Алику Власову
Гончару из Ейска
***
Когда кручу гончарный круг,
То забываю всех подруг,
Но, влажную лаская глину,
Вновь вспоминаю про вагину.
Мечусь по замкнутому кругу,
То глину мну, то мну подругу,
И подставляет мне скудель
То профиль бёдер, то грудей.
И, лишь на берегу лимана,
Набив пенёзами карманы,
И все горшки свои продав,
Лежу, довольный, как удав …
Закручены судьбой не вдруг,
Гончарный круг – порочный круг,
И я, предчувствием влеком,
Склоняюсь вновь над верстаком.
25.12.2016.
Если каждое слово звучит на родном языке,
Как узнаю - богат ли язык у народа?»
«Жалоба акына» Геннадий Жуков
***
…Как короток путь до острога из шумного бала,
Уж лучше пропасть на плацу
иль в вокзальном буфете…
О, русская речь, на забвенье, на смерть, на опалу
Осуждены были твои внебрачные дети…
… Однажды с какого-то сайта я Лотмана скачивал в «Ворде» -
«Админ» всё пенял, что копирую без разрешенья,
Нажиться на Лотмане я не планировал, вроде,
Но тайно испытывал некое, скажем, смущенье.
Ввалился, в натуре, как неуч, на пиршество Слова,
На шаткий «тонет» угнездился у дальнего края…
- Как звать тебя, малый?
- Владимир.
- Откуда идёшь?
- Из Ростова.
(Застолье слегка оживилось, меня окликая).
Налили вина и поближе придвинули стулья,
Подумалось даже, что здесь мне действительно рады,
Простые и милые с виду, как боги в отгуле,
Но, если попристальней глянут - не выдержишь взгляда…
…И Лотман там был, молчалив, как наскальные руны,
Теперь до него, как пешком от Твери до Алтая,
Степями идти, где шатались то скифы, то гунны,
В безбрежный ковыль родовые тотемы роняя,
Теряя в пути из лихой азиатской утробы
Глаголы, топонимы, брань и литые артикли…
Все эти крупицы металла немыслимой пробы
Горят на закате на донце плавильного тигля.
О, русская речь, когда б не евреи да немцы,
Чьи дети тобой овладели, как девкой дворовой,
Тебя б разнесли по уездам брадатые земцы,
Развеял бы вихрь по суглинкам безродной половой.
На торжищах шумных по-своему б все лопотали,
Под оканье, аканье, пшеканье с «г» фрикативным,
Вот так и поляне когда-то за долей ушли и отпали,
Но были примечены мстительным Римом ревнивым,
Да что нам до Рима с его мессианским апломбом -
Холодная спесь латинян ужасней, чем лепра,
Ведь в той же Европе, коль вслушаешься особо,
Ещё ты поймёшь и поляка, и чеха , и серба,.
Но если на север пойти и послушать архангелгородцев,
Рассказки о леших таёжных, напевы, былины,
То вдруг сам себя ощутишь ты почти инородцем,
Из слов этих птичьих не ведая и половины…
Нет правды в наречьях.
Бахвальство одно и доносы,
На них лишь в набегах гутарить, на ярмарках да на подворье,
Да, хоть бы, на мове прижимистого малоросса,
На веки пропахнувшей салом, цибулей и кровью.
Пауки в банке
или последние достижения прикладной арахнологии
1
Помнится, слыхивал я как-то об одном удивительном случае, произошедшем в двадцатом веке то ли в Германии, то ли в Бельгии. В один из летних дней тамошние искатели истины необычайно возбудились проверить общеизвестное определение про слона в посудной лавке. В том городе, как водится, был магазин фарфоровой и стеклянной посуды. И, надо же было такому случиться, но на центральной площади того же города в это же самое время гастролировал цирк шапито. И в цирке, как и полагается, работал дрессированный слон. Полагаю, что спор и возник как раз между хозяином магазина и владельцем цирка, без них никак нельзя. Так вот, при большом стечении празднично одетых и возбуждённых горожан этот слон был выведен дрессировщиками из циркового загона и торжественно введён во храм торговли и наживы, забитый фарфором, фаянсом и хрусталём. Ко всеобщему изумлению и к огорчению хозяина магазина, это фундаментальное выражение про неуклюжего слона в посудной лавке опытным путём было сокрушительно опровергнуто. Слон за всё время своего терпеливого стояния в магазине не разбил ни одной вазочки, ни одной тарелки, ни одного бокала, но за то компания зевак, набившихся сверх меры в помещение, перебила немало посуды. Но, не смотря на это, человечество продолжает с завидным упрямством употреблять это сомнительное утверждение.
2
По своему обыкновению, лето девяносто девятого, как и в прежние годы, я проводил в одной справной казачьей станице на Нижнем Дону. Там я, по случаю, в начале девяностых прикупил себе на взгорке небольшой глинобитный куренёк на фундаменте из неотёсанных каменных глыб. Крыша на ём была тростниковая, и поэтому изрядно сдерживала невыносимый полуденный зной. В комнатах было относительно прохладно, хотя вокруг стоял удушающий, недвижный август. Грозовые фронты шлялись вдалеке тудой – сюдой и обратно, и со взгорка было отчётливо видно, как они своим спасительным пологом накрывают то Ростов, то Азов, то Таганрог, почему-то никак не доходя до наших, изнывающих от жары, садов и огородов. Озвучивая вибрирующий, высоковольтный зной, цикады, как самураи-смертники, отстреливались длинными очередями из своих невидимых засад. Мухи, залетавшие в мой дом, были несносны и ужасны. Преградой им тщетно служило полотнище из марли, обвисшее меж двух гнутых гвоздей, вбитых в старый дверной косяк. Пространство комнат было полно жужжащими агрессивными тварями, как голубое утреннее декабрьское небо над островом Пёрл-Харбор. Какая же это удача, что они не летают в темноте, подумалось мне тогда, но как сидеть вечерами без огня, команды на светомаскировку не поступало. Липкие ленты, обильно висящие по всем доступным местам, были черны от этих камикадзе, но толку от них было мало.
3
Так вот, если логически поразмыслить, то начинаешь с удивлением понимать, как равновесно всё устроено в окружающей нас со всех сторон среде. Мухи жрут тебя при свете дня, комары – в кромешной темноте. И никуда не деться из этой пищевой цепочки. И вот однажды, охотясь на мух и проходя по комнаткам с верной мухобойкой, я вдруг навёл резкость и осмысленно посмотрел на примелькавшуюся паутину в углу над божницей, оставшейся от прежних хозяев. В середине её надменно восседал паук-крестоносец, основатель этой зыбкой системы. Прошёл я дальше по дому и придирчиво провёл инвентаризацию всех остальных, самозахватом сооружённых, криминальных паутин. Во всех тенетах мрачно и неподвижно таились их хозяева и тупо ждали свою добычу. А добыча эта эскадрильями жужжала по дому и не придавала никакого значения всем этим снастям и засадам. И тут почему-то мне вспомнились агитки «Окон РОСТа», и представил я себе грубые, но доходчивые карикатуры на жадных пауков-капиталистов, тянущих к всенародному добру свои загребущие лапы. И ещё вспомнил я собаку Павлова, в те же самые времена попавшую под раздачу. И пробудились во мне, спящие где-то давно и беспробудно, классовая ненависть и тяга к экспериментам. Пошурудив по полкам, нашёл я запылённую двухлитровую стеклотару и тщательно протёр её внутри и снаружи. Потом медленно и внимательно, как на охоте, прошёл по комнатам и собрал всех жирных, затаившихся в своих тканых норах пауков. Особого пиетета к ним я не испытывал, ни страха, ни опасений. Хвать – и в банку. Таким макаром, я насобирал пол банки. Сколько там было особей в штуках, я не считал, но, исходя из расчёта объёма выбранной для эксперимента стеклотары в два литра, получился литр пауков. По моему, до меня ещё никто и никогда не измерял пауков в литрах. Ну, это, например, как, удава измерять в попугаях, или скорость парохода в этих, в юанях. Я аккуратно поставил банку на стол, примостился рядом в кресле, опёрся подбородком на руки и стал с интересом наблюдать за тем, что происходило в банке. Ну, давайте же, жрите, нападайте друг на друга, сцепитесь в последней смертельной схватке, не подводите маститых лингвистов и фразеологов! А ни хрена. Все пауки, как один, сразу «сдохли». То есть, натурально «дали дуба». Лежали неподвижно друг на дружке, как сельди в бочке. И только два, умякой хренакнувшихся, паука-пассионария, как заведённые, истерически бегали друг за другом по периметру банки по телам своих же товарищей по несчастью. По часовой стрелке. Наверное, в Австралии они бы бегали против часовой стрелки. Надо бы проверить это открытие. А может, это вообще новый закон природы? Закурил трубку, сел в кресле поудобнее, представил, как ловил бы в Австралии тамошних пауков, отрабатывая нищенский грант какой-нибудь научной организации. Тут, главное, обратный билет успеть купить, сразу, как прилетишь… А там Мельбурн, пиратский залив Порт-Филлип, Сидней, Канберра, кенгуру… пляжи… кокосы…
4
Большое старинное кресло, обжитое несколькими поколениями ростовских сибаритов и тараканов, было таким удобным и уютным, что проснулся я минут через пятьдесят. Мухи же и разбудили. Посмотрел внутрь банки. Стеклянная поверхность слегка запотела. Ага, значит, всё-таки дышат симулянты, косят под жмуров и чего-то ждут. Диспозиция была такой же, как и час назад. Два очумевших паука так же заполошно бегали с той же скоростью, что и вначале, по кругу, так, как и положено в северном полушарии. Остальные, наверное, уже спали. Или находились в глубоком обмороке. Ведь, наверняка, эти хищники и сами-то никогда не видели одновременно такого представительного собрания на периферии своих вселенных, где они висят в самом центре, как звезды. И вот теперь, когда каждый из них стиснут со всех сторон подобными себе, имитация собственной смерти - это единственно возможная реакция на такой тотальный стресс. Хотя, если отвлечься и посмотреть на течение эксперимента с другой точки зрения, то всё, что там, за стеклом, в тот момент происходило, напоминало зал ожидания на вокзале, когда почти все потенциальные пассажиры спят вповалку, где попало, и только один или два балбеса ходят и ходят по проходу, туда – сюда, туда – сюда. Откроешь один глаз, а они всё ходят и ходят. Через час откроешь второй глаз, а они опять всё ходят и ходят… Тут сама собой возникла мысль, а не испить ли мне, понимаешь, чайку. Отвлёкся, встал, поставил на огонь полный колодезной воды приземистый яхтенный чайник со свистком, вышел на крыльцо. Вокруг фонаря, что горел над дощатым столом, вились без устали мелкие ночные насекомые, и, что настораживало, опять по часовой стрелке. Но иногда в их монотонный хоровод на оглушительном форсаже стремительно пикировал красавец-бражник или жук-плавунец, потерявший берега, прилетал, тяжело гудя, из недалёкой донской дельты. Хоры лягушек и трели несметных полчищ цикад сошлись в оглушительном крещендо. Темнота сочилась ароматом ночной фиалки с цветочных полей биостанции, западный ветер нёс с залива долгожданную прохладу, и казалось, что от его пряных дуновений сильнее тлеют головешки близких звёзд и кострища отдалённых созвездий… Закипевший чайник своим требовательным боцманским свистком вернул меня в дом. Описывать процесс заварки чая и чаепития в данном случае не имеет смысла, ничего в этом особенного в тот момент не было, и быть не могло, кроме нескольких мух, всплывших в чайнике вместе с заваркой. Чайной ложкой, с аббревиатурой «РККФ», вездесущие твари были извлечены из заварного фаянсового сосуда и перемещены в пепельницу. О стерильности сельской жизни здесь распространяться так же не будем, это отдельная тема отдельного рассказа. Чай был налит в гранёный стакан, стоящий в мельхиоровом подстаканнике со скачущей прямо на вас тройкой лошадей, а потом постепенно выпит под попыхивание дымящейся трубочки и под созерцание стеклянного острога с дохлыми, в натуре, пауками.
