.........................Любимая, замри,
.........................От бедного певца не отворачивай лица...
.........................Всеволод Зельченко. Романс
Любимый! Свет зари
Лежит в воде, как лев, зевает, разомлев.
От брега рыбари
Уносятся в залив,
И берег сиротлив,
И ветер невысок – вытягивать мысок
Неможется – и вплавь
Шерстит наискосок,
И вот уже, застлав
Предчувствием, костьми ракушьими, людьми
Гребущими, - без слов:
Года проходят ми-,
Мол, в скрипах лодок фа-,
Лишь прах земной, как сплав, как в рот воды набрав,
Нам дан в искус, и фейс
Его не без даров…
Но что ты сможешь взять,
Себя не поборов, у дна не отобрав, -
Не зря, вообразить
Стыдливость и добро,
Когда в виду певца
Я преломлю мотив,
Меняя не лицо, но контуры лица:
Лицо отворотив.
I
И встает с горизонта граница в огне,
и выходят во гневе они –
виноградарь, рыбак, хлебопашец, пастух –
и пастух обращается в слух,
виноградарь рыдает, и пахарь стоит,
и рыбак поднимает ладонь –
и находят они подкрепленье в вине,
меч – во плуге, и сети – на дне,
набирают в тяжелые руки свои
шерсти, жмыха, травы, чешуи:
«там, где птица рыдает, и пламя стоит,
и судьба поднимает ладонь –
неповинная жизнь принимает вину:
за какую такую вину
кости смолоты, вырваны корни ея,
и по ветру летит чешуя,
и встает, понимаешь, граница во мне,
не ходи за нее, не ходи:
обращусь как один против рыб и хлебов,
молока и вина супротив,
и огнем на лозу, и золой по стерне,
и от горя замру, победив,
и останется черный простор и покой;
это будет земля, на какой
поникают ладони, и сердце стоит,
и слеза высыхает в пути».
раскрывают ладони, и ветер несет
вдохи, выдохи, возгласы, пот,
и реки мановенье, и пар от земли,
и огонь затихает вдали.
II
И встает к горизонту граница в огне,
и выходят во гневе оне –
та, что пряжу прядет, что к колодцу идет,
и которая косы растит,
и которая всех пропускает в себя,
кто иначе дверей не найдут, -
и колышется ковш, и колышется прядь,
и дрожит драгоценная нить,
и находит на них, задыхаясь, жара,
раздирая от рта до бедра:
«где приходят поля в горизонт, как в обет,
и дверей, и дверей не найдут –
вознимается сердце у каждой из нас,
и трава начинает чернеть,
запекается глина по кругу земли,
и в долину стремится вода,
и не выйдет из круга, кто руки разжал,
кто искал и дверей не нашел –
обратясь как один против огненных вежд,
власяных закипающих стад.
где сиянье виссона, и пурпура плоть,
и границы предплечная власть –
обнаженный огонь остается навек,
и сосуд обожженный лежит».
расправляют одежды – и скрип половиц,
пряжу прясть, из ковша поливать,
и приявшие стены, и зреющий плод,
и очаг: под руками тепло.
ein tunnel
великие люди похожи на чудовищ
не смотри в глаза чудовищ
ты увидишь там чудовищ
ты увидишь там чудовищ
ты увидишь там чудовищ
bela trava
из Сербии пришло маленькое письмо
в нем спрашивали: не пишу ли я про белую траву
ответила: спасибо за письмо
но никогда по собственной по воле
про то откуда я взялась и что потом случилось
про то как под взрывной волной земля озолотилась
как побелели щеки у деревьев
как поседела вся вокруг трава
как я – я и сейчас – жива во грозной тени
седая кровь, пронзенная лучами
и пепел-плоть, соделана лучами
и комья-позвонки, и лоно словно поле
найдется где взойти другой травинке белой
неведомому веществу
fare thee well
ты смотришь на меня как на с другой планеты
а у меня своей планеты нет
и нет твоей и ногу не поставить
и чудо ли – космическая пыль
DANA GIOIA
The Lost Garden
If ever we see those gardens again,
The summer will be gone—at least our summer.
Some other mockingbird will concertize
Among the mulberries, and other vines
Will climb the high brick wall to disappear.
How many footpaths crossed the old estate—
The gracious acreage of a grander age—
So many trees to kiss or argue under,
And greenery enough for any mood.
What pleasure to be sad in such surroundings.
At least in retrospect. For even sorrow
Seems bearable when studied at a distance,
And if we speak of private suffering,
The pain becomes part of a well-turned tale
Describing someone else who shares our name.
Still, thinking of you, I sometimes play a game.
What if we had walked a different path one day,
Would some small incident have nudged us elsewhere
The way a pebble tossed into a brook
Might change the course a hundred miles downstream?
The trick is making memory a blessing,
To learn by loss the cool subtraction of desire,
Of wanting nothing more than what has been,
To know the past forever lost, yet seeing
Behind the wall a garden still in blossom.
Утраченный сад
Когда-нибудь мы возвратимся в сад,
И наше лето тихо завершится.
Другого пересмешника концерт
Из тутового дерева взойдет,
Другие лозы за стену прольются.
Тропинки рассекут старинный сад –
Угасший век в листве его дрожит –
Так много здесь теней, чтоб скрыть объятья,
Так много веток, острых, словно спор,
Что самая печаль нежна как радость
В ретроспективе… В горестных садах
Меняется дистанция до скорби,
И если крона речи и размах
Ветвей страданья ширятся, то скоро
Мы оба станем частью разговора.
Но я еще могу играть в саду
В надсадную игру, где выбирают
Несбывшуюся тропку – так ныряет
Случайный камень в тоненький поток
И русло двухсотмильное меняет.
И я благодарю – тебя и память –
За охлажденье безответной жажды,
За нежеланье большего отныне,
За прошлое, утраченное в мире,
Где за стеной – вечноцветущий сад.
DAVID YEZZI
Vertigo in St.Paul’s
Circled in the guide,
the portals of empyrean:
views on St.Thomas’s Tower on the spatter
of lamp-lit London, its gilding hurled against
the canvases a rainy night prepares.
Seen from a rooftop bar,
taxis orbit in darkness,
shuddering past the Marble Arch. Up here,
escorts in strapless dresses smoke, their nearness
to me dawning like straight Scotch. How well
their calm disturbs my own.
A flash from hours before:
me crumpled on the steps of St.Paul’s dome,
grasping at the rail, and spider-crawling,
supine, slowly, step-by-step to ground.
Just then a kid in flipflops
clacked down the spiral steps,
condoling when I pointed up. He passed.
Earthbound, I looked to heaven one last time,
at the roof and at the stairs in space,
relinquishing all that,
unable to grapple higher,
though children do it easily every day.
Now more than sights I saw, I want that view,
fallen and sick the more I thought to climb.
Головокружение в соборе Св.Павла
Буклет не врет:
ворота эмпирей –
весь этот вид из Башни Фоминой,
все брызги позолоты, все огни
не очернит и холст дождливой ночи.
Под крышей бар;
в окне дрожат орбиты
такси у Арки Мраморной. За столами
эскорт роняет пепел в декольте.
Их близость просветляет – так не сможет
Ни скотч, ни путь
Недавний и тяжелый –
От купола к земле – ударить в мозг.
Цепляясь за перила, как паук,
Я шел спиной по стенам, пропуская
Лишь кубарем
Катящихся детей,
Сочувственно смотрящих на помеху.
С земли я на прощанье глянул вверх:
На крышу в небе, лестницу в пространстве –
И отступил,
И понял: не взошел
Туда, куда взбежит любой ребенок,
И вида, не открывшегося мне,
Не отражает мой путеводитель.
обладателю тонких рук
не место в риме.
идет лепестковый снег
над квиринале.
покупающий статую наг;
они оба среди метели.
многие бы присвоили печальное наше время;
мы не хотели, но мы же его меняли.
розовый от порфирного,
зеленый от золотого
происходят всё так же верно:
как от почв – пьедесталы.
выковавший решетку, смотревший в лицо металла –
только один и чувствовал то, что важно:
юность в мраморных тогах,
слабость цепкой руки перед ликом вишни.
простирая ладонь по-на травы,
как на народы:
очертанья холмов суровы,
воздух мягок, всё так и надо.
ветер слева ли, справа
мог бы разбиться о призрачную преграду
жеста прощания; но сколько хватает взгляда –
боги стоят на склонах, властвуя над погодой.
...........из-за крана, упавшего на мой дом
***
Каждый из нас, висящих над пустотой,
думает: «На подходе гроза.
Перевернуться бы вниз головой и закрыть глаза.
Стопу холодит паркет и режет ковер.
Всё хорошо, поверь, говорю жене,
а сам подтираю кровь.
Муж у меня на тонком-тонком ремне,
не получается развязать:
то река змеится; то языку неймется,
и язык, как всегда, неправ.
Выходили из вод его многажды дважды по семь крав,
весь берег в говне.
Руку тянет кейс, шуба не по плечу.
Когда я сижу, я на самом деле лечу.
И каждый из нас, летящих над пустотой,
хочет еще кого-нибудь забрать туда,
не сказать «с собой».
Когда соседа размазывает бетонной плитой
навсегда,
я вижу черную дверь.
В нее идет бесконечный поток людей.
Я вижу их со спины.
Все они одиноки и тоже очень черны.
Всё хорошо, поверь, говорю сестре,
Матери, мужу, детям, Сереге из ТСЖ.
Пылала лестница, ангелы сбегали кто в чем стоял.
Февраль, а они в совершеннейшем неглиже.
Перевернуться бы вверх руками, что-нибудь попросить.
Мусор хотя бы вовремя выносить.
Вечно приходится в темноте
идти совсем одному.
Когда я иду, я на самом деле сижу;
обхватив руками голову, качается моя тень –
мууу-мууу-мууу. И вокруг отовсюду слышится то же самое: жууу-жууу-жууу.
На подходе к цели хочется бросить всё.
Тошнотворная вонь.
Загорится в небе огненное колесо.
Только бы насмерть, Вань,
и чтобы не покалечило никого».
кто-то всё время целует, целует
в самые губы: воздух полон.
то ближе, то дальше горизонта лесной силуэт.
мимо холодного поля потягивает паленым.
вот что найдешь из-под снега: гнилую соломку,
шишку двойную на голом пруте березы.
новые дни сотворяет случайный стук молотка.
историю года хранят комья пустой борозды.
о земля седая, молодая под солью льдяной.
чаша реки оскуделая выманит птиц.
долго не сходит замерзлая крепость из-под сапог,
долго еще будет снег под сараем пытаться.
долго еще, но уж ивины первые шпаги.
уж золотистые серьги, зеленолистые зовы.
с новой травой посреди оживают ухабы.
вдаль, разбивая дорогу, идут и идут кузова.
цветом меняясь, тропинка смиряется с долгой ходьбой.
о земля каштановая, пятипалые мысли деревьев.
вот каждый пескарь и осока случайная ранят.
слепые глаза по слепящей реке пробегают.
высокие стебли картофеля чуть привстают на корнях.
идет по заборам гусиный настойчивый гвалт.
и яблоки ломятся солнцем, и в сливах заводятся мошки.
старинная песня для радио спит в проводах.
вечерние ласточки так хороши, хороши.
рассыпано сено. собака лежит у подводы.
о земля бурая, медвежьи заломки в полях.
красноватое, полукровавое зарево над комбинатом.
астры на теплом крыльце. собираются внукам букеты.
в огород обуваются, косу затягивают бантом.
тяжкие двери сыреют; поскрипывают болты.
много росы разгорается каждое утро.
многие щели ведут наружу, когда темнеет.
чиркнет одна еще птица, и ветка, и провода на ветру.
пойма светлеет, и берег становится грудой камней.
о земля золотая, последнее солнце садится.
…и встает с горизонта граница в огне,
и выходят во гневе они –
виноградарь, рыбак, хлебопашец, пастух –
и пастух обращается в слух,
виноградарь рыдает, и пахарь стоит,
и рыбак поднимает ладонь –
и находят они подкрепленье в вине,
меч – во плуге, и сети – на дне,
набирают в тяжелые руки свои
шерсти, жмыха, травы, чешуи:
«там, где птица рыдает, и пламя стоит,
и судьба поднимает ладонь –
неповинная жизнь принимает вину:
за какую такую вину
кости смолоты, вырваны корни ея,
и по ветру летит чешуя,
и встает, понимаешь, граница во мне,
не ходи за нее, не ходи:
обращусь как один против рыб и хлебов,
молока и вина супротив,
и огнем на лозу, и золой по стерне,
и от горя замру, победив,
и останется черный простор и покой;
это будет земля, на какой
поникают ладони, и сердце стоит,
и слеза высыхает в пути».
раскрывают ладони, и ветер несет
вдохи, выдохи, возгласы, пот,
и реки мановенье, и пар от земли,
и огонь затихает вдали.
я отдала бы много ночей сна,
только чтобы тебя повторить таким,
каким застала с утра, когда свет сквозь шторы -
в городе незнакомом, но - реки, парки,
резкая зелень: ласковые повторы.
ласковые, как ветреная весна,
профиля уголки,
мертвой тоски медленные припадки.
как бы я рассмотрела тебя - опять.
как бы я не решилась вновь - говорить.
сколько бы лет я мучилась, глядя, как ты стареешь
по мановению солнца, листвы, прически
в городе незнакомом, какому веришь
просто от горя: горе легко стерпеть
и не передарить,
если в твоих волосах новые видеть блестки.
и не летишь, и не стоишь: скользишь.
я, наподобье бога, чувствую с высоты,
как повороты мира слиты с парящим телом.
благословенна будь слепота и сила
в противовес зрящим тебя усталым.
счастье мое - в неуменье вот прямо здесь
к рекам твоим сойти,
счастье твое - в неведенье новосёла,
легкости обреченного на шаги
мимо земли, но в самой ее оси.
волосы встанут ветер, куртка взовьется крона -
вечным повтором: не уходи иди же.
реки мертвеют, и тишина огромна -
ласковый гимн,
слышимый утром даже
сквозь возвращенье сил.
.............................to D.G.
Shadie mine, никогда-никогда
не забывай моего плеча.
если бывает неповторимый свет,
это именно он - лампада, прозрачный бок.
если бывает дар, хоть какой бы там ни был дар,
хоть небольшая часть -
он имеет особый цвет: непокорного тела цвет,
и особый звон расходится от него.
не коптит словесный фитиль,
под глазами ложится тень.
будет в венце - чистоте тяжелой моей -
черная нитка копоти - след руки.
будет в руке, раскрытой для многих вещей и тел,
пульс один к десяти:
колокола к заутрене, свет летит по стене и,
shadie mine, оставляет нас налегке,
и нигде-нигде, ни в подмышке твоей,
ни под какой судьбой
не укрыть ночного света от бездны дня -
долго еще я не смогу смотреть
в ясные окна, в глубь небес, вслед просторной воде -
лишь на темный бок
с красным огнем внутри, горклым маслом на дне.
отсветы догорят
шепотом. и взольется свет. и более не сжимай
в судьбе - судьбы небольшую часть, shadie mine,
руке твоей ненужный дар, shadie mine.
Здесь мне всё. Здесь нынче стол и кров,
Но перед глазами начеку
Чуточку размытая с краев,
Словно фотокарточка, щека.
И хотя старался я как мог,
Я не позабыл своей страны:
Вот ладони собраны в комок.
Вот плеча осколок у стены.
Сломан я, но сколько ни калечь,
Главное одно не заживет:
Вот шаги на лестнице, и ключ
Вот в замке, и вот еще, и вот.
I
…Тут он увидел самого себя:
как будто он лежит на белой простыне,
огромной простыне, лишь кое-где помятой,
огромной простыне, а сбоку горы.
Он подошел, и заглянул в лицо,
и видел, что меняет очертанья
береговая линия губы,
овраги прорезают лоб всё глубже
и облака затягивают синеву зрачков.
Еще минуту он стоял, смотрел,
а после начал обходить по краю
плечо и руку, до конца руки.
ладонь была пустая, но с прожилками от рек.
слегка дышала, но не шевелилась.
Тогда он опустился на колени,
присел на пятки, тронул белизну.
глаза сдались, но пальцы ощутили.
он лег на спину, вытянулся, медленно вздохнул.
Искали, да, но быстро отыскали.
там горы, неплохой ориентир.
И вот тогда он увидал себя,
и всё казалось, что от слез двоится.
II
одна половина лица темна;
другая лица половина
контрастно освещена.
и на какой половине
скопились они, печали,
не разобрать вначале.
когда представишь свое лицо
пред лик иного,
закрой половину лица рукой,
выбери сам – какую:
нет у тебя ни одной беды, ни одной печали,
достойной встать самого тебя одесную.
III
оставляя в случайном и шумном доме
отпечаток пальца на гостевом бокале
поговори с хозяином о курении трубки
с хозяйкой о крыльце и пороге
с другими гостями о способах возвращенья долга
что ты должен дому?
улыбку только.
покатые плечи,
взгляд исподлобья,
ненарушенье уюта.
мысль о таком же доме.
долго, долго рассматриваешь ладони
нет, всё-таки зачем тебя отыскали
мысль о таком же доме – не с этого трека
не иметь гостевых бокалов. этот и др.пороки.
стыть в объятиях мира. улыбка только.
на каждый кордон – по жетону,
на каждый дом – по потомку.
кто хоть чего-то значит,
кто мимолетно любит,
пьют
прямо с твоей ладони.
IV
зачем ты человек – и не стрижешь волос?
идешь, почти плечами задевая,
и рук не моя яблоко берешь?
немое это яблоко умеет
краснеть, предупреждая о беде,
когда идешь, распространяя дрожь
над головами – как в воде – кругами,
минуя жерла цепкие скамеек
геенну рта во встречной бороде
по тротуару вдоль пути трамвая
вилась-вилась дороженька и в плеточку свилась
свилась бы в петлю да не получилось
когда такая на земле любовь
что после каждая пятая лечилась
а от каждой третьей бог меня избавь
зачем ты, человек; идешь и видишь всласть
и страсть и старость, задевая редких,
рождая возмущение и стыд?
мужчина спит на камне и пластмассе
и зрит покой, и недостаток денег,
трезвон, качанье, и в лицо летит
во свете фар – созревший семафор
и вот уже с подножки сходит наземь
и ночь во сне сменяется на день
по белым-белой далеко и резко
вилась-вилась дороженька и в песенку свилась
и песенке ничто не велико
и в песенке ничто – невелико
играй, волшебник, это будет что-то
тут плеть и смерть, тут яблоку работа
быть принятым и отданным легко
Утренний воздух ноябрьского дома
Скоро согреется; пахнет от печки
Свежим огнем и золой.
В поле гардина тумана трепещет
С краю; вот-вот между веток садовых
Вспыхнет сорока стрелой.
Тени бугристые яблонь беленых:
Почва под ними смерзается в груды.
Воды в корнях тяжелы.
Холод дыхания; холод посуды.
В гулкой печи уголек раскаленный
Падает в горку золы.
Всё дожидается; ляпает клямка;
Взвоет собака; но прочее немо.
Кажется, прямо на стол,
Как на ладонь, обращенную к небу,
Ляжет спустившийся ощупью, ломкий
Первый заветный кристалл.
День передлится, и искорка дома,
В золкую раннюю темень сползая,
К ночи погаснет сама.
Новое утро просторно, как зала.
По потолку, как по снегу, пройдется
Ветка и скажет: зима.
тебе, родившемуся тогда, когда над землею светлела дымка,
из тех, кто родился позже, никто не равен по счастью.
какое оно дается с рожденья – вот по такому.
о, как бы я ни хотела тронуть одной ладонью
середину века,
счастливое детство мира, каким мы его застали –
касаться тебя не смею.
с тобой, заревым, зарёванным, ходила мать по кварталу,
нарадоваться никак не могла своему исчадью.
как был мальчишеский голос, так и остался – гомон.
о, как бы я ни летела – с косичками, в босоножках –
навстречу веку,
продленьем твоей черноглазой, извечной доли
казаться тебе не смею.
за эти слова о счастье твоем – ударь по губам, раскрытым
не для поцелуя, но для утоленья жажды
воздушной: дымка светлела, светлела, не оставалась.
так четки контуры мира вокруг твоих силуэтов.
так остры все вещи.
и не о чем раскрывать уста, потому что счастье –
последняя вещь – всё резче
и не поддается ни вдоху, ни описанью.
зачем я долго училась существовать без надежды.
теперь я умею больше. спасибо тебе за щедрость,
за миг рождённости, за чистоту предметов:
никогда не бывало чище.
за ту середину века, что будет без нас гораздо
более настоящей.
где в реку смотрит зеркало реки –
стихает; только звук –
легко бежит трепещущий платок
по плечику ольхи.
по зеркалу перебегает блик.
на берегу безмысленный цветок
цветет о двух крылах.
и голосом из веток не своим
молчит чертополох.
струится свет, дарён и не таим,
в нетронутых делах.
ведет вода, и подавляя вдох,
и травяная плеть,
и водяной неуловимый рух
вокруг оживших рук.
о зеркало в нетронутых делах,
ни вычерпать до илистых коряг,
ни до краев залить,
на самом дне, на самой тишине,
где холодно рукам,
где в реку смотрят омуты – цветок
шевЕлит плавником,
трепещет обмелевшая ольха,
осока бьет крылом,
терновник раздирает балахон
с подветренного края и шумит
молчанием:
«в нетронутых делах,
во омутах до дна
струится свет, но горькая вода,
но бесконечный вздох,
движенье плеч земных,
ни до краев залить, ни исчерпать,
ни прекратить, разбив,
ты будешь звать, и отзовется мать,
и растворится зов,
откликнется, переродится кровь,
где в реку смотришь, зеркалом лежишь
от горизонта вверх –
там за тобой приходят сын и дочь,
два зеркала твоих,
а это значит – нет тебя в живых,
где сын твой воду пробует – вода
становится горька.
где смотрит в реку дочь твоя – река
торопится свернуть.
когда бы знать мне всех моих детей».
………………………………to Mikhail Aizenberg and Jim Kates,
……………………………………………with best wishes to their book
Head to head apples sleep in the deep grass,
let them rest in peace.
The morning is getting lighter, caressed across
by the standing rays.
Look how sleepy and pleased are the turning faces of trees.
Are we turning our faces to where from emptiness streams,
the trees ask themselves,
opening their hands,
dropping what they possess,
disengaging from their dreams, losing us strays.
Apple Brother, go find the other, another head to cling to,
to die close to,
Oh how ultimate are the trees in their full-hearted blossom,
how harsh is the light through their sleeves, smell from their bosoms,
let them never remember us lying here where from the morning grows,
in the deep deep grass, just like dust and earth.
DANA GIOIA
Planting a Sequoia
All afternoon my brothers and I have worked in the orchard,
Digging this hole, laying you into it, carefully packing the soil.
Rain blackened the horizon, but cold winds kept it over the Pacific,
And the sky above us stayed the dull gray
Of an old year coming to an end.
In Sicily a father plants a tree to celebrate his first son’s birth–
An olive or a fig tree–a sign that the earth has one more life to bear.
I would have done the same, proudly laying new stock into my father’s orchard,
A green sapling rising among the twisted apple boughs,
A promise of new fruit in other autumns.
But today we kneel in the cold planting you, our native giant,
Defying the practical custom of our fathers,
Wrapping in your roots a lock of hair, a piece of an infant’s birth cord,
All that remains above earth of a first-born son,
A few stray atoms brought back to the elements.
We will give you what we can–our labor and our soil,
Water drawn from the earth when the skies fail,
Nights scented with the ocean fog, days softened by the circuit of bees.
We plant you in the corner of the grove, bathed in western light,
A slender shoot against the sunset.
And when our family is no more, all of his unborn brothers dead,
Every niece and nephew scattered, the house torn down,
His mother’s beauty ashes in the air,
I want you to stand among strangers, all young and ephemeral to you,
Silently keeping the secret of your birth.
Посадка секвойи
…Остаток дня мы с братьями работали в саду,
Рыли ямку, и клали в нее тебя, и присыпали бережно землей.
На горизонте дождь чернел, но ветер с берега держал его над океаном,
И стоял над нами тускло-серый небосвод
Ветшающего года.
Так на Сицилии в честь сына-первенца сажает дерево отец:
Смоковницу или оливу – знак, что новой жизни суждено расти.
И я бы сделал так – привил бы ветвь к отцовскому стволу и ей гордился:
Зеленой, юной меж переплетенных яблоневых веток,
Залогом будущих плодов в другую осень.
Но сегодня, в холод, мы преклоняем колени вокруг родного гиганта,
Когда сажаем тебя, изменяя привычке предков,
Когда к корням твоим опускаем локон, овиваем их пуповиной –
Тем, что на этой земле осталось от первого сына:
Горстка случайных атомов, вернувшихся в эту землю.
Мы дадим тебе всё, что сможем: наш труд, наш грунт,
Воду, взятую от земли, если небесной нет,
Ночь, у которой край от морского тумана бел; нежный день с каруселью пчел.
Мы сажаем тебя сбоку от нашей рощи, залитой заходящим светом,
Росток-подросток лицом к закату.
И когда не станет большой семьи, и умрет последний нерожденный брат,
И развеет судьба родных, и исчезнет дом,
Красота неутешной матери распадется в пыль –
Ты будешь здесь стоять среди чужих садов, беспечных юных призраков, и им
Не выдашь тайны своего рожденья.
Sunday Night in Santa Rosa
The carnival is over. The high tents,
the palaces of light, are folded flat
and trucked away. A three-time loser yanks
the Wheel of Fortune off the wall. Mice
pick through the garbage by the popcorn stand.
A drunken giant falls asleep beside
the juggler, and the Dog-Faced Boy sneaks off
to join the Serpent Lady for the night.
Wind sweeps ticket stubs along the walk.
The Dead Man loads his coffin on a truck.
Off in a trailer by the parking lot
the radio predicts tomorrow's weather
while a clown stares in a dressing mirror,
takes out a box, and peels away his face.
Воскресная ночь в Санта-Розе
Окончен карнавал. Высокие шатры,
Дворцы теней и света, сложены, как карты,
И прочь увезены. И трижды проигравший
Снимает колесо фортуны со стены. У
лотков с попкорном мусор подгрызают мыши.
Нетрезвый великан и фокусник вповалку
Уснули, и парнишка-волчья-пасть
Сбегает на ночь к акробатке-змейке.
Поземка по аллейке билетные сметает корешки.
Берет покойник гроб и ставит в грузовик.
Чуть дальше, на парковке, белый трейлер:
В нем радио пророчит про погоду завтра,
И клоун, заглянув в гримерное зерцало,
Достанет губку и сотрет лицо.
TOM DISCH
To Jean-Ann
There is no use
falling in love
with the president of U.S. Rubber.
Believe me.
If I were my own mother,
or, rather,
if you were my son,
I couldn't tell you any better.
For your own good, Jean-Ann,
for your own
good, leave the president of U.
S. Rubber alone.
Послание к Джин-Энн
Нет никакого смысла
Влюбляться
В президента компании "Кольт, Резинки и Ко".
Уж поверь мне.
Был бы я своей собственной мамашей
Или, скажем,
Если б ты была мой сын,
Я и то не зашел бы в советах так далеко.
Для твоего же блага, Джин-Энн,
Для твое-
го же блага оставь президента "Кольт, Резинки
и Ко" в покое.
...................................Майку (и Дайенн)
1
вот тебе письмо. долго же я не решалась
написать тебе об этом – что ветка ели
пошатнулась, когда в твой дом заходили гости.
птицы в кормушке светились в лучах полдневных.
некуда было деться с глазами, полными грусти.
что вызывало жалость, ну в самом деле?
не было в ней виновных.
мы сидим на веранде. ты молча куришь.
Дайенн выносит тортики на подносе.
она красива в свои пятьдесят четыре.
господи, что за цветы растут у вас под ногами.
знала бы ты, какие у нас зацветут под осень.
слова и дым идут от тебя кругами.
глаза слезятся. пчела сидит на нектаре.
что еще? по локоть сгорели руки.
ни одной фотографии не осталось.
нам на память как-то не захотелось.
ветка еще качается, видишь, видишь.
будете сыпать корм, ниоткуда жалость.
будете стричь лужайку, господня милость.
в сентябре непривычным именем назовете
сорный цветок. или куст у калитки.
2
вот тебе письмо. долго же я решалась
написать тебе об этом – что ветка ели
отшатнулась, когда в твой дом заходили гости.
ветра не было, слышишь, не было ветра.
птицы не пели, а только сверкали. утро
было как день. ступени крыльца белели,
трескались, обнажались до самой кости.
открывались вина. плоды исчезали сами.
взгляды и дым текли на уровне шеи.
пламенела, цвела распахнутая веранда.
плечи поднимались, скулы косились.
мимо шли минуты. не прикасались.
здравствуй, миранда, как поживаешь, шерил:
так говорят глазами.
это я. как жаль, что мы не видались
в жизни той. Дайенн сидит на диване.
призраки то и дело ее обходят.
если он спросит, что ты ему ответишь.
этот не спросит: он уезжает в даллас.
эта в нирване, штат юта. этот в дакоте.
ветка еще шатается, видишь, видишь.
ты идешь по ступеням, сухим, как кости:
птицы проголодались.
оно спокойно переносится, оно же легкое совсем.
и я переносил, бывало.
роняет голову и руки, не подбирает даже слов.
садится на покрывало.
вдыхает медленно и тихо: зачем мне легкое внутри,
когда я сердца не имею
для горечи и для стыда. встает, берет и переносит,
но что-то хромает.
но что-то выглядит не так; хотя оно не мудрено –
под тяжестью такой осунуться.
неси спокойно. он встает и переносит стул к окну,
чтоб село солнце.
Я слышу, слышу,
Водяная мельница поет:
Созрело лето в глубине весны.
Еще слетятся
На веранды солнечные ваши
Бессовестные птицы
Клевать последний дикий виноград.
…и продолжает:
И в окно войдет седая ветвь.
Спроси, спроси: вот яблоки грустны.
Вот плодоносит
Прежде робкая земля, и жарок
Ее прощальный натиск,
И тщится перепаханная грудь
Реке молочной
Дать начало; но начало есть.
…и продолжает: выспроси меня,
Пока мы можем
Говорить о мрачном и конечном
Как будто о хорошем.
Вот бабочка садится умирать.
Вот переполнен
Миром мир – об этом – продолжай,
Не прекращайся, не оцепеней
На сладкой грани -
Вот тогда об этой песне вспомни,
Когда в твоей ладони
Останется исклеванная гроздь.
Сердце мое ведает, где его место.
Очень туда стремится.
Месяц проходит, месяц, и снова месяц,
Жить остается меньше.
Я не встаю; не устаю; не выстою.
Я еще наверстаю, - ведает тело.
Неделя тает; восходит мой понедельник
Над ближней далью.
В этой дали сердце мое бывало.
В этой дали тело мое болело,
Недосыпало, переедало, делало что хотело,
И память моя ведает, что творит.
Потому и врет.
1
выходит, улица гостинная -
то крайняя, а то срединная,
вельможная, простолюдинная,
то зуб златой, то позумент,
выходит улица гостинная
на галерею на картинную
нет,
на чернь лубочную, картинную:
казалось, арка гильотинная,
а оказалось - монумент.
и в окнах зависают жители,
неИмущие телезрители,
и царь - с бородкой, в белом кителе,
как обогнавший время мент.
2
ах николаша, время крутится,
вот-вот до денежки растратится,
мостил, мостил, а всё распутица -
не улица, а колея.
толпа качнется и расступится:
пусти, заступница, распутница,
тыщеголовая змея!
выходит улица садовая
гулять, как офицерка вдовая,
стрелять, как голова бедовая,
на площадь льется, как река,
и запах сена молодого ей
не слышен из-за табака.
3
сиреневое, предвечернее
стоит на улице молчание,
стоит на площади молчание,
как нерушимая стена.
бумага человечья черная,
листва садовая печальная
не убрана, не сметена.
сухая пыль по камню мечется,
и след по улице не значится.
слезятся и в морщины прячутся
глаза слепых кариатид.
стоит садовая сожженная,
стоит сенная обнаженная.
невыметенная стоит.
4
она не вынесла обструкции,
она была на реконструкции,
она бесцельная абстракция,
внеисторический магнит,
и вонь как прежняя - тем пуще нам
начхать, когда трамвай запущенный
так лихорадочно звенит.
и эти улочки поддатые,
и эти бутики *****тые,
и грязь, и пепси, да, и где-то я
видала, да, париж, турин милан.
стоит сенная разодетая.
позырь, колян.
до ощущения итога
еще далёко мне, далёко:
ни по судьбе, ни по злобе...
я спрашивала маму: "как там
жилось?" Она смотрела строго:
"нам было хорошо. вот так-то".
я верю маме как себе,
но я приучена к достатку
и не приучена к борьбе.
они там жили, вот что важно.
