Похожий на цепочку хромосом,
Плывет и тает след отсамолётный.
Я был такой: разорванный, бесплотный.
Я был таков: влеком и невесом,
Как полевой зверёк под колесом.
Конец – всегда под дых, исподтишка.
Вот так, внезапно расширяясь, кобра
Встает, как перевернутая колба
Без палева из пыльного мешка:
Дрожит и улыбается недобро.
Без компаса, ветрила и весла
Любовь творила странные дела.
С одной слезал, как с метамфитамина.
Другая - рассветала, героиня
Которой вознесла и унесла,
Сказать прямее – попросту спасла.
Я сызнова в строю: любим, люблю.
Храни, Создатель, эту колею.
Восторженно, наивно, непорядок –
Но я всерьез планирую вдвоем
Пройти по самой радужной из радуг,
Ее воздушно-капельным путем.
закольцован в плеере у творца
этот various artist, надцатый трек.
без конца, без физического лица
кружит, кружит песенка-человек.
аллилуйя, песнь! правомочна спесь:
ты - блатная, то есть по блату здесь.
на шестой творенью настал венец.
посему, храбрясь, обрести тот свет
полагает всякий на сём жилец,
не по чину тая, сходя на нет.
мол, проступит кость, догниет нутро,
допоёт припев — и опять интро.
да ведь так и будет, хвала творцу.
что твореньям розно — ему одно:
знай обтачивай, крась, оверлочь, торцуй
да крути шарманку, айпод, кино.
мнится нам, что пойдем вразнобой на хлам,
но Ему-то каждый — един адам.
Как буги вьюги жгло!
Как изгородь ломало!
Как иссекло стекло!
Иссякло. Доиграло.
Пурга несла пургу
на людоедской мове,
а нынче ни гугу:
спеклась на полуслове.
Прохожий, что дубел,
теперь бредёт, развязен.
Башмак его не бел,
а чёрен, хлюпок, грязен.
Где злость? Где трубный звук?
Где чистота и ярость?
такая юнь вокруг,
а будто - старость.
Умер виршеплёт, вернее, отмер:
попусту то сохло, то лилось.
Слово одинокое на отмель
выскочит и сдохнет, как лосось.
Абсолютный слух сменяет сплетней
человек; меняет взлёт на гнёт.
Складывает крылья и идёт:
некрасивый, тридцатитрёхлетний.
Живы ли икринки в иле, или
нету жизни в жанре низовом?
Муха копошится в рыбьей гнили:
точка черная на розовом.
ракита системы «гори-говори»
коптит на горе, распадаясь на три.
пред ней, исчезающе мал, человечек.
цикада звенит, как высотный разведчик.
и голос вещает куста изнутри.
другая эпоха, другая гора,
но та же цикада и та же жара.
опять человечек, и голос знакомый,
и он говорит о завете, законе…
но после - сечёт на манер топора:
«лишь пепел в печах и вагоны волос
(иосиф некрасофф, «мороз – холокос»),
лишь грохот погромов в местах незнакомых,
лишь лёт насекомых и звон ни по ком их -
таков Мой ответ на твой скрытый вопрос».
пылали костры и светились шатры,
а мал-человек возвратился с горы.
он думал: «как жаль их!» - вздымая скрижали,
и что-то втирал о счастливом финале,
а люди балдели от этой муры.
Вокруг гремело и орало -
вода пустынный пляж орала.
И бились мне в подметки: краб,
худой пакет, помёт, икра.
Волна обрушивалась с мола,
как тара с полок мегамолла,
взрывался пластик и картон
в количестве ста тысяч тонн.
Гранит захлебывался пеной,
и пёр, глуша гагар сиреной,
Горынычем, чей рык трояк –
трехтрубный крейсер на маяк.
И я был выброшен на берег
в одной из пятисот америк.
Свободы раб, простора вор –
я стал вам брат, солёный сор.
Мне довелось – стеная, горбясь
бежать, обгладывая глобус,
стелиться к точке нулевой,
кипеть – я брат тебе, прибой.
Поджарый рыцарь, образ чей сер –
я брат тебе, горластый крейсер.
Не груз, но глас сквозь муть и жуть
Ты нёс - и это тоже путь.
Не бог весть что – пройти по краю,
но лучшей доблести не знаю.
Так и шагал – под грай и вой,
и будто слышал за спиной:
«Не бзди, не парь, не сожалей –
три правила, беглец беспечный.