5
Моя интуиция экспериментатора вдруг подсказала мне, что эксперимент прошёл достаточно успешно. Хватит, ну их к лешему, этих мироедов. Взял я банку с пауками, спустился с крыльца и подошёл к дворовому столу. При свете фонаря посмотрел в зал ожидания. Всё те же спящие, потерянные для эволюции, пассажиры и два бегающих по кругу нервных придурка. Тут я, превозмогая первобытный инстинкт ловца и охотника, взял, да и положил банку на стол. Не поставил, а, натурально, положил. Боже ж ты мой, что тут началось. Примерно, как на послевоенном вокзале после объявления о прибытии редкого тогда, а потому долгожданного, поезда. Все мои сидельцы в одно мгновение воскресли из мертвых, очухались, и дружно ринулись к выходу на перрон. В горловине банки случилась дикая давка, то ли как при открытии винно-водочного магазина времён горбатой перестройки, то ли как при эвакуации Белой армии из Крыма. Нервные бегуны были враз затоптаны возбуждённой толпой собратьев по виду, вываливавшей из банки, как лава из жерла вулкана. Мне даже показалось, что я слышу топот тысяч мохнатых лап по столешнице, бормотание, брань и сопение обретающих свободу узников, шустро опровергающих научные теории маститых корифеев лингвистики и фразеологии нашего великого и могучего. Через минуту после объявления всеобщей амнистии площадь перед вокзалом, а точнее, дощатая столешница моего дачного стола, была совершенно безлюдна и пуста. И мне уже ничего не оставалось, как вернуться в дом допивать свой остывший чай и раскуривать свою погасшую трубку. Мне было суждено оставаться впредь в своём доме один на один с этой наглой и безмозглой мушиной ордой, слегка притихшей по углам до следующего утра.
Потянулась череда последних, тягучих и недвижных летних дней, прошла неделя, прошла вторая, вернулась желанная прохлада, и во всех паутинных замках опять воссели лохматые крестоносцы. Каждый из них недобро и подозрительно посматривал на меня из своего убежища несколькими парами своих карих глаз, терпеливо и обречённо поджидая легкомысленных пленников в свои родовые феодальные сети.
11 сентября 2015 г.
Ростов-на-Дону
южная окраина
***
Я делал уздечку для маленькой пони,
Её привезли ко мне в мини-фургоне,
Ладил ремни, бубенцы и заклёпки,
Не забывая давать ей морковки.
Пони меня, как могла, пони-
мала,
Ела морковь и меня не лягала,
Буду и дальше для пони стараться,
Жаль, что нельзя ей на мне покататься.
9 ноября 2015 г.
***
От аксакала ханум ускакала
И ничего, ускакав, не сказала,
Но, в свою очередь, и аксакал
Вслед промолчал и коня оседлал.
Долго они друг от друга скакали,
Холод терпели, ночлега искали,
Кончился рис и конина, и соль,
В сердце вселилась горячая боль.
Ночи и дни спотыкались о камни,
К юрте своей через год прискакали.
Там над костром он повесил казан
И ничего ей опять не сказал.
4 июня 2015 г.
***
Не дай вам Бог в горах спросить ночлега,
На лавке спать, скрипучей, как телега,
Когда чадит в лампаде жир бараний,
Когда очаг прожорлив, как пираньи.
А поутру пить воду с коркой льдистой,
И рвать лаваш, будто ярлык ордынский,
И днём, с вершин спустившись утомлённо,
Крошить неловко козий сыр солёный.
И видеть снизу там, на крыше сакли,
Старик сидит, как древний птеродактиль,
Он вдаль глядит, и ждёт вестей оттуда,
И остаётся только верить в чудо.
А там в сырой гранит вросли дольмены,
Там сгинули когорты и тумены,
Там, где меж гор сокрыт аул пиратский,
В Путь шёлковый впадает шлях чумацкий.
* * *
Когда обмелеют великие реки,
Когда станут пылью великие горы -
Воскреснут троянцы и древние греки
На пиксельной ряби ЖК монитора.
И вновь разыграются страсти-мордасти,
И вспомнятся все недоимки и траты,
Все хитросплетенья родов и династий,
Внебрачные узы богов и сатрапов.
Щиты из воловьей просоленной кожи ,
Мечи иступлённые, ставшие тленом,
Бесстрастная цифра стократно умножит
И снова украдена будет Елена.
Всё это потом станет литературой,
А тут вот живёшь, ни эпохи, ни даты…
Не спи, летописец, за клавиатурой,
Елена твои уж начистила латы.
4 марта 2015 г.
* * *
Едва сомкнутся облака,
Закрыв последний луч заката,
Свинцом подёрнется река,
Тебя качавшая когда-то,
И станет неприступным лес,
Ещё недавно бывший кровом…
…Сто лет пройдёт, но этих мест
Твоё не отогреет слово.
5 марта 2015 г.
Южная окраина Ростова
Муниципальному камерному хору города Таганрога посвящается
* * *
1.
Прекрасен город у залива,
Прекрасны горожанок лица -
Лишь прихотью судьбы блудливой
Имперской он не стал столицей.
Но щедро заливает солнце
Раскатистые анфилады -
Не от "убогого чухонца",
А от блистательной Эллады.
Мой взгляд от мелей меотийских,
Промеж Тамани и Тавриды,
Скользит вдоль берегов эвксинских
К мятежным гаваням Колхиды,
А дальше, дальше, Боже правый,
Державный мрамор, порт, оливы…
Там должен был орёл двуглавый
Вкогтиться в берега проливов.
И все языческие боги
Склонились бы пред этой силой…
Была б столица в Таганроге -
Другой была б судьба России.
.
2.
От мачт, где правит "Свод трёхфлажный",
Была не дальнею дорога,
Они с нехитрою поклажей
Приехали из Таганрога.
Погаснет свет, утихнет говор,
Блуждающих по коридорам,
А дирижёр, застыв, как кондор,
Хористов оглядит с укором,
И вы забудете в буфете
Шампанское и марципаны,
Когда пассаж из Доницетти
Вдруг грянет хор муниципальный.
Потешна мимика хористов,
Когда они, мыча по нотам,
Берут октавы и регистры
Так, словно борются с зевотой.
И, вместе с тем, чудесны лица
Прекрасной половины хора…
И волшебство не прекратится
С последним взмахом дирижёра.
2 марта 2015 года
Ростов-на-Дону
***
На расстояньи полёта стрелы,
Или одной сигареты
Мы уже так бесконечно малы,
Словно нас в мире и нету.
Нас уже не отличить от травы
И от кустов краснотала,
Только лишь эхо усталой молвы
По следу рыщет устало.
Пусть, мы уже никому не должны,
И бесполезны доносы
От городской коммунальной весны,
Полной авитаминоза.
26 февраля 2025 г.
Ростов-на-Дону
***
Есть время в тишине подкручивать колки,
И перья очинять, и заводить пружины,
Но вновь выводят в мир эскадры и полки
То гибельная страсть, то пряный вкус поживы.
И нам уж не успеть отстроить города,
И навести мосты, и прокопать каналы,
Вскипает, как смола, столикая орда,
И впереди идут торговцы и менялы.
А с ними заодно – продажные творцы,
Учёнейшие пни и царственные шлюхи,
Что строят на костях палаты и дворцы,
А поглядишь в прицел – страшнее развалюхи.
В том торжище людском стань твёрже, чем скала,
И взвешивай ещё несказанное слово,
Чтоб толковать полёт двуглавого орла,
Чтобы шутя сгибать старинные подковы.
Чтобы смеясь ломать запреты и табу,
Чтоб ведать наперёд подставы и засады,
И видеть в темноте звериную тропу,
И слышать звон цикад во время канонады.
23 февраля 2015 года
***
Костюмер провинциальный
Областного ТЮЗа,
Человек принципиальный
И ценитель блюза.
От работы и до дома
Ездил на трамвае,
Тему песенки знакомой
Тихо напевая.
Выбирал он для Мальвины
Лучшие фасоны,
Кринолин из мешковины,
Бусы из фасоли,
Шарфы, шляпки и корсеты…
Как бы понарошку,
Не превысив скудной сметы
Даже и на трёшку.
А в обед к нему из драмы
Мимо вахты ТЮЗа
Плыли на примерку дамы,
Что не ценят блюза.
Он им обмерял подробно
Спину, грудь и чресла,
Вроде, как кружился томно
Под гитару Пресли.
26 января 2015 года
Зорю бьют… из рук моих
Ветхий Данте выпадает…
Александр Пушкин
* * *
Сваи бьют в ночи далёкой,
Как играют кара-оке -
То ли кантри, то ли блюз,
Чуть фальшиво, ну и пусть.
Сваи бьют в ночи неблизкой,
Словно ломятся с распиской
По решению суда…
Да, как видно, не туда.
Сваи бьют в ночной долине,
Протыкая лёсс и глину,
Кости предков, тайники
И трипольские горшки.
Сваи бьют… из слабой длани
Пульт неслышно выпадает
И привидится во сне –
Бьют тараном по стене.
22 января 2015 года
***
Искал я мастера в одном глухом посёлке,
Что пишет изречения на шёлке,
Желал посыльных к вам заслать с цветами,
И в вашу честь сражаться на татами.
Но ничего из этого не вышло -
Бесценный шёлк в шкафу сточили мыши,
Посыльный заплутал в ночном квартале,
А на татами мне бока намяли.
…………………………………………………….
Когда одним тщеславием мы живы
Желаемое вряд ли достижимо…
…………………………………………………….
Купил я домик на краю посёлка,
Ращу цветы, учусь писать по шёлку,
Завёл в дому кота, а на татами
Сложу любого, словно оригами.
31.12.2014г.
***
Опять бессонница,
Гомер…
Бортов таможенные списки…
Но сгинули меж финских шхер
Суда любимцев олимпийских…
...Вертелся государь волчком,
Дворцовая притихла свора,
Взирало царское очко
На вязь китайского фарфора.
Вот царедворец подаёт
Чубук персидского кальяна,
Притих в Империи народ,
Замолкли Вена и Лозанна…
Гоня коней во весь опор
Везёт фельдъегерь донесенье…
Державный близится запор
К логическому завершенью.
Уж все стволы заряжены,
В каре застыли гарнизоны,
И фитили подожжены,
И грянут грозно бастионы!
- Европа ждёт, мой государь,
Невиданного облегченья…
«Аптека… улица… фонарь…»
Война… разруха… отреченье.
17 ноября 2014 г.
Сергею Ничипорюку
* * *
Мой давний друг, ослепший нумизмат,
Похожий на диканьковского чёрта,
Припёр свой недописанный трактат
И свод топографических расчетов.
Он поднял на меня погасший взгляд,
Похожий на стареющего джинна,
И тайну мне открыл про древний клад,
Что был сокрыт в эпоху Саладина.
- Я слеп и мне закончить не дано
Мой дерзкий труд до рокового срока,
Что хочешь, делай с ним, уж всё равно, -
Сказал он обречённо мне, но строго…
Я знал его в иные времена,
Когда ещё не выцвели чернила…
Но вот погибла целая страна,
Которая его не заценила.
Ему внимали пэры и послы,
Он щедрым был, но делал то, что должно,
Знал перекрестья, курсы и узлы
Путей морских и железнодорожных.
Он знал состав целительных отрав,
Названья всех кореньев и соцветий,
Все тайны рун, орнаментов и глав
Писаний прошлого и будущих столетий.
На ощупь, бегло пальцами читал
На аверсах династии и даты,
И обобрал когда-то всех менял
На торжищах Дамаска и Багдада…
Он затесался в новых временах
В обличии нотр-дамовской химеры,
В прохожих и в собаках сея страх
Опасной искрой не погасшей веры.
В дыму и в славе, в битвах и в тщете,
Предметов, слов и дел ценитель тонкий…
«Он прожил век и умер в нищете»,
Напишут благодарные потомки.
***
Пускай в верхах урежут смету,
Пусть Гамлет выйдет без плаща,
Но он потребует к ответу
Предателя и стукача,
И снова брат пойдёт на брата,
И тьма поднимется на тьму,
И пусто место, хоть не свято,
Но что теперь оно ему?
Ты, Гамлет, перед сбродом сытым
Пол-жизни корчил дурака,
Дай Бог, чтобы в бою открытом
Не дрогнула твоя рука.
Не веря ни в какие вести,
Живя не броско, налегке,
Ты станешь сам орудьем мести
С пером отравленным в руке!
1979 г.
***
Мы, одинокие волк и волчица,
Наше свиданье недолго продлится,
Долго таить ещё будут мой запах
След, уходящий на северо-запад,
Логово в пазухе грубого карста,
Кровь на изломах непрочного наста…
Долго лишать тебя будет покоя
Звук моего отдалённого воя.
* * *
Мой друг был странный человек,
Он путал город, год и век,
Закончив ГИТИС и МГИМО,
Не узнавал себя в трюмо.
Он жил, как в дудочку свистел,
При деле был и не у дел,
Ходил с крестей, вставал в обед,
И чистил чёрный пистолет.
Он был безумен и лукав,
Он прятал лезвие в рукав,
И на шузы, что было сил,
Бархоткой глянец наводил.
Он был с удачею на ты,
Его не трогали менты,
Был в кабаках ему открыт
Неограниченный кредит…
...на ветер не бросая слов,
Всегда спокоен, но суров,
Припоминая Колыму,
Он не был должен никому.
* * *
Я есть мужик из мяса и костей.
Я даму жду, получку, новостей,
Но кости снова ноют к непогоде,
А женщина всё не приходит.