они могли бы жить там вечно.
линор сказала: "было страшно".
я верю маленькой линор,
а мне - мой век пустопорожний
повыветрил душок барачный:
игнор, игнор, еще игнор.
они тогда могли бы сдаться,
могли потом - не оглядеться.
могли бы вовсе не родиться.
и мы могли бы - не родиться.
наперекор интеллигентству
я верю спинам и рукам.
я верю собственному детству.
ведь верят даже дуракам.
я не тоскую, не тоскую.
нет, я инджою и втыкаю,
сьюткейс в америку таскаю,
на алиталью зуб точу.
над целым миром крылышкую,
и пустоту в себя впускаю,
и заполненья - не взыскую,
как возвращенья - не хочу.
вот многое мое, чего не надо.
во всем одна непрошеная нота.
и не отнимешь, боже, ничего.
и не отнимешь, Господи, ни грани
на грани: ни минуты от мигрени,
ни сколько мне Тебя еще просить,
нисколько, ну совсем не помогает.
да не отнимешь ни одной промашки,
в кармашках дырки, мятые бумажки
по сумочкам валяются с зимы.
как стыдно, боже, за бардак кромешный.
вот многое мое, чего не нужно:
всё вынесут, всё приберут за мной,
постель в который раз заправит мама.
и цитрамон, и запах доктор-мома.
и чем еще Ты не карал меня –
там малое мое, чего не имем.
за гранью мя утеши, амен, амен.
не помогаю и не помогу
ни маме, ни себе, ни добрым людям.
за бабушкин диклофенак заплатим,
на радуницу новые венки,
на вербное поломанные ветки,
на пасху воскресение навеки,
и не забыть в химчистку позвонить,
там выдадут нам белые рубахи,
и головы расставят как на плахе,
сомнут квиточек, перережут нить.
вот ваше всё, нам велено вернуть.
и пуговицы, мама, перешиты,
и пятна, Боже, стерты, пережиты,
я приберусь, ну что она звенит,
гудит, болит, и не отнять ладони
от глаз, и Мама Дева на иконе
лицо увидит, но не обвинит.
меня волнует сильнейшее наступленье весны.
таяние и течение.
войска ее, волны никому ничего не должны.
они умирают, исполняя предназначение.
сильнейшее, более сильное. идущее себя поверх.
не щадящее живота земного.
так нахлынули разом светлеющий день и век:
не в ногу, не в ногу, в ногу.
*
Кудрявый мальчик в патруле
Держит руки белые на руле,
Отпускать боится.
Внутри он сам себе смеется,
Как сашка научил смеяться
Родной землице Аушвица,
Аустерлица.
Узкоглазый мальчик в еще одном патруле
Держит руки смуглые на стволе.
Понимает: ёбнет – не успеешь и помолиться.
А нефик умирать неверным,
Неверным, саша, не годится.
Даже если мирным.
Лежащий мальчик в оцеплении у реки
Держит пальцы грязные на курке,
Промерзает и матерится.
Ох, санёк, а тебе-то там как лежится.
Накуриться бы, накуриться
И спать свалиться в уголке.
Столичный мальчик на штабном крыльце
Меняется в лице.
Разверзаются доски под его ногами.
Где-то бьется жилка, как метроном,
об одном:
Кто про сашу напишет маме.
Белоликий мальчик видит в бинокль патрули,
Ждет повтора «пли».
Белоликий мальчик продувает свою трубу
И готовится на губу.
*
А этот за машину стал
И ссыт, видал.
Ему бы саня наподдал.
Дa нет, не наподдал.
Да ладно, дай человеку душу отвести.
А глаза-то не отвести.
*
Лежащий мальчик под горой
Рассматривает рай,
Лежит, уставившись в потолок,
Закинув зА голову руку,
Жует травинку, как герой,
Как полный немотою рупор:
Ты нам, бесстыдным с этих пор,
Ты нам, не вынесшим зарока
Не оставаться дольше срока,
Не спать, не сиротить семей -
По нам былым мартиролог
Зачитывать не смей!
Никак, никак не именуй!
И перекличка не начнется.
…внутри он сам себе смеется,
земля колышется, трясется.
Кудрявый мальчик в патруле
Рванул стартёр и ввысь несется.
Есть много разных окон: амбразура,
Иллюминатор, брешь, бойница.
Есть белый крест, а за крестом больница.
Кто смотрит вдаль из глубины зазора,
Кто смотрит внутрь из глубины надзора,
Тот вряд ли не боится.
Нет разных окон: пробивных французских.
Американских гильотинных.
Где деньги экономятся на стенах,
Там жизни так легки и паутинны.
Как ряски, лески, сброшенные блузки
И яркие коляски.
Зато мы живы, хоть и не здоровы.
Задумайся: а вдруг мы правы.
Им за покоем нашим не угнаться.
Мне в панцире моем не разогнуться.
Мне виден только дым, огни, дубравы.
И дым, шприцы, матрацы.
небушко-небо, а в нем синева.
синее небо, а в нем голова:
глаза раскрываются, рот раскрывается,
и раздаются, вестимо, слова:
облачко раз - появись и не тай.
облачко два - поднимись и летай.
а облачко прочее - вниз опускайся,
к земле приласкайся, вернись и покайся.
такие вот странности, а мы их читай.
I
Господи, у меня не осталось сил.
я трава, которую ты скосил,
и лежу ничком, и вдыхаю землю,
молча земля расступается подо мной.
если б упасть спиной,
если б смотреть в тебя, отдаваться силе,
медленно погружаясь под твои хлеба,
корни телом отодвигая.
руки раскинув, хохолок откинув со лба.
вот он я, трава нагая, никакая другая.
только что ж ты меня мордой в свою межу.
я где нечем дышать лежу.
и к тебе спиною тебя ругаю.
подхвати меня под живот, под еще живое.
из-под всех хлебов, из межи твоей, из перегноя.
выдыхаю, Боже, и дух мой мелок.
я ничком, ничем, и хребет мой чист.
вот еще недолго – и замолчит
укоризненный мой затылок.
II
Господи, у меня не осталось сил,
я трава, которую ты скосил
и оставил в поле в палящий полдень.
мне не землею гнить, не достать земли.
распахнулись травы, хлеба легли:
это, радуйся, гнев господен.
мне высыхать, ломаться, прахом пойти.
ветер меня возьмет: поднимись, лети.
Господи. где твой ветер, где я влеком.
только земля подо мною гудит, гудит.
только тяжелое солнце по мне идет.
босиком по мне, босиком.
III
Господи, у меня не осталось сил.
Я трава, которую ты скосил.
Я травинка сорная, кровинка твоя позорная,
Половинка мусорная того, что в Тебе живет.
Истончается мой живот, приближается небосвод.
Я мизэрная, не хватило сил, ну и вот.
Подогну коленки, голову наклоню.
Мне легко-легко умирается на корню.
Только так меня положи, чтоб смотрел в лицо,
Потому что если не смотришь – то нет лица.
Только так меня положи: чтоб никто по мне не прошел.
Вот и будет мне хорошо.
синдерелла синдерелла
дядя даст тебе орех
платье с пятнами прорех
сквозь прорехи тело бело
что же ты не загорела
загоранье-то не грех
дядя даст тебе рубаху
даст крыло от петуха
подметать моя неряха
утирать лицо от праха
заметать свою прореху
спать подальше от греха
кто нуждается в совете
тот не ходит без порток
принц орешный выйди выйди
посмотри в глаза невесте
устремися наутек
как ни шей а будет виден
белый-белый локоток
Я оттого к тебе пришел,
Что я теперь живу бессонно,
Бессовестно, – почти бежал,
Так захотел лица не собственного.
Был с совестью – и с ней же спал,
Не мучился почти нисколько,
И огонек в груди плясал
Горчей и горячей раскольниковского.
А вот теперь сижу – поел,
Прижался к батарее почками…
Устал я, слышь, а наваял –
Что с западниками, что с почвенниками –
Всего-то на стакан креплён,
Дощечку в траурном помосте…
Зачем же я тебе наплел,
С кем я дружил и пил по молодости?
Я, друг мой, болен, занемог,
Не чужд истерик, драк и паник.
Я был пронзительный цветок,
Но позже оказалось – папоротник,
И суевериям назло
Теперь я у тебя в обители,
Где всё логично и светло,
Как в самом лучшем вытрезвителе.
По улице нескончаемой
До первого поворота
Шла мАльчиковая рота.
Нестройно, нестройно, стройно.
Подпрыгивали котомки.
Деревья казались ломки:
«Мы счастливы прогуливать с утра,
под горизонта шум осенне-летний,
под на березах жалостные платья.
Не тронь меня, безмолвие, не тронь.
Переломись, переломись, столетье,
И покажи нутро!»
Поюще с чужого голоса,
Летяще в строю знакомом
От бывшего исполкома
До нынешней канцелярии
С ее облаками перистыми,
С обгрызенными перстами:
«Ну где же, покажите мне кордон?
Лишь пулей в небе выбитая полость.
А нас не станет меньше никогда.
Остановись, мгновенье, и опомнись:
Какая ты беспомощная помесь
Надежды и стыда!»
Шла рота: шумели, топали.
Тела растворялись в солнце.
Засранцы, говорю, засранцы.
«Дорога нам таинственно верна.
А просто это мы неопалимы.
Идем на свет – и вон у той рекламы
Готовы повернуть».
Расплывается самое четкое: вдруг обнаружишь –
И желаньем собрать – до конца –
Как земляный комок, раскрошишь и разрушишь
Вид с последней ступеньки крыльца –
Бесконечный, а значит, один.
Страшно: воздух бесцветней и глуше.
Сокровенный жасмин
Затеняет соседская груша.
Ленты яблочных летних гардин,
Вызреванье земных перемен.
Был-бывал под окошками куст георгин,
Был и кланялся каждому гость Георгин,
не выдерживал, гнулся вопросом.
Плыл шиповник по имени Роза,
не дававший семян,
осыпавшийся сразу.
Грал петух На заре, цвел цветок Ноготок.
оба лезли без спросу на трассу.
И еще был собака Туман.
Он в траве возлежал возле рыжего дома,
где калитка скрипела и не закрывалась;
так лежал, что на нем ни единый не дергался волос,
бесконечно, а значит, один.
Заполнявшийся день
жмурил глазки, как он,
и в ответ наступала истома.
Проходили соседи, бросали съедобную дань,
лили запахи поля и дыма.
Он зевал - будто щелкал мышиный капкан -
и спокойно смотрел на людей.
«ну при чем тут истома.
я лежу здесь от первого дня,
чтобы все, кто идет, наступали через меня,
чтобы крыллями хлопали куры вокруг меня,
чтоб помойные ведра плескались едва ли не на меня.
я лоснюсь, моя черная шкура – броня
светлого дома.
я живу, словно жизнь; эта хлебная, костная манна
с человечьей мне падает, с Божьей руки.
я ее заедаю травой».
А потом он памёр, и не стало Тумана.
только просто туман, и на шерсти его –
земляные седые комки.
Смотри, как шторы сведены
Не до конца, и светится диван
Полоской в треть длины.
И в сумерках начинается со льда
Твоя сиреневатая ладонь.
Тут амбразура, тут окопный хлад.
Сиди и затаись.
Мой бронебойный, с трещиной, халат;
Мой поясок, виясь,
Как телефонный шнур, уводит ввысь,
Передает заснеженным войскам:
Рука пока теплее, чем земля,
Но холодней соска.
Снаружи ангел смотрит в амбразуру,
Завидует и ищет пулю-дуру.
Солдатик нежный, увидавший бой,
Пожалуется на нас в комендатуру.
Сиди и затаись. Твоя любовь
Патронов для ответа не имеет.
И ни движенья, и ни слова с нею.
Избавь меня; избавь меня; избавь
От метафорики и ахинеи,
От ангельских разгоряченных лбов,
В стекло вжимающихся всё сильнее.
От черных штор, от рук, которые синеют,
От будущих гробов.
Панночка поднимается, поднимается,
У нее вся спина зудит,
Она, как ребенок, мается,
Как ребенок, плохо сидит.
Ах ты несущая смерть, болезная,
Вечная душа.
Поднимается, а у нас тут грязь непролазная,
Водка, ебля, анаша.
Ну да, панночка, до чего ж ты хороша.
Контраст прелестный и беспристрастный.
Но только в наше царство-государство
(Водка, ебля и очи рукой закрыв)
Ты не суйся и мне на дороге не попадайся,
Не надейся на обогрев –
Когда зудит, оно-то, конечно, больно,
Так что я не по злобЕ:
Но просто ты, панночка, как ребенок,
Всё об одной себе.
Тебе, видать, твой Бог указал местечко,
Где почешут спинку,
Потешат сердечко.
А мне мой Бог сказал: кто себя потешает,
Тот себя чего-то главного лишает,
И сердечко, собою полное, бьется неровно,
И что-то мне не дает
Смотреть и фиксировать хладнокровно,
Как панночка восстает.
*
нам хватит на всё, изумительно хватит на всё,
чем славен у нас на углу на руси магазин.
и во избежание мертвенных зим –
давайте на все.
куда ты несешься? подумаем, сообразим.
куда ж ты несешь меня? вот же куда-то несет,
разит, и срубает, и тесно кладет в чернозем –
как мама звала – непосед,
но землю не греет веселый десант-замерзант,
и зам наш полит – не ведет заунывных бесед,
и реки огня утекают под горизонт,
сгорая назад.
на всё нас хватило, и фары не бьют по глазам.
усталый патруль безнадежно дает по газам.
куда ж ты несешься? начальник перчатку грызет.
он, кажется, сед.
*
стоит у стойки покупатель,
приятель давний продавщицы.
и как-то тщится.
вот сигаретный стенд и хлебный,
вот колбасы пятнадцать палок.
десяток булок.
вот разливанное печенье,
баранки, чье предназначенье
увы, размыто.
а на свету то снег, то мухи,
то смех, то праведные муки,
то продавщица обернется
и скажет матом.
мелькают стайки у прилавков,
как горы, высятся покупки.
и в этой городской природе
так много смысла.
а он стоит, стоит дрожато,
в руке копеечка зажата,
и растворяется, как масло
на бутерброде.
*
не ищи невнятного, сердынько мое.
за копейку медную продавали встарь.
за какую родину – знает, кто имел.
за какие тысячи – знает, кто купил.
а тебе не сказывал, ну и окрестись.
вон в иконе Боженька – чисто государь.
полкопейку бедную прозелень берет.
ах ты мое лютое, гнев тебя сгубил:
далеко ли продано самое что есть,
ты у них не спрашивай, сердынько мое, -
рты у них цинготные, слов не разберешь;
лбы у них чугунные, бьются на куски.
не взыщи с процентами – кто тебе отдаст:
солдатня увечная, хилое ворье?
у соседки муж матрос – плачет и молчит.
у псалома в ладанке стертые листки.
никуда не продано – вот тебе ответ.
раскатились денежки, руки затряслись.
положили тысячи, покладут мильон:
наше время вечное – кайся не хочу,
а заглянешь в зеркало – скажешь «виноват»:
все черты знакомые, все - перевелись.
помолись-ка, сердынько, за плохих людей:
не могу я, сердынько, плачу и молчу.
*
бахрома казенная на мундире,
намудрили, господи, намутили,
а потом сказали, что всё сказали,
мы, мол, радуйтесь, завязали.
мол, идите с миром, любитесь, ешьте.
оттого и рад я сильней, чем прежде:
не прожить зимой, не дойти домой
мне с казенною бахромой.
*
не матрешки, не коклюшки
и не что-нибудь –
продаю большие ложки
землю зачерпнуть.
вместо плуга и лопаты
нужный причиндал.
кто с таким ходил в солдаты –
досыта едал.
в вашей братии-артели
всё напополам:
все при боли, все при деле,
за одним столом,
так купите – хоть несметно,
хоть на всех одну.
я за это вас, бессмертных,
щедро помяну.
....................................................С.
Выезжая из Мюнхена,
ты видишь перед собой ноябрь,
и страница открывается за страницей:
на повороте – руки протягивают деревья,
за поворотом рекламный щит отражает солнце.
на повороте руки протягиваются к деревьям.
за поворотом руки не протянет цивилизация.
смотришь на облака. на солнце горит реклама.
Так прохладно и солнечно
просто не может быть на твоем пути:
так не ляжет книга без трещины, без разлома.
так не хочет сердце самим собой оказаться –
но окрашены эти листья открытой кровью.
от поворота тебя заслоняет солнце,
но догоняют, упрашивают деревья:
смотришь на облака – облака, облака, и только, –
Никуда не сворачивай
с пронзительного ноября,
с оголенной трассы осеннего кровотока,
где повороты строк укрываются за щитами,
где далеко впереди земля раскрывает руки.
где слова листвы сочтены и бегущей тенью –
как «люблю, люблю» - осеняют тебя в дороге.
приходит дождь и уходит дождь, вот и всё.
приходит солнце и остается.
и что там в этой росе таится,
не знает лист и не знает зреющий плод.
и яблоня запахивает халат,
и сорный мятлик поеживается в холод.
и семя в землю падает, вот и всё.
простое утро дышит, молчит, молчит.
не скрипнет ни ветхая половица,
ни ветка немым качаньем не отзовется.
а только стоят лучи и стоят стволы.
склоняет голову мятлик, о невелик,
глаза умывает яблоня, о светла.
и семя переворачивается в земле.
взрасти мне сорное мятликово дитя,
мой вечный дом, бугорок суглинка.
мне будет дочери челочка и коленка,
мне будет сыну яблочная щека.
роса мне будет, но сам я пребуду весел.
и яблоня освобождается от объятий.
и мятлик лежит без сил.
и семя на солнце щурится. вот и всё.
1
звон венчальный по всей земле:
расступись народ, зима в кружевах идет,
от красы сомлей: идет зима в кружевах,
ослепленный есмь и воззвах:
полони меня белизной по рукам-ногам,
борони меня, не отдай ни одним врагам,
а отдай одной, которая насовсем
за тобой идет босиком:
у тебя кружева – у нее ветошка,
у тебя трава мертва – у нее жива веточка,
у тебя красота – у нее низ живота
как топленый воск,
обогретый есмь и не ведал таких невест:
теплоруких да земляных лицом –
расступись народ перед тернием зацветающим, пред ея венцом,
ожени, зима, кружевами ее обвей,
до поры укрой –
я приду к тебе, на колени стану, скажу: отдай –
вот тогда меня и возьмешь.
2
волновали мою кровушку,
отдавали мою головушку
не за мужа-мужика,
а за сердитого волка
прозвания неизвестного –
злого и бессловесного.
разбували мне ножки босыньки,
расплетали мне мои косыньки,
пели-говорили: «идет зима в кружевах,
белая, как мука в жерновах,
чистая, как твои простыньки,
переглажена, накрахмалена,
перекрещена и намолена.
ты была одна, а теперь как она:
во сне бледна и без сна грустна,
холодна, скромна, а придет весна –
только тебя и видели,
только тебя и помнили».
3
а я сама весна, и куда ж ты меня берешь,
к единому месту пришьешь,
к одному седлу приторочишь,
к одному углу придорожишь?
меня нам зима отдала, спеленала,
на порог тебе положила,
будто тебе чего задолжала,
выходил смотрел: никому не надо?
никому не надо;
и тебе зачем паутинка в моем венце,
серебрянка-нитка от плечиков до крестца,
от зимы наследство нерастопимое на висках?
вот промерзну в тебя насквозь,
не отмерзнешь тогда вовек;
отпусти меня, зверь-человек, до истоков рек,
до корней, до зерен, до черной внизу межи.
забрала нас зима в полон, наткала пелён,
на колени став, подними меня, поднимись с колен,
разними кружева, я лежу жива,
я уйду жива, не держи.
4
обольюсь стыдом да займусь трудом,
всё у нас пойдет своим чередом:
будет пить, будет бить,
а я деток рожать,
а я деток любить
и топор под крыльцом держать.
не ходи, зима, мимо тех окон,
там тепло внутри испокон.
там волков боятся да свечи жгут,
там ручьи по черной земле бегут,
там трава целебная под пятой,
молоко густое и мед златой,
там звериный глаз и птушиный глас,
там соседям нечего знать про нас –
что срубили дом, что зажили в нем,
не ушел никто, не пропал нигде,
а топор под крыльцом от лихих людей,
не ходи, зима, о дурном не радей,
не подглядывай, не обгладывай –
ты всего не съешь, а свое не дашь,
я люблю его, хоть он зверь не наш,
я своим стыдом прилепилась в дом,
отдала поля, вся твоя земля –
только наше теперь не трожь.
я приду к тебе вся седа, как ты,
принесу года и скажу: чисты –
вот тогда меня и возьмешь.
.....................................D. в память о сыне и обо мне
мне жутко, жутко: перейти дорогу.
nel mezzo del cammin di mia vita
мне очень страшно будет оборваться.
ты просто скажешь: questa é smarrita.
им так и скажешь: disappeared somehow –
им, не сажавшим в почву двух сицилий
деревья в память мертвых сыновей,
не жёгшим по обочинам диаспор
отрубленные ветви языков
и пепел не развеивавшим на спор,
на собственные корни не ступавшим
nel mezzo del cammin lung’una via, -
им скажешь: я любил ее, а позже –
не знаю, я дорогу перешел,
моя калифорнийская секвойя
и здесь со мной, в себе ее ношу,
и нет во мне дорог неперейдённых, -
они поверят и забудут нас
меж двух сицилий, с виду нераздельных,
и вот тогда я оборвусь в тебе.
как страшно неминуемо исчезнуть,
переходя через твою судьбу
nel mezzo dell’oceane stradale,
и соглашаясь на страданье лжи,
и об одном молясь: не опоздали,
i’m scared, i’m coming, и уста открылись,
и говори, и, господи, скажи.
...........памяти женщины, которая сажала в нашем дворе васильки
а в твоем дворе самолета тень
появляется каждый день.
а в моем дворе два седых куста
и стоянка машин пуста.
а в твоем дворе проживает сэр,
носит майку "СССР".
а в моем дворе баскетбольный щит,
и бывает, что мяч стучит.
ты закрой окно, господин роден,
не позорь седин и не порть ковер,
хочешь выкурить – выйди в сквер.
там стоит один, и еще один,
дуют дым седой из худых грудин
и косятся вверх.
а в моем дворе васильки, представь,
кто-то высадил меж кустов.
да, в моем дворе столько женщин - вишь,
вот забота-то и видна.
вон стоит одна, и еще одна,
тупо пялятся в люк без дна,
и ничем их не удивишь.
у одной семья, у другой семья.
это счастье, - думаю я.
а в другом дворе жил да был еврей,
он увел жену и увел детей,
всё унес, что нажил трудом.
там стоит одна, вот как есть одна,
смотрит ласково на Содом.
пришел варяг –
ну и сам дурак.
пришел печенег,
а тут выпал снег.
топили наши татарву
во глубоком рву.
в Филях Кутузов
приспал французов.
шуганули фашиста,
и стало чисто.
а для воспитания тебя и меня
всегда есть чечня.
так что в целом на территории федерации
хорошо уживаются разные плохие нации.
.................................Л.Г. и Е.Ф.
*
а ну подними глазёнки, кто смотрит в пол.
если тут кто не понял, у нас война.
чаша полна,
если тут кто не поал.
я за тебя дерусь и за себя дерусь.
не будь австралийским страусом, русь,
оттого что похож на сонное кенгуру
владимир владимирович не ру
и дом твой – чаша, господи пронеси,
есть еще мальчики на руси,
только не моего сашу.
*
опущу глаза, обхвачу колени,
пресс-конференций не дам.
я детское поколение,
я прикладом бью по мордам.
а у кого идеалы –
тот за тебя и себя убьет.
кенгурушка мой вялый
потихоньку пьет,
типа же понарошку.
пиши мне, мама, на офис, санечкой называй.
твой мальчик, твой зайчик учится и живой,
и не ждет, когда кончится этот дурдом,
чтоб заняться исключительно мирным трудом:
соблюдать Тишину,
начищать Пряжку.
*
у меня снова грудь в орденах.
если кто не понял,
нах.
был красный дом, и впереди река.
глубокая, почти до потолка.
глубокая, отцу почти по пояс.
глубокая. купались.
где мель была, там всё и началось.
там руки в воду падали насквозь
и восставали в водном оперенье,
но чувствовали синий потолок,
побелку в тонких трещинах для зренья,
и скорлупу, и облачный белок.
был дом, из тонких трещин состоящий,
как настоящий. мы гнездились там.
там началась и крыльям, и хвостам
и чешуя, и перья, и ещё –
не вспомню, но глубокое такое,
когда уходишь головой под плеск
и из кровати видишь перелесок,
верхушки ив, макушки двух холмов.
спокойной жизни, - рыба говорит, -
я сотня мов и рек, бери любую.
а ласточка летает над тобою,
над пропастью, над пропастью парит.
а во дворе железяку ломали.
вкопанное вынимали.
даша на даче и юся на даче.
юся - дашина доча.
а во дворе железяку терзали,
грузили и увозили.
даша на даче. сломали качелю.
то-то будет печали.
осенью-осень. грачи улетели
и больше не прилетали.
1
в желтое и зеленое одет ребенок.
бонаква, синяя крышка.
под синей крышкой человечьи крошки
летают на аттракционах.
лошадок нет, обозрения нет.
карусель орбита
сломана и разбита.
а люди всё лето летают, как комары.
и нету на них жары.
2
то ли сиреневое, то ли такое синее.
у нее билетик в кукольный театр.
там дяденька, висящий на древесине.
десятый ряд,
но ближе, слава богу, уже не тянет.
вокруг гундосят, гимны слагают.
когда кончается, хлопают и убегают.
гардероб пустеет.
3
руки на руле, цветики на крыле.
карусель ромашка.
кто любит себе подобного, тот и сел.
кто любит себе подобного, тот попал.
а у меня промашка:
нету у меня ни подобного, ни иного,
я, конечно, имею в виду,
ни небесного, ни земного,
ни белого, ни разно-цветнОго.
последний подобный случился в детском саду.
сама на скамейку сяду,
сама уйду.
4
сладкая вода, сладкая вата.
это не беда, что холодновато.
это не немощь, не немота, другое,
это пропало напрочь главное дорогое:
зеленая щебетанность, синяя бездонность.
любовь и непринужденность.
1
.............................дорогому настину
пушистый мишка пишет королеве.
он пишет о налете и облаве,
об артобстреле, о хрипучей трели
совсем ручных, совсем больных часов,
о флюгере, о копоти нагара.
а ветер гонит озеро на город,
закрытый на засов.
а ветер гонит дождь горизонтально
для вдохов перорально и назально,
для вздохов птиц, садящихся на мост,
разрушенный давно и конструктивно,
значение которого печально,
как знанье мудреца - императивно:
за тучами - предположенье звёзд.
и, как психоз, немного реактивный,
всё тот же самолет летит на уэст.
но дальше, где кончаются озера,
встает волна, длиннющая волна,
похлеще лепрозорного забора.
в заливе объявляется прилив.
пуховый пашка пишет королеве,
изрядно этим птиц развеселив.
писать царям, писать без спецнадзора...
...приходит дождь, садится на кровать
и тикать начинает, начинает.
но некому следить и прозревать.
2
....................................милой манге
твой благотворный пишет королеве:
«в театре кукол кончился молебен.
спешите, королева, на шпацир.
уж наш мудрец, наш либе штангенциркуль,
наш метроном, наш тоже в чем-то царь
своею тенью тропку исковеркал.
нам надлежит исправить обелиск
и обнести решетками могилу».
молебен стих, и воды стали близко.
стеклянный дом на солнце замигал.
твой пишет, пишет, пашет: ты готова
показывать луизе корабли,
смешно виляя по столу ладонью?
зачем ты не противилась свиданью?
уж лучше бы ты, блин, нашла мне якорь,
не подпускала на три кабельтовых.
всё тихо. зажигается маяк.
окружности дерев загустевают.
она идет, красива и мертва и
она идет, неся язык как флаг,
она идет, отбрасывая тень
как шлейф, как интонацию в вопросе:
возьми сейчас историю. надень.
и от тебя единственной зависит,
куда она теперь ее отбросит.
плывет ладошка, оголяя осень.
флотилия в последствиях парада,
и в бортовом журнале дребедень.
и тишина обнесена оградой.
1
Жил-был человек из Саардама.
У него не было прочного дома.
Он уехал в Америку
И стал писать там в день по лимерику,
Но всё-таки жизнь принимал с трудом.
2
Существовал человек из Одессы,
И ему некуда было деться.
Он уехал в Америку
И стал писать там в день по лимерику,
Был красив, удачно женился и летал, как стюардесса.
3
Нашелся еще человек из Праги,
И ему не хватало бумаги.
Он уехал в Америку
И стал писать там в день по лимерику,
Сидя, слава богу, в издательстве, а не в тюряге.
4
А один звездочет из Кёнигсберга
Задолбался работать как часовая поверка.
Он уехал в Америку
И стал писать там в день по лимерику,
Где и был непристойно исковеркан.
5
А один чувак пошел в открытый космос,
А потом стал жаловаться на бесхребетность и бескостность.
Обиделся, уехал в Америку
И стал писать там в день по лимерику,
Но так и не вылечил ни тургор, ни осмос.
6
Жила еще чокнутая физичка -
Ела как птичка, писала мужу как истеричка.
А он уехал в Америку
И стал писать там в день по лимерику:
Не семья, а белая горячка.
7
А один славист из Гренобля
Так любил истинно русский возглас "оп-ля",
Что уехал в Америку
И стал писать там в день по лимерику,
Свободно меняя "гребля" на "грёбля".
8
Жил-был один мертвец из Парижа.
Это, конечно, была не жизнь, а жижа.
Он хотел уехать в Америку
И писать там в день по лимерику,
Но на "Титанике" уехал не дальше, а ниже.
9
Плясала в Петербурге одна кокотка.
К ней через подземный ход ходил царь с бородкой.
Потом ее выселили в Америку
Писать в день по лимерику
И питаться ностальгической селедкой.
10
А одна критикесса из Халкидики
Не была уверена в собственной критике.
Она тоже оказалась в Америке,
Но не стала писать никакие лимерики,
А сделала большие деньги на психоаналитике.
у родившихся в нулевые будет другой язык.
одинаково безопасны зек, прозак и рюкзак.
а страшны реальный хоррор, террор, антитеррор.
здравствуйте, дети гор,
дети горби, бени и добби. ложитесь в ряд.
здесь о вас говорят:
у родившихся в девяностые пубертат.
у родившихся в перестройку уже пульпит
и классическая миопия. и пара пуль,
охлаждающих лишний пыл,
на локальном уровне веселящий газ,
несколько четких фаз, дипломатических поз.
и в остальном по-прежнему всё для вас,
это уж как повелись, так прижилось:
у родившихся странный вид и большой живот.
будь готов, индивид:
в любом мало-мальски городе ждет тебя айриш паб
и гавана клаб.
............Я хотела тебе сказать, что альпийский ракитник в цвету,
..................и глицинии, и боярышник, и ирисы тоже начинают цвести…
................Тебе бы это понравилось.
...........................................Из дневника Марии Склодовской-Кюри
…Был короткий дождь; в кабинете пахнет листвой,
и бельем в тазу, и карболовой кислотой.
А вчера принесли письмо «для месье Кюри».
Я опять курю; перестань меня укорять,
я раскрыла окна – мне некому не доверять,
если ты стоишь у двери,
а с крыльца до садовой калитки бежать стремглав
ровно те же твои двенадцать, мои тринадцать шагов.
Опишу тебе, как живет, оживает сад,
каждый день возвращаясь, оборачиваясь назад,
вот послушай: альпийский ракитник опять в цвету,
и глицинии, и ирис уже разомкнул бутон,
ты бы сам всё увидел, если бы ты был там –
как крыжовник юнеет и ветки кладет в траву,
и боярышник плачет красным, и терпко еще во рту
от зеленых яблок, которые не сорвать,
и земля раскрывается: из нее течет молоко, и хлеб
переламывается на два куска,
да, ты слышишь молочный всхлип, я пишу взахлёб,
но рука не бежит так быстро, и лампа жжет у виска.
А под яблонями прохладно, утренний вдох так свеж,
как вечерний, но только с листьев стекает свет,
о, тебе бы это понравилось, если бы ты был жив,
а мир оставался лжив,
но мы знаем правду, и правда в том, что тебя
нет, и даже легких следов не найти теперь
на промытом гравии, а только в той глубине,
где никто из нас никогда не будет вполне.
И из этих глубин, отделяясь от притолоки дверной,
ты выходишь в сад, чтоб собрать покой, как букет,
а в моем дневнике подгорает уже бекон,
потому что я засмотрелась, как тебя встречает левкой,
рододендрон кладет тебе голову на плечо,
вы стоите обнявшись – человек и его цветок,
и подсолнух медленно крутит очередной виток,
и корням его в глубине земли горячо.