Сейчас подлечим дух калечный:
иди, смотри, вдыхай, шалей».
Я пил, как дикий конь - без повода.
Я паузы неловкие ловил
без невода. Без паводка вода
внезапно рушилась - её и пил.
Короче, жёг глаголом - клёво, да?
Но отстрадалась клёвая страда:
без паствы пастырь, кормчий без кормил -
завис. Как бы свисаю со стропил:
глаголом - жгут, жгутом - глагол на горле.
Да полноте, доколе о глаголе?
Тому, кто час тому терзал глагол,
глядишь - пихают за щеку обол.
И не приходит Некто в ореоле,
не просит: "Жги по-новой, балабол".
Сами себе аплодируйте крыльями, птицы!
Город проводит вас в странствие, тысячелицый.
К югу, ребята! Довольно бесцельно носиться
В небе столицы!
Сонмы дерев, как неделю не бритые спички
Машут ветвями вослед : «До свидания, птички!
Преодолейте, любезные: тучки; кавычки;
Силу привычки».
Перелетая за край, за урез горизонта,
Что же вы ищите, шустрые? Бунта ли? Понта?
Не удивлюсь, если попросту воздуха: он-то
И разряжён так,
Чтобы впустить и вместить вас. Так будьте же скоры,
Будьте смелы, поглощая равнины и горы,
Пусть пощадят вас стихии и винтомоторы,
Сети и своры.
Вы-то летаете вольно, а мы, не в пример вам,
Разве что в адских машинах, подобны консервам,
А на земле мы рабы своим грусти и нервам –
Как в Круге первом.
Род человеческий, занят своим аты-батом,
Кесарь, рожденный елозить – завидуй пернатым!
Это они, а не мы, воспаряют к пенатам –
Белым, кудлатым.
Палёной водки добивай запас,
покуда ночь - с фиксою и в наколках -
заправлена в околицу поселка,
как в треники - футболка "abibas".
Сибири сирый бархатный сезон,
период недолёта недолета.
Махни ещё - и сгинешь без билета
с планеты террикоников и зон.
Пока не виден трубный лес и глас
его не слышен - проще без оглядки
пройти его чугунные порядки,
где желтый газ горит, как желтый глаз.
Ползи, как клоп, по заднице земли.
Добудешь денег - выбери одно из
средств транспорта - попутку, скорый поезд,
аэроплан - и исчезай вдали.
Куда-нибудь прибудь и осознай:
навечно, как красители в пластмассу,
в тебя залит - плоть к плоти, мясо к мясу -
твой чёртов, мать его, родимый край.
Полковнику Никто не пишет Полифем:
Во-первых, он слепой, и, во-вторых, зачем.
В его краю, в раю бараньем и козлином
Вольно было ему, пугающему - «съем» -
Пленённых морячков, сидеть перед камином.
Он чуял ли? – судьба прикинулась никем,
Чтоб будущность его прибить горящим дрыном:
Бывает, верх берет полон над исполином.
Припомнить бы пейзаж, цвета, предметы, лица…
Но главное – его, сияющий фетиш.
Он солнцу говорит: «Ты светишь ли? Свети ж…» -
И, как жерло, в зенит вздымается глазница,
В которой солнце всё могло бы поместиться,
Но что-то вроде слез сейчас мерцает лишь.
очнись на востоке, беспечный гайдзин,
отведай сакэ, обездоль апельсин
и вторгнись, как в задницу - клизма
в безмозглую бездну буддизма.
стань лучше и чище процентов на дцать,
учись отрицать и на цитре бряцать,
пой мантры на весь околоток,
и пяткой лупи в подбородок.
частушку на танка сменяй, самурай,
от фудзи фигей и от гейш угорай,
в тени отцветающей сливы
черти иероглиф "пошли вы".
освой караоке, сёппуку и го,
поскольку без этих вещей нелегко
найти, матерясь, по компасу
матёрую аматерасу.
плыви, зарекись от тюрьмы и сумо,
и коль просветленье не грянет само -
прячь в жёлтое море концы, трус,
и съешь обездоленный цитрус,
усни - и проснись в нашей дивной стране,
где я эти строки пишу при луне,
где васи, и маши, и вани -
давно обитают в нирване...
Открыть огонь. Изобрести колесо.
