Все так и было. Почему-то ночь,
И белые морозные столбы
Похожие на зимние деревья.
Да. Почему-то ночь. И мертвый пар
Стоящий над колодцами. И птицы
Тяжелые, как хлопья черной сажи.
И город, в бездне ультрафиолета
С троллейбусом, стоящим на краю
Великой бездны. Почему-то ночь
Запомнилась отсутствием пространства,
Где можно жить. Отсутствием людей
И черными закрытыми дверями.
И ни одной души, с кем было б можно
Поговорить. Все тут же исчезает
И принимает облик пустоты.
А город в ледяной своей гробнице
Прекрасен, словно высечен из неба
Одним из величайших одиночеств.
В карманах неба, в летних лужах
Весь день толкаются сады
Они сбивают пену кружев,
И воздух яблочен и грушев
И в небо падают плоды!
Назло закону притяженья
В колючей, солнечной пыли
Несется к небу дар земли!
Скажи, что это – отраженья!
Альфа, бета или гамма?
Что за дикий виноград
Завивается упрямо,
Оплетая двери храма,
Окольцовывая сад?
И лоза витиевато
Изгибается туда,
Где тяжелого Ефрата
Неподвижная вода.
Только гроздья древней лени
Для ладоней тяжелы,
Перед ними на колени
Пали царские столы.
Ну, а мы проходим мимо
И глядим поверх оград,
Это что за кольца дыма,
Да еще мускат из Крыма?
Это – буквы – говорят!
Поднималось могучее слово,
Вырастало из черной земли;
Где рубили – тяжелые слезы
Прожигая ладони, текли!
Как бы ни были сильны и метки
Наши руки, как будто назло,
Вместо каждой отрубленной ветки
Десять новых ликуя, росло.
По себе ли ты дерево встретил?
Захотел отойти и не смог,
И покуда рубил, не заметил,
Что ушел по колено в песок.
Тебя ветви держали за плечи,
Обнимали тебя, как укор,
И услышал ты чистые речи,
На которые поднял топор!
Все давно уснуло: и зверь и птица,
Под корягой карась, над корягой щука;
Спят менты и бандиты, а мне не спится,
Не кемарится что-то – такая штука!
Как тяжелой осенью после ветра
В разоренном саду и черно и сыро,
И желтеет последний листок на ветке,
Как фонарь на краю ледяного мира!
Два оборота старого ключа
И тьма в ловушке. Сбитая, как войлок.
И бабочки сухие между рам.
Все – выключено. Воздух обесточен.
Горячий сон, тяжелый, как портьера
Уходит в складки. Отсвет от Луны
Лежит в углу, как старое сомбреро.
И я здесь жил?
В шипящей тесноте
Жестоких книг? Не открывая окна
В широкий шум листы? В раскосый мир
Созвездий, нарисованных на небе?
Да. Я здесь жил.
Но видимо, не здесь
Иначе сам бы превратился в пыль,
В мерцающую бабочку, на взмахе
Застывшую! И высохшее время
Осыпалось бы тихо, как песок.
Всего и надо было – только два
Бесшумных оборота! И ключи
Долой! В траву! Попробуйте, найдите!
Пахучие, рассохшиеся бревна
Лежат навалом грубо и неровно
Присыпанные едкою листвой
А сентября раскосые стропила
Поблескивая свежестью распила
Смыкаются у нас над головой!
Они стоят, поскрипывая в связке,
Среди садов крепчающей закваски
Намеком на грядущее жилье,
Любым ветрам открытая квартира
И, словно гости из иного мира
Планеты пролетают сквозь неё!
Вольный перевод из Шекспира. Сонет 154
Постоянная ложь становится правдой,
За слезой мутнеет хрусталик ночи,
Я дышу обманом, как путник праной,
Осторожным воздухом многоточий.
Ты всю жизнь готова соткать из лести,
Словно тень, убегая в чужие руки,
И когда мы были с тобою вместе
Я глядел на тебя сквозь стекло разлуки.
И кривая радость от каждой встречи
Становилась шепотом расставаний,
Но горели звезды в ночи, как свечи
Над железным холодом расстояний!
И, за то, что все-таки счастье было
Эта горечь спасала и согревала,
Ибо в этот миг ты меня любила
Даже, если после и предавала.
По российским косым переулочкам
Рассыпается пылкий снежок,
И вольготно гуляется дурочкам,
Если рядом такой же дружок!
Речь их пылким морозцем присыпана,
Как декабрьская пыль горяча,
Каменеют цветы, как постскриптумы
Возле статуи Ильича.
Подпирается небо холодное
Домкультуровской связкой колонн,
И поземки змея подколодная
Выползает из темных времен,
Где подъезды, ветрами продутые
Словно ямы, чернеют насквозь,
Где под черным крестом репродуктора
Хорошо и протяжно спалось,
Гимны грозные, речи суровые,
Милицейская свора огней!
Тьма идет, но она уже - новая,
И никто не заблудится в ней!
Небо каменного века,
Становой хребет зимы!
Кто поднимет Вию веко,
Око гоголевской тьмы?
Кто посмеет, кто захочет
Так рискнуть, чтобы пропасть?
В крупный гоголевский почерк
Мелкой буковкой упасть?
Кто заглянет в это око,
Века черное ядро?
До чего оно глубоко,
До чего оно хитро!
Для того, кто не спит, эта ночь свежа,
И река протяжна, и ломок лёд,
И душа, как луч, на краю ножа –
Ни за что не знаешь, когда сверкнет.
Округленная небом, плывет Земля
А за ней остаётся прозрачный след,
Разве это мир? Это ты и я,
Стоит нам отвернуться – и мира нет.
Ходит вода с ледяною подсветкой -
Карстовый холод колодезной тьмы,
Город свисает каменной веткой
С тяжкого дерева русской зимы.
Это железные ребра аншлюса,
Неба с землей в кругосветной пыли,
Где облака серебристого гнуса
Лепят стеклянное тело земли.
Лепят железное тело ковчега,
Чтобы спастись от грядущих невзгод.
Нет на земле долгожданнее снега
Ночью я слышу, как небо идет.
Германия. Колючий лед в стакане,
Косая челка, скрип сырых плащей,
И жизнь в плену у комнатной герани,
У вычурного сахара вещей!
Нет, больше не предложат нам рейнвейна
Германии колючие сыны,
И в прошлое свое благоговейно
Они смотреть сегодня не вольны.
Грядущее не знает отговорок,
Оно растет из лютой темноты,
И мертвый лик вождя, как прежде зорок,
Но в нем иные видятся черты.
Ночью звуки растут, вытягиваясь в длину,
И земля, как морозный выдох, лежит светла,
Кто-то вскроет бутылку пива в родном Клину,
А у нас, во Владимире, дрогнут колокола.
Где-то в Вологде стукнет обходчик в железный рельс,
А на Каме сорвутся птицы с нагретых мест,
И усталый челнок, потирая небритый фейс,
Прижимает баул, оглядываясь окрест.
Но ни зги не видно в заросшем ночном окне,
Лишь гудит автобус, вытягиваясь в длину,
От Москвы до Камы, сверкающей в глубине,
Как случайный отзвук, летя через всю страну.
Это не шорох – сползающий наземь шелк,
Это качнулось небо среди листвы
В каждую щелочку сыплется птичий щелк,
Темный звериный рык огибает рвы.
Это тропа поднимающаяся ввысь
Кручей сквозь тучи еще молодых садов.
Легкая тайна, стремительная, как рысь
Ходит за нами и пьет из наших следов!
У Дуремага болело все, что могло болеть, и даже то, что не может болеть ни в коем случае. Болели кости, трещала башка, тоскливо урчало брюхо. Отвратительной зубной болью ныли волосы. Почему-то болели ногти. И все-таки для человека выпившего кружку расплавленного свинца, он выглядел неплохо. Приоткрыв один глаз, чародей осмотрелся, и обнаружил, что лежит в своей комнате, на постели. Рядом валялась любимая бейсбольная бита. Дуремаг сразу почувствовал себя лучше.
- Ви-итя! – Дрожащим голосом пропищал он. – Ты где, ау-у-у?
Скрипнула тяжелая дверь и в комнату просунулась голова Алхимуса. Витторио скользнул взглядом по кровати, задержался на бейсбольной бите, и, наконец, остановился на учителе. В отличие от Дуремага, Алхимус выглядел безукоризненно: почти новые шелковые шальвары, прожженные только в одном, хотя и самом интимном месте, синий колдовской плащ с серебряными звездами из фольги, и остроконечный колпак звездочета.
- Ты куда это вырядился? – неприятно удивился Дуремаг, присаживаясь на постели, и на всякий случай, вооружаясь дубиной.
- Учитель! – Просиял Витторио. – Вы забыли. К нам едет…
- Неужели ревизор?! – Ахнул Дуремаг, вскакивая на ноги.
- Да нет, Этот самый Уй Ху. Мастер боевых искусств из Кхитая.
- Ох! Так можно и дураком сделать! – Дуремаг облегченно вздохнул и присел на кровати.
- Шеф, вас невозможно сделать дураком! – подольстился к учителю Алхимус.
- То есть, как это невозможно? - Возмутился Дуремаг. - Ты на что намекаешь? Ты хочешь сказать, что я уже того? А у меня, между прочим, волосы болят, хоть волком вой!
- Это от избытка ума, - сказал Витторио.
- Верно, Витя! – Просиял Дуремаг. – Я и сам чувствую, что за последнее время резко поумнел! На-ко, вот лупу, посмотри, что там, с волосами?
Вооружившись здоровенной лупой, Алхимус принялся исследовать голову учителя. Это было поразительное зрелище. Такого квадратного черепа Вите не приходилось видеть ни у кого, кроме себя. Особенно поразило Алхимуса обилие фауны. Вдоль пробора, как по главному проспекту, с аристократической ленцой прогуливались отъевшиеся насекомые. Они выстроили себе из перхоти целый городок. На макушке, лишенной волос, как на площади проходило некое подобие митинга. Какая-то мерзкая гнида залезла на трибуну и потрясая лапками, что-то внушала своим сородичам. Рядом с ней стояли то ли охранники, то ли партийные активисты. Толпа слушала, время от времени, возбужденно шевеля усами. Кое-кто размахивал лозунгами и транспарантами.
Ошарашенный увиденным, Витторио с трудом проморгался, стал рассматривать кончики волос и ужаснулся. Внутри каждого волоса зияло здоровенное дупло, как у больного зуба.
Отложив лупу, Алхимус уставился на учителя.
- Шеф, вам надо стричься!
- А что такое? – забеспокоился Дуремаг. – Неужели все так плохо?
- Хуже не бывает, - подтвердил Витторио. - У вас в голове назревает либо революция, либо государственный переворот. Похоже, экстремисты берут верх. Все это связано с экологической катастрофой. У вас, учитель, кариес волос!
Дуремаг схватился за голову, зашатался, как пьяный.
- О, великие духи Забугорья! Я знал, я чувствовал…Витя! Ты должен меня спасти!
Витторио вытянулся в струнку.
- Учитель! Можете на меня рассчитывать! Но мне нужны ножницы и бритва.
Перепуганный Дуремаг принялся рыться в шкафу. Как назло, под руки лезли какие-то глупые, ненужные вещи: пачки бумажных денег, карандаши, гусиные перья, эротические журналы, микроскоп, готовальня, логарифмическая линейка, лазерная указка, банка кильки в томатном соусе, книжка с нечеловеческим названием: «Чудо голодания».
Назначения большинства вещей Дуремаг не знал. Все они попали к нему с барахолки в Междумирье. Великий маг ценил их за красоту и таинственную непонятность. Однако сейчас они вызывали у него глухое раздражение.
Витторио смотрел на эти удивительные предметы с умилением и тихим восторгом. Когда-нибудь все это будет моим! – подумал он. – И я возьму все эти вещи в руки, и они откроют мне свои секреты! Эх, пришибить бы учителя чем-нибудь потяжелее…Он даже покосился на бейсбольную биту, но тут его размышления были прерваны восторженным воплем Дуремага.
- Эврика! Нашел! Вот они, лежали в старом тапочке. Знать бы, какой идиот их туда засунул? Убил бы… - тут Дуремаг вспомнил, что бритву спрятал он сам, подальше от Алхимуса. Великий чародей смущенно засопел и протянул предметы гигиены ученику.
- Давай Витя, в темпе. Может, еще не поздно?
Стричься вышли во двор. Витя, как заправский парикмахер, обмотал шефа простыней и взмахнул ножницами. Первая прядь никогда не мытых волос упала в пыль. Обнажилась плоская, блестящая, как сапог, кожа черепа. Перепуганное население вшивого городка решило, что настал конец света, и в отчаянии стало перепрыгивать на Алхимуса. Витторио, поглощенный работой, вначале ничего не заметил. Только, когда на носу у него не без удобства устроилась шестиногая тварь, Витя заверещал, как зарезанный и принялся отряхиваться от наседавших насекомых. Дуремаг с тихой радостью наблюдал за учеником. Наконец, он не выдержал.
- Хорош дурака валять! Стриги давай, а потом я тебя!
С трудом преодолевая желание все бросить и залезть по уши в воду, Алхимус продолжил работу. Вскоре густой лес на голове Дуремага превратился в подлесок, затем в мелкий кустарник. Витя отложил ножницы и взял бритву. Учителя он брил на сухую, не обращая внимания на вопли и стоны. Время от времени Алхимус останавливался, правил бритву и снова принимался за дело. Когда с бритьем было покончено, он протер лысину шефа замасленной ветошью и отошел в сторону, чтобы полюбоваться на дело рук своих.
Учитель выглядел потрясающе.
- Шеф! У вас голова, как кувалда! - сдержанно похвалил он.
- Что, такая тяжелая?
- Нет. Маленькая и квадратная.
Действительно, голова шефа, лишенная растительности, оказалась весьма скромного размера. А уникальные геометрические формы делали ее похожей на кубик Рубика.
- Теперь стыдно будет другим магам на глаза показаться! – Вздохнул Дуремаг.
- Учитель! Да они все от зависти сдохнут! – Воскликнул Витторио. – Вы теперь красавец! Вылитый мачо!
- Ты находишь… - засомневался великий чародей. – А, впрочем, ничего удивительного, я с детства отличался красотой! Пойду-ка, посмотрюсь в зеркало.
Запахнувшись в простыню, как римский патриций в тогу, Дуремаг величественно проследовал в замок. Вернулся он через полчаса, одетый во все черное, как и подобает магу высшей степени посвящения.
- А теперь, Витя, я займусь тобой! – сказал он, хищно улыбнувшись. – Садись, да покрепче держись!
Только сейчас Алхимус заметил в руках у шефа бейсбольную биту.
- Это не ножницы! – запротестовал он, делая шаг назад. Внезапно ноги у него подкосились и он буквально упал на стул.
- Правильно мыслишь, Витя, но в корне неверно! Для начала мы твой волос размягчим, чтобы легче стригся. А уж потом, и только потом – ножницы. А, ну, поворотись-ка, сынку!
Витторио зажмурился и наклонил голову. Учитель весело хекнул, бита взлетела в воздух, но в этот момент, между учителем и учеником, как по волшебству, возник бритый наголо человек в оранжевом кафтане. Он махнул рукой, и дубина улетела в кусты. Он взмахнул другой, и Дуремаг, схватившись за причинное место, мягко осел в пыль.
Незнакомец положил руку Алхимусу на плечо.
- Несчастный! Отныне ты находишься под моей защитой!
- А ты кто? – Прошептал Витторио, преданно глядя незнакомцу в глаза.
- Я непобедимый Уй Ху! Мастер боевых искусств Ляо Шиня! – сказал незнакомец и со сдержанным достоинством поклонился.
Спать на гвоздях было неудобно, больно а, главное, обидно. Дуремаг, конечно, великий кудесник, но сволочь еще та. Не поленился, старый змей, каждый гвоздик отточить напильником, а в промежутках между гвоздями подсыпать битых стекол.
Витторио Алхимус, маг третьей ступени посвящения вздохнул, и со скрипом выдирая из спины гвозди, повернулся на правый бок. И сразу почувствовал, что недооценил шефа. Дуремаг в деле воспитания волшебников был большой дока. Для большего эффекта он утыкал доску гвоздями разной длины. В данный момент Витторио медленно надевался на три особо длинных гвоздя. Больше всего Алхимусу хотелось удрать и повыть всласть, где-нибудь в тихом уголке, но великий шеф стоял за дверью с бейсбольной битой и смотрел в замочную скважину. До слуха ученика доносилось угрюмое покряхтывание и неразборчивый хлюп. От созерцания воспитательного процесса Дуремаг извлекал массу попутных удовольствий.
- В борьбе с богатырями, - учил Дуремаг, - одно колдовство не тянет. Они здоровенные, блин. Как дадут по тыкве, так задница и отвалится! Значит, нужно закаляться телом и духом. Быть, как йоги. Поэтому с утра до вечера он тренировал Алхимуса. Заставлял ходить по горящим углям, пить расплавленный свинец и спать на гвоздях.
Для этого Дуремаг выписал из далекой Хиндии прославленного факира Аркадия Камасутру. Весь день факир демонстрировал чудеса силы и нечувствительности: рубил себя мечами, бегал по стеклу и углям, кружил, словно птица, в воздухе. Но пить расплавленный свинец отказался наотрез. Пришлось Дуремагу как следует поработать бейсбольной битой, чтобы заставить Камасутру раскрыть рот. Лучше бы факир этого не делал. Дуремаг ловко влил ему в глотку кружку расплавленного металла и отскочил подальше. Прославленный йог в бурном темпе исполнил необыкновенно замысловатый танец, затем с размаху бросился на доску с гвоздями и в торжественном молчании испустил дух. Из этого Витторио сделал правильный вывод: прежде чем пить такие экстремальные напитки, нужно прочесть соответствующее заклинание.
Алхимус так и делал, и поступал дальновидно. Дуремаг повадился подкрадываться ночью и поить ученика свинцом, пока тот спит, растяпив пасть. Впрочем, запас свинца и олова в замке волшебника был не бесконечен и Витторио надеялся на лучшее. Зато учитель стал все чаще поговаривать, что выпишет из туманного Кхитая мастера боевых искусств, великого Уй-Ху. Этот самый Уй Ху был непревзойденным специалистом в своей области, а сверх этого научился вылизывать раскаленную кочергу. Именно последний факт привлек внимание Дуремага и распалил его творческое воображение.
Размышляя обо всем этом, Витторио незаметно задремал. И проснулся от жесточайшего удара битой по пояснице. Дуремаг появился, как всегда внезапно, веселый, румяный от возбуждения, с блестящими, как у нашкодившего кота, глазами.
- Витя, подъем! – заорал он и сходу протянул Алхимусу дымящуюся кружку. – на-ко, подкрепись!
Алхимус приоткрыл красный мученический глаз и растянул губы в резиновой улыбке. Вид шефа, поочередно поигрывающего то бейсбольной битой, то желваками, не радовал. Учителя нельзя было смягчить, но его можно было отвлечь. Поэтому Витя ляпнул первое, что пришло в голову.
- Учитель, это ты! А я думал, баба… мне как раз снилась такая, такая…
- Какая? – остро заинтересовался Дуремаг, мигом забывая про расплавленный свинец.
О! – Делано простонал Алхимус, присаживаясь на гвоздях. – морда – ящиком, зубы, как у слона и глаза с поволокой!
- Да что ты мне заливаешь про глаза! – Рассердился шеф. – Какая она из себя… ну, в смысле фигуры?
- В смысле фигуры, совершенно голая, - заверил Дуремага Алхимус. – Груди полные, бедра широкие, и ручкой так и манит, манит к себе!
- Хорошие у тебя сны, - расстроился шеф. – Качественные. Мне вот все время какая-то дрянь снится. Хоть бы разок…
- Мне тоже снилась всякая дрянь, пока я не стал спать на гвоздях, - невинным голосом заметил Алхимус. – А как только лег на эту доску, так и поперло. Вчера, например, снились гурии.
- А много их было?
- Кого?
- Гуриев, идиот!
- Не гуриев, а гурий, - поправил шефа Алхимус. – Много. Очень много. Я, например, развлекался сразу с тремя.
Это был удар ниже пояса и Дуремаг его не снес. Ни с того, ни с сего у великого мага задрожала правая нога. Он протянул Витторио кружку и взмахнул дубинкой.
- Пей, волчья сыть и кыш с моего места! Теперь тренироваться буду я!
Витя взял кружку, с удовольствием убедившись, что свинец застыл, и сделал вид, что пьет. Шеф сладко прищурился.
- Ну, что, вкусно?
- Очень вкусно, – соврал Алхимус.
- Надо будет тоже попробовать, - пробормотал Дуремаг, и отпихнув ученика в сторону, неуклюже опустился на доску с гвоздями. Тотчас, три самых длинных гвоздя, с хрустом вошли в черствую плоть чародея. Дуремаг завыл не своим голосом, попытался вскочить, но только глубже наделся на гвозди. Он хотел крикнуть, - Витя, спаси! – Но вместо крика, изо рта у шефа выдулся большой разноцветный пузырь и лопнул забрызгав чародея с головы до ног. Витя посмотрел на учителя, поднял бейсбольную биту и на всякий случай потыкал его, расправляя на доске. Шеф окаменел, вытаращив глаза и раскрыв пасть.
- Вот и хорошо, - обрадовался Алхимус, - а я как раз свинец расплавлю… желание учителя для меня закон!
В комнате Дуремага все еще горел керогаз, бросая на стены тревожные голубые отсветы. Витя поставил кружку на горелку, и принялся за поиски. То, что он искал, оказалось под кроватью - бутыль с большой красивой надписью: «Трояр. Жидкость для принятия ванн». Алхимус вытащил пробку зубами, осторожно понюхал, и, зажмурившись, сделал большой глоток. «Трояр» ворвался в организм Алхимуса, как торнадо, вырывая с корнем последние остатки здравого смысла. Витторио схватил кружку с расплавленным свинцом и, заранее приплясывая от восторга, бросился к учителю.
- Шеф, раскрой ротик! – Проворковал он, присаживаясь перед Дуремагом на корточки.
- Воххр! – Курлыкнул Дуремаг и в этот момент Витя опрокинул в него кружку с расплавом.
Сложное охранное заклинание спасло чародея от гибели, но не избавило от специфических ощущений. Из луженой, теперь уже в буквальном смысле, глотки, вместе с писком вырвалось короткое пламя. Остальное выскочило из прямо противоположного места. Шеф на реактивной тяге взлетел к потолку, шмякнулся об несущую балку и приземлился на руки Алхимусу.
- Витя, что это было? - спросил он жалобным шепотом, не открывая глаз.
- Баба! – Ляпнул Алхимус первое, что пришло в голову.
- Так вот они какие! – прошептал учитель и потерял сознание.
Косые взгляды в коридоре,
Моя сестра с соседкой в ссоре,
И жадно дышит в потолок
Горелки голубой цветок!
Как пахнет жареный картофель!
На кухне душно и темно;
Как горбоносый Мефистофель,
На белой скатерти пятно.
Соседка спит – и Бога ради!
И, значит, ссоры не грозят.
И ученической тетради
Сырые прописи висят.
Мудреной азбуки страницы
Переплетает алфавит,
Я знаю, должен торопиться,
Пока соседка наша спит.
Успеть до нового скандала!
Скорее выучить урок!
Что во вселенной места мало,
Я с детства знаю назубок.
Из Публия Овидиевича Назона
1
Наша жизнь окольцована линией горизонта,
Где б ты ни был, всегда находишься в центре круга,
Даже тот, кто напишет печальные «Письма с Понта»,
Был не ближе к краю, чем Цезарь или подруга.
А возможно и дальше, если учесть, какое
Распахнется пространство, где звери одни, да птицы.
Только здесь и поймет, что самое дорогое –
Это просто жить. В провинции ли, в столице.
И не клянчить у Августа милостей и без страха
Провожать уходящий день и не ждать ответа,
А покуда – волны… И тает, как желтый сахар
Грубоватый мрамор империи, в тьму одетой.
2 Историю не пишут, а сочиняют. Всяк на свой лад и уговор.
(Матвей Кочергасов)
Византия спит, завернувшись в лето,
Море синее выцвело, словно ситец.
Окуная перо в ледяную Лету
Сочиняет Историю летописец.
Холодна История и протяжна,
А рукой поднимешь – не больше свитка,
Но сквозит оттуда темно и страшно
Пустота, не знающая убытка!