Хочу сказать ей сдержанное:
- Здрасьте,
И закружить её в порыве страсти,
Но непогода всё опять срывает,
И не идут на Лиговку трамваи.
Мне б на последние рубли, без сдачи,
Зафрахтовать на целый час
речной трамвайчик,
Но как тут быть, Нева забита льдами,
И мне опять не подступиться к даме.
Живу неспешно в эру скоростей,
В колоде старой я король крестей,
И жизнь полна, словно стакан «Агдама»,
Но вот никак не выпадает дама.
* * *
...Моя усталая спина,
Как не открытая страна,
Где горы, как извивы мышц,
Где ни провинций, ни столиц…
Смотри, мой загорелый торс
Лежит, как остров Барбадос,
Один среди покатых волн,
Ещё не принятый в ООН.
Там, на подобье бороды,
По всей горе растут сады,
И, дым стремя за океан,
Как трубка, пыхает вулкан…
Возьми теодолит стократный
И нанеси меня на карты,
Добавь на маяках огня
И мною назови меня.
И, обойдя меня по кругу,
Найди лесистую округу,
Там, на скале, забытый храм
Тоскует по твоим рукам.
* * *
Мы с судьбою сыграли вничью –
Я не стал основателем рода.
В час, когда заскулит непогода
Я уйду от собак по ручью.
Для меня не срубили острог,
Для меня не воздвигнули трона,
Всё отдам я, и соль, и патроны,
Только нож затолкаю в сапог.
Только нож не отдам никому,
Будет нож – будут соль и заряды,
И кожух, и таёжные клады,
И вагон в паровозном дыму.
А потом – безымянная даль
И проход на китайской границе,
И чужие раскосые лица,
И лихая портовая шваль.
Всё забуду, и плен, и войну,
И сапог, что оставил в капкане…
В старой джонке на рейде в Даляне.
Оседлаю тугую волну.
Живущий в каменном мешке,
Мечтавший жить на Барбадосе,
Он носит крест на ремешке,
Но Бога ни о чём не просит.
Он помнит смутно «Отче наш»,
Не блещет мудростью суфийской…
Он курит трубку «калабаш»
С ядрёной смесью латакийской.
Ни царь, ни гений, ни герой,
Рассудок не терял в азарте,
Но было так, что жил порой
Тем, что играл на биллиарде.
Хоть прикуп знает иногда,
Но так и не успел нажиться,
Ночные любит города,
И спать по Гринвичу ложится.
Он видит звёзды даже днём,
Живущий в каменном колодце,
Но стоит пожалеть о нём -
Ведь он почти не видит солнца.
***
Ветер ставней стучит, как теряющий ход метроном.
Кто заводит его, и какими ключами – не знаю…
Виноградные лозы вползают ночами в пустеющий дом,
А потом на рассвете назад уползают.
Говорят, жёлтый полоз живёт под порогом при входе в тот дом.
Я не видел его, но тогда кто же пьёт молоко из фаянсовой чашки.
Да и сам я в его неподвижных зрачках зыбок, словно фантом,
Словно гость запоздалый, незваный, никчемный и зряшный.
Говорят, что когда-то и вправду я был молодым,
Но однажды меня у ворот городских обобрали менялы,
И теперь в том дому я имею лишь право на дым,
Пряный дым, что от углей хромого в заплатах мангала.
***
Если Суд неминуем, пускай же Всевышний Судья
По новой меня призовёт из полынного праха,
Пускай, как и встарь, возвращая на круги своя,
Вновь кружит меня в переулках холодная Прага.
Если есть у Создателя каждому план на потом,
Пусть устроит, что б стал я не Цезарем, и не Улиссом с Итаки,
Пусть я стану большим многомудрым котом,
Чтобы жить в Златой Праге, у антиквара в старинной лавке.
Я любил бы лакать молоко из пиалы династии Минь,
И дремать в мягком кресле времён Габсбургов или Бурбонов,
И, как визирь, взирать с антресолей на знатоков и разинь,
И листать вечерами Плутарха или Страбона.
Я любил бы смотреть, как лукавят факир и жонглёр,
А потом до утра по клеймёной гулять черепице,
Чтобы слышать порой, как из Прашной, с немыслимых пор,
Песню Сольвейг поёт мне вдогонку слепая певица.
17 июня 2013 года
***
Где-то в штанах зазвонил телефон.
- Кто говорит?
– ОМОН.
(Иду, разговариваю сам с собой)
- Кому вы звоните?
– Отбой…
Помню, в сопливом мечталось мне детстве
Стать невидимкой, куда-нибудь деться,
Чтоб побеждать и в войнушку, и в жмурки,
Чтобы бледнели от зависти урки.
Ша! Вот опять зазвонил телефон,
- Кто говорит?
- Догадайся, муфлон!
- Это ошибка, - кричу,
я другой!
- Отбой…
Кто же такие все призраки эти,
Пронин, Джеймс Бонд, или дикие йети?
Только подумал – звонит телефон,
Надпись: «номер не определён».
Кнопку «ответить» нажал автоматом,
Всё накипевшее выкрикнул матом!
...Как оказалось... зовут на блины…
Тёща звонила,
мама жены.
Если площадь парусов
Больше площади трусов,
То испанский галеон
Будет нами побеждён.
Потому что у испанцев
Лишь трусы висят на шканцах,
А испанский бомбардир
Оккупировал сортир.
Только я не убеждён
В том, что это галеон…
Потому что спутал чиф
С окуляром объектив.
Если ж глянуть объективно,
То любому станет видно,
Что на шканцах не трусы,
А сигнальные гюйсы!
Там наводят для стрельбы
Три фабричные трубы!
А размером эта цацка
С два Вестминстерских аббатства!
Где же наши галеоны?
Где пиастры и дублоны?
Бороздя морской простор
Мы напали на линкор.
Что же будет с нашим бригом –
Остаётся за борт прыгать.
А потом грести сдаваться
В два Вестминстерских аббатства.
***
В сторону моря лишь изредка смотрит старик -
Ялик рыбачий пошёл на столярный верстак.
Белая чайка вопит вопрошающе:
- Тик?
Чёрная чайка , помедлив, ответствует :
- Так!
Если внимательно вслушаться в чаячий крик,
Можно проведать, что в сердце скрывает рыбак…
Белая чайка вскричит с удивлением:
- Тик?
Чёрная чайка ответит задумчиво:
- Так!
Незачем в гиблое море ходить напрямик,
Только за рыбою, иль за товарами, но не за так.
Белая чайка клекочет уверенно:
- Тик!
Чёрная чайка лишь вскликнет от горечи:
- Так?
Гребни седые, дырявые сети, текучий песок
Всё неминуемо втянет в воронку циклон.
Белая чайка за стаей метнётся
наискосок,
Чёрная чайка в закатный уйдёт небосклон.
«Успейте хоть что-нибудь спеть, хоть в полголоса,
До грохота в дверь, до команды «подъем»
Александр Брунько
* * *
Ваш аккаунт взломает в пятнадцатом веке
Органист из собора Нотр-Дам де Пари.
Ваши дети родятся при хане Узбеке,
Вашей тёщею станет мадам Бовари.
Вам кредит будет выдан пушниной и мёдом.
(ВПШ. Краткий курс. Натуральный обмен.)
И отводит привычно свой взгляд воевода.
Потому, что купец подпилил свой безмен.
Завершится сей век чехардою формаций.
Строй на строй, баш на баш, и закон на закон.
Ужаснётесь, увидев, как джинсовых граций
На аркане уводят в османский полон.
Будет пир на весь мир, где Нерон, виночерпий,
Будет потчевать всех кахетинским вином…
Он какое-то время ещё вас потерпит,
А потом грохот в дверь и команда "подъём!».
*****
Прогнать нахлебников и слуг,
Сойти с ума в фамильном замке,
И замок, и поля вокруг,
Отдать заезжей куртизанке.
А после, на исходе дня,
Сбираясь кротко в путь неблизкий,
Изъять лишь старого коня
Да меч из дарственного списка.
Потом, с той стороны ворот,
Взглянуть на башни и бойницы…
...Представить вдруг, что там живёт
Надменный феодал с блудницей…
...И... прянуть в пепельный рассвет,
Осилить путь до половины,
И крест принять, и дать обет
Скакать до самой Палестины.
Влачить на гибельный Восток
В толпе таких же недоумков
Бесценный свиток с вязью строк,
Да хлеб в своих седельных сумках.
И с каждым поприщем мрачнеть,
Искать, любя и торжествуя,
Свою единственную смерть,
Но чаще находить чужую.
Эта таинственный перстень в виде серебряной сабли с золотой рукоятью, обёрнутой вокруг пальца, привлекал моё внимание с самого раннего детства. Иногда отец надевал его, когда в доме собирались гости, но обычно украшение это лежало в музыкальной шкатулке, в которой хранились и остальные немногочисленные семейные драгоценности. Потом он достался моей старшей сестре. В общем, если не вдаваться в родовые подробности в контексте российской истории, то сейчас им владею я, как последний наследник поколений дедов и отцов по мужской линии. Но удивителен не только вид этого сурового мужского украшения, но и история его появления в нашей семье.
А дело было так. Деда моего, Константина Максимовича Бондаренко, машиниста Императорских железных дорог, ещё в 15-м году командировали со станции Люботин Южных железных дорог в город Бузулук возить хлеб из Ташкента в голодающее Поволжье. В Бузулуке в феврале 1916 года и родилась моя матушка, Ксения Константиновна. Двухэтажный дом деда стоял на Линейной, около узловой станции и в нём на первом этаже, по словам мамы, какое-то время находился лазарет 25-й дивизии, куда регулярно заходил Чапаев. В один из таких приходов он поднялся на второй этаж, где и жила семья машиниста Бондаренко. Завёл разговор с хозяином дома, усадил на колени младшенькую Ксюшу, видимо, вспоминая своих детей, оставленных дома. Трёхлетнее дитё взяло да и заплакало от страха, а дать ему какую-нибудь цацу революционный комдив никакой возможности не имел, один только маузер, бинокль да шашка. Вот тут-то он и догадался снять с пальца перстень и дать поиграть ребёнку. В общем, сидит Чапаев, перетирает с машинистом Бондаренко проблемы железнодорожных путей сообщения, сидит Ксюша на коленях у Чапаева, не плачет, перстнем играет. Но тут прославленного комдива кто-то снизу позвал, не иначе, как сам Фурманов. Чапаев ребёнка отцу-машинисту передаёт, за перстенёчком тянется, а малая тут опять в плач. Ну, никак не мог позволить Василий Иванович капать слезе ребёнка, взял, да и подарил перстень девочке. И при этом добавил, пусть, мол, он ей в приданое останется. Правда, по словам моей бабушки, Марии Порфирьевны, в девичестве Волковой, для нужд мировой революции Чапаев у них граммофон реквизировал, ну, так для порядку расписку с печатью выдал, чтобы всё честь по чести было. Эх, осталась бы та расписка в целости и сохранности, многое сейчас было бы в моей жизни по-другому. А так из всех "фамильных" драгоценностей один только перстень и остался, а к нему библиотека отца да его парадно-выгребной мундир капитана второго ранга.
26 декабря 2011 года
На излёте эры коматозной,
Из Харцызска или Краматорска
Ездила ко мне одна хохлушка –
Не было ни до, ни после, лучше.
Лишь трамваем приползём с вокзала
Как сходились, что кремень с кресалом,
Под крылом любви, надежды, веры,
На излёте коматозной эры.
После, возлежа в античных позах,
Чокались дарами винсовхозов,
И чебак усиливал нам жажду
На просвет светясь стеклом витражным
А потом, устав от жажды плотской,
Долго шли на городскую площадь,
Грелись возле Вечного огня,
И она смотрела на меня...
Время, что дарило эту милость,
Кончилось, ушло, остановилось...
Между нами пролегли границы,
и нелепость слишком долго длится...
Слишком долго длится век безбожный,
Где менты жиреют да таможни...
Как же долго катится повозка
Из Харцызска или Краматорска.
Коля, Коля, Николай… Сиди дома, не гуляй… Что там дальше в песенке поётся? Да вот только не сиделось ему дома, и бродил он, неприкаянный, по пыльным ростовским улицам, натыкался на спешащих куда-то прохожих и смотрел далеко в себя. Встретил я как-то Колю в городе: стоит он у бордюра, смотрит на него с сосредоточенной полуулыбкой, и не решается сделать шаг – либо задумался о чём-то важном, либо фактура камня приглянулась. Взглянуть со стороны – определённо человек не отсюда, не из «сейчас», какой-то оживший персонаж Камю или заблудившийся путешественник по времени…
Эпизод, о котором мне давно уже следовало рассказать, случился тогда, когда наш Коля Константинов ещё жил в одной с нами эпохе, здесь и сейчас, зарабатывал, совсем не напрягаясь, на свой кусочек хлеба с кабачковой икрой, и был несколько менее загадочным, хотя таким же породистым, талантливым и красивым. Помогал он тогда какое-то время другу-художнику в кинотеатре «Ростов» и была у них на двоих прекрасная светлая мастерская, где он писал свои гениальные холсты, а его коллега - огромные рекламные полотна.