Следом - автомобиль, чтоб огонь оказался беглым.
Мыло и бритву создать. Не чтобы холить лицо –
Чтобы верней расставаться со светом белым.
Дать волю слезам. Отпустить волосы и усы.
Руки пораспускать. Отменить крепостное право
В отношении ног и пойти как часы –
Тикая; перетекая за край державы.
Когда я позвоню с вокзала,
Где так нечасты поезда –
Воспламенятся провода
От непомерного накала,
Вином окажется вода
В хрустальном черепе бокала,
Остра, невероятна, ала
В окне распустится звезда.
Перехвати летящий нож,
Скорей замок перекодируй,
Покуда я еще не вхож
В то, что нам кажется квартирой,
Пока не взорвана звезда
Между сейчас и навсегда.
застудился самый главный орган;
по живому - корка; загнан; согнан.
как петух, назначенный для плова,
кровью бьется, ходит безголово
сердце, колготит не по уму –
не могу согреться потому.
пригублю-ка зелена вина я.
порция бурды - как жизнь, двойная.
повод для высасыванья пальца:
мол, не так ли ты меня, страдальца,
мой господь, вытягиватель жил,
пригубил - как будто приглушил?
будет срок, объявят траур в доме,
втиснут в ящик, дырку в чернозёме
на два метра в глубину смотыжат,
подведут кредит и дебет - ты же
так и будешь рассекать озон
шизым облаком, как пел кобзон.
где мои морально-волевые?
жернова, висящие на вые.
в черепной коробке - мысль тверёза,
как заноза, та, насчёт навоза,
та, что светит превратиться в г…
вашему покорному слуге.
горний друг! раз никуда не деться
просто помоги согреться сердцу.
и еще – снесу ли? - попросил бы
чтоб не зряшно, чтобы не вполсилы,
на колени встал бы, как дурак,
чтоб – сполна мне. раз потом - никак.
Вспоминай. Девяностый плюс-минус год.
Государство бросает то в жар, то в холод.
Непривычный герб, где орёл двуборт
Заменяет привычный, где серп и молот,
И старый флаг, со звездой внутри
Сменяем новым, где цвета три.
Бесконечное лето. Беспутный брат
Третьей ходкой отправился за решётку.
Немцы выиграли свой чемпионат.
Я попробовал нож, целовать и водку
Там, где тусили среди дерев
Мы все, до срока заматерев.
О священная роща карагачей
У заросшей железнодорожной ветки!
Неверланд, задворки, кусок ничей,
Где друзья-малолетки и их нимфетки,
Стремглав вживаясь в горняцкий рай –
Проникли в будущность невзначай.
Двадцатичетырехчасовой виток
Отделяет от прошлого лишь на волос.
Но, суммировав, можно узреть итог:
Шинный след, будто бы бесконечный колос.
И вот, мальцы, а теперь отцы –
Вдали скрывается мотоцикл.
Вспоминай. Но потом не забудь забыть,
Ибо это похоже на тихий омут.
Это словно растяжка – не трогай нить,
И тогда, возможно, тебя не тронут
Мороки города, где всерьез
Не верится, что когда-то рос.
как раскрылись ромашки
на дальнем болотце, в конце,
где лягушку-дурашку
преследует птица на «ц» -
зацвели нараспашку
глаза на любимом лице;
занесу их в бумажку,
пусть светятся в каждом столбце.
о господни тавлеи...
о пепельных писем петит...
как бежали евреи,
забив на египетский быт,
где и небо довлеет,
и даже земля тяготит -
я бегу к тебе, фея:
и жанна ты мне, и бриджит.
дирижаблестроенье,
заоблачных замков труды!
послеатомной тенью,
биеньем багровой руды
стану, точкой кипенья,
отслаиванием слюды...
ты - мое воскресенье,
залог несмертельной среды.
золотым сюрикеном
любви кто вспорол пелену-
не подвластен ни тлену,
ни прочему смерти говну.
так, приблизившись к краю,
я вслед за слепцом прозреваю,
и пою про елену,
перстом возбуждая струну...
Белесый дождь горизонтальный
Из одуванчиковых пор.
Смотри же на полет летальный,
Задув пушистого в упор.
Мы тоже станем лысы, дряблы,
Цветка весеннего итог.
Дожить хотя до октября бы,
Когда и нас рассеет бог.