Тесновато в келье, растущей прямо
Из сухой земли четырьмя углами,
И София спит в сердцевине храма,
Где продольный свет полирует камень.
Летописец пишет, а ветер носит
Ледяные листки по убогой келье,
Византия мощно вступает в осень,
Оттого так много вокруг веселья!
Бесконечных пиров и роскошных казней,
Вот о чем он пишет, при свете свечки,
Что последним вором быть безопасней,
Чем сидеть на троне смирней овечки!
Что страшнее солнечного затменья
То, что дух гнетет, помрачая разум;
И двуглавый орел равнодушной тенью
Половину земли накрывает разом!
3
Я плечом подпираю небесный свод,
Так, что можно с богом поговорить!
Вот летит невидимый самолет,
Словно вышли ангелы покурить.
Вместе с ними вплывает в ночной зенит
Огонек папиросы в моей руке,
И колючий кузнечик всю ночь звенит,
Словно он поселился в моем виске.
И блестит у плеча Ариадны нить,
За нее ухватишься и – спасен!
А всего ведь и вышел, что подымить
Перед сном грядущим…Какой там сон!
Я отпущу на время прогуляться
Сознанье на коротком поводке
Туда, где лист тропится сорваться,
Где, словно змеи, тени шевелятся
Где дозревают вишни на лотке
И яблоки краснеют вдалеке,
Как кулаки, готовые разжаться.
Пространство раздается вдаль и вширь,
Как бесконечный вдох, растет и длится –
Веди, веди, мой легкий поводырь!...
Сухой терновник, древний, как псалтырь,
Плоды роняет, чтобы вновь родиться.
Воздух, сквозная ткань, ледяная ость.
Холод стоит в окне, как железный гость
Из параллельного мира. Его нутро –
Не проводки, припаянные хитро,
Не механизм, сработанный как-нибудь, -
Страшною силою скрученный Млечный путь.
Вот он, стоит! Сквозь его ледяной огонь
Звездная крошка плывет себе в никуда,
Крики вороньи ложатся в его ладонь
Тихо, как листья на темную гладь пруда.
Колосья ломкие, сухой шершавый шум,
Где крепнет мужество зерна, и цепкий ум
В недвижном воздухе стоит и колосится,
Чтобы в урочный час у корня преломиться.
Так преломляются огромные сады
В лиловом воздухе оптической среды,
Как будто целый мир поднёс к глазам бинокли,
И то, что думалось в единственном числе,
Горит у каждого на выпуклом стекле.
И ветки тонкие блистательно намокли!
И, как отточенный топор,
Со звоном расколовший плаху,
Мороз ударил. До сих пор
Не нагонял он столько страху.
Все помертвело. Взор воды
Остекленел. В окне железом
Блеснуло поле, и протезом
Сухие скрипнули сады.
Метались птицы. Где одна,
Там все уже кружились хором.
И пахли яблоки раздором,
Простором, долгим разговором
В сенях у мерзлого окна.
Кустарник похож на кириллицу: дикая вязь –
То звери снуют, то мелькают какие-то птицы,
И древнее небо в колючих просветах клубится,
Как Божье дыхание в каждом из нас!
Ты ветку отломишь и умную букву сотрешь,
И выпустишь небо из темного, дивного плена,
Ты словно садовник, с ножом по участку идешь,
Ты истину ищешь, сжимая отточенный нож,
И с каждым ударом пустеет вокруг постепенно.
Легкий ветерок курсива,
Беглых пальцев холодок,
Но невидимая сила
Созревает между строк.
Лишь она звучит без фальши,
Ослепительно чиста,
И ведет гораздо дальше
Ровной плоскости листа.
Сухая осень. Хрупкий конденсат.
На листьях кристаллический осадок.
Невидимые в воздухе висят
Большие хлопья шороха, и сладок
С холмов крутых стекающий в распадок
Полураспада пряный аромат.
Вода не отражает ничего,
Но ей еще доступно бормотанье,
Она бежит, меняя очертанья,
И ранним утром на скрипящей ткани
Рассыпанного солнца вещество.
Земля черна и крепкий воздух чист,
И каждый звук просторен, словно сени,
Где у стены скамья, тенёта, тени,
Ведро с водой – и в нем кленовый лист.
Прозрачные горячие холмы.
Цветущий зной разгневанного улья.
Мушкетной косточкой внутри вишнёвой тьмы
Сидит растительная пуля!
Сад сыплет щебетом, как стружкой с верстака,
В стоячем воздухе высверливает гнёзда,
И зелень кормится из общего пайка
Степенной глиною и крошками компоста.
Улитка толстая стекает в темноту
К большому яблоку, созревшему до срока.
И только первому опавшему листу
Здесь холодно и одиноко.
Чернеют в голосе каверны и пустоты,
Вот, отчего он так картав,
Лесная ласточка пронизывает слету
Влажную паузу, держа, как вишню, ноту
И в клюве черенок надломленный зажав.
Вещунья легкая, цианистую горечь
Блестящей косточки попробуй, разломи,
Ты нежной мякотью птенцов своих накормишь,
А чем останется, поделишься с людьми.
В вечернем небе, словно в банке мёда,
Увяз навеки белый самолет.
Листва хрустит, как чипсы. Вся природа,
Рассыпавшись, еще чего-то ждет.
Тенями на оконный переплет
Устало навалился небосвод,
И гаснут реки, замедляя ход
На грани фазового перехода.
Раздайся воздух! Ломкий лист кружи!
Там, за рекой, где мерзнут огороды,
Горит костер, и греются бомжи –
Апологеты истинной свободы!
Гомер - Вергилию
Привет, Вергилий! Аве! Я слыхал,
Ты ныне от гекзаметра в восторге?
Где ты нашел сей ветхий идеал?
На чердаке у скряги или в морге?
Разуй глаза! Сегодня правит бал
И властвует во всем, без оговорки
Стремительный сонет и мадригал!
Плетенье кружев, рюшечки, оборки...
Твой стих гудит, как колокол. Но звать
И некуда и некого... Подумай!
Гораций - тот хитрее, хвать-похвать
И при деньгах. С хорошенькою суммой.
Будь понастырней! Мой тебе совет:
Забрось гекзаметр и пиши сонет!
Гомер – Гесиоду
Привет тебе, почтенный Гесиод!
Как дети? Как дела на огороде?
Я тоже отдаю долги природе,
Хотя и действую наоборот.
Но ведь и ты, мой друг, уже не тот!
Чтобы с мотыгой, при любой погоде...
Куда милей с гетерой, на восходе,
Под музыку... Но к делу. Слушай. Вот
Уж третий день, как я хожу в обнове!
Широкий плащ с пурпурною каймой!
Его прислал один приятель мой,
Тот, что строчит на италийской мове.
А вместе с ним стихи свои - они
Один в один - твои "Труды и дни".
Гомер – Вергилию
Мой друг Вергилий! В нашей стороне
Неладно что-то. Сочиняю в спешке.
Ужо нам братец, будет на орешки!
Мне Гесиод прислал письмо. Во гне-
ве рвет и мечет, пишет, что в огне
Сожжет твои гекзаметры, что пешки
Мол ты, да я! Ни слова без насмешки!
Такое не увидишь и во сне!
Грозит судом, расправой, трибуналом,
Но думаю, что тянется за малым:
Ему мой плащ покоя не дает!
Завистлив он, хоть и живет богато.
Пришли ему хитон от Мецената,
А там, глядишь, вся дурь его пройдет!
Вергилий - Горацию
Приветствую тебя, почтенный Флакк!
Вторые сутки не смыкаю веки.
Едва заснешь и тут же - греки, греки
С дубинами, стихами, просто так!
Огромны, волосаты, как абреки,
Орут, а что - неясно. Это знак.
И право, в нашем просвещенном веке
Все это можно объяснить, но как
Мне выспаться? Их, греков, слишком много,
И все кричат, хватают за грудки!
А, впрочем, друг мой, это пустяки.
Мне предстоит неблизкая дорога
Об этом мой сонет или эклога
Расскажут, расстоянью вопреки!
Гомер – Горацию
Конечно, до тебя донесся слух,
Какие здесь творятся заморочки?
Понадобилось две коротких ночки
Чтобы разбить героя в прах и пух.
Всему виною пламенные дочки
Бедняги Гесиода! Он - лопух,
Пока Марону услаждают слух
Его красотки подставляют щечки
Для поцелуев! А его жена
Кокетничает, мучаясь бездельем,
И гостя драгоценного она
Перекормила приворотным зельем!
Наверно скоро женится Марон,
А сколько б написал сонетов он!
Гомер - Горацию
Привет тебе, мой друг, Гораций Флакк!
Прости, что оторвал тебя от дела,
А может быть от бархатного тела,
Ведь ты на эти штуки не дурак!
Я потому пишу, что накипело.
Уже какое утро натощак
Читаю я Вергилия. Умело
И складно пишет. Видно, что мастак!
Но эти суетливые трояне
Напоминают, что-то мне. Увы,
Не помню что. У нас жара, как в бане.
Повыветрилось все из головы.
О чем бишь я? Ах, да! Все эти строфы
Прекрасны, как обломки катастрофы!
Гесиод - Гомеру
Пишу тебе, смиряя прежний пыл.
Ко мне приехал этот итальяшка.
Марон... Варрон... Как дальше, я забыл.
Умен. Учен. Приятная мордашка.
Ну, я его маленько поучил,
Мол, авторское право - не бумажка,
Что скоро будет каждая букашка....
А он письмо от Августа вручил.
И все само-собой решилось просто.
Обычный казус! Я его простил,
На огороде репой угостил!
Он, кстати, одного со мною роста,
Хвалиться будешь, я отвечу - ща!
Хитон мой лучше твоего плаща!
Вергилий - Горацию
Мой милый Флакк! Я счастлив! Может быть,
Впервые в жизни! Дикая природа,
Подножье гор, избыток кислорода:
Все это невозможно не любить!
И оказалось, так легко забыть
Пиры, тусовки наши до восхода,
Со мной две нимфы, дочки Гесиода!
И целый мир... Куда ж мне дальше плыть?
И оказался прав наш старый мэтр.
Гекзаметр - это скука. Для искусства
Куда важнее искреннее чувство,
И новый слог, и небывалый метр!
Вот я женюсь, и видит Боже правый,
Блесну еще неведомой октавой!
А в пыльном воздухе опилки
Висят восторженны и пылки,
И комариный блеск пилы
Срезает слой лиловой мглы
И золотом блестят стволы,
Как будто стерли пыль с бутылки.
А пильщик - кепка на затылке,
Срезает ветки и развилки
И ходит звон по лесопилке
Углами горьковатой мглы.
А воздух ловок и горяч,
Как теннисный ворсистый мяч,
И за листвою крыши дач
Блестят как мелочь из копилки.
Во мгле сгущается жара,
И вот напиленного звона
Сухая высится гора,
И слюдяной озноб озона
Стоит, светлея изумленно
На лесопилке до утра.
Воздух, сквозная ткань, ледяная ость!
Холод стоит в окне, как железный гость
Из параллельного мира - его нутро
Не проводки припаянные хитро,
Не механизм сработанный, как-нибудь,
Страшною силою скрученный Млечный путь!
Вот он стоит, сквозь его ледяной огонь
Звездная крошка плывет себе в никуда,
Крики вороньи ложатся в его ладонь,
Тихо, как листья на темную гладь пруда.
Под курчавой овчиною шороха
Кто-то тихо выходит во двор,
И сгорает крупинками пороха
Осторожный сухой разговор.
Почему бы нам тоже не выглянуть
И увидеть, как ночь хороша?
Золотыми, стеклянными иглами
Упирается в небо душа!
Замерев от восторга и трепета,
Непонятный ведет разговор
С облаками небесного лепета,
Словно дождь, заполняя простор.
Сухая, лётная пора,
Во сне поскрипывают сени,
Как кони в глубине двора
Стоят стреноженные тени.
Все спит. Запрятавшись хитро
Спят воробьи во тьме чердачной,
Спит на холме поселок дачный,
Крутого берега бедро,
Земная косточка, ядро
В небесной мякоти прозрачной.
Все спит. Как по стеклу вода
Стекает блеск без оболочки.
А над землей горит звезда,
Как слово, сжатое до точки!
1
Каменный шар Луны катится по земле.
Небо стоит в реке, словно сгорает спирт,
Полночь вдыхает нас, а выдыхает свет,
Прячется под золой огненный алфавит!
Угли разворошу, искры летят - гляди.
Бегство горящих букв напоминает речь.
Как колокольный гул небо стоит в груди,
Так и сгорает мир, если его поджечь.
2
Мне нравится Владимирский рожок,
Мелодии сухая оболочка!
А где же сам языческий божок?
Простуда, кашель, на крыльце снежок,
Следов заинтевелая цепочка.
Зима страшна, как затяжной прыжок!
Какие наступают холода!
Тень на полу лежит медвежьей шкурой,
И в рюмочке с недопитой микстурой
Неслышно растворяется звезда.
3
У воздуха на выкате глаза.
Отражены на роговице взгляда
Реликтовые, темные леса,
И медленная тень полураспада.
Где иероглифическим письмом
Сырые птицы небо заполняют,
И даль за атлетическим холмом
Померкла, и себя не ощущает.
Твой зоркий голос потерял права,
Мы от молчания неотличимы,
Все тяжелеет и едва-едва
Воздухоплавательница листва
Летит, пронизывая кольца дыма!
И это – осень. Где-то жгут костры,
Крутой картофель грузят на телеги,
И ледяного холода побеги,
Как лезвие, блистательно остры!
То, что вышло, сильно меня удивило. Отдаю на суд сие странное творение, никак для меня не характерное.
1
Не гуслярным звоном песня красна,
Если в песне этой правда видна!
Я сложил ее на старый напев.
От тоски по небесам захмелев,
От немыслимой земной красоты,
Когда видишь ты ее с высоты!
2
Как на Троицу, да с разных сторон
Колокольный золотой перезвон,
Надо полями, да над ранней листвой,
Над кудрявою твоей головой!
Что, Никита, ты не весел сидишь?
Печь не топишь, на народ не глядишь?
Что затеял ты себе на беду?
Ой, гореть тебе, Никита, в аду!
Вечерам все сидишь, все один,
Крылья дьяволу кроишь, сукин сын?
Вот ужо смотри дознается царь,
На костер пойдешь, безбожник, бунтарь!
3
А Никита отвечает, смеясь:
- Что, не по сердцу задумка пришлась?
Да не бойся, если я захочу,
Я летать-то и царя научу!
Полетит он выше крыши, листвы,
Не слетела б только шапка с головы!
Так сказал он и пошел из избы,
Хлопнул дверью – задрожали столбы.
4
А на улице гуляет народ,
Веселится, забавляется, поет, -
Если царь нам разрешил погулять,
Так чего же, братцы, время терять?
Э-эх, с приплясом под девичий галдеж
Хошь не хошь по кругу гоголем пройдешь!
Только ноги бы чуть-чуть порезвей,
Только б голову чуть-чуть потрезвей!
5
Через площадь, где гуляет народ,
К колокольне Никита идет,
А она-то высока да бела,
Прямо к небу головой приросла!
Вот ступеньки под ногой – скрип да скрип,
Ты одумайся, пока не погиб,
Ты, пока еще не поздно, спустись,
Перед Богом и людьми повинись!
Но не слушает Никита, идет
Прямо в небо, словно в дом, где живет.
Ведь он с солнцем поравнялся почти –
Нам ведь солнышко с тобой по пути,
Завтра вместе мы по небу полетим,
Стану я, как и ты, золотым!
6
Утро позднее, да раннему под стать,
Даже тучки не видать – благодать!
Даже тополь не шелохнет листом,
Тишина, как будто в храме пустом.
А Никита прямиком со двора, -
Крылья на плечи взвалил: «Мне пора!»
И весь путь от колокольни до ворот,
Как плотина, запрудил народ.
- Эй, не мешкай, да не стой на пути,
Человека к небесам пропусти!
Вот ступеньки под ногой – скрип да скрип,
Ты одумайся, пока не погиб,
Ты пока еще не поздно, спустись,
Перед Богом и людьми повинись!
7
Колокольня высока, холодна,
С колокольни вся Россия видна,
Солнце светит над твоей головой,
Словно солнце, ты стоишь золотой.
Золотой, да уж на самом краю,
Эх, не быть тебе, Никита, в раю!
А Никита руки в крылья продел,
Оглянулся, оттолкнулся, взлетел!
Раздалась внизу холопья толпа
От смятенья да от страха слепа,
А Никита над слепою толпой,
Пролетая, покачал головой.
Не разбился, не погиб, не упал,
В чистом поле твердо на ноги стал,
Словно брату, улыбнулся лучу,
- Захочу, - сказал, - и выше взлечу!
И взлетели в небо шапки – не спьяна,
И послышалось в толпе: «Сатана!»
8
Как прознал о том, надёжа-государь,
Крикнул: «Где он, богоборец, бунтарь?»
И предстал он пред очами царя
Да заутрени – ни свет, ни заря.
На Никиту царь с престола взглянул,
Усмехнулся и рукою махнул:
- Вы подайте-ка крещёного вина,
Похмелися перед смертью, сатана!
9
Колокольный золотой перезвон,
Звон над городом стоит, словно стон,
Плач над городом, печальный перегуд.
К месту лобному безбожника ведут!
Он идет, идет – поникла голова,
А над ним горит, сияет синева,
Недоступностью доступной дразня,
И Никита поднял к небу глаза,
Словно брату, улыбнулся лучу;
- Стану дымом – еще выше взлечу!
Письмо Цезарю
В натуре, Цезарь, Аве, Гутен таг!
Я в ужасе, кругом царит бардак,
По лагерю гуляет кто попало,
Солдаты одичали. Вонь и грязь.
Офицерьё совсем оголодало,
И каждый что-то норовит украсть.
Вчера, к примеру, спёрли одело…
Кругом одни германцы. Ни зерна,
Ни мяса не достать – нужна наличка,
А в долг не верят! Жуткая страна!
К таким условиям нужна привычка.
Мне стыдно людям посмотреть в глаза,
Да, я держусь! Но у меня коза…
Ихь шрайбе, кайзер, мы хотим домой!
Четвёртый месяц не везут зарплаты,
А на вино находится! Солдаты
Всех лошадей приели до одной.
Великий Цезарь! Никаких реформ
Уже не надо! Армия в отключке.
Все переходим на подножный корм,
Засим покорно умываю ручки.
Имперская зима
1
Глубокая имперская зима,
Парадной тьмы торжественная складка,
Мороз. Шинель. Железная брусчатка.
Дыханье, как деленье, без остатка
Восходит к небу. Что ему сама
Шершавая, как край гранита, тьма?
Оно явленье высшего порядка.
А холода кривые зеркала
Живое небо ставят на прослушку,
И ветер из медвежьего угла
Снимает с крыш серебряную стружку,
И в граммофоне шелестит игла,
Нет, это ветка на краю стекла!
Дыханье Божье не поймать в ловушку!
2
На воротах тяжёлые скулы замков,
И в кулацких сугробах увязли дома,
И краснеет на рубленой жести лотков
Экзотический плод под названьем хурма.
Он замёрзший и гладкий, блестит, как стекло,
Среди валенок, ватников, шапок и шуб,
Прицепить бы на ёлку, чтоб стало тепло,
Чтоб согреться, как шёпот, сорвавшийся с губ.
3
Сухой, военной выправки январь.
Твержу устав зимы и непогоды.
Деревья, как железный инвентарь,
И всюду прочный поскрип, как и встарь,
Нам под ноги рассыпанной свободы!
Повсюду снег, жестокий, как приказ,
И в воздухе, прицелившемся точно
Стволами воронеными, на нас
Вороний сад уставился сейчас,
И смотрит в щёлку лиловатый глаз
Того, кто нами властвует заочно.
По российским косым переулочкам
Рассыпается пылкий снежок,
И вольготно гуляется дурочкам,
Если рядом такой же дружок!
Речь их пылким морозцем присыпана,
Как декабрьская пыль горяча,
Каменеют цветы, как постскриптумы
Возле статуи Ильича.
Подпирается небо холодное
Домкультуровской связкой колонн,
И поземки змея подколодная
Выползает из темных времен,
Где подъезды, ветрами продутые
Словно ямы, чернеют насквозь,
Где под черным крестом репродуктора
Хорошо и протяжно спалось,
Гимны грозные, речи суровые,
Милицейская свора огней!
Тьма идет, но она уже - новая,
И никто не заблудится в ней!
Это время июльских гроз
Молний, бьющих прямо в лицо!
Раскаленных метаморфоз,
Окруживших меня кольцом.
Для того я раскрыл глаза,
Чтобы все растворить в крови!
И горят мои небеса,
И поют мои соловьи!
И струится раскосый лес
Из породы метаморфоз,
И врастает в почву небес
Корневою системой слез!
Небо каменного века,
Становой хребет зимы!
Кто поднимет Вию веко,
Око гоголевской тьмы?
Кто посмеет, кто захочет
Так рискнуть, чтобы пропасть?
В крупный гоголевский почерк
Мелкой буковкой упасть?
Кто заглянет в это око,
Века черное ядро?
До чего оно глубоко,
До чего оно хитро!
Космонавт выпивает стакан вина
На столе посуда стоит горой,
И не видно в сумраке ни хрена
То, что он – герой, а штаны с дырой.
Что зарплаты хватает едва на то,
Что б платить за квартиру, за свет и газ,
И на осень супруге купить пальто,
А себе штаны. Но не в этот раз.
Он откроет дверь и шагнет во тьму,
Метеор прочертит косой пунктир,
И зеленое небо мигнет ему,
Покачнет бортовыми огнями «Мир».
Он спокойно вытащит пистолет,
И в пустой патронник дошлет патрон,
«Сбить бы к черту тебя, только смысла нет,
Но зато смогу распугать ворон».
Морочным шепотом растрескавшихся губ,
Сухой испариной, стерни щекой колючей,
На локоть приподняв из тьмы дремучий сруб,
Равнина рухнула в болезнь, в песок сыпучий.
В сухом беспамятстве не чувствует она,
Как лимфатических узлов артезианских
Прожилки темные набухли, и больна
Она, как молодость, от сил своих гигантских!
Не потому ли так спокоен птичий двор,
Так ослепителен стрекочущий кузнечик,
И, весь уклончивый, воды цыганский взор
Блестит кольчугою из новеньких колечек.
Как холод в воздухе сверкают провода,
Молчанье страшно, как стоячая вода.
Простор для музыки. Свобода и разор.
Все упраздняется в угоду простоте.
Где листья шумные, где важный разговор?
Опали, выцвели - они уже не те.
Сама гармония к рукам их прибрала,
С разноголосицей легко ли совладать?
Сухие, легкие прозрачные тела
Кружатся в воздухе, какая благодать!
мы ходим по лесу и славу бередим
Давно отпетую ветрами октября,
Ни слова вымолвить - откуда этот дым
Тяжелый, жертвенный, с какого алтаря?
Ходит вода с ледяною подсветкой,
Карстовый холод колодезной тьмы,
Город свисает каменной веткой
С тяжкого дерева русской зимы.
Это железные ребра аншлюса,
Неба с землей в кругосветной пыли,
Где облака серебристого гнуса
Лепят стеклянное тело земли.
Лепят железное тело ковчега,
Чтобы спастись от грядущих невзгод.
Нет на земле долгожданнее снега
Ночью я слышу, как небо идет.
Что делать нам во тьме прогулок?
Глубокий холод гол и гулок,
Деревья тихие стоят
В лучах своих координат
И освещают переулок!
Но в твердой памяти моей
Вздохнуло встречное движенье,
И вспыхнула толпа теней!
Нет, не гроза гнездилась в ней,
Ее от веток до корней
Всю потрясло преображенье!
Как будто наше бытие
Бледнея, раздвоилось сразу,
Я тронул пальцем острие,
И мысль, как острое копье
Вогнал в отточенную фразу!
Как рука на морозе к дверной скобе,
Примерзает к небу моя душа,
Белый дым стоит на печной трубе,
Белый воздух крошится не спеша.
И густых созвездий колючий сад,
Прорастает сквозь стены и потолок,
Или стал со временем зорче взгляд,
Если вижу то, что вчера не мог?
Коричневый, глиняный сад,
Сверкающий замысел ночи!
Не клинопись черных оград,
А беглый божественный почерк.
Как буквы, деревья сошлись,
И гром прокатился по крыше,
И сад поднимается ввысь,
Как дивное четверостишье!