Узнал я о его новом месте обитания от него самого, и тут же получил категорическое приглашение непременно посетить этот негасимый очаг советского киноискусства в любое время суток, ибо он там не только творил, но и ночевал. Спрашивается, а зачем на дорогу время тратить: поспал – поработал, поработал – поспал. Чаю попил и опять поработал. Или поспал…
Купил я в полупустом магазине кулёк любимых тогда всем советским народом пряников по восемьдесят копеек за килограмм и пачку чаю с индийским слоном грузинского развеса, уже не припомню почём, и в самый разгар фирменной ростовской жары бодро зашагал по любимому южному городу в сторону одноимённого кинотеатра. С южной, тыльной стороны помпезного коктейля из стекла с бетоном я постучал в большое окно цокольного помещения. Коля незамедлительно нарисовался в окне и махнул рукой – мол, заходи. Протиснулся я в мастерскую сквозь узкую дверь, спустился по лестнице и оказался в длинной, но не очень широкой комнате с высоким потолком. В дальнем углу у окна стоял общепитовский стол с покарбованной пластиковой столешницей, на нём - гранёные стаканы и красный эмалированный чайник со свистком, вокруг стола - железные, опять же общепитовские, стулья, на подоконнике – электроплитка, чуть поодаль - мольберт, завешанный холстом, а на отдельной тумбочке – вожделенное чудо техники, дефицитный КИНАПовский эпидиаскоп. Чисто, прибрано, безвкусно, но терпимо. Посередине, на приличном расстоянии друг от друга, из потолка торчали толстенные стальные трубы, доходящие почти до самого пола, на которые опирался огромный рекламный подрамник, обтянутый холстом. Как оказалось, мастерская находилась аккурат под сценой кинотеатра, и на этих трубах где-то там, далеко наверху, был закреплён пресловутый широкий экран. За подрамником, у стены, стоял верстак с тисками и разложенными инструментами. Как пояснил Коля, за верстаком трудится местный плотник. Тем временем хозяин поставил на плитку чайник, высыпал пряники в тарелку, придав сервировке стола видимость порядка. Через какое-то время чайник засвистел. Засыпали мы прямо в него пачку чая, сидим, ждём, когда напиток настоится, неспешно беседуем о концепции, композиции, о колорите и перспективе.
Хлопнула дверь, пришёл плотник, крепенький такой, сбитый мужик, чем-то похожий на скрытного коварного сектанта с витрины Агитплаката. Говорю ему вежливо:
- Здрасьте,-
А он, не проявив в ответ никакой реакции, молча прошагал за холст и стал ковыряться за верстаком.
- Глухонемой, - сказал Коля, сочувственно подняв брови и качая головой.
- Как, совсем? – спросил я первое, что пришло на ум.
- Никакой надежды, инвалид - по разнарядке Общества глухонемых на работу приняли.
- Инвалид по разнарядке… А как же начальство с ним общается, как задания даёт?
- Как, как, жестами объясняются, он и по губам читать умеет, и сам что-то членораздельное промычать может, потом, записки ему пишут, а он на них отвечает.
- Странно как-то всё это, только маленькой собачки не хватает.
- А чё, работает нормально, на работу и с работы по часам ходит, и всё время, блин, молчит, что ещё начальству нужно? – мрачно сказал Коля, будучи явно не в полном восторге от своего сотрудника.
- Одно хорошо, все местные алкаши заходить перестали .
- А почему? Не пьёт, что ли?
- Да нет, пить-то они и сами горазды, а вот поговорить с ним за жизнь не получается. Это при старом плотнике можно было и выпить, и погутарить, и на всю ночь остаться, только его в том месяце за пьянку уволили.
Разлили по стаканам чай, сидим, прихлёбываем, в окно снизу вверх посматриваем, пряники мнём. За окном – ослепительное ростовское лето, пекло, девочки в мини-юбках каблучками цокают, голуби друг к дружке пристают, коты в засаде сидят. Вентилятор с табуретки гонит на нас душную горячую волну с терпкой примесью красок и растворителей, за подрамником копошится молчаливый плотник, из-за стены глухо доносятся звуки идущего кинофильма. Все темы кончились, и мы с Колей, разомлев от чая и духоты, замолчали, закурили и, вытянув ноги, умостились на стульях. Сиеста, понимаешь. Абэт. Ну вот, подумалось мне сквозь густеющую дрёму, навестил я своего товарища, вот посижу у него ещё немножко для приличия и потащусь по солнцепёку обратно.
Но тут опять хлопнула дверь. Это к плотнику пришёл товарищ, тоже, видимо, глухонемой, потому что с нами не поздоровался. Стали они за импровизированной холщёвой перегородкой на свой лад обсуждать свои проблемы, мыча и шумно передвигая по верстаку какие-то предметы. Мы разом воспрянули от послеобеденной дремы, стали живо обсуждать второстепенные детали уже пересказанных друг другу новостей, опять налили чаю, закурили и разговорились, как водится, всё о той же концепции с композицией. Но тут в какой-то момент мы с Колей вдруг резко замолчали, замерли и, глядя друг на друга, настороженно прислушались. В пространстве мастерской происходило что-то необъяснимое, загадочное и волнительное. Из-за холщёвой переборки то громко и смачно, то сдавленно и скупо, доносились будоражащие здоровое мужское воображение нечленораздельные звуки. Они имели недвусмысленную сексуальную окраску, и если бы мы не знали, что за подрамником общаются два глухонемых плотника, то мигом бы слиняли на улицу, чтобы не помешать совокуплению жадных друг до друга разнополых любовников. В те показушнопуританские годы, когда ещё даже в первопрестольной голубые общались по всем правилам конспирации, мы и представить себе не могли такой пердюмонокль - сразу двух глухонемых плотников-гомосексуалистов в одной ростовской мастерской.
Придя в себя и заговорщицки переглянувшись, мы на цыпочках подкрались к краю подрамника и осторожно заглянули за него. То, что там происходило, могло бы прославить любого кинооператора, если бы он шустро снял этот эпизод на киноплёнку. А сюжет был таков: один глухонемой плотник показывал другому, не менее глухонемому плотнику, ручную машинку, высекающую из листовой оцинковки аккуратные петли для вывешивания настенных стендов, сопровождая процесс показа этого чуда малой механизации какофонией непередаваемых звуков. Он мычал, чмокал, постанывал, визжал и пыхтел, он завывал, рычал, скулил и учащённо дышал, при помощи рычага приводя в действие этот незатейливый агрегат и без счёта штампуя эти дефицитные петли для стендов наглядной агитации. И на всю эту запредельную семантику его напарник реагировал теми же звуками и с той же экспрессией. При этом они чудовищно жестикулировали, таращили друг на друга глаза и синхронно раскачивались. Эротический звукоряд и потешный видеоряд совместились, всё стало приблизительно понятно и объяснимо. Природа вернулась в равновесие, а мы вернулись к столу.
Но как только между участниками этого техсовета и нами опять оказалась холщёвая перегородка, равновесие неминуемо рухнуло и это неожиданно ввергло нас в приступ невероятного, нечаянного смеха. Звуки, что доносилось из-за подрамника, абсолютно не соответствовали тому, что мы там только что увидели и эта «разница потенциалов» внезапно вызвала у нас всё более и более усиливавшиеся разряды идиотского, неудержимого хохота. А то обстоятельство, что честные плотники не видели, и не могли слышать двух ржущих идиотов, с одной стороны, кое-как примиряло нас с собственной совестью, а с другой – завораживало своей безнаказанностью и всё сильнее подстёгивало в нас приступы патологического веселья! И едва наше ржание начинало переходить на вой и стоны и шло на убыль, мы, утерев слёзы, слюни и сопли, с каменными лицами опять заглядывали за перегородку, и, отскочив, взрывались, как два баллона с забродившей брагой. Сделав несколько таких заходов, мы с Колей не выдержали, давясь в дверях, вырвались на улицу, и, дико напугав котов, голубей, девушек и случайных прохожих, корчась в стонах и воплях, выпустили из себя последние остатки этого смертельного смеха.
Назад в мастерскую я уже не вернулся. Коротко и сдержанно, как два заговорщика, попрощались мы с Николаем, и я устало поплёлся домой. Мышцы на брюхе гудели от боли, хотелось есть и спать, как будто я возвращался со станции Ростов-Товарная после ночной разгрузки вагонов. Казалось, что в пыльном мире, чадящем от зноя и безветрия, что-то сломалось, изменилось безвозвратно и безнадёжно. Всё сущее во мне рухнуло во вновь образовавшуюся пустоту, которой раньше не было, которая раньше была заполнена милыми пряными мелочами, мыслями и переживаниями, как добротный дедов буфет, наполненный затейливой посудой и запахом заморских специй. Оказалось, что можно не только высмеять человека, но можно высмеять из себя собственную душу и потом мучительно долго ждать её возвращения. Вот так и шёл я, немой и ослепший, по обезлюдевшему полдню улиц и медленно думал. Некрасиво это и подло, смеяться над людьми, обделёнными природой. Нехорошо это и не гуманно, но если бы эти инвалиды увидели нас, стонущих и дёргающихся в конвульсиях, то, наверное, пожалели бы нас, не приняв это на свой счёт, ибо по определению не поняли бы причины нашего с Колей недомогания. Как существа другой цивилизации, другого времени и другой страны. Страны, затопленной безмолвием. И как же порою для них потешно и дико смотримся мы, шевелящие губами говорливые тени, беспрерывно несущие всякую чушь и произносящие слова, которые никогда ничего не весят, не стоят и не значат.
сказка
В старинные советские времена, когда всё вокруг было ещё народным, а твои дед и бабка ходили под стол пешком, как туда, так и обратно, случилась в природе эта загадочная история.
На краю густого тёмного леса, вдалеке от вечно голодных городских котов, в стволе старого клёна жила-поживала полёвка, самая обычная, рядовая серая мышь. А рядом раскинулось большое колхозное поле, на котором всегда зрело что-нибудь съедобное: то рожь, то пшеница, то овёс. Поле никто никогда не охранял, и ей нечего было особенно заботиться о своём пропитании: натаскает она по осени с поля зерна в свою норку, а потом всю зиму только и делает, что спит да ест, ест да спит.
Тут, как водится, весна пришла, растаял снег, зазвенели ручьи, и лес совсем оглох от криков летящих с юга грачей. Всё сильнее стало пригревать солнце, и почки на деревьях набухли, готовые вот-вот лопнуть и выпустить на свет молодую зелень. В это время в лесу каждый бывает чем-нибудь занят, у всех хватает и дел, и забот, и хлопот. И только мышь просыпалась поздно, весь день слонялась без дела, смотрела на небо, считала сначала - ворон, потом – звёзды, а поздно ночью снова укладывалась спать.
Эту привычку поздно ложиться и просыпаться в обед она переняла ещё в городе, в мастерской у одного непризнанного художника, пока жила вместе с ним в его подвале. Хорошо хоть, что художник был живописцем, а не графиком, и писал картины маслом, а то совсем бы околела бедная мышь от недоедания. Но потом уехал художник в столицы, забрал с собой все свои вкусные масляные краски и там стал сильно модным и известным авангардистом. Назад он уже так и не вернулся.
Так вот, проснулась она однажды к полудню, зевнула и выскочила из норки, чтобы свежим воздухом задохнуться. Солнце уже поднялось высоко и слегка припекало. Посмотрела мышь вверх и пискнула от неожиданности: клён, в самом основании которого она жила, покрылся прозрачной зеленью и на всех ветвях его распустились крохотные листочки, которых ещё вчера не было. Смотрели они на мир удивленно, еще ничего о мире не зная и не понимая, куда это они попали.
- У-у-у, зелёные, опять повылазили - проворчала мышь, - теперь начнут шуметь по делу и без дела, и уж точно не дадут мне поспать.
В это время весеннее солнце одним из своих лучей прикоснулось к последней нераскрывшейся почке на ветке клёна, она смачно лопнула, и на ее месте показался маленький зелёный листок.
- Опоздал, опоздал! - загалдели остальные, недавно проклюнувшиеся из почек любители хлорофилла, осознавшие вдруг, что они уже старше его. Маленький листок совсем растерялся, не зная, что сказать.
- Ты кто такой? – спросили у него его зелёные братья.
- Ещё не знаю, - пролепетал он.
- Ты – листок, понял?
- Понял, - ответил листок.
- А чей ты листок? – снова спросили они.
- Тоже не знаю, - опять пролепетал он, уже готовый зареветь.
- Кленовый, - дружно загалдели они.
- А сколько нас на нашем дереве?