И нет нам вёсен про запас, но
Я не жалею, что умру,
Поскольку видел, как прекрасно
И ясно семя на ветру.
слабо ли в райские врата,
не причинив себе вреда?
дух оперировать без боли
слабо ли?
слабо, витийствуя - рожать?
о братстве петь - из-под ножа?
фабриковать, вскрывая вены
катрены
о смысле сущего? слабо в
двух пулях выразить любовь,
сказать, мол, верю и надеюсь,
прицелясь?
слабо не обломать перо,
построчно потроша нутро,
дословно на сибирь, меся грязь,
ссылаясь,
источник счастья и обид,
что столь же чист, сколь ядовит?
короче говоря, слабо ли
на воле?
любимая, прости меня:
и жить без этого огня
невыносимо, и, тем паче,
иначе.
я сам себя загнал, засим
я сам себе невыносим,
и - чудо - лишь тебе, постылый,
под силу...
Ты кончишь работу и кончишься сам,
но это не повод для скорби;
все то, что ты здесь проповедовал псам -
метафора urbi et orbi -
оно адресовано, в общем, тому,
с кем все это будет впервые:
и чувств передоз, и услада уму,
и длани, и перси, и выи.
Представь: он вещает, задействовав рот,
такой из себя гениальный,
но так же подвержен гниению от
гипофиза до гениталий,
а там уж и следующий адресат
маячит, с младенчества смертью чреват.
Расхристанной жизни рисунок твоей
похож на портак моремана:
вот птица в скрещении двух якорей,
марина (зачеркнуто) анна,
но в тихом сердечке иссинем твоем
очерчен какой-никакой окоём.
А значит, неважно, что гулко от псов
(кому проповедовал) лая,
что партию лет, и недель, и часов,
безудержной стрелкой виляя,
дотла отстучит пресловутый брегет.
Все это – не повод для скорби, поэт.
ветер, бей в берега, поднимай на крыло,
умыкай инженера усталого,
чтоб критяне, толпясь, разевали хлебло
на кидалово, глянь-ка, дедалово.
не астерий, а именно это: обло
и лаяй – механизм, порождающий зло,
что любого икара - до талова,
в состояние жидкого олова,
даже боги не ровня с бескрылой толпой
в генерации зла, если над головой
гордый профиль свободнонесущий.
улетай же, старик, и себя не вини,
будь такой же, как я в свои лучшие дни:
распонтованный, борзый, не ссущий.
Здесь воды отошли, и Афродита
в отлива иле пеною залита,
довоплотилась на заре эона,
достойная гекзаметра, пеона.
Не человек сё - женщина, мужчина:
столь следствие страстей, сколь и причина,
цель вдохновения, любви натуга,
не человек, не друг – а род недуга.
Что есть богиня, как не вид сосуда,
к которому не приспособишь уда?
Но если все ж сподобиться вовлечь снасть,
то не иначе, как длиною в вечность,
чтоб, совершая мерные движенья,
понять, что вот оно –
стихосложенье.
ну-ка, память моя, кругом.
предъяви ее, ту, по ком
умирал, лаская
что посмел бы назвать соском,
если б не было то звонком
на воротах рая.
ту, которую всю, везде,
и в ромашках, и в резеде,
и пестом, и дланью -
оживи ее, ту, мою,
о которой всё думаю
даже без сознанья.
от которой сводило пах,
от которой сам воздух пах
спермацетом, миррой,
ту, которую на руках,
ту, что нынче пою в стихах -
о, реанимируй.
ну и пусть - хоть слагай, хоть вой -
что из прошлого ни ногой
та, одна на землю,
облик, ощупь, дыханье, вкус
воскреси. растворяюсь, вьюсь,
истекаю, внемля.
Жидкость для снятия лака
с действительности,
водка, волшебная кака!
я кончил, прости.
Ныне машу манифестом,
как белым флажком.
Аста ла виста, невеста,
жалею о ком.
Скажут мне други косые,
понятно, сердясь:
как же, мол, символ России,
а ты ее - хрясь?
Как на холсте Васнецова,
бывало, втроем,
помнишь? Под доброе слово,
известный объем?
Так им отвечу на это,
таков мой ответ:
нет без страданий поэта,
а я ведь - поэт.
В мире ж, являющем резвость
в созданьи преград,
трезвость, обычная трезвость -
вот форменный ад.
Вот оно, море,
та самая Таласса.
