    Приходит к нам небесная простуда.
    В огне бессонном плавится руда,
    В аду рабочая объявлена страда,
    А мы хотим прохлады и покоя;
    В тени дерев опять собрались трое,
    И рядом Авраам всем существом приник,
    И Сарры плещется таинственный родник.
    Здесь все так молодо, отчетливо, толково —
    К нам обращенное божественное слово;
    Накрыли стол однажды, и теперь
    Мы отворить мечтаем эту дверь
    И в свет войти, где Авраам смеется
    У безрассудно щедрого колодца
    И, может быть, внезапно обернется
    И нас увидит и махнет рукой…


    Чей там мальчик в мураве?

    ***
    Чей там мальчик в мураве
    У куста сирени?
    У него матроска синяя,
    Грустные глаза.
    У него дорога дальняя,
    Он ее не знает,
    Он вдыхает глубоко
    Запахи травы.

    И не так уж далеко,
    Слово еле слышно,
    То ли ветер прошумел,
    То ли зверь прошел,
    Кто-то шепчет из куста,
    Из зеленых кружев:
    Ты не сам сюда пришел,
    Слушай и молчи!


    Над городом

    Полет на сумасшедшей высоте,
    Над сонною губернскою столицей;
    Забор чудной, наверно, удивится,
    Когда увидит в небе башмачки,
    Чулки и юбку, белые манжеты
    И рук моих надежные кареты,
    В которых милую по воздуху несу.
    Не новость это, кто ж его не знает,
    Что юность дерзкая запреты презирает,
    Всем существом прекрасному внимает,
    И ставит в угол суд и суету.
    Ну что ж, сказать, что я тебя люблю?
    Проверещать как бедная синица?
    Вверх обращенные тоскующие лица
    В стакан холста, как в зеркало, налью.
    Пускай живут, им этот холст — награда,
    Пробита воздуха последняя преграда.
    И лихолетья голос золотой
    Нас осенит венчальною фатой.

    (Из цикла "На выставке Шагала")


    Разве я знал, что будет?

    ***
    Разве я знал, что будет?
    Я ведь только вышел из дома
    И встретился с другом.
    Листва еще не вполне распустилась,
    И воздух не мог удержать одуряющий
    Клейкий запах, разлитый повсюду.
    На улице Горького встретились мы,
    У храма, превращенного в типографию,
    У грузной металлической конной статуи.
    Он пришел не один, мой друг, и нас познакомил.
    Но я ничего не почувствовал.
    Мимо книжного магазина,
    Филипповской чудной булочной,
    Елисеевской горящей огнями залы,
    И далее по бульвару в сторону
    Никитских ворот, Арбатской площади
    И Сивцева Вражка, в компании лип весенних,
    Втроем мы шли, и я ничего не заметил.
    Разве я знал, что будет?
    Только голос твой вдруг отделился
    И стал моей частью, свил гнездо во мне.
    Я значения этому не придал.
    (Как, наверное, столетние дома улыбались,
    Им-то это все не внове.)
    Но я не заметил и ничего не почувствовал.
    Не узнал огромное горе, которое
    Выглянуло вдруг из арбатского переулка,
    И коснулось с нежностью серебра моей жизни,
    И растворилось тотчас в вечерней московской сутолоке.


    Местечко

    (На выставке Шагала)

    Тебя здесь нет, еврейское местечко,
    Ты как в пруду погибшее колечко,
    На илистом ты обитаешь дне
    В ненарушимой влажной тишине.
    А то ли было? — жизнь цвела и пела,
    Щеглом безмозглым в небеса свистела,
    Была любовью вечной занята
    И вся как есть была Тобой взята.
    И что еще? — наверно, Ты не слышишь —
    Скрипач синюшный на облезлой крыше
    Уже от тьмы безудержной продрог.
    Его никто не пустит на порог,
    Пока он всех пассажей не сыграет
    И с петухом в обнимку не растает
    За околотком огненной души.
    Уже края холста подожжены,
    Все занялось, на вираже несется,
    И лишь смычок безумный не уймется,
    И ясно слышится, хотя вокруг — вода,
    И в вышине — блестящая звезда.


    С тех пор, как расстались мы

    ***
    С тех пор, как расстались мы,
    Боль, насельница моей груди,
    Не стихает и только во сне молчит.
    Проснусь, а она проснулась уже,
    Открою глаза, а она тут как тут,
    Шевелится, словно угли огня ночного.
    Тесно мне в городе,
    Негде укрыться от тебя,
    Все проулки знают тебя,
    Деревья напоминают о тебе,
    Фонари, завидев меня, вопят: здесь она!
    И всякий раз когда из-за поворота
    Возникает платье, как у тебя, в горошек,
    И проходит мимо не твоей походкой,
    И напевает что-то не твоим голосом,
    (Но разве сообразишь все это сразу!)
    Радость узнавания выпархивает из моей груди
    Жаркой птицей, и умирает тут же на ветру,
    Устилая асфальт мертвым пухом.


    Гора

    Далека гора, а кажется, близко.
    Шаг ступил, а она смотрит,
    Отвернулся, а она выглядывает.
    Развел костер, разогрел тушенку,
    Глаза поднял, а она молчит, смотрит.
    Снежноглавая, что тебе нужно?
    Спустился с гор, рюкзак сбросил,
    Всех позабыл, сто лет прожил,
    В трамвае еду, в тишину вникаю;
    Оглянулся, а она рядом.
    Серебрится, на солнце нежится,
    Лукавая. Уж лучше кошка, чем ты,
    Лучше женщина, даже дети лучше.
    Громадина. Что тебе нужно?
    Возьми напейся
    Из купоросного озера,
    Что в ногах у тебя синеет.
    Нечего подать тебе,
    Пусты карманы.


    Испепеленный жалостью и светом

    ***

    О.Э.М.