Душа расправит складки после сна,
Косые тени перейдут дорогу,
И камнем канет птица, но она
Оставит голос, посвященный Богу!
Он к небу поднимается, гляди!
Он в помраченном воздухе кружится!
И разве камень у тебя в груди?
Возможно, это дремлющая птица.
Стоит отвесная зима
И снег идет ночами.
Как будто закипает тьма
И небо бьет ключами!
Там дивный сад и место встреч,
И всех миров источник,
Ночного мирозданья речь,
Густая, как подстрочник.
Я на каждом камне оставлю свой
Отпечаток сетчатки – с таким упором
Это древнее небо горит сквозь слой
Ледяного камня, бруска, в котором
Рассыпались крылья медовых ос
И, как хлеб в ладони крошилось солнце,
И густых ночей серебристый ворс
Нарастал как мох на краю колодца!
Влетают в объектив прозрачные стрекозы,
Чтобы увязнуть там, как в синем янтаре.
Их крылья шелестят, как высохшие слезы
В сухой степи стекла, в озоновой дыре.
А твердой пустоты сверкающее тело
Прицелившись, глядит на мир изглубока,
Ему и невдомек, что птица улетела,
Умчалась стрекоза, уплыли облака.
1
Тени уходят в песок плоские, как вода,
Пуля находит висок, но падает на подлете
Ввиду бесконечной усталости. Оптическая среда
Плотней, чем предполагают охотники на охоте.
Когда равнодушный палец крутит прозрачный цейс,
Рука досылает патрон и знает стрелок, что мимо
Пуля не пролетит, но выбирая цель,
Он выбирает сам сопротивление мира.
2
Побелели клёны в пустых дворах,
Я отвечу сразу, едва взгляну, -
Это мчится холод на всех парах,
Обращая в камень мою страну!
Примерзает дыханье к стеклу, но там
Выпадает в осадок весь белый свет.
И гуляют люди по облакам,
Не заметив даже, что мира нет.
3
Мы расставляем сети, но ловим сами себя!
И больше всего на свете боимся, что есть судьба!
Молниеносный воздух пугает нас не спроста,
И небо в тяжёлых звёздах кладёт печать на уста.
Но Боже! Оставь мне право божественной речи! Звук,
Словно цветы и травы, меняющий все вокруг,
Сквозь камень, сквозь слой бетона идущие до конца,
Чтоб видеть, как с небосклона смотрят глаза Отца!
4
Ночью звуки растут, вытягиваясь в длину,
И земля, как морозный выдох, лежит светла,
Кто-то вскроет бутылку пива в родном Клину,
А у нас, во Владимире, дрогнут колокола.
Где-то в Вологде стукнет обходчик в железный рельс,
А на Каме сорвутся птицы с нагретых мест,
И усталый челнок, потирая небритый фейс,
Прижимает баул, оглядываясь окрест.
Но ни зги не видно в заросшем ночном окне,
Лишь гудит автобус, вытягиваясь в длину,
От Москвы до Камы, сверкающей в глубине,
Как случайный отзвук, летя через всю страну.
5
Я живу на окраине, белой от раннего снега,
Где, как водка, крепки ледяные осенние дни,
И двумя рукавами могучее, древнее небо,
Как река, протекает сквозь узкие окна мои.
Я живу на окраине. Черные галочьи гнезда,
Как разбойничьи шапки, на спутанных ветках висят,
И твердеет душа, и глотает отчаянный воздух,
И, ломаясь, железной окалиной крошится сад.
Я живу на окраине. Здесь и созвездия ближе,
И с землею смыкается купол небесный, литой,
Так, что можно руками потрогать, и ночью я слышу,
Как гудит океан под могучей земною плитой.
Бывший заместитель директора, разжалованный в дворники за воровство, Рудольф Адольфович Лисипицин, имел привычку прогуливаться перед сном по своему участку. Это успокаивало нервы.
Прежняя карьера Рудольфа пошла под откос из-за вмешательства нахального лесника. А ведь какой бизнес был у бывшего замдиректора! С помощью Брукбондской ведьмы Лисипицин снабжал жителей Тридевятого царства зачарованной продукцией пластмассового завода. Мечи, сабли, шпаги, кинжалы, наконечники копий и стрел, все было сделано из самой лучшей, разноцветной пластмассы! Особые заклинания придавали им крепость дамасской стали. Эти изделия ценились во всех магических мирах и за них платили полновесным золотом и драгоценными камнями, которых там было, как грязи. И все рухнуло в одночасье из-за любопытства молодого лесника.
Правда, на черный день у Рудольфа кое-что осталось. В подвале, под мешками картошки лежал сундучок, битком набитый золотыми дублонами! Вот только воспользоваться ими было затруднительно: Рудольф, как провинившееся лицо находился на особом контроле.
Все это страшно раздражало, не давало сосредоточиться, обрести былую уверенность. К тому же Брукбондская ведьма пустилась в бега, и с тех пор о ней не было ни слуху ни духу. Жена Лисипицина, Изольда, тоже не радовала глаз, как в буквальном, так и в переносном смысле. И развестись Рудольф тоже не мог, боялся крепких жениных кулаков. Да и детей куда денешь? Бегают, черти голенастые, один страшнее другого, орут, жрать просят! Так бы и поубивал… - Рудольф поежился и продолжил прогулку.
Он миновал грядки с укропом и сельдереем и остановился у теплицы, где росли огурцы. Быстро оглянувшись, он просунул руку в зеленую горячую темь и нащупал огурец. Огурец был маленький, пупырчатый. У Рудольфа потекли слюнки. Схватив огурец, он присел и принялся истово, с хрустом его есть.
- Рудик! – Донесся из окна скрипучий голос Изольды. – Ты смотри, огурцы не рви! Я их назавтра, на салат припасла! Ты меня слышишь?
Лисипицин с трудом проглотил огурец, и, вытирая выступившие слезы, прохрипел.
- Ну, что ты, солнышко, разве я посмею?
Жена что-то недовольно пробурчала в ответ. Из сказанного Лисипицин уловил только два слова: идол и проглот.
Скрипнув зубами, Рудольф продолжил прогулку. Вскоре грядки кончились, началось картофельное поле, но и оно к сожалению, закончилось. В самом конце усадьбы был пустырь, где стояли копны сена, валялся разный мусор, ненужные доски и истлевший от времени шанцевый инструмент. Здесь Лисипицин ненадолго задержался, вглядываясь в темное небо с мелкими искорками звезд.
Внезапно одна звезда сорвалась с места и стремглав ринулась прямо на него. Лисипицин присел от испуга, метнулся в сторону, и быстро закопался в стог. Если метеорит шмякнется рядом, то, авось, не убьет! Но шмякнулся не метеорит. На землю с глухим стуком опустилась летающая тарелка.
Рудольф выглянул из стога и обалдел. Приземистый, серебристый аппарат стоял в двух шагах от него, на тонких коротеньких ножках. Фиолетовое сиянье вокруг летающей тарелки погасло и стали слышны посторонние звуки. Прежде всего, Лисипицин услышал короткую, энергичную речь, обращенную к двери.
- Не открывается, блин! Заело!
- А ты кувалдой! Долбани по краю!
- Да ты чего? Это вычислилочка балует! Открой пожалуйста, нам очень надо!
- Чего захотели! – ответил сварливый голос. Лисипицин вздрогнул. Голос был как две капли воды похож на голос Изольды.
– Вас довези, вас накорми, вам открой…А сами-то вы хоть чего-нибудь можете?
- Да куда ж мы без тебя, золотая ты наша! – послышался вкрадчивый лакейский голосок. – Ты для нас все!
- Надо же! – Злорадно подумал Рудольф. – И у них с бабами проблемы! Не один я под каблуком…
В этот момент дверь пискнула, крякнула и, наконец, открылась. Наружу выпали четверо. Разглядеть их лица как следует, Рудольф не сумел, мешала темнота. Зато плотные, кургузые фигуры показались ему смутно знакомыми. Как будто он где-то их видел, и не так давно…
Фу! – произнес один, с трудом распрямляя спину. – Так и радикулит заработать недолго!
- Я уже заработал, шеф! – радостно пропищал другой. – и это… носопырь при посадке сплющил!
- Ничего, Прулле! – мужественным голосом сказал шеф. – Терпи, добудем то, что надо, все исправим! И компьютер заменим! – Тут Лисипицину показалось, что инопланетянин с ненавистью посмотрел в сторону корабля.
- Нам нужно обустроиться на первое время, втереться в доверие к местным жителям, все выяснить, и только после этого начать действовать!
- Да в легкую, шеф! – сказал другой пришелец. – здесь же лохи живут, деревенщина!
- Сам ты деревенщина! – Рявкнул шеф. – Ты, Гоблин, не зарывайся! Я тебя знаю! Тебе бы только челюсти крушить! А тут на первых порах нужна хитрость и деликатность! Ясно? Когда улетим, разрешу шарахнуть из глюонной пушки, а пока тихо сидим!
- Так точно! – По-военному ответил Гоблин.
- Итак! – сказал шеф. – Видите, рядом дом? Сейчас мы постучимся, скажем, что мы калики перехожие, попросимся ночевать. Может, нам пожрать дадут?
- А если пристрелят? – раздался унылый голос.
- Молчи, Зануда! – шепотом зарычал шеф, - а то зубы выбью! Аборигены, обычно, народ тихий. Если что, пальнем из дезинтегратора! Но конфликты нам не нужны. Вот возьмем, ПУК, тогда, пожалуйста, повеселимся от души. А до этого ни-ни!
Видать, разбойники еще те! – смекнул Лисипицин, потихоньку выбираясь из стога. – Жулье натуральное. Надо встретить их подальше от дома и куда-нибудь отвести. Если они попросятся ночевать к нам, Изольда меня убьет. Она решит, что я это специально подстроил!
Сделав по огороду изрядный крюк, Лисипицин бодро пошел навстречу пришельцам. Кургузые фигуры двигались медленно, они еще только подходили к грядкам, когда Рудольф шагнул к ним из темноты.
- Стой! Кто идет! – спросил он дрожащим от страха голосом.
- Это мы, скитальцы! – Смиренно ответил тот, что шел впереди. – Калики перехожие! Бродим по всему свету, собираем фольклор. Не лепо ли ны бяшет, братие…
Ну, и много набрали? – Осведомился Лисипицин, понемногу смелея.
- Да уж надрали…то есть набрали! Ты бы нас хозяин пустил, кой-чем угостил, а мы бы тебе сказочку на ночь рассказали...
Лисипицин неожиданно разозлился.
- Слышь, мужики, вы чего гоните? Тоже мне, собиратели фольклора! Да у вас на морде три класса написано! Я вас насквозь вижу. Вы – космические жулики! Но мне на это плевать. Чего вы ищете – ваше дело. Но, если вы хотите, что бы оно у вас выгорело, слушайтесь меня!
Лисипицин чуть было не добавил, что он тоже жулик, но вовремя прикусил язык.
Инопланетяне сначала опешили, затем самый кургузый выступил вперед.
– Ты чего, мужик, с дуба рухнул? А если я тебя на атомы распылю?
- А если я в галактическую полицию звякну? – Вопросом на вопрос ответил Рудольф.
- Ну, ты, в натуре…
- Прулле, остынь! – Крукс оттеснил своего напарника и выступил вперед. – Никуда звонить не надо. Мы можем решить вопрос к обоюдной выгоде!
- Вот об этом я и толкую с самого начала! – оживился Лисипицин. – Если хотите, чтобы все вышло без шума и пыли, слушайте сюда!
Инопланетяне развесили уши.
- Говорите сразу и честно, чего вам надо?
- Нам нужен ПУК! – Сказал капитан понизив голос до шепота.
- Не понял! – Признался Лисипицин. – Либо этого добра у нас навалом, либо я чего-то недогоняю.
- Нам нужен Превращатель Универсальный Космический! - Пояснил Крукс. – Сокращенно ПУК. Его еще называют волшебной палочкой…
- А откуда вы взяли, что этот э…палочка! - именно у нас, а не где-нибудь в другом месте? – прищурился Рудольф.
- У нас свои источники информации, - уклонился Крукс от прямого ответа.
- Значит, вам к Шлоссеру! – вздохнул Лисипицин. – Это он у нас сумасшедший изобретатель. И без меня вам точно не обойтись!
Космический корабль вынырнул из гиперпространства, окруженный серебристым сиянием, веселый, как елочная игрушка. Бортовой компьютер мгновенно определил координаты звездолета и перевел его на геостационарную орбиту.
Капитан космических пиратов Крукс сразу понял, что они прибыли на место, потому, что спасательный кокон резко подкинуло вверх и Крукс крепко приложился мордой о стальную переборку.
- С прибытием! – издевательским голосом доложил бортовой компьютер и тут же перешел на сухой, деловой тон.
- Начинаю сканирование поверхности планеты!
- Сволочь! – прохрипел капитан, с трудом вправляя челюсть на место. – Что, нельзя было притормозить потише?! Когда-нибудь я тебе все файлы поотрываю!
А ху-ху не хо-хо? – нагло заявил компьютер. – Я вот как подмешаю вам в питательный бульон цианистого калия…
- Пожалуйста, не надо! – Испугался Крукс. – Я пошутил! Дорогой компьютер, это у меня юмор такой!
Крукс все еще находился в коконе, но знал, что вездесущий электронный мозг видит его как на ладони. Поэтому он молитвенно сложил ручки и попытался улыбнуться. Улыбка получилась от уха до уха. Ее не портило даже отсутствие двух передних резцов, выбитых при ударе.
- Дурак ты, капитан, и шутки у тебя дурацкие! – смягчился компьютер. - Ладно, вылезай, а то втяну кокон вместе с тобой в переборку, получиться соковыжималка, ха-ха!
Крукс скрежетнул зубами от ненависти, трясущимися руками расстегнул молнию и быстро вывалился на пол. В последний момент кокон дернулся, словно живой, и капитан припечатался лбом о металлическую стойку.
Конечно, лоб у инопланетянина был прочный, но все равно было больно, а главное – обидно. Бортовой компьютер ему достался в наследство от дядюшки Поджера. Веселый Поджер тоже был пиратом, но в отличие от своих мрачных собратьев отличался неиссякаемым чувством юмора. Чтобы не скучать во время долгих мотаний по космосу, он обучил компьютер всяким шуткам и пакостям а позже подарил его своему племяннику вместе с кораблем. При этом вид у дядюшки Поджера был предовольный.
Значение подарка суровый Крукс оценил не сразу. К тому же компьютер имел способность к самосовершенствованию. Для начала он пару раз защемил Крукса стальной дверью, вместо витаминного коктейля напоил капитана дихлофосом и понизил у него в каюте температуру до минус пятидесяти градусов. Тогда Крукс впервые заподозрил неладное. Он попытался откорректировать программу, но вместо положительного результата получил двести двадцать вольт во время приема душа.
Дымящегося капитана полдня приводили в чувство. После этого Крукс резко зауважал компьютер. Зато компьютер совсем перестал уважать капитана, а команду так и вовсе презирал, поскольку в любой момент мог сделать с ней все, что хотел. В общем, он так и делал. В синтетический суп сыпал сахар, компот солил, а на второе подавал нечто, не поддающееся идентификации. От этой пищи слезились глаза, и с ушей облезала кожа. Компьютер назвал это блюдо «Шаттл», или обед многоразового пользования.
Есть его было невозможно, но не съесть – нельзя.
- Не будете есть, - зловещим голосом шептал электронный пакостник, - я вас дезинтегрирую… или нет! Разгерметизирую корабль! А, может, поубивать вас поодиночке? Нет? Вы предпочитаете сообща? Да шучу, шучу, ха-ха-ха!
Доведенный до отчаяния Крукс рыдал в туалете, а подлая машина демонстрировала это на все корабельные экраны и нахально комментировала происходящее. В конце концов, Крукс сдался. Вот и сейчас, он стоял, вобрав голову в плечи, ожидая новой каверзы. Но машина на этот раз сжалилась.
- Встань на колени и попроси прощения!
Крукс упал на колени и завыл.
- О, великая и мудрая! О прекрасная и во всех космических мирах прославленная вычислилка! Извини дурака!
- Преступника! – сурово поправила машина.
- Как скажешь! – согласно закивал Крукс.
- Ладно, буди своих бегемотов, пока я их не придушила, ха-ха-ха!
Крукс вскочил на ноги и пошел охаживать пинками спасательные коконы.
Прулле, Зануда, Гоблин! Братаны, вылезай, приехали!
Пираты с деревянным стуком посыпались из спасательных коконов. Радужные оболочки капсул быстро всосались в стены. Что-то черное мелькнуло в воздухе и с тупым шмяком упало на пол. Крукс поднял раздавленный башмак.
- Шеф, это у меня слетело, когда я вылезал! – пожаловался Прулле. – Торопился, шеф, боялся, что меня эта… - помощник капитана вовремя прикусил язык.
- Кто «эта»? – ехидно осведомился вездесущий компьютер.
- Наша хорошая, наша любимая вичислилочка! – Дрожа от страха, хором пробасили пираты.
- То-то же! - проворчал компьютер и тут же весело добавил. – Превращатель Универсальный, Космический, или сокращенно ПУК, обнаружен в квадрате пятнадцать дробь семьдесят девять. А сейчас идем на снижение, держись, кто за что!
В следующую секунду корабль со свистом понесся к земле.
О стихах Кабанова
Стих Кабанова отточен, метафоры удивительны, а мастерство выше всех похвал. Цикл действительно получился цельный и я бы даже сказал – литой. Стихи просты для понимания, ясны по мысли, а изысканная игра слов и смыслов только добавляет цельности и единства.
Естественно, что по прочтении столь богатого текста у меня возник ряд вопросов.
Во-первых: почему цикл производит в общем, тяжелое инфернально-суицидальное впечатление? Ночь в выгребной яме, где вместо просвета, очко туалета? Объяснюсь.
Русский индеец. То есть, некий русский человек, которого почему-то назвали Чингачгуком.этот Чингачгук - разлагающийся труп. Готовый образ России. Автор любуется трупок, аки младенцем и тут весь набор антиэстетики. С одной стороны мертвый, это то ли приправа, то ли закусон с приправой т. е. явный каннибализм. С другой – у него пенис, как погасшая трубка мира. (Ее что, курили все по очереди, пока бедняга был жив? Однако…) Странный и отталкивающий образ Отечества.
Но и сам лирический герой заперт в долине предков, где нет ничего, кроме объедков, пустых бутылок, и, надо думать, другой грязи. И дальше – тоже: скальпы облаков, ирокезы-гопники, шприцы, косяки и т.д.
Иначе говоря – образ мертвого, разлагающегося, воняющего мира.
Можно возразить, что он и в самом деле таков.
Но, это, конечно, глупость. Автор не в лагере сидит, как Мандельштам, а пользуется всеми благами жизни, в т.ч. и компьютером. Но таков взгляд автора. Мягко говоря, невеселый. Кто же винолват, в том, что все так плохо?
«Государственный строй», иудеи-торгаши, диссиденты, «тираны-брадобреи»
чиновники и рифмачи от сохи. Набор, конечно, веселый и интересный. И давно известный. Во всем виноваты, как всегда иудеи. (они хоть и не первые в списке, но тут все ясно).
А уж если по правде, то нынешняя плохая жизнь дает возможность публиковать такие стихи и вообще, делать, что хочешь. При Николае, или либеральном Брежневе особенно не гуляли.
И вот битие главного героя протекает «Непрерывно трахаясь и кончая…» Это что, очень умно? Хорошо? Резко? Ярко? Да никак. Просто еще лопата грязи в общую кучу.
Немножко противно. Не любовь, а опять же, по принципу антиэстетики, утверждающееся скотство. Ну, был известный маркиз, всякого понаписал. Ну, после него мир стал немного гаже. Сомнительное достижение.
На этом фоне естественно сближение лика Спасителя из Израиля и хрена сантехника. И превеликое самомнение, что лирический герой разговаривает с Богом, как с другом или женой. (по принципу Блока – О Русь, моя, жена моя…). И что любит Россию странной любовью. В образе трупа?
И завершающий аккорд – Пришествие. То есть, опять речь идет о Христе. Нет, не о Христе, а о ком-то в терновой фуфайке. ( возможно зэка или пролетария?) Собор дураков на моче сумасшедших.(цитата) Ну, и в этом контексте вместо вершины Голгофы, остается овражная яма( очевидная аналогия с Бабьим яром).
Вот поэтому такое двойственное ощущение от стихов.
Художественное мастерство и предельное отторжение прекрасного.
Антиэстетика. Смена магнитных полюсов.
Адорно писал , чтобы сделать революцию надо добро объявить злом, а зло добром.
Вряд ли это уместно, учитывая раскол на выборах президента, русский бунт ужасен;
Может быть, я понял не правильно, но и повторение Бабьего Яра вряд ли приведет к оздоровлению Отечества. Скорее, наоборот.
В таких случаях обычно говорят, что применен прием отстранения, авторская позиция не совпадает с высказыванием лирического героя. Работает ли это здесь, учитывая, что поэт никогда ничего не утверждает взамен воспевания наступившего хаоса? Как и многие постмодернисты и концептуалы. Возможно, здесь все тот же лозунг – ни эллина , ни иудея, но на этот раз последователем Антихриста? Никаких ценностей не осталось. Мир совершенно аморален. Или аморален поэт? Или Ницше восстал из гроба?
Похоже, что в блестящей обертке нам предложили нечто пахнущее дурно. И те, кому это понравилось, обертку не развернули – жалко ярких фантиков.
1
Если воздух темнеет прямым углом,
Понимаешь, что это и есть облом.
От российской погоды большой привет,
Ну, куда, в натуре? Натуры нет…
То есть, нет природы, а есть одно
Зарядившее рядно, мокредь, сукно,
И тряпьё на верёвках вместо белья,
И на поле – зеленый позор былья.
Ну, а если плюнуть на вся и всё,
Как в семнадцатом веке плевал Басё,
И направить стопы, верней – стопы
На такие тропы, где нет тропы!
2
Не знаю сам, зачем я шел к реке.
Плутая огородами, садами,
Пробрался я и встал на сквозняке.
Вода лежала темными слоями.
И никуда, казалось, не текла,
И масляно спина ее блестела;
Зажатое в сады, как облака,
Тяжелое медлительное тело!
А воздух рассыпался надо мной,
Как ледяные крылья насекомых.
Я был глазами мира, глубиной
Его зрачка, всех тайн его искомых!
Я видел, как клубятся облака,
И то, что заставляет их клубиться,
Как будто в этот мир издалека
Меня прислали, словно очевидца.
3
Ледяные ухабы и рытвины...
Ледяные ухабы и рытвины,
И забитая в ямы вода;
До чего эти клены молитвенны,
Я не видел таких никогда!
Белым снегом молчанье заполнится,
Глубиной переполнится взгляд,
За кого они, тихие молятся,
Всею грудью прозрачной стоят?
И небесные реки каленые
Протекают сквозь них без конца
И молитва летит удивленная,
Словно перышко, в руки Отца.
4
Я пошёл и внезапно почувствовал взгляд.
Словно кто-то стоял за кромешной стеной снегопада,
За чугунной окалиной сада, за бровкой оград,
За дорогой, висящей во тьме, за пределами взгляда.
Зацветал, словно хлопок, разбуженный воздух земли,
Шелестел, и летел, и потворствовал всякому звуку,
Словно Тот, кто стоял за пределами взгляда, вдали,
Всё держал и держал над землёй милосердную руку.
5
Эхо стоит в лесу, как вода в колодце,
Птицы не движутся, тени пускают корни,
И стрекоза, испаряясь, дрожит на солнце,
Как драгоценный камень в моей ладони!
Небо среди стволов, как в дверном проёме,
И никому не укрыться в своём укроме,
Птичья стальная трель на вершине лета,
Как холодок отстёгнутого шпингалета!
Апостроф
1
Как бритву правят на ремне,
Так блики ходят по теченью,
Чернеют лодки на волне,
Как полушарья Торичелли.
А воздух крепок, как мороз,
В нем дышит голод и отвага,
Садами с краю он зарос,
Где предлагается на спрос
Крутая яблочная вага.
там зелень и куда не глянь,
В такую стынь, в такую рань
Все оживает в беспорядке,
Как будто легочная ткань
При вдохе расправляет складки.
2
Ночь, это синий терновник, растущий из тьмы,
Как из глазницы, и небо ветвится кругом,
Шорох листвы громоздит золотые холмы,
Холод блестит оцинкованным, белым ведром.