Если будут тебя искать под землей, найдут молоко
из моего стакана, и хлебные крошки, и жимолость на ветру.
Но никто пока не приходит и не просит тебя отдать.
Это наша с тобой неразрывная благодать.
Это дождь опять во дворе стучит по ведру
далеко-далеко.
для Массимо
1
da capo, lo facciamo di nuovo,
и жизнь сворачивается, как листок
на олеандровой ветке,
выброшенной в кювет
великий скульптор канова
столько всего постиг –
в каждом венерином завитке
закон, и тайна, и свет
мрамор блестит, как природный мрамор
у статуй окисляются животы
кроны пиний бесформенно застывают
портьера сминается под рукой
ветка ложится, ma dov’e’ il mio ramo,
будет тебе другая, а той кранты,
она умерла, и лестница винтовая
ведет в небесный покой
2
tiralosu, morto e caduto
это со всеми случится когда-то
бурые листья литые круглы и четки
словно кусок решетки
deve essere chiuso, non c’e’ l’ingresso
вспомнишь, как падали статуи с помпейских фризов
и что об этом писала пресса
на страницах общего интереса
пеплом, вспомнишь, с изнанки еще подернут
лист любой на оливе и южном дубе
prendilo, morto ed eterno
scopri la vita delle due
direzioni opposte, ambo le due controverse,
l’una lineare e spirale l’altra
веточка ядовитая теряет в весе
только и остается что заголовок завтра
«были туристы, лезли через заборы
потому что очень хотелось приобщиться»
ну так дай им смерти в темном дворе уффици
в гулком парке боргезе на пыльном форо
жажду в усохших веточках артерий
словом лечи из уст и волос горгоньих
cominciarmi da capo con la stessa vergognia
non e’ da far piacere
но это уже случается, так что здравствуй
saro’ io la tua guida, conosci gia’ il programma
господи, там, где листва твоя, твоя паства,
кто-то один повторяет ее очертанья в виде
медной, назад зеленеющей ветки – quindi,
sono il tuo ramo
Облака в каемке света
Слишком яркие для глаз.
Тетки возле парапета
Раскурили «голуаз».
Постояли, помолчали,
И промолвила одна:
«Почему волна печали
В этих волнах не видна?»
Облака вились как юлы,
Рассыпались словно тальк.
Вопрошённая вздохнула
И ответствовала так:
«Видишь, я мешаю блику
На расплавленной воде.
Мной не бывшая былинка,
Под асфальтом затвердев,
Станет грязью, станет глиной,
Станет берегом реки,
И под аркой на Галерной
Распадутся черепки,
Наши мелкие делишки,
Неумелая мазня.
Эта жизнь сияет слишком,
Слишком ярко для меня».
..............................................альке
это две тысячи пятый год
город собой непомерно горд
город опять паруса распускает
город тебя не оставит в покое
чувствуешь гад
ночь распадается напополам
каждому будет по личным делам
как я люблю тебя сволочь скотина
руки распущены и бригантина
прет напролом
ленты косые на плечи рядком
зааттестованы кто в военком
кто в политех инжэкон
главное – баста, не будет обратно
главное – дальше шагаем победно
лгут одноклассниц размытые пятна
и я не грущу ни о ком
две тысячи пятый кончается нафиг
но небо в салюте окурки в канаве
и бледные звезды по-прежнему внове
выпускникам
1
ад нечаканага дзiцяцi
Адным разам,
Божым часам
Казку гаварыла
Божа Мацi, Божа Мацi
Малому дзiцяцi:
«Я цябе, кавалак дробны,
Ураначку стварыла,
А цяпер хаджу у турбоце,
Стагну у маркоце:
Гадаваць цябе, кармiцi,
Сапраўды як мацi,
Цi адразу на пакуты
Да людзей аддацi?
Ад вятроў не захiсацi,
Сонейкам палiцi –
Альбо ў роднай чорнай хаце
Пад палом хавацi?
Не глядзела б мае вока
Ды не чула б вуха,
Колькi ты ад чалавекаў
Атрымаеш здзекаў.
Стрэнеш досыць жарту, маны,
I ганьбы, i гора.
Будзеш здраджаны, праданы
Лайдаком Рыгорам,
Цi зайздросным нашым рэбе,
Цi дзяўчынкай Ганкай.
Ты нiкому не патрэбен,
Толькi тату з мамкай,
Але бацька-небарака,
Бачыш, не ўратуе.
А цi упёкся, а цi урокся
Ты сваёй матулi,
Што цябе, кавалак сэрца,
Страцiць я павiнна?
Хай не цiсне, хай не рвецца
Мая пупавiна,
Не аддам цябе нiкому,
Не аддам, хоць рэжце,
Раскажу каму другому
Казачку нарэшце».
Другiм разам, Божым часам…
2
на здаровых дзяцей
Адным разам,
Божым часам
Стрэла Божа Мацi
За касцёлам трох анёлаў,
Пачала пытацi:
«Анёл першы, што шукаеш,
Чаму тут iснуешь?»
«Я наведваю ўрачоных,
Бледых, пракажоных,
Альбо з чорнаю хваробай,
Кволых ды шалёных –
Накiроўваю ў дарогу,
Адпраўляю к Богу».
«Анёл другi, Богаў сябар,
Што няйдзеш на неба?»
«Я таму не йду на неба,
Што на небе хмары.
А пiльную я, дарэчы,
Розум чалавечы
I выконваю патрохi
Неблагiя мары».
«Анёл трэцi, анёл светлы,
Прыгажун найлепшы,
Ты навошта тут чакаеш
I каго гукаеш?»
«Я ратую з небяспекi,
Ад зайздросных думак
Ды раблю малым дзiцяткам
Цацкi ды жывёлак».
«Ад хваробы я ўратую,
Урокаў ды заломаў,
Але Богу не вяртаю,
Вяртаю дадому.
Чалавечы злосны розум
Лаю другiм разам,
Але мары не чапаю,
Быццам яны з раю.
Стань мне першы за спiною
Ды сачы за мною,
Стань па правую далоню
Анёл бесстаронны,
А ты, анёл мне найкрашчы,
Анёл урачысты,
Мне да сэрца дакранiся
I там застанiся».
Другiм разам, Божым часам...
про царя
привет вечерний мудозвон
твой бог немецкий вышел вон
от шишел мышел нас тошнило
театр распахивал врата
я от полтавы до прута
гнилых так мало схоронила
что дайте дайте мне чернила
чернить заснеженных ворон
от тушино и до тильзита
скользит намеренная смерть
свербит начищенная медь
когда опустишь ты копыта
привратный станешь бомбардир
надменный пасынок стрельцовый –
на прусский лад на лёд свинцовый
перелицовывай мундир
москву приравнивая риму
одним беспомощным «горим!»
вези столичные припасы
и прибамбасы и колбасы
обозом господом хранимым
и сам уматывай за ним
содрать мертвеющую кожу
созвать зевающую стражу –
и немота со всех сторон
вам благородное отродье
французское нижегородье
с одра и ложи шлет поклон
играют ложки дудка свищет
упомянуть простые вещи
ты в завещании забыл
кому ты крым кавказ курилы
кто платит после карнавала
зачем царевича убил
я помню я не убивала
чернил мне мало мало мало
они красны а нужен черный
но ты мундир и звон вечерний
последней каплей искупил.
про страну
страна для молока и меда
где зуб немеет и неймет
в тот год осенняя погода
напоминала водомет
и сжалась мокрою шагренью
и стала недоступна зренью
страна сраженная мигренью
и скукой за пустым столом
страна где мы в народ сольемся
родимся вселимся озлимся
но завсегда увеселимся
мазутно-сточным киселем
вот груша лампочка бутылка
рогатый стул розетка вилка
наивен сыт и обогрет
истаивает за затылком
москвы бугристый винегрет
там по неведомым дорожкам
по распальцованным овражкам
бурлит кровавая отрыжка
молчит медовая коврижка
почти забытая во рту
молчи молочный зуб не тикай
кисельно на большой никитской
вскипает пена в водостоках
и видит око за версту
что мед в балканские проливы
рекою огненной течет
что осень выделит пугливым
посмертно славу и почет
что принесет зима здоровым
немыслимую благодать
что завтра ливень льет как новый
а дальше нечего видать
I
Раскопай карбон: меловая пыль.
Скажешь: черный пласт – белое пятно.
Для чего ты здесь столько лет корпел?
Для чего он холст столько лет копил?
Рассказать о тех, кто ушел на дно?
Горше знать о тех, кто пришел со дна –
И закрыть глаза не имеет век.
Меловая пыль, и саднит, саднит:
Это я – труха – говорю: отстань,
Это я – прошу: просто дунь и сгинь,
Не смотри на нас, не смотри на свет,
В нем роится мел, как морской бульон,
В нем стыда кромешного черный пласт.
Это я? труха! Это он ли? Он.
И сомкнется угольный океан,
Принимая живой балласт:
Уповай – присвоит разряд и класс
Для таких вот будущих: кисть, перо.
Загляни себе в каменелый глаз,
Искроши хитиновую спираль.
Не смотри на холст – меловая пыль,
Белых пятен мертвая карусель
На лице углём улеглась.
II
Не жевал, а только нюхал кожуру,
Не живал, а только спрашивал: живу?
Да и спрашивать – непрошеный адам –
Научился только-только по складам.
Вот тебе на расстоянии руки
Всё живое: собери и нареки.
Вот тебе на расстоянии шажка
Современника видение, жука.
Он родился в кайнозое и живет
Неизменно вдоль меняющихся вод,
Бесконечно на ветшающей земле –
На скале, на конопле и на золе,
Всем показывает звездочку-полынь
И подзуживает: «Глянь-ка, переплюнь,
Долети к звезде высОко-высокО,
Поскреби звезду за ушко – за ушко,
Наскреби угольев горьких полный рот –
Догорать, и говорить, и умирать.
Всё отбрасывай и следуй прямиком
За закатным бледно-розовым жуком.
Я и сам бы полетел бы, но боюсь –
О небесные надкрылья разобьюсь».
Ты не ведаешь, как крепок и тяжел,
Кто полынным звездам тропку перешел, -
Так не спрашивай, зачем так долго жил,
Кто полынным звездам тропку проложил,
А давай цепляйся лапками, кусай
Губы-уксус, повисай и воскресай.
1
смотри на красный небосвод
там столько лет не гаснет свет
там роты ангельских солдат
горят живым огнем
за рядом ряд за громом гром
тепло творят втысячером
на небе сером и сыром
багряном и льняном
нам холод был как светлый глас
и чья-то совесть повелась
и холод жег нам днища глаз
и звал
и мы пошли
и мы легли за строем строй
и мы лежим за слоем слой
в земле и серой и сырой
и в пепельной пыли
парад безгласный шаг-чекан
и тьмы безглазые ничком
мы ни цветов не различим
ни пыль не прожуем
а станем пухом и смолой
одной немеркнущей золой
для тех кто вслед – зачем? зачем? -
рождается живьем
и плачет хочет как герой
щекой и серой и сырой
прижаться к серой и сырой
бессмысленной груди
потом бежит берет рубеж
льняное небо цвета беж
а в небе ангелы горят
горят горят горят горят
и бешеный трубёж
2
ты слышишь, слышишь, ты,
следящий с высоты
за скопищем скорбей
идущие к тебе
во фланговой черте
приветствуют тебя
идущие внутри
несущие обет
сильны и горячи
лови на раздватри
приветственных речей
медлительный набат
воткнувшие в шелом
дрожащее перо
привет виват салют
и небеса плывут
приветственным огнем
сандалии пылят
не пепел прах и тлен
но память вся в пыли
останется с тобой
поющие в петле
молчащие в земле
счастливая зола
приветствуют тебя.
я сегодня видела картинку,
видела яркую картинку,
сильно ей сопротивлялась:
по горе высокой по машУку
плывет расписная лодка
с разными небесными дарами,
и коробки бантами сверкают.
гору по верху обплывает,
тянется сама, без всяких весел,
как бывает в старых мультфильмах,
а в обычной жизни не бывает.
а за лодкой полной божьим даром
по горе высокой по машУку
гроб плывет невидимый хрустальный,
лодку толкает и качает.
а за гробом ничего не видно,
то есть не плавают за гробом
ни столы, ни утки, ни деревья
из растущих по горе машУку –
только мой кусочек черной почвы,
вагонный мой островочек,
метроном с неведомым курсом
крону за кроной обплывает.
чья та лодка, знает только леска,
чей тот гроб – одна литературка.
я держу за ручку сумки книжки,
и всего мне в жизни хватает.
и вершина мне еще далёко,
и мое сердце всё спокойно –
веслами машет и махает.
отец, я говорю с тобой о женщине с небосвода,
о женщине, называющей меня другом, братом,
желающей мне покоя, жалеющей об обратном.
о женщине, без которой я не могу и не буду,
потому что она моя единственная отрада,
потому что она моя единственная свобода,
естественная преграда от злого – по всем приметам.
о, знать бы, как у нее щека после сна примята,
как терпко в ней сочетанье мирта, мяты и мёда,
как в ладан, смирну и мирру она целиком одета
и более никаких одежд ей в ночи не надо,
как сонным шагом росы уходит она из вида.
отец, я одного, одного прошу у тебя – совета,
как мне жить с этой женщиною с небосвода,
с этим потоком света: руку протянешь – вот он,
любому живому виден, но источник его неведом,
как будто внутри нее – не пылкие самоцветы,
не пламя надрывно-томное, а просто сияют воды
священно-голубовато, и тихо струится ветер,
и что-то во мне уходит, уходит – и нет возврата,
и кто-то во мне всё спрашивает: опомнись, да ты ли это? –
и мне ответом одно молчание с небосвода.
граждане, к вам обращается голос,
слышите, к вам обращается голос:
будьте внимательны на остановках,
будьте учтивы во время движенья,
не забывайте вещей провозимых,
не забывайте друзей и знакомых,
митенька, маме рукой помаши
заперто время в вагонах кусками
нам сэкономь не дыши не дыши
взвейтесь кострами туннельные дзоты
бейтесь локтями подземные дети
будьте внимательны и осторожны
скушно и страшно
и страшно и страшно
жить в этом гуле безбрежном метрошном
жить в этом голосе строгом и душном:
граждане вы извините конечно
мы всё равно обращаемся к вам
что ж нам – не плакать прикажете, если
нас беспризорных богов машинистов
так раскидало по вашим москвам
будем висеть наступая на пятки
будем с оглядкою стенка на стенку
будем низки как последние гунны
будем близки выходя из вагона
встречным потоком ручьем бытия
кто мы влекомы и врозь и бегом и
мамочка мамочка это не я
необратимое братство печали
что ли тебя не учили? учили?
будьте презрительны и аккуратны
будьте почтительны и бессердечны
будьте всегда обязательно будьте
если не будет, не будет иных
граждане, к вам обращается боже
будьте со мной обо мне не забудьте
будьте прекрасны, прекрасны и вечны
в мертвых туннелях земных.
Человек, несущий хрупкое,
Уподоболяется хрупкому.
Человек, несущий глупости,
Вдруг становится ерундой.
Человек, несущий пару коробок,
Груб, а на поворотах робок.
Человек насущный, но не вездесущий
Видится мне водой.
Человек, присущий миру, - неоспорим
И кажется мне моим.
Если даже я о бремени речь веду –
Не его, а одну себя имею в виду.
Человек мой вещий, которого мне дано,
Как вещи какой текущей, – едва на дно,
Человек живущий, который всегда одно –
Потревоженная вода, -
Говорит о ноше, и без ноши ему никак,
Мол, никто еще не вычерпал родника,
Уподобленного предмету каждому и любому,
Называемого любовью,
И человек идущий по лону вод несет всякую чушь,
Полный короб несметных чувств,
И себя несет, и меня несет от балды,
Состоящую целиком уже из воды.
задыхается в целлофановом
крутой букет
начинается счастье заново
обступает пленника сонного
кругом баррикад
этот новый круг сам себе не друг
тем паче мне
затвердела грусть затвердила в грудь
наизусть сама знаю наизусть
почему нет
зареклась кроить из обжитых гнезд
из последних жил
указал бы кто на ошибочность
да пожурил
поучил меня слышишь матерно
мол смотри на вечность внимательно
на ход планет
всё минутное очень муторно
а другого нет
вот такое у счастья мнение
что ж что жизнь твоя менее и менее
способна на иной виток
подарил бы кто альстромерию
один цветок
Свет мой зеркальце земной
Как с такою со срамной
Как с такою ты хозяйкой
Будешь светлою лазейкой
Мне б красивой да крапивой
Мне по пальцам бы линейкой
Посильней-ка побольней-ка
Как отвлечься я не знаю
Кроме болью и виной
Не пеняю не меняю
Повиси пока со мной
Отрази меня от дома
От наутрого бедлама
Гостевала гулевала
Всё чего не отдавала
Говорила что нельзя –
Всё забрали заиграли
Отраженье замарали
Всё от верха до низа
Гули-горюшко мое
Баю-болюшко мое
На руках тебя качаю
Приговорами врачую
Кто бы мне бы побаюкал
Побалакал покачал
Положил бы с краю сбоку
Уронил и закричал
Кто бы выдумал спросонья
Что цветет пастушья сумка
Что под вишней спозаранку
Лепестковая позёмка –
Это свадьба у ворон
Что наплаканные зенки
Это с ветру накраснилось
Это счастие наснилось
Это в дом вошло везенье
Возместило весь урон
Нету горшего безумья
Чем бездомье с трех сторон
А четвертая стена
Только в зеркале видна
Да и там-то вместо стенки -
Локти, косы да спина
Свет мой зеркальце неверный
Свет спасительный коварный
Поверни мне времена
Чтобы сердцу так не ёкать
Чтоб не горе мне баюкать
В развишневых пеленах
Да в крапивных рукавицах
Чтобы ты во человецех
Свет мой зеркальце-провидце
Было вся моя вина.
1
от недосыпа, представь себе, ломит зубы
от нервов последнее время болят почему-то руки
не смейся: когда смеешься, пропадают другие звуки
хватит не смей я так не шучу не смейся
реальность содержит раны оглохну сорвусь порежусь:
после грозы так остро дышать такая живая свежесть
после дождей вспухают и ноют вены
давление реагирует на обиды
ничто так не режет глаз как шумы и морские виды
как от ожога больно от каждой вещи
особая боль предмета точней и тоньше его расцветки
вот сердце разбито а вот на подушке тень от пальмовой ветки
воздух печален дыхание вечереет
последним негреющим шепотом станет простое basta
простись со мной закатись за край продолжая мне улыбаться
простись безжалостно закатись чтобы можно не просыпаться.
2
Там, где большое небо переходит в большое море,
без островов, без единой точки до горизонта,
мир завершается плавно, как солнечная скорлупка.
На берегу на женщинах пляшут юбки:
Sunday, ты слышишь, Domenica, слышишь, Sonntag,
ленца в разговоре.
Каждый случайный блик сбывается в полной мере,
Се воскресение, слышишь, конец, начало,
что бы какая барка ли шлюпка ни означала,
мир завершается, ты понимаешь, Sunday,
и ветер не тронет руки большого моря,
полные парусами.
куда идешь ты пятачок
туда где родничок
где что-то теплится в пыли
безвестно на мели
куда дожить туда дожить
и вешку положить
набрать воды нажить беды
перестирать следы
стыды на солнце просушить
и в тряпочку зашить
носить за пазухой и греть
и от стыдов гореть
к чужим стыдам и нем и глух
и скажет винни-пух
серьезно жили господа
не ведали стыда
и я кивну всегда ведом
сгибаясь под стыдом
мама мама это голубика
очень гидропонная но всё ж
ты поди-ка лучшую найди-ка
лучшую в апреле хрен найдешь
плодо- ножка,ручка,заморочка
всю весну как зиму провисим
тает в холодильнике морошка
в пыль истерта вечная ромашка
и гибискус непроизносим
голо- ножка,ручка,человечка
огуречка круглая капель
пачкается синим рукавичка
что скажу что скажешь мы теперь
голубеют губы руки веки
ветерок качает наши ветки
ветерок кончается в ветвях
голубика сизая конфетка
гидропонка вешняя поверка
на живое - ягод неживых.
такая песня ляляля
прости, про выдать пендюля
про то кому бы пользы для
козу бы машку
такой музон везде в груди
что всё, бросай и уходи
вот-вот, налей и отойди
помнешь бумажку
и так бумажки только треть
ни написать ни подтереть
мне больше нечего терять
мне больше нечего дарить
а очень надо
бараний рог бараний вес
я был и умер но не весь
осталась треть отстала взвесь
возлег осадок
чего ж не умер? а не смог
тебе скажу потерян смак
себе скажу боюсь и сник
обоим враки
мне жить и жить бы бить врагов
каков бы ни был лист фигов
копить копыт копить рогов
к последней драке
и я копил не уступил
всё говорил – не всё пропил
продам дороже чем купил
свою отару
а нынче песню говорю
с себя последнее дарю
себя последнего дурю
за всё втридорога деру
дарёным даром
и тихо блеют облака
что жизнь грустна и велика
бумажки мятой полклока
неумиранье
такая шуба-дуба тишь
как будто брошен и летишь
а там, докуда долетишь,
коза баранья.
магистрал
щелкаешь пальцами, чтобы замкнуть реле:
будет другая реальность, моя волна.
там стрекоза скользит на кривом крыле,
там у любимой макушки иной окрас.
там я сегодня увидела в первый раз,
как по чуть-чуть подрастает моя вина:
словно осока. словно вода, прилив.
словно пустые плодящиеся места.
я говорила, чтобы молчать о ней.
всё, что я говорила, ее сильней,
но без нее - неправда и немота,
хуже: дурная бездна: так много слов,
а не сказать простого: всё дальше от.
щелкни еще: тут коричневый цвет волос,
тут стрекоза летает: рывок, рывок.
тут бы на слово ничто не отозвалось.
тут ты простил меня - сразу, без врак, навек.
да, ни одна волна не переживет
этой любви, не стремящейся завладеть.
этой свободной отдельности: ты идешь
рядом со мной, а любовь у тебя в руках -
тихая вещь.
и круги на моей воде
не от нее: стрекоза предвещала дождь.
волны плодятся. осока на островках.
мир в естестве.
она ему рядом:
щелкаешь пальцами, чтобы замкнуть реле:
в слове ничто не сбывается на земле.
в слове почти забывается свет и след
вещи в земной золе -
плавно поводишь рукою, меняешь тон:
так опускаются реки, успокаивается шторм.
проблески, рябь, обреченное словесное решето -
не доверяй ничто -
ни бесконечность, видимую вблизи,
ни перспективу, ни то, как она скользит,
ни краткий рывок, ни краешек крылышка стрекозы -
миру, где всё - язык,
всё - половодье; журчания берегись,
выйди на берег молчания: спит рогоз
и каждая капля бесшумно родит круги
и радугу от руки.
***(гроза)
переоденься в домашнее, сядь, поплачь:
тот же контрастный душ, контрапунктный дождь.
Острой осокой к реке зарастает пляж,
бурый камыш чернеет, и не найдешь,
где начинается ветер, как разговор:
черный камыш задрожит, пробежит волна;
косы завьются не прелестью луговой -
приторной прелью, мутью с речного дна,
ведьминым варевом: в комьях его, клубАх
сами с собой разговариваем: "не плачь".
Небо вскипает; гроза принуждает лечь -
стелющим ветром, градом на всех хлебах,
кашлем и воем: за что, говорю, за что -
каждый прибитый колос, пробитый лист?
Лежа ничком посреди одеял и штор,
Падая навзничь в земли дождевую слизь,
видеть: последняя капля летит легко.
всё начинается сызнова - сознавать.
…
небо становится сепией: потолком.
кто виноват? а никто и не виноват.
она ему издали:
думай о том, что объединяет нас:
только одно: слеженье за стрекозой.
только живой бесконечный палеозой,
только над мантией тонкий настил земной,
хрупкий земельный наст;
шаток приют, заставляющий так порхать,
жалко в земном дерзновенье непростоты -
резать собою воздушное на пласты,
глазом стеклянным грозиться из пустоты,
крыльями трепыхать,
солнце, как мяч, перебрасывать: горячо,
падает между ладоней - лови, лови,
это любви, это вечной моей любви
тихая вещь, это ветер над головой,
волосы как сачок,
мол, никогда не будет другой волны;
милый, неправда, неправда, земля внизу
тает от каждого взлета, зовет назад,
и сердце мое в одиночку спешит на зов,
и руки разделены;
падать ли камнем, водою ли долетать -
лишь бы материей, лишь бы живьём в живьё,
не пустоты куском, а в руке твоей
лечь как зерно, превращаться то в мед, то в яд,
самой землею стать;
думай о том, что объединяет нас
только одно - что живы сегодня мы,
а не другие двое, тысячи, тьмы,
и мир под двумя исчезающими людьми
палеозойно наг,
и на песок набегает волна, волна,
и стрекоза опускается на камыш.
***(травник)
безотрадник цветок, невиновник,
на ладони от стебля порез…
о шипами одетый терновник,
ошибальник, сбегальник, влюбовник,
пустоломка, прощаль, невоскрес!..
как ты прожил - нетронут и сглажен,
этих ран и порезов лишен,
неколеблем почти, неколышим?
как случилось - не видел, не слышал,
в травный благовест не посвящен,
в гулкий голос полынного поля,
лики древные в летней опале
и опаловый неба овал?
в тишине, осеняющей после,
в чистоте, отдыхающей подле,
в этой церкви - вовек не бывал?
о непрошеник редкий и меткий!
стебли резала, руки рвала,
онемела в бессмысленной схватке…
о мучительно вскинуты ветки!
о бесцветны четыре крыла!
покалечены, сухи и немы -
ни упрека тебе, ни слезы…
ты один, кто не вырван с корнями, -
рассыпайся теперь семенами,
всеми нами в глазу стрекозы.
последнее
в своей любви ничто не властвует собою:
ни камень, ни вода, ни тело, ни крыло.
прости меня земле, прости меня прибою
за то, что я - уйду; что отраженье - ложь,
что перемена - жизнь, что постоянство - рабство;
за то одно, что в нас зияют времена,
невидимы себе, меняются пространства
и теплится одна желанная вина:
пройти своим путем - неведомо каким - и
стать слепком мотылька, впечатанным в карбон,
и полностью принять и бытие как имя,
и бытие как храм, и бытие как боль,
и помнить, что не смерть единственно ужасна,
но белая тоска, бессмертие земли.
дай мне произойти, дай кончиться и сжаться,
и смертностью любви ко мне благоволи,
и отпусти меня, и пусть меня впитает
твой мир - от темных недр и до небесных недр,
где камень и вода, где стрекоза летает,
где жизнь молчит и ждет, но будущего нет.
...................................Д.Богатырёву
Последние дни, говорю я, последние дни.
Потуже ремни, половчей рукава подтяни,
Иди оживляй кое-где, разгребай холода:
Скорлупка земная проснулась и пахнет навозом,
Чумная вода созревает под куколкой льда
И темный огонь невесомо висит перед носом.
Скорей, говорю, поспешай и чего-то решай:
На зимние склоны уже нападает лишай,
И бурые клочья травы остаются от шуб,
И мудрые шапки сползают на влажный затылок.
Бросай добывать пропитанье и пробуй на зуб
Древесный асфальт и качание облачных дырок;
Последние дни настают – почернеет ладонь,
Проклюнется трещина, то есть расширится дом,
Начнется работа и враз прекратится возня.
Ты помнишь: так было всегда: обязательно с краю,
В ноль-ноль пополудни вокруг раздается весна –
Сосульки горят исчезающим льдом и сгорают.
...............................................................м.
для тебя поэзия – made, для меня поэзия – born;
чем, скажи, отличается от солнца собор?
нет; а тем, что не может достать до неба,
иными словами – происхожденьем нимба;
не зови меня строить замки, мне – не выдумать, мне – понять,
чтобы солнце не освещало, а светило через меня,
чтобы всякая вещь, отраженная прочей вещью,
превращалась бы в человечью.
тексты, написанные за последнюю неделю
и никак между собой не связанные
рифма на «Петербург»
О, быть жестоким не моги,
Когда в чепце и бурке
Я ночью еду из «Пурги»
В метельном Петербурге,
И с вывесок спадает «ять»,
И пьют дьяки на хорах –
Не заставляй меня стоять
На этих светофорах,
Домой, домой, дружок-сосед
В малиновом берете!
Пусть будет только желтый свет
Попутчиком карете,
И снег ложится впопыхах
На наши лица птичьи,
И тень помады на губах
Густа до неприличья.
----------------------------------------------------
поле мое, поле,
что ж ты, мое поле,
до чернова чёрно,
до постова пусто?
стоишь запропало,
семечка не взростишь,
колоска не выгонишь,
в землю не уронишь?
а ты мое поле,
кто тебя повыжег?
а кто взял повыжег,
то гроза весною.
то гроза весною,
крепко обнимала,
крепко обнимала,
раны заливала,
позальет, поманит,
молнией ударит –
стою я повыжжено,
колоска не выгоню.
никому не любо
и людям не надо –
глянут, отвернутся,
плюнут, разойдутся.
а ты мое поле,
что ж ты пусто, чёрно,
колоска не выгонишь,
в землю не уронишь…
---------------------------------------------
он рентит уан-бедрум, он носит смешные пейсики.
она одевается очень по-европейски:
в черный и оттенки теплого серого,
и он находит, что ей идет и красиво.
она покупает в Теске маффины к чаю
и смотрит Yes Minister; он хочет слыть книгочеем
и пишет письма в Нью-Йорк знатокам Талмуда,
плюя, что на эту тему как будто мода.
она скандинавски белая, он офигенно чёрен,
он дарит ей кустовые нарциссы и Holy Bible For Children.
он любит ее, но как бы ни было это классно,
он с нею не будет – по всяким причинам, по всяким разным,
включая пейсики, маффины и простуду.
давай уедем оттуда.
давай уедем оттуда.
---------------------------------------------------------------
у меня есть любимый человек
у тебя есть любимый человек
а у нее нет любимого человека
давай ей подарим!
подарИм-подарИм, пабарАм-пабарАм
ходите в бары по утрам
в бары, одинокие
без сименсов и нокий
без сонных голосов
жаворонков и сов
у меня крутой мобильник,
а в мобильнике будильник,
у меня глаза большие, мне многое дано,
но увидеть человека всё равно не суждено
------------------------------------------------------------------
Вся темень под покровом крова
назначена на полвторого –
темно на этаже, в квартире
и там, где шире:
где мокрый воздух в парках зимних
и буковки на магазинах,
и свет фонарно-палисадный
гудит надсадно,
гудит, гудит и скоро лопнет,
автомобильной дверью хлопнет
и побежит на наш этаж,
и ты ему меня отдашь,
как незнакомого ребенка,
как том второй учебник Бонка,
как сумку, порванную с треском
при звуке резком,
линейку, сломанную справа,
часы с навечно полвторого,
пустой фонарь, сухую ветку,
чужую светку.
-------------------------------------------------------
мавродики
мавродики, мавродики,
веселенькие годики,
славненькие гномики
нашей экономики,
тихие, красивые,
синие, зеленые,
солнцем утомленные,
ледяные-зимние,
мавродики, мавродики,
распахнутые ротики,
крики, драки, семечки,
лёнечки и сенечки,
египетские здания,
тюремные братания,
и япончик, и кобзон,
ликованье в унисон,
мавродики, мавродики,
где были? – в народике,
что видали? – два шиша:
раз – страна нехороша:
и погоды мерзкие,
и крысы министерские,
и обычная семья,
и повестка, и скамья –
всё как нам и надобно,
как удобно-выгодно…
два – стопарик, стольничек,
пуля и покойничек.
------------------------------------------------
заказ на день рождения
подарите мне фигурку:
шутника и балагурку,
чтоб друг друга за носы
для красы.
или длинную собаку,
или стеганую булку,
или зонтик раскладной
и складной,
или буковки строчные,
или запахи свечные,
или – сонной-сонной мне –
свет в окне,
или что-нибудь чуднОе,
абсолютно неземное:
придорожное кафе
в Санта-Фе.
----------------------------------------------
рассказ про дао – белиберда
в нем ласково и легко
в четыре слога поется «да»
и держит нас за рукав
давай, говори еще
про розовую травинку
про то, что судьба как вилка –
двузубая и вообще
а дао будет сидеть на ней
и тихо смеяться с нас
развилку так указуя мне:
целуя то в рот то в глаз
я смолкнуть не разрешу,
я злюсь и не отпускаю –
пока себя не раскаешь
пока себя не расскажешь
пускай сначала, прошу,
пройдет оскомина на губе
красноты на раменах
и я начну узнавать тебя
во всяких встречных камнях –
вот тут и уйдешь, сказав,
что дал уже очень много,
и дао найдет дорогу
к обоим моим глазам.