    Испепеленный жалостью и светом,
    За недоступным сказочным предметом
    Я отправляюсь в небо босиком.
    Чего скрывать, и так уж все сокрыто,
    Не счесть отменных ядерных попыток
    Преодолеть и совершить прыжок.
    Вот только что-то не видать собрата,
    На алтаре пустующем Арбата,
    Да и нигде его уж не видать.
    А славно было бы пройтись по переулкам
    В плаще простом под небом странно гулким
    За бричкой убегающей… постой!...
    Здесь есть еще один кошель пустой!
    Нам чахохбили, видно, не достало,
    Иль мимо нас ушло в конец начало,
    И смерть разит картонною клюкой.
    Трясущейся неверною рукой
    Я этот полог чуть приподымаю,
    А, впрочем, руки тотчас умываю;
    Меня и так уже куда-то повели
    В графе рожденья жирные нули.


    Мы в революциях чужих поднаторели

    ***
    Мы в революциях чужих поднаторели,
    Лихие дни свирепо хорошели,
    Кривые рты шальные гимны пели
    И тихо падал ласковый снежок.

    И сумасшедших дней красивая ракушка,
    В руках молчит, как детская игрушка;
    Хозяин умер, детский гомон спит
    И страшный опыт плесенью покрыт.

    И только ты, моя свирель простая,
    Сосуды ветхие от порчи сберегая,
    Одна в ночи доверчиво свистишь
    Над безголосой прозеленью крыш.
    2005

    (из цикла "Еврейские квадраты")


    Тростинка

    Тихо палочка поет,
    У нее веселый год:
    Она пригодилась,
    В свирель обратилась.
    Тихо палочка поет.
    Мимо березок, мимо осинок
    Она бережно плывет,
    Ее верный друг несет.
    И через горлышко,
    Через острую дырочку
    Из-под пальцев,
    Из-под голубизны очей сердечных,
    Из-под соломки волос нечесаных,
    Полыхнуло вдруг любовью да скрылось,
    Полыхнуло до небес до самых,
    До тучек, до птичек, до крыльев их закавычек.
    Пой-пой-пой, кроха-палочка,
    Небеса стали выше,
    Пой-пой, благодатная,
    Все, что было горечи в поднебесье, все развеялось,
    Пой-пой, маленькая, несмышленыш,
    И на земле и на небе место тебе найдется.
    Ты писком своим небеса ублажаешь,
    Ты свистом своим прорехи в них зашиваешь,
    Ты одна в ничтожности своей все вмещаешь.
    И не холодно нам с тобой,
    И не боязно нам, и ничуть не страшно,
    Когда приходится поневоле в бесконечности
    Вникать распахнутой и пустой Вселенной;
    Голосочек твой и там слышен.
    2005


    Звук гитарный, звук тоскливый

              ***

                        Ольге Исаевой

    Звук гитарный, звук тоскливый,
    Уходящий в небо звук,
    Шепот листьев прихотливый,
    Улетающий из рук.

    Звук гитарный, говор струнный,
    И души последний вздох,
    Свечки пламень тихоструйный,
    Тихо льется за порог.

    Сколько раз душа желала
    Этой ясности земной,
    Легким шепотам внимала,
    А угрозам — ни одной.

    Сколько раз глаза сияли
    В чистый сумрак бытия,
    Мед таинственный сбирали,
    Слезы горькие лия.

    Не последний, не печальный,
    Этот звук и этот стон,
    Шелест лиственный, прощальный,
    Свет чуднуй со всех сторон.
    2005


    Козочка

    Ах, ты, козочка моя, недотрога,
    Что ты прыгаешь одна по траве?
    Невдомек тебе, невдомек тебе,
    Уезжаю, уезжаю далеко.

    Ах, ты, козочка моя, непоседа,
    Золотые рога, весела душа,
    Как избыть без тебя время золотое,
    Кого сердцем своим одарить?

    Ах, ты, козочка моя, звонкие копытца,
    Ты кормилица, ты затейница,
    Ты попрыгай для меня еще разок,
    Уезжаю, уезжаю навсегда.

    Ах, ты, козочка моя, любовь моя,
    Мое детство, серебряный шар.
    Как в разлуке без тебя прожить?
    Уезжаю, обо мне не позабудь.
    2005

    (кому из еврейских поэтов подражаю, и сам не знаю)


    Как страшно ходим мы - от смерти в полушаге

    ***
    Как страшно ходим мы — от смерти в полушаге,
    Она в глухом скрывается овраге,
    Крадется рядом, звякает косой,
    А мы березовой любуемся красой.
    Она приходит с воинством победным,
    Мастеровитым, яростным и бледным,
    Чтобы на всех хватило и прошло
    В известный час известное число,
    Судьбой назначенное. Выверено точно,
    Никто не сбросит свой мундир досрочно.
    Но только лишь звоночек прозвенит,
    Неслышно кто-то рядом пробежит,
    Щелчок раздастся, вмиг душа рванется,
    К свободе новой жадно прикоснется,
    Глядишь, и все осталось позади,
    Не бьется сердце в пасмурной груди,
    Рука не движется, вздох зеркальца не теплит,
    Прохладный ветер головы не треплет,
    И новый путь уже напряг крыла,
    И свищет рядом ангела стрела.


    Авель

    Чем исцелить тебя? Куда поставить
    Сосуд, откуда ты внезапно пролилась?
    Он здесь как будто был, о нем еще вздыхает
    Скамейки корабельное нутро.
    К нему фонарь и тень склоненной липы,
    Как к воздуху, привыкли. Не понять
    Им в простоте и чистоте сердечной
    Ядро и суть крутой метаморфозы,
    Когда из центра памятливой жизни
    Вдруг нефтяная хлынет пустота,
    Без запаха, без чувства, без надежды.
    И как ее крещенный люд выносит?


    Из цикла "..."


    Опять душа в знакомой лихорадке

    ***
    Опять душа в знакомой лихорадке,
    Ей грезится пирог во сне отменно сладкий,
    Меж тем она в волнах крутых плывет
    И пеной горькою захлестывает рот.

    Куда плывет? Откуда ветер дует?
    Кто горизонт рассерженный продует?
    Я знаю вас, вам только бы судить,
    А лучше бы меня на волю отпустить.

    Ведь все равно я знаю все, что будет:
    Опять страна огузок свой простудит.
    Никто мне не поверит, голос сник,
    И бьет в тени таинственный родник.