- Не знаю, - ответил тот и заревел. Но тут налетел тёплый ветер и они все вместе дружно закачались на ветках. Прошло немного времени, все они подросли, и стал клён веселым и нарядным.
Однажды мышь вылезла из своей норки погреться на полуденном солнышке, но, к сожалению своему обнаружила, что листва клёна стала закрывать от нее солнечный свет.
- Эй, отодвинься, ты закрываешь от меня солнце, - пискнула она самому мелкому.
- Это не я, - пролепетал он.
- Я отсюда точно вижу, что это именно ты! – ещё громче пискнула мышь.
- Нет, это не он, это не он, это мы все вместе, - дружно зашумела тут листва на всех ветках клёна.
- Не надо обманывать исчезающих в Красной книге животных, солидно пискнула мышь, это именно он закрывает от меня солнце, и если я завтра проснусь, а он будет болтаться на прежнем месте, то я пожалуюсь на него начальнику лесничества.
Ничего не понял листок, но на всякий случай испугался, а мышь забралась в норку и, как ни в чём не бывало, завалилась спать.
Просыпается она на следующий день и видит, что листок качается на прежнем месте.
- Ты ещё здесь?- пропищала она
- Я пробовал улететь, но не смог,- ответил листок.
- Почему ты не смог улететь? – спросила мышь.
- Да я старался, но меня ветка не отпускает.
- Ах, так! – запищала мышь,- Ну тогда погоди, придет осень, ты опадешь на землю, и я тебя съем!
Вот тут уже заволновался листок по настоящему и стал каждый день понемножку желтеть от страха, ведь лето уже к концу подходить стало, а мышь, знай, всё лист караулит, всё ждет, когда тот на землю упадет.
Вот и осень наступила, постояла, помолчала, подымила кострами и задула холодными ветрами, зашумела холодными дождями. Пожелтели и покраснели каждый по своему все листья на деревьях, стали на землю опадать, сначала потихоньку, а потом все сильней и сильней. И кленовая листва стала опадать и редеть. Все меньше становилось её на ветвях клёна. Но мышь знай, все лист караулит, ждет, когда тот на землю упадет. Вот он уже совсем один остался на дереве, завеялись куда-то все его братья, а он всё висит, упасть боится.
Наконец, пришла зима, стали холодные северные ветры бедный лист трепать и рвать, снегом колючим забрасывать. И чего только не натерпелся осенний лист, оставшись на дереве в горьком одиночестве. А мышь и зимой не давала ему покоя: утром высунет нос из норки, поежится, глянет на него, как на закуску, и опять в норку спрячется.
Отгуляла зима, потратила всю силу свою и, как всегда, следом за нею опять пришла весна. Припекло солнышко, снег стал темнеть и сползать в овраги. Прилетели птицы, и опять сделалось в лесу шумно и весело.
На клёне набухли почки, потом они лопнули, и оделся он снова в прозрачную зеленую рубашку. И тут стало видно, как один старый осенний лист между молодыми листочками краснеет. Наверно, стыдно ему, что он от всех отличается. Только теперь и дошло до него, что уже давно он стал большим кленовым листом, и что не место ему, прошлогоднему, на весеннем дереве.
- Ну что же, - подумал он, - за все эти месяцы одиночества и ненастья я так высох и постарел, что теперь вряд ли захочет меня жрать эта ненасытная злопамятная мышь, да я сейчас её уже и сам не боюсь. Подумал - и тут же смело оторвался от привычной и надоевшей ветки. Стал он медленно - медленно падать, но тут, едва он коснулся земли, налетел сильный южный ветер, подхватил его, поднял высоко в небо и понес куда-то над лесом.
Увидела это серая грызунья, щелкнула от азарта зубами и побежала, что было духу, вослед. Бежит, на камни натыкается, в траве путается, но не отстает.
Но тёплый ветер через густой лес, через колхозное поле, через широкую дорогу донес старый осенний лист до большого города и, покружив его над вечерними улицами, забросил в окно большого дома. Упал он тихо на белый подоконник и остался лежать там.
А утром пионер Валера, который жил в этом доме, подошёл к окну и удивился: вот интересные дела, откуда весной мог взяться такой большой осенний лист. Положил он его аккуратно между страницами учебника и понёс в школу показать учителю ботаники. Долго смотрели они с учителем через увеличительное стекло на таинственный кленовый лист, а потом взяли да и включили его в большой школьный гербарий. И была это для Валеры первая загадка природы.
А мышь, увидев, что лист ветром занесло в окно высокого дома, решила незаметно пробраться в этот дом, и там найти своего давнего обидчика. До поздней ночи бегала она по лестницам, щелям и закоулкам, а на второй день, сильно устав и проголодавшись, залезла в продуктовую кладовку. Полазила она по полкам, проверила все кульки, все коробки и на верхней полке, где пахло особенно вкусно, провалилась в большую стеклянную банку с пшеничной мукой. От страха разыгрался у мыши волчий аппетит, и наелась она муки до отвала. Вот так и досидела серая в банке до утра, закусывая и боясь, боясь и закусывая. А утром в кладовую зашел папа Валеры и увидел, что в банке с мукой сидит упитанная белая мышь.
- Лабораторная, - подумал папа, посадил её в пустую клетку, в которой когда-то жила канарейка, и отдал сыну. Пионер Валера всегда любил животных и птиц, и поэтому сильно обрадовался маленькому зверьку. Он насыпал ему в кормушку гречневых зёрнышек и пошёл учиться в школу.
Каково же было удивление Валеры, когда, собравшись вечером опять покормить белую мышку, он обнаружил в клетке толстую серую мышь. И он, как истинный юннат и любитель природы, на следующий день взял клетку с мышью и отнёс её в школу показать учителю зоологии. Долго смотрели они с учителем через увеличительное стекло на таинственную серую полёвку, а потом взяли да и посадили её в школьный террариум. И была это для Валеры вторая загадка природы.
Вот так и живут теперь рядом две маленькие загадки большой природы - серая полевая мышь и осенний кленовый лист. Мышь сидит за решёткой, как старый большевик при царском режиме, и ни в чём не нуждается, а красивый осенний лист висит на стене в разноцветном гербарии, как портрет лётчика-космонавта на самой главной Доске почёта страны.
1970 – 2010 г.г. Ростов-на-Дону – Москва – Ростов-на-Дону
Живу под гипнозом открытия жуткого,
Загадочного, словно чудо лохнесское –
Все добрые негры похожи на Жукова,
Все злые пираты – на Бондаревского.
Количество матриц слегка ограничено,
Все песни и судьбы давно уже сложены,
И память надёжней хранит не различия,
А то, чем порой друг на друга похожи мы.
Цари полу-мира, герои, воители,
Философы и открыватели полюса…
...Какие ещё совершу я открытия,
Кого мне напомнят Калашников с Лоресом?
…Маша Рыкова писала мой портрет,
То похожим становился он, то нет,
Всё глядела, щурясь, словно от огня,
Буд-то спрашивала что-то у меня.
Сашеньке Бабушкиной
Ты на свой надела пальчик
Очень маленький рапанчик,
Не рапанчик, а всего
Лишь колечко от него.
Не проста судьба моллюска,
Шторм как семечки их лузгал,
И осталось-то всего
Лишь колечко от него.
Л.Б.
Не спрашивая ни о чём
Придёт и тихо сядет рядом
Моя точёная наяда,
Слегка пропахшая борщом.
Стряпня и вправду удалась,
Но, умудрённый недоверьем
К нежданным кулинарным рвеньям,
Встревожен я и в этот раз.
О, пряный привкус воровства -
То в чад кухонный
еле-еле
Втекает тёмный звук Шанели,
Всё ставя на свои места.
Когда свою нести устанешь славу -
Уйди в леса или прими отраву,
Иль банк ограбь, а деньги проиграй,
Или хотя бы паспорт потеряй.
Подённый раб метафоры и слова...
Уж место делят будущие вдовы,
А ты стоишь не узнанный в толпе,
Скорбящей по ушедшему тебе.
Алевтине
Нет музыки в дыханьи океана,
Нет цели бегу пенистых валов,
Но слышен мерный стон Левиафана,
Порой переходящий в тяжкий рёв,
Как нет в словах таинственного смысла -
Лишь перьев скрип, да чёрной туши след,
И только целые здесь правят числа,
И есть лишь слово «Да» и слово «Нет»,
Как нет любви в ритмическом движеньи
Горячих тел,
в кипении страстей -
Не страсти нас ввергают в искушенье,
А души не родившихся детей.
Весь дольний мир совсем не так устроен,
Нам правду не объявят никогда!
Любимая, вчера погибла Троя,
В огне любви сгорают города...
А мы лежим у линии прибоя,
И в каждом «Нет!» твоём я слышу «Да?».
1 августа 2010 г.
Танаис
Последние дни уходящего мира,
И гарь на стерне, словно пятна на солнце.
Дичает моя городская квартира,
Пылится на полке виниловый Моцарт.
В полынном угаре сгорают Плеяды
Уж длится изгнанье вторую неделю,
И душная ночь бредит гулкой прохладой,
Как в клубе фо-но озорством Амадея.
Укрыться б куда-то от этой Вандеи,
Но тени не даст ни ветла, ни осока,
И речки степные вползают, как змеи,
Под камни, под корни, под берег высокий.
И что здесь ищу я, нет знака мне свыше,
И что потерял здесь, не скажет Сивилла,
И только одна камышовая крыша
Спасает от гнева дневного светила.
3 августа 2010 г.
Танаис
Трамвай качает, словно катер,
Когда выходишь на фарватер.
По улице Старопочтовой
Я еду юнгою фартовым.
Тельняшку, мичманку, ботинки
Мне боцман выдал без запинки,
Сказав:
- Ты только не напейся -
Осталось три часа до рейса.
Трамвай туда-сюда качает,
Как будто он волну встречает,
Расставив по-матросски ноги
Ловлю я взгляды недотроги.
Потом, как на колу мочало,
Нас с ней туда-сюда качало
По всем пивным, по всем притонам,
Куда ж ещё - район портовый.
Когда ж меня курсанты с «Камы»
На борт загнали кулаками,
То боцман, старожил ростовский,
Мне подарил пятак петровский.
Потом, отпаивая чаем,
Сказал:
- Нас бьют, а мы крепчаем…
Весь путь по створам и каналам
Я озарял своим фингалом!
Теперь иные светят дали,
Трамваи в Турцию угнали,
Нет недотрог – одни путаны…
Курсанты
вышли
в капитаны.
4 августа 2010 г.
Владимиру Бабушкину
* * *
Вблизи от меотийских струй,
Вдали от денежных потоков
Напрасно всё, как ни бунтуй -
Осталось думать о высоком.
Закрой ладонями лицо,
Таи печаль высоких знаний,
Ведь всё наследие отцов -
Лишь стопка подписных изданий.
А там, лишь только дотянись,
В шкафу отца, за дверцей дальней,
Мундир, впитавший пыль столиц,
Да поминальный звон медалей.
13 июля 2010 г.
Танаис
Друзьям моим драгоценным
Поневоле привыкаю к тому, что их уже нет ни рядом, ни далече. Вначале нас было много, с перебором, потом размело всех по разным городам, книжным полкам и постелям. Виделись всё реже и встречи случались полновеснее, многозначительней, немногословней. Теперь один из них лежит за косогором, на недвиговском кладбище, под воссозданной античной мостовой в виде большого квадрата. Провожали Геннадия сотни человек, съехавшихся из многих мест России, Кавказа и Малороссии. Александр Брунько лежит на Бугултаевском кладбище Новошахтинска под бесхозным холмиком с одинокой табличкой, и проводили его всего несколько человек. Да и какое теперь это имеет значение, хоть один человек, хоть кладбищенский сторож. Им, ушедшим, от этого ни холодно, ни жарко. Пускай лежат себе каждый по-своему. В наших воспоминаниях все они по-прежнему веселы, красивы и чертовски талантливы.
В ту метельную переменчивую зиму начала восемьдесят первого мы с Геннадием были бесконечно молоды, тщеславны и почти бессмертны. Скудный музейный быт Танаиса почти не отвлекал нас от белого листа бумаги, и жизнь на рубль с копейками в день была верхом роскоши и расточительства. Хватало и на пачку «Примы», и на буханку сельского хлеба, и на пачку чая и на четыре суповых пакета – псу Чернышу, коту Ваське, Генке и мне. Сахар «строчили» у музейных тёток, а «марципаны» и алкоголь привозили ещё немногочисленные тогда поклонницы. Деньги мы зарабатывали, понемногу батрача на музей – что-то выгрузить или что-то погрузить, что-то выкопать или засыпать что-то выкопанное, починить проводку или застеклить окно. Делали всё это мы с Жуковым весело и со стёбом. А с осени оформили нас на работу в музей, его - электриком, а меня – сторожем-аналитиком. Бывало, уедет Генка за розетками и выключателями в город, сотрудники отбудут по домам на выходные, и остаюсь я на два дня совсем один посреди варварских степей с пудовой связкой ключей от всего музейного хозяйства. Ни телефона, ни ружьишка, ни дорог и только вой нашего музейного цербера порой отпугивал от усадьбы всякую зимнюю нечисть. Вот так и провёл я ту зиму, топя печку и ночуя в спальнике на раскладушке - с котом за пазухой и с храпящим псом в ногах. Согласно закону Мэрфи, вся лишняя проводка в музее к этому времени надёжно сгорела, поэтому Жуков иногда бывал не самым частым гостем в этих, забытых прогрессивной общественностью, местах.