Крыши поселка стекают в густую траву,
Словно не кончился ливень и длится вода,
Что там на небе? Я с ветки терновой сорву
Темную ягоду, млечную, словно звезда.
3
Десятичной дробью сверкает сад,
Или дождь в завалах зеленой лжи?
И стоит душа, как во тьме стоят
Черных стекол страшные этажи!
И врастают тени в сырой песок,
Чтобы крепче держаться за скользкий край,
И сырая звезда холодит висок,
Это – флейта ночи! Еще сыграй!
4
Морочным шепотом рассыпавшихся губ,
Сухой испариной, стерни щекой колючей
На локоть приподняв из тьмы дремучий сруб
Равнина рухнула в болезнь, в песок сыпучий!
В сухом беспамятстве не чувствует она
Как лимфатических узлов артезианских
Прожилки темные набухли и больна
Она, как молодость от сил своих гигантских!
Не потому ли так спокоен птичий двор,
Так ослепителен стрекочущий кузнечик!
И, весь уклончивый, воды цыганский взор
Блестит кольчугою из новеньких колечек!
***
Давно я не распахивал окна!
В листве – сырые пятна небосвода,
И на землю ложится тишина,
Тяжелая, как тень от парохода.
А плотники на солнечных лесах
Ворочают сверкающие бревна,
Там все округло, зримо и огромно,
И вьется хмель в зеленых голосах!
***
Чтобы ломкая тростинка
Пела в полости лесной
Красным голосом суглинка,
Крепкой влаги вечевой,
Чтобы в ней ключом ходила
Ледяная птичья речь
И насквозь листву пробила
Неба крупная картечь,
Надо выбить днище ночи,
Как у старой бочки дно,
Где созрел не тьмы источник –
Мироздания подстрочник,
Неба тяжкое вино.
Письмо в Академию наук
Господин Президент!
Товарищи академики, дорогие коллеги!
Вот уже десять лет, как я работаю ночным сторожем в колхозе «Улыбка Ильича». Не будучи приверженцем зеленого змия, я исправно несу службу по охране вверенных мне площадей. И, поскольку работа ночного сторожа приучает к вниманию и созерцанию, я каждую ночь внимательно созерцаю. В основном это – ночное небо и бегущая по нему Луна.
С Луны все и началось.
Тут пригодилась моя исключительная дальнозоркость, отчасти унаследованная от родителей, отчасти приобретенная путем усиленных умственных занятий. А так же сделанный мною из обрезка трубы уникальный телескоп.
Итак, наблюдая за ночным небом, я пришел к выводу, что Луна не та, за кого себя выдает. В конце концов, мне удалось разоблачить всемирный космический обман. И случилось это, благодаря вышеупомянутым моим качествам: вниманию и созерцанию, а так же телескопу – консерватору.
Об этом замечательном приборе я должен рассказать особо.
Уважаемые коллеги!
Вы – люди грамотные, большого ума, и вам наверняка известен обобщенный закон Ломоносова-Лавуазье. Суть его в том, что материя не возникает из ничего и не исчезает бесследно.
Иначе говоря, если у меня в кармане лежит рубль, то значит, я положил его туда лично. А если он исчез, то его оттуда вынули. На собственном опыте я неоднократно убеждался, что сам собой рубль не возникает никогда, но и не пропадает бесследно, а переходит в кошелек моей жены.
И вот, рассуждая таким образом я недоумевал: почему изображение Луны в окуляре мгновенно исчезает, стоит отвернуть телескоп в сторону. Как ни крути, а изображение – вполне материальный объект. Он состоит из фотонов, а они такие же реальные, как рубль у меня в кармане. И даже реальней, потому, что в рубле все-таки есть что-то мистическое. А, коли объект материальный, так пусть лежит себе и не исчезает. Закон един для всех!
Я много думал над этой загадкой и пришел к выводу, что вещество, из которого состоит изображение, обладает удивительной летучестью, наподобие духов или спирта. А у телескопа на конце здоровенная дыра, вот изображение и испаряется через это, вышеупомянутое отверстие. И если эту, простите за выражение, дыру быстро захлопнуть крышкой, то отпечаток Луны останется внутри. Потому, что деться ему будет некуда.
Так я изобрел телескоп-ловушку, или, говоря по-научному – консерватор. Суть его проста. Поймал изображение Луны, захлопнул крышку и смотри, сколько влезет.
Конечно, с первого раза у меня ничего не вышло. Реакция не та: годы, и некоторая тщедушность тому виной. Тогда я приспособил стальную пружину и дело пошло на лад. Правда, не обошлось без казусов – несколько раз я прищемлял себе палец, но, в конце концов, при помощи веревочек, растяжек и маленького рычага мне удалось прибор усовершенствовать.
Сначала я уловил только половину Луны. Другая половина, наискось отхваченная крышкой телескопа, успела-таки ускользнуть! Но и той части, которая попалась в ловушку, я был очень рад. Ведь это доказывало правоту моих рассуждений.
Вы бы видели, как она отчаянно металась, тыкаясь в закрытое отверстие телескопа. Наконец, смирилась и улеглась на дно, свернувшись, как осенний лист. Разглядеть что-либо на ней было невозможно.
Однако, вскоре мне удалось поймать полное изображение нашего ночного светила. Оно было отчетливым, выпуклым, и, как бы даже живым.
Я рассматривал кратеры, которых на Луне великое множество. Собственно, больше там и смотреть нечего. А, поскольку, торопиться мне было некуда, ибо изображение в отличие от спутника никуда уплыть не может, я частенько отвлекался, чтобы удостовериться в безопасности вверенных мне площадей оставленных на случай самовозгорания.
И вот, в один из моментов краем зрения я уловил некое движение на поверхности Луны. Я жадно приник к окуляру. Ничего. Ну, и решил, что мне это померещилось. От перенапряжения зрительных нервов. Думаю, мне не нужно объяснять коллегам, что такое зрительные нервы.
Я снова отвернулся от телескопа и снова краем глаза заметил движение. Тогда не поворачивая головы, я стал следить за тем, что происходит на поверхности нашего спутника. А происходило нечто неописуемое.
Кратер Риччи, похожий на здоровенного краба пытался настичь малюсенький кратер Галилея. По дороге этот ужасный Риччи сожрал несколько кратеров помельче и, переваливаясь через бугры и ямы медленно приближался к своей жертве.
Я знал, что иезуит, назвавший кратер своим именем ненавидел славного Галилея при жизни и очевидно, решил теперь расправиться с ним на небе.
В душе моей вспыхнула солидарность с великим ученым. Я не выдержал и крикнул:
- Ползи за трещину! Ему ее не обогнуть!
Впрочем, я тут же пожалел, что крикнул и тем обнаружил себя. Движение немедленно прекратилось. Но ненадолго! Я всегда верил в разум Галилея. И великий ученый не подкачал. Пока трусливый Риччи притворялся неподвижным, Галилей устремился вперед. Набрав солидную скорость, он перепрыгнул вышеупомянутую трещину и тем самым обезопасил себя от мерзавца! Риччи возобновил свои поползновения, но тщетно: Трещина для такого неуклюжего кратера была непреодолимым препятствием!
Надо было видеть, в какую ярость пришел Риччи! Он попутно сожрал еще два кратера и завыл, как волк! По крайней мере, мне так показалось. И тогда поверхность Луны словно вскипела: все пришло в движение. Крупные кратеры ползали кто парой, кто в одиночку, а мелкие скакали, словно блохи!
Как я жалел в этот момент что у меня не было кинокамеры, или на худой конец, фотоаппарата!
Таким образом, уважаемые коллеги, мною сделано потрясающее открытие! Оказывается, поверхность нашего спутника не мертва, как утверждает официальная астрономия, а буквально кишит разнообразной жизнью.
Мне удалось наладить первоначальный контакт с такими интеллигентными кратерами, как кратер Коперника, Птолемея и, конечно, Галилея. Но об этом я сообщу подробней в специальном докладе. Главный же мой вывод – нужно почаще отводить глаза в сторону и тогда краем зрения увидишь удивительные вещи. Ибо природа не любит, когда ее рассматривают в упор.
С уважением, астроном-совместитель Матвей Кочергасов.
1
Гете писал "Ифигению в Тавриде" и вдруг размечтался о ставриде: сочное мясо, мало костей, хороша и лично и для гостей! До того размечтался, что слюной обкапал рубашку, из чистоплюя превратился в замарашку. Стал оттираться, пошли желтые пятна... Как бы все это вернуть обратно? Пока оттирался, захотел в туалет. Чувствует, что не выдержит, помчался! Но нет. Все-таки
сдержался, не уронил достоинства, в отличие от немецкого воинства! В кабинет возвращался, победой горд, он еще молодец, а не старый черт! Сел, напрягся, занялся "Тавридой", но чувствует: повсюду воняет ставридой. Ну, может, не ставридой, но тоже не сладко. И пятна на рубашке желтеют гадко. Надо переодеться а заодно и хлебнуть рейнского. Где вино? Нету вина, но есть водичка. Не умыть ли заодно крючковатое личко? И не протереть ли заплеванную грудь? А там и приодеться, и как-нибудь закончить скучнейшую в мире пьесу, в которой ни смысла, ни интересу!
Поневоле будешь брызгать слюной, если прочтешь все сцены до одной! Но чистой рубашки не нашел ни единой - все покрыто плесенью, словно тиной, все белье изгаженное, хоть плачь! Как решить эту задачу из задач? Больше не буду мечтать о рыбке, а буду вспоминать дамские улыбки! Только подумал о дамах, и вот те на! Снова закапала слюна! Вот так физическое неудовлетворение рождает великие творения!
2
Гете в детстве звали Кокошею за то, что имел он привычку нехорошую: лазить пальцем сначала в нос, а потом в варенье, а после писать стихотворенья. Лакомился украдкой украинским салом, и за это частенько получал по сусалам, потому, что тырил его у купцов из Диканьки, И вообще он был вроде Ваньки-Встаньки. Дадут по шее, он - лежит, а через секунду вскочит и убежит! Иной парень - улыбка на устах, а этот вечно дежурит в кустах. Ждет, когда полезут красотки купаться, скинут юбки и давай плескаться! От такого нервного потрясения невольно залезешь пальцем в варение! А вообще этим пальцем он ковырялся везде, и когда его взор поднимался к звезде, палец проникал в такие трущобы, что и не вымолвить. Ну, еще бы! Все-таки Гете, гений и прочее, а вот чем занимался он ночью? Едва только в доме гасили свет, Гете проникал в огромный буфет, где хранились сладости и солености и наедался до полной определенности: когда брюхо рокочет глухо а в ухе совесть жужжит, как муха. Тогда он хвать карандаш и бумагу и ну строчить очередную бодягу! То бедный Вертер, то другие гадости, и таким образом переваривает сладости. Вот где прячется вдохновение поэта: в неисчерпаемом чреве буфета!
Однажды Гете, писатель суровый, повстречался с дойной коровой. Она ему - му, да му! А Гете в ответ - ничего не пойму, но догадаться попробую, как только твоего молочка попробую! Схватил он флягу здорову и ну пытаться доить корову! Корова стоит, копыта раскорячила, что бы это значило? Что скрыто в этом предмете простом? А она его по морде хвостом! Опомнился Гете, затряслась рука и в мгновение ока надоил он себе молока! Практика имеет большое значение! Труд хорош, если в нем есть учение! Выпил Гете флягу, раздулся, как пузырь! И глазами по девкам зырь да зырь! А девки как одна, все пригожи: ноги, как столбы, размалеваны рожи, юбки выкрашены в красный цвет, а под ними ничегошеньки нет! В башке у Гете все закружилось, пискнул он и сдался на милость краснорожим немецким бабам. а они ему - со своим видом слабым, нам, могучим ты ни на что не годен, проходи мимо и будь свободен! И остался Гете холостяк. Затвердел его костяк, пальцы скрючились от злости, а сам он немного уменьшился в росте. А от огорчения и обиды написал он Фауста вот такие виды. Великое открытие, заветная тайна! Все это сделано совершенно случайно!
1
Это дымное небо стоит столбом
И деревья теряют свою парчу,
Я к стеклу прикасаюсь горячим лбом,
Остудить бы душу, да не хочу!
Так по всей России летят костры,
Словно выдох земли, ну, а где же вдох?
И царапают взгляд, как стило остры
Обнаженные ветки пустых садов.
Но затем и небо, чтобы гореть,
И каленый воздух, чтобы дышать!
Если мы живем, так и будет впредь,
И открыть строку, как ладонь разжать.
2
Закипает осенний сад
И листва оседает вниз,
С голубой оси ординат
На зеленую ось абцисс.
Что летает, хочет упасть,
С неба наземь падает снег,
У земли особая власть,
Словно мать принимает всех.
В ямах глиняных не спеша,
Словно сахар, тает февраль,
Но не дрогнув, стоит душа,
Как горящая вертикаль.
3
Вьется пыль по солнечному лучу,
Забиваются тени во все углы,
И четыре молчанья плечом к плечу
Поднимают к небу свои стволы.
Птичьим щебетом воздух засыпан весь,
Словно белым щебнем дорожный склон,
Если спросит Господь, что я видел здесь,
Я отвечу – небо со всех сторон!
4
Я не знал, на какой мы проселок свернем,
И случайно увидел, в траве у болота
Стебелек безымянный и каплю на нем.
Словно солнце на тонком копье Дон-Кихота!
Мой знакомый фотограф прилег на живот,
Чтобы взять на прицел эту дивную кроху,
Отразившую землю и весь небосвод,
И его, и горящую нашу эпоху.
Он хотел, чтобы снимок удался ему!
Так и вышло: на фото – лесная дорога,
Ледяной колокольчик и небо в дыму,
И лицо человека, узревшего Бога.
5
Для того, кто не спит, эта ночь свежа,
И река протяжна, и ломок лёд,
И душа, как луч, на краю ножа –
Ни за что не знаешь, когда сверкнет.
Округленная небом, плывет Земля
А за ней остаётся прозрачный след,
Разве это мир? Это ты и я,
Стоит нам отвернуться – и мира нет.
6
Это свет фонаря умножает стволы,
Это тень, или ветки скрипят?
И граненого неба косые углы
Очертили заброшенный сад.
Он под небом кружится на все голоса,
В облаках продолжает расти,
Словно тонким стаканом накрыта оса,
Но, попробуй ее отпусти!
1 Элине
Стеклянными гранями птичьего пенья
Блестит молодеющий воздух, пора
Листве зашуметь и глотнуть отрезвленья,
Покуда прозрачным коллоидом тени
Залиты долины и камни двора.
И где, от стены отслоившись на локоть,
Еще глинобитная дышит жара,
Пока размышленья заломленный ноготь
Проводит по гладкому, можно потрогать,
Какая корявая стала кора.
А зыбкая кровля зеленого свода
Над нами сомкнулась и рябью зашлась,
И складками силы прочней год от года
Стволы меж собой утверждают свободу,
И это сильнее, чем кровная связь.
2
Кустарник похож на кириллицу: дикая вязь –
То звери снуют, то мелькают какие-то птицы,
И древнее небо в колючих просветах клубится,
Как Божье дыхание в каждом из нас!
Ты ветку отломишь и умную букву сотрешь,
И выпустишь небо из темного, дивного плена,
Ты словно садовник, с ножом по участку идешь,
Ты истину ищешь, сжимая отточенный нож!
И с каждым ударом пустеет вокруг постепенно.
3
Я дверь отворил и на улицу вышел. Скорей!
И спичку зажег, и душа моя вдруг устрашилась:
Белесая бездна клубилась у самых дверей.
И звездное небо в моих волосах шевелилось.
И спичка погасла… в руках. Я стоял не дыша,
А тьма надвигалась! Но вдруг пробудился кузнечик,
И мир покачнулся, и сразу вздохнула душа,
И вздрогнули звезды, как сотни затепленных свечек.
И тяжкое небо вернулось на круги своя,
Я сел на ступеньки, я вытащил пачку «Памира»,
Сырая монетка, кузнечик, надежда моя,
Спасибо тебе за спасение этого мира!
О, времена, о, нравы! – воскликнул кто-то из древних, имея в виду падение моральных устоев.
Но стоит ли горевать по этому поводу, ведь, смотря, какие устои ушли в прошлое, и насколько они были моральны.
Например, человечество отказалось от дуэлей, а нравственность от этого только выиграла.
Последняя дуэль в России произошла в 1961 году.
Это были годы расцвета советской власти и коммунистической идеологии. Соответственно, и дуэль произошла исключительно на идеологической основе.
Но обо всем – по порядку.
В конце шестидесятых годов кто-то бросил клич: физики, то есть, ученые, важнее лириков. Поэты немедленно обиделись, и по всей стране начался горячий спор.
На партийных съездах, на комсомольских летучках, и даже на профсоюзных собраниях ставился вопрос: лирики или физики? Эта всенародная дискуссия не обошла стороной и Владимир.
С старом, трехэтажном здании на улице Горького проводила свои занятия литературная группа. Руководил ей детский поэт Александр Гольдберг. В литературную группу ходили самые разные люди – рабочие, студенты и даже учащиеся. Конечно, все они беззаветно любили литературу и горой стояли за лириков.
А представители общества изобретателей и рационализаторов - как раз наоборот. И кому-то из них в голову пришла идея устроить диспут на эту тему. Изобретатели направили в литературную группу своего лучшего рационализатора, Сережу Сысоева.
- Покажи им Кузькину мать! – сказали ему, и похлопали по плечу.
Изобретатели знали, кого посылать. Сережа Сысоев был высок ростом, широк в плечах и не отягощен высшим образованием. Придя в литературную группу, он заявил сходу,
- Привет, слабаки! – И тут же получил в ответ:
- Слабаки, но не дураки!
И началась дискуссия. Гольдберг, как настоящий рефери со снисходительной улыбкой наблюдал за поединком.
Физику пришлось туго, несмотря на крепкие мышцы. Спор с литераторами его перенапряг. В конце концов, он взмахнул кулаками и обращаясь к одному из лириков, Коле Матвееву, заявил.
- Дать бы тебе по башке, ты бы и рассыпался!
Лирик по сравнению с «физиком» был действительно жидковат. Но только телом, отнюдь не духом. Коля Матвеев вплотную подошел к Сысоеву и глядя ему в глаза, заявил.
- Я вызываю тебя на дуэль. Если откажешься, то вся твоя болтовня – чушь, а вы, физики, полное барахло!
В тот же вечер о грядущей дуэли стало известно всем заинтересованным лицам: горкому, КГБ и милиции. Александр Гольдберг, как руководитель литгруппы мгновенно оповестил всех.
Секретарь горкома выслушал новость, стукнул для порядка кулаком по столу, сказал, - безобразие! – и тут же поинтересовался, – как ты считаешь, чья возьмет?
- Думаю, физик победит, - солидно ответил заместитель.
- В комитете госбезопасности посмеялись, тоже стукнули кулаком по столу, но ставку сделали на лирика. И по телефону заключили с горкомом пари.
А милиция заняла выжидательную позицию: пока преступления нет, значит, и волноваться не о чем.
Между тем Сысоев и Матвеев договорились встретиться на следующий день и обговорить условия поединка.
- Стреляться будем с двадцати шагов! - сходу предложил Матвеев, вспомнив дуэль Печорина с Грушницким.
- Переведем в метры! - сказал рационализатор и вооружился логарифмической линейкой. – Твои шаги короткие, мои длинные. Возьмем среднее значение.
- Значение-то мы возьмем, задумался Коля Матвеев, а вот где взять пистолеты?
- Нигде. – Ответил Сысоев. – Но я могу их выточить на станке.
- Статья! – Подсказал Матвеев.
- И срок. Возможно, расстрел, - испугался Сысоев. – Не пойдет! Нужно выпросить в музее шпаги или мечи.
Обратились к старому работнику музея, Альфреду Ульриховичу Куролапову. Альфред Ульрихович сидел на стуле, в бытовке и наяривал ветошью два богатырских меча.
- Вот, то что надо! – воскликнули хором соперники. Но Ульрихович показал им кулак.
- Экспонаты портить не позволю!
- А как же нам быть? – огорчился лирик Матвеев.
- Купите топоры и рубитесь, сколько влезет! Правда, это уже уголовщина. Пять лет, как минимум!
- Нам необходимо решить вопрос, – Озадачился физик. – У нас дуэль!
Альфред Ульрихович хитро прищурился.
- А вы вот что сделайте. Выстругайте себе мечи из дерева и заточите, как следует. В старину все было из дерева: мечи, ножи, топоры. Наши предки даже брились деревянными бритвами, во как! И никакого криминала, деревяшка холодным оружием не считается.
Идея показалась друзьям замечательной. После работы они встретились у лирика дома. В те годы почти у всех отопление было печное, так что дерева хватало. Нашли подходящую доску, распилили ее пополам и стали выстругивать мечи.
А представители партийных органов, КГБ и милиции тоже не дремали. По меньшей мере два агента внимательно наблюдали за происходящим. Когда они увидели в руках соперников хорошо отструганные мечи, немедленно доложили куда следует.
Через полчаса в калитку дома, где проживал лирик, вошел участковый.
- И чем мы это тут занимаемся? – ласково спросил он.
- Мечи стругаем! – ляпнул простодушный Сысоев.
- А зачем? Зарубить кого-то хотите? Тогда так и запишем: изготовление оружия с целью дальнейшего разбоя. Десять лет вам светит, ребята.
- Вы нас не поняли, - перепугался лирик. – Просто мы хотим научиться фехтовать. Как в старину Александр Невский.
- Вы мне мозги не пудрите! – возмутился участковый. У Александра Невского, как у красного командира, была шашка и маузер. Он шмалял во врагов как Чапай! И вообще. Если фехтовать, то зачем концы острить? Ну-ка, дайте!
Он отнял у дуэлянтов мечи и топором на раз-два обрубил острия.
- Вот теперь гожо. Фехтуйте! – И сел в сторонке, понаблюдать.
Пришлось фехтовать для участкового. Милиционер попался азартный, подбадривал то одного, то другого, в конце концов, сам взял меч и стал показывать приемы ближнего боя. Словом, нафехтовались до полного изнеможения. Усталый, но довольный, милиционер ушел, прихватив с собой мечи.
- Завтра приду, продолжим.
Оставшись одни, соперники впали в отчаяние. Дуэль при социализме оказалась слишком трудоемким делом. Стали прикидывать, что можно использовать еще.
Электродрели, отбойные молотки, ломы – не годились. Слишком тяжелы. Штукатурные мастерки, ватерпасы и линейки, как оружие могут вызвать только усмешку. Соперники горевали на скамейке возле дома лирика, когда к ним подошли двое в штатском. Показав удостоверение, они сказали.
- Пройдемте.
Не подчиниться такому удостоверению было невозможно и через несколько минут Сысоев и Матвеев сидели в кабинете сотрудника КГБ.
- Вы разве не знаете, что дуэли запрещены? – Загремел сотрудник.
- Не знали! – Хором соврали дуэлянты.
- Но какая дуэль? – продолжил сотрудник. – феодальная, капиталистическая. А наша, советская наоборот разрешена.
- А разве такая бывает? – Удивился Сысоев.
- Не бывает, так будет! – успокоил их сотрудник. – Поединок – это дело чести. Его отменить нельзя. А вот как провести дуэль по-нашему, по-комсомольски, я вам сейчас скажу.
И он подробно, на бумаге, объяснил соперникам, что они будут делать. Поединок был назначен на следующий день.
Место для дуэли выбрали идеальное – недостроенный стадион «Трудовые резервы». Народу было немного: участковый, два представителя от КГБ и Горкома и гражданин средних лет и неопределенной наружности. Сам он скромно отрекомендовался судьей.
Сысоев и Матвеев в спортивных трусах заняли места на беговой дорожке. Судья отсчитал сто шагов, скомандовал - «Старт»! - и соперники припустили с места в карьер.
Первым, дыша, как загнанная лошадь, прибежал Сысоев.
- Тебе ходить белыми! – сказал судья, раскладывая шахматную доску. Когда Матвеев прибежал к финишу, «физик» уже сделал первый ход.
Однако лирик оказался в шахматах сильнее. Ко всеобщему изумлению он объявил Сысоеву детский мат.
- Один-один! – потирая руки, сказал судья. – Начинаем решающий раунд!
С этими словами он выдал невольным спортсменам боксерские перчатки.