    Каин

    Он зверю уподобился, он сгинул,
    Он победил и вместе побежден,
    Его оскал ничем не маскируем,
    Его лицо не красит юный возраст,
    И крепость мышц уж больше не страшит.
    За ним, как хвост, влачится смысл событья,
    И раны он зализывает молча.
    Но шелестит листва, и пенье птицы,
    И ветра благотворное движенье -
    Все совершается с невидимой оглядкой
    На поврежденье в скрытой сердцевине
    Румянощекой внешности земной.

    И старость, сотня лет, а то и больше,
    Вдруг проступила в сомкнутых чертах.
    Он силится стряхнуть ее, отбросить,
    Прилипшую насильно к волосам,
    Но, как вода в пробитом черном трюме,
    Из глубины приходит осознанье,
    Что этот лик уж больше не изменишь
    И этот миг отныне не умрет.


    Десятая казнь

    Когда начертали на косяке знак,
    Кровь стала знаком и не исчезла,
    Она место свое заняла,
    Которое надлежит ей от начала,
    Чтобы погибель мимо прошла
    И не взглянула на наших деток,
    На наших крошек, на их сонный шелест.
    И все притаились, прислушались,
    Как за дверью, за косяками идет она,
    Подслеповатая от сотворения мира,
    И слышно было только: звяк, звяк, звяк,
    Кап, кап, кап, топ, топ, топ.
    Мы притаились, нас никто не услышал,
    Смерть прошла мимо, чудо свершилось.
    Мы уже думали, что все позади,
    Как вдруг оглянулось время, которое впереди,
    И поглядело на нас своим страшным оком,
    Бездонным свои непроглядным колодцем,
    И мы узнали друг друга.

    (Из цикла "Еврейские квадраты")


    Гитара

    Ороси меня, гитара,
    Голос томный и тугой,
    Влагой пенной из бокала,
    Искрометною судьбой.

    Речки звончатое русло,
    Гол на отмели лежу
    И глотаю воздух русский,
    И тобой лишь дорожу.

    Ты, кому открыта тайна,
    Как на свете не пропасть,
    Перебежкою случайной
    Нарушаешь ритма власть.

    Уведи за руку белую
    Душу бедную мою,
    Я тоской твоей победною
    Сердце доверху налью.

    Пусть волнуется и блещет
    Тонкорунная краса.
    Ткань словесная трепещет,
    Улетает в небеса.

    И беспечна, и крылата,
    Вдруг задетая крылом,
    Пролетевшего собрата
    В нимбе звездно-голубом.


    Нам не достало жизненной удачи

    ***
    Нам не достало жизненной удачи,
    Приставший к ней — ручей любви горячий —
    Не может нас согреть, ну, разве что чуть-чуть,
    Как лунный пробирающийся луч,
    В разрывах туч в метельную погоду;
    И голос пушкинский опять слагает оду
    О вольности, в раздрай немой души,
    В российской медленной бесчувственной глуши,
    В растворе узеньком дозволенного пенья,
    Сквозь срамоту казенного презренья…
    Свобода в нем, трепещет с ним душа,
    Она по-прежнему в невзгодах хороша,
    Готова все раздать, стать нищенкой, поверить,
    В приотворенные протискиваясь двери,
    А там к лучу воздушному пристать
    И с благодарным посохом предстать.
    2003


    Время

    О чем пою, не ведаю, не знаю,
    Лишь время огнезрачное считаю,
    Которое как мелочь в кулаке;
    Мгновения друг другу не знакомы,
    Как будто в каждой точке по излому:
    Прерывистость, непрочность, пустота;
    Как возникает звонкая верста
    В чеканном облике античной Единицы,
    Одна на всех, хотя и в разных лицах,
    Сказать я не могу.

    А только чувствую ритмические всплески,
    Что пробиваются сквозь терний перелески;
    Рождение и смерть в них объединены,
    Им подчиняется дыхание страны
    И летний плеск асфальтовой скакалки,
    Их разгадать потуги наши жалки,
    Но ритм всем управляет, он могуч,
    Как в небо устремленный быстрый луч,
    Верстает он линейность обитанья
    И держит крепко лавку мирозданья.

    Но также чувствую насупленные грозы,
    Что бьют наотмашь в точку на прямой,
    И время изгибается дугой
    Под тяжестью нешуточной угрозы.
    Неоднородность времени известна,
    Вдруг миг один в себя вбирает век;
    От боли корчится на нарах человек,
    Из обжитого извлеченный места.
    А то вдруг — тишь, и, кажется, покой
    Ничем не потревожит дивный строй
    Бредущих медленно минутных отделений,
    Как если б не было истории стремлений,
    А шло по кругу все, себя держа за хвост,
    Тропинкой хоженой — от люльки на погост.

    Обманчивая тишь, в ней явственно движенье,
    Листочков клейких в почках пробужденье.
    Ты, новизна, в обличье ветхих форм
    Готовишь ряд невиданных реформ.
    Ты пробираешься сквозь поры ветхой драни
    И день-деньской красой внезапной ранишь.
    Ты непохожесть вносишь, рушишь строй
    И демонстрируешь невиданный покрой
    Там, где различий быть не может вовсе,
    А сыплет дождь рассеянная осень,
    Как было век назад, а может два;
    Скрипит под тяжестью крестьянская арба,
    Въезжая в век новейших технологий,
    Где царствует экран, настырный и убогий.

    Смешение времен, и в каждой точке стык,
    Уже наш род от древности отвык.
    Но современность — отрок слишком ранний,
    Он наглотался всякой вредной дряни,
    Забыл про корни, разорвал тенета,
    Стоит как перст и требует ответа
    На многотрудные вопросы бытия,
    Тогда как мудрости почтенная змея
    Отнюдь не с ним, а крутит шашни с прошлым,
    Юнцам предпочитая перец острый.

    Отбросив тень мгновенного испуга,
    Два века вдруг приветствуют друг друга;
    Похожи мы, мы из одной реторты,
    И коды наши в памяти не стерты.
    Разделены мы тысячью мгновений,
    Но родственны полки обыкновений.
    И, главное, одной любовью мы объяты,
    В руке Твоей послушные солдаты.