------------------------------------------------------
это было в америке, в солнечной луизиане
диззи и ллойд шалили и делали это в ванне
орали как ночью, когда соседи ходили кругами
они не любили спать при шуме и гаме
белое оригами с каучуковыми ногами
хеннесси бабл-гамми
сперва звонила полиция отделывалась испугом
соседи ходили гуськом и становились кругом
потом пришел ларри блюз он приходил за деньгами
поэтому всё было быстро, без мишуры
он знал, что такое спать при шуме и гаме
какой офигенный экшен, клёвый конец игры
ларри арестовали сказали пойди проспись
спите соседи милые
lay in peace
------------------------------------------------------------
меня зовут рахья сатор,
я стражник дворцовых зал.
хожу себе, никого не трогаю.
однажды пришел император
и тихо-тихо сказал:
мне нужна твоя помощь,
а если откажешь – убью.
ходил себе, никого не трогал,
песенку начирикал…
твоя прекрасная песня
нужна моему соловью.
а что ты дашь мне за песню,
за песню для серых крыл?
поеду в отпуск в долину,
давно не видел родных…
сначала палок полсотни,
потом два года тюрьмы,
потом изгнанье за горы,
потом забвенье жены…
лети, лети, моя песня,
не нужен тебе соловей
с такими мне соловьями
и стражники не нужны.
----------------------------------------------
Они как яблоки, эти гидропонные сливы,
Они как маленькие яблоки из детства.
Я давно привыкла есть в постели, и если
Остаются крошки – на что-то во сне сердиться…
Не могу я больше, вот что, не могу больше –
Ни блин господи встать с постели, ни рассердиться толком,
Мазать зовираксом искусанные, больные губы,
Доставать мыслью до потолка.
Гидропонные сливы чреваты мелкими депрессняками,
Подташниванием у плиты и за столиком общепита.
Это всё никак, и я внутри безвкусная, никакая,
Только где-то в серёдке зияет, горчит и щиплет –
Как в садике: если вдруг посмотреть в окошко
За ранним-ранним завтраком – там серая темнота
И ходит всякая жизнь, и шаркает широко,
И где-то гудит одна вытягивается нота,
И нужно летать и плакать от холода в животе,
И как же дышать, и если я в раскладушку сегодня лягу,
То дайте мне корочку хлеба, я буду ее жевать,
Ни яблока не имея, ни этих дурацких слив,
Надкусанных, несладких и легких, легких.
----------------------------------------------------------
Я хочу шить.
Так быстро приходят эти решения,
По сути означающие поражения,
Невозможность и лень заняться более нужным,
Более, что ли, важным, что ли, насущным.
Придумалось вот новоселье, как наказанье:
Одинокое воскресенье, по вечерам вязанье,
Пришиванье пуговиц – синдромы явного недо-
И отсутствия домашнего интернета.
Нет, вот да, я вот шить хочу, вязать вот, и что такого,
Зато подкладка на месте, зато с горловиной кофта,
Такая случилась тоска – что как будто наперсток иголкой колешь
И всё нервы не успокоишь.
Придумать бы кулинарию; придумать голос
(ну на’ уж, дурочка, на’, хоть тебе и не полагалось)
и петь тихонько, невидимую пыль стирая,
иголки изо рта теряя:
«я так хочу шить, так шить хочу, но получается некрасиво –
носимо-непереносимо».
-------------------------------------------------------------------
мама купила сумку
с пошлым таким рисунком
сумка увы удобна
слушай, малышка, слушай
слушай, как бьет баклуши
голос внутриутробный
мама не врет ни грамма
мама помыла раму
рифму себе и людям
встань посмотри на небо
трудно не быть на нервах
в небе дрожит салютик
мама, доешь салатик
мама в моем халате
прошлая молодая
сядь на ее колени
в небе цветут сирени
вянут и опадают
волосы не седеют
раны помолодеют
будут разрывы сбои
мама купи купи мне
небо в цветочной пене
чтобы всегда с собою.
---------------------------------------------
Ой окошко выбито
Молоко повыпито
Холодно и страшно
Душно и тревожно
Что ж ты мое сонейко
Ходишь мимо домика
Ходишь мимо мимо
А куда – не видно
Ой ты моя матушка
Что ж ты заболела
Приходила смертушка
Кланяться велела
Ты моя судьбина
Из дуба дубина
Ты платка не носишь
Молока не просишь
Ты приходишь затемно
Ты посмотришь завидно
Под окошком станешь
Тихенько застонешь
Скину покрывало
И платок накину
Подгоню стеклину
Чтоб не задувало
Чтоб не заголяло
Мир не застилало
Не студило сенцы
И не рвало сердце.
Я прошу тебя, не жалея сил:
Не молчи, как будто на что-то зол.
Если я неправильно что сказал,
Нежелательно исказил –
Красной ручкой резко меня поправь,
Нынче я как в школе: что в глаз, что в бровь.
Нынче мне за словесное серебро
Удавиться не хватит сил.
Мы такое помним, что зуб неймет,
Про какое – только абанамат,
И меня б лозой отстегала мать,
Если б только могла поймать;
Я про всё сказал, а теперь плачУ:
Белый свет отходит на полплеча
И стоит молчком за моим плечом,
Как разбитый параличом.
Я не знаю, друг, как там в рай берут
И какой резинкой нас здесь сотрут.
Я прошу тебя, не сочти за труд –
Запиши, мол, Митька курил,
А, мол, Сеня был подкидной дурак,
И давал зарок, а не играть не мог,
И что он по забору ходил без рук,
И что он ему говорил –
Говорил, слезай, говорил, уйду,
Но ты знал, что я подожду.
А теперь уйду, повернусь спиной,
Только ты не ходи за мной.
Шли и шли и пели «Вечную память»,
Хотя, казалось бы, что оставалось помнить –
Только разруху, да наледи под стрехою,
Да пенье заупокоя.
Шли и шли, считали и вспоминали,
Скольких уже накрыла земная наледь,
И заводили то тут, а то там кликуши
Свой переклик кукуший;
Считали такты; рыдали, глушили певчих;
Иные считали шаги, оступались, сбившись;
Считали дни до скончания, как молились,
Но губы не шевелились;
Шли, и всё в платки подтыкали волосы,
И много чего неисчисленным оставалось:
Большие еловые ветки, малые лапки,
Заборы, калитки, лавки,
И плыл покойник к вымерзшему причалу,
И ни одна уставшая не присела,
Шли и шли, кляли про себя погоду,
По холоду, гололёду,
И тихо ныло дитя, и ребенок старший –
Держал на руках, утешал и не мог утешить,
И дурочка околоточная немая
Всё лыбилась, понимая
Какую-то правду прочую – да такую,
Какой не любят, ругают, в спину толкают:
Мол, сколько им оставалось, столько осталось,
А много ли причиталось –
На полотенцах качание, пенье хором,
Кривые обочины с птицами по заборам,
И холод неоттаявших усыпальниц,
И вечная память.
..................... …как дерево в грозу…
.................................Елена Фанайлова (magazines.russ.ru/znamia/2004/11/fai.html)
Как на родине говорили – у прочкi, означало – в люди,
Под чью-то иву, сливу клейкую почку, зеленую голову преклонить.
Хорошо ли тебе бытуется? – да неплохо; в моей валюте
Не так пока много золота и красноты ланит,
Больше шелеста, непослушания, прислушивания к земному гуду,
К мелкому граду, к темной свежести, чтоб запомнить и повторять:
Когда большие деревья предсказывают погоду,
Небольшим остается как-нибудь простоять –
Или вывернуться, или вынырнуть из-под плеска
Изгибающихся плетей, удушающих плащаниц.
В грозу скрижали под нами скрежещут без должной смазки –
Смоляной раскраски для белёных, корежащих быль страниц,
Для поваленного ствола с догорающей сердцевиной,
Для утоптанного междувечья, перелеска без потолка.
Стой, крывая бярэзiна, здалёку прывезена, откуда – теперь не видно:
Для облитой смолой земли любая большая ветка тонка,
И такая, кажется, мелочь – как на родине говорили, дробязь,
Эти камни, комья, скитанья – рассыпаясь уже, дробясь,
Липнут к чужому веку, и корни скользко сползают в пропасть,
Улыбаясь в неловкой судороге и нарочито не торопясь,
Потому что близится ветер, и падают завязи, недозрев, недОжив,
Ломают руки большие деревья, и ивы не держат плакучих слез,
Скользя по колено в жиже, ловя дрожание грубой кожей
И не спрашивая: зачем началось? – затем что да, началось.
Ленточки, ленточки, ветер в кудряшках,
В пятидесятиках, пятидесяшках,
В юбках-оборках, руках-замарашках -
Не опусти-упусти:
Это ковровые и строевые,
Это дорожные шрамы кривые,
Пороховые вокруг роковые,
Пахнущий безднами стиль,
Черное-белое на клавикордах
Фотозатворов… ты помнишь? покуда
Время кончалось в любую секунду,
Нас бесконечность ждала -
И накатила, и катит по МКАДу,
С бою столичную взяв баррикаду,
Над пустотой заломляя кокарду,
С посвистом из-за угла,
С голосом звонче любой подфанеры…
Это Джиневры поют, Гвиневеры,
Это Секонды-моей-допогуэрры
Голуби из кинолент,
Свадьбы окопны, прощания скоры,
В госпиталях эпидемия кори,
Вместо медали - неловкие кадры
Стертых локтей и колен,
Это мишень - нарукавное сердце:
- Вы полагаете, будет носиться?..
Как лоскутком погорелого ситца,
Родина машет платком -
Пестрое пламя струится, трясется:
Это качаются флаги на солнце,
Слово любви начинается с "соци-" -
И превращается в "ком-",
Просится в строй, отдает солидолом…
Колокола раздувают подолы,
И тишина созревает тяжелым,
И замирает весна -
Помнишь, шуршали почти как звенели
Мятые платья из сизой фланели…
Время закончилось, мы поумнели,
Мне ли, ну мне ли не знать
Длящейся вечности взглядов совиных,
Пуговиц тесных на всех горловинах:
Муж - котлованы, жена - пуповины…
Боже, какого рожна
Нас прижимает к земле половинной:
Старятся руки, сгибаются спины…
Если одна половина невинна -
Значит, другая грешна,
По вертикали, по горизонтали -
Красный кирпич, самолеты из стали,
Кто-то становится selfish и stylish,
Кто-то уходит в расход,
Как мы устали, мы так не хотели -
Но самолеты уже пролетели,
Нам обеспечены только постели
Для нарожденья пехот,
Для сотворенья военного рая:
Раз - прорастают, стоят, выгорают,
Два - трепыхается ленточка с краю,
Три - запевай, твою мать,
Будешь героем, посмертно - героем…
Душно, проснемся и окна откроем -
Ветер приносит такое, такое -
Слёзы и не рассказать.
...............................М.
…И вот - утихает, тончает, канючит
На верхней ноте.
Мне кажется, север, мне кажется, ночи
Чернее ночи,
Кусок декабря, заметенный жалко,
Под шубой жарко,
Стук сердца, зачитанная книжонка,
Друзьям подарки,
Чужие гостинцы, пустые гости,
Приливы злости.
И скользко и грозно, ладони горстью,
Истоком, устьем.
Дотронешься: тонко! ну трогай, трогай,
До слез, до склоки.
Мне кажется, плакал, не слышал слога,
Скакал неловко,
Теперь не упомнить: звало, звенело,
Рвалось по центру.
Мне кажется, после осталось цело,
И сами целы,
Почти невредимы, и ты жалеешь,
Желаешь чуда,
И фрукты на ужин, и губы лижешь
С немым расчетом,
И голову гладишь: "Мой бедный нежить,
Пресветлый нелюдь", -
А руки от льда в волосах бледнеют
И леденеют,
Канючит негромко, болит несильно,
Но мерзнет сердце
Под шубой, как сельдь, и твое "спасибо" -
Мое "спасите",
И трещина вдоль декабря постоянна,
Вода, обломки,
И солнце плывет в кожуре банана,
Как в лодке.
........................Аделе Лапицкой
…Последнюю еще: сухие щеки,
И на гребенке клок,
И умывальник лыбится защелкой,
Как зверь киклоп;
Последнюю: так медленно солонка
Роняет прах,
И на щеках уже разводы, словно
На мыльных пузырях;
Ну посмотри в мой черный глаз, не бойся,
Всё худшее вот-вот
Покинет нас, а лучшее - и в бозе
Переживет,
Как тубусные птички, как твой юный
Дагерротип -
Тебе до них, жарптушьих, гамаюнных,
Еще расти, расти,
Распахиваться в облачную почву,
Распаханную внутрь, -
Так соль летит, не слушая напутствий:
В глазу черно -
Там вдоль морщин по черно-белой ниве
Белесый след
И россыпь птиц, кричащих лишь о небе,
Молчащих о земле.
Вот и Питер-город напозади,
Вот Коряжма, вот КаргопОль,
После Вологды на Архангельск.
Что ли пробуй спать, что ли тихо пой,
Что ли весть вези, что ли так сиди –
Всё болтанки да колыханки,
Вот возничья сизая борода
Да еловое помело,
Вот намёты на палисадах,
Вот село – ни звука, как померло,
Вот пустые в наледи провода
На столбах усатых,
Вот глаза захлопнуты, вот изба,
Рукавом резным заслонясь,
Не выходит уже послушать,
Как страна лжесвидетельствует о нас,
Как храпит в упряжке «избавь, избавь»
Новостная лошадь,
Мимо, мимо – Няндома, Коноша,
Поскорей бы да поживей,
Но всего и слыхать, что снедью
Пробавляется мышь, синевей шуршит
И бубнит бабариха про сто церквей –
Мол, краса музейная хороша,
Да молиться негде.
Проезжай, столичный, к большой воде,
Хоть в Архангельск, хоть в Петербург,
Лишь бы только к эфирным волнам.
Не ищи слабинку в чужом горбу,
Новостей не капай к чужой беде,
Уж и так довольно,
Твоему коню зубы сводит тишь,
У тебя возница немой,
И дорога длится затем лишь,
Чтобы ты молчал; ну не пой, не пой,
Посиди вот так, как сейчас сидишь,
Может, хоть задремлешь.
Вышел ёжик из тумана,
Вынул ножик из кармана:
Эй, бродяга-симпатяга!
Стоооооооооой!
Ты, бродяга-симпатяга,
Знал бы прикуп - дал бы тягу,
Только в поезде твоем
Тяги маленький объем.
Ты, бродяга, здесь останься,
Раскошелься, прикарманься,
Поживи в моей ладошке
Наподобье крошки-мошки,
Захочу - сожму, и вот,
Больше нету ничего;
Захочу - тебя подброшу,
Удивлю и огорошу,
Отпущу да с приговором:
Ты не будь, бродяга, вором,
Не бери с меня пример,
Будь веселый пионер,
Будь правительству помощник,
Независимый художник,
Раздолбайная богема,
Бесконечная поэма,
Кот-баюн, мужик-горюн…
Хочешь, ножик подарю?
Ёжик, ёжик,
У Бога нету ножек,
Он не бегает, как ты,
Только смотрит с высоты
На унылого ежа,
Неумытого бомжа.
Смотрит, умиляется.
Но не появляется.
...А ежиная походка
Коротка.
Ёжик может бить чечетку
И гулять без поводка.
Если видишь: кто-то плачет
Или дождь –
Это в небе ежик пляшет,
Как ладошкой, ножкой машет
Божий ёж.
оленеводы севера богаты
у них олени стройны и рогаты
и санта-клаус борода из ваты
хочу даров как будто в мире праздник
мороз суров но santa is prokaznick
пушных коров оленьих дразнит, дразнит
хочу сиянья в северных селеньях
сидеть в санях и ехать на оленях
"олень-тюлень" рифмуя на коленях
хочу снежинку с красотой фрактала
хочу сосульку с запахом ментола
хочу чтоб заметало, заметало
что было бЕло чисто по приколу
о север вертолеты ледоколы
о санта-клаус счастье кока-кола
о мы поедем santa мы помчимся
к оленеводам в чумы постучимся
с мешком подарков с бешенством бесчинства
откройте нам мы санты мы из рая
хочу хочу я только так играю
я мордой в снег живу и умираю
гробы-сугробы и сугробы-шубы
оленеводы севера беззубы
им дайте бубен вместо хуба-бубы
а мне сиять. и засыпать в снегу.
Возвращаясь в поезде из дома,
Из первого последнего приюта,
В любимый нелюбимый город
Из памяти южной возвращаясь,
Не знаю, о чем плакать, с чем смиряться,
Кому отдать из-за щеки монету,
Какие сумки брать, какие ставить
На тележки вокзальных джентльменов.
Так холодно, холодно и пряно
Пахнет гарью, прессой и шагами –
Как в лесу, где люди не ходили,
Как в болоте болотным газом.
Что мне делать с сумками, шагами,
С ключами от собственной квартиры,
Если память я ношу с собою,
А другого нету и не надо?
О крикливые смазливые узбеки,
О плюющие на пол азербоны,
В золотых коронках ваши жены,
В замусоленных штанишках детишки.
И чего вам дома не сидится,
И зачем вам страшные столицы,
Вас как нас калечат, убивают,
Тычут мордой в происхожденье.
О прекраснозадые французы,
Экзистенциально забытые британцы,
Итальянцы с отмерзающим носом,
Все народы, флаги и язЫки,
Что ж я вас как себя не понимаю,
Не угадываю, что могло подвигнуть
Бросить дом фамильный у Лемана,
Бесконечные немецкие дороги,
Все оливки обеих Сицилий,
Мезозойский ельник Гельсингфорса,
Острокрылые флюгеры Эльзаса,
Заметенную миндалём Гренаду.
Ну а вы, беспокойные чилийцы,
Постоянные в отчаянье корейцы,
Невесомые японские принцессы,
И насильно светские гречанки –
Как ужасна вокзальная жалость,
Пыльным кашлем сжимающая горло,
Что за пряности, что за шелки-прялки,
И какие нафиг варяги,
Оседание копотью вагонной
На щеках и волосах пальмирных,
Забиванье в асфальтовые щели,
Помаванье неместными руками…
Но о вас ли кашель, вас ли помнить,
Если сумки тащишь ровно те же,
Точно так же лавируешь, плюешься
И пихаешь ногами бабулек?
Вы, увидевшие Таллинн в выходные,
Вы, оставившие в Риге надежду,
Иссушившие глаза в Калининграде,
Ночевавшие еще вчера в Иркутске,
Оставайтесь вросшими в родное,
Возвращайтесь туда, где руки сами
Помнят каждую трещинку забора
И где время плещется лениво,
Где в ваш след течет водица с неба
И никак за край не перельется,
Где святое место человека –
Как его ни заполняй, всё пустует.
То ли Гомель, то ли всё же Витебск,
Костанай, Краков и Равенна
Ваши сумки носят до вокзала,
Держат за руки в поезде из дома.
И нигде не натопчется дорожка,
Только рельсы, и насыпи, и память,
И детишки сморкаются в руку,
Будто ангелы, взявшись ниоткуда.
................................................... для э.
щелкаешь пальцами, чтобы замкнуть реле:
будет другая реальность, моя волна.
там стрекоза скользит на кривом крыле,
там у любимой макушки иной окрас.
там я сегодня увидела в первый раз,
как по чуть-чуть подрастает моя вина:
словно осока. словно вода, прилив.
словно пустые плодящиеся места.
я говорила, чтобы молчать о ней.
всё, что я говорила, ее сильней,
но без нее – неправда и немота,
хуже: дурная бездна: так много слов,
а не сказать простого: всё дальше от.
щелкни еще: тут коричневый цвет волос,
тут стрекоза летает: рывок, рывок.
тут бы на слово ничто не отозвалось.
тут ты простил меня – сразу, без врак, навек.
да, ни одна волна не переживет
этой любви, не стремящейся завладеть.
этой свободной отдельности: ты идешь
рядом со мной, а любовь у тебя в руках –
тихая вещь.
и круги на моей воде
не от нее: стрекоза предвещала дождь.
волны плодятся. осока на островках.
мир в естестве.
Богоспасаемые бренды, Жоржик Уаллик,
Богоспасаемые бренды.
Только ими и выживает
Твоя неудачная экономика.
Crisis management божьей птички,
Не умеющей отличить от нолика
Ни крестика, ни единички,
Ни буквы «О» в бизнес-лексеме «кредо».
На рекламе Stockmann были смешные люди,
Теперь надувные дети.
Выражаешься через голос, через интонационный флуддинг,
Но больше через одежду, через Parex и через Forex.
Твои глаза противоречат лэйблам,
Soderzhanies versus formas,
Как же можно жить – таким определенным, таким нелепым,
С собой – не в дружбе, но в паритете?
Проверено – насекомых по горло, если внутрь от макушки:
Жуки системы, тараканы взгляда;
А теперь еще псилоцибовые мошки, сказочные лягушки:
Понаприезжали, что-то говорят, смеются.
Богоспасаемые бренды, миленький мальчик,
Яблочко на каёмчатом блюдце.
Червоточина не видна, вон какой я мачо,
Но заставляет с собой считаться, когда не надо,
Когда уже ничего не надо, когда спасен и балован,
Обтянут сверху джинсой и дареной шапкой.
Своя мифология, социальная ущемленность словом.
Дрожит ладошка, Nokia падает и бьется.
Давай поедем на дачку-речку, море, то же, что и море наше,
Те же полные до краев колодцы.
Птичка гнезда не вьет, не копает дренажа.
Живой покусанный плодик на ветке шаткой:
Богоспасаемые правды, Жоржик Виталик,
Картинка на жидких кристаллах.
Давно известно: в телевизоре всё брутальней,
Зато живее.
Я могу устроить себе пиар по-рижски,
За мною не заржавеет.
Но твои глаза говорят: минимизируй риски,
Не отличай памятник от пьедестала,
Руку от ветки, садись туда, где сущность
Изгибается, как поверхность;
Шатка, как вечность; как гранит, невесома
И незнакома.
На яблоке червоточина, пелена,
Глаукома.
Неудачная экономика: не взлечу, не сунусь,
Не сохраню никакую верность
Ни крестику, ни единичке, ни кредо,
Ни Старой Риге в объективах камер.
Сколько лишних знаний, пустых секретов,
Давно пора было избавляться.
Лети, витальная птичка, одна и вторая, начинай кружиться,
Голодным клювом тихонько клацай,
От земли отрывая джинсы,
Отталкиваясь каблуками.
кто камушком морским, кто пеною к ногам:
продолжиться, ожить, переродиться.
Усталые тела лежат по берегам
потерянного девства или детства
и шепчут: принимай; и шепчут: пеленай.
Как колыбель, поскрипывает галька.
срастание с землей, слияние с волной:
последний атом. ничего. нисколько.
у кого шиповник, а кому виноград.
ничего не помни, прощай стократ.
никакой любви, никакого зла:
ни как цвел жасмин, ни как жизнь взошла,
ни как падал свет, ни как сад стенал,
как ползла трава по заборам вверх,
как лилась лоза через край стены:
что скажу лозе – не скажу траве,
а траве скажу: лепестки лежат,
семена-кунжут и фундук-орех.
что возьмет земля – не отдаст назад,
никакой любви, никакой не грех,
а лозе промолчу: через край ныряй,
оплетай алычу по дороге в рай.
у кого шиповник, пустоцвет, бесплод –
алычой наполнит увялый рот,
а кому виноград: в лозе, на краю,
взял простил стократ, забродил, пропал...
ничего не помню, всё узнаю –
как побег такусенький, как усик мал:
у лозы простившей плодов не рвут,
никакой любви – ко всему готов:
перелей под корни, уложи в траву
молчаливый уксус, лепестки садов.
вижу слева, вижу справа:
стены, стены, потолок
уходи, моя растрава,
в чужедальний уголок,
иди лесом, иди полем,
иди городом чужим,
иди криком, иди горем,
иди парнем молодым,
иди девкой-растеряхой,
иди курой-петухом,
иди прахом, иди страхом,
иди соромом-грехом
зайки-утки, утки-яйки
и погнутая игла
мы друг другу не хозяйки
я б была когда б могла
ты б была когда б не люди
не обида не позор
сохнет яблоко на блюде
не складается узор
не студи мне долго сенцы
уходи, пока гоню
уж и горе мне по сердцу
да хомут не по коню
да и что тебе подолгу
гостевать да прощевать –
как вернешься, стань под окна,
я пущу поночевать.
....... эпиграф:
....... http://photofile.ru/default/do.php?sp=180524&sn=&id=3365607#sm
Во 13-ти субъектах Федерации
население находится в прострации
а в семидесьти шести
жива места не найти
от желающих забыции-надрации
Во 13-ти субъектах нашей родины
озерца из пота, крови и блевотины
мой озерный чудо-край
кого хочешь выбирай
но избавь уже скорей от тягомотины
уж отправимся в круизы запредельные
уж надраим наши снасти корабельные
навигация проста
от купели до креста
под спасите-наши-души-колыбельную
Во 13-ти субъектах Федерации
наша жизнь не подлежит мелиорации
як цидрак и жак ширак
видят гордый наш варяг
и завидуют варяжьей нашей грации
ах шарман открыть кингстон и сделать ручкою
только мэны сиэнэны почемучкают
нам мешают говорить
«мама где ты мама пить»
и тянуться за небесною получкою
доложите президенту и правительству
мы к грабительству готовы и к мучительству
только к смерти не гото
разумеется никто
даже если это вид на небожительство
...............................................л.в.з.
Ты дышишь, дышишь: ребро к ребру,
Потом ребро от ребра -
И только так усмиряешь дрожь,
И время сверяешь так,
И смотришь: Господи, я умру?
Поправь же меня, поправь -
И слышишь вроде, что не умрешь,
Покуда вода чиста,
Пока река голубей небес
И поит мне голубей,
Пока раскиданы невода
И бредни мои святы…
Но реку тронет последний всплеск -
И волны слабей, слабей;
Но те, кто может позвать: сюда! -
Сподобятся немоты;
Но те, кто призван ловить других, -
Не хватятся ни о ком.
В лазури блекнет кусок луны,
Дробится в воде собор,
И рыба спит в глубине реки,
Прикрыв глаза плавником -
Глаза, которые не вольны
Закрыться сами собой.
Чего стоишь? Восходи наверх,
Течение раздвигай,
Скорей насаживай на крючок
Заждавшуюся губу.
Тебе всю жизнь не хватало век,
Но век шагнул через край -
И пусть сольется вода со щек,
Озноб пройдет по горбу, -
И ты ослепнешь, ослепнешь так,
Как будто навек прозрел:
Как мал лоскут водяной парчи,
Как мир смертелен и вскрыт!
И в ребрах будет сплошной наждак,
А в пальцах - ненужный мел.
Ты рыба, рыба: молчи, молчи,
Пока твой рот говорит.
…А если тебе интересно – садись, пиши:
Дело, мол было в июле, в сухой Москве,
Нагретой, как печь (а печник бородат, плешив,
Словно какой-то залетный языковед).
Так вот, было дело… да не было этих дел,
Я приезжаю в Москву, находя предлог –
К примеру, стишки почитать для чужих людей
Или спросить у Олега: «А как Юлек?»
«Сама позвони и узнай», - ухмыльнется тот,
По-печниковски скептично схреначив сабж.
И я забываю сидеть и писать, зато
Встаю и звоню; и уже через полчаса
Мы с рыжей подругой идем от метро к метро,
Перетирая богему – от рож до кож:
- На фотке ДД – ну вылитый мумий тролль,
- В смысле, Илья Лагутенко… - Ага, похож!
ЛГ хороша, худ ММ, а ДК высок,
Странно, АЖ для чего-то просил зайти…
Мы молоды, нам интересен вишневый сок
В венах тусовок; но в сумках у нас зонты -
Такие, какими и стукнуть, и (зонт как бунт)
Скрыть невесомые плечики – зонт как знак:
Ни брызги, ни дрязги литературных бурь
Нас не коснутся, точнее – пройдут сквозь нас,
А тот, кто задержится, будет неловок, нем –
Страшно вокруг дышать, порождая шум:
Ты хрупкий сосуд, бесполезный, поскольку нет
Дна; вот и мне интересно – сижу, пишу,
А строки сочатся за лист… Остается свет,
Смех и отчаянье в пару секунд длиной,
Как будто и ты не живешь ни в какой Москве,
И нету меня, и не будет, и бог со мной.
кто искал это место нашёл это место здесь
сан бенедетто дель тронто что-нибудь в этом роде
Арсений Ровинский
.................для Дениса Иоффе
она носит внутри себя музыку
не как длительность; не как признак, мету, черту;
не как внешнюю оболочку внутренних органов;
не как вросшую взрослую маску,
не как древнюю детскую наготу,
и не как пружинку внизу живота, и не как свидетельство Бога
на ладони, в сердце, во внутреннем море.
она очень просто носит ее как целость – отдельный хрустальный шарик,
независимый, который плавает, куда захочет,
зародыш, один из зародышей мира,
который берет изнутри, изнутри берет окружает:
затихают шарики, когда она ест, плавают, когда ходит, –
человек, любовь, музыка, весть,
случайное впечатление, мама, деньги,
войти, выйти, сиреневый, здесь, не знаю, придумай, вот.
гармония – значит не подозревать
о бесшумном музыкальном взаимодействии:
она носит, и шарики светятся сквозь живот.
Делитесь подарками всуе,
Делите с гостями приют…
Она безвозмездно танцует,
Они безмятежно поют
На летнем своем диалекте
С норманно-арабской гнильцой…
Ты взял из шарманки билетик,
Ты вызвал к себе на крыльцо
Непарные ноги тринакрий,
Усталые стопы Харит…
Дели обязательно на три
Всё то, что она говорит,
Дели и на сто и на двести
Веселые взгляды гостей.
Она не приносит известий,
Они не суют новостей
В лукошко пытливой хозяйки,
В ладошки твоих малышей…
Скорее плати попрошайке
Втройне от своих барышей,
Плати – и под скрип «Августина»
Пляши на гончарном кругу.
Она – Розалия, Сикстина,
Но дьявольски гнется в дугу!
Приходят – а Бог их не знает,
Соседям – и тем невдомек…
Не весть, но примета дурная:
Приснится, что пляшешь, и взмок,
И вымазан соком черешен, -
А утром в холодном поту
Проснешься задушен, повешен,
С билетиком счастья во рту.
1
начни отсчет с последнего числа
и каждым шагом приближай начало
не я но афродита начала
возлита жертва клятва прозвучала
ушла фемида гера не спасла
и полиник из гостевого кресла
встает как лев назло амфиараю
скажи скорей что я так не играю
я по-другому делаю дела
скажи скорей пока я догораю
у нас любовь и слава всё дотла
у нас война шеломы на чело
у них ворот несчетное число
они и мы омечевали чресла
но больше всех аиду повезло
отправимся пожалуй всемером
мой верный меч – он наречен Пером
мой верный щит – он площе чем бумага
мой верный лук – он гибок но не мягок
мои ладони – инструменты мойр
мой верный друг – подобен мертвой глыбе
мой верный я – он просится домой
когда дойдем прибавится восьмой
мой верный брат – и верная погибель
начни считать: второй четвертый кратный
прекрасный кровный – и колчан мой пуст
предречено предрешено но пусть
скорее скажут: ужас этот ратный
не есть мой нарождающийся путь
в твой город золотой и семивратный
скажи скорей: прости меня обратно
пока слова нам значат что-нибудь
2
такой мифологический сюжет –
жену сожжет к сицилии бегущий:
балласт бесценен, выжечь и бежать
бежит атлет движением зажат
бежит вино и амфора дрожит
бежит корабль и разрезает днищем
густое средиземье пополам –
от сцен, и драм, и лжеэпиталам
до нового, живого рубежа
до выкормышей италийской пущи
до волчьей пищи близнецам и нищим
сестра моя ты слишком церемонна
сюжету гармоничность ни к чему
чем круче разворот –
тем меньше мук
дай бог при перекличке поимённой
откликнуться из сотни одному
дай бог в конце набрать хотя бы роту
которая не будет мстить ему,
остаться обреченному народу,
за город мой мой род и мой народ
причалим втащим корабли на грунт
и свалим в кучу трупы и знамена
пусть кадмовы потомки соберут
тела и сложат мертвого кадмона
и будут жить спокойно и инертно
мы к ним придем из златоносных руд
мы миф но нутряной но имманентный
мы соль чужой земли ведь это мы
здесь стали жизнью – земляной и медной
здесь стали смертью
корабли несметны
и профиль так подчеркнуто монетный
глядит на берег брошенный
с кормы
3
героя объявят бандитом
и вспять повернут времена
зачем ты разъята раздета
сердита твоя афродита
зла гера фемида грустна
тела сочетались пластались
зачем мы детьми не остались
зачем нам такая усталость –
погибельно так уставать
в разгаре постельных ристалищ
застали – тебя освистали
послали меня воевать
и гибнет за крепостью крепость
сплошная игра и нелепость –
страна превращается в эпос,
до самой пустой запятой
тщеславьем и страстью объята
и брат наступает на брата
обутой в железо пятой
узлы разрубаются с бою
нам имя и знамя – любое
мы все занимались любовью
и путались во временах
нас били нас насмерть рубили
мы падали наземь и ныли
и выли и враз позабыли
всю калокагатию нах
забыли? забыли и ладно
люби не люби но живи
мы счастье находим досадным
в своем положенье осадном
и нету дороги назад нам
мой сын будет славным и статным
пойди-ка его позови
послушать о древнем законе
запомни, запомни, запомни:
война наступает внезапно
от переизбытка любви
....................................Н. и Н.