С первых секунд стало ясно, что ни тот ни другой даже понятия о боксе не имеют. Сцепившись, соперники стали изображать нечто вроде аргентинского танго, причем Сысоев выступал в роли дамы.
Вконец рассвирепевший судья попытался их разнять.
- Ну, кто так дерется, кто? – возмущался он. – Вы что совсем бить не умеете?
- Вот так надо действовать, вот так! – он нанес лирику несколько ударов по корпусу, в результате которых, Матвеев получил нокдаун и улегся на траву.
- Ну, понял?
- Понял! – Выдохнул обалдевший Сысоев и нанес короткий, но сильный удар судье в челюсть.
- Чистая победа! – пробормотал судья и рухнул на траву рядом с лириком.
- Партия никогда не ошибается! – сказал представитель горкома, принимая от представителя КГБ выигрыш – бутылку конъяка. – Физика всему голова!
Что же касается физика Сысоева, и лирика Матвеева, то они повели себя несколько неожиданно. Отдышавшись от дуэли, бывшие соперники пошли прогуляться по городу и что самое удивительное, больше никогда о своем споре не вспоминали. Дуэль по-комсомольски сдружила их на всю оставшуюся жизнь.
Но не это самое удивительное.
Недавно в моду вошел своеобразный вид спорта: состязание мышц и интеллекта. Есть там и партия в шахматы и боксерский поединок! Стало быть, кто-то вспомнил о той забавной дуэли, которая произошла во Владимире в 1961 году. Вспомнил и сумел использовать! Вот так спор физиков и лириков откликнулся в наши дни.
Ноздреватый снег, прожженный струйками кислорода
Ломается на хребте всплывающей субмарины,
Это вытаивает асфальт и дачные огороды
Забиты скомканным снегом, словно бельем - корзины.
И ворона, как бедный гоголевский чиновник бежит по
краю воды
Сплетенной из всех ручьев с откоса бегущих рьяно,
И каленая глина прошлогодние сохранила следы,
И мытые окна сверкают, как сабли Хачатуряна.
1
Мы спим в сердцевине пространства, в куске синевы,
В хрустальной чернильнице неба, в холодном огне,
И воздух, как пламя спиртовки, бежит из травы,
И ломкие тени танцуют на белой стене.
Еще мы не сбылись, еще нас напишет Господь,
В чернильницу неба макнув золотое перо,
И буквы прозрачны, как наша упрямая плоть,
И свиток земли – это косточка мира, ядро.
2
Небо в ущелье равно ширине реки.
Тени на дне, как тяжелые топляки,
Загромождают течение, и вода
С ревом и грохотом мчится из тьмы туда,
Где, разрывая тяжелую ткань реки,
Камни краснеют, как сжатые кулаки!
Где по гранитным скалам ползут сады,
Чтобы в крутящемся воздухе тьмы и света
Вспыхнула радуга, словно огонь Завета –
Короткое замыкание воздуха и воды!
3
Сухая хвоя утреннего сна,
Игольчатый, царапающий шорох
И в воздухе прозрачная стена
С морозными прожилками, в которых
Как в капиллярах, бродит тишина.
И легкий хруст, и синеватый наст,
Проплавленный бороздками капели,
И вышедший как будто из купели
Сырого луга медоносный пласт.
Наполненные жаром новостей
И щебетом, к окну подходят кроны,
И холода стеклянные колонны
В царапинках от маленьких когтей.
Гомер - Горацию
Привет тебе, мой друг, Гораций Флакк!
Прости, что оторвал тебя от дела,
А может быть от бархатного тела?
Ты и на эти штуки не дурак!
Я потому пишу, что накипело.
Уже какое утро натощак
Читаю я Вергилия. Умело
И складно пишет. Видно, что мастак!
Но эти суетливые трояне
Напоминают, что-то мне. Увы,
Не помню что. У нас жара, как в бане.
Повыветрилось все из головы.
О чем бишь я? Ах, да! Все эти строфы
Прекрасны, как обломки катастрофы!
Гомер - Гесиоду
Привет тебе, почтенный Гесиод!
Как дети? Как дела на огороде?
Я тоже отдаю долги природе,
Хотя и действую наоборот.
Но ведь и ты, мой друг, уже не тот!
Чтобы с мотыгой, при любой погоде...
Куда милей с гетерой, на восходе,
Под музыку... Но к делу. Слушай. Вот
Уж третий день, как я хожу в обнове!
Широкий плащ с пурпурною каймой!
Его прислал один приятель мой,
Тот, что строчит на италийской мове.
А вместе с ним стихи свои - они
Один в один - твои "Труды и дни".
Гомер - Вергилию
Мой друг Вергилий! В нашей стороне
Неладно что-то. Сочиняю в спешке.
Ужо нам братец, будет на орешки!
Мне Гесиод прислал письмо. Во гне-
ве рвет и мечет, пишет, что в огне
Сожжет твои гекзаметры, что пешки
Мол ты, да я! Ни слова без насмешки!
Такое не увидишь и во сне!
Грозит судом, расправой, трибуналом,
Но думаю, что тянется за малым:
Ему мой плащ покоя не дает!
Завистлив он, хоть и живет богато.
Пришли ему хитон от Мецената,
А там, глядишь, вся дурь его пройдет!
Гомер - Горацию
Приветствую тебя, почтенный Флакк!
Вторые сутки не смыкаю веки.
Едва заснешь и тут же - греки, греки
С дубинами, стихами, просто так!
Огромны, волосаты, как абреки,
Орут, а что - неясно. Это знак.
И право, в нашем просвещенном веке
Все это можно объяснить, но как
Мне выспаться? Их, греков, слишком много,
И все кричат, хватают за грудки!
А, впрочем, друг мой, это пустяки.
Мне предстоит неблизкая дорога
Об этом мой сонет или эклога
Расскажут, расстоянью вопреки!
Гомер - Гесиоду
Пишу тебе, смиряя прежний пыл.
Ко мне приехал этот итальяшка.
Марон... Варрон... Как дальше, я забыл.
Умен. Учен. Приятная мордашка.
Ну, я его маленько поучил,
Мол, авторское право - не бумажка,
Что скоро будет каждая букашка....
А он письмо от Августа вручил.
И все само-собой решилось просто.
Обычный казус! Я его простил,
На огороде репой угостил!
Он, кстати, одного со мною роста,
Хвалиться будешь, я отвечу - ща!
Хитон мой лучше твоего плаща!
Гомер - Горацию
Конечно, до тебя донесся слух,
Какие здесь творятся заморочки?
Понадобилось две коротких ночки
Чтобы разбить героя в прах и пух.
Всему виною пламенные дочки
Бедняги Гесиода! Он - лопух,
Пока Марону услаждает слух
Его красотки подставляют щечки
Для поцелуев! А его жена
Кокетничает, мучаясь бездельем,
И гостя драгоценного она
Перекормила приворотным зельем!
Наверно скоро женится Марон,
А сколько б написал сонетов он!
Гомер - Вергилию
Привет, Вергилий! Аве! Я слыхал,
Ты ныне от гекзаметра в восторге?
Где ты нашел сей ветхий идеал?
На чердаке у скряги или в море?
Разуй глаза! Сегодня правит бал
И властвует во всем, без оговорки
Стремительный сонет и мадригал!
Плетенье кружев, рюшечки, оборки...
Твой стих гудит, как колокол. Но звать
И некуда и некого... Подумай!
Гораций - тот хитрее, хвать-похвать
И при деньгах. С хорошенькою суммой.
Будь понастырней! Мой тебе совет:
Забрось гекзаметр и пиши сонет!
Мой милый Флакк! Я счастлив! Может быть,
Впервые в жизни! Дикая природа,
Подножье гор, избыток кислорода:
Все это невозможно не любить!
И оказалось, так легко забыть
Пиры, тусовки наши до восхода,
Со мной две нимфы, дочки Гесиода!
И целый мир... Куда ж мне дальше плыть?
И оказался прав наш старый мэтр.
Гекзаметр - это скука. Для искусства
Куда важнее искреннее чувство,
И новый слог, и небывалый метр!
Вот я женюсь, и видит Боже правый,
Блесну еще неведомой октавой!
Утро кота Василия
Утро. Раннее, не очень раннее, медленно переходящее в позднее. Дождь. Вялый, медленный, нудный, переходящий в ливень. Вялый, медленный, нудный мужик, переходящий дорогу. Дорога, переходящая в бездорожье, и дальше, в поле, в лес, где-то за горизонтом в горную цепь и мягко опадающая в океан.
Старый добрый кот Василий ел селедку без усилий. Съев селедку, Василий потянулся, и хитро прищурившись, усмехнулся. Усмехнувшись, почесал за ухом, сытно вздохнул, растянулся на полу прямо напротив двери и стал рассказывать.
Красавец с бесцветными волосами и красной, словно от натуги, мордой, стоял на посту. Проходящий мимо князь Долгорукий скользнул взглядом по окаменевшей фигуре часового, по его широкой, выпуклой заднице и помимо воли ухмыльнулся.
- Как дела Жорж?
- В уборную хочется, ваше высочество! – пожаловался красавец, глядя прямо перед собой прозрачными буркалами.
Князь нахмурился.
- Ты, Дантес, жрешь слишком много. Гвардейцы так не едят. И запомни, если ты на посту – терпи! Тренируй задницу на выносливость.
- Я тренирую, - засмущался Дантес. – Каждый день! Папаша Геккерен…
- Твоего папашу повесить надо, - холодно отчеканил князь. – После его визитов гвардейцы превращаются в натуральных баб.
Дантес побагровел еще больше. Губы помимо воли расползлись в улыбке. У Долгорукого немедленно зачесались кулаки.
- Дать бы тебе по морде, тварь ушастая, да руки марать не охота!
Дантес мгновенно перешел на французский язык.
- Ква, ква?
- Вот придет Пушкин, даст тебе по хребту дубиной, не так заквакаешь! – Пробормотал князь и пошел прочь. Дантес остался один. Как всегда, он замечтался, поэтому не слышал легких Пушкинских шагов и пропустил момент, когда бейсбольная бита обрушилась на его плоский череп.
Есть такая профессия – раскройщики воздуха. Если вы хотите сшить себе платье из тончайших дуновений майского ветерка, и подбить его серебристым мехом горячей июльской ночи, то обращайтесь к ним. Если вам скажут, что вы голая, дайте мерзавцу в глаз и идите дальше. Нет на свете лучше одежи, чем свежесть воздуха на нежной коже.
Один человек решил попить дождя. Он вышел на улицу, запрокинул голову и растяпил рот. Дождя все не было и не было, но человек был упрям. Он стоял весь день, всю ночь и все утро, пока пролетающая ворона не капнула ему прямо в глотку. - Однако! – сказал человек и ушел домой, разочарованный.
Жил человек по имени Слава. Он сочинял стихи и ходил в литературную студию. А еще он переводил австрийского поэта Рильке. В его переводах Рильке был очень добрым и очень глупым. Однажды Слава написал стихотворение о том, как ушло озеро. Поэт приходил на это озеро ради карасей, а оно взяло и само ушло вместе с карасями, в неизвестном направлении. Во время чтения поэт прослезился, а руководитель студии хохотал до слез. И в том и в другом случае – все-таки слезы. Студийцы разошлись в подавленном настроении.
А другой поэт писал о том, как песчинки прилипли к голой женской спине. Ему бы в лицо заглянуть, а он на спину соблазнился. А потом обладательница этой спины поставила поэта на место. Заставила служить его в тюрьме надзирателем.
А еще был поэт Чекмарев, который прославился одной строчкой:
Все калеки – коллеги.
И был Быкадоров, красный, возбужденный. От него осталась только фамилия. А от многих и этого не осталось.
На молодых, как на шелупонь свысока смотрели мэтры. Члены союза, мастера слова. Один из них украл чужую книгу и издал под своей фамилией. Называлась она – «Лякуртинская трагедия».
Другой сошел с ума от пьянства и, как последний нищий приставал к прохожим, слезливо бахвалясь, что он – поэт. Прохожие брезгливо шарахались в сторону. Стоило этому мэтру выпить рюмку водки, и у него начиналась пляска Святого Витта.
А еще был писатель, которого на войне ранило в задницу. Об этом он и писал.
И бывший полковник, по блату назначенный писателем. Он считал себя юмористом, а был просто подонком. Его лицо поражало полным отсутствием лба.
В натуре, Цезарь, Аве, Гутен таг!
Я в ужасе, кругом царит бардак,
По лагерю гуляет кто попало,
Солдаты одичали. Вонь и грязь.
Офицерьё совсем оголодало,
И каждый что-то норовит украсть.
Вчера, к примеру, спёрли одеяло…
Кругом одни германцы. Ни зерна,
Ни мяса не достать – нужна наличка,
А в долг не верят! Жуткая страна!
К таким условиям нужна привычка.
Мне стыдно людям посмотреть в глаза,
Да, я держусь! Но у меня коза…
Ихь шрайбе, кайзер, мы хотим домой!
Четвёртый месяц не везут зарплаты,
А на вино находится! Солдаты
Всех лошадей приели до одной.
Великий Цезарь! Никаких реформ
Уже не надо! Армия в отключке.
Все переходим на подножный корм,
Засим покорно умываю ручки.
Муха
Туалетная муха парила над спящей землей,
Как в сухое мерцанье, в прозрачные крылья одета:
Там, внизу, холодела обломанной швейной иглой
Легендарная башня, клинок незакатного света!
Проплывали внизу, словно угли в горящей золе,
И дворцы, и дома, и машины, летящие тесно,
Было холодно в небе обломанной старой игле,
Было ей одиноко витать в облаках, если честно.
Туалетная муха рванулась навстречу земле,
На безмолвный призыв и уселась на усик антенны,
И жужжание мухи услышали в каждой семье -
Это шел разговор на высокие, вечные темы.
Но дохнуло с востока, повеяло, чем-то родным,
Встрепенулась она и шагнула в чернильную бездну!
Я поднял воротник: Эта пыль, эта вонь, этот дым...
Так сгорает отечество, чтобы воскреснуть!
Время суток
1
Листвы просветы ли, ветвистый холодок,
Трава, сверкающая жестью жесткокрылой,
Земли горячий ком – все спит и дышит силой,
И греется в корнях густой дремучий сок.
Зеркальные пруды сверкающего зноя
На веслах ледяных могла бы переплыть
Сухая стрекоза, но для нее иное,
Опасное милей: зависнет над волною,
Чтобы ленивых рыб собою подразнить.
А в воздухе стоит дорожный дух сосновый,
И вытяжных столбов сухой звенящий хор
Ветвится на глазах и корневой основой
Пытается войти во всякий разговор.
2
Полдень гудит над землей, как пчела над цветком,
Воздух растет из травы, набираясь ума,
Там, где вода раскрывается длинным зрачком,
Где стрекоза зацепилась за ёршик холма.
Тень, словно рысь по земле распласталась, но здесь
Все замирает, и нет ей добычи. Пока
Аэрозольная зреет дремучая смесь
И грандиозную стройку ведут облака.
3
Полуденной травы тысячелетний мед.
Синица из ковша по капле тяжесть пьет,
И круглая, как ртуть, на ручке стынет влага.
А там, где темнота до окон достает,
Прикрыта лопухом для холода корчага,
И зябкий муравей по краешку ползет.
Там вянет молоко, оставленное на день.
Оно среди листвы нагуливает вкус.
И садни синева от бесконечных ссадин
Среди густых ветвей, где дремлет сладкий вкус.
4
Окаменевшая река
Впадает в глубину зрачка.
Где свет, там сердцевина ночи,
Одно горящее окно,
Как лист планирует на дно,
И ледяной воды проточной
Ветвится мускулистый звук,
Начало дня, любви источник,
Колючей флейты позвоночник
И пальцы занемевших рук.
Америго Веспуччи – тихоня с высоким челом -
Дал название двум континентам,
А не тот, кто вгрызался в пространство, кто пер напролом,
Кто из Нового Света грозил кулаком оппонентам.
Америго – не промах. Он времени зря не терял,
Он и карты чертил, он и письма ученой Европе
Потихоньку писал, неужели, как тот адмирал,
То сидеть в кандалах, то тонуть, словно муха в сиропе,
В похвалах и наградах, но сгинул в безвестном краю,
По доносу завистника гранда?
Лучше плавать в интригах и вечную славу свою
Основать, и, не вспомнив про первого эмигранта!
1
Густеют акустические своды
Сырых, каменноугольных лесов,
Как самолетный гул окаменели воды
И эпоксидный мед кембрийских голосов,
Как марлю пропитал пласты ночной породы.
Здесь лев и леопард встречались у воды,
И слушала земля мучительную поступь
Гигантов медленных, и райские сады
Роняли на землю прозрачные плоды,
Как будто радовались тяжкому знакомству.
Я был когда-то там и силурийских рощ
Вдыхал дремучую отраву,
Но в камень спряталась немыслимая мощь,
Сквозь кости белые пророс упрямый хвощ,
Мальчишкам маленьким в забаву.
2
Дыхание божественных длиннот
Из тени в тень проходят без усилья,
И бабочка, огромная, как ночь
На лацкане моем раскрыла крылья.
Ей кажется, что мы погружены
В сухой эфир июньского молчанья,
И выстроились тени вдоль стены
На всю длину небесного дыханья.
3
Нас не время поточное точит,
А пустой суеты шелуха,
Но в замочную скважину ночи
Серебрящейся веткой проточной
Протекает сырой, многострочный,
Старый сад над стеною сарая
Пылкой пылью, рассыпав верха,
И мгновенной прохладой сгорая
Драгоценные дышат меха.
И не тронуть кольцо на калитке,
Как колодец, оно глубоко,
И тяжелая капля улитки,
Тихо светит без всякой подпитки,
И осколок от кафельной плитки,
Словно пролитое молоко.
Если ты токарь –
точи деталь,
Если дворни –
метлой маши,
Если поэт – всматривайся в даль
Своей
души!
И так пиши,
чтобы строка
Проламывала тяжесть ночей,
А невесомость –
удел мотылька
И пыли,
танцующей
в солнечном луче!
Был такой –
Пиночет Аугусто
В голове ясно,
А в сердце пусто.
Не демон вроде,
Хотел хорошего,
Но тысячи жизней забрал задешево!
Конечно, позор,
И суд истории,
А он наваливал труп на труп
И даже простое
Человеческое «сорри»
Ни разу не слетело
С Аугустовых
губ!
А сейчас таких
на свете
меньше?
Оглянитесь,
И волосы
Встанут
Дыбом!
Новые фюреры
Новых «меншен»
Пускают на корм
Голодным рыбам!
Проснись, Человек!
С себя стряхни
Вековую одурь
богатырского
сна!
Хватит глотать ТиВи-стрихнин,
Распахни-ка окна!
Пришла
Весна!
Элине.
У колодца. Воспоминания о детстве.
С ведром у старого колодца
Стою, душе с утра поется,
Вода в ведро толкаясь, льется
И плещется, куда придется!
На рукава мои, на брюки...
Но, как вы сладки, эти муки!
Мне зябко, весело и ясно,
И все во мне поет согласно,
И все на свете мне подвластно,
И небо надо мной - прекрасно!
И я лечу через низину
С ведром, пустым наполовину,
И ветер задувает в спину,
В сырую правую штанину.
Пускай не хватит всем напиться,
Зато чиста моя водица!
1
Это не шорох, сползающий наземь шёлк,
Это качнулось небо среди листвы.
В каждую щёлочку сыплется птичий щёлк,
Тёмный звериный рык огибает рвы.
Это тропа, поднимающаяся ввысь,
Кручей, сквозь тучи ещё молодых садов.
Лёгкая тайна, стремительная, как рысь,
Ходит за нами и пьёт из наших следов.
2
Каменный шар Луны катится по земле.
Небо стоит в реке, словно сгорает спирт,
Полночь вдыхает нас, а выдыхает свет,
Прячется под золой огненный алфавит!
Угли разворошу, искры летят - гляди.
Бегство горящих букв напоминает речь.
Как колокольный гул небо стоит в груди,
Так и сгорает мир, если его поджечь.
3
Окна не загораживай, не стой
В дверном проеме смутным силуэтом,
Покуда называют темнотой
Пространство незаполненное светом.
Чтоб и случайный жест не преломил,
Луча дневного дымчатое жало,
Чтобы тебя никто не обвинил,
Что тень твоя, как тьма на всем лежала!
На воротах тяжёлые скулы замков,
И в кулацких сугробах увязли дома,
И краснеет на рубленой жести лотков
Экзотический плод под названьем хурма.
Он замёрзший и гладкий, блестит, как стекло,
Среди валенок, ватников, шапок и шуб,
Прицепить бы на ёлку, чтоб стало тепло,
Чтоб согреться, как шёпот, сорвавшийся с губ.
1
Когда взглянуло небо на меня,
Всё по пути ломая и калеча,
И страшный столп лилового огня
Из темноты рванулся мне на встречу,
Я увидал лицо твоё, гроза!
О, как оно торжественно и мрачно!
И замер я, рукой закрыв глаза.
Но в этот миг рука была прозрачна.
2
Прозрачный путь Земли среди холодных глыб
Ночной скалистой мглы, где каждый звук – изгиб,
Где каждый блеск – излом, раскол, осколок, сдвиг,
Садов железный лом и чернокрылый крик…
Как лунный свет жесток в такие холода!
И все на волосок от Божьего Суда,
И всё на волосок… Но в ледяной пыли
Так ясен и высок прозрачный путь Земли.
Ночного мороза железная дверь.
Ломается снег, словно хрупкий сорбит.
Лишь тень за тобой, как прирученный зверь,
И воздух на сломанных петлях скрипит.
Как в бездны ума, погружаемся в ночь,
В провалы сознанья, к корням языка,
Где бродит, как брага, молчанье. Не прочь
Отведать и мы дрожжевого грибка!
А света с избытком хватает и здесь.
Боярскою шубой, горячей, как печь,
Укутан поселок, кажется, весь
Земной окоем – можно душу испечь!
Славянскою вязью сплетается сад,
И хлопья густы и недвижны, пока
Не знают, зачем они в небе висят, -
Не лечь ли в морозный узор языка.
Какая тьма – смотри, какая Бездна!
Деревья каменеют по углам,
И ветер, ударяющий отвесно,
Раскалывает воду пополам.
В гранитный ком смерзаются дороги,
Тепла и света тщетно ищет плоть!
Кто думает в такую ночь о Боге?
В такую ночь и родился Господь.
2
Окна не загораживай, не стой
В дверном проёме смутным силуэтом,
Покуда называют темнотой
Пространство, незаполненное светом,
Чтоб и случайный жест не преломил
Луча дневного дымчатое жало,
Чтобы тебя никто не обвинил,
Что тень твоя, как тьма на всем лежала!
3
Я пошёл и внезапно почувствовал взгляд.
Словно кто-то стоял за кромешной стеной снегопада,
За чугунной окалиной сада, за бровкой оград,
За дорогой, висящей во тьме, за пределами взгляда.
Зацветал, словно хлопок, разбуженный воздух земли,
Шелестел, и летел, и потворствовал всякому звуку,
Словно Тот, кто стоял за пределами взгляда, вдали,
Всё держал и держал над землёй милосердную руку.
Я однажды залез на чердак,
В золотой астматический мрак,
Там забытые вещи томились,
Упакованы в теплую пыль.
Ножки старого стула светились,
И из сумрака, как Наутилус,
Голубая всплывала бутыль.
Я узнал их, и темная тяга
Опустилась на душу мою:
Я один, как у края оврага,
Перед собственным прошлым стою.
Значит, этим кончается время,
Душной рухлядью на чердаке?..
Но звезда, что взошла в Вифлееме,
Не тускнея, горит надо всеми,
Как фонарик в Господней руке!
Проволочный профиль октября,
Ребра арматуры. Повсеместно
Голая, ржавеющая бездна
Блещет каплями нашатыря.
Воздух, выпрямляющийся вдоль
Телеграфных соляных столбов,
Чуть потрескивает. Это соль
Открепляется от проводов.
Кто нам скажет , можно ли, назад
Оглянувшись, не окаменеть?
Но Господни Ангелы молчат.
Или просто не на что смотреть?
1
Шорох осенний, сухая гармония слуха,
Мир оседает, как купол воздушного шара,
Здесь, при таком леденящем спокойствии духа
Закономерно отсутствие певчего дара.
Все улетели - одни воробьи и вороны.