    Но время огнезрачно, это ясно,
    И потому, наверное, прекрасно,
    Шестикрылато, не подвластно тленью,
    А к горнему приучено веселью.
    Ты, ангел-время, будь же милосердно,
    Нам удели глоток недели вербной
    В час роковой в пыли Ерусалима
    И на дороге полновесной Рима!
    2001


    Творчество

    Но тонкости целебной не отнять,
    Она хрупка и кажется незрячей,
    Никто ее от сумерек не прячет,
    Не гаснет свечечка, а то — давай пылать.
    Из ничего каким-то мановеньем
    Возникло вдруг воздушное дитя,
    В горчащей тьме восторженно летя,
    И крепче станет ангельского пенья.


    Тебе сказать слова любви...

    ***
    Тебе сказать слова любви...
    Уста не слушаются, дремлют.
    Молчание тревожит землю,
    Ты, ангел, медленней труби.

    Неповоротливый язык! —
    Тебя высокому учили
    Псалмов горячие кадрили,
    Земля и небо — крепкий стык.

    Но все же есть одна зацепка,
    Она загадку разрешит:
    До времени твой голос скрыт,
    Пока не завершится лепка.


    Душа хотела рассказать

    ***
    Душа хотела рассказать,
    Как ей загадочно живется.
    Никто не слушает: колодца
    Ведь все равно не исчерпать.

    Она тоскует потому,
    Что не желает мир открыться
    И стать порядочной вещицей
    В набитом мелочью дому.

    И как же неба ухватить
    Ночные льющиеся трели?
    Они нам слышны с колыбели,
    Но постепенно трется нить.


    Попытка апофатического богословия

    Тебя нигде узнать нельзя,
    Ты так невидим, так нетленен,
    Короткая летит стезя
    Сквозь череду пустых мгновений.

    А красота не знает нот,
    Она совсем Тебя забыла,
    Лишь влажный хорошеет рот,
    Молитвенным наполнен пылом.

    Не перепрыгнуть на другой
    Брег пустоты необычайной,
    Но существо горит строкой,
    Отчаянной и величальной.


    Беслан

    Ах, господа, теперь-то вы довольны,
    Вам мало было мертвых, так поди,
    Опять дворов вместилища просторны
    И можно вновь потребовать: роди
    Ты на прикуску нам еще полсотни
    Отменных молодцев и столько же девиц,
    Чтоб было что подать для насыщенья
    Кавказских зеленеющих столиц.
    О, ненависть, ты падчерица наша,
    Не звали мы, но ты опять пришла,
    И свечи черные над пропастью зажгла,
    Пока хлебали мы кровавой жирной каши.
    А как мы нежно Моцарта любили,
    Душа летит, ей страхи нипочем,
    Его, наверно, в небо отпустили
    И затворили опустелый дом.
    Да, время, ты не праздно, не пустяк,
    Нам кое-что готовится, скребется,
    Волнуется и блещет на путях,
    И мышью белою в покой лесов ворвется.


    Поминальная

    Пропеть за всех ― такая сверхзадача,
    Всех помянуть и вспомнить заодно,
    Спуститься вниз ― на каменное дно,
    Где отголоски заблудились плача.
    Войти в чужую боль, проникнуть к ней,
    Приблизиться, зажечь свечу на камне,
    Преодолеть различье, холод давний ―
    Все для того, чтоб быть тебе родней,
    Душа пропащая. Когда тебя несли,
    Чтоб положить на каменное днище,
    Где обреталось жизни пепелище,
    Еще мои слова не проросли.
    Молчало всё, незримы были знаки,
    Что жизни форму придают и смысл.
    Как корабли, взирали молча в высь
    Снегами заметенные бараки.
    В них человека хрупкое тепло
    Стекало в море холода ночного,
    Стояла ночь у волчьего порога,
    И не вращалось жизни колесо,
    И милости вощеное крыло
    Еще не осеняло небосклона,
    Из материнского выпрастывая лона
    Не поврежденное отчаяньем тепло.


    Видения

    Россия кончилась, никто о том не знает.
    Бегут в ночи звенящие трамваи
    По рельсам, ускользающим назад,
    И плодоносит яблоневый сад,
    Любовью довоенною согретый;
    Мелодия как будто не допета,
    И, кажется, еще ей далеко
    До окончания. Скисает молоко,
    И колесо вращается рождений,
    Отвагой пышет сердце поколений,
    Но в воздухе тревога разлита,
    Кирпичик вынут в основаньи дна,
    И вместе с ним исчезло вдохновенье,
    Заколебалось грузное строенье,
    С трудом воздвигнутое. Слышен треск костей,
    Нарушилось согласие частей,
    Глядят вовне подвластные народы,
    И реет флаг неведомой свободы.
    Настала небывалая пора...
    Кавказская отчалила гора
    И по волнам истории пустилась.
    За ней чалма пустыни устремилась,
    И, как мираж, исчезла навсегда.
    Балтийская воспрянула звезда,
    К борту прижавшись европейской шхуны.
    Еще не завершился месяц лунный,
    Как трещина по сердцу пролегла,
    Вошла глубуко острая игла,
    И разошлись славянских три народа
    Как в дымке три печальных парохода.
    Казалось, эта песня не всерьез,
    Еще не высох ливень звонких слез,
    Пролитых в честь единокровной дружбы,
    Но славословья более не нужны,
    Никто за них не платит ни гроша,
    Глядит уныло русская душа,
    Лишенная державного величья,
    И тяжек груз, оставшийся в наличье.
    А время, между тем, продвинулось вперед,
    И каждый вынул свой природный жребий:
    Бедняк болеет о насущном хлебе,
    А вор ворует, приоткрывши рот.
    Бандит занялся ремеслом привычным,
    Ловя в прицел беспечную мошну,
    И тянет всех, как водится, ко сну,
    Но сон нейдет от недоимок личных.
    Не знает власть холопская, куда
    Погнать ей одолженные стада
    И чем занять досуг страны незрелой.
    Змея меж тем из склянки пустотелой
    Наружу выползла, вольготно разлеглась.
    И в чревесах разъевшаяся страсть
    Застит глаза, простор мешает видеть,
    Страну легко нечаянно обидеть,
    А сердце, поврежденное блудом,
    Свой ненавидит богоданный дом.
    Церковный глас на стогнах еле слышен,
    Лишь ветр пустой полотнища колышет,
    Да вьется прах газетных небылиц
    Сквозь атмосферу бедственных столиц.
    И ощутив добычи запах свежий,
    Свой купол солнечный, глас муэззина трезвый
    Восток стремительный на север обратил,
    Сначала пробный кол за ленточкой забил,
    А там шагнул смелей, земля не имет срама,
    Встает на цыпочки, зеленый флаг ислама
    На полюс северный желая водрузить
    И пальцем с полюса Европе пригрозить.
    И узкоглазая языческая смелость
    Вдруг пробудилась в выжженных степях,
    Как тетива вдруг музыка запела,
    И обновился допетровский страх.
    Толпой бесчисленной, роящейся, как осы,
    Встает восток и требует куска,
    Где каждая кочующая особь,
    Как саранча, всеядна и узка.
    Не различить лиц в табуне бегущем,
    Душа безмолвствует в дохристианской гуще.
    На чем подвешен мир? На тонкой паутине.
    Горит свеча в дряхлеющей пустыне,
    И тихо с ангелами сердце говорит.
    Огонь души от праздных глаз укрыт.
    Сокровищ не видать: судьба одна, и скромность,
    Да бесконечная сердечная бездомность,
    Которой никаким пустыням не вместить.
    А сколько кораблю по водам мутным плыть,
    Не ведает никто. В чем замысел нестрогий?
    Лишь месяц силуэт свой прочертит двурогий,
    Да звезды глянут молча с высоты
    На опустевшие селенья и кресты;
    Но свято место пусто не бывает...
    1998-1999