пойдем, пойдем, а лучше в «марко»,
давай сюда, такая мука,
что нету места у окошка,
такие легонькие шоки
на фоне, о котором не,
пусть лучше светится в окне
твой день для сименсов и нокий,
ему отмерены дензнаки,
звонки, салатики и ники,
его кафешные кухарки,
его любительницы-парки
кроят по неподвижной мерке,
и мы сидим в прекрасной «марке»
с заплесневелыми руками.
ты говоришь, что кто-то в коме,
а кто-то с почками такими,
и бабушка опять болеет,
а за окном народ гуляет,
тебе не видно, ты спиной,
твой облик очень неземной
больничною дополнен ватой.
ты в круге солнечного света,
лицо становится монетой,
приставшей маской чуть заметной,
моим остывшим чаем мятным,
«не жди момента», - шепчет марко,
и рядышком другая маска,
не менее родная маска
жует пломбир со вкусом масла,
и порции так явно мало,
как мало имени двойного
на нас троих, как мало неба
твоей спине, как мало льда
в твоем усталом воскресенье,
как мало голоса спросонья,
и утро непроизносимо,
а вечер хуже, холоднее,
а мы сидим посередине,
и я совсем-совсем родная
чужому имени и месту,
чужому времени и смыслу,
и что мне делать с этим маслом,
которое уже вода.
Плачущим голосом: "Вот и увиделись, вот",
Плавными пальцами: "Ну до свиданья как будто", -
И - разбежаться, и улицы, словно кроссворд,
Пересекаются только по нескольким буквам,
Этому городу всё недосуг, недотяг,
Недолюбовь по маршруткам.
Я не могу тебя видеть, мое золотое дитя,
Так мне становится хрупко,
Страшно, бессвязно и страшно за каждый нырок
Вглубь подворотен.
Этому граду и люду порученный рок
Бесповоротен,
Здесь отрываются от и цепляются за
С легкостью эха.
Только бы ты не упал в этот адский сезам,
Только б уехал -
Здешнему счастью прозванье одно - Бесприют;
Это от здешного счастья, от мертвенной страсти
Разом сошедшие к лету друг другу поют:
Здрассте.
старая-старая пленка
скрипач сыграет для зеков
мнущихся на невытоптанном снегу
в автомобиле зеркало
скрипка и поллитровка
профиль искусанных губ
из-за дефектов пленки кажется – снег идет
нет, он идет взаправду
два, получается, снега
тот, что метет косым с неполосатого неба
и тот, отродье варкрафта,
пленочный, черный, мечущийся, как вражеский дзот
в нутре у прицела
я только хочу спросить: зачем там скрипка играет,
зачем там кто-то живет
в сорок таком году живет и не умирает,
когда у любого тела
навеки замер мирный его завод
я буду спрашивать, спрашивать,
там люди в подол набирают книг,
сидят, едят, разговаривают, скручивают папиросы
пустые вопросы
кто наши и кто не наши,
кого не нашли в могиле, откуда там снег возник
ответы написаны, очень прямые ответы
на белом лбу, на саване погребальном
на крыше костела и крыльях родившихся воробьев
никто тебя не убьет
я знаю об этом твердо
и люди стоят, поют, скрипка скрипка орган
люди светловолосы, подслеповаты,
теплолюбивы,
но заметены на треть
я думаю: проще смотреть на темные воды,
чем на пейзаж после битвы
просто так, без кавычек, смотреть
-------------------------------
"Пейзаж после битвы" - польский фильм про послевоенное время
"Темные воды" - японский ужастик
Они стояли рядом в программе передач на 20.05.2004
1
холодно холодно
холоднааа
холодом можно достать до дна,
доколебать можно холодом до нутра
холодна холодна холодна и мокра
близко и близко и
далеко
из холодильника капает молоко
(кто утверждает что белое есть вода
тот не узнает о холоде никогда)
голодны голодны
голодныыы
небо становится дном, молоко – грудным
с ним поднимаясь на мост и сходя с моста
туча-молочница смотрит из-под зонта
некогда некогда
никогда
в неводе люди и реки но не вода
дно не под пяткой – под попкой и за пупком –
залито молоком
2
холодно холодно холодней
так побледней – молока и воды бледней
перемешай их собою для малыша
тучьего выкормыша
гулюшки гулюшки
голышок
пей молоко, леденящее до кишок
остановись на мосту над собой услышь:
мой водяной малыш
берега берега берегись
берег один свернулся другой прокис
оба отринь не останься ни на одном
между водой и дном
не из груди молоко не вода с лица
с зонтика только сукровица
белая белое не оттереть никак
от холодильника
3
стылая темная комната на шестом
ходики склянки
как метроном молоко затопляет дом
пятки коленки
сколько еще отмерено мне шагнуть
близко не далеко не
…
дождь на балконе делает тишину
дождь на балконе
4
ну замри пожалуйста. ну не траться:
ни молочным сыном, ни млечным братцем,
ни комком тепла, ни глотком, ни шагом
не заставишь грудь разродиться жарким,
приложи дитя – окроплен, ограблен,
с ледяных сосков собирает капли:
это слово тщится мое, сочится,
что ж ему так хочется получиться,
замереть водой, молоком нагреться,
сотвориться, в целости умереться,
но кричит ребенок: а накось-выкусь,
косина, бездонная безъязыкость,
и шатает, каждым шажком шатает
круглый мост, и холодно, и не тает,
ну замри – вот жизнь моя, и над нею
молоко прозрачное леденеет.
.....................А. на расставание
плохое зрение – минус три,
и резкость – та же, что наяву.
с цветами носится мерил стрип,
хоронит птенчика кидман-вулф,
ты крутишь прядку мою в руке,
мурлычешь на ухо мне мотив,
и время катится вдалеке
от самых горьких ретроспектив,
и на цепочке сидят часы,
и сплошь целуется кинозал…
у героини кудрявый сын,
у сына правильные глаза –
он смотрит, смотрит на нас в окно,
откинув крылышки двух гардин:
продли – ты слышишь? – мое кино,
еще – о боже! – не уходи, -
но что за дело тебе до них,
до глаз, попавших в размытый кадр?
ведь вот же, вечность ведет дневник
моею прядью в твоих руках,
и в нем «утопленницы» и «спид» -
слова, не более чем слова.
но кресло сломанное скрипит,
очки мешают зацеловать,
кричит кларисса – не покидай! –
к чертям собачьим сгорает торт,
и, словно пленка, моя беда
опять поставлена на повтор,
и молча смотрит в свое окно
бессильный маленький серафим…
пойдем, пожалуйста, в дом кино
на онемевший от горя фильм.
...........Гимн. Говорит Москва.
.......................Г.Каневский
Говорят, говорит Москва.
Но не слышно: лежит листва.
Но не слышно: метель мертва.
Бездорожье.
Говорит Москве Петербург:
Ты видала меня в гробу,
Я сижу на твоем горбу,
Строю рожи, -
А Москва не слышит, не ждет,
Только снег шагает под счет:
Вот фонарь, вот фонарь еще,
Перекресток.
Петербург говорит, говорит,
Словно путь в темноте торит,
Словно спьяну пиит дурит –
Или просто –
От беззвучной такой зимы,
От пустых голосов, взаймы
Не дающих ни невских мыз,
Ни неглинских, -
Облетает с небес парша:
К ночи сердце запорошат…
Говорят, Москва хороша,
Если близко
Подойти, посмотреть анфас:
Это я говорю про Вас,
Я в словах, как в снегу, увяз,
Погибаю, -
Но лицо задрожит, а слов
Не расслышать Вам, как назло.
Замело Москву, занесло.
Только радио и спасло:
Баю-баю.
у страшного человека такая жена,
что за нее ему
можно простить любое
у низкого человека такая дочь,
что она поднимает его
на десять сантиметров в глазах толпы
у маленького человека такой внук,
что все говорят:
карлик родил колосса
но что в человеке карлик
и где в ребенке колосс?
страшный человек жмется к стене
низкий человек вытирает глаза
маленький человек склоняется спросить
у больших людей:
зачем же,
зачем вы так правы?
посмотрите, что вы наделали:
мокрые теперь пальцы
в «идеальной чашке» пахнет розовыми духАми,
дорогими чаями… деревенскими лопухами,
нет, не то чтобы пОтом, солярой или коровой,
ведь лопух – это зелень, запах простой и ровный;
пахнет пряником мэрипоппинсовым имбирным
и сиденьем кожаным новым автомобильным,
путешествием пахнет – как пахнет фанерный ящик;
и Италией бывшей, и Грецией предстоящей,
типографской буклетной краской, весёлым глянцем,
и классическим флиртом, и склонностью к грязным танцам,
и гористым пейзажем с открыток, и сном вспотевшим,
и гостиничным номером, где ничего не держит,
пахнет чайкой на пляже, расстроенной птичьей флейтой, -
это планы на лето я рву на цветные ленты
и вслепую сплетаю – слезятся глаза слепые,
лето пахнет собою, пахнет песком и пылью,
пахнет мокрой землей, земляникой на огороде,
неразменной золою обугленных малых родин:
вместе с запахом возвращается эта тема –
с безошибочным нюхом, звериным зрачком тотема:
это пахнет забытым домом, былым значеньем,
оговоренным раз и навеки невозвращеньем,
расслоением на столицы и килобайты,
киноленточки пестрые, псевдодевчачьи банты,
а вокруг европейские кущи, чужие чащи,
интернетные недра, и день в «идеальной чашке»
так навязчиво пахнет кофе и табаком,
ужимаясь до точки – неведомой точки.ком.
я долго сплю, я совсем сова,
со мной во сне говорят слова,
и был мне сон - наплывал, сплывал, -
и всё приближалась даль,
и свет был ярок, и свет был желт
и жег, и голос - он тоже жег;
"я сплю, дружок, отойди, дружок", -
ответила я тогда,
спала, спала, как лгала с листа,
ладони хладные распластав,
но мне сквозь сон говорили: "встань,
любимая, и ходи,
я так лелею твою ладонь,
мой дом, заждался тебя мой дом,
и мы однажды в него войдем,
усядемся посреди
и будем тихо сидеть, смотреть,
друг другу нежно ладони греть,
и будет желтый ночник гореть -
ну, тот, что сперва обжег,
нам будет время - не прозевай,
не лги сейчас, оживай, вставай
и пой... какая же ты сова -
ты жаворонок, дружок".
...а ты мне не рассказывай сказки, моя дорогая.
Напридумывала: вернется! вернется! - когда у него другая.
Дом на горе стоит, в доме горит свеча:
Шубидуп, танцуй твоя выдумка, пропадай мой сон, чачача.
Дом на горе стоит: забор, на цепи щенок,
Чтоб если какая сунется - бежала бы со всех ног,
Спасалась бы от позора: щенком напугали, глянь!
Такая вот похабень, моя дорогая, да погулянь,
А ты талдычишь мне чушь, краса моя, и плачешь по-городскому...
Да не пойду я на эту гору, хрен с ней, отдамся кому другому.
Щенка тебе жалко, дурочка? ну разве только щенка.
А мне бы если б попалась вдруг дружка моего щека
Под жаркую руку - вот бы уж погладила б, уж спросила б:
Да что же ты не боишься ни слова людского, ни божьей силы,
Щенка-то зачем на цепь, да я ж к тебе ни ногой,
Там лай стоит, эгегей звенит, такой гудит огогой...
Не плачь, городская. Слышь, как спросят, скажи - у нее другой.
Тройная дверь – и гардероб
Налево от двери.
Для сменки розовый мешок,
Смотри не потеряй.
В природоведенье микроб
И опись мимикрий.
Сердца в горах, с.я.маршак.
Директор и еще мужик
Техничку костерят.
И звон велосипедных спиц –
Наискосок за сквер,
И в спицы встрявшая нога,
Но вишь ты – хоть бы хны,
А людкин батька начал пить,
А мой сейчас в москве,
Он мне привез на страх врагам
Носить во двор по четвергам
В полосочку штаны,
И я ношу, и по моим
Искусанным губам
Течет парное молоко –
Проистекают дни
Из неба – вдаль; из мягких зим –
К весне и голубям –
Бегут с потерянным мешком,
И на табличке видно «шко…»,
А «-ла» - не сохрани…
возьми подол, оборви оборку,
и в жгут сложи, и зажми мне рану.
такие руки играют богу –
в борьбе неравной и в юбке драной, –
что злиться глупо, рыдать – неловко.
пусти, пустись – отзвонили звонко,
и, как большак, разовьется локон,
и смех ребенка качнет повозку –
кричит душа у моей зазнобы,
танцует с посвистом на гулянке
золотозубый, золотозобый,
золотопятый цыганский ангел,
гремит мазница, чернит колеса,
и путь оборкою прилипает
к ногам, и музыка, как слепая,
глядит со дна в путевом колодце.
..............................................Игорю Васильевичу
не забудь: дирижер отразится в люстре,
в темноте не останутся без присмотра
утонувшие в музыке рыбы люди,
рыбы гарпии, гуппии и моллюски,
это будет как в греции: много моря,
и тропинка кончается в абсолюте.
[четыре темперамента]
посмотри на себя, каков бы ты ни был сам, -
эти четверо все состоят из твоих кусков.
эти семеро руки заламывают к вискам,
не удерживают весов.
эти десять тобой вот-вот заслонят экран,
так в холерике и сангвинике пышет кровь.
посмотри, и сожми кулаки, и глаза открой,
и взмолись о легкости ран.
эти двое сожмутся в объятиях изнутри
и взмолятся с тобой о бренности вечных тем,
об изгибах локтей – и о том еще, что нигде
тебя нет уже, – говорю тебе, посмотри.
[вальс]
это прошлое наше танцует, танцует в белых перчатках,
в черных фраках, в едва заметных жабо, в кружевах белья,
в лакированных клавикордах, в китайских чашках,
мои чашечки, мои девочки, перевернутые, как я,
чтобы в нужное время рассыпаться и распыляться,
чтоб чертить пуантами в воздухе фейерверковые следы.
я хотела бы, чтобы вы танцевали в бумажных платьях
или в платьях из хрупкой слюды:
вальс галантен, и век молчит обо всём хорошем,
и бинокль устал, и горчит непривычный чай.
может, не было это хорошее в нашем прошлом,
может, что-нибудь сохранилось к концу начал,
ко второму антракту, к разрыву в памятной ленте:
героиня мертва, и вроде бы отлегло.
нет, он гений: жизнь продолжается в кордебалете.
дирижер вытирает лоб.
[piano concerto №2]
так белое оживает на голубом:
камеи танцуют, руки уходят вверх.
на фоне моря, на солнечной синеве
гречанки грекам ставят клеймо на лбу:
будь раб мой, будь осторожен и невесом,
да станет счастлив тот, кто тебя лепил.
concerto окончен, камеи крошатся в пыль,
не более настоящую, чем ты сам.
…А ты не вспоминай, не надо, –
Не смей, не смей! –
Как бился в банке с маринадом
Беззвучный шмель,
Как спал отец на табурете
Спиной к стене,
Как брат при немцах в сорок третьем
Был глух и нем,
Как партизанили в подполе
Гусак и псяк,
Как ночью выгорело поле,
А хата вся
Ходила ходуном от залпов,
От волн взрывных,
И кожа впитывала запах
И грязь войны,
Шмелиный гул, такой негромкий,
Густой, простой…
А после третьей похоронки,
Лет через сто –
Был обморочный, но победный –
Свободный – март,
И солнце выползло из бездны,
И пела мать,
И кто-то считывал «Смуглянку»
С сиротских уст,
И земляника над землянкой
Пускала ус.
..................................про рецензию Немзера на книгу "Парк"
я хотела бы познакомиться с Зуфаром Гареевым,
его лет десять назад так мило рецензировал Немзер.
а еще мне хочется в Ревель, познакомиться с Ревелем,
нет, не с Таллинном-АнтиСталиным, компромиссным и компроматным,
матерщинным, смешным, печатным, пустым, бумажным –
а с нормальным городом, где голуби на карнизе,
где легко читается проза конца столетия,
где любое дерево – иллюзорная заграница
(я уж не говорю про Парк, там еще сохранились лебеди,
очень белые, очень вечные, прямо как гипсовые бюсты Ленина);
подойди, толкни это дерево – подломится у самого низа,
будто срезанное, и на срезе будут кольца – не поколения,
а скачки инфляции и уколы европейского гормона роста.
ах, Проза Конца Столетия, человек – это звучит просто,
это звучит цельно и поэтому подламывается у основания;
это смотрит в тебя из книги и называет Таллинном Ревель.
мое дерево будет падать, задевать другие деревья,
и откроются кольца, лица, одинаковые с затылка,
потрясенная декорация, пустота листа, недоделка,
заштрихованные лебеди-голуби, городок без свойств и названия,
превращенный в литературку, как любой другой или третий.
я хочу познакомиться с тем, кто стрижет газоны в словесном парке,
кто, как я, подгоняет действительность под прорези в трафарете.
где ты, где ты, Зуфар Гареев, о тебе писали газеты,
я хочу с тобой познакомиться, отзовись мне, скажи мне, где ты,
это, видно, и будет жизнь, если ты отзовешься, парень.
............неумелое подражание Юрию Рудису
Ты посмотришь – как спросишь, и что отвечать?
Ты не спрашивал раньше о многих вещах,
А сейчас и вопрос наготове,
Но гнездится молчание в слове…
Ты не спрашивал раньше, молчи и теперь.
Что-то варится – ешь, наливается – пей.
Я подсяду за стол… я помою…
Я застыну в тревожном покое:
За спиной телевизор – цветной инвалид –
Про людей говорит, умирать не велит,
Всё твердит «на кого вы похожи»
И «когда это кончится» – тоже.
Ты прости, но решать не ему и не мне.
В этой сонной, укрытой печалью стране
Мы живем – и не то чтоб не чуем,
Но как будто снаружи ночуем,
И молчим невпопад, и сидим в полутьме…
Наше плоское солнце сгорает в момент:
Взорвалось, полыхнуло, распалось…
Кроме нас, никого не осталось,
Так забудь телевизор и вспомни кровать,
Будем жить-поживать, ночевать, горевать,
И родится ребенок в июле:
Баю-баюшки, гулюшки-гули,
В волосах рыжина, на губах тишина,
Словно речь навсегда уже обожжена -
Не спасут ни вопросы, ни строфы
От такой бытовой катастрофы,
Где замкнувшее сердце тихонько искрит,
Телевизор рябит, это снег – говорит,
И шуршит, заминается пленка:
То ли летом не будет ребенка,
То ли осень настанет – и кончится роль,
То ли в телике сдохнет последний герой
На пустой государственной даче,
И никто по нему не заплачет.
1
и что теперь, что теперь? эту мою ладонь
так не терзали лаской ни в первый день,
ни в самый счастливый, ни в самый последний день.
детскому счастью нельзя говорить: остынь,
только - останься, но даже останься - стон,
самый невинный стон - отойдет от стен,
комом покатится по полу, пыльным сном,
не самым счастливым, но самым последним: стань
тихой ладонью, как гаванью. перестань.
так не терзай меня. как-нибудь, но не так.
2
как-нибудь, но не так: так бежит озноб,
так отдаются зною: не то, не то.
ветер с моста забивается под пальто.
столько ли зон городских, сколько слов людских,
любящих, ранящих, лижущих язычком…
я на твоей постели лежу ничком.
самую недорогую из карт пути -
эту ладошку - руки твои сомнут.
- что тебе? - мне не хватает пяти минут
возле плеча.
ну и выплакаться.
уснуть.
3
- очень грязная что-то весна. расскажу - поверишь?
по бордюрам ходить легко, но они в грязи.
- не грузи меня, детка, не напрягайся, зверыш,
изнутри меня не грызи.
- грациозность так многого стоит, что бог бы с нею.
что ж ты руку мне не подашь?
- то ли сердце немеет, то ли улицы цепенеют.
и пошел бы, да в грязь - куда ж…
- но ведь я не прошу, я спрашиваю: не рано,
не жестоко ли - так пугать:
приходить к тебе в вешних моих, парадных,
перепачканных сапогах.
4
это грязь, это мусор цивилизации,
городские трещины, дух неврозный,
вопросительный мир, безответный камень.
зарастать окурками и плевками,
целоваться бешено - как предсмертно,
клеить пластырь так, чтобы всем заметно,
и себя стыдиться, и клясть, и хаять,
и смотреть: из трещины вытекает
мазохистка-невка. и слышать: воздух
до отказа полон сигнализацией.
5
да, говорили, что ветер, что так бывает,
и до сих пор говорят (до сих пор живые),
так, мол, и так, открывается, свищет, воет,
веет колючим, заходится, синевеет,
так, мол, и так, хорошо, что оно такое,
именно это, которое так пугает,
не заикайся о прочем, ну что ты, что ты,
что теперь, если от этого нет защиты,
что ж ты терзаешься - трогаешь и теряешь,
так и проходишь насквозь, на ветру стареешь,
что же тебе ни дна, ни пустой покрышки,
что ж у тебя отнимается жизнь по крошке,
дыры в холсте намекают на бесконечность,
видимый мир обретает неоднозначность,
словно слова опадают, фрагменты паззла
вдруг облетают к ногам и лежат без пользы,
осень не осень, а в марте бессменный август,
мнется в дрожащей руке онемевший логос,
свет, шелуха, шелестящая штукатурка,
сказка меняет шкурку, линяет - жарко,
просится: холодно, сделай, чтоб всё как раньше, -
вот и ломаюсь, кидаюсь, леплю и крашу,
клею листочки-заплатки на слюнку, жвачку -
не осыпайся, реальность, укройся, вечность,
хватит, на горе такое меня не хватит,
нет, говорят, хорошо, это ветер, ветер,
это весна наступает, оно бывает,
это тебя забывают, тебе не верят,
выйдешь к апрелю невидимая, святая,
только бы горя хватило, хватило б ветра,
чистого света, забвения, испытанья.
6
заберу у тебя головную боль, и любовь, натертую, как мозоль, и усталый сон, и в суставах соль, позабытый внутри песок:
на глазок чудес - то ли в травах сок, то ли в пашне режется колосок, то ли выйдет прок, то ли бог-игрок нас положит на левый бок,
а на левом - не спится в такую рань, о не тронь, я только прошу: не тронь, я не помню роль, не играю роль, мне сейчас хорошо: апрель,
и не то чтоб ты меня всю согрел, но куда-то делась твоя мигрень, и песок из ран, шепоток из крон: забери меня, забери,
отопри мне дверь, я не вор, не зверь, что ж теперь, куда мне идти теперь, там возьмут топор, там земля под пар - не родящая, хоть убей,
и чудес обещано мне и бед, но грубей бока мои, всё грубей, так разбей мне лед и песок развей -
я же твой.
я еще живой.
7
что же ты скажешь камню, земле, траве:
скажешь, не вырастай, не катись, не будь?
будто и нету у бога других забот -
только б тебе смеяться, а мне реветь,
камню - меняться, земле - исчезать из глаз,
хрупким ладоням - сжиматься сильней, сильней…
мне за окраиной парка не видно лес,
рядом с тобой - я беспомощна: кто со мной?
мне не хватает камня, земли, травы.
это увы, нелюбимый мой, это увы.
Ласточки летают, ласточки,
Стрижи из нестриженого детства…
Школьница: вон портфель на лавочке…
Ей бы зайти переодеться,
Нанизать передниковые крылышки
На вешалку, наверх на платье.
Огурчик под капроновой крышкой:
Наесться, зачихаться, расплакаться,
ЗащелкнУть калитку на реечку
И пойти - подольше и подальше -
По пыли, по мостику над речкой -
На ту сторону. Где Пашкина дача,
Где старинный дуб - трухля коричневый
(Только издали кажется: высокий…),
Возле пижмы спаленная спичка
И гусиный пух между осокой.
Ласточки, вихлясточки, солистки,
Замолчите. Вечер нескоро.
Вам еще неделя до лета,
Мало вам неба, мало корма,
Детки под крышей желтороты,
Коник на выгоне стреножен…
У стрижей трудная работа,
У поющих каменная ноша:
Снять портфель у Райкиной хаты,
Дожидаться деда с совхоза,
Выпить молока ("Молока-то
Литра два; вот тебе и козы…")
И гадать, когда ж зажгутся лампочки
В окнах заколоченных дач…
Ласточки летают, ласточки,
Садятся на провода.
у меня не будет женщины -
только дочь,
буду ей говорить: иди, гуляй по скользкой воде,
возись в песке,
он научит тебя всему,
откопай мне ракушку - острый край, перламутр,
боль и радость, кровь и земная твоя юдоль,
ты живое мое, ты мой непреходящий день -
до корпускул света, до самых крохотных мук.
она будет расти, будет женщиной для других,
будет голову ярко закидывать, будет листать гюго,
совпадать со мной,
прижиматься ко мне спиной
на вокзальных сумках и в комнатке на сенной
да, мы едем на юг, дамы едут на юг, ого
не ругай меня, я люблю тебя до мурашек по всей ноге -
я не буду ругать
но и ты потерпи
не ной
у меня будет женщина -
наполовину я,
на вторую - такая я, что и как же ей быть не ей
эта хрупкая грудь, эта раковина-ладонь -
научил ли тебя песок, донный шелест, размытый дом
самой женской привычке - царапаться о края,
языком выбирать солонейшую из кровей
научил ли тебя твой юг,
моя женщина, моя дочь,
возвращаться на север
в дождь
Весь день болело сердце. Этот день
Был мягок и уступчив, словно дёрн
Под легкими шагами, но внутри
Пружинист и упруг, как слово trend:
Какое направление возьмет
Пока еще бесцельная возня?
И пыль, и клетки крови суть одно:
Какие-то ветра заведены,
И рычаги нагружены, и всё
Готово повернуться по оси,
Но ось найти - не поле перейти
По четкой широте и долготе,
И день стоит, меняя только цвет,
И дёрн осевший очевидно твёрд,
И боль не остается ночевать,
И боль не предвещает ничего.
Как мне дано тебя обозначить?
Тонкий овал - и никак иначе -
С планочкой на краю…
Или же - помня, что путь неблизкий, -
Дай заключить тебя в твой английский
Вой-иероглиф: you…
Тушь растекается: поезд, тряска…
Вот тебе призрачная раскраска,
Стой на ее золе,
Как на последних cвоих котурнах:
Небо над Ригой литературно,
А на ее земле -
Зелено, ветрено, променадно…
Господи, ну ничего не надо,
Только сидеть в Lido,
Слушать галдение иностранцев,
Думать о том, что пятнадцать станций -
Юрмала от и до,
Пестовать эхо в сердечной нише,
Душу нащупывать - ниже, ниже, -
Вынутую Никем,
И по чуть-чуть изнутри сломаться,
Глядя, как тускло блестит пластмассой
Медленный манекен,
Севший сейчас за соседний столик…
Свет мой, хмелее любых настоек
Йогурты по утрам.
Взвесью утрат, пеленою горя
Забальзамирован Старый Город;
Капля на миллиграмм
Всякого тела - уже запойна:
Счастьем крушенья, отельным порно,
Полифонией сфер…
Поезд не ведает, что творится,
Поезд не сможет проговориться,
Кто ты и где - теперь.
Баю-баю, тихий домик,
Домик у ручья.
Села к нам на подоконник
Лунная ладья,
А в окошке - баю-баю -
Между звездных нот
Ходит месяц, напевает,
Сказки раздает,
Гладит кроху по головке…
Засыпай, дружок,
В легкой люльке, в лунной лодке,
Белой, как снежок.
Съедет сказка на салазках
К дому у ручья…
Спи, серебряная ласка,
Неженка моя,
Спи, усталая пичужка,
Рыбка-плавничок.
Бьется в дочкиной речушке
Жилка-родничок -
В сердце мамы вырастают
Теплые ключи:
Снег лежит, и пар летает,
И вода журчит,
Роет носом, точит кромку -
Одеяльный ромб…
Спи, курносик-землеройка,
Спи, малышка-крот.
На ладошке понарошку
Клест совьет гнездо.
Каждой пташке, зверке, крошке
Будет тихий дом.
Спите, ласки, спите, слезки,
Рыбки-родники.
Входит месяц, светлый, плоский,
В домик у реки,
И - хрустальный, хрупкий, легкий -
Сон похож на явь:
Спит в ладонях лунной лодки
Доченька моя.
* (человеку у реки)
(посмотри вперед человек орет
раскрывает как рыба рот
и неслышен звук и шаги легки
вдаль идущего вдоль реки)
вдоль реки
идущему вдоль реки
беловатый воздух втекает в рот
продолженьем вытянутой руки
открывается поворот
(белым утром плоскости коротки
и близки
посмотри вперед
мы не знаем что на конце руки
предположим что поворот)
поворот открыт откровенно крив
он уходит левей левей
эта рифма проклята: посмотри
там молчание человек
он орет пытаясь себя загнать
в ускользающий хронотоп
(не смотри вперед! оглянись в кругу:
сквозь туман видны языки огня,
захватившие парк на том
берегу.)
** (человеку на улице)
а ты меня не думай, не гадай
ты сердцем обо мне поголодай
чтоб кто-нибудь сказал: похолодало -
и вышел звук сквозь горло на замке
чтоб сон не поместился в рюкзаке
чтоб нас нежданным снегом закидало
как поздно облетевшую листву
и наяву то прошлое осталось
то позапрошлогоднее число
теперь смотри: нас снегом занесло.
*** (человеку у окна)
И подойду, и пальцами ударю,
И плечико откроется, как дверь
На позвоночных петлях, и увижу:
Стеклянный лоб и каменные брови
Над полыми глазами, - и скажу:
- Смотри, смотри в свое окно над миром,
и мир в окне молчанием отмерь,
да не уйдет ни в сторону, ни выше
мой ужас по тебе, а только вровень
с землей и рамой встанет эта жуть,
Землей и рамой станет, и в коленях
Любовь совьет гнездо, и на стекле
Двойное отражение нальется
Дрожащей пустотой - мне слышно: давит,
Мне видно: ветер, дерево, зенит,
Я чувствую - вот-вот - меня заклинит,
Я стану говорить: смотри же, клен,
Стеклянный клен, привязанные листья, -
И подойду, и пальцами ударю,
И он последним звоном зазвенит.
……………………А я пишу стихи Наташе и не смыкаю светлых глаз.
…………………………………………….Даниил Хармс
……………………На грибоедовом канальчике
……………………Смеются девочки и мальчики,
……………………А у меня замерзли пальчики
……………………И в голове играет джаз.
……………………А ты зовешь меня Наташею –
……………………Нездешней, неземной, ненашею,
……………………Всё удивляешься, куда же я,
……………………И не смыкаешь светлых глаз.
……………………………………………Из незаконченного
…………………… …город двадцатый год
……………………пацаненок на лиговке грязь матерщина пепел
…..………………………………………Из цикла «Прогулка»
Слышишь? Голос с пластинки просится,
Слышишь? Сердце мое занозится,
Патефонной иглой наносятся –
На ладони – чужой рассказ,
В атлас – лобные капитолии,
На пластинку – спираль истории…
На каком никаком повторе я
Застреваю на этот раз?
Век ли, год ли, неделя ль без году…
Раньше Миллера, Джойса, Беккета –
По растресканному эмбэнкменту –
Как по рукописи иду.
А навстречу вдоль Грибоедова
Тетки с сумками прут комбедово
И глазеют на храм базедово:
В храме нынче хранят еду.
Я читаю сухие трещины,
Нитку бус у кричащей женщины,
Шрифт газетный, чужие вещи на
Черных рынках в руках менял;
Надо мною – ничье наследие –
Блещет купол: в слепящем свете я
Пропускаю десятилетия,
Слишком сложные для меня;
Окликаю – пятидесятые,
Все цветастые, полосатые,
Узкобрюкие и усатые –
Тонкобрюхую голытьбу…
То-то мод за полвека минуло,
То-то пращуров нас покинуло,
Что-то выросло, что-то сгинуло,
С гиком вылетело в трубу.
Нам остались – фасад Фонтанного,
Бывший вуз ЛомоносоЖданова,
Царский храм, освященный заново –
Хрупкий смальтовый новодел…
Здравствуй, племя младое, глупое:
Перекрасим халупы в клубы – и
Пусть детишки родятся щуплые,
Непохожие на людей.