Воздух промерз, как антоновка крепок и сладок,
Словно для тех, кто остался, нарушив законы,
И затерялся в одной из бесчисленных складок
2
Небо ночное, тяжелая зимняя ветвь,
Сад, ледяными кусками наколотый крупно.
Кто там придумал, что всё это блещет – ответь! –
Дивную бездну являя собой совокупно.
Кто так стянул этот узел могучей рукой?
Ни разорвать, ни распутать его невозможно!
Небо сверкает и рушится тяжкой рекой –
Вот отчего наша речь так темна и тревожна.
Не знаю сам, зачем я шел к реке.
Плутая огородами, садами,
Пробрался я и встал на сквозняке.
Вода лежала темными слоями.
И никуда, казалось, не текла,
И масляно спина ее блестела;
Зажатое в сады, как облака,
Тяжелое медлительное тело!
А воздух рассыпался надо мной,
Как ледяные крылья насекомых.
Я был глазами мира, глубиной
Его зрачка, всех тайн его искомых!
Я видел, как клубятся облака,
И то, что заставляет их клубиться,
Как будто в этот мир издалека
Меня прислали, словно очевидца.
Чья удивленная тень у тяжёлого входа
Меркнет, робея, не сделав последнего шага?
Корни сползают по глыбам дремучего свода,
Каплет на камень летейская черная влага.
Что там, в подвалах, откуда тремя сквозняками
Тянется пенье в сорочках своих долгополых?
Как холодна эта тайна - не тронуть руками,
Если б не воздух земли, что замешан на пчёлах!
Там, издалёка мелькают неясные блики,
Словно зовут отдохнуть после дальней дороги,
Медлит Орфей и не видит своей Эвридики,
Звёздное небо клубится на самом пороге!
Сухая осень. Хрупкий конденсат.
На листьях кристаллический осадок.
Невидимые в воздухе висят
Большие хлопья шороха, и сладок
С холмов крутых стекающий в распадок
Полураспада пряный аромат.
Вода не отражает ничего,
Но ей еще доступно бормотанье,
Она бежит, меняя очертанья,
И ранним утром на скрипящей ткани
Рассыпанного солнца вещество.
Земля черна и крепкий воздух чист,
И каждый звук просторен, словно сени,
Где у стены скамья, тенёта, тени,
Ведро с водой – и в нем кленовый лист.
Ночной, проточный виноградник тьмы,
Протяжное печное отопленье,
И воздух, разрывающий холмы,
Растущие в иное измеренье.
Скажи, какие нынче холода!
Рождественская тихая звезда
Над нами проплывает, но Явленье
Отложено до Страшного Суда.
О, Господи! (В печи трещат поленья)
Когда б я знал, что и земное пенье
До Высших Сфер доходит иногда!
Угрюмые тени вповалку легли на земле,
И в небе гуляют сырые осенние крики.
Окрепло пространство, и капли горят на стекле,
И бродит по дому рассыпанный шорох брусники.
В волненье пришли почерневшие птицы. Пора!
Пустеет деревня, и дачники тянутся к югу.
Печальный процесс охлажденья земного ядра
В смятенье приводит и душу склоняет к испугу.
Холодные волны проходят одна за одной.
И так же, как небо, душа созревает и крепнет,
Чтоб выковать зренье, когда под броней ледяной
Земля, каменея, от собственной славы ослепнет.
Побелели клёны в пустых дворах,
Я отвечу сразу, едва взгляну, -
Это мчится холод на всех парах,
Обращая в камень мою страну!
Примерзает дыханье к стеклу, но там
Выпадает в осадок весь белый свет.
И гуляют люди по облакам,
Не заметив даже, что мира нет.
Мы расставляем сети, но ловим сами себя!
И больше всего на свете боимся, что есть судьба!
Молниеносный воздух пугает нас не спроста,
И небо в тяжёлых звёздах кладёт печать на уста.
Но Боже! Оставь мне право божественной речи!
Звук,
Словно цветы и травы, меняющий все вокруг,
Сквозь камень, сквозь слой бетона идущие до конца,
Чтоб видеть, как с небосклона смотрят глаза Отца!
Не знаю сам, зачем я шел к реке.
Плутая огородами, садами,
Пробрался я и встал на сквозняке.
Вода лежала темными слоями.
И никуда, казалось, не текла,
И масляно спина ее блестела;
Зажатое в сады, как облака,
Тяжелое медлительное тело!
А воздух рассыпался надо мной,
Как ледяные крылья насекомых.
Я был глазами мира, глубиной
Его зрачка, всех тайн его искомых!
Я видел, как клубятся облака,
И то, что заставляет их клубиться,
Как будто в этот мир издалека
Меня прислали, словно очевидца.
У воздуха на выкате глаза.
Отражены на роговице взгляда
Реликтовые, темные леса,
И медленная тень полураспада.
Где иероглифическим письмом
Сырые птицы небо заполняют,
И даль за атлетическим холмом
Померкла, и себя не ощущает.
Твой зоркий голос потерял права,
Мы от молчания неотличимы,
Все тяжелеет и едва-едва
Воздухоплавательница листва
Летит, пронизывая кольца дыма!
И это – осень. Где-то жгут костры,
Крутой картофель грузят на телеги,
И ледяного холода побеги,
Как лезвие, блистательно остры!
В самые тихие заводи спящего мира,
Мы, как монета в прореху, невольно запали,
В камень вернулся Орфей и тяжелая лира
Стала кустарником, окаменев от печали.
Корни пустила, надеясь проникнуть Аида
В темную область, где жив ее прежний хозяин,
Тоже печален и тень ее держит для вида
Бросить не может - их намертво боги связали.
А наверху ветерок и глубокой прохлады
Узкие штольни сияют сквозь редкие ветки,
Мы отдохнем, поневоле молчанию рады,
Здесь, где оно наивысшей достигло отметки.
Здесь городок. Здесь царствует зима.
Электрик на столбе, как бедный гений
Витает в облаках и жизнь сама
Всего лишь плод его больных видений.
Он думает: когда приду домой
Я выпью пять огромных кружек чая,
Потом в окно, затянутое тьмой,
Уставлюсь, поневоле различая
Невзрачный куб подстанции родной.
Глаза затянуты куриной пеленой…
Какой там снег, какие холода?
Лишь птицы заполняют небо дрожью,
Лишь по небу летящая звезда
Порой напоминает искру Божью!
Как мягкая, млечная капля на блюде,
Белея сквозь дымку, стояла звезда,
Она холодела в небесной посуде
И дно прогибала, и видели люди
В окне, где сырыми краями угла
Стекала по капле стекольная мгла,
Склоняя к ознобу и сладкой простуде.
Однако вставали, брались за дела.
Никто и не знал, что за плахой порога,
Где холод калитки и лампа в окне,
Свершалось рождение нового Бога,
И спали волхвы, словно камни на дне,
И встать до зари не имели предлога,
Устав от волшбы. Лишь она одиноко
Справляла рожденье его в тишине.
Лес поднимается к небу, словно сибирский острог,
Воздух огромен. Каменная река
Дышит изгнанием. Что серебрит висок?
Только не холод, идущий из глубока.
Хвойное время, растущее из корней,
Божественной речи - кедровник и молодняк
Прячет в себе белейшую из теней –
Эвридику, легкую, как сквозняк.
Пока выбирают дуэт или соло,
Весь воздух звенит, как небесная школа,
Где холод прогулов по капельке пьют,
И в классе полетов занятья идут.
Что б легче пернатым давались науки
Во флейте зимуют стеклянные звуки
И зябнет свирель, а в пастуший рожок
Тихонько подуешь, посыплет снежок!
А листья так долго, так тихо кружатся,
Что, кажется, учат, как надо держаться,
Равняя по ветру косое крыло.
Так что там творится по классу вокала?
Усердия много, а музыки мало,
Наверное, время еще не пришло.
Мир мускулист и крепок. Твердь и плоть.
Хмельная жизнь сама с собой играет.
Всего лишь слово произнес Господь,
Но до сих пор оно не умолкает!
И в час ночной, когда из лютой тьмы
Глядят созвездья холодно и сухо
Как странно знать, что мир и сами мы
Всего лишь часть Божественного звука
Подойди к колодцу и загляни -
Там сжимается тьма, как зрачок змеи!
Так еще никто не глядел на нас,
Только эта тьма да змеиный глаз!
Пролетит пчела на родной леток,
Где зеленое солнце шумит листвой,
Я тебе улыбнусь – а в душе ледок,
Как змеиный взгляд в темноте лесной.
В небе, как ямы, чернеют пустые гнёзда,
Слух после сна расправляет сухие складки,
Капля на ветке, тяжёлая, как напёрсток,
Дышит падением, холодом без оглядки.
Ну так лети! Отрывайся от коллектива,
По небесам пробеги, оставляя влажный
След, как улитка. Но слишком вокруг красиво -
И не спешит! А казалась такой отважной.
Не ты, а стрелка циферблата
Следит за холодом в реке.
А небо легкое покато,
Как линза фотоаппарата,
Как холм Венеры на руке.
И дышит потайная тяга
В начале сна, в начале шага,
И южной стороной оврага
Сползает зелень вдалеке.
А выпуклость веселой ткани
Так беззаботно говорит
О том, что у тебя в кармане,
Диктуя складкам очертанья,
Большое яблоко царит!
Тяжкая влажная тень, как цитата пространного сада.
Светом, облавою лада встает волоокая зелень.
Зеркалом, рябью речной ли огульная глянет прохлада,
Взгляд прорезается внутрь и торопит прозрение зерен.
Нежность раскормленной пашни в ленивой
мелодии жеста.
Так, засыпая, Дионис откидывал пухлую руку,
Где голубела лоза и венки заплетали блаженство,
Лепетом ломкой молвы прислоняясь
к ветвистому звуку
Флейты ночной…
Как холод в воздухе сверкают провода,
Молчанье страшно, как стоячая вода.
Простор для музыки. Свобода и разор.
Все упраздняется в угоду простоте.
Где листья шумные, где важный разговор?
Опали, выцвели - они уже не те.
Сама гармония к рукам их прибрала,
С разноголосицей легко ли совладать?
Сухие, легкие прозрачные тела
Кружатся в воздухе, какая благодать!
мы ходим по лесу и славу бередим
Давно отпетую ветрами октября,
Ни слова вымолвить - откуда этот дым
Тяжелый, жертвенный, с какого алтаря?
Остров. Дымит Везувий. Наверно, Капри.
Даже с картины небесный струится пламень!
А по стеклу меж тем пробегают капли,
Каждая капля сворачивается в камень.
Все каменеет насквозь, и земля, и даже
Ветреный ветер, вмерзшей в небо птицы.
Только Везувий с картины дымит, и сажи
Белые хлопья ложатся на сгиб страницы.
Ходит вода с ледяною подсветкой,
Карстовый холод колодезной тьмы,
Город свисает каменной веткой
С тяжкого дерева русской зимы.
Это железные ребра аншлюса,
Неба с землей в кругосветной пыли,
Где облака серебристого гнуса
Лепят стеклянное тело земли.
Лепят железное тело ковчега,
Чтобы спастись от грядущих невзгод.
Нет на земле долгожданнее снега
Ночью я слышу, как небо идет.
Порыжев от воздушной окалины
Выпрямляются тени в длину,
И деревья притихшей окраины
У зеленого неба в плену.
Перепутанный намертво ветками
Силлабический воздух поет,
И стежками скупыми и редкими
Прошивает его самолет.
Сад моя яблоневый, лес самшитовый
Прислонился к горе облаков,
И душа моя напрочь пришитая
Прямо к жизни одним из стежков.
Огромный белый день,
Как облако, плывет неторопливо.
В сплошных садах, где правит сонь и лень
В сухой тени живет другая тень,
Где тишина, как шляпа набекрень,
Сквозняк артезианского разлива,
От глаз подальше спряталась крапива.
И я обжегся, мимо проходя.
Я не заметил, как рукой коснулся
Зубчатых листьев, толстых от дождя,
И я внезапно понял, что проснулся!
Так вот зачем растет она в глуши,
В густой тени, посаженная Богом!
Чтобы глубокий обморок души
Молниеносным исцелить ожогом!
В том краю, где нет перелетных птиц,
Как змеиная кожа, шуршит песок!
Словно буквы сыплются со страниц,
Оставляя чистым, сухой листок,
Так следы по бархану сбегают вниз,
Где поземка крутит свое лассо;
Если что и останется – только мысль,
Только ветер, бьющий тебе в лицо!
Побережье ночи, гранитный край!
Здесь так много неба, что дверь толкни
И она распахнется в морозный рай,
В рассыпные елочные огни.
Как наполненный воздухом монгольфьер,
Вся Земля парит в ледяных ключах,
И стоят все девять небесных сфер
Не на трех столбах, на моих плечах!
Едва за дверь – и вот оно,
Невыводимое пятно
Замерзшей лужи!
Оно огромно и темно,
Зерцало для российской стужи,
Отечественное кино!
А мы, медвежьего угла
Жильцы, и пасынки природы,
В какие смотрим зеркала?
Честнее бронзы и стекла,
Воды струящиеся своды.
Не вода, стемнев, подошла к порогу,
Не земные бездны вздохнули разом,
А кривая тень перешла дорогу
И на нас косится лиловым глазом!
Ну и пусть косится в своем укроме,
Я на волю выйду, где ночь, как печка,
Это звездное небо стоит на стреме,
Это Млечный Путь течет, а не речка!
Где травы скошены, там выросли другие,
Густые, темные, и прежних тяжелей,
И время нервное, не темная стихия,
Листвой повязано – здесь тише и темней!
Зеленоватая, сладимая тревога
Побеги новые толкает в высоту,
И стебли светятся, как будто видят Бога
В тени прозрачные, стальные на свету!
Какое пламя преисподней
Такую выдохнуло тьму?
И вспышки ярости Господней
Летали в каменном дыму!
Так вырываются из плена
Под прошлым подведя черту,
И птичьи голоса мгновенно
Обугливались на лету!
Но счастлив тот, кого коснулся
Сверкающий Господень гнев,
Он словно заново проснулся
И удивился, просветлев!
От зноя шум листвы двоится
И мутным зеркалом рябит,
Когда пронзительная птица,
Не успевая отразиться
Сквозь эти волны пролетит!
А посреди густой истомы,
Где даже крик ее исчез,
Курчавые, сырые громы
Встают, как корабельный лес.
И гул, свершающийся глухо
Рождает непонятный страх,
И кровь, шумящая в висках
Внезапно достигает слуха.
Как намечается ревнивый строй вещей,
Как рассыпаючись мороженой морошкой
Кроится, колется гранитный гром ночей
И воздух населен сверкающею крошкой.
Так намечается мучительная связь,
Между предметами пронзительное сходство,
И через форточку, к окошку наклоняясь
Подглядывает сад в сиянье превосходства.
Но в пропастях зимы густеет высота,
Где измеряют рост не рейкой и планширом,
Где даже малый штрих и тонкая черта
Клянутся защищать мое единство с миром!
Со мною говорят сады сырой прохлады
На спящем языке блуждающей листвы,
И медленных речей зеленые громады
От старости поднять не могут головы!
Их давит и гнетет тысячелетний опыт,
Не чувствуя корней, по грудь уйдя во тьму,
Косясь на небеса, переходя на шепот
Они ведут рассказ невнятный никому.
Все исчезает в солнечной пыли.
Гудящие колосники земли
Тяжелый гул раскормленный пустот
Вытягивают в небо. Самолет
Дрожит недвижно в золотом стакане.
В стеклянных сотах созревает мед,
Оставленная книжка на диване
Сама раскрылась и кого-то ждет,
И, кажется, что время не идет
И вязнут стрелки в солнечном тумане,
И сигареты крошатся в кармане.
Покуда корнями заросшего сада
Свивается в кольца гремучая тьма,
Растерзанный слух мой щекочет прохлада,
Как шелест осины на склоне холма.
Гуденье пчелы тяжело и ворсисто,
И с бархатом схоже отливом, но где
Чешуйчатокрылые? Пусто и чисто,
Молчанье. Округлые камни в воде.
Откуда же этот неслышимый трепет,
Как шорох колеблемой шторы? Трава
Прозрачное здание воздуха лепит
Для засыпающего божества.
В рассохшейся листве с утра
Столпился воздух смурый,
Расслаивается жара,
Как ноты партитуры!
И ощущается сильней
Броженье в тесноте теней,
И тьма скользит среди корней
Струей змеиной шкуры.
На воздух выйти – силы нет,
И дверь в пазах расселась,
В беседках не ведут бесед,
Крепчают слухи, почты нет,
И только яблоки «ранет»
Накапливают спелость,
Чтобы упав к твоим ногам
Мгновенно расколоться,
Там, среди тонких каллиграмм,
За стеклами оконных рам,
Где жадно дышит солнце!
Что делать нам во тьме прогулок?
Глубокий холод гол и гулок,
Деревья тихие стоят
В лучах своих координат
И освещают переулок!
Но в твердой памяти моей
Вздохнуло встречное движенье,
И вспыхнула толпа теней!
Нет, не гроза гнездилась в ней,
Ее от веток до корней
Всю потрясло преображенье!
Как будто наше бытие
Бледнея, раздвоилось сразу,
Я тронул пальцем острие,
И мысль, как острое копье
Вогнал в отточенную фразу!
Вижу раскосый, прищуренный город,
Тяжесть соплодий крутых куполов!
Синяя Азия дремлет в повторах
Полупрозрачных твоих изразцов!
Вижу, растущий из всех подземелий
Каменный холм на зеленом холме!
Воздух сырых тростниковых свирелей
Держит пространство, как холод в уме!
Значит, кольцо заполярного круга
Вновь разломилось под тяжестью льда,
Стынет земля, побелев от испуга,
Ночь затекает в окно, как вода.
Но я люблю это время за то, что
В красном саду хорошеет зима,
Зреет душа и небесная почта
Длинные письма нам пишет сама.
Все в них двоится от зимнего света,
Строчку прочесть, словно небо вдохнуть,
Это скрижали иного завета,
Выход запасный, отложенный путь.
Я сущее люблю, будь это мшистый камень
Растущий из травы, или сама трава,
Во всем, как некий звук, сквозит небесный пламень,
На всем, как некий знак, улыбка божества!
И выдыхает соль стареющий песчаник,
И проступает блеск, и каплет с потолка,
И медленная тень, как одинокий странник,
Как загрустивший Бог идет издалека.
Воздух горчит, от листвы, растворившейся в нем,
Меркнут сады, согреваясь подземным огнем,
Мягкие тени, как пятна воды на песке,
Летнее время, как солнечный зайчик в руке!
Лётное время, раскаты небесной поры,
Всюду плывут одуванчиков злые шары,
В черных колодцах зеницею ока, вода
Стынет глубоко, и даже не смотрит сюда!
Я на железную цепь надеваю ведро,
Может быть, я поступаю не очень хитро,
Но за ушко да на солнышко выну, как раз!
Пусть отражает и небо, и город, и нас.
Сгущался день, прекрасен и тяжел,
Как дикий мед, Божественный глагол
Я пригубил влюбленными устами,
И заклубился надо мною гром,
И молния стремительным углом
Упала вдруг, и выдохнула пламя!
И в кожуре небесного огня
Раскрылся мир, и Бог вошел в меня
И я услышал нерожденный голос,
Он в руку мне вложил свои персты,
И я пошел, пошел из темноты,
Навстречу небу, как пшеничный колос
В саду костенеет засохший терновник,
Срубить бы – и баста! Но дрогнет рука.
Он детских соблазнов невольный виновник,
Опора для взора, прозор в облака.
Когда шелестел он из первого ряда,
Листва голубела и воздух пила,
Он был капельмейстер отцовского сада
В дождливые дни и стоял у ограды
Сырой и лиловый, как летняя мгла!
Он темные ягоды на землю капал,
Цеплялся за свитер и тень наводил,
И капельный холод небесных вокабул
На вес принимал и на ветках хранил.
Глубокое утро. Сквозные осенние своды.
Проточные травы. Младенческий лепет свободы.
Листвы вознесенье. И облака сенью высокой
Покрыты холмы и низины с шершавой осокой.
А воздух прозрачен, а в воздухе четкость приказа.
И капля блестит, как зрачок ястребиного глаза.
Куда она смотрит пронзительно так и глубоко
Из гущи ветвей и листвы, поредевшей до срока?
Как пение шмеля, густой ворсистый зной,
Гудящей пасеки широкое вращенье.
Тропа, завязанная в узел шерстяной
Зависла в воздухе средь щелканья и пенья.
Повсюду крошатся просветы. У моста
Туннельным выдохом река стальная стынет.
И в жарком воздухе такая густота,
Что ласточка до нас и тени не докинет!
Небо ночное, сухая морозная ветвь,
Сад, ледяными кусками наколотый крупно.
Кто так придумал, что все это блещет, - ответь! –
Дивную бездну являя собой совокупно?
Кто так стянул этот узел могучей рукой?
Ни разорвать, ни распутать его невозможно!
Небо сверкает и рушится тяжкой рекой,
Вот отчего наша речь так темна и тревожна!
Молчание, как роща на просвет.
Здесь воздух выцветает, словно ситец.
И складки спят и светятся в ответ,
Сиянием земли перенасытясь.
А на заборе крошится вьюнок,
И время распадается незримо,
И тени ускользают из-под ног
Неуловимые, как струйки дыма.
Одни полупрозрачные холмы
Стоят, как линзы лиловатой тьмы,
Колокола непроходимой дрожи.
Но облако плывет, как облик Божий
И стекла рассыпаются в прихожей
Тропическими травами зимы.
Февраль, шершавый, как побелка,
Мы зиму переходим вброд,
Сухая часовая стрелка,
Как трещина в стене растет.
Дневное время прибывает,
И наполняет наши сны.
И дом, как лодку, прибивает
К крутому берегу весны!
Проволочный профиль октября,
Ребра арматуры. Повсеместно
Голая, ржавеющая бездна
Блещет каплями нашатыря.
Воздух, выпрямляющийся вдоль
Телеграфных, соляных столбов
Чуть потрескивает. Это соль
Открепляется от проводов.
Кто нам скажет, можно ли назад
Оглянувшись, не окаменеть?
Но Господни Ангелы молчат,
Или просто не на что смотреть?
Как настали холода
Не успели вспомнить даже.
Стала каменной вода
В складках лунного пейзажа!
Где причмокивала грязь
И прокручивали шины,
Ходит ворон, черный князь
По камням замерзшей глины.
Воду мертвую клюет,
Ничего не понимая,
А над ним зима поет
Страшно, как глухонемая.
Этот мир, как его не раскрашивай,
Потускнел, опустели сады,
И среда обитания нашего
Обретает прозрачность воды.
Видно дальше, но так только кажется,
Просто в небе убавили свет,
Паутиной прилипчивой вяжутся
Все деревья в единый букет.
Все равно, потому ли, поэтому,
Мы не дальше, а ближе глядим.
Мир прекрасен и сколько там лет ему
Мы не знаем и знать не хотим.
Темные тени стоят на воде, как волхвы,
Небо течет, заполняя овраги и рвы,
Где разрывается берег и взгляду видней
Комья травы и тяжелые гнезда корней.
Темные тени стоят. Из пустых рукавов
Падает на землю снег и кружится над ней,
Небо течет, огибая стоящих волхвов,
Словно река неподъемные глыбы камней.
Боярская, осанистая тьма,
И от стены, прогретой солнцем за день
Идет тепло, и спящие дома
Зияют пустотой оконных впадин.
Закуришь и задумаешься. Вдруг
Услышишь голос, скрипнет половица
Там, за стеной. Но целый мир вокруг
Вдруг засверкает и преобразится!
Там глубокая тень раскрывает зрачки,
Там прозрачные бабочки и светлячки,
Там ветвями смыкается зелень
И дремучие своды расселин!
Там колючками ночи сверкает вода
И плывут по течению вниз города,
И круглеет раскатами света
Виноградное небо Завета!
Воздух горчит от листвы, растворившейся в нем,
Гаснут сады, согреваясь подземным огнем,
Тень проступает, как пятна воды на песке,
Летнее время, как солнечный зайчик в руке.
Лётное время, раскаты небесной поры,
Всюду плывут одуванчиков злые шары,
В черных колодцах зеницею ока, вода
Стынет глубоко и даже не смотрит сюда!
Я на железную цепь надеваю ведро,
Может быть, я поступаю не слишком хитро,
Но за ушко, да на солнышко выну, как раз,
Пусть отражает и небо, и город, и нас.