    -------------------------------------------
    Написав это стихотворение, автор попытался определить жанр, к которому оно относится. Первое пришедшее в голову слово было - "прокламация". И в самом деле, сиюминутные обстоятельства послужили для него основанием. Так, наверно, это и надо понимать.


    Город

    Мне стало негде в Питере остановиться.
    Огромный город, гулкий и пустой,
    Не знает, чем занять себя на воле.
    Пронзает небо шпилем серебристым,
    Громадою соборов нависает над бездною небытия,
    Волною плещет о холодный камень,
    Шумит в садах несмелою листвою,
    И площадью Сенатскою гордится,
    Где всадник на разгневанном коне
    Все также мчит с рукой, вперед подъятой.

    Еврейская с картавинкою речь,
    Фиалки лепет, аромат востока,
    Погребена в болотах Ленинграда.
    А то, что избежало погребенья,
    Рассыпалось в пространствах мировых:
    В Америке звучит провинциальной,
    В одежды Рима важно облаченной,
    И на Святой иссушенной земле, в ногах у Господа,
    Не в силах отдышаться от сквозняков столетья ледяного,
    На австралийских диких берегах, и даже —
    В садах Германии, пред всеми виноватой.

    А помраченное и гибельное время
    Не знает прошлого и живо только новью,
    Что из щелей обыденности ветхой
    С бесстыдной наглостью выходит на поверхность,
    Чтобы порядок свой установить:
    Расставить мебель, вычистить кастрюли,
    И ветхий хлам отправить на помойку,
    Когда и след еще ушедших не простыл,
    И голоса звучат в просторных сводах,
    И тени их маячат у порога.

    И пустота, как элемент пейзажа,
    К Санкт-Петербурга платью прилепилась.
    Отсутствие становится рельефом одичавших улиц,
    Где каждый дом знакомым силуэтом,
    Меня завидев, молча отступает
    В слепую даль петровских перспектив.
    Лишь иногда сквозь перезвон трамвайный
    Вдруг прозвучит мелодии отрывок
    С еврейской неизбывной простотой.
    И город всей громадой встрепенется,
    Ушам своим не веря,
    И поглядит назад с тоскою.

    А там, где все мелодии сокрыты
    И ни одна свеча не обгорела,
    И все места, становища и веси,
    Делившие с народом бремена,
    Помянуты в реестрах неподкупных,
    Там — все безмолвствует и не дает ответа.
    Лишь клочья серой пены по небу мчат,
    И город, словно птица,
    На крыльях обетованной судьбы,
    Своей судьбы ничуть не сознавая,
    Летит вперед, минуя все, что было.
    1999


    Встреча

    Комната смирная, цветы и скатерть,
    Город Москва, страна Россия,
    Небо синее и в нем грозы зреют,
    Веселятся грозы, где разгуляться есть им.
    За горизонтом тучи и там Европа,
    Множества славы, красота и сила;
    Соборы пустоты прокололи неба,
    Красота Италии спуталась с камнями Бретани,
    Ирландская строгость с мавританской негой.
    В порту Лиссабона ветрено и мятежно,
    И океан дышит, распушает волны,
    Трогает лапами подол Европы,
    Языками волн вылизывает каменистый берег.
    Он огромен, над ним птицы реют,
    Плывут корабли, не надоедает им,
    Можно на них отправиться, а можно на воздушном шаре.
    Круглый океан, выгибает спину,
    Стелется внизу легкой дымкой,
    Пока доберешься, сто лет пройдет,
    До земли, до берега, до пустой Америки.
    Там небоскребы, как грибы, растут,
    Там люди шоколад едят, на конях скачут,
    Там городов не меряно и в одном друг живет,
    Вспоминает обо мне, письма пишет, но не отправляет.
    Выходит поутру и смотрит на небо,
    Высоко там и синева разгулялась,
    Ничем ее не уймешь, синеву-то,
    А по ней распрекрасный шар плывет,
    Сам плывет и меня везет.
    Говорит он мне: что ж так долго было
    Ждать дожидаться, сквозь синеву продираться.
    Как мы встретились, не описать пером
    В городе Бостоне, в стране Америке,
    В комнате смирной, где цветы и скатерть.

    ***
    Протянулась веревочка, высоко висит;
    Одним концом зацепилась за зуб Америки,
    А другим концом за московский зуб,
    И на ней наши души полощутся
    Для просушки на ветру времени.


    В филигранной точности Бродского

    * * *
    В филигранной точности Бродского
    Островка не найдете плотского,
    Где бы кости свои согреть.
    У камина и зябко, и сыро;
    Горло времени — совсем простыло,
    Разучилось стенать и петь!
    Преисподняя тихой сапой с тыла
    Непослушный пленила рот.
    Лишь мелодия одна забыла
    О страже у крепостных ворот.
    То ли флейта, то ли кореянки пенье
    У края земли, где океана вздох и телодвиженье.
    О том, как однажды в раннюю пору молодой земли
    Верблюды, дары приносящие, тропою пустынной шли.
    И за ними шлейфом, чуть подвинув границы обыкновенья,
    Пустыня, в тоске невысказанной, струилась в самозабвеньи.