Броситься с горя,
всего и осталось-то.
В синем колёре
бороться с усталостью,
плыть да и плыть на просторе.
Вот оно, ложе
дерзателей пенистых.
Вот оно, боже,
то самое, в перистых,
небо, похоже
на – даже не верится –
на барабанную кожу.
Место всем сирым.
Смотри-ка, пришел и я.
Ну же, громи, гром,
размалывай. Молния,
бейся над миром,
как умалишённая,
всаживай главным калибром.
Бей, барабаны.
Бурли, в облаках вода.
Лейтесь, туманы
с востока и запада.
Горние краны
от Кубы до Клайпеды
вывернитесь, как карманы.
Что там, в фаворе
слова Настрадамуса?
Полно, заморе-
нные, настрадалися:
вот оно, море,
та самая Таласса.
Там и окажемся вскоре.
Искупляя свои грехи,
Как говаривал Навои,
Я накрапывал бы стихи,
Принимая их за свои,
Либо, как говорил Ли Бо,
О любви сочинял бы слоги,
Ибо только одно - любовь
Помогает идти в дороге.
Так взбираются к небесам:
Врут, камлают, ломают шею,
Ибо, как бы сказал я сам -
- но немею и не умею.
Прихотливо течет река
Далеко и издалека,
В те края, где земля, легка,
Распускается в облака.
Ковыляет, стреножен, конь,
Сквозь ковыль обходя огонь.
Высекает из ножен блик
Лунный, кожей изнежен, лик.
Разруби же, избавь от пут,
Укажи же из жижи путь.
Ты - кочевник, казак, номад,
Уходи, не гляди назад.
Шашку намертво приторочь,
И - шажком, отмеряя ночь,
И - ползком, отмирая, прочь,
И - бегом, рассекая, вскачь ...
Война ли? Миф ли о войне?
Повествование о мифе?
Воспоминание о дне
Повествования? В Коринфе,
Или в Микенах, или тут,
Где ты, слепец, бряцаешь лирой –
Но Агамемнона убьют
Двояковыпуклой секирой,
Но от тоски и до доски
В земле итоговой Итаки
Сойти Улиссу, вопреки
Предначертанию вояки,
Но Менелай закончит век
Со старой незнакомой бабой,
Но каждый грецкий человек
Уйдет, склонив орех дырявый,
Из строф твоих, из битв – назад,
Где Леты лет летит леченье.
Аид – вот идеальный ад:
Ни мук, ни слез – одно забвенье.
Там, в глубине, на самом дне,
Вовне всего, что было зримо
Тебе, слепец - наедине
С единым бдит неумолимо
Вина ли, сон ли о вине…
За ухом, горлом, носом - глаз да глаз.
При этой плясовой температуре
Чуть за порог - припомнится на раз
Июнь-июль, когда ходил в натуре.
Там, за порогом - мрак, мороз, атас,
Там швах, там, занят выбиваньем дури,
Господь кроит людей не по фигуре
И пробует на прочность нас, как наст.
Семь шкур спустя я все еще дитя.
И, раздеваясь, думаешь в прихожей,
Что бог не лох и лепит не шутя
Тебя с твоими речью, сердцем, рожей
Так, что выходишь ты и с вошью схожий,
И с монументом медного литья...
Обиняки, напраслина, трындеж:
Мы все умрем за здорово живешь.
И я умру, и ты, и ты умрешь,
И вы - да, вы, товарищи! - умрете.
А то, что мы потом воскреснем - ложь:
Поведай это все штрафной пехоте,
Что прет на пулеметы, молодежь.
Мы - камикадзе на автопилоте:
Как не ворочай ручкой - не свернешь.
Чем мы сильнее бабочки в полете
К фатальной свечке? Так поддайся плоти,
Валяй, живи, глядишь, семь шкур сдерешь
С того, кто был, однако ж, однокож,
Кто кончится отнюдь не на курорте...
Оседая, я крикнул: "Бежи!",
что подразумевало: "Немедля,
беглый взгляд на оседлую жизнь
бросив, двигай отсюда, земеля.
Свою молодость, жимолость жил
расстреляв из пращи ли, пищали,
оседаю, как будто не жил -
прощевай же, парнишка прыщавый.
Оставайся хоть ты молодым,
никогда не сыграющим в ящик,
я запомню тебя таковым -
без грядущего, но настоящим."