2010
Голография зимы, ледяной гиперболоид,
В черном воздухе земли нарисованный пейзаж,
Папироской затянусь, и глядишь, дымок прикроет
Эту солнечную ложь И божественную блажь.
Если глаз не отвести, значит, все-таки ослепнуть!
Ты прикрой меня дымок, и не страшен снежный плен,
И душа, как Одиссей, чтобы выжить и окрепнуть
Безнаказанно плывет мимо острова Сирен.
«Что ему Гекуба»? – Вопрос не праздный.
На себя примеряя чужое горе
Хорошо страдается. Безопасно,
Как в кино, где штормит ледяное море!
С головой не бросишься в тяжкий омут,
Не приставишь к виску пистолет с осечкой,
«Что ему Гекуба»? Тебя не тронут,
Не заденут и краем – живи овечкой!
И когда актеры уйдут со сцены,
И когда замолчат ледяные трубы,
Ты спокойно вернешься в родные стены,
Что тебе Гекуба? Что ты Гекубе?
На холме зеленой ночи, там, где небо распустилось
И сверкающею пряжей шевелится за спиной,
Там всплывает спящий город, как подземный Наутилус
Весь присыпанный огнями словно крошкой ледяной.
И струится за кормою фосфорический фарватер
Разбегаясь по равнине злыми змейками огня,
И Луна горит над нами тихо, как иллюминатор,
И к нему лицом прижавшись кто-то смотрит на меня!
Если долго смотреть на речную рябь,
Поневоле кажется, что плывешь!
И качает берег, что твой корабль
Ослепительных бликов святая ложь.
И плывут, покачиваясь чуть-чуть
Огороды, дачи, худой забор,
И проселок пыльный, и Млечный Путь,
И фонарь, что глядит на тебя в упор.
Так плывут в океане материки,
Чтобы встретиться снова в урочный час!
Если долго смотришь на рябь реки,
То пространство всматривается в нас.
2010
,
Заставляет лезть на рожон, и все же
Запятую поставить трудней, чем точку, -
Оглянись вокруг – и мороз по коже!
Поневоле скажешь, - Буонаротти
Был не так уж не прав, говоря о «Спящем»,
Ибо тот, кто спит, не имеет плоти,
Ну, а дух не болеет о настоящем.
А оно темно. Но и в прошлом тоже,
При Отце народов, не слаще было;
Так что точку ставить совсем не гоже,
Есть и порох еще… а точней – чернила!
2010
Византия спит, завернувшись в лето,
Море синее выцвело, словно ситец.
Окуная перо в ледяную Лету
Сочиняет Историю летописец.
Холодна История и протяжна,
А рукой поднимешь – не больше свитка,
Но сквозит оттуда темно и страшно
Пустота, не знающая убытка!
Тесновато в келье, растущей прямо
Из сухой земли четырьмя углами,
И София спит в сердцевине храма,
Где продольный свет полирует камень.
Летописец пишет, а ветер носит
Ледяные листки по убогой келье,
Византия мощно вступает в осень,
Оттого так много вокруг веселья!
Бесконечных пиров и роскошных казней,
Вот о чем он пишет, при свете свечки,
Что последним вором быть безопасней,
Чем сидеть на троне смирней овечки!
Что страшнее солнечного затменья
То, что дух гнетет, помрачая разум;
И двуглавый орел равнодушной тенью
Половину земли накрывает разом!
2010
Наша жизнь окольцована линией горизонта,
Где б ты ни был, всегда находишься в центре круга,
Даже тот, кто напишет печальные «Письма с Понта»,
Был не ближе к краю, чем Цезарь или подруга.
А возможно и дальше, если учесть, какое
Распахнется пространство, где звери одни, да птицы.
Только здесь и поймет, что самое дорогое –
Это просто жить. В провинции ли, в столице.
И не клянчить у Августа милостей и без страха
Провожать уходящий день и не ждать ответа,
А покуда – волны… И тает, как желтый сахар
Грубоватый мрамор империи, в тьму одетой.
Для того и тьма, чтобы в ней что-нибудь блестело!
Как в колодце вода засыпает, свернувшись в кольца,
И течет по краю вселенной стальное тело,
Отражаясь в зрачке господина Штольца.
И блестят белки усатого Николая
Императора тьмы Российской, зовомой раем,
И сверкают клыки овчарки в беззвучном лае –
Это сон Обломова к нам завернулся краем.
Не в темной кладовой – свечи
Кривое пламя! Не побег
На волю! Это бьют ключи,
Как саженцы великих рек.
Прозрачный лепет малыша,
Аукающего во тьму,
Но целый мир едва дыша
Прислушивается к нему!
Остановись среди зимы,
В кругу ее строений мрачных,
Издалека увидишь ты
Сиянье этих дней прозрачных.
И воздух блещущий углом
И первый холод одичанья,
И за родительским столом
Беседы светлое молчанье.
Глубокое утро, сквозные осенние своды
Проточные травы, младенческий лепет свободы
Ветвей вознесенных, и осени сенью высокой
Накрыты холмы и низины с шершавой осокой.
А воздух прозрачен, а в воздухе четкость приказа,
И капля блестит, как зрачок ястребиного глаза,
Куда она смотрит пронзительно так и глубоко
Из гущи ветвей и листвы, поредевшей до срока.
Что-то помнится, видится, снится,
Снег скрипит, как во сне половица,
Дышит холодом, давит на грудь,
Погоди, отпусти, позабудь!
Открывается воздух глубокий,
А на дне его дом одинокий,
С покосившейся белой трубой,
С прилепившейся к крыше судьбой.
Уж не там ли скрипит половица,
Отраженье плывет и слоится,
Как речное ребристое дно.
Кто-то в щелку стеклянную дышит,
И серебряным грифелем пишет…
Все едино, покуда темно.
Лица, яблоки, говор невнятный,
Ослепительный хруст,
Привкус медленный, матовый, мятный,
Приворотный, тревожный, приватный,
Как беседа в укроме, как прятки,
Оговорки одни, непонятки,
Только воздух огромен и пуст!
В жестком пламени корчится куст.
И сад окаменел и умный воздух замер,
Вздохнула пустота внутри ночных теней,
И медленной воды языческий гекзаметр
Все повторил опять, но тверже и точней!
И этот ледяной, с колючим блеском, эпос
Мне говорит, что день минувший не поблек,
Он бренность всех вещей, как высшую нелепость
Единственно из всех погибели обрек!
Из цикла «Бедуины»
Где слоится мираж, оставляя дымку,
Бедуин с бедою бредет в обнимку,
И его земля не кругла, как наша,
А скорее вогнута, словно чаша.
Горизонта линия там волниста,
И горячая пыль прожигает сердце,
И в конце его жизни легко и чисто
Ставит точку пуля единоверца.
Убивает то, что считают жизнью,
Ослепляет то, что считают светом.
Если небо выцвело, словно джинсы,
Значит снова лето, а что об этом
Замечательном факте могу сказать я?
Что ни молвишь, кажется, прежде было…
Если жизнь поймала тебя в объятья,
Попроси, что б до смерти не сдавила!
Это ночи обугленный топот,
Корневое нашествие тьмы,
Кладка воздуха, складчатый шепот,
В узкой штольне морозной зимы!
Остановлено плавкое время
Мертвой стяжкой колец ледяных.
Мелколесье деревьями всеми
Проходя, отражается в них.
Дымы стояли над Ерусалимом,
Река блестела, тяжкая, как ртуть,
Пропахшие овчиною и дымом
Волхвы присели наземь отдохнуть.
Они глядели на небо густое,
Сиянием пронизанное сплошь,
Где, кажется, над самой головою
Плыла звезда – привстанешь и возьмешь!
Они глядели, молча и со страхом,
Оцепененье силясь побороть,
Как будто над землей, над грешным прахом
Из тьмы безмерной воссиял Господь!
Испаряется город на белом холме,
Только пчелы звенят в атлетической тьме,
И в гудящий колодец пустого двора
Смоляными ручьями стекает жара!
Рассыпаются тени одна за одной,
Сетью трещин, сверкая, покрылись пруды,
На скрипучем песке за моею спиной
Золотое стекло заливает следы.
Холодная пора метаморфоз,
Лесной, холмистый воздух прорицанья,
Стальной осоки острое мерцанье,
Огромные глаза сухих стрекоз
Все обещает к ночи превратиться
В глубокий взгляд. И вязнет высота
В моем окне. И каждый звук двоится,
И оплывает каждая черта,
Чтобы потом в одно соединиться!
Руку к глазам! Я люблю этот жест.
Что ты там ищешь в густом поднебесье?
Тень самолета похожа на крест,
Благословляющий грады и веси!
Тень самолета скользит по земле,
Где же он сам? Ведь не в стоге иголка!
Вижу: купается в солнечной мгле!
Если смотреть, то ослепнешь надолго.
Рощи, леса и реки поворот,
Город, стоящий к окраине боком,
Как же теперь это все расцветет,
Благословленное пусть ненароком.
Боже! Ведь ты не оставишь, как есть
Бедную землю, горячую глину,
Разве случайно небесная десть
Так осветила стальную махину!
Тяжел многоугольный гул,
А небо вольно и покато!
Плечами плотников раздавшиеся даты
В загаре каменном и влажный блеск скользнул
К наклонному хребту, где позвонками гроз
Недели первые июля
Надежно скреплены и зеленью зарос
Побитой каменки брусчатый купорос,
И капля в желобе, отлитая, как пуля
Скользнула в черноту ружейного ствола.
Немного отдыха и ломкого тепла
И влажной, молодой прохлады,
И пряной сухости, чтобы земля могла
Украсить вечер свой рождением цикады.
Тонконогие верблюды на краю пустой равнины,
И барханы цвета хаки, и железный самолет,
В знойном воздухе клубится бледный образ бедуина
У него внутри, как птица, сердце черное живет.
И поет оно, и бьется, в самом деле, словно птица,
Соловей или синица – как угодно говори,
Бедуин слагает песню. Ну, а в двух шагах томится
Весь иссохнувший от жажды летчик Сент-Экзюпери.
Он глядит на бедуина, но кричать уже не может,
И томит его, и гложет солнце, круглое, как ртуть,
Бедуин балдеет в трансе, и покуда песнь не сложит,
Не оглянется. А песня бесконечна, словно путь.
В ней стеклянными слоями душный воздух разделился
И сверкнул на дне кувшина драгоценный изумруд…
Бедуин и сам не понял, почему остановился
Боевой корабль пустыни, уважаемый верблюд?
И скошенным солнцем раскинулись длинные травы
И тень, как Овидий, бредет по колючей стерне,
И море далеко, но дух океанской приправы,
Как соль проступает на красной кирпичной стене.
И зреют леса, где скрывается Гиперборея,
И свечи не гаснут, но пламя, сорвавшись, парит,
И только могучие сосны стоят не старея,
И море далеко, но шум его в кронах царит.
Стоит отвесная зима
И снег идет ночами,
Как будто закипает тьма,
И небо бьет ключами!
Там дивный сад и место встреч
И всех миров источник,
Ночного мирозданья речь,
Густая, как подстрочник!
В пустых углах, где прячется зима,
Скрипят и проседают половицы.
Оттуда тянет плесенью, и тьма
Сидит внутри, как сырость в рукавице.
Но в этот дом, оставленный на снос
Однажды неожиданно вселились.
Я видел на снегу следы колес,
Я слышал, как шумели, суетились
Мои соседи новые. Комод
Протаскивали в узенькие щели
В крутом сугробе, прорубив проход
И счастью своему еще не веря!
А через час утихла толкотня,
И дым над крышей поднимался густо,
И свет горел, как будто у меня
Его зажгли – такое было чувство!
Прокатится каменный гром,
Сминая пейзаж, как бумагу,
И небо железным углом
Как лемех пройдет по оврагу.
Пускай обнажается дно
Еще не видавшее света,
Густое, хмельное вино
В зеленых подвалах Завета!
На глобус глядя, хочется сказать, -
Не так огромен мир, как на пленэре,
Он просто кругл. И успевает взгляд
Схватить и то, и это в полной мере.
Вот Африка. Она невелика!
Я запросто ладонью закрываю
Саванны, джунгли, горы, облака,
Мадагаскар, виднеющийся с краю!
Затем, одним движением руки
Я привожу в движение планету!
Вращаются моря, материки,
Бока крутые подставляя свету,
Мелькают страны, реки, города,
Дороги, рощи, хутора, селенья,
И все летит неведомо куда…
Нет! Движется по моему веленью!
Густая осень Видимо не зря
Возникла здесь Владимирская школа,
Где образ был важней поводыря,
Рисунок был насущнее глагола.
В стране, где непогода круглый год
Любого может довести до тряски,
Где золотой небесный тихоход
Не балует и скупо дарит краски,
Где вечный дождь, там выход лишь один –
Мазки на холст положенные густо!
А слово – из других оно глубин,
Древнее мира и трудней искусства!
Большой разлив. Сырые острова.
Вдоль берега сырая накипь глины.
На глубине колышется трава
Зеленая, как волосы Ундины.
Река – везде. В поселке крайний дом
Вдруг оказался посреди теченья!
И трактор пробирается с трудом
Чтобы помочь попавшим в заточенье.
Глубокая осенняя пора
Раскосый воздух раннего утра.
От веток на полу мелькают тени,
Холодный стол и на стене ружье,
А в воздухе кружится рыжевье,
Последний лист ложится на ступени.
Но бодр хозяин и уверен взгляд.
Пусть лист летит, пусть даже сто кружится,
Хоть буря грянь, хоть даже две подряд,
Рука тверда, ружье не залежится.
Разночинный, сорочий, сосновый,
Лес до кончиков игл в новостях,
Только сливовый воздух почтовый
Созревает вверху на ветвях.
Рассекая природное пенье,
Приглушая невнятную речь,
Междуречьем, наречием, тенью
Надвигается ночь бесперечь.
Но хмельное затмение это,
Проходя, я подвину плечом.
Не синица зеницею лета
Промелькнула – сквозь воздух продета
Золотая тесьма с сургучом.
Кругом сгущается растительная тьма.
Земля повязана железными узлами
Корней закрученных, дремучего ума,
И тени вязнут под ногами!
Суглинок замысла, сюжет известняка
Колючей птицею мелькает,
Поет сурдинкою сухого тростника,
Глухим урочищем встает под облака,
И Божий промысел, воздушная река
Сквозь них, ликуя, протекает!
Виноградные кисти дождя свисают
Прямо с неба, и зелень перекисает,
Как распухшие водоросли. А то,
Что осталось – струится, как мир Кусто.
Вместо птиц, на размокшие крошки хлеба
Приплывают рыбы, и прямо в небо
Словно дайвер, бесшумно всплывает тень,
Как актинию, в пальцах держа сирень!
Окраина, куда бредут снега,
Где провисает ночь, как парусина,
И облаков крутые берега
Огромны, как трагедии Расина.
Окраина, где взгляд скользит не вдоль,
А вдаль, где тени сходятся плечами,
И звезды проступают, словно соль,
И в темных ямах небо бьет ключами.
И над поселком белые дымы
Стоят во тьме морозным Парфеноном,
И воздух чист перед лицом зимы,
Как новорожденный перед законом.
Сплошным кустарником заросшего тепла
Сгустились сумерки. Как мягко стелет мгла,
С какой одышкою последняя пчела
В прозрачном коконе над нами проплывает
Застолье воздуха. Горячая смола
Тяжелой каплею на небо натекла
И полнолуние в ветвях гнездо свивает.
Сверчок серебряный запутался в траве,
Как позабытая иголка в рукаве
Кольнет и прячется и не дает покоя,
Вдруг сердце медленное дрогнет в глубине,
Чьи пальцы легкие притронулись ко мне?
Ах, это лиственницы солнечная хвоя!
Там глубокая тень раскрывает зрачки,
Там прозрачные бабочки и светлячки,
Там ветвями смыкается зелень
И дремучие своды расселин!
Там колючками неба играет вода
И плывут по течению вниз города,
И стоят на краю муравьиной тропы
Виноградного неба сырые столпы.
Мне не понять тебя, египетская фреска!
Что значат контуры, очерченные резко,
И лилий царственных изысканный наклон?
И жеста плавного застывшее величье,
Все в этих контурах пугливое и птичье,
И пыль дорожная легла на небосклон.
Как странно вывернуты головы и руки,
Какая музыка и мука в каждом звуке!
Здесь правит линия, как линия судьбы!
Легка, извилиста в стремлении печальном,
И египтянка над колодцем вертикальным
Застыла тихая, не зачерпнув воды!
Тот, кто мир за нитку водит,
Видит всех до одного,
Даже там, куда уходит
Звездной ночи вещество,
Где в зеленых ямах бродит
Брага, сказок волшебство.
Не минутная забава,
А вселенская игра,
Блеск реки кривой, картавый,
Кто налево, кто направо,
Кто с ухмылкою лукавой
Гладит холод топора!
И лиловым перегаром
Дышит лес изглубока,
И живым, молочным паром
Наполняется река,
В небе юном, в небе старом,
Как в печи подзольным жаром
Созревают облака!
Гремит за печкою сверчок
На печке дремлет дурачок.
Сырое небо кверху дном
Синеет слюдяным стеклом.
Там чудеса, там леший бро…
Русалки белое бедро
Мелькнет среди листвы густой
И поздно ей кричать – постой!
А позади и тьма и свет
И конский топ, и волчий след…
В крови вороньего крыла
Живет Кощеева игла!
Все чудеса в одном кульке!
Но спит сжимая в кулаке
Свой сон, свой личный полумрак
Иван. Конечно, не дурак.
Он знает цену чудесам,
Поскольку всё придумал сам.
Сухая, лётная пора,
Во сне поскрипывают сени,
Как кони в глубине двора
Стоят стреноженные тени.
Все спит. Запрятавшись хитро
Спят воробьи во тьме чердачной,
Спит на холме поселок дачный,
Крутого берега бедро,
Земная косточка, ядро
В небесной мякоти прозрачной.
Все спит. Как по стеклу вода
Стекает блеск без оболочки.
А над землей горит звезда,
Как слово, сжатое до точки!
Как свет от лампы падает на шторы,
Густая осень Палеха и Мстёры
Ложится на сетчатку, чтобы там,
На дне зрачка, как в глубине гознака
Ковался свет, исторгнутый из мрака,
Чтоб разойтись однажды по рукам!
Как на краю стола блестит монета!
В копилку ослепительного света
Я брошу неразменный золотой,
Пускай зима вовсю лютует где-то,
Мы скинемся и снова купим лето,
А нет – мгновенья осени густой.
Воздух ложится ровно, за слоем слой,
Тонкие листья заваривая, как чай.
Что там мелькает в ветвях проливной иглой?
Мелкие капли срываются невзначай.
Словно косыми стежками спешат стянуть
В небе прореху, откуда сквозной рекой
Движется медленный холод, сжимая ртуть
В хрупком термометре маленькой, злой рукой!
Слово имеет форму шара,
Выдохнешь слово – оно парит!
Не облака ледяного пара,
Это бессмертная речь горит!
Вот поднимается выше облака
Прямо в ладони Отца! Лети,
Не изменяя сути и облика,
Что бы не встретилось на пути!
Мята и рута письма полевого,
Вязью арабской растущее слово,
Небо, разлет мусульманских ветвей,
Пролежни холода, камни теней,
Черные пчелы, сережки, цветочки,
Медленный зной проступающей строчки,
Кажется - миг! И прочту, и пойму
Скошенный воздух и синюю тьму,
Россыпи сна и ветвистое пенье,
Гребни текучих барханов…мгновенье…
Слышу! И гул незнакомых корней
Где-то в крови шевельнулся моей!
Крылья»
1
Не гуслярным звоном песня красна,
Если в песне этой правда видна!
Я сложил ее на старый напев.
От тоски по небесам захмелев,
От немыслимой земной красоты,
Когда видишь ты ее с высоты!
2
Как на Троицу, да с разных сторон
Колокольный золотой перезвон,
Надо полями, да над ранней листвой,
Над кудрявою твоей головой!
Что, Никита, ты не весел сидишь?
Печь не топишь, на народ не глядишь?
Что затеял ты себе на беду?
Ой, гореть тебе, Никита, в аду!
Вечерам все сидишь, все один,
Крылья дьяволу кроишь, сукин сын?
Вот ужо смотри дознается царь,
На костер пойдешь, безбожник, бунтарь!
3
А Никита отвечает, смеясь:
- Что, не по сердцу задумка пришлась?
Да не бойся, если я захочу,
Я летать-то и царя научу!
Полетит он выше крыши, листвы,
Не слетела б только шапка с головы!
Так сказал он и пошел из избы,
Хлопнул дверью – задрожали столбы.
4
А на улице гуляет народ,
Веселится, забавляется, поет, -
Если царь нам разрешил погулять,
Так чего же, братцы, время терять?
Э-эх, с приплясом под девичий галдеж
Хошь не хошь по кругу гоголем пройдешь!
Только ноги бы чуть-чуть порезвей,
Только б голову чуть-чуть потрезвей!
5
Через площадь, где гуляет народ,
К колокольне Никита идет,
А она-то высока да бела,
Прямо к небу головой приросла!
Вот ступеньки под ногой – скрип да скрип,
Ты одумайся, пока не погиб,
Ты, пока еще не поздно, спустись,
Перед Богом и людьми повинись!
Но не слушает Никита, идет
Прямо в небо, словно в дом, где живет.
Ведь он с солнцем поравнялся почти –
Нам ведь солнышко с тобой по пути,
Завтра вместе мы по небу полетим,
Стану я, как и ты, золотым!
6
Утро позднее, да раннему под стать,
Даже тучки не видать – благодать!
Даже тополь не шелохнет листом,
Тишина, как будто в храме пустом.
А Никита прямиком со двора, -
Крылья на плечи взвалил: «Мне пора!»
И весь путь от колокольни до ворот,
Как плотина, запрудил народ.
- Эй, не мешкай, да не стой на пути,
Человека к небесам пропусти!
Вот ступеньки под ногой – скрип да скрип,
Ты одумайся, пока не погиб,
Ты пока еще не поздно, спустись,
Перед Богом и людьми повинись!
7
Колокольня высока, холодна,
С колокольни вся Россия видна,
Солнце светит над твоей головой,
Словно солнце, ты стоишь золотой.
Золотой, да уж на самом краю,
Эх, не быть тебе, Никита, в раю!
А Никита руки в крылья продел,
Оглянулся, оттолкнулся, взлетел!
Раздалась внизу холопья толпа
От смятенья да от страха слепа,
А Никита над слепою толпой,
Пролетая, покачал головой.
Не разбился, не погиб, не упал,
В чистом поле твердо на ноги стал,
Словно брату, улыбнулся лучу,
- Захочу, - сказал, - и выше взлечу!
И взлетели в небо шапки – не спьяна,
И послышалось в толпе: «Сатана!»
8
Как прознал о том, надёжа-государь,
Крикнул: «Где он, богоборец, бунтарь?»
И предстал он пред очами царя
Да заутрени – ни свет, ни заря.
На Никиту царь с престола взглянул,
Усмехнулся и рукою махнул:
- Вы подайте-ка крещёного вина,
Похмелися перед смертью, сатана!
9
Колокольный золотой перезвон,
Звон над городом стоит, словно стон,
Плач над городом, печальный перегуд.
К месту лобному безбожника ведут!
Он идет, идет – поникла голова,
А над ним горит, сияет синева,
Недоступностью доступной дразня,
И Никита поднял к небу глаза,
Словно брату, улыбнулся лучу;
- Стану дымом – еще выше взлечу!
1984г.
Снегопад спозаранку,
Аж не видно ни зги,
Как шитье наизнанку –
Все сплошные стежки!
Неприглядна основа,
И затерта до дыр,
Вот и набело снова
Вышивается мир.
Покрывается гладью
А где надо – внахлест,
Чтобы каждою пядью
Рассыпаться от звезд!
Прописные растенья,
Ледяная стерня,
И, как новое зренье
Входит небо в меня.
Перед тем, как уснуть, если можешь спать,
По дорожке лунной скользнув в кровать,
На подшерсток шума босой ногой
Наступи и в душу войдет покой.
И прохладен свет, и земля тверда,
И ключами ходит под ней вода,
И мелькают птицы, боясь присесть,
Словно видно им, что за этим есть.
Как прозрачно и призрачно дышится,
Ночь свернулась под каждым кустом,
И не ведаешь ты, что напишется,
Наклоняясь над чистым листом.