    Не любят ангелов, они во всем не наши

    * * *
    Не любят ангелов, они во всем не наши,
    Не носят в прачечной отстиранных рубашек,
    А бродят где-то там, взирая свысока,
    Как в подкидного мы играем дурака.

    А крылья им даны, чтоб бороздить пространства,
    Куда закрыт проход земному постоянству.
    Лишь в зябкой глубине прозрачного стиха
    Вдруг глянет светлый лик, как Бог, издалека.


    Чечня

    1
    Пусто сердце мое и ненужно,
    А душа неотменно болит.
    Вновь повеяло зимнею стужей,
    Сыплет сверху и вьюга кружит.

    Засыпает промерзшие дали,
    Где к беде прикипела беда,
    Эти дали, наверно, устали
    В беспросветной купели стыда.

    Им мерещится зимнее утро,
    Край далекий, язык неродной,
    Где встает над речушкою мутной
    Голубой недвижимый покой.

    Край далекий, судьба неродная,
    Но тесней не спаять две судьбы.
    Что ты смотришь назад, речь сырая?
    Извлекла горсти тьмы из сумы?

    2
    Стало слышно, как в горном селенье
    На краю огуречной гряды
    Совершается сердца движенье,
    В безотчетном свинцовом круженье
    Кровяные темнеют следы.

    А над ними в разросшейся дали,
    Где людские дела не страшны,
    Бесконечно клонит мирозданье
    Богородичный лик состраданья,
    Стелет по ветру плат тишины.

    3
    Вьюга злится, тьма гуще, плотнее,
    Вот и меркнет отмеренный свет,
    Только злобы вдали пламенеет
    Грозовой несмываемый след.

    Только бьет в свой набат непогода,
    Душ трепещущих катится стон;
    Посидим у окошка немного
    И за ними отправимся вон.

    4
    Столько крови пролито невинной,
    Что на небе разбухла река.
    Кто поднимет сей кладезь старинный
    И пройдет с ним четыре шага?

    Первый шаг — за чеченскую гордость,
    Шаг второй — за российскую твердость,
    Третий шаг — за вселенскую злобность,
    А четвертый — за так, на весы.

    5
    Облик горной страны неприступен,
    Даль промерзшая тверже стекла,
    Облегченье едва ли наступит,
    На земле не хватает тепла.
    1995, 2004


    Национальная тоска - дохристианская затея

    * * *
    Национальная тоска ― дохристианская затея.
    Когда бы деревце стройнее тянулось к хмурым небесам,
    В утробной почве неотлучно цепенея.
    Аллея открыта всем семи ветрам.

    В пустыне бедственной влачится клок ковыльный,
    Не озабочен местом в каталоге философских истин,
    Не взвешен на весах премудрости постылой,
    Но в шелесте не лишний пожелтевших листьев.

    Многоязыкое – лишенное движенья – столпотворенье.
    Ненависть на месте ко всем другим местам.
    Но вклад в прозрачный ритм стихотворенья
    Открыт от горизонта набегающим волнам.

    Но где же тот закон и та земная мера,
    Что мерно дышащий в стихиях окоем
    Обнимет, словно луч, пространство без размера,
    И мы опять останемся вдвоем?

    Пристрастие к земле растению доступно,
    Дух нации в земле преступно долго спит,
    В то время как душа болеет дичью крупной
    И правотою Отчей дорожит.


    Колечко

    (наверное, сказка)

    Ритм вселенной упрям и недвижим.
    Свечка бедная в чашке горит.
    Солнца луч к вертикали приближен.
    Что он путное нам говорит?

    Далеко ли от центра до свечки?
    Высоко ли от корня до ветки?
    Нам досталось в наследство колечко,
    Пульс прерывистый, частый и редкий.

    Покатилось колечко по блюдцу,
    Обернулось вдруг змейкою алой,
    Бедуинская вспыхнула Люстра,*
    Путеводною звездочкой стала.

    Растворились в пустыне колодцы,
    Клады тайные в бездне урочищ,
    Львы рыкливые сделались кротки,
    Мука крестная стала короче.

    Все досталось нам, что примечталось,
    А колечко исчезло навеки.
    Недоступна лишь самая малость
    В драгоценном живом человеке.

    *Доисламское название Плеяд в переводе Т.А.Шумовского.


    Свеча молитвы быстротечной

    * * *
    Свеча молитвы быстротечной,
    Как метеора след в ночи,
    Вдруг обнаружит мир конечный
    В скорлупке, треснувшей почти.

    Откуда взяться утешенью,
    Если и так уже дано
    Амвона льющееся пенье,
    Одежд священных волокно?

    Дорожка к небу непритворна,
    Иди и ягод набери,
    Пока приемлет свод просторный
    Душ закопченных фонари.

    И мир, надеждою крылатый,
    Вспорхнуть, как ласточка, готов
    В костер небес голубоватый
    И раствориться в нем без слов.


    Сердечная боль

    Боль в наущение кому?
    Не празднику ли моему,
    Что в ткань парчовую рядится
    И все никак не совершится?

    Прощения просить не хочет
    Полупрезренная душа,
    Все эфемерней и короче
    Последним воздухом дыша.

    И ты младенчески прекрасна
    Дорожка счастья на мели,
    Цветы качаются безгласно
    И зреют пышные шмели.

    Тупое острие кинжала
    Между лопаток введено,
    Жизнь осторожно вполнакала
    Вертит свое веретено.


    Душа тоскует без сластей

    ***
    Душа тоскует без сластей,
    Ненасытимо, непритворно,
    Внушенью прихоти покорна,
    Не различишь ее корней.

    Где молодая благодать
    Огня горящего, повадка
    Все прираженья жизни сладкой,
    Как хлам ненужный, отвергать?

    Где притязания любви
    На место в той рыбачьей лодке,
    Что в даль туманную несли
    Путем не длинным, не коротким
    Тивериадские струи?