Будучи трезв, попадаешь в кольцо
Слабости. Будучи трезв,
Слушаешь новости, бреешь лицо,
Веришь в прогресс и ликбез.
Дай же порваться усталой струне,
Плачь, не удерживай слез:
Даже на второстепенной войне
Смерть происходит всерьез.
Будет и перст, указующий путь,
Будет и пламень в груди.
Спи, засыпай, постарайся уснуть:
То ли еще впереди...
Метемпсихованный, битая аватара,
Жертва солнечного удара и лунного перегара,
Членовредитель, неумных детей родитель,
Пастух разведенок, подонок, небокоптитель,
Преданный зритель и никогда не автор
С тайной тревогой вглядывается в завтра.
Это не сила, это, от силы, слабость,
Просто душа носилась, верней, слонялась
По алфавиту донизу, до э-ю-я,
И – по-стрекозьи, до верхнего «до» июля,
Да позабылась прелесть пути кривого,
Вот и жим-жим теперь. Хочет начать ab ovo.
Жидкого монгольфьера возьми в баллонах,
Бахни за тех, чья вера – рубить бабло, нах:
Им ли с тобой сидеть, оседлавши крышу,
С тайной тревогой, как сказано было выше?
Им ли желать себе паровозных топок,
Чтобы хоть дымом – на воздух, в эфир, в оффтопик?
Коли нечем крыть, чем не повод рубить канаты,
Утекая в место, где предки лежат, брадаты?
Как Господь хипповал, а потом наповал, бедняга,
Так и ты замыкай, оставляй самый кайф, бумага,
Ибо кто ты есть, как не лист, отлетевший с крыши,
На котором, пока летишь, наконец напишут…
В то утро он трудился на жене.
Скрипело, содрогалось, пахло сочным.
Застигнутая часом неурочным,
его жена вздыхала, как во сне.
Она красива разве при луне,
а он и в молодости был не очень.
Но что с того, когда такие корчи,
такой экстаз на этой простыне.
Страда блаженного туда-сюда,
в которой горы, реки, города!
продлись, пока светает за окном,
пусть он ласкает плечи, попу, груди
и думает о, в сущности, одном-
единственном ему возможном чуде...
Старый перечник, новый Ахав,
Капитан китобойной калоши,
Носогрейку зубами зажав,
Сжав за пазухой "Белую лошадь",
Непонятным позывом влеком,
Поспешает за белым китом.
Вот перпетуум моби волны -
Дикий спор чернеца с альбиносом.
Ночи долги, да дни сочтены,
И корабль устремляется носом
Вкругоземь за мелькнувшим хвостом,
Но потом наступает "потом":
Контр-Иона и анти-Иов,
Волк морской, непозорный, матёрый,
Небывалый взалкавший улов,
На свой лад попрощался с Матёрой
И материей, хлюпая ртом,
В никуда отправляем китом.
Прочтено и поставлено в док.
Страшных пращуров праведный правнук,
Ты права - я действительно смог
Исполнять, как молитву, исправно
И семью, и работу, и дом.
Но скажи - что МНЕ делать с китом?
Как причинное место
Оголяя прием,
По дороге из детства
Да в родной чернозем,
Через яростный вереск
Пробиваясь на свет,
Словно рыба на нерест -
Промелькнула, и нет -
Все, что было под кожей,
Передам по рядам,
Но вот это, похоже,
Никому не отдам:
Этот флюоресцентный
Глаз-алмаз в небесах -
Несомненную ценность
Для сказавшего ах,
Этот даже не голос -
Хронос, взятый внаем,
Полоскавший мне полость
Первосортным сырьем,
Этот промысел смысла,
Исчисленье числа
С вящей помощью дышла,
Коромысла, весла.
Вот работа для плуга -
Я ль не плуг твой, Господь? -
Ради воздуха, духа
Резать землю и плоть,
Быть, покуда не лягу
И - легка борозда,
И трудом, и трудягой,
И орудьем труда.
Стрекоз узорчатая брысь
Здесь фейерверкала надысь,
Жуков взволнованная взвесь
Еще вчера камлала здесь,
Намедни водомерок бег
Еще сверкал... а нынче - снег,
И режут глаз кристаллы льда
В зеркальном пламени пруда,
А нынче - погляди в окно,
И далее по тексту, но
Сперва запомни этот пруд,
Воды божественный капут,
Как журавлей нагой полет
Последний клин вбивает в год,
Как ты стираешь со скулы
Слезу, заслышав их курлы...