Вырождающаяся нация
В ожиданье реинкарнации…
Время сна, полоса стагнации –
Словно взлетная полоса,
В бесконечность концом упертая…
Рим закончился. Жизнь – четвертая.
…На старинных пластинках – стертые
Одинокие голоса.
......................................Лесе
Думаю про Киев: разорвется ли сердце?
Омут опрокинут: надевается сверху.
Зажигалка щелкнет в распахнутых сенцах,
Огонек в зрачочке – размером с Вегу.
Загородный домик с Днепром у калитки,
С запахом медовым от вишен и липы…
По одноколейке приплыли б пожитки,
И пришли б коллеги (я знаю, пришли бы) –
Встретить груз любви, нарассказывать сплетен…
Ласковой лавиной сметут – не ломайся!
Каждый северянин – не игорь, а бледен:
Вот тебе варенье, поспи, оклемайся,
Выйди за калитку, обопрись на колонку,
Затяни калинку, а то ли смуглянку…
Нэсэ Галя воду так ладно и ловко,
Тянет тесноватую поденную лямку –
Вот и рвется сердце – от привычной картины,
Легкости в беседе, походки степенной…
Думаю про Киев – людыну, дитыну:
Кто ж они такие – чуть тронуты песней,
Слеплены из глины почти первородной –
Глянь: кудрявы клены, дубы чернобровы…
Думаю о нем – о траве приворотной,
Загородном доме, отраве днепровой…
Мне бы онеметь на случайной ночевке,
Прекратить шагать по истертой бобине,
Перестать во тьме зажигалкою щелкать,
Звезды зажигать и грустить о чужбине –
Чтоб остался вечер сиренево-желтым,
Чтобы недалече – рассвет и полудень,
Наливное солнце, и терпкий крыжовник –
Посреди судьбы, как на праздничном блюде.
это каждое утро, это долгие годы длится:
сколько мне, блин, под дверьми тут еще молиться,
алина, мне уходить, мне надо накраситься, выйди уже из ванной,
выйди из ванной, оторви свою задницу от дивана,
делай же что-нибудь, делай, так всю жизнь пролежишь без дела,
а она отвечает: поменьше бы ты... болтала,
больше бы делала; посмотри, я легко одета,
мои руки тонкие, кожа не просит еще апдейта,
я цвету, у меня нет глаз, чтоб учиться бояться мира,
покорми меня, я голодная, если ты меня не кормила;
не ругайся, не измывайся, я умру от твоих ироний,
кто ты есть, чтобы знать и судить о моей трехгрошовой роли,
да, ты каждое утро ждешь меня возле ванной,
но я та, которая не предаст тебя целованьем,
подожди, пять минут не время, не рвись - сорвешься,
раньше выйдешь и раньше судьбе своей попадешься,
не оставь меня, не кричи на меня, дура, дура,
я с рожденья по части силы тебе продула,
я одно могу: я тебя бесконечно тоньше,
вот, я вышла к тебе, я люблю тебя, я люблю тебя. - я тебя тоже.
...И вовсе это не деревня
Была, а городской поселок.
Назад лет двести - панский грошик,
В семидесятые - райцентр,
Но - ни асфальта, ни поземок,
А солнцепек и подорожник,
Над речкой старые деревья,
И я на вымытом крыльце
Сижу, дожевываю скибку...
За мамин зов из огорода,
За комариный зуд на коже,
За звук, с которым лебеда
Ломается, за спинку кильки -
Чего бы, господи, не отдал...
Чего б ни отдал, мир такой же,
Каким не выболел тогда:
Там шкодой называлась шалость,
Прабабушка хвалилась нэпом,
Цвела картошка у соседей,
Мне было шесть, почти что семь,
А лето шло и не кончалось,
На улице кричали дети,
И солнце улыбалось с неба,
Как настоящее совсем.
1
Я ехал на перекладных из Тифлиса.
Да что там, в неведомом этом Тифлисе?..
Ныряет повозка с походкою лисьей
Меж гор разномастных, зубасто-скалистых:
Какая картина!.. дневная картинка:
Грузинка в начале, в конце осетинка,
Кокетка, красотка, крестьянка, кретинка,
И контрабандистка, и полу-блядинка -
В тифлисской одышке, на съемной квартире,
Где вонь изо рта, как в солдатском сортире,
И винные пятна на сальном мундире,
И дрожь хохотка: поделом же задире! -
А мне бы - черкеска, и конь незашорен,
И зову обучен, и мягко пришпорен!..
Пусть взгляд осетина прищурен и черен,
Пусть Фридрих рисует, пусть пишет Печорин -
Бумаги в дороге размокли, размякли,
И жалкие люди ютятся по саклям,
Живут и не ведают слова "не так ли",
Зигзагов позерства, фатальных пантаклей -
А только зигзаг, до оскомы знакомый:
Казбек и Дарьял, и усталые кони,
Я ехал в кибитке, я ехал на Коби -
В обнимку с метелью, в ухабной икоте -
Один над стремниной, ни конный, ни пеший,
Ублюдок режима, осколок имперский,
Рассказчик, узнавший из авторских версий,
Что кто-то умрет, возвращаясь из Персий
куда? - неизвестно куда.
2
зябнут плечи, ладони дрожат, холодеют виски,
а в раскрытые окна летят и летят лепестки -
так описано в книгах, - на горный похожие снег…
застываешь под шалью, по скатерти шаришь пенсне -
и не видишь, а слышишь сквозь сонную, ватную муть:
то ли злится на псарне убитый под Тушином муж,
то ли сосланный сын по-хозяйски стучит топором,
но не вырубит то, что написано этим пером,
и взметнется рука, и захлопнется с криком окно,
и Любовь сернокислую воду добавит в вино,
и война захлебнется нарзаном, шипением пуль,
и закатится сердце за гору, за вал, за патруль,
упадет со скалы офицерик с пробитой башкой,
и не то чтоб сие предвещало вселенский покой,
но коня расседлает последний разбойник и вор;
будет крепость стоять, но внутри не найдут никого;
лишь один еще жив, и лошадка не знает кнута,
и влачится кибитка - куда? неизвестно куда.
два стиха про летящую девочку
1
Hi darling, up there it's gonna be windy.
А внизу ничего не видно, девочка Венди,
Темнота застилает дома, над которыми ты скользишь,
Колокольчик врывается в ветреный твой пейзаж.
Раскрываются окна, ругаются люди, смеются дети
О любимом твоем, о бандите твоем, садисте,
Эгоисте, внизу ничего и вверху совсем пустота,
Говорила же мама, не ходи гулять без пальто,
Оставляя бессонницу ночевать за тебя в кровати.
Говорю тебе: хватит, ну-ка иди сюда, вот тебе, вот тебе,
Вот тебе целый мир, бесконечный слепой повтор,
Лучше которого, хуже которого, иначе которого
Нет и не будет.
2
Но как же пятка любимого, за которую я держусь,
И горжусь, и стыжусь, и ваще непадецки так завожусь?
Потому и вожусь с ним, эгоистом, бандитом, богом,
Чтобы было откуда отсчитывать семь миль под топливным баком;
А моя бессонница портативна и так умна,
Что всегда вернется, как собачка, вернется, oh my weak Thinkerbell, ко мне -
Колокольчиком в голове, ступней, сливающейся с облаками,
Хронокомпасом, говорящим, что от дома так далеко мы…
Моя слабая, храбрая Thinkerbell, там вдали наступает день,
Я люблю тебя больше всех, золотая моя Динь-Динь:
Ты мой внутренний враг, ты посветишь - я онемею.
Даже Питер тебя не поймет так, так я тебя понимаю;
Я люблю тебя больше всех - это значит, никто вот так
Не возьмет тебя в руки в розовеющей высоте,
Не отпустит пятку любимого, улетающего впопыхах,
Не задушит тебя, немолчную, с первым утренним петухом,
Чтоб никто не сумел вернуть неуместное в жизни - к жизни,
Неподвластное смерти - смерти, ибо нет ничего ужасней,
Чем лепечущий в недрах голос, колокольный звон для одной
На небесном дне у порога дня - и любимый, какого нет,
Нет и не будет.
15 ноября 2003, самолет Лондон - Петербург
в память о
…………………………..А память, что внутри меня молчит, -
…………………………..Она, как мумия, мироточит.
………………………………………………..С.Я.
Видишь ли, тишина не хранится долго
(мне бы, конечно, следовало говорить тебе
«Вы», но интимность тона утонет в формуле,
слово погаснет…). В медленной какофонии
вечера плавает хруст невесомой дольки –
ломтика – яблока, аплодисменты зрителей
там, за стеной; крики птиц, хохоток подонка
тут, за спиной; и не то чтобы очень мнителен
каждый из нас – но, как только провиснет пауза
(то есть, ввиду нехранимости тишины),
взгляд, оторвавшись от пола, скользнет и вселится
в лик лицедея, смотрящий из-за спины
каждого – собеседника ли, собеседницы;
дрожь шутовства, бормотание во спасение –
круг гончара под ненужный кувшин заверчен,
лепится – не получается человечек,
глина твердеет, крошится и осыпается:
видишь ли, тишина не хранится вовсе,
если надтреснут сосуд разговора – либо
если сосуд сообщается с родником
в грязном пруду, на поверку – с началом лимба;
ты говоришь: далеко до воды, – но вот же,
тело мое кричит в тесной люльке под потолком;
смеешь ли говорить, что душа моя молчалива?
Повремени – и услышь, оставаясь возле:
слово твое – волосинка моя седая –
нет, не могу, сбиваюсь, перехожу на “Вы” –
детство мое, что Вами выставлено на вид, –
мироточивой тишью в памяти оседает.
читая Мякишева в самолете
...........................Дорога и река - две ленты...
.......................................ЕМЪ
От пепелища до пожарища
Пройдет водица-половодица...
...Мой самолет уже снижается,
И под крылом - поет, как водится,
Но не тайга, а лес Карелии -
Пространства снега ноздреватые,
Как мы, совсем незагорелые,
Как мы, отчасти виноватые
В длине дорог, и в рек змеении,
И в нашей пепельной летучести...
Мы рвемся в третье измерение
От безымянной плоской участи,
Но, как и были, имяреками -
Летим белесо-невесомо над
Землей, дорогами и реками
На ромбики располосованной.
про мальчика с фотографии
.............на фотографию автора в книге "Ловитва"
Мальчик - ручонки из гуттаперчи,
Мальчик, подверженный древней порче,
Яблочко-дичка, пророк-копейщик,
Чистящий перышки грачик-спорщик,
Мальчик, в котором не видно ретро
За распахнувшимися крылами,
Мальчик, бросающий сигарету
В осень (и так возникает пламя)...
Миг под пятой - как ни стань - обманчив,
Гибок и падок на все изъяны
(так возникает легенда)... Мальчик,
Не происшедший от обезьяны
(впрочем - учебники, двойки-тройки,
шумные классы-кулисы-кляксы...) -
Не приближайтесь к людским постройкам,
Мальчик, умеющий удивляться:
Вот оно, вот - побережье жизни,
Всё - из песка, глинозёма, камня,
Хлеба, вина...
Кто он был, скажи мне,
Тот, с гуттаперчевыми руками...
...............лене элтанг
в доме двенадцать
под лампой
в пустой квартире
тени ложатся на лица
как лень на веки
я засыпаю
я бабочка в паутине
винного запаха
ложек из нержавейки
как ты сидишь против света
в окне брандмауэр
как ты встаешь к телефону
к звонку дверному
в доме на бывшего Щорса кадавры
мавры
темные лица родных
и спецы по найму
дома двенадцать -
под лампой
в пустой квартире
свет отключат
мы чего-то недоплатили
жить по псалтири
не жить по чужой псалтири
ты не читаешь тут Библию - или? или
мне в этом доме
хватило всего до капли
плед бы еще
так сидела бы и сидела
но не домыла посуду
не съела вафли
черному мальчику в спину не поглядела
в доме двенадцать
оставшемся от контекста
нас не осталось
мы все у меня под майкой
так принимают свое
из того же теста
не признаваясь
что вытащили обманку.
Пасмурно, очень пасмурно, с земли не видать легко,
Что мой самолетик падает в свет и дым облаков,
Что вот я смотрюсь, как в зеркало, в белый иллюминатор
И думаю, трепещу: это ж надо, это же надо,
Боже, я так близко к тебе, случайно меня коснись,
Я могла бы тебе посниться еще, но боюсь, что вниз,
Вниз, мне пора, мне надо, мой вес говорит об этом,
Хочешь, я буду вестником, уродом твоим, аэдом,
Дело совсем не в теле, святом невесомом теле,
А просто терпенье кончилось считать и копить потери,
И я почему-то счастлива.
…………………………..
Ветрено. Плюс четыре.
Пещерная нежность, и грубый помол поцелуя,
И голый птенец - да святится, аминь, аллилуйя!
Что надо еще, кроме сырости, мрака и глада,
Чтоб странные счеты сводить в глубине Ленинграда,
В замшелом колодце, в надтреснутых дланях святого,
Как утлая лодка, несущих последнее слово…
Молчащий поведать, уснувший прозреть-оглядеться,
Что нужно поверх непокрытой головки младенца -
Мое ли весло над водой, ремесло ли отцово -
Последнее слово, последнее первое слово.
от ее волос пахнет медом и молоком
молоко и мед, а не детский рахат-лукум
молоко и мед, а не секс и потом легко
молоко и мед, а не кофе одним глотком
а она стоит и робеет, и плечик гол,
вручена рука мне и полунага нога,
и грешно, грешно, что не нужно мне ни-че-го
от волос ее, кроме меда и молока.
я выбросила в реку всё что было:
очки, помаду, паспорт и тетради.
стояли корабли на вечном рейде,
уроды получали по хлебалам,
машины носом тыкались друг в друга,
висела красота по-над рекою.
я мыслью по асфальту растекалась:
что значит в итальянском слово "droga"?
уж точно не дорога, я-то знаю.
на нёбе вкус кафе, шагов и зноя.
на морде сфинкса ветер, сон, молчанье.
на крыльях голубей одно печенье.
в моей руке лежит в кармане дырка,
а в рюкзаке - статья Олега Дарка.
я выбросила в реку всё, что помню.
не говори: разбрасываешь камни,
а говори: отбрасываешь крылья,
как будто кормишь голубей печалью,
и крошки разлетаются по небу
плевками с ангелического нёба.
Ветка липы качается.
Самолеты не прекращаются.
Обещается,
Не воплощается,
Да так и прощается,
И теряется,
Не проверяется,
Да там и находится,
Обретается -
И доверяется
Тем, кто охотится,
Прилепляется,
Надоедает,
С охотой дарится -
Самолеты летают,
Равновесие соблюдается,
Словно всё и всегда,
И красивое и некрасивое -
Бесконечное слово,
Древним богом произносимое.
По субботам в бокалах медленно тает лед
И меня всё сильнее нервирует твое куренье.
А над нашим домом летит чужой самолет,
И густые звуки падают на деревья.
Я не слышу за гомоном в телевизоре, что ты мне говоришь,
И привычно киваю, не поворачиваясь от монитора:
Ну конечно, Иван Витальевич - тот еще жук и прыщ,
И вообще, не пора ли тебе, дорогой, сменить контору.
Давай пойдем куда-нибудь поужинать, по-английски набросив плащи:
Яичница надоела, а на большее не хватает сил и желания.
Что? Да, я считаю, литература не для мужчин,
Потому что нефик, надо вкалывать и просчитывать мир заранее;
Рефлексировать можно, когда уже всё есть и всего достиг,
Когда... когда же ты наконец докуришь и бросишь?!
Ну да, я знаю, когда всё есть, в мозгах происходит сдвиг,
И всё-таки позволь мне добиться ясности в этом вопросе:
Литература - она для обслюнявленных жизнью девиц,
Таких, какой я не стала и не стану, пока ты рядом.
Но если такие выводы регулярно ставить на вид...
То не пошел бы ты к тем самым девицам с подобным взглядом! :)
Но субботним вечером я, так и быть, скажу тебе, что ты прав,
Что быть поэтом сегодня ничего не значит, в натуре.
Что обоим нам суждено быть невыспавшимися с утра,
Если мы забываем руки друг на друге, как на клавиатуре.
Раздели мне небо на четверых:
Ты, да я, да мама, да светлый бог.
Наше время носит звериный рык,
Наше время пишется, как лубок.
Был нам век - детсадовской детворы,
Босоножек, ранцев, коньков и льда...
Раздели столетье на четверых:
Будет мама призрачно молода,
Будет петь-качать колыбель из нот
И терзаться, глядя, как доча спит,
Что любое время рычит и гнёт,
А кому согнет - не сломает спин,
А кому воздаст - не возьмет назад:
Ни благую весть, ни пустой навет...
Потому молчу; разделить нельзя
Неделимый мир и ничейный век.
ррраз-два-три ррраз-два-три тянется канитель
то ли года то ли вновь города не те
то ли полна под завязку следами тел
пристань моя постель
ты не смотри и не плачь в уголке листа
мама какой я сонный устал устал
теплое слово дышит в твоих устах
сынку считай до ста
баюшки баюшки вряд ли во сне растут
не одолеть расставаний преград простуд
шарик упал с потолка на диван и сдут
разница амплитуд:
детские простыни скомканный потный лист
ты мне стелила а я никакой стилист
на плащанице отметины сотен лиц
нечем перестелить
............................ангел вернулся, но не застал.
...............................................Ася Анистратенко
В том, как утром росинка бежит с листа,
В дальнем гомоне стай, грохотанье стад,
В причитанье и счете ночном до ста -
Слышу шорохи крыльев, и неспроста:
Всё отдам, что из горних беру горнил, -
За полушку, за лепту, за афгани;
Только если придут покупать - гони.
Он вернется. Скажи это. Обмани.
..........................И снова Саше - с неизменной теплотой
..........................Если не падают с неба вода, звезда -
..........................значит, не время подбеливать потолки...
.........................................................Александр Кабанов
Так надвигается август - сезон дождя,
Время закладывать за воротник и ждать:
Что-то случится, размочит пустой ништяк,
Словно по коже пройдет слегонца наждак -
Больно? а лучше бы больно, чем гнить в раю
Книжном - богемном - семейном - еще каком...
Тело небесное снова дало приют
Каждой звезде за небеленым потолком;
Что ж ты не спишь и не видишь усталый сон
Со звездопадом и градом - смотри, во сне
Так отшлифовано счастьем твое лицо,
Что и наждак неуместен... Но август нем:
Пусть бы звезда взорвалась по пути к руке,
Пусть бы вода - серафический хор навзрыд!..
Нам ли не спать, по разводам на потолке
Силиться что-то прочесть, не желать зари;
С нас, так богатых молчаньем - что твой набоб, -
Что с нас останется, кроме случайных книг?
Может, тебе одному милосердный бог
Колкое время заложит за воротник.
1.
Наверно, в чем-то неправа я.
Ты тоже в чем-нибудь не прав...
Нас ночь Украйны укрывает
От сотни ещедневных правд.
Молчи. В раю чужого края
Мне ближе грусть неигровая,
Чем вся словесная игра...
Прохладно. Пальцы застывают.
Ты скажешь: "Да уж, не Гавайи", -
И, воздух в легкие набрав -
Не станешь петь, сглотнешь слова, и
Повиснет тишь береговая
Над лунным лепетом Днепра.
2.
Не ощущай себя ничейным.
Смотри, на левом берегу -
Домов янтарное свеченье...
Не верь слезам ежевечерним:
Я всю тоску приберегу
До дня, в котором стыдно плакать, -
Того, когда в кав'ярне лаком
Перила станут покрывать,
В пыли катается собака,
С больными возится Булгаков
И блещет шишечкой кровать...
День лета ультрафиолетов,
Как красный персиковский луч;
По спуску вверх ползут поэты,
Пока аидовы аэды
В патриотическом пылу
Приписывают "щиро вдячнi"
К русскоязычному меню,
И, замахнувшийся удачно,
Усы топорщит Сагайдачный;
К его зеленому коню
Идут лошадки по Подолу;
Березы шепчут над водой,
И ветки клонятся до долу...
***
Я так соскучилась по дому,
Но ты не скажешь, где мой дом.
К вопросу об интерпретации одного стиха Анастасии Трубачевой
......................... ...дроби насыпать в мисочку...
....................................Настя Трубачева
Град молотит в окно, теребя дождевые хвостики, -
Как детишки, пришедшие в гости; таким гостям
Мамы вечно твердят: мол, идешь - как вбиваешь гвоздики
В бесконечную землю; а место ли там гвоздям?
И в окно не стучи, и по саду-то прыгать полно, бо
В бесконечной земле - и без наших - хватило свай.
Не ходи по земле, а ходи, моя доча, по небу,
Между тучами светлые гвоздики забивай.
Не могу заслонить, отучить тебя от гармонии,
От капели и дроби градовой в голове...
Так и быть, погуляй, только знай: если видишь молнию -
Это падает с неба сорвавшийся человек.
Не зови этих падших слепыми да бесталанными,
И за раннюю седость прости их, дружок, прости...
***
Пятку пемзой шлифуя, вспомни о Геркулануме:
Седина прирастает не к волосу, а к кости.
..................З.М. - последнее
Не откажи мне в этом пустяке -
Пройтись со мной по призрачному парку,
Сжимая в замерзающей руке
Охапку листьев - золотую пайку,
Сухой остаток счастья - только мой,
Не наш, поскольку - выпита другими...
Как странно сочетаются с весной
Той осени неизжитые гимны -
Той осени, которую за нас
Ни ты, ни я не прожили... И снова
Шаги не попадают в резонанс
С упорной говорливостью кленовой,
Но боль светла и застит мне глаза
На новом круге молчаливой тяжбы...
Ты мне во всем... во многом отказал.
Не уходи из памяти хотя бы.
...........................Александру
1
так всегда, всегда
никогда не знаешь
ни когда приснится ни что случится
не живешь а робко идешь по минам
это ты проходишь всё здесь но мимо
это я иду по словам и числам
вся вразброд и настежь
смотри-ка мины
мне ништо, ништо
не щемит, не стонет
но того что сказано в зимний день
в летний воздух в мир параллельно взглядам
(поверни же голову мне не слышно)
слишком мало чтоб ничего не вышло
(вышло боком и недоверьем клятвам)
это то, не сказанное, пустое
не спускает штор
заставляет бдеть
я давно-давно
о тебе не знаю
ни когда приснится ни что случится
так всегда бывает всегда проходит
и с тобой я справилась и с другими
но вокруг тебя всё хожу кругами
так ходить по минам одной пехоте
беззащитной
с передового края
вот живешь живешь
а потом нахлынет
я одно всегда у тебя просила
пожалей меня не трепи мне нервы
не трави мне душу она бессильна
стать душой стервозы принять манеру
говорить загадками таять в сплине
я живая
вот же я
вот же вот
мне не светит
выбраться в середину
оторвать тебя от твоих теорий
разглядеть какой же ты настоящий
только то и знаю, что черный ящик
серый шар внутри тебя темный дворик
во дворе ребенок
один
один ты
есть на свете
2
как я помню мелочи дней и лет!
в мгу, в неведомом феврале
ты играешь в карты за дальней партой
эпизод одной из бессчетных партий
а профессор ходит у дальних парт
и не видит вроде но опа-па
говорит улыбаясь: что ж вы
что ж ты сын мой играешь промямлит бог
он тебя береженого не сберег
а теперь небрежного так лелеет
что и тлеет боль, а гореть не смеет
что приходит страх, позвонит и в лифт
открываешь - только щепоть земли
принесенная на подошвах
оттого ли ты страх повергаешь в прах
что со мной не прав и кругом не прав
и бежишь - не смотришь куда ступаешь
ты кого угодно заколебаешь
как больной стыдящийся гнойной раны
как слепой израиль небогоравный
лишь наутро подъявший веко
виноват ли твой изощренный мозг
что со мной тягаться и ты не смог
что от слова как от чумы отпрянул
не желая радости - только раны
чтоб не бог тебе посмеялся вслед
а такой же в зеркале на земле
поборающий человеков
3
удачи мои и твои удачи
тебя и меня не разносят дальше
и ближе не ставят а только длят
хожденье усталое как вращенье
плюс-минус-частиц
и пустой ничейный
ушедший в пространство взгляд
о бывший очаг о неновый омут
в стремлении к полюсу плюсовому
я делаю всё сама
мечусь отметаю приобретаю
пробелы латаю от дел лытаю
листаю объемистые тома
тебя вытесняя по архимеду -
горстями земель, голосами, медью
и золотом, горем, прощеньем, местью -
но видишь ли, сколько б ни встало между
тобою и мной параллельных лет -
я в минусе. нет. в нуле.
ВНИМАНИЕ! Этот текст - только отклик на книгу. Nothing personal.
"Арабский кошмар" - роман английского арабиста Роберта Ирвина. Действие происходит в Каире времен раннего христианства. Вэйн и Фатима - второстепенные герои романа.
"Разлюби меня, дурака" - фраза из стиха Ксении Щербино, подарившей мне эту книгу.
-----------------------------------------------------------------
Арабский кошмар
1
Эманация пара, выходящего из пор змеи, облекается в плоть,
И ее босыми ногами вытоптан путь от одной ночной невинной жертвы к другой.
Плоть собирает сказки, танцующие, как фонтан, и лишние, как мертвый утробный плод,
Но если б не он, век бы мне плутать по Каиру и не споткнуться о спящее между домами тело слепой в темноте ногой.
Пыльным ступням нельзя говорить, что где-то под теплой каирской стеной спит мужчина, способный остановить их ход,
Мужчина, правая рука которого холодна, как живот гадюки, а левая горяча, как кровь, бьющая через нос;
Придется идти назад по своим следам, выплевывая истории и оживляя тех, кто только мертвым вышел из городских ворот,
Но хуже прочего знать, что идешь от левой руки, а придешь к правой или снова к левой; и босым ступням становится всё равно.
…Мамлюки – ловцы моей тени – дошли до тебя и видели, как на укрытом кошмаром твоем челе
Две глубокие борозды наполняются потом и шепотом: «Мой сон для тебя открыт: погуби! приди!»
…
Каждую ночь, с каждым воскресшим мужчиной мне снится змея, насаженная на твой член,
И значит, или ты меня разорвешь, или я согреюсь на твоей груди.
2
Эманация пара из сонных змеиных пор
Не похожа на пар – скорей на прохладный парк
За дворцом давадара; на запутанный спор; на порт –
Кораблиные призраки меж кипарисных арок
Как рука в забытьи холодеет ныряя в зыбь
Складок тела фантома Фатимы ведьмы тьмы
так во мне засыпает последним двойной язык,
раздражающий губы, и сны непереводимы:
старичок с обезьянкой не как у тебя внутри
а снаружи на поводке – так и ходит с ней
по чужим сновидениям – мне говорил смотри
то что снилось змеей может вдруг оказаться змеем
всей прохлады в Каире – твой живот и моя рука
сон не выход за стену загадку в нем не найти
и как ложный оргазм – разлюби меня, дурака, -
повисает разгадка кольцами паутины
овивает изгиб позвоночника в пояснице
то что змеем окажется змеем же и приснится
3
эманация яда
из пор змеи
в пирамидах солдаты
а в доме ил
наводи переправу
ныряй в нору
принимая отраву
из сонных рук
оплети меня сетью
дырявых вен
призывая спасенье:
инВэйн, инВэйн!
…ни мессии ни бунта,
Каир мой стар.
Я наутро забуду,
Что ты – кошмар.
----------------------------------------------------
Отдельная просьба к господину Имануилу Глейзеру: не комментируйте, пожалуйста, этот текст.
поезд
Дорога, как известно, - нить,
Прижатая к земле.
Канатоходка: быть/не быть -
Задумываться лень.
Ведь я не то чтобы на ней,
Я как бы рядом с ней:
Какая-никакая снедь,
Треск полок, качка, снег...
Кручусь без сна, меняя бок,
А ночь идет, идет,
Но там, где кончится клубок,
Меня никто не ждет,
И - не на кого всё свалить,
И - нужно ли винить...
Я поднимаю нить с земли.
Я разрываю нить.
ждать (поезд-2)
Мне нравится вокзальный шум,
Морозный сумрак
И толчея из женских шуб,
Спортивных сумок,
Гудящего "такси, такси",
Густого "Сколько?"...
Я за ночь выбилась из сил.
Мне очень скользко
Идти к Москве на каблуках
По льду перрона,
Но – смех, и пара облака,
И восемь ровно,
И заметенная Москва
Ко мне спиною…
Она, как водится, сперва
Больна не мною,
Но я везу ей в дар "люблю",
Две тыщи денег
И в Ленинграде на полу
Забытый веник…
…За шторой синий снегопад.
Шаги. Зевота…
Мне нравится лежать, не спать
И ждать чего-то.
подмосковье
.............................маме
Ты говорила: «Ожиданье чуда –
Еще не чудо, и да будет взгляд
Твой пристален и ясен…»
Я молчу,
до еловых лап дотронувшись.
Летят
Немые хлопья… Руки задубели.
Дороги вновь свелись под третий Рим…
Смотри, какой невыносимо белый
Сугроб – такой, что лучше не смотри –
Глаза зайдутся резью, изнывая
От белизны… Мне дышится едва,
И тишь стоит совсем предгрозовая,
Как летом – помнишь?.. даром что январь.
Шаги, шажочки… Здесь между домами
Тропа скользит, исхоженная сплошь.
Не нужно никакого чуда, мама.
Давай-ка локоть, и пойдем в тепло.
Осень
***(туман)
Осеннее утро – стекло, флакон;
В нем воздух, приправленный молоком.
Совсем не проснуться – совсем легко,
Но – надо, дружочек, надо,
Хотя и настолько мутна тропа,
Что, кажется, выйди – и всё, пропал,
Куда бы ботинок твой ни ступал
В течение променада,
И белое солнце едва видать,
И Темза не знает, что в ней - вода,
И движется bus не поймешь куда –
Вперед, на кулички, к Свану,
И качка баюкает каждый нерв,
И взгляд застывает, остекленев,
И мой Альбион не туманен, нет, -
Он полностью скрыт туманом.
***(Давиду)
Сойдешь ли с крыльца - и за прелью листвы уловишь
Настойчивый запах воды в направленье хода:
Маршрут от рассвета к закату - упругой хордой
Небесной дуги - резонирует в каждом слове
Со временем, ставшим не вектором, а скаляром,
Уставшим дробиться на тезу и антитезу,
И полнятся вены серебряно-ртутной Темзой,
Тревожа Неву, задремавшую в капиллярах,
И стылое это соитье - как долгий стон - как
Далекая боль - как невысказанная радость...
В моем сентябре до сих пор отцветает август,
Но крик перелетной души по-октябрьски тонок,
И близкий ноябрь обернется последней милей
До жизненной дельты, ветвящейся и глубокой...
...
Роса оседает на листья слезами Бога.
Так плачет ребенок, едва появившись в мире.
***(самолет)
Если на мост – то по обе руки – река,
Если вдоль берега – ветер почти замрет.
В светло-лиловые с прожелтью облака
Медленно, немо спускается самолет…
Если еще хоть секунду продлится тишь,
Что-то внутри оборвется, собьется темп,
Сбудется сон: раздвоишься и – полетишь,
Точкой оставшись у берега речки Thames.
***(Илье)
радость моя, о бездонная радость моя,
сколько записано слов, перепутано чисел,
сколько секунд, сколько сил отбирает ноябрь,
сколько ветров овевает твой призрачный Чизик,
сколько шагов - ни на йоту не ближе края
тени твоей, затемнившей меня до краев...
краешки губ содрогнутся - к беде ли, к беседе...
только бы скрыть - целованьем, молчаньем, враньем, -
сколько бескрайней разлуки ношу я под сердцем,
горе мое, обретенное горе мое.
***(way back)
A stranger. СтОит ли удивляться:
За годы питерских ингаляций
Легла лишь тень водяного глянца
На краешки альвеол,
А здесь я - остров: вода, вода, и
Никто руки не подаст, когда я
Тону, захлебываясь мастдаем,
Звучащим как «f*ck you all»...
Прилив силен, но, по счастью, краток:
Не мне менять мировой порядок...
В толпе, раскрашенной в сотни радуг -
Зонтов, языков, валют -
Я в черном, белая, как ворона...
О ветвь омелы! о шерсть у трона!
...Два негра топчутся по перрону,
Гогочут и вниз плюют.
На черной тумбе табличка «litter»,
И мне смешна позолота литер -
Как будто вызолочен в транслите
Наш русский привычный «литр».
И я в ответ улыбаюсь пьяно,
Почти исчезнув на окаянном,
На близком холоду океана,
На самом - краю - Земли.
Весна
***(темза. отражения)
Безудержным солнцем кончается долгий март.
День светится. Извиваются прихотливо
На пленке воды расплывчатые дома,
И дереву с берега видно в часы прилива,
Как ветки занозят сияющий синий свод
И ветер подолом цепляется за вершину...