    В плену срамных прикосновений
    Твой дух не брошен, не забыт,
    Он одиночеством покрыт,
    Как панцирем, в пылу сражений.

    Уже не вопль, а только шепот,
    Губ нераскрытых шелуха,
    Пока вселенная тиха
    И скрыт не разглашенный опыт.


    Цветок

    Что скажешь мне, цветок беспечный?
    Чем на прощанье удивишь
    Мир бесноватый, быстротечный,
    Где ты нечаянно стоишь?

    Хорош доверчивостью милой,
    От страха смертного далек,
    Ты сверх-естественною силой
    Пространство здешнее облек.

    Скажи, ты кто? И мы откуда?
    Сквозь неумолчный и немой
    Шум набегающего худа
    На ветке встретились одной.

    А разлетимся... Издалека
    Ты мне блесни своей красой,
    Во мгле неведомого срока
    И в жизни новой, молодой.


    Юлию Киму

    Кореец скворчатый, певец раскосоглазый,
    Детсадовским подверженный проказам.
    Кругла умнейшая над нами голова,
    И едким смыслом полнятся слова.

    Столь мелодичные, с изыском артистизма,
    Что наблюдается преодоленье смысла,
    Преоборенье с вылетом наверх,
    Где не кулисы, а мачтóвый лес.

    А там, глядишь, и выше что-то блещет
    И с птичьей радостью навстречу нам трепещет.

    Ах, песня-песенка, в глуши родимой вьется,
    И с ней страна прощенная смеется,
    Как почва, что взрастила сей цветок,
    Хотя и ростом ровно на вершок.

    Трагическая нежность, клоунада
    На острие вселенского распада,
    Которая не ранит, но крепит
    Соединенье обветшавших плит.

    Страна утробная, ворочаясь лениво,
    Легко подбросит в облако певца.
    А там уж сам! Глаголов переливы.
    И не узнать знакомого лица.


    Тщеславие - моя погибель

    * * *
    Тщеславие — моя погибель,
    Он рядом, вышколенный бес,
    В притворно-затрапезном виде
    За пазуху ко мне залез.

    Стихи рождаются случайно,
    Им благочестье не дано,
    Вздох, предваряющий звучанье,
    И в чарке горклое вино.

    Слух, остроты необычайной,
    И в благодарность за ответ ―
    Прыжок над пропастью отчаянный,
    Какой еще не видел свет.


    Космологический пейзаж

    Хорошо жить на планете,
    Где зеленая трава
    И, шалун несносный, ветер
    Треплет облак кружева.

    Хорошо тропинкой ранней
    В поле искристом бежать,
    Медоносное жужжанье
    Телом бодрым раздвигать.

    Хорошо срывать украдкой —
    Кем взращенные? — цветы
    Шелестящей, пестрой, гладкой,
    Женской милой красоты.

    Хорошо над строчкой звонкой
    Затаиться в тишине,
    Слушать, как метет поземкой
    В занебесной вышине.

    Хорошо в глаза родные
    Кисть ночную окунать
    И по шелку световые
    Иероглифы писать.

    Хорошо в глубокой сини
    Рдеет яблоневый плод,
    В срок созревший. Холод зимний.
    По устам текущий мед.

    .........................
    Хорошо, да вот загвоздка —
    Здесь ли, там ли — все равно...
    Залепила капля воска
    Животворное окно.

    Край свободы — горше, тише,
    В каждой щели — темнота,
    И всего вольнее дышит
    Смерти черствая тоска.

    Червоточинка пустая —
    Глядь — а яблока-то нет!
    Лишь кожурка золотая
    Свой прощальный шлет привет.

    Хочешь жить? Идешь направо.
    Шаг ступил и в яму — хлоп!
    Где слышнее смех лукавый
    Прокатился и заглох.

    Отступил? Тоска такая,
    Будто затхлая струя
    Просквозила сердце рая,
    Кольца медленно вия.

    Возопил? Но кто услышит?
    Твердь небесная, глуха?
    Тяжко дышит мир под крышей
    В жадной близости греха.

    Мира два в едином рядом,
    Недреманно хороши,
    То пахнет привольно адом,
    То спасением души.


    В старом городе время кончено

      Старость не видна ниоткуда,
      Кроме одной точки.

    В старом городе время кончено,
    В горьком времени бремя выбрано,
    В долгом бремени сердце выпито,
    Но остался кусочек зелени.

    Никуда она не отъемлется,
    Никому она не обломится,
    Драгоценное семя вземлется
    И в горячую тьму уронится.

    А что вырастет — нам неведомо.
    Что стучаться, коль двери заперты!
    Лучше вслед за Тобою следовать
    По ступеням судьбы назначенной.

    Образ действия — проще некуда.
    Обретение — цель конечная.
    Сквозь горчащую дымку времени
    Смотрит звездочка вековечная.
    1996


    Картина

    Земли шершава глубина,
    Укоренилась в ней причина
    Великоперстная зерна,
    Зеленогрудая овчина.

    На ней барашек молодой,
    Комок телячьей нежной плоти,
    Осыпан пудрой золотой
    И каплей кадмия упрочен.

    И воздух густ, и даль чиста,
    И масло струпьями колосьев
    По глади гипсовой холста
    С небрежным шумом пролилося.

    Здесь властно время говорит,
    Оно как тяжкая дремота,
    Оно внутри, оно горит,
    И неустанная работа.

    И как ни пробуй, ни гони,
    Его ты вовсе не погубишь,
    То, что находится внутри,
    Не оцарапаешь, но любишь.


    Брейгель

    ... И голос нам издалека
    Еще расскажет об охоте,
    О тихом домике в тени,
    О замирающем полете
    На фоне реющей горы.
    Беспечный мир на грани смерти,
    На грани вечности мороз,
    И корка хлеба в круговерти
    Легко меняющихся поз.


    Старуха

    Безобразие невинно,
    Голубой огонь потух,
    Жалкий лепет апельсина
    В костяной пиале рук.

    Что берет земля из плена
    У деревьев — прах и тлен.
    Жизни тяжкая измена
    Тяжелее всех измен.

    Изощрилась на болезни —
    Немоту и хрипоту.
    Этой жердочки полезной
    Я, наверно, не найду.