Что нашепчет тебе это важное,
Это нежное небо земли,
И зеленые тени протяжные,
И деревья в лиловой пыли.
Что навеет… да что бы там не было!
Это ангел стоит за плечом,
Это роща с рекой, это небо мне
Диктовало, а я не при чем.
Резкие ребра холодного света,
Яркие лодки на узкой волне,
Быстрого сна золотая планета,
Солнечный зайчик в горячем вине!
Время огромно, как в актовом зале!
Воздух танцует на пыльном луче,
Солнце дымится на мокром причале,
Скользкие весла блестят на плече.
И, как бесшумный водопад,
Одни струящиеся стены
В раскосом воздухе стоят!
Из тьмы слезящейся Вселенной,
Как из божественного плена
Дрожа, проистекает сад.
Он весь одно сплошное пенье,
Ветвящийся, сплетенный звук,
Прозрачное прикосновенье
Сияющих Господних рук!
Ночь раскованно и рисково
Обнажает свое нутро,
Так просвечивает сквозь слово
Золотое его ядро!
В нем, закрученная в пружину,
Как небесное ДНКа,
Спит Вселенная, выгнув спину,
Непрочитанная пока.
Патриархальный мох,
Белая тень на плитах.
Зимнее небо – вдох,
Летнее небо – выдох!
Солнце стоит в сенях
Круглое, как монета.
Мир на пяти камнях
Истинного Завета!
Смою остатки сна
Зябкой водою зрячей.
Прошлая жизнь видна
Только из настоящей!
Словно голос, ломается почерк,
Зорче угол, отчетливей речь,
Скоро птица мелькнет среди строчек,
И рассыплется щелканье почек,
По садам – золотая картечь!
Небеса обещают затишье,
Смоляные от зноя часы,
И поселится в четверостишье,
Как в саду, где черешни, да вишни,
Свет небесный и воздух всевышний -
Уголек раскаленной осы!
Сорвался камень с высоты
И покатился вниз,
Мелькнули скалы и кусты
И мимо пронеслись.
В лице переменился свет
И побледнела тьма,
И понеслись ему вослед
Небесные тела,
Нарушилась немая связь
Времен, число орбит,
И жизнь, как пепел пронеслась,
А камень все летит.
Мы живем внутри зимы,
Топим каменные печи,
Кубатура лютой тьмы
Давит по ночам на плечи.
А дымок себе идет,
Поднимается столбами
Подпирая небосвод,
Весь проточенный звездами!
Густеют акустические своды
Сырых каменноугольных лесов;
И эпоксидный мед кембрийских голосов
Как губку, пропитал пласты пустой породы.
Я был когда-то там и беспросветных рощ
Вдыхал дремучую отраву,
Но в камень спряталась невидимая мощь,
Сквозь кости белые пророс упрямый хвощ
Мальчишкам маленьким в забаву.
Распрямлю свой голос, как на плацу
Молодой солдат распрямляет спину!
Даже лютый холод ему к лицу,
Вот и я прижмусь к ледяному клину.
Чтоб мороз пробрал меня до нутра,
Где в крови, словно хмель растворилось лето,
Чтобы все, неспящие до утра
Дождались, наконец, наступленья света!
Зима. Отвесное скольженье
По ослепленной мостовой
И кругосветное движенье
Прозрачных тел над головой.
Всемирное вращенье ночи,
Непутеводные огни,
Что из того, что дни короче?
Тем драгоценнее они.
Глухой провинциальный городок.
Здесь шум листвы, как вечное ненастье,
Здесь муха прожигает потолок,
И на двери подкова, как намек,
На будущее маленькое счастье.
Здесь озеро живет внутри холма
И злой песчаник точит понемногу,
Чтобы внезапно, словно блеск ума
На свет и воздух проточить дорогу!
Здесь в облаках витают тополя,
И всюду пух, как дар, летящий свыше,
И по ночам могучая земля,
Как печка, прогревает дом до крыши.
В дрожащем воздухе мелькает и слоится
Крылатое столпотворенье тел,
И близкий блеск воды, как хищная зеница,
Но обезлюдел мир и тополь облетел.
А мне не тяжело полуденное бремя;
В себя уходит звук, скрываясь от жары,
На мягком войлоке выкатывает время
Грядущей осени прозрачные дары.
Темны и картавы лукавые травы,
Как голос прозрачны, как тень глубоки,
И медлит душа у ночной переправы,
Где хищное зренье сужает зрачки.
И вязкая тяга прозрачного млека
Твердеет на срезах, а возле пруда
Махровой полыни туманное веко
Раскрылось, и длинно блеснула вода.
За нею проснулись последние птицы,
Сухую пчелу облепила пыльца,
И ветер, уснувший на книжной странице
Забыл, что ее не прочел до конца.
И здесь и там сады по склонам
Реки, ушедшей в камыши.
Здесь в каждом дереве зеленом
Соединились две души.
Одна густа и тьмой согрета,
Идет по капиллярам ввысь,
Другая соткана из света
И птичьим щебетом воспета,
Но, позабыв про то и это,
Они, различные, сошлись.
И яблок вяжущая тяжесть
Уже нагуливает вкус,
В них две души слились, отважась
Нести совместно этот груз.
Я стою в саду – он почти не дышит.
Сигарету сломаю в озябших пальцах.
То не дождь идет, просто гладью вышит
Этот воздух, распятый на тонких пяльцах.
И не дрожь пробегает по всей округе,
Это просто игла уколола руку,
Чтобы мы задумались друг о друге,
Чтобы мы прислушивались друг к другу.
Здесь полночь грубыми углами
Сверкает, словно антрацит,
И спутник по небу скользит
К распахнутой оконной раме.
И сад огромен и горяч
Как зверь уснувший шевелится,
В траве серебряный скрипач
Сквозь слух пройдет и раздвоится.
И воздуха сухой щелчок
Побег из тьмы, росток зеленый,
Все оплетет скрипач, сверчок
Своею музыкой каленой.
Каждый звук серебрист и рассыпчат,
Снег спускается с тихих высот,
Он деревья в саду обезличит
И дыханьем своим назовет.
И высокими струйками пара,
Словно гейзеры ставшие в ряд,
Вдоль сырой тишины тротуара
Тополя и рябины стоят.
Я вхожу в это зимнее царство,
В проливной, замирающий свет,
Принимая его, как лекарство,
Защищаясь от всяческих бед.
И каленого холода стены
Я насквозь прохожу налегке,
И уже становлюсь постепенно
С облаками на равной ноге.
Капли падают врозь, чтоб собраться вместе,
Как слияние гласных растет зияньем,
И луна, растекаясь по мокрой жести
Образует то, что зовут сияньем.
И листва бегущие тени прячет,
Чтоб они не шатались всю ночь бесцельно,
И прекрасен мир, только это значит,
Что звучит он слитно, а не раздельно!
Там глубокая тень раскрывает зрачки,
Там прозрачные бабочки и светлячки,
Там ветвями смыкается зелень
И дремучие своды расселин!
Там колючками неба играет вода
И плывут по течению вниз города,
И стоят на краю муравьиной тропы
Виноградного неба сырые столпы.
Подышу, покурю на балконе.
Где-то понизу стелется дым.
Как снежинка на Божьей ладони
Я стою перед небом седым.
Над прозрачным ночным тротуаром
Незаметно растаяла мгла
И блестящими струйками пара
Возвращаются души в тела.
Возвращаются, полные света,
Удивленно кружат надо мной,
И со скрипом сырая планета
Отвернется от ямы ночной.
Зима, а снега нет,
Черно, как на плацу.
И тени от планет
Проходят по лицу.
Сквозь коллективный лес,
Трескучий, как мороз,
Где каждый звук – отвес,
Я выйду на откос.
Дремучий лес планет,
Неизреченный google,
Колючий интернет,
Чей небосвод округл,
Как рука на морозе к дверной скобе,
Примерзает к небу моя душа!
Белый дым стоит на печной трубе,
Белый воздух крошится не спеша.
И густых созвездий колючий сад
Прорастает сквозь стены и потолок,
Или стал со временем зорче взгляд?
Или вижу то, что вчера не мог?
Что можно разглядеть, когда проходишь мимо,
Сквозь толстое стекло заброшенных садов,
Сквозь мутный холодок бутылочного дыма,
Сквозь трещины ветвей, сквозь щелки голосов?
Там дождевой воды зеленая тинктура
В разбитой колее, и крыши злая жесть,
Как темен этот мир! На солнце без прищура
Я сквозь него гляжу и вижу все, как есть!
По истокам из ковкого холода,
В пятнах ягод, лесных, как ирга,
Золотым рукавом небопровода
Слюдяная играет река.
Там цветут берега камышовые
Шевелящейся рыбьей икрой,
И, как дивные сказы Бажовые
Лес чернеет стеклянной горой.
А внутри ее свечечка теплится,
Там избушка на курьих ногах,
Если путник нечаянный встретится,
Заплутается в трех временах.
Не поможет ни удаль, ни молодость,
Ни каленая сабля в руке,
Только песня рассыпчатым колосом
Созревает, как солнце в реке!
Только воздух узлами колючими
Перекручен у края земли,
И плывут разноцветными тучами
Из полуденных стран корабли!
Равнина воздуха. Широкий, влажный пласт
Над комьями земли с прослойкой паутины
К стене прижался сад, огромен и глазаст
В нем созревает тьма, в нем светятся глубины.
И если по тропе ведущей под уклон
Спуститься до конца по каменной брусчатке,
Ты выйдешь на обрыв, на край, на небосклон
Где каменных зверей дымятся отпечатки.
Где вдавлены в гранит трехпалые следы
И в ямах от когтей перекисает глина,
И стынет в пустоте дыхание воды,
Стоящее внизу, как туша исполина.
Где служат воздуху размашистые птицы,
И крики галочьи чернеют, как бойницы,
И крепостной стеной морозной тишины
Глубокие дворы с утра обнесены,
Где дымные сады, как думные бояре
В тяжелых соболях густой небесной хмари
Молчат, не довершив давно начатый спор
Смущая тишиной драчливый птичий двор.
А кое-где висит парок над тротуаром
И каждый звук блестит сырым бильярдным шаром,
И на крутом крыльце, где сводчатая тень
С двустволкой на плече чернобородый день!
Молчанье, словно свет из-под дверей,
Холодный, голубой прямоугольник;
Кто сторожит неровный сон зверей
И опахалом веет, как невольник?
Кто опускает мятные пласты
Прохлады влажной, мягкого тумана,
И ягодную мякоть темноты,
Снимая пленку тоньше целлофана?
Кто птичий хор на тонком поводке
Ведет сквозь бездны, милосердный Боже?
Чье теплое дыханье на щеке
Чью руку на плече я слышу тоже!
Дом погружается в землю, уходит, как ветхий ковчег
В тяжкую плоть океана, где варится темная зелень
Толстых саргассов ночных, обещая ночлег
В щупальцах спрута, на каменном ложе расселин.
Нет! Все прозрачней и проще! Пусть вровень с окном
Дышит трава, и кузнечики хором стрекочут,
Тот, кто живет, кто, как время присутствует в нем,
Держит его на плаву, и сдаваться не хочет!
Кто там прячется, в камне, во тьме, словно слово в кавычках?
Кто зеленою пилочкой пилит решетку алмаза?
Темнота оседает, чтоб вспыхнуть, как сера на спичках,
Это стрекот сверчка заполняет Вселенную сразу.
Что таилось во мраке, то вырвалось нынче наружу;
Не расколотым камнем лежит мироздание наше,
Не провалы в ничто, а российские честные лужи,
Просто улица. Просто дома. И цветочные чаши.
Проточных сквозняков железная трава
Из дикой темноты - в домашнюю стремится.
Любой просвет хорош, заметная едва,
Ей лишь бы коготком за штору зацепиться!
Пробраться в дом, а там, в углу ли, у стены,
За шкафом прорасти, за тумбочкой – не хуже!
Чтобы терпели мы всю зиму до весны,
Чтобы гадали мы, откуда эта стужа?
Я отпущу на время прогуляться
Сознанье на коротком поводке
Туда, где лист торопится сорваться,
Где словно змеи, тени шевелятся,
Где дозревают вишни на лотке
И яблоки краснеют вдалеке,
Как кулаки, готовые разжаться.
Пространство раздается вдаль и вширь,
Как бесконечный вдох, растет и длится –
Веди, веди, мой легкий поводырь…
Сухой терновник, древний, как псалтырь,
Плоды роняет, чтобы вновь родиться.
Темные реки небесных окраин. Зимы
Меркнет оптический холод, и легочным паром
Дышат почтовые ямы оттаявшей тьмы,
Ржавчиной петель дверных, ледяным перегаром.
Зябкая капля бежит, прожигая окно,
Низкие тучи сдирают края окоема,
Птицы просыпали воздух, стальной, как зерно,
Чтобы незримое солнце взошло из укрома.
Давно я не распахивал окна!
В листве – сырые пятна небосвода,
И на землю ложится тишина,
Тяжелая, как тень от парохода.
А плотники на солнечных лесах
Ворочают сверкающие бревна,
Там все округло, зримо и огромно,
И вьется хмель в зеленых голосах!
Это ветер вяжет узлы во тьме,
И земля повернулась на правый бок,
И не камень лежит на пустом холме,
Это небо свернулось в крутой клубок.
Там чужих созвездий горят шары,
Там скрипит листва силурийских рощ,
И гудит под гневом стальной коры
Первобытной жизни слепая мощь.
Чтобы ей не пугали детей и птиц,
Нам дано на вырост оно и впрок,
Мы потом развернем его, словно лист,
И прочесть скрижали горящих строк.
Холодная пора метаморфоз,
Лесной, холмистый воздух прорицанья,
Стальной осоки острое мерцанье,
Огромные глаза сухих стрекоз,
Все обещает к ночи превратиться
В глубокий взгляд, и вязнет высота
В моем окне, и каждый звук дробится
Двоится мир, и каждая черта,
Чтобы потом в одно соединиться.
Срезанный воздух, стальные чешуи стрекоз,
Небо двоится в глазах или рядом река?
Словно огромное зеркало кто-то принес,
Чтобы раздвинуть пространство, где спят облака.
Чтобы, кружась, поднимала листва до небес
Наше молчанье, созревшее, словно вино,
Ровного шума стеклянный, запутанный лес,
Все этим светом повторено и продлено.
До чего же колючее время стоит на дворе,
Частоколом сосулек грозятся ребристые крыши,
И обрубленной жестью сверкает мороз на заре,
И поземка в ногах шелестит, как обрывок афиши.
Я иду по земле… Разве это, скажите земля?
Вся в тяжелой разгранке, в воздушном вращении башен,
Это небо ночное упало на наши поля,
Это свет отделился от тьмы, непривычен и страшен.
Комнату качает, как каюту,
Это солнце ходит по стене,
Подожду, посплю еще минуту,
Так тепло на темной стороне!
В душный сон, зарывшись, как в овчину
В золотой подшерсток бытия,
Где виденья выгибают спину,
И бессмертна молодость моя!
А потом откину одеяло
И холодным солнцем обольюсь,
И тебе, пока еще не встала
Хочешь – нет, а все-таки наснюсь!
В сырых углах, где прячется зима
Скрипят и проседают половицы,
Оттуда тянет плесенью, и тьма
Сидит внутри, как холод в рукавице.
Но в этот дом, оставленный на снос
Однажды неожиданно вселились.
Я видел на снегу следы колес,
Я слышал, как шумели, суетились
Мои соседи новые. Комод
Протаскивали в узенькие двери,
В крутом сугробе, прорубив проход
И счастью своему еще не веря!
А через час утихла толкотня
И дым над крышей поднимался густо,
И свет горел, как будто у меня
Его зажгли – такое было чувство.
Ледяные ухабы и рытвины,
И забитая в ямы вода;
До чего эти клены молитвенны,
Я не видел таких никогда!
Белым снегом молчанье заполнится,
Глубиной переполнится взгляд,
За кого они, тихие молятся,
Всею грудью прозрачной стоят?
И небесные реки каленые
Протекают сквозь них без конца
И молитва летит удивленная,
Словно перышко, в руки Отца.
Мутное зеркало стынет в прихожей. Оно
Словно стеклянный сквозняк, продувает насквозь
Дом, где скрипят половицы, где плачет окно,
Где по столу раскатилась рябинная гроздь.
Крепкие ягоды! Ты ведь и их отразишь,
Или запомнишь, как тех, кто ушел навсегда.
Если вглядеться, такой и покажется жизнь –
Старое зеркало, тяжкое, словно вода.
Как вмерзает в полярную ночь «Седов»,
Так из белой тьмы рассыпных садов
Выплывает город, вмерзая в лед,
А точнее – в сотовый небосвод,
Чтобы мог дозвониться до тех высот
Где его развеет или спасет,
И белейшим снегом прикрыта грязь,
Вот, что значит, с небом прямая связь!
Деревья стоят, как небесные реки,
Трава молодеет во мраке, во млеке,
И звездное небо отколотым краем
Змеясь и сверкая, висит над сараем.
А воздух нарезан сырыми слоями
И солью посыпан ручного помола,
И каждое слово сверкает краями,
Как небо ночное краями раскола.
Начало октября. Огромный кратер неба.
Разреженный, как горный воздух, мир.
Медлительный простор нас поднимает, где бы
Не находились мы. Дождя сухой пунктир.
Летит наискосок. А то, что раньше было
Зеленым, золотым, и в мой скрипучий дом
Раскачивая мир, как великан входило,
И стаи певчих птиц вились под потолком.
Садилось к нам за стол с горстями спелых ягод;
И яблоки, скользя, катались по ковру,
Решило у меня в гостях остаться на год
Запрятав поздний жар, как зерна в кожуру.
Осень. Строительство неба. На землю внахлест
Рушатся, падают тени, повсюду идет
Вырубка ночи, трава шевелится от звезд,
В тесных колодцах зеленое солнце цветет.
Вырубка ночи, точнее не ночи, а тьмы,
Плотной, как август, ветвями опутанный весь,
Мечется ласточка, вкось подстригая холмы,
Веточку в клюве держа, словно добрую весть.
Мы спим в сердцевине пространства, в куске синевы,
В хрустальной чернильнице неба, в холодном огне,
И воздух, как пламя спиртовки, бежит из травы,
И ломкие тени танцуют на белой стене.
Еще мы не сбылись, еще нас напишет Господь,
В чернильницу неба макнув золотое перо,
И буквы прозрачны, как наша упрямая плоть,
И свиток земли – это косточка мира, ядро.
Дорога бесконечна, словно скрип
Арбы, телеги; словом, то, что едет;
Одолевая спуск, подъем, изгиб,
Пытается свести кредит и дебет.
Соединить два пункта. Все равно
Когда и как. Приемом наложенья
Увы, нам это сделать не дано,
Что остается? Скрип колес, движенье.
Итак: терпите оси. Шатуны
Безумствуйте в горячей тьме мотора,
Пусть под колеса лезут валуны,
И пункты назначенья не видны,
Зато слышней могучий гул мотора.
Прислонюсь щекой к ледяному ветру,
Приоткрою форточку, словно вьюшку,
Телевышка торчит, как нелепый вертел
Вместе с тучей наколотой на верхушку.
Только это и видно в мое окошко,
Но и этого хватит, чтоб верить в Бога,
Даже если неба совсем немножко,
Все равно его бесконечно много!
И стремиться некуда, если нет
Горизонта, поскольку вода и небо
Постоянно струятся, меняя цвет,
И меняясь местами. Когда и где бы
Не ходил твой бриг посреди зыбей,
Выдувая парус, как дым из трубки,
Это только способ от всех скорбей
Убежать во тьму корабельной рубки.
И оттуда видеть, как тает край
Той земли, что когда-то казалась раем,
Где висит, как туча, вороний грай,
И предельно ясно, что там, за краем.
Ну, а здесь, стояние вод среди,
Но оно равносильно движенью, ибо
Возникает, как марево впереди,
Незнакомый берег. Точнее – глыба
Посреди океана. Над ней дымок,
Это местный Везувий, или к примеру
Робинзон сигнальный костер зажег,
Ибо срок заключения превысил меру,
Ибо время скитаний сошло на нет,
И пора вернуться к земным тревогам,
Но вернется не тот, кто оставил свет,
А другой – кто беседовал ночью с Богом.
Глубокая имперская зима,
Парадной тьмы торжественная складка,
Мороз. Шинель. Железная брусчатка.
Дыханье, как деленье, без остатка
Восходит к небу. Что ему сама
Шершавая, как край гранита, тьма?
Оно явленье высшего порядка.
А холода кривые зеркала
Живое небо ставят на прослушку,
И ветер из медвежьего угла
Снимает с крыш серебряную стружку,
И в граммофоне шелестит игла,
Нет, это ветка на краю стекла!
Дыханье Божье не поймать в ловушку!
Сухая осень. Хрупкий конденсат.
На листьях кристаллический осадок.
Невидимые в воздухе висят
Большие хлопья шороха, и сладок
С холмов крутых стекающий в распадок
Полураспада пряный аромат.
Вода не отражает ничего,
Но ей еще доступно бормотанье,
Она бежит, меняя очертанья,
И ранним утром на скрипящей ткани
Рассыпанного солнца вещество.
Земля черна, и крепкий воздух чист,
И каждый звук просторен, словно сени,
Где у стены скамья, тенета, тени,
Ведро с водой – и в нем кленовый лист.
Песня акына, верблюжья колючка, сухая тоска,
Зной испаряющегося пространства. Густое солнце.
Мелодия бесконечна, как шорох пересыпающегося песка,
Как шум ковыля, растянутый до горизонта.
Ящерица на камне: дорожный знак,
Фигурка ацтека, выпавшая из кармана
Гумбольдта. Воздух слоится и дышит так,
Как слеза Аллаха, как первый стих из Корана.
Тени уходят в песок плоские, как вода
Пуля находит висок, но падает на подлете
Ввиду бесконечной усталости. Оптическая среда
Плотней, чем предполагают охотники на охоте.
Когда равнодушный палец крутит прозрачный «Цейс»,
Рука досылает патрон и знает стрелок, что мимо
Пуля не пролетит! Но выбирая цель
Ты выбираешь сам сопротивленье мира!
Город спит, погружаясь в зеленую плоть холма,
Весь изъеденный ржавчиной, словно корпус авианосца,
Где внутри железа просторно гуляет тьма,
И стоят голоса, как вода в глубине колодца.
Где в проходах стопами лежит листовая тень,
И течет с потолка по стеклам сухая плесень,
Город спит, погружаясь в тяжелую, как мигрень
Глухоту подъездов, теснины пролетов. Тесен
Даже воздух для вдоха и вид для глаза. Объем
Сокращается, словно свитер после просушки,
И густеет время, и звезды горят на нем,
Над уснувшим городом трубы торчат, как пушки.
Черные реки сплетенные из песка
Текут, огибая оазисы. Все едино.
По вечерам закладывает от сладости слух. Тоска
Естественное состояние бедуина.
Любовь проступает, как сахар на вчерашней халве,
С которой жадный хозяин не спускает заплывших глаз.
Что остается? Извилистая мелодия, как в рукаве
Острый дедовский нож, запрятанный про запас.
Остается шатер из вонючих овечьих шкур
И горячее ложе, зарастающее травой,
Плывущее ниоткуда созвездие Аль-Будур
Впадает прямо в прореху и кружится над головой.
Это звездное небо, как спирт в потемневшей бутыли
Запыленной, зеленой, лозой оплетенной,
Это вздох мироздания, дух винограда плененный,
Это след пролетевшего Ангела инверсионный,
И бенгальский огонь невесомой космической пыли.
Он настоян на щекоте, шорохе, шелесте, свисте,
На проклятиях, клятвах, молитвах, мольбах и угрозах,
Оттого так горьки, оттого так сладки эти кисти
Винограда и пряной сирени, ломающей воздух.
Пересыхает зренье, и мелеет
Глубокий слух. Гортанный холод веет.
Твердеет Леты ледяной поток.
Зато у дна она так тихо дышит,
Что сам Господь ее сейчас не слышит!
На самом дне шевелится песок…
Последний лист летит наискосок,
Две темноты связав незримой нитью,
Полет предпочитая забытью
И вскользь окаменевшую струю
Пересекая, словно по наитью.
Вот он уже на дальнем берегу,
Где лодка в лед вросла. К веслу Харона
Пристал и тяжелеет удивленно.
Все пусто, только грузная ворона
Блестит, как черный камень на снегу.