Врастать постепенно в небесное вещество -
Чтоб вытянуть корни скорей из земных зажимов
И вниз побежать, как неведомый стив дедал,
Коснуться ладонями влаги и тихо - тише -
Взмолиться: останься - и снова застыть, услышав,
Что Темза смеется. Темза уходит вдаль.
***(утро)
...И жить над рекой, и ловить облака,
Висящие стайкой в углу потолка...
Легка твоя ноша, куда как легка:
Автобус, дома, река,
И мечет рассвет золотые мечи
В болтающих женщин, звонящих мужчин...
В автобусе явственный запах мочи.
Терпи и молчи. Молчи,
Жалей себя, где-то внутри жалей,
Водой из реки огоньки залей.
Легка твоя ноша, но всё тяжелей
Ходить по чужой земле.
***(рано)
бурдА в животах и бУрдах
поздняк говорю поздняк
мне дышится так как будто
осталось дышать полдня
шумит вода в водостоках
вот-вот разойдется дождь
порвется не там где тонко
а там где никак не ждешь
от края до края близко
вот трещина на’ вглядись
там люди по-австралийски
идут головами вниз.
***(прородину)
Спроси у себя, спроси
На лондонских перегонах,
Хватает ли бабьих сил
На то, чтоб издалека
Любить - и хотеть вернуть -
Великий и страшный город,
Разграбленную страну
И пьющего мужика...
Покинувшим рубежи -
Легко вопрошать, и грош нам
Цена, да и ей - гроши,
Стране с бытиём-бытьём...
"А что ж мне еще любить?" -
Спроси себя осторожно,
И поле духовных битв,
Даст бог, порастет быльём.
2002 год. Каждый день, чтобы попасть в центр Лондона,
я пересекаю Темзу по Hammersmith Bridge -
пешком или на автобусе.
Этот мост в окрУге считается слабым,
даже табличка на нем есть: weak bridge.
Грузовики по нему не ходят.
Но полные автобусы - вполне.
С моста очень красивый вид,
но мне по нему немного страшно ездить.
Вот потому и.
-------------------------------------------
*(старик)
на хаммерсмите слабый мост
и может статься
он нас погубит - in the most
simplistic manner
................уже исходит от воды
................дыханье старца
................уже у лодок много дыр
................в кругу семейном
уже предутренний прилив
в прощальной ласке
почти не трогая земли
теряет силы
.................уже свернулась тишина
.................в пустой коляске
.................(увы, покойная жена
.................не доносила...)
и ветер рвет кусочки слов
с рекламных стендов
но старец elegant и slow -
не без претензий
.................у старика в руке клюка
.................и Evening Standard
***
уходят к морю облака
мелеет темза
** (vs)
вода кончаться не должна
но лодка дном коснулась дна
вот-вот оставит нам волна
размокший берег
последний плеск удар весла
на хаммерсмите мост ослаб
не держит нас не держит зла
не ждет истерик
уплыли в греки из варяг
дожди и снеги января
и ты сомненьями не зря
вконец истерзан
тут всей любви - на два глотка
давай допей вникай лакай
***
уходят к морю облака
мелеет темза
***(и пусть)
так легок путь так светел день
мир тонок ныне
взойди на мост кивни воде
твои шальные
шаги слышны издалека
и голос дерзок
***
над нами свет и облака
под нами темза
****(вечер)
река под вечер обмелеет
и лягут тени у дорог
и станет четче и круглее
на лбу не смытое тавро
национальной галереи
и лайбрэри на юстон роуд -
носы венецианских гондол
страницы бесконечных книг
какая нежная погода
установилась в эти дни
дойди до берега другого
на берег брошенный взгляни
мир хрупок и как прежде тесен
тоска как плёночка тонка
надейся всё ещё надейся
на лоб и проблеск маяка
***
текут ветра мелеет темза
и к морю рвутся облака
*****(к ночи)
засяду поглубже в кресло
залягу поглубже в ванну
тиха но полна до треска
незначащими словами
на столике одиноком
остывшие чай и чайник
и в стекла французских окон
стучится мое молчанье
и вновь открывает лондон
воздушные коридоры
невидимым самолетам
неслышного закордона
забьюсь под крыло немое
никто моих крыл не отнял
***
так ночь укрывает отмель
так облако рвется к морю
1. Утро
Ну конечно, милая Ребекка,
Сонный город пуст, а ковшик мал…
Мне твой дом не отыскать с разбега –
Слишком одинаковы дома.
В каждом доме – по два человека,
Чтоб один другого подымал
По утрам, готовил сэндвич, кофе,
Чертыхался, обливая пол,
Руки, брюки… Вдумайся в такое:
В каждом доме – по два тела, по
Две души счастливых простаков; и
Только в этом – женщина и боль
Женщины (твой образ – в горле комом)
Ждут любви, зачитанной до дыр…
Сахар растворяется в «Маккона».
На руке вздувается волдырь.
Приторно. До тошноты знакомо.
Принеси, мой друг, простой воды.
2. День
Люди спешили, гула не слыша,
Все – по делам по личным…
Деточка, кроха, чудо, малышка
С поднятым к небу личиком –
Долго стояла, думая: «Что там?»,
А на лице не таяла
Черная тень от самолета,
Белая тень от ангела.
3. Вечер
Смеркается в Царстве Небесном.
Бог-Папа сигарой воскресной
Дымит над воскресной газеткой,
И пепел ссыпается в бездну
Дождем метеоров, и кресло
Скрипит антикварно… А в детской
Бойцы Иисус с Иоанном
Дерутся подушками рьяно,
Кудряшки и рожки друг другу
Рисуют на зеркале в ванной
И скачут по Божьим диванам.
Так в небе рождается вьюга,
И Божия Матерь вздыхает…
Но вот шалуны затихают
Под мамину песнь о волхвах…
Ночник, как звезда, полыхает,
И люди внизу отдыхают
И нового ждут Рождества.
4. Ночь
Кормила, ждала, приючала…
Не я ли – покорна судьбе?..
Река заливает причалы,
И негде рыбачить тебе.
Вода под луною бездонна,
И мыслью – «ты обречена» -
Река подбирается к дому,
Сильна, холодна и черна,
И галька ложится, пошаркав,
К ногам моим, и наперед
Река покоряется шагу
Того, Кто тебя заберет.
1. PRE-face
…Липы желтеют. В беседке журчит фонтанчик.
Старый консьерж открывает скрипучий вход
На территорию жительства – very touching,
Прямо находка для грубых моих стихов.
Каждому дому – фасад: хризантемы в кадках,
Пара ступенек, французские окна и
Тонкие рыжие трубы. Короче, как-то
Сладко. По-детски. Игрушечно и naïve.
Нет, мне не хочется всё материть по-русски,
Как это пишут в рассказах про закордон.
Недостает одного – смысловой нагрузки
Там, за фасадами, в отзвуках слова «дом».
Но – ни завидовать лондонцам, ни жалеть их
Некогда…
…Зеркало к тумбочке притулив,
Я примеряю акцент настоящей леди,
Маску студентки и платьица желтых лип.
2. Д.Б.
………………………..и упадем, когда посмотрим вниз.
……………………………………Д.Богатырев
жильцам пещер бояться не пристало
ни жизни ни того что жизни мало
и пусть себе тряся песок из мумий
вращается планета рулинета
а мы не сочинители трагедий
не дети подземелья просто дети
с недетскими глазами – потому ли
мы падаем когда мы смотрим в небо
а я от неба взгляд не отрываю
(здесь самолетный гул как гул трамваев)
и значит – бесконечное паденье
и не спасут ни стансы ни чего там
обычно не спасает от кровянок
ушибов ран дай бог чтоб всё же ранок
дай бог дожить не став ни сном ни тенью
дай бог писать назло е-мыльным квотам
привет жене твоей забытой Герде
твоей курносой Мяушке не верьте
я все-таки когда-нибудь приеду
и напрошусь на чай на слезы с чаем
ты снишься мне на всех друзей похожий
мне это может говорить негоже
you’ll be surprised я и сама вообще-то
но я скучаю Дим я так скучаю
3. О.Ш.
ты никогда не знала меня настолько
чтоб прикрепиться сердцем
надо бы как-нибудь пересмотреть настройки
взять ресетапнуть сеттингс
может тогда не будет мне вспоминаться –
тестом на больпригодность –
рыжая девочка маленький математик
носом к стеклу вагона
4. О.Х.
…………………………………..…..проснуться и между пятым
…………………….Ребрышком и шестым обнаружить жалость.
……………………………………………..О.Хохлова
Что тебе снится, Заря (не шепчи: Аврора),
Юность с седыми косичками, - что такое,
Что не дает на рассвете увидеть Город
В радуге сна, а взрывается в ребрах боем,
Маятником часовым, Петро-павло-пушкой -
Звук наплывает (мне шепчется: trams'ы, boats'ы)...
Осень нас будит заплаткой луча на лбу, чтоб
Между спиной и соском нам услышать: бьется.
5. Д.Л.
а у нашего доктора очи как в старой песне
много сложено песен но нету моей вернее
ты летишь однокрылый как пела певица Певзнер
ты сидишь в одиночной квартире с тоски хренея
не пиши мне ни слова не переводи бумагу
невесомое «как ты» не лечит молчи молчишь но
я пошла бы скорее к тебе, чем к любому магу
ты бы принял меня если б было совсем критично
нет пока не критично мне сыто тепло чуть нервно
да и нервы вот-вот за ненадобностью отсохнут
я тебя заносила в потрепанный ежедневник
ежедневник догадливо морщился: «Доктор? Бог мой…»
а теперь заношу в недогадливый список аськи
а тому все равно Петербург Петропавловск Питтсбург
мне не спится. ведь это же подвиг – ночами спать и
не бояться вставать. не начать сочинять. не спиться.
6. В.Г.
ты меня видишь и дальше и ближе многих
ты меня судишь и строже и мягче прочих
нам невезучим всё темы для промокашек
что прошлогодние сны что отъезд – всё в руку
в обе в четыре руки (не считая ноги)
вспомнить – по сто раз на дню (не считая ночи)
ты вот смеешься… и смейся.
я тоже.
как же
мы одинаково больно нежны друг к другу…
7. Заключение
Не вспоминайте обо мне. Не нужно
Тащить меня из теплого угла.
(Улитка носит домик потому, что
Одна и беззащитна…) Как смогла,
Вдавила тонкокожесть в толстостенность…
Мне private house – как бесценный дар.
Я буду жить. Я никуда не денусь.
И год уйдет в песок, как все года.
Не вспоминайте. Я уже не с вами:
Ведь мне сейчас до вас как до Луны –
Не дотянуться, не сказать словами,
Как дом мой пуст, как руки холодны.
1. ***
не взрослею я а старею моя любовь
вроде улицы те же но нет поживей поярче
изменяется фон: то ли сплю я и сон глубок
(всё течет и мелькает а я как в воде стоячей)
то ли резко проснулась город двадцатый год
пацаненок на Лиговке грязь матерщина пепел
топчут паперть гуляют сбегают идут с торгов
я фон-цыпочка свет мой я фьючер макчикен бэйби
в девятнадцатом веке (лет в девятнадцать) мир
гарцевал как лошадка всадник был безголовый
а пустой магазин назывался антре-ами
по-гусарски сверкая свободной пустой айловью
если двадцать один – рубеж (два креста черта)
перехода в режим наблюденья себя с изнанки
то пока мой родной я не видела ни черта
кроме призрака осени в мутных зрачках Фонтанки.
2. ***
я не могу позволять себе расслабляться
нет разгильдяйству предательству флирту бл*дству
даже какое-то простенькое фиглярство
я никогда не позволю себе ну дура
я никогда не позволю себе измену
сплыть откреститься скреститься с приблудным геном
просто пойти выше пляшущих манекенов
хрупко легко по Дворцовому по бордюру
(тут говорят – по поребрику) не могу я
сдаться всмотреться увидеть себя другую
в бурой ребристой воде – прохожу свингуя
мимо немых отражений Нева витрины
стены и лица текучая нестолица
если и есть в этом городе то что длится
но не течет это немочь – не мочь молиться
всё перепутать а если свершится злиться
но никогда не позволить себе излиться
взвыть как другие растечься проговориться
«спаси и сохрани меня Господи
пересохрани меня Господи
сотри ме-
ня…»
3. *** (метро спя)
славный город на неве
на небе в болоте
мамы учат сыновей
вечно быть в пролете
шесть пролетов пропусти
на седьмом проверка
то блин лужи на пути
то блин чайки сверху
а в сосудах вечный спад
в сердце клапан квелый
надо или лечь поспать
или выпить колы
4. ***
наша цивилизация
спяща куряща пьюща
мысляща через задницу
и иногда поюща
так что сверкать глазами и
полуприкрытым задом
нашей цивилизации
много ума не надо
видимо, нету разницы
быть ей или казаться
монстром для переразвитых
прочих цивилизаций
только б они не застили
вид изнутри такой вот
нашенской колокольни –
нашей цивилизации.
1. Этюд о траве
....................ему не можется он в мае очень занят
....................сухой травой как дождик проливной
...........................................Герман Власов
трава под лучами сохнет
под каплями оживает
стежками из туч косыми
я тело земли сшиваю
виновник моих бессонниц
журчащий во мне к утру
мой муж мой любовник сын мой
ты греешь ты жжешься и не
боишься что я умру
трава колосится сорно
бросает на ветер семя
корнями уходит в магму
рождает землетрясенья
и трескается спросонья
сухая земная грудь
пролейся же над домами
женой куртизанкой мамой
меня назови к утру
как режут губу о стебель
как в полдень горячку порют
как степь поджигают с краю -
мы так и живем, не спорю...
над городом домом степью
с десятками полых русл
я тучи распростираю
и в утреннем сне о рае
живая трава мокра и
как здесь на земле играет
алмазами на ветру.
2. Поток света
..............................будто камень
....................душит солнечное сплетенье.
....................поутру к такой придешь с повинной...
..........................................Герман Власов
луч плывет чудеса гидравлики
не рассказывай мне об Африке
там мол ночи черней черники
и купается там жираф в реке
или в озере в Танганьике
я и так уже знаю с самого
детства Африку - стук тамтамовый
у висков и в запястном пульсе
я ждала тебя - так, что заново
род людской завела в капусте
но - как камень палеолитовый
по артерии кимберлитовой -
не плыви ты ко мне с повинной
пуп земли ты мой
пуп земли ты мой
перерезана пуповина
не родиться не всплыть не встретиться
здесь на севере гололедица
ночь как серая поволока
.....
лишь с утра на подушке светится
лучик Африки рыжий локон
3. Сквозьводное
.......................река ручьи потоки черноречья...
.......................милая я просыпаюсь во сне
.......................нахожу лицо в умывальнике
............................................Герман Власов
Офелия детка не надо песен
про спрячься на дне где ил
он видит насквозь и морскую взвесь и
потоки речных чернил
он снит нас Офелия - немы нАги
и в негу погружены
датчане что боги они не знают
как спать и не видеть сны
мы обе утопли в порядке бреда
ты навзничь а я ничком
Офелия в ночь с четверга на среду
твой рот занесет песком
ему же о нимфа ничуть не жаль что
в его непробудном сне
морская звезда как ладонь чужая
ползет по моей спине
4. Поплавок
.......................остался пешкой на паркете вод...
......................................Герман Власов
.......................Песок из одной половинки часов
.......................не поместился в другой.
......................................Изяслав Винтерман
Ты знаешь, рыбак, как тонка эта грань
Меж явью и сном, меж воздушной и водной
Средой. И на грани ведется игра:
Качают теченья меня и ветра,
Как в форме песочных часов поплавок, - и
Струятся песчинки - "забудься... засни..." -
И близок покой, и видения сладки...
Но тесно за кромкой сплетенных ресниц,
И лишний песок просыпается вниз,
И я просыпаюсь от чувства нехватки
Себя, рассорённой по донной траве.
Всё меньше минут остается над бездной,
И вряд ли удержит мой тающий вес
Привязанность к леске, идущей наверх,
Но неразличимой на фоне небесном.
.......................Д.Л., Ю.И., О.Ш., А.Л. и всем,
.......................кто видел и не видел со мной эту выставку
Александр Юликов. Белая композиция
День выдается растресканным на переулки,
Щерится голыми ветками, тычется в нос
Светом и запахом солнца – согласно науке
Сопровождения путника в городе Кносс.
День разбивается, сыплется искрами смальты
Путнику под ноги. День выдается в кредит
Как обещание Встречи – на плоскости марта,
В чреве толпы, размышлений и грез посреди.
Путай, води меня за нос, Любитель прелюдий,
Каждую жилку тяни из меня. Натяни
Нервы. Я знаю, мы свидимся – там, на углу, где
Белая тень выдается из черной стены.
Вадим Григорьев-Башун. Композиция 7/99
…оконная створка легко отходит,
и солнце выходит. Оно заходит
за занавеску, за моря взвесь,
за плоть, за объемы, за мой рост-вес,
доходит до края пространства, до
обреза земли, золотой водой
залитого, входит до стыков стен –
в окно и до швов черепных костей –
в зрачок. Пробуждается родничок,
и свет превращается в горячо
текущую лаву волос и плеч,
а солнце – проходит, готовясь лечь
в пылающий одр океана, чтоб
когда-нибудь после, потом, потом
взойти – без боязни наткнуться на
застывшую плазму – стекло окна…
Елена Серебрякова. Красное. Из серии «Слово»
И было Слово. Слово было Бог,
И Свет, и Воплощение земное.
И шар вертелся, и носился Дух,
Над бурой почвой вспыхивая ало.
Я помню: пламенеющий клубок
Прожег меня насквозь кометным зноем.
Я вспыхнул, что-то крикнул и потух.
И на Земле еще темнее стало.
Николай Сажин. Тайная вечеря
в лысой серой головке маковой
много-много сперматозоидов –
истин дремлющих ждущих часа
я птенец на печальной трапезе
по столу подбираю зернышки
ливнем падающие сверху
напои напитай мя Господи
солью слов Твоих кровью ран Твоих
семенами Твоих прозрений
прорастающих прорывающих
слишком много сперматозоидов
в голове моей лысой серой
…………….....
Лев Кропивницкий. Композиция
Я вижу: на глубоком черном фоне
Небесный луч высвечивает лоб,
Усталое плечо и грудь, систему
Сосудов голубых в изгибе локтя…
Я говорю: «Смотри, ей так светло
Сидеть во тьме…» И в это же мгновенье
Ты говоришь: «Смотри, ведь это Демон,
Тот самый Демон – в полночь в небесах,
Тот самый – воплощен и проворонен
Художником… По темно-синей вене
Течет Кедрон. На Песаха весах
Они вдвоем, и оба - плоть от плоти…»
И двое нас. Лишь двое вместе полно-
стью могут осознать, на атомарно-
Молекулярном уровне умолкнув,
Что женщина и Демон изоморфны,
А значит, Люцифер – гермафродит,
И ангелы –двусущностны, двуполы,
И Бог – Оно, не эго-суперэго;
Что в каждом нашем взгляде друг на друга
Таится Божий лик, рисует Врубель
И женщина усталая сидит.
Санкт-Петербург, Русский музей, март-апрель 2002
Вот стол, тетрадь,
Над ней пиит.
Он может встать.
Вот встал. Стоит.
Он пьет и ест.
Он чешет бок.
Он мог бы сесть,
Но – не дай бог.
Тюрьма пуста.
И то сказать:
Он мог бы там
Понаписать,
Что мир сбоит,
Что мир гниет,
А так – стоит
И пиво пьет.
Так – тише нам,
Теплей ему.
И каждый зна-
ет, что к чему.
Он пьет. Он рад,
Что он не вор:
Из сотен правд
Лишь та – его,
Что погнала –
Ах, в кой-то век! –
Из-за стола
Вперед и вверх.
1
В чужой квартире нужно пропотеть
От чашки чая, чтобы захотеть –
Бесповоротно, мёртво –
Влюбиться в недоваренную снедь,
Попав на кухне в плиточную сеть,
Пропахшую ремонтом
И гарью холостяцких передряг.
Войдя, понять: ты худший из нерях,
Но лучший из… а я тебе чужая.
Поесть. Проститься, что-то говоря, -
И не зацеловать тебя в дверях,
Твое табу на боль не нарушая.
2
Так жадно целовал – как будто пил,
Как будто жажду долгую топил,
Как будто дна не видел,
Как будто боль еще не притупил
Глотками, будто только приступил
К питью мой избавитель
Белье серея ластится к плечу
не сплю ли сплю ли жду что уличу
тебя твой сонный шепот "бог мой сын мой
да не покинет да не стану чужд" -
ты молишься во сне а я кричу
во сне от боли там под пуповиной
3
мой бог мой сын ты молишься во сне
ты шлешь нам горький ветер талый снег
и я полубольная
от счастья – вязну в будничной возне
не сомневаясь бог ли ты вполне
других богов не зная
ты молишься а я беру любой
свой карандаш пишу: табу на боль –
и отправляю почтой голубиной
(три слова – тихо – в сердце перебой)
прошение о вечности с тобой
тому кому ты молишься любимый
мне кукловод ничего не нужно
мне кукловод ничего не надо
пляшут мальчишки в руках замужних
пляшут девчонки в руках женатых
мне и не страшно и не противно
как миллионам других плясуний
ты кукловод незнаком с рутиной
с рабскими мыслями «вставь ей всунь ей»
ты не ломаешь башку не к месту
перед вопросом встающим прямо
«как же я стану его невестой
если останусь женой и мамой»
так мне и пляшется дуре круглой
это не ропот я разве против
два мужика надо мной над куклой
спорим вы все-таки подеретесь
Мой мальчик золотисто-сед
И как-то странно гениален:
Он спящий жрец ночных бесед,
Он мастер спрашивать, не я ли,
Оставив сны на одеяле,
Брожу босая по росе
В ночном саду, - в тот миг, когда
Я утро лью в его ладони –
Но сон глубок, напрасен дар,
И нет тогда меня бездомней,
И небеса на зов мой дольний
Не откликаются… Слюда
В окне темна. Моей заре,
Увы, не падать в щели ставней…
Ведет ночная птица трель,
И мир уже не держит в тайне
Слова: «Тебя вот-вот не станет.
Придет рассвет. Между дерев
Умолкнет вещий козодой
И сад окажется зеленым,
Когда, бессмертно-молодой,
Лучами нимба опаленный,
Проснется самый невлюбленный
Твой мальчик солнечно-седой».
Хорошо стоять и смотреть на дождь.
В лужах змейки. Куст под окном набух.
Сыроватый холод, к рукам и лбу
Приникая, кутает тело в дрожь
Соразмерно стуку воды внутри
И снаружи кожи... Дрожанье в такт
Называть - слияньем. Втеканье в ритм
Нарекать - дареньем. Но жить не так,
Как хотелось, а только лишь - как смогли,
От воды спасаясь в сухих стенАх...
В слове "Жен-щи-на!" столько дождя и мглы,
Что мужчина вряд ли заметит "-на'!" -
Третий слог змеиным шуршаньем скрыт.
Никому не отдана третья треть...
Воздух светится. Листья куста мокры.
Хорошо стоять и смотреть... смотреть...
Снимок оконный матовый
С запада чуть засвечен.
Утро одутловатое,
Тужась, рождает вечер.
Сердце продрогшей улицы
Бьется совсем неспешно.
Так хорошо тоскуется,
Так обреченно-нежно...
Так извращенно-бережно
В поры заходит сырость...
Этот закат всамделишный,
Город, тебе на вырост.
....................Наталье Хилькевич
птица моя небесная
розовое крыло
клюй куличи воскресные
время застыло местное
было мол да сплыло
что петухи что горлицы
все кукушат плодят
птица моя позорница
дернется клюнет дернется
разве же ж так едят
солнце к башке привязано
маятник желтый круг
что ж Он молчал про Пасху мне
я же ж родился - пасынок
я же ж мечтал - умру
длится твой крик над рощицей
воздух пластом лежит
плачется мне и ропщется
птица моя пророчица
сколько ж теперь мне жииииить...
Наш день удался бы, но вечер – совсем нелеп.
Ты вдруг обнаружишь: притворства или романтики –
Ни капельки в том, что конфеты я ем, как хлеб:
Не чувствую вкуса. И птицам бросаю фантики.
Ты скажешь: «Гулять. От-вле-кать-ся. Пойдем. Вставай».
Обнимешь меня за плечо, не боясь попсовости
Расхожего жеста. Но – нет, ни один трамвай
Не вывезет нас ни к роману, ни даже к повести,
Так, к паре рассказов – подругам: «Он пил, а я…»,
Друзьям: «У нее аллергия была на курево…»
Пойдем. Надо как-то лечиться от лишая
Раздумий о будущем. Если бы бабедурьего
Уменья не помнить поболе во мне нашлось,
Мы стали бы счастливы. Съехались, поженились бы…
«Судьба» на моем белорусском звучит как «лёс».
Без точек – как «лес». И его испаренья гнилостны.
Поэтому рельсы не рвутся куда-то вдаль,
А в круг замыкаются, слишком уже знакомый нам
Обоим… Наш вечер – ведь он удался бы, да
Конфеты не хлеб. Не наешься. Одна оскомина.
..............Динка, видишь это яблоко,
..............Покатившееся к Спасу?..
..........................С.К. - не мне :)
То ли вижу, то ли кажется
В дрёме нежной, неглубокой -
Яблоко вот-вот покатится
Вкруг по миске белобокой:
По моей любимой рожице
Свет скользнет, тебя разбудит,
И во взгляде мне откроется
Всё, что было, всё, что будет.
Так заря сегодня солнечна,
Что неясно: что мы, где мы...
То ли мы проснулись всё еще
До змеиного Эдема,
То ли Боженьке икаются
Птолемеевы проделки:
Солнца яблоко катается
По земной своей тарелке.
....................Генрих Rex, Вы - Болейн.
.................................Ксения Щербино
капельки катышки скаты кровель
тауэрных камерных немо-фильмных
всё в настоящем вильгельм и кромвель
анна больна недержаньем крови
в синеньких трубочках гемофильных
я заразительна я смешлива
да я заразная я такая
я заражаю гемофилией
в грудь утыкаясь лохматым ливнем
тело ресницами протыкая
красные ниточки вязью вестью
верностью смертному приговору
весь ты пронзен мной принизан весь ты
проистекаешь из всех отверстий
капельки дождик копыта город
казнь на закате? ты болен Генрих
будет ли бог на рабочем месте
чтобы принять тебя там в гееннах
женщина только носитель гена
капелек камушек холмик крестик
http://www.piiter.ru/authors.php?aid=28&pid=354
........................................эпиграф 1
http://www.piiter.ru/authors.php?aid=28&pid=355
........................................эпиграф 2
Капризом почты - упадет в ладони
Конверт, видавший виды дальних странствий.
Обратный адрес - Волга. В Волге тонет
Бурлачья песнь - скифическое "здравствуй".
И кровь проснется, и жестокой руной
Восстанет память в изумленных генах.
Там - ни одну не обошли коруной.
Там - несть цариц в сарматских диадемах.
Под Измаилом, на стрелецких казнях,
В монастыре и при посадском бунте -
В моей короне не хватало камня.
И не хватает. И хватать не будет.
Закон как дышло, повернешь - провисло...
В гнездо для камня вставлен глаз монголки.
А под Москвой пирующий Владислав,
Смеясь, к гостям выходит в треуголке,
Не понимая, что трава в Рязани
Неопалима... О, родная раса!
Тебе наказ, а может, наказанье
Дано - окаменеть в политых красным
Чумных болотах в междуречье Буга
И Индигирки... чтоб в Путивле, рано,
Твой древний камень - заурядный уголь -
В моей короне снова стал центральным.
........................ ...и в смеющийся профиль снимается
........................ Около пагоды радость моя...
................................................... Ася Анистратенко
"Город Токио" - лишь анаграмма "Киото дорог".
Вспышка гаснет, и птичка садится на черный тубус.
Твой огромный зрачок - всё, что будет на кадре Kodak,
И фотограф расстроен: потерян прекрасный ракурс
На курносую пагоду... (Возраст. Всё больше брака
На проявленном и непроявленном...) Ты, потупясь,
Умещаешься в кадр - и мечтаешь, что вскинешь взгляд, и
Небо больше не будет далеким, занебоскребным,
А навалится комьями туч, щегольнет гирляндой
Обязательных чаек у шпилей... И наслоится
Та - древнейшим фрагментом из детства - ТВОЯ столица
На токующий Токио. Вспышка вонзится в ребра:
Ах, как дорог Киото! Дороже, родней, желанней,
Чем всегда, и несбыточней тоже... И бог бы с ним, но
Объектив объективен: зрачок - на переднем плане,
А на фоне, на дне - иероглифом анаграмма:
"Город Питер" как "гордо терпи"...
...Вспышки нет. Упрямо
Птичка в тубусе бьется о линзу и портит снимки.
...................А я хочу поверить, но
...................Со мной Господь молчит давно.
.......................Вероника Батхен - Динке
Тающий город латентно склочен.
Больше не в моде метели люрекс.
Финский соломенный ангелочек-
Самоубийца - подвешен к люстре,
Как молчаливый сквознячный флюгер...
Стань на колени и успокойся.
Дай тебе Бог после смерти вьюги -
Ткани на саван - и солнца - в косы.
................... "Ты до рожденья еще, Нефертити,
.................... В илистых водах омыта не раз"...
..................................... Из старого. Алине Б.
...Раздвинешь тростинки и к мутной реке сойдешь:
Бекасы. Верблюдица пьет. Крокодильи спины.
Ты в красном. Прислужники в белом. А молодежь
В кварталах речных обнажается в честь мужчины,
Взошедшего в самый зенит, - твоего отца.
Как бронзовы волны, тела и лучи в короне!
Ты тянешься к солнцу, царица обоих Царств,
И ниц простираются жрицы, молясь о громе,
Дожде и приливе, рождении и смертях...
-----
Так будет. И весел от ветра тростник прибрежный,
А воды, в которых свернулось мое дитя,
Так илисты. И плодородны. И безмятежны.
.............................Юле Идлис
Дневное
…И снова ботиночки мнут не снег,
А месиво «соль плюс грязь».
За этот проход до трамвая мне
Всевышний еще воздаст,
Хотя я по горло уже сыта
Одним из Его чудес:
Москва на полсуток южней, но там
Морозней, вьюжней, чем здесь.
А в наивлажнейшей из всех Пальмир
Так мелок небесный душ,
Что капля, в которой мне явлен мир,
Почти не смывает тушь.
Вечернее
Так медленно, по капле тает свет,
Так тихо время капает из крана,
И тишина – огромна, многогранна –
Стекает вниз, от Питера к Москве,
По колеям, по санному пути,
По рельсам с каплевидным царским следом,
И ночь меняет карту, и с рассветом
Не обойтись без кладок и плотин…
И Питер весь зальет, и к часу дня
Наладят водяное сообщенье,
И невская вода с песком и щебнем –
Строительным и поднятым со дна –
Взломает русло Яузы, и льды
Пойдут по всей Москве, дробясь о стены, -
И вдруг уравновесится система,
И наконец-то уровень воды
По принципу соединенных чаш
Сравняется в затопленных столицах,
И время вовсе перестанет литься,
И будет, словно дождь, из туч сочась,
Так медленно, по капле – таять – свет…
............ …потому что быть красивей просто невозможно.
..............................В.Б.
…Ты вдруг говоришь: «Красивая», –
И в э-то-мгно-ве-ни-е-
Я – ангелом – балансирую.
Я – пяткой на острие,
Торчащем из зимней крепости,
И плечи мне замело,
И крыльями чайки крестятся
На крест мой и на крыло.
А город внизу – раскатанный,
Как карта, по островам.
Ты вдруг говоришь: «Ну как ты там?»
Признаться, холодноват
Сусальный мой плащик ангельский.
Но я здесь останусь – для
Мгновенного роста тангенса
Угла «небеса-земля».
…Ты вдруг произносишь: «Вечная», –
И город: тер-Пи-тер-Пи… –
Всё небо кладет на плечи мне
И в пятку вонзает шпиль.
..................................друзьям
Любимые! Мне радостно и страшно
Осознавать, что каждым новым утром
В Неве подлёдной новая вода.
Такие дни – безветрие, мороз,
Пустое небо – в Петербурге редкость,
И город желто-сизо-голубой
Встает большой трехмерной голограммой
Вокруг меня, и если повести
Глазами вправо – он сместится влево,
Как по дуге, и значит, от меня
Идет отсчет координат пространства.