    А и что тогда случится,
    Ты, горбатая, ответь.
    Божье имя возвратится
    В растревоженную клеть?

    Где вы, огненные реки
    Благодати ледяной?
    Мы за все с тобой в ответе,
    Друг невиданно прямой.

    Ты, молчанье, ты, могила,
    Дряблых рук сухая мша,
    Бесконечно тороплива,
    Но, быть может, хороша?


    Тонко девица смиряла

    * * *
    Тонко девица смиряла
    Мужеродную родню,
    Кружевами оплетала
    Приголубленную тьму.

    А она ей за заботы
    Темношеей маеты,
    Да в беленые ворота
    Некрещеной темноты.

    Что же, темного отведать
    Не желаешь, друг простой?
    Дорогого нынче хлеба,
    Подслащенного водой.

    За себя и за родную
    Кровь, что пенится ключом.
    И она пила вслепую,
    Золотым горя лучом.


    Мы говорим лишь то, что можем

    ***
    Мы говорим лишь то, что можем,
    Дорога времени пуста,
    И головы свои положим
    За то, что вымолвят уста.

    Не избежать сухой отравы
    Твоих чернеющих долин,
    Где голос слышен Мандельштама
    И стелется осенний дым.


    Тепла твоя ладонь, моя голубка

    * * *
    Тепла твоя ладонь, моя голубка,
    И волосы светлей и легче пуха.
    Давай с тобой не будем горевать
    О том, что этот вечер зол и черен,
    И в нем огней искусственная сеть,
    И рев машин доносится из чащи
    Растущих в неподвижности домов.
    Давай изменим направленье стрелок
    На циферблате солнечных часов.
    И, оглянувшись, ты увидишь домик
    В саду вишневом,
    Люльку, нянькой-ветром укачанную;
    Тихий шепот ветра,
    Едва живого в музыке лесной.
    И мы пойдем за нитью разговора,
    Скворечной непутевой шелухи,
    Не трогая прикосновеньем пальцев,
    И мыслью не пугая косачей,
    Рассевшихся на ветках как игрушки.
    И хвойное касторовое масло
    Мы выпьем из бокала ели сонной
    За здравие скворца и косачей.


    Ночная прогулка, или возвращение в Эдем

    Давай пойдем по городу гулять,
    Пройдем асфальтом, долгим и печальным,
    Раздвинем ткань податливую ночи,
    Прикрывшей срамоту разъединений.
    В душе изъеденной так много гнойников,
    В открытую нельзя ступить ни шагу,
    Но лишь тайком в безлюдье пробираться,
    Где город спит, на атомы разъятый.
    Вдруг кто-то отворил свое окно
    И обнаружил тонкое движенье
    Руки доверчивой и девственно прекрасной.
    И звук приоткрываемого счастья,
    Фрамуги лебединое звучанье,
    К моим ногам нечаянно упал.
    Теперь пойду, нагруженный как баржа.
    Чужая жизнь до самой сердцевины
    Души моей проникла, с ней не страшно.
    За поводок она меня взяла
    И повела мимо домов угрюмых,
    Торчащих, словно горные утесы.
    Ее тепло — былинка пуховая —
    Достаточна для жизни в этом мире.
    Не знаю почему, но мы едины.
    Не сломлены ее предначертанья,
    Неясна наша песня золотая,
    Но слышат звезды шелест на асфальте,
    И Бог не спит, но шествует над нами.
    Где мы - там Он!
    Огромный мир безмолвен,
    Как в первый день рука с рукою слиты,
    Неразделимы губы в поцелуе
    И тишиной священною объяты.


    Перед картиной Ватто

                         Л.В.И.

    Несвязное хотелось бы связать,
    Мелодию простую услыхать,
    Пастушескую греческую флейту
    Иль опереточный обманчивый рожок,
    Что барышень сзывает на лужок
    В объятья кавалеров, и форейтор
    Уж приготовил свой картонный дом,
    Где уместиться можно лишь вдвоем
    И медленно отбыть за важные кулисы.

    Несвязное хотелось бы связать,
    Лицо знакомое на сцене увидать,
    В костюме кавалера или принца,
    С улыбкою свободы на устах, —
    Любовник молодой иль вертопрах,
    А время заполночь немыслимо клонится.
    Пробита брешь, и сцена раздалась,
    Звезда в партере бархатном зажглась,
    И пламенная речь навстречу ей стремится.

    Несвязное хотелось бы связать
    И голубка воздушного послать
    За окоем голубизны высокой.
    Где ты, своей не ведая красы,
    Не уронив над пяльцами слезы,
    Океанический вдыхаешь запах рока.
    Как наши бденья юные горьки,
    Ну, а тела — по-прежнему легки
    На отрешенной плоскости планеты.

    Несвязное хотелось бы связать,
    В корчму Ватто добрейшего зазвать
    Иль на пикник актерский затесаться.
    Гитары звон и трепет плюмажа.
    Лети, лети актерская душа!
    Кто над тобой посмеет посмеяться?
    Улыбка беззащитна красоты,
    Господь свои перевернет листы,
    И всем нам вместе предстоит собраться.
    1996


    Я грежу, нет, бреду...

    * * *
    Я грежу, нет, бреду, подняв свое забрало,
    Пора осенняя до времени настала;
    Кружится лист, как бабочка, легко,
    Свое последнее справляя торжество.
    Открытость малостям, струн вольное звучанье,
    Предчувствие, надежда, содроганье;
    Готовность в руки взять веретено,
    Заняться пряжей, отворить окно.
    Не йдет ли друг? Мы вас давно заждались!
    Одежды праздные на вешалках измялись;
    И вот глаза в глаза струится тихо речь,
    Которой небеса не могут пренебречь.

    Открытость малостям, а может, превращенье,
    Души болезненной смиренное движенье.
    Преодолев стыдом внушенный страх,
    Не ждать, пока найдут твой истощенный прах,
    А выглянуть в окно открыто: будь что будет!
    Пусть ангел Твой тоску мою рассудит!
    На небесах душа моя мертва.
    А здесь кружится желтая листва,
    Свивая дней таинственную пряжу,
    И скоро снег холодным пухом ляжет,
    Прикрыв как саваном земли нечистоту
    И обновив заветную мечту.