Утро начиналось с содержательной перебранки Черныша с пёсьим населением Кобцева хутора. Я медленно просыпался, заваривал чаю, потом выходил из сторожки с безразмерной фанерной лопатой и, на скорую руку, обозначал основные коммуникации для тех немногих сотрудников, которые ещё приезжали из Ростова. В отдалении, над мегаполисом, клубились дымы заводов, тепловых станций и кочегарок, перезванивались трамваи и перекликались маневровые паровозы и дизели. Ритмично ахало кузнечно-прессовое сердце ростовской индустрии и планы партии то и дело пересекались с планами народа. Завьюженные поля и перелески в округе стояли, тихи и безмолвны, как очередь за молоком.
В тот год на западной окраине Недвиговки, на улице Учхозовской, какое-то время снимал домишко Саша Брунько, «великий поэт земли русской», как назвал его в своём знаменитом опусе «Волшебная страна» Макс Белозор. Пожил Брунёк, пожил до начала зимы, а потом взял, да и умёлся отседова с последними листьями и с первым снегом. Но манатки остались. А у бездомного и беспаспортного поэта, какие могут быть манатки, одни книги, рукописи, чёрный от чифиря заварной чайник да кое-какие ношеные шмотки, пожалованные друзьями от щедрот своих. И вот наладилась хозяйка этого домишки приходить к нам с Жуковым и талдычить, что вещи Брунька мешают ей в личной жизни, что не может она поселить в домике приличных квартирантов и что терпит через это ежемесячно существенные убытки. Мы предложили ей по поводу убытков обратиться в народный суд по месту постоянной прописки съехавшего в никуда ответчика, а его личные вещи торжественно пообещали вывезти. Или нет, пообещали торжественно вывезти… Ну, да ладно.
И вот, наконец, этот исторический день действительно наступил: двое безвестных молодых стихотворцев, влача за собой кованые старорежимные санки и по колено проваливаясь сквозь наст, потащились вывозить фамильное барахло Александра Виленовича Брунько, третьего, не менее безвестного, стихотворца. Добрались до дому, отгребли снег от дверей, зашли в насквозь промороженную и прокуренную хату и слегка оторопели. Нашему пролетарскому взору открылась жуткая антиобщественная инсталляция. На полу - композиция из груды пустых бутылок, окурков и банок из-под бычков в томатной совести, на столе - черновики, скомканные листки бумаги, на спинке стула - пиджак, на гвозде - трико со вздутыми коленками, в пожелтевшей пластмассовой рамке - портрет Галича из журнала «Америка» и книги, книги, книги. А на самом видном месте, под божницей, висит шикарный, но порядком засаленный галстук. Интеллигент, твою дивизию.…
Стали мы всё это увязывать и запихивать в припасённые мешки, да и увлеклись, зачитались… Как известно, зимой смеркается рано, и пришлось нам решительно «завязывать» с классической литературой. Но тут одновременно закончились и мешки, и вервие, и последнюю груду книг пришлось затолкать в закопчённую наволочку и перевязать её галстуком непризнанного классика. Стеклотару мы великодушно оставили хозяйке в качестве компенсации за убытки, тем более что там её, стеклотары, было как минимум на полтинник. Это же половина моей ТЮЗовской месячной зарплаты! Кто не застал – спросите аксакалов.
И вышли мы на большую дорогу. Поначалу путь наш пролегал по накатанному просёлку, и мы с Геннадием, на пару запрягшись в санки, весело пошагали в наше счастливое вчера. Так бы и ехали мы с ним кругаля без забот до музейных ворот, но тут Жуков взял, да и предложил срезать угол, чтобы сократить путь. Не послушай я его тогда – не о чем было бы писать сейчас. Но я внял его сомнительным аргументам, и свернули мы в заснеженный простор, окружающий античную факторию Танаис. Вначале мы тащились по колхозному клину озимых, и снег редко доходил нам до щиколоток, кое-где его совсем сдуло и мы шли по голой мёрзлой почве. Санки с широко расставленными полозьями ехали сами собой. И вдруг мы разом провалились по пояс. Вот тут-то всё и началось. Поле кончилось и пошли занесённые снегом канавы, буераки, колдо…бины и с лета не засыпанные археологические раскопы на могилах далёких предков. Санки зарылись в сугробе, и мы еле их откопали. Они лежали на боку и все мешки с библиотекой валялись вповалку. Собрали, пересчитали, увязали, поехали. Я впрягся спереди, а Геннадий толкал санки сзади. Тут упал я. Чертыхаясь, поднялся. Только дёрнул санки, упал Жуков. Он поднялся, постоял и тут же с диким криком:
– Ложи-и-ись! -
опять рухнул в снег. Следом, как по команде, повалился и я. Дальше мы, кряхтя и чертыхаясь, поползли на четвереньках и повлекли за собой санки, как пулемётный расчёт, выдвигающий на позицию пулемёт системы «Максим». Потом мы ещё несколько раз проваливались по грудь. Мешки искали на ощупь. Собирали, пересчитывали, увязывали, волокли. Потом Жуков потерял свой правый сапог. Остался у него второй правый сапог. На левой ноге.
Смеркалось. В отдалении выли дикие волки. Танаис неотвратимо погружался во мглу, как земля Санникова и только путеводный фонарь над директорским домиком всё ещё мигал, запинаясь, как далёкое безымянное светило. И тут и у Генки и у меня одновременно случился приступ смертельного, истерического хохота. Мы катались по снегу, ржали, как кони Македонского, ревели, как дромадеры Ганнибала и гоготали, как гуси Паниковского перед закланием. Слёзы замерзали на ветру и вдалеке все отчётливей виднелись приближающиеся ходовые огни ледокола «Красин».
Собаки в округе испуганно замолчали, и в арктической тишине сухой хруст снега напоминал сигнальные выстрелы. Мы медленно продвигались к цели, падая, грязно матерясь, вставая, плача и хохоча, по очереди становясь то Амундсеном, то Нансеном. Такого крутого драйва я не испытывал нигде и никогда. Ни в снегах Килиманджаро, ни на сопках Манчжурии.
И тут, как по сценарию, камера плавно ушла отвесно вверх и в кадре далеко внизу стали видны два копошащихся муравья, две убогие козявки, волокущие по вечернему листу чистой бумаги какую-то былинку. И вещий глас пророкотал с небес:
- Снято!
24.05.10 г.
Танаис
Забытый в волости глухой,
Где краток слог и ближе звёзды,
Живу ни сетью, ни сохой,
Ни промыслом и ни извозом.
Друзья, прощаясь налегке,
Вдаль уходя с прозрачным взором
Нашли приют невдалеке –
За косогором.
И в дверь, закрытую на ключ
Весь день, всю ночь стучался ветер
За тех, кто сир и невезуч,
Кто сгинул в нетях,
И пламя в каменной печи
То разгоралось, то едва мерцало…
Прочти мне что-нибудь, прочти
Из Марциала.
Про вещий гул тугих пружин,
Про их державный ход незримый,
Про тех, кто жизнь свою прожил
Не видя Рима!
Не слышавших ни лязг мечей,
Ни поступь римских легионов...
Счастливых на земле ничьей,
И не в цепях, и вне закона!
22.05.10
Азовские степи – предбанник Сахары,
Мелеют Донцы и Морские Чулеки,
Парят над землёю стада и отары
И млеют в чапанах туристы-узбеки.
Уже не спасает ни близкое море,
Ни недра старинного полуподвала -
Июль дышит жерлом, как крематорий
И плавятся камни речного причала.
Нигде не найти ни спасительной тени,
Ни полузабытой убогой криницы…
Уж нет ни любви, ни тщеславных стремлений,
Одна лишь мечта – в облаках раствориться.
Северский Донец, Мёртвый Донец, Морской Чулек - притоки и протоки Дона
Как у нашенской, у Ленки,
Очень спелые коленки
И под нервной тканью юбки
Замирают, как голубки.
Аппетитно молодые,
Даже пахнут, словно дыни,
А пойдёшь на ощупь выше,
То снесёт к чертям всю крышу...
Не ходи туда, мальчишка -
Почитай-ка лучше книжку,
Построгай доску рубанком
Или выпей пива банку,
Постучи на барабане
Иль попарься в финской бане,
Отдышись хотя б сперва…
И ступай рубить дрова!
Царил перезрелый август застойного донского лета. Денёк выдался распогоженный, с короткой штатной грозой после обеда и с долгим нескончаемым вечером. Время никуда не шло.
Мой домик под камышовой кровлей, поставленный когда-то на каменистом склоне Донецкого горного кряжа лицом к залягушенной дельте Дона, знойными днями давал настоящую прохладу, почти как импортная сплит-система. Да и стоил мой куренёк не намного больше. Но по ночам в доме было душно и жарко, как в предбаннике. Окна не откроешь - рамы сплошные, и форточку тоже не открыть – казачьи дома, по обыкновению, не имеют такой мелочи. Двери тщательно закрыты, ибо ночные кровососущие твари никогда не дремлют и норовят любыми путями просочиться в душные комнатки убогой хижины. И если бы только ночью, но эти гнедые мутанты и днём сидят в засадах по тенистым прохладным уголкам моего одичавшего сада.
Когда же простыня, под которой я уже несколько раз безуспешно пытался заснуть, в очередной раз высохла, я поднялся, намазал свою недельную щетину репеллентом и с ветхого крыльца вывалился в ночную прохладу. Ночь поглотила меня и растворила в себе, как ледяная «Изабелла» растворяет в себе толику тёплой водки. Грохотали цикады. Из недалёких камышей доносился брачный рёв лягушек. Все были заняты делом. И даже нечастые пассажирские поезда, на рысях пролетавшие вдоль берега Мёртвого Донца, не заглушали эту симфонию продолжения жизни.
Я стоял, оглушённый, вдыхал эту целительную отраву ночного ветерка, настоянную на мяте, полыни, чабреце и на далёких отзвуках ночной фиалки с неблизких цветочных полей биостанции. Тишина была осязаемой и шершавой на ощупь, только где-то лениво побрёхивала собачонка, да в зарослях татарника ежи деловито хрустели жуками-плавунцами, тучами прилетавшими из дельты на свет единственного в округе уличного фонаря. Я решил прекратить это сафари, подошёл к столбу, повернул выключатель и... провалился в первобытный мрак первого момента творения. Через какое-то время по прихоти Создателя стали появляться первые звёзды, потом туманности и созвездия. Они были так близки, что до них можно было бы дотянуться. Но делать этого я не стал, а просто, немного поднявшись по склону, рухнул спиной в холодную траву, раскинув руки и ноги, как будто совершал затяжной прыжок в ближний Космос. Почему-то подумалось тогда, что эту ночь я запомню навсегда. Великая Тьма пряно дышала в лицо реликтовым перегаром погасших светил и тысячи звёздных карат подмигивали мне, медлительно завершая вселенский круг почёта. Я позабыл своё имя, позабыл, на каком языке расскажу обо всём этом, когда вернусь в привычный мир, в череду душных суетных дней. Я придумаю новую речь, я дам имена вещам и явлениям, я буду любить, любить… Тьфу ты! Эта приблудная шавка всё никак не унимается. Все соседские псы смиренно молчат, видимо, тоже погружённые в эту ночную небыль, вот только эта шавка… И ведь не уходит, не убегает по своим собачачьим делам обнюхивать там что-нибудь или метить углы и заборы. Я поднялся на локте и яростно, что было мочи, по-звериному прорычал в темноту:
- Да пошла ты на хер!!!
Ответом мне была оглушающая тишина. Но не успел я даже подумать об этом, как вся округа взорвалась, вскипела истошным, многоголосым, возмущённым собачьим лаем. Лаяло всё собачье население хутора. Это же надо, оказывается, я послал того, кого слушали все. Видимо, оглашались последние собачьи известия. И, наверное, очень важные, если всё собачье собрание так долго и терпеливо молчало. И тут до меня дошёл смысл ночных собачьих перебранок. Ночами, от хутора к хутору, от райцентра к райцентру, от столицы к столице, через реки и границы, через перевалы и проливы перелетают собачьи новости, то затихая, то вновь вспыхивая, как тлеющий степной пожар.