А время – время свернуто во мне
Пружиной, не стремящейся проснуться,
Раздвинуться... И город светел, нем
И неизменен… Только там, под толщей
Глухого льда бежит живая жизнь,
Как жуткий знак другого измеренья,
И мой покой – мой OXYZ –
Сметён. Смятен. И что же? Улыбаюсь
И делаю неторопливый шаг
Не по оси абсцисс к искомой Стрелке
Васильевского острова – а внутрь
Себя. И распрямляется пружина,
И оба направления – вперед,
К неведомому, и назад, к былому, -
Мне равно предоставлены. ДомА
Меняются: становятся моложе,
А значит, старше. И река уже
Готова вскрыться. Это значит, скоро
Живой поток омоет мне глаза,
И я увижу корабли в заливе,
На Марсовом сирень и вас, мои
Любимые. Мне радостно. И страшно…
Летает пух, и мутно в воздухе,
И слабопасмурно, и дымно,
И в нем разлито что-то грозное
И непонятное простым нам.
А на библиотечной лестнице
Сидят с учебниками дети.
Опять читают околесицу
И мельком думают о лете.
Они однажды станут взрослыми
И напридумывают песен…
Им невдомек, что мир за окнами
На самом деле бессловесен,
Что светоч мысли в этом здании –
Всего лишь знак светонесенья,
Что все слова во всех изданиях
Не стоят их произнесенья…
У чужого погоста присядем:
Стерты ноги и ноет спина.
Помолчим - не сочувствия ради,
А затем, что вокруг тишина.
Не узнав ничего о погосте,
Все формальности мы соблюдем,
Как его благодарные гости,
И опять к своему побредем...
1. ***
Ночь наступает. Два тела спасает
Лампочка над софой.
В чтенье постельном – течем параллельно:
- Где там твоя Сафо?
Где?
В воде?
Знаешь, по мне – это вовсе не метод
Влиться в историю литературы
Поэтом.
Вот дура.
…А ночь наступает. И перегорает
лампада, сгущая фон.
- Так что же там дальше?
- Мне кто-то сказал, что
Ты выглядишь как Сафо.
- Да?
Всегда?
Вот видишь, как часто неправо злословье:
Я дольше ищу подходящее море.
Возьми же меня, как пучина, - с любовью.
Я знаю, что дальше. Memoria mori.
А кровь я
Замою.
2. Лесбос
А Сафо была лесбиянка.
В честь нее и назвали остров.
Всё по-гречески: девки, пьянка,
Шелест волн, голоса матросов.
Впрочем, нет, вот матросы – вряд ли…
Ах, гречаночки! Как спалось вам
С поэтессой? Вы были счастливы?
Или плакали по матросам?
Гимназисточки! Вы – как данность,
Вас хватает, вас даже много,
Чтоб Сафо не включала «андрос»
В идеальный любовный логос.
Имя – Женщина! – в воздух. На кон.
Тело – в воду (спор - наизнанку)…
Повезло островку, однако,
Что Сафо была лесбиянка…
3. ***
Языком прикасаться к течению слов,
И лакать, и глотать, и струиться самой –
Это чудо, и в нем отрицанье полов –
Только струйка, и та по велению Мойр.
Дождевыми рыданьями водную гладь
Растревожить, проникнуть – и рядышком лечь.
Сквозь язык – языком до тебя доставать:
До журчания губ, до дрожания плеч.
Я – достала тебя? «Сквозь язык - языком»?!
Лучше просто взасос, чем творить-растворять!
Но крепки между нами плотины веков...
Ты сама говорила: нырять так нырять –
С головой, с потрохами, со всем багажом
Погружаться в речную прозрачную речь,
И дробиться о дельту, и в море чужом
Свой язык обретать…
- Умирать?
- Умереть.
..................ставшему братом
I. ТУТ
Встреча
Сколько было их – капризных,
Погорелых вёсен!
*****
Долгожданнейшим сюрпризом
Завершилась осень.
В низком небе – крики шалых
Полумерзлых чаек.
В белой шубке, в синем шарфе –
Я тебя встречаю.
…Стлался холод. Хари кришну
Пели у собора.
Кто бы ни был – третий лишний:
Храм ли, «Граф Суворов»*…
Посидим в остатках парка.
Холод не помеха –
Мне под шубкой жарко-жарко:
Надо же, приехал…
-----
* - кабачок у Казанского собора в Петербурге
Размышления
Длить знакомство ответным визитом – пустое дело.
Не зови за собой – ни женой, ни сестрой, ни другом.
Маскулинность твоя очевидна – как принадлежность
Ей, другой, остающейся верной твоей супругой.
Это род мазохизма: следить за твоей прилежно
Подрастающей болью. Следить, отключая тело,
Феромоны, аллелопатичность и прочий мусор,
Подбивающий на «приголубить», «согреть», «утешить»…
Очевидно и то, что попытка сойтись – любая –
Будет кровосмешеньем, раз слезы – одни и те же.
Я отвечу визитом – но только затем, что знаю:
Не бросающий вызов себе остается трусом.
II. ТАМ
Москва
Говорила: сестрой ли, другом –
Не зови… Но из всей Москвы
Я запомнила только руку,
Всю в продолинках синевы.
Вот приехала… Всё по кругу:
«Здравствуй – как ты – пиши - прощай».
Я запомнила эту руку,
Приносившую теплый чай.
«Руку» - да уж - рифмуют с «мукой»,
Так что знай: до скончанья дней
Я запомнила боль – и руку,
Чуть дрожавшую под моей.
На вокзале
1.
Я засыпаю, приткнувшись к плечу.
Я от тебя ничего не хочу –
Только плечо, чтоб доверить висок.
Вдоль, поперёк или наискосок –
Знаю всего. Но всего не хочу.
Дай мне уснуть, притулившись к плечу…
2.
Hast-du-Geschwister*, помнящийся со школы
Робким стыдом за себя и за папу с мамой,
Каплями яда в сочувствиях и подколах
(Ты ж, мол, любимчик, единственный, самый-самый!),
Hast-du-Geschwister – спящий в моей кровати
Зверь одиночества – выселен без возврата.
«Hast du?..» - «Nun ja!!»** И не ври, что тебя не хватит
Стать мне любимым и любящим. То есть братом.
-----
* - "У тебя есть братья или сестры?" (нем.)
* - "Ну да!!" (нем.)
В поезде
Продавцы билетов – как будто знали:
У купе стоп-кран, на вагон – один.
Поезд поздний. Лечь бы поспать, но сна ни
В одном глазу. Всё, давай, иди,
Не вводи себя в искушенье вспомнить
О стоп-кране только к семи утра.
Ночевать вдвоем на вагонной полке…
Слишком узко. Даже для слова «брат».
Уходи (скорее, скорее, ну же!),
Чтоб собой другого не заменять.
У тебя темнеют глаза. Ревнуешь?
Или просто горестно за меня?
Не горюй. Меня не собьешь мякиной:
Права взвыть – по-женски, с ломаньем рук:
«На кого ж ты, милый, меня покинул!» -
У сестер не меньше, чем у супруг.
III. ТУТ
День
Утром с вокзала брела домой.
Думала, не дойду.
Ночью кроссворды – шесть букв – бемоль –
Вниз на полтона сдут
Запах бензина в аккорде всех
Прелестей городских.
Жажда дойти не дает присесть.
Боль отдает в виски.
Кто испытанью кого подверг?
Кто для кого авось?
Есть у Казанского старый сквер…
Помню. Прошла насквозь.
Всё-таки без толку длить маршрут.
Вот он, парадный вход.
Да, вот отсюда меня сопрут.
Целью чужих охот
Я рождена, потому что – да!
Женщина! Слишком «да»!
Долго брела. Прибрела сюда.
Видимо, не туда:
Слишком обыден мой список дел:
Сумки. Под душ. Обед.
*****
Весь бесконечный прекрасный день
Думала о тебе.
Ночь
Ты там. Я тут. Мы врозь. И пусть.
Иное невозможно.
Нерасторжимость наших уз
Хрупка, но непреложна,
И сквозь дорог густую вязь
Я вижу, как сейчас вот
Ты засыпаешь, становясь
Ребенком безучастным,
Счастливым на мгновенье сна…
Так будь же счастлив, милый!
Тебе совсем не нужно знать,
Что это я хранила
Твой сон, твой дом, твою кровать,
Твой стол, покрытый лаком…
Я не могу тебе писать.
Я начинаю плакать,
А ты – метаться, как в бреду.
Я прекращаю. Хватит!
Неразлучимость наших душ
Ясна без доказательств.
Mann
И ты, и я – живем спектаклями.
И наши пробки пережженные
Летят, и мы духовно немощны.
Нас поглощает темнота.
Да, это совесть, или как ее…
А может, память зараженная,
А может, просто больше не о чем.
Но в целом что-то тут не так:
Мне стали часто сниться скользкие
Края холодной белой ванны, и
Два тела в ней, и тапки женины,
И – помнишь? – старенький топчан.
И я смеюсь от удовольствия
И раскаляюсь до признания,
И кровь от перенапряжения
Выходит носом по ночам,
И очень странно жить с сознанием,
Что ничего такого не было,
Что мы к другим душой прикованы
И не способны на обман.
…К холодной белой скользкой ванне – я.
Ты – в магазин, за новой мебелью.
Ты знаешь: ты простым знакомым мне
Дороже всех небесных манн.
Fenge:
Резкие ноты флейты - трели безумной птицы,
Вторит рисунку танца шорох крысиных лапок.
Музыка ветра в ивах. Пятнами в окнах лица,
Целая галерея мятых пижам и тапок.
Резкие трели флейты - птичьего крика ноты,
Вместо ударных - лапы сотен подвальных тварей.
Время остановиться, время подумать: кто ты?
В окнах застыли мрачно сонные злые хари.
Резкие звуки флейты - как она плачет, стерва!
Флейта визжит, рыдает, - словно кнутом по ране...
Скрипнула створка двери, - кто-то решился первым:
В танце за крысоловом следуют горожане.
Резкие звуки флейты - шелест волны о берег,
Ветер и скрип уключин, моря солёный запах.
Следом, бросаясь в воду, сами тому не веря,
Тонут в морских глубинах крысы в очках и шляпах.
Dinka:
"Крысы!" "В очках и шляпах!" Старая побасенка!
И пообидней клички знает моя коса.
Всем ведь известно: звал ты только меня Крысенком
И целовал прилюдно крысьи мои глаза.
Да, я иду на звуки; только ты всё испортил.
Мне же прекрасно было видно поверх голов:
Сам ты под эту дудку выкинул первый фортель.
Остановись попробуй, Гамельнский крысолов!
Стань и вглядись: неужто вправду сегодня ночью
Ты - поводырь всесильный сотен ослепших тел?!
То-то... Стекаясь к пирсам, город увидеть хочет,
Как мы с тобой потонем в собственной слепоте.
Fenge:
Прочли стихи, и Вас они задели?
Простите, в этом не моя вина.
Ведь я писал о голосе свирели,
О времени охоты, страха, сна.
Про крыс не в масть? Прошу простить покорно!
Могу – о танце, шелесте листвы…
Я не писал, что крысой быть зазорно,
Но лишь о том, что крысы – это вы.
Хотел обидеть? Что Вы, в самом деле!
Я вовсе это не имел в виду.
Но только вот… Услышав звук свирели,
Задумайтесь: не я ли Вас веду?
Ведь Вы, решив мне написать ответ,
Под флейты звук ступаете след в след.
Dinka:
Дай мне дудочку, Крысолов!
Здесь опасно: прошу, затихни!
Посмотри: из-за всех углов
Ополченцы глядят… Иди к ним
(Только дудочку мне отдай!) –
Безоружным и покаянным…
Поработай, поголодай –
Им несладко, былым крестьянам…
Дай мне дудочку, Крысолов!
Да, противники взяты с бою:
Зубки острые, низкий лоб…
Их ли, тех ли – зовешь с собою?
Мысли спутались в голове.
Я от ужаса задыхаюсь:
Это дети мои, Ловец,
Там, у дальней стены Rathaus!
Их глазенки уже мудры,
Но доверчивы их улыбки.
Нет, не спрятаться детям крыс
От тягучих, соленых, липких
Волн из дудочки… Прекрати!
Что, не хочешь? Тогда послушай:
Разве Бог ты – невинным мстить
За ошибки, за грех заблудших?
Будь ты Бог – ты бы знал, что я
На последнем суде священном
Попросила бы: «Судия!
Милосердия и прощенья!»
Ну а если уж наголо
Шашки, если нужна расплата –
Дай - мне - дудочку, Крысолов,
Чтобы я была виновата.
Fenge:
Слышишь флейту Крысолова блекло-серым утром ранним?
Ловит души эта дудка лучше клеток и силков.
Крысолов спешит на площадь: «Просыпайтесь, горожане!
Я могу избавить город от врагов и дураков!
Я могу избавить Гамельн от наветов и несчастий,
Нищеты и проходимцев, от сумы и от тюрьмы,
От спесивцев и мздоимцев, тех, что город рвут на части,
От простуд, чумы, проказы и от порождений тьмы».
Горожане смотрят хмуро через щели темных ставен:
«Ишь, нашелся избавитель! Для начала поучись
Жить как мы, а не иначе, жить в стране, где крысы правят.
Мы годами привыкали жить под властью серых крыс!»
Слышишь дудку Крысолова блекло-серым утром ранним?
Звуки флейты ловят души лучше множества сетей.
«Если с властью крыс настоль примирился город Гамельн,
Пусть его постигнет кара.
Только выведу детей…»
Dinka:
День-то какой! Может, было бы проще,
Если б гроза или ночь, а не солнце…
Серыми стайками полнится площадь.
Смех детворы над толпою несется.
Вдруг – тишина. И хор
Вздохов со всех сторон.
Я, торопя исход,
Заголошу: «Не троооонь!» -
Выплеснув ноту прощания в лютый,
Ласковый, вкрадчивый зов Крысолова…
Да, отпускаю – тебя и малюток.
Да, остаюсь. Да, последнее слово:
Мне ведь не выжить там.
Крысе свобода – яд.
Выведи их – и стань
Тем, кем не стала я.
Шествуй, не чуя земли под ногами.
Сердце подскажет, где музыке стихнуть.
Дети заложат неведомый Гамельн…
Милый, я верю: отныне и присно –
Будет из новых стен
Изгнан крысиный писк!
Путь твой благословен.
Только не оступись…
.......................М.Шемякину – с благодарностью
1. – КРЫСА!!!
- А-а-а-а!!
- И-и-и-и!!
2. Что вы нашли в продырявленном, словно кусок
Старого сыра, затертом, дряхлеющем Гофмане?
Сказки уходят волной в двухсотлетний песок,
В нас отдаваясь, как эхом, зловещими хохмами.
Что дьяволенка вмещает любая бутыль –
Нынче без книжки любому известно с младенчества.
Дедушка Гофман: колпак, борода и костыль…
Пальцами тыкать, страницы слюнить беззастенчиво,
Шумно листать и ногтями подчеркивать (вот!),
В сноски глядеть, удивляясь причудам издателя, -
Нам или нет? Под зеркальной поверхностью вод
Старонемецкого где-то ошибка. Не в дате ли
Соотнесенности текста и яви людской?/
Бросить, захлопнуть засаленн/
Чтобы спокой/
Спален/
3.
........................................................______/
............................._____________/
....................___/руда!
_________/
- ГЕРТРУДА!!!
- Гертруда, скажи: это правда, что в кухне
Ты снова видала крысиную морду?
- Хозяйка, клянусь Вам, я тут ни при чем!
И что мне за радость, несчастной стряпухе,
Рассказывать байки, вошедшие в моду?!
Ну разве что на ночь разочек прочтем…
- Гертруда, учти: запрещаю тебе я
Мышиной возни в разговорах касаться.
В почтеннейшем доме не будет мышей!
(Ведь дело не в крысах – от них не робею
Нисколько ни я, ни мои домочадцы.)
Еще раз услышу – прогоним взашей!
4. Скрип ступенек. Пятна света
От свечи.
- Мэри, Мэри, ты ли это?
- Тсссс! Молчи!
Перебудишь, в самом деле,
Целый дом.
Вылезай-ка из постели –
И пойдем!
- Мэри, Мэри, что за странность?
- Странность? Пусть!
- Мэри, Мэри, я останусь,
Я боюсь!
Там на чудища похожий
Старый хлам.
Там наш крестный корчит рожи
По углам.
Там скрипучий и бугристый
Пыльный пол.
Мэри, Мэри, там же КРЫСЫ!
Целый полк!
Этот жуткий, трехголовый –
Не простак!
Он нас съест, попомни слово!
- Если так,
Запирай покрепче двери
И сиди
Тут, как крыса!
- Мэри,
Мэри,
Подожди-и-и!!
5.Мэри в чулане
Словно створки переплета,
Тихо скрипнет дверь чулана.
Пробежится робкий ветер
По нехоженым полам,
И тотчас навстречу кто-то –
А, да это наш галантный
Колченогий капельмейстер! –
Перегнется пополам,
Мой Вергилий в темном царстве…
Круг чудес (который номер?),
Где в лохмотья мглы и тлена
Все рядиться норовят.
Кто такой он, этот Цахес,
Тот-кого-зовут-Циннобер?
Сучковатое полено,
Нос и пуговицы в ряд.
Это он – пустая шалость! –
На заброшенной скамейке
В самой темной части сада
Нацарапал: «Фриц - дурак».
Я пожалуюсь, пожалуй,
Изумрудноглазой змейке:
Пусть он знает, что не надо
Там царапать всяких врак!
Ах, как страшно! Но не скучно.
Прав папуля Дроссельмейер:
Страх проходит в одночасье,
Разгоняя время вспять.
Если только я не струшу,
Если только я посмею,
Я найду кому-то счастье.
Знать бы только, чтo искать…
6. Фриц у двери чулана
На складе заброшенных кукол всегда темно,
И дышится трудно, и нужно еще уметь
Не рухнуть на кучу отломанных рук и ног,
Кому-то на сердце ступив в непроглядной тьме.
На складе забытых игрушек густая пыль
Гуляет клоками по росчеркам сквозняка.
А в складках костюмчиков часто сидят клопы:
Притронешься – цапнет за палец наверняка.
Что ищет на складе бездомных такой, как ты?
Здесь сырость и мрак, здесь упавший в проем двери
Луч света спасает пришельца от слепоты
И вмиг ослепляет смотрящую изнутри
Глазастую куклу. Ну вот она я. Бери.
7. – Мэри! КРЫСА!!
- Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе! Отдай куклу!
8. Фриц
Я будущий бюргер, а ныне – бурш,
Но есть от чего хандрить:
Я слепну. Торгаш приносил трубу,
Сказал: захочу купить.
Не радуют больше меня любовь
Красоток и смена блюд…
Опять приходил человек с трубой.
Пожалуй, теперь куплю.
9. …Девушка танцует у окна.
Белая широкая спина
В стекла через улицу видна.
Белая широкая спина
Почему-то вся обнажена.
Музыка неслышна и нежна
Полуобнаженная длина
Вытянутых рук отделена
От пространства стеклами окна
Белокурых локонов волна
На затылке в узел сведена
Девушка печальна и стройна
Плавными движеньями она
навевает призраки из сна
Тихо изгибается спина
белая за створками окна
призраки из медленного сна
девушка танцует тишина
10. Щелкунчик
- КРЫСА!
- Ту-
тутуту-ту-тту-
ту-тту-тту!
Каждая сказка имеет счастливый финал,
Если, конечно, страницы не трачены крысами.
Кто-то меня в темноте по косичке узнал,
Поднял, ощупал и вытер подолом замызганным.
Щели ореховой не предусмотрено губ,
И поцелуй твой примерить
Я не смогу,
Мэри…
А крыса – смотри, ее нет, убежала.
Конечно, камзол безнадежно испорчен,
Как, впрочем, и волосы. Ты уж прости.
А кошка вам все же бы не помешала.
Я знаю, папаша у вас несговорчив
И в доме все больше собаки в чести,
Но если б не ты (ты чудесно сражалась!
Не зря Дроссельмейер улыбочку скорчил!),
Мне б тело свое ни за что не спасти…
- Милый, милый, я не стою
Этих слов!
Я боялась трех хвостов и
Трех голов!
Наше счастье так случайно!
Вот сейчас – пообещай мне,
Что не будет больше тайны
Между нами!
- Я готов,
Но, Мэри, вся тайна в одном: мне уже нельзя
Почувствовать живость согревшихся рук и ног.
Ты рядом, я счастлив, и замок крысиный взят,
Но кукла есть кукла. Твой крестный, увы, не Бог.
- Мэри, Мэри! Где ты? Я боюсь один!
- Я здесь, Фриц! Возвращайся в постель – и не беспокойтесь обо мне!
- Так ты остаешься!? Оставишь тут
Братишку, его трубу,
Родителей, крестного, дом и пруд?..
Тогда – в Конфитюренбург!
Посмотри, вдали уже видна
Первая цукатная стена.
Дай мне руку, верная жена…
* * * * * * *
- А-а-а-а!! КРЫСА!!!
..........................Мне как швы поцелуи твои наложи на лицо...
........................................................А.Борейко
Зарасти мне пробоины, все заживи червоточины мне
Одного поцелуя печатью. А хоть бы и каиновой:
Я согласна предать те долги, что считаю просроченными
Изначально. Целуй же! Клеймом - не железным, не каменным, а
Бесконечно живым - оголи мне стигматы до сукровицы:
Перестанут гноиться утратой, затянутся сразу, и всё...
Каждый новый мужчина меня очищает, как луковицу,
От былых наслоений. И плачет. Наверное, радуется.
Так избавь же меня от надтреснутости. Сердцевина моя
К сердцевине твоей прирастет. На момент отшелушиванья
Я согласна забыть, что меня, бесконечно невинную,
Каждый новый мужчина дырявит страшней предыдущего.
Лето. Горе белокожим!
Пахнет в воздухе паленым.
По толпе гуляет ветер
Лета, пота, всяких дел.
На кого-то так похожа
Эта девушка в зеленом.
Ты ее недавно встретил,
Но не помнишь, с кем и где.
Этот город забормотан,
Одурачен, пропутанен.
Этот нищий пропил роскошь,
Весь зарос, пропах, опух...
Мне напомнила кого-то
Та, в зеленом и с цветами,
Так безудержно и броско
Раздвигавшая толпу.
Стать бездомным и смиренным,
А потом сойти с катушек!
Все трамваи спят и видят -
Чтоб на полном на ходу!..
Стал навязчивым рефреном,
Стал синонимом удушья
Миллион зеленых нитей...
Не догонишь. Не уйду.
Зелень, буйство - кризис лета.
Сумасшедший дом заполнен.
Это в нем - в твоих объятьях,
Это в нем - в палате люкс
Я - стремительно и слепо
(Ты едва успеешь вспомнить),
Как была - в зеленом платье -
Никогда не появлюсь.
...................Я знаю, почему дороги,
...................Отрываясь от земли,
...................Играют с птицами...
...................................D.Ch.
I
...Скоро весна. Турбулентен воздух.
Я перестала писать на пробу,
Предпочитая бумаге - ноздри
Позднефевральских больших сугробов.
Струйкой за десны процежен ветер.
Бури грудные с весной сильнее.
Ты не поддержишь меня, заметив,
Как я шатаюсь и цепенею,
Шагом неровным иду по снегу
И, поскользнувшись, дрожу на грани...
Тропка следов: черновик побега,
Цепь между нами. И каждый - крайний...
II
Наши зигзаги - мои зигзаги.
Да. И устала, и утомила.
Я разлюбляю по сто раз за день -
Мучая, мучаясь... Знаешь, милый,
Я не сторонница чистых линий
И отражений зеркально-четких.
И всё равно ты хотел бы клиньев
Вместо изгибов моей прически.
Значит, не видно тебе, как криво,
Как прихотливо ветвятся нервы...
Нужно сто раз разлюбить до крика,
Чтобы сильней полюбить в сто первый -
Или понять, что зигзаги правы,
И не вернуться к исходной точке...
.....
Скоро весна. Скоро будут травы.
Будет багульник на каждой кочке...
Не обвиняй меня в дожде -
Я не виновна в нем.
Не говори, что мы нигде
И никуда придем.
Не упрекай меня в нужде,
Которой нет всерьез.
Не обвиняй меня в дожде,
Не добивайся слез.
Ты научился жить, как шить -
Латая и кроя.
Во мне уже торчат ножи
Для кройки и шитья.
Любым разрезом накажи,
Но только, я прошу,
Не обвиняй меня во лжи -
Вовек не заслужу.
Ты, лоскуты неправоты
Соединяя в нить,
Желаешь ужас пустоты
Неправотой залить.
И, опираясь на костыль
Своих неверных вер,
Как ты боишься чистоты
Простых моих манер.
Ты громче боли. Ты в крови.
Тебя не избежать.
Душой заведомо кривить
Не начинай опять.
Пытаясь мелочно съязвить
И уязвить больней -
Не обвиняй меня в любви:
Я не виновна в ней...
Ты.
Самый надежный тыл.
Каменная стена
(В зиппер – лопаткой: стык):
Сзади и даже – над.
Ты
Чувствуешь гарь? Мосты…
Больше не надо нам
Прятать глаза за стыд.
Тонкий весенний наст
Держит двоих, застыв:
Соединенных нас.
Ты.
Улицы. Грязь и дым.
Хлористый едкий натр
Ест не ботинки – рты:
Голос в гортани наг.
(Прелести наготы:
Ласковость в именах.
В реках прозрачны льды:
Вижу тебя до дна.)
Ты
Делаешь мир простым.
Ясным, как в давних снах.
Мартовские коты
В воздух шипят: весссна…
Нежен до хрипоты
Каждый словесный знак.
Эхом во мне остынь:
«Ты у меня одна…»
Больше любой мечты
(Истина – вот она!)
Ты.
Ветрено, мой мальчик. Ветер клонит
Тонкие стволы озябших вишен
Прямо к почве… Да, мои предплечья
Снова стынут. И с чего бы вроде?..
Нет, причина есть. Ведь на балконе
Снова лужи. Ночью дождь не слышен.
Как обычно, нами он замечен
Лишь к утру – по холоду в природе.
Ветрено, мой мальчик, и дождливо
В узком промежутке между серым-
Серым небом и бессильно-блеклым,
Чуть коричневатым пустопольем.
А река – уже канун разлива –
Замерла. И затхлый запах серы
С берегов летит, и жмется к стеклам,
И сочится в щели поневоле.
Ветрено, любимый, – не затем ли,
Чтобы мы не уставали помнить
Тот, наш первый, день – когда на ветки
Робкий снег спускался аккуратно…
Выйди в сад. Согрей шагами землю,
Воздух и деревья. Переполнись
Новой жизнью – ветром в каждой клетке.
И счастливым приходи обратно.
Я в доме твоем - в одиночестве
Твоем - наследила. Прости.
Наследье мое - на совочек бы
И в мусорный бак отнести:
Следы - на любом расстоянии -
Так странно, так страшно голы...
Не зря с небывалым старанием
Жена твоя моет полы...
Так. Тик-Так. Тик-Так. Тик-Так. Тик.
Нервный тик под левой грудью.
Триптих Данте: броский дактиль.
Фурнитуроморфны люди.
Тик-Так. Тик-Так. Тик-Так. Тик-Так.
Конь под лавровой короной.
Уведенным из Египта -
Взгляд и речь Бен Гуриона.
Тик-Так. Тик-Так. Тик-Так. Тик-Так.
Крылья сбиты. Ангел сгорблен.
Рай и два гермафродита:
Поцелуй кроваво-скорбен.
Сколько техник, столько тактик:
Счастье в струпьях. Свет из раны.
Так. Тик-Так. Тик-Так. Тик-Так. Тик.
Звон в соборе. Даже странно...
Ты на матовой лица платине
Обозначишь: очень рад - heartily.
Я нужна тебе? Так вот - на" тебе
Всю меня... Да вот тебя хватит ли,
Чтоб вместить мой выдох - весь, с хрипами,
Тонзиллитом и тоской - Божий яд,
Так впитать, чтоб я была выпита,
Так принять, чтоб не могла больше я
Презирать себя почти радостно,
Слыша вольности, терпя колкости...
Я тобой под самый дых ранена...
Ну когда же ты придешь... Господи...
I
Звучит твой голос. Гармонично ровный,
Он - доминанта первого луча.
Как солнце, тихий и, как боль, огромный,
Он - стражником у каждого плеча.
Шумят деревья и хохочут дети,
Гудки машин не прекращают ныть.
Вовек такой, чтоб голос твой заметить,
На свете не бывает тишины.
Звучит твой голос. Одинаков. Вечен
Во все рассветы, дни и вечера -
В набатном звоне, кличущем на вече,
И в треске дров военного костра.
Пласты земные движутся и тонут,
Выходят реки к новым берегам...
Неуловимо измененье тона,
Мажор, минор, чередованье гамм.
То ордами, то строем, то цепочкой
Бегут, шагают, скачут времена.
Над всей Землей, как над последней точкой,
Звучит твой голос - чистая струна.
II
Звучит твой голос. Иррационален,
Как голос Хтона, голос перемен.
Он - трубный глас захлопнувшихся спален,
Он - главный гимн супружеских измен.
Так странно, так необъяснимо гладок,
Он незакономерен, словно жизнь,
И с криком "К черту!" гибнет распорядок,
Надежды, планы, сметы, чертежи.
И стены дома не дают согреться,
И пропадают краткие пути.
Звучит твой голос. Никуда не деться.
Звучит твой голос. Некуда уйти,
Нельзя укрыться, переждать паденье,
Забыться сном, не вспомнить про позор...
За каждым новым шагом и движеньем
Звучит твой голос - твой укор и зов.
...Ветер в комнатах, ветер в комнатах,
Доски, мусор, и пустота,
И куски очага разломанного -
В самых странных, не тех местах.
На обоях - теней проплешины.
И - бельмом - на другой стене -
Репродукция надоевшего
За совместную жизнь Моне.
Вот и спальня. Здесь трудно дышится.
Пыль в широких, косых лучах...
Разговор из гостиной слышится...
Затихает... Затих... Зачах...
В кухне плесень расцветшей порослью
Пишет повесть о страшном дне.
Как пронизывающе горестны
Эти ветры, которых нет.
Почему до мгновений скомканных
Мы не думаем о плохом?!
Чей-то голос. И ветер в комнатах.
Пыль. И в горле - от пыли - ком.
…И каждому было по слову и делу его.
И стон, многократно земную юдоль облетая,
Дробился на струи, чтоб каждый испил своего,
И каждая мутная капля проглоченных вод
Была солонее других и не думала таять.
И кто-то бездумно отсчитывал дни и года,
А кто-то взлетал и срывался, а кто-то, утробу
Насытить не пробуя, плоть умерщвлял иногда…
И хлеб горьковатый, пропитанный потом труда,
Был горек вдвойне пропотевшим, как хлеб, хлеборобам.
И травы всходили и, сорные, были сочны,
И в землю ложились опять, становясь перегноем,
И не было города, где не видали войны,
И каждому снились проклятые вещие сны,
И правила тьма. Но однажды случилось иное.
* * *
Проснувшись с рассветом, они выходили в поля
И видели все, что разбужено мертвое семя,
Что тучные злаки повсюду взрастила земля…
И не было лекаря, жницы, шута, короля –
Остались тела, одинаково сношены всеми.
И было тепло – даже жарко, так было тепло,
И плакать хотелось, и кто-то, наверное, плакал,
И всем воздавалось добром за добро и за зло,
И думали все: «Наконец-то и нам повезло», –
И мясо бросали не верящим счастью собакам,
И к небу тянулись с молитвой любви на губах,
И в пестрой толпе находили друзей и знакомых,
И эхо приветствий аукало в дальних горах,
И кончился страх, неизбывным казавшийся страх
Безвременной смерти вдали от родимого дома.
И было вино, и веселье, и снова вино,
И дети смеялись в огромных цветных хороводах,
И даже юродивым стало почти все равно,
И люди уже не молитвенно падали с ног,
А тихо ложились в траву, как на праведный отдых.
И вечер спускался и воздух собой заполнял
Над сотнями голых картинок живой Камасутры,
И ночь проходила, и солнце вставало, маня…
* * *
И кто мог подумать, что утро последнего дня
Приходит вот так – как счастливое летнее утро…
…И нет тебя. И вижу я сквозь сон,
Как тишина тягучими слезами
Течет по стенам, заливая пол.
И кажется, что пяткою босой
В нее ступить – как выдержать экзамен
На выдержку. И мой холодный пот
В миг пробужденья – тоже род воды.
…Будильник, стилизованный под старый,
Орет как новый, воздух теребя.
Девичника вчерашнего следы
Мучительны: в углу пустая тара
И мутно в голове. И нет тебя,
И – нет – тебя! Два стула у окна
Неловко жмутся к белой батарее,
И жаль их, как оставленных детей,
Которых называть по именам
Чужой мужчина вмиг поднатореет…
И нет тебя. И широка постель
И неудобна, как ночлег в гостях.
Но – обещаю, милый, - ненадолго.
Ты знал про всё: про капли на стене,
Про утро в одиночестве, про страх
Вдруг захлебнуться...
…Бритвенная полка
Пуста. Ты был. И нет тебя. И нет…