Маринованный Мариенбург
для длиннот зелена пастернака
прорастает, однако двояко
разрастается - бук и бамбук.
И, того и гляди, демиург,
прорастет с неизбежностью злака
что-то вроде условного знака,
нечто кроме творения рук.
Мне другой подоплеки не надо,
вот она, от звонка до звонка:
эра ступора, стадия стада,
год змеи, день сурка, час быка
и минута молчания, как
перед делом, расстрелом, распадом...
Послушай, замолкает хруст.
Уже никто не топчет хворост.
Смотри, я набираю скорость,
Я пуст.
Смотри, дорога извилась.
Смотри, вот я уже и точка.
Я исчезаю, одиночка,
Из глаз.
Смотри, полсолнца над землей.
Смотри, я вхож в него без стука.
Я исчезаю, потому как
Не твой.
Не твой, не свой, ничей вообще.
Еще мгновение - и кану.
Подобен и праще, и камню
В праще
Шагнувший путник - сам себе
Причина и объект движенья,
Суть вызова и поклоненья
Судьбе.
То ли вырвался шахматный зверь Арлекин,
То ли бог со стола обронил апельсин -
Что же мечется там неразрывным пятном
Среди зыбких равнин?
Наступает рассвет золотым сапогом,
Бьется в жаркой падучей звезда за окном,
Колокольчик дверной производит "дин-дин"
Ни по ком, ни по ком...
Разгорелось светило, вставая из вод,
Зазеркалье прошиб неожиданный пот,
Не увидеть теперь в помутневшем стекле
И намека на вход...
Поперхнулись кукушкой часы на стене,
Неподвижное тело лежит на спине:
Говорун без костей, обегающий рот -
Костеней, костеней!
Вот, как крикнул бы: "Сахара!" - если б умел
Обеззубленый конь, отошедший от дел,
Закричало окно, распахнув невзначай
Свой последний предел,
Вот и море, волнистое, как попугай,
Разбивая лицо о колдобины свай
Заполняет проем, за которым ты пел
И течет через край...
Белеет суша, океан мелеет,
Металл не жжет и дерево не греет:
В такие дни уже не до стихов,
Диктант коряв и невелик улов,
И за пальто не удержать тепла,
И видишь не фигуры, не тела,
Но лишь фигуры умолчанья тела,
Считающие все, что облетело.
Покуда не разоблачился лес,
Пока еще летит листва, как текст
Летел из-под стила евангелиста,
Я тоже вслух подсчитываю листья:
Число спешит заполнить пустоту,
Образовавшуюся там, во рту,
Покуда всуе не сказать о ком
Идет за мной по следу, невесом.
Вооружи глаза, стреляй глазами,
Потворствуй слабым маниям руки,
Покуда ум осваивает заумь,
Покуда смысл уходит из строки,
Покуда мысль исходит голосами,
Покуда стопы поступью легки -
Ведь это все в твоей отвесной яме
Сродни работе заступа, кирки.
Вгрызайся вглубь, исчадие, горняк,
Не ведавший ни гор, ни неба: вот он
Твой повод, стопроцентный шанс, верняк
Ввинтиться вверх над ворохом бумаг,
Окольно, вкругаля, шальным пилотом
Прорваться в рай, увидеть, каково там...
Рояль и сад. Стихи. И листобой
Срывает их с пюпитра с глаз долой.
Исчезли. К черту. Там им будет лучше,
Чем здесь, со мной.
Лети, превозмогая листопад,
Рожденный ползать шестикрылый гад!
Лети, лети, анапест-птеро-дактиль,
Не знай преград!
Лети, приятель, оставляя мир.
Здесь чиз опал с лица и выпал сыр,
Здесь преходящи и сего писатель,
И ты, и др.
Стихи, и этот сад. И дождь: послушай,
Как истово цианист пианист,
Как вдоль березы клавиш сверху вниз
Играет в долгий ящик фортепьяно
Последний Лист!
Простой квадрат описывает круг,
Пока остатки жизни сходят с рук,
Текут сквозь пальцы, иногда, случайно
Являя звук!
Рояль в кустах, следы стихов на нем,
Листы и листья мокнут под дождем,
Звучит струна - не так ли будем сущи,
Когда умрем?