Собака лает – ветер носит.
Сэнсэй каратэ и знаток оригами
На ветхом балконе дрались утюгами,
Но если бы были они самураи
Сражаться ушли бы тогда за сараи.
(стружки с верстака)
шасть седьмая
Шняга о Форсайтах
(устный ответ студента, неожиданно разбуженного на лекции по истории английской литературы)
Мудем
(системный администратор)
Тень рождения
(дата рождения классика, вождя и учителя, ежегодно широко отмечаемая прогрессивной обсчественностью Норьегии)
Хлороинформ
(заставляющая забыть о наболевшем, усыпляющая информация)
Морда ворот
(охраняющий ворота, вратарь)
Шизика пространства-времени
( лекция активиста общества «Знание» о теории относительности в больнице им. Кащенко)
Прибалдин, приблудин, приблатнин, профанол,
(из фармацевтического справочника Норьегии)
Генацваленко, Хохлошвили
(из телефонного справочника)
Иеронизмы
(ирония Иеронима)
Шизоидальний
(недалёкий умом
дальний родственник жены)
Безнаденежное дело
(сеанс трудотерапии в психушке)
Порнолыжный курорт
(Куршавель)
Бухгалтерская отёчность
(ежеквартальное заболевание)
Кустовой инспектор ГИБДД
(инспектор с радаром в придорожных кустах)
Виолонщель
(прорезь в деке)
Аркадион
(мужикальный инструмент)
Просрация
(в неё иногда впадают,
а иногда и выпадают из неё)
Им всё покер
(отношение к реальности в карточном клубе)
Восторженное обращение к возлюбленной.
О, медленное солнце моих прерий!
О, слезинка дождя в пустыне моего одиночества!
О, дикая роза за окном моей темницы!
О, имя моей радости!
О, ночная печаль фиалковых полей, текущая по руслу степной реки!
О, единственная звезда в ненастном небе моей памяти!
О, ладонь девственницы на моём лице!
О, певчая птица на высыхающей ветви моей жизни!
О, дикая серна на горном велосипеде!
О, голодная пантера на моей бычьей спине!
О, белое перо в моих чёрных крыльях!
О, моё утреннее сновидение!
О, дуновение вечерней прохлады в кипарисовой аллее!
О, золотая нить в холсте моего рубища!
О, красная икринка на моей краюхе хлеба!
О, небесная снежинка в моей нечёсанной бороде!
О, паутинка ранней осени на моём лице!
О, далёкакя полоска заката в окне моего вагона!
Ироническое обращение к любимой жене
во время планового семейного скандала.
О, спасительное бревно в воронке моего кораблекрушения!
О, маленькая кнопка на сидении моего венского стула!
О, бодрящая заноза в моей усталой стопе!
О, единственная дырочка в моём техталоне!
О, коварная дщерь одесской бандурши и янычара!
О, необъезженная кобыла, сбежавшая из цыганского табора!
О, золотая рыбка в трёхлитровом баллоне из-под пива!
О, слабеющая резинка в моих семейных трусах!
О, единственная мать моих детей!
«Мне голос был. Он звал утешно…»
Анна Ахматова
* * * * * * *
Однажды король папуасов нам сделает вызов
Туда, где на мачте бамбуковой парус косой.
Под пальмовой кровлей, продутой пассатом и бризом,
Я слизывать стану с тебя океанскую соль.
На пляжах пустых мы не встретим конфетных обёрток,
Видать потому, что конфет не едят дикари.
Мы станем с тобой состязаться на теннисных кортах
И слушать, как в джунглях тамтамы бубнят до зари.
Узнаем с тобой, как призывно кричат павианы,
Как голову кружат легенды пиратских морей…
Тебе я качели сплету из послушной лианы
И лук натяну для охоты на диких зверей.
Нам станут понятны слова экзотической речи,
Мы кожей впитаем заморских краёв колорит…
Какой-нибудь русский замрёт, бедолага, при встрече
И крестным знаменьем тихонько себя осенит.
1984 г.
(стружки с верстака)
шасть честая
Конспиратория
(Калифорнийский университет в Беркли)
Коньстервы
(мясо копытного травоядного животного, принадлежавшего когда-то первой жене хозяина швейной фабрики, пустившей бывшего мужа по миру без штанов. В собственном соку)
Лжизнь
(десятилетия, потраченные на борьбу за ложные идеалы)
Искать пятый Гугол
(проблемы с обновлением программного обеспечения)
Брюшура
(тощая книженция, содержащая методики борьбы с ожирением)
Тепломатия
(это когда тепло так, проникновенно, приветствуют незлобивым матом)
Хакерня
(сетевое сообщество хакеров)
Трандиция
(привычка потрандеть о женщинах и о политике после третьего стакана)
Заслушанный артист
Засушенный сеятель культуры
Засуженный работник торговли
(почётные звания, присваемые правительством Норьегии особо отличившимся гражданам)
Шасть пятая.
(стружки с верстака)
Поллюцейский, поллюция нравов, криминальная поллюция
(если кто-то кое-где у НИХ порой)
Носится, как дурак с писаной Торой
(как не совсем умный человек с ветхозаветной рукописью)
Погромист
(публицист на службе у охлократии)
Их тиология
(в отличие от НАШЕЙ)
Файло
(карикатура на программиста)
Махинсация
(информация об аферистах, попавшая
в СМИ)
Облом КПСС
(планы партии, не ставшие планами народа)
Бес, бес...
бес печальный,
бес порочный,
бес порядочный,
бес примерный,
бес сознательный,
бес страшный,
бес страстный,
бес толковый,
бес трепетный,
бес человечный,
бес честный,
бес чувственный,
бес шумный
и другие бесы русского языка.
(С.И.Ожегов и Н.Ю.Шведова
Толковый словарь русского языка
Стр.42 – 45)
Шасть четвёртая
(стружки с верстака)
Фуфайл
( фуфайка с микрочипами и тактильной клавиатурой)
И тут входит дед Мороз и... с ним дурочка
(из сценария новогоднего утренника в психиатрическом диспансере)
Асалос
(патологический дефицит сала в пищеварительном тракте)
Это у вас, батенька, была не эрекция, а дежавю...
(из беседы сексопатолога с пациентом)
Дерзайнер
(генератор смелых проектных решений)
Дизавр
(представитель вымирающего направления в дизайне)
Татариус
(работник татареальной конторы)
Прорвозащитники
(защитники всех от всего)
Ударный авиапоносец
(досадная неприятность во время авиаперелёта)
Норьегия
( маленькое, независимое ни от чего государство четвёртого мира с недосверхразвитой экономикой, общественный строй отсутствует по причине того, что всё общество нестроевое, комиссованное Чрезвычайной комиссией ООН по гужевому праву. Норьегия имеет самые богатые в мире месторождения бесполезных ископаемых, находится как раз на севере Придурья, о котором я уже упоминал ранее в "Зелёной тетради". Позднее я опубликую развёрнутую статью о природе Норьегии, её истории, промышленности, сельском хозяйстве, о религии и культуре норьежцев. Я вообще в школе, кроме литературы, русского языка, истории и черчения, успевал по географии, так что сведения, приведённые мною, абсолютно достоверны, клянусь компАсом Паганеля.)
Шасть третья
(стружки с верстака)
Жертва апорта
(роковая ошибка кинолога)
Аферизмы
(короткие кредитные истории)
Кукушка? Хватит петуха...
(кастинг на птицеферме)
Бушмак
(метательный снаряд в виде ботинка 43 размера)
ЛЕГОтимный
Легидымный
Легитёмный
(качества некоторых президентов на поцсоветском просранстве)
2008 г.
Ростов-на-Дону
Шасть вторая
(стружки с верстака)
Митингит
(социальная эпидемия)
Руди мент
(полицейский из Нью-Йорка)
Блявда
(бляцкая ложь)
Белрускони
(совместное коневодческое предприятие)
Кружок унылые руки
(курсы койки и нытья)
Бензапасность
(наличие полной канистры в багажнике)
Старые стулья оскрипли
(без комментариев, и так понятно)
Слоновей
(то ли Пегас с хоботом, то ли соловей с ушами)
Обсенизатор
(профессия такая, людЯм помогать)
Литоблединение
(Определённый период в истории литературы.
Периодически повторяется)
Мезмайл
(селение такое в горах)
2008 г.
Ростов-на-Дону
***
Слава Богу, пришли холода,
И душа снова просится в тело.
А по лету была с ней беда,
Зазевался бы – и отлетела .
Не страшны ей ни кречет, ни тать,
Иногда прилетала под вечер...
Им бы, душам, летать да летать,
Окликая друг друга при встрече.
Семён Островский
СКОВОРОДКА
Ржой
Сковородка
Заболела –
Она не ржала,
А ржавела.
Сковородка
Нарежу лука и сальца -
Сосед притащит скоро водку-
И на закуску два яйца
Вмиг разобью на сковородку.
Жизнь принимая, как игру,
Я, всё же, не сижу без дела,
И с этой сковородки жру,
Что б сковородка не ржавела
Анастасии Орловой
***
Нянчишь, нянчишь мандолину
Словно куклу Коломбину,
Но она всё спать не хочет –
То рыдает, то хохочет.
То прощения попросит,
То под нищенку закосит,
Мол, в кармане ни гроша…
Спи, кленовая душа!
Не пристало мандолине
Обирать селян в долине,
Не пристало юной деве
Жить в покрытом лаком древе.
Ждут её в подлунном мире
Кавалькады и кадрили,
Трубадуры, менестрели
В грешном, гибком, томном теле.
шасть первая
(стружки с верстака)
Гусарская баланда
(всякие гарнизонные байки 19-го века)
Фатерклозет
(кто как поймет – так оно и будет)
Бомжеубежище
(кто не понял – пишите, объясню)
Расбабить коллектив
(позвать в компанию девочек)
В холодном зале Дома Союзов
( в колонном зале – авария отопления)
Демократические завывания
(ну, сначала завоевания, а потом – завывания.
Или наоборот?)
Ницшие духом
(ну, вы же поняли, о чём это я?)
Сопливо
(топливо детского педального автомобильчика)
Тур Хер ей дал
(без комментариев)
Бычки в томатной совести
(потому, что им, бычкам, за державу стыдно)
Интернациональные меньшинства
(кто понял, объясните тем, кто не понял)
Два пальца об асфальт
(тип шутливой клятвы начинающего мазохиста)
Дристоран
(общественный туалет в ЦПКиО)
Геронтозавр
(ну, очень старый зав. времён
доперестроечного соцреализьма) )
Сиськотека
(дискотека в женской общаге)
Бомжей милостью
(это когда на паперти и подвинутся,
и место уступят)
Уравнобешенный человек
(все понятно?)
На хрена попу гормон
(а в самом деле, на хрена?)
Порнокопытные
(жывотные такие, копытнопорные)
Объедки охраны
(обеденный стол на
объекте охраны после трапезы)
Болеет фаллос одинокий…
(ну, это понятно каждому)
Ваше припердобие
(почтительное обращение к старперу)
Театр им. Блинкома
(ну, это когда все премьеры провальные
и об этом живо спорят в блинной
за углом от театра)
Инженерв,
инженервы,
инженервный.
(кто понял – пожалуйста,
напишите мне)
Сырком по яйцам
( выдержка из кулинарного рецепта)
Римские калигулы.
(а хрен его знает, что это такое)
Про...балтика
(вначале была Прибалтика, а потом её про...бали)
Олигофренд
(наверное, лучший друг англоязычного пацана)
Квасной интернационализм
(кто понял, объясните тем, кто не понял)
Репердуар
(список услуг в коммерческом сортире)
Прапрапорщик
(старший прапорщик)
Придурье
(топоним)
Корреспагент
(репортёр БиБиСи под прикрытием)
Завывала
(зам. по панике)
Развратно-поступательное
движение
(чисто технический термин)
Постпофигизьм
(это когда даже фиг - пофиг)
Всякой твари – по харе,
Всякой харе – по таре.
(всем сестрам по серьгам)
Преступная связь времен.
(это когда внучка за бабку, бабка – за
дедку, а дедок - за какую-то репку)
Обуревиатура
(идиотские сокращения,
от которых "обуреть" можно, пока прочтёшь, типа ПБОЮЛ,
ОКОНХ... дальше можете продолжить сами)
Майлява
(сообщение по электронной почте)
Наноконформизм,
наноконформисты
(бюрократы от науки)
Полный бест-тец
(ну-у, очень мощно, значит)
Великий украинский поэт
Федеринко Гарсиа Лорка.
(як и велыкий украинський малэваннык
Айвазивский або велыкий украинський письмэнник Гогиль)
Койот-компания
(компания шакалов)
Раболатория
(это когда на одного «блатного» выскочку
от науки пашет целая лаборатория)
Тина Кеннедилаки
(так послышалось, да простит меня Тина)
Оральный кодекс
(свод устных строевых команд)
Тамерлян
(фамилие такое)
Лень рождения
(без комментариев)
1980 – 2007 г.г.
Возможно всё, что представимо.
Станица дышит тёплым перегаром,
Меж куреней витает матерок.
Сюда под вечер просто так, задаром
Меня подвёз случайный катерок.
Здесь дремлет век, наивно и неспешно
Под пологом преданий и примет,
Роняя в пыль жердёлы и черешни
И по ночам отматывая свет.
Он даст тебе ответ на все вопросы
Хоть ты его о том и не просил.
Свои лелея тони и покосы
И запасая соль и керосин.
***
Шутя молясь языческим богам,
Мы примеряли грубые хитоны,
Щиты, мечи и шлемы из картона -
Годилось все, что попадало к нам.
Все, что тайком упёрто у родни -
Плащ необъятный флотского реглана,
Сандалии от фирмы Микояна,
Заколки, пряжки, старые ремни…
И стали нашим призрачным жильем
Руины театральных декораций,
Впитавшие дождливый шум оваций –
Усталый «Гамлет», списанный жульем.
«Быть иль не быть?» – вселенская печаль.
Мы лирою и бубном потрясали,
Но тут нас вслед за Гамлетом списали.
Вот дата прописью,
вот подпись,
вот печать.
И, не вписавшись в цифры скудных смет,
Мы все теперь без слов, без сожаленья,
Забытые до своего рожденья,
Живем незримо между строк и лет.
И вот уже, тому который год,
Мы сами, как языческие боги,
Благословляем кровли и пороги
И охраняем сад и огород.
« …и дождь впустить,
и накормить кота»
А. Брунько
Кошки переловили всех почтовых голубей. Теперь сами разносят почту. Ну, вы понимаете, всё это кошачье отродье – какой от них прок? Граждане, если хотите вовремя получать письма и газеты - привязывайте своих собак. Кстати, почему собаки бывают ездовые, ведь они ещё не поели всех лошадей, ослов и верблюдов? Представьте себе почтового, тьфу! - ездового осла! Ну, уж нет, пусть лучше будут почтовые кошки – они не так упрямы и едят мало, и пусть почтмейстером у них будет матёрый полосатый кот с рваными ушами.
Такие коты - битые жизнью, а потому угрюмые и недоверчивые - всегда вызывали моё уважение. Но мой сосед, старорежимный богатяновский голубятник, ненавидит котов нежно и последовательно. По части всяческой отравы он превзошел бы, наверное, самого Цезаря Борджиа, а по части хитроумных капканов и ловушек – знаменитого Дерсу Узала. Остается только поражаться упорству и бесшабашности котов, которые со всей округи крадутся к голубятне попытать счастья. Назад возвращаются немногие. Это они в вашем присутствии мурлыки, лежебоки и сибариты, но когда наступает ночь – это безжалостные расчетливые хищники. Недавно, выгуливая по ночному бульвару своего стаффорда, я видел, как некий крупный кот крался за моим псом по всем правилам охоты, выслеживал, стелился по траве и каждый раз оказывался в наиболее выгодной позиции для нападения. Бедный мой песик, что бы с ним сталось, будь он разиков эдак в пять меньше. Что до него, так он котов в упор не видит, игнорирует напрочь. Один кот-пацифист, питомец моего друга, умудрился даже потереться о свирепую морду моего ошалевшего от такой наглости пса.
Чудны дела твои, Господи.
Так о чем это я? О котах, о собаках или ослах? Наверное, все-таки, о котах. Настоящих ослов я видел считанные разы (с ушами и с хвостом). Собаки, хоть и любимы, но понятны, как закон Бойля – Мариотта, а вот коты – это представители загадочной неземной цивилизации, неопознанные и непознаваемые, не поддающиеся никакой дрессировке в том виде, в каком ее понимает большинство. Те чудеса, которые проделывает с кошками Юра Куклачев, сам похожий на породистого кота, невозможно объяснить законами дрессуры. Просто кошки очень любят своего вожака и поэтому, чтобы не ставить его в неловкое положение перед публикой, выполняют все эти трюки добровольно, как равноправные партнеры. Ведь это же бизнес.
Не знаю, люблю ли я котов? Наверное, люблю, «но странною любовью». Никогда не раздражают меня колоратурные вопли ночных кабальеро при разрешении пограничных и матримониальных конфликтов. Как прекрасны, грациозны и забавны разъяренные коты, когда один из них что-то убедительно втолковывает другому на ухо, а тот, другой, изумленно ему внимает, как будто слышит эту небылицу в первый раз.
Никогда не возникает желания примостить котейку на коленях и чесать ему всяческие актуальные места. Ну, разве что сам уляжется и задремлет. Вольному – воля, но как тогда прикажете вставать, если позвонят в дверь или по телефону. Ведь сон – это неотъемлемое и неоспоримое достояние любой земной твари, да я и сам не люблю, когда меня неожиданно (да кто вообще во сне ожидает побудки) поднимают с лежбища. А сон кота – это священнодействие, магический обряд. Как монахи молятся за нас, грешных, так и коты спят за всех за нас, хронически не выспавшихся, досматривают обрывки наших сновидений и потому знают о нас больше, чем мы сами. Не будите спящего кота, быть может, именно в этот самый момент он досматривает ваш сон и расставляет недо- расставленные вами точки над «i» или над «ё», или над чем-нибудь ещё. Чтобы следующий свой сон вы уже начали смотреть с титров, с первых кадров, а не с середины вчерашней кассеты.
О! Мои любимые коты, сотоварищи моих ночных бдений, лекари моих бессонниц. Испытанный метод: чтобы заснуть, надо представить себе самозабвенно спящего кота.
В детстве у меня не было ни собак, ни кошек – родители запрещали приносить домой любую живность. Дома соблюдалась стерильная чистота. Когда не стало отца, мама, жившая тогда отдельно от меня, спросила совета: как жить дальше? Я порекомендовал сменить допотопный «Рубин-202» на цветной телевизор с пультом и завести кота. Мама не сделала ни того, ни другого. И напрасно.
Если хорошо припомнить, то в моей жизни по-настоящему было всего два кота. Первым из них был Эскиз, пушистый кот натурально персикового цвета. Он увязался за мной во время одной из моих ночных прогулок. Спокойно и смело вошел поперед меня в квартиру и остался жить на правах хозяина. Он великодушно принимал мои подношения, делил со мною скудный быт бедного художника и непризнанного поэта и всегда был весел и беззаботен. По осени бывали назойливыми серые гостьи, и я научил Эскиза ловить мышей. Он был прилежным учеником, но есть мышей отказывался. Он забавлялся с ними, подбрасывая и жонглируя, и однажды, заигравшись, отпасовал мышь прямо под буфет. Сутки он сидел в засаде перед буфетом и мышь не выдержала: вышла обреченно ему навстречу с поднятыми лапами, сдаваясь, как фашистский оккупант из бункера. Обошелся он с нею как воин – съел сразу, не мучая и не измываясь.
Подарили как-то нам с Эскизом месячного щенка, внебрачного сына породистой болонки. Назвали мы эту безотцовщину Тюбиком – во-первых, как еще называться собачке художника, во вторых, он и вправду был похож на мохнатый тюбик, когда делал это. Ну, вы понимаете, что. И стал Эскиз его воспитывать, а поскольку у Тюбика начали чесаться пробивающиеся зубки, то кот подставлял ему те места, которые чесались у него. Полный симбиоз получился. В результате Тюбик научился потягиваться по-кошачьи, выгибая спину и издавая звуки, отдаленно напоминающие мяуканье. Научился Тюбик и драться с котами – подлетая на всем скаку к полосатому, в самый критический момент тормозил, разворачивался и успевал подставить под когти противника кудлатый хвостатый зад, а потом лягал опофигевшего кота задними лапами. Ну, хоть в цирке показывай.
Потом Тюбика взяли жить к моей теще, в частный сектор. Он стал любимцем всей улицы. Чего только стоило его жалобное подпевание молочнице, которая голосила по утрам: - Ко-мала-ко-мала-ко-мала… А однажды, когда к соседям приехал богатый родственник на иномарке длиной с пол-квартала, Тюбик под шумок умудрился стащить из машины палку финского сервилата, шибко дефицитного по тем временам продукта, и честно принес добычу в дом. Никто не остался обижен.
Эскиз долго еще звал Тюбика, искал его и не находил. Потом Тюбика не стало – соседи, пока никого не было дома, сдали его в «будку». Добрые люди. Потом не стало и кота – он закончил свои дни почти, как Сократ – съел отравленную мышь. Мир его праху.
Вторым в моей жизни котом стал Рыжик, близкий родственник прославленного Бориса из рекламы «Кити-Кет». Несмотря на это, родство со всероссийской знаменитостью его не испортило – он был резв и в меру скромен. Но это уже другая, серьёзная история, в которой есть и любовь, и разлука, и отшельничество, и искренняя дружба.
А все началось с того, что я влюбился. Влюбился по самые уши, как студент. Моя возлюбленная оказалась пианисткой. Преподавала в музыкальной школе, успешно концертировала по Западной Европе. По вечерам она устало наигрывала мне на рояле что-нибудь из Шопена, из Шуберта или из Гершвина, и я сам себе начинал казаться счастливым героем какого-то сериала. Да, да! Я был настолько переполнен счастьем, что не узнавал сам себя. Я боготворил ее жилище, я умилялся всем этим дамским фенечкам и безделицам: вазочкам, оборочкам, кружевам и фонтанчикам. Все было подобрано тщательно, со вкусом, действительно, как в кинопавильоне. А посреди всего этого великолепия в почетном плену томился Рыжик.
Попал он в этот дом где-то даже мистически: в Год Огненного Кота больной, голодный и бездомный поскрёбся лапкой в машину моей возлюбленной и был принят и обласкан. Ему были сделаны все прививки от всех напастей, навсегда выведены блохи, он был искупан и причесан. В одном только он был обделён: его не выпускали на улицу. И он часами сидел у окна, глядя сверху, как полнокровно и содержательно проистекает внизу кошачья жизнь. Несколько раз он даже сбегал из дома и мне приходилось искать его, продираясь сквозь кусты и изгороди. Он не прятался, не убегал, а послушно и обречённо давался мне в руки и я нес его обратно. А следом за нами бежали, провожая его, уличные приятели и я представлял себя царским сатрапом, а его, Рыжика – народовольцем. Его опять купали, причесывали, и он занимал свое место в квартире согласно штатному расписанию.
Но была у моей возлюбленной, как бы это сказать, «одна, но пламенная страсть»: мечтала она завести собаку породы «колли». Ей казалось, что среди всего этого великолепия не хватает собаки именно этой породы. И это, в конце концов, стряслось. В квартире завелся шебутной щенок-переросток и у Рыжика начались беспокойные дни. Эта молодая сученка преследовала его везде: когда он подходил к своей миске, когда отдыхал на ковре, когда мостился в своем кошачьем клозете. Спасение наступало только на балконе, куда его запирали, не находя ничего лучшего.
Моя возлюбленная придирчиво отслеживала все этапы возрастания этого безмозглого недоразумения черной масти с маленьким белым галстучком на груди, и все выискивала долгожданные приметы благородной породы, но тщетно. Что-то тут было нечисто. Мы поехали к тем людям, от которых к нам попало это животное. Нам предъявили маму, предъявили папу, все колли, как колли, хоть тресни, но их чадо со временем все больше и больше стало походить на безмозглого ризеншнауцера. В которого оно, чадо, в конце концов, и превратилось.
О, таинственная, переменчивая женская душа! Пока шли все эти диспуты о странностях собачьей наследственности, Рыжик уже оказался как бы и не совсем ко двору. Но что особенно интересно, перестал вписываться в шикарный интерьер и я. И мною было предложено хозяйке отпустить нас с котом в деревню, точнее на хутор, куда я уже все чаще наведывался и гостил урывками сам у себя, окруженный книгами, черновиками и инструментами. С почти нескрываемым облегчением высочайше и всемилостивейше нам было позволено удалиться.
Вот так и началось наше с Рыжиком добровольное отшельничество. Никто не "топтал" нам сознание, никто не мучил нас своею заботой и вниманием, никто не мешал нам вести вольную жизнь гордых изгнанников в единении с природой, на стыке Степи и моря.. Мы сдружились с Рыжиком «словно ссыльнопоселенцы» и сам чорт был нам не брат. Летом котейка ловил стрекоз, бабочек и ящериц, к осени пополнял свой рацион, охотясь на полевок, полчища которых осаждали мой дом и по ночам раздавался леденящий душу хруст поедаемых грызунов. Кот до того разъелся на дармовщинку, что мышей уже почти не ел, а просто складывал их рядком и подолгу медитировал над ними.
Спал он, по обыкновению, у меня в ногах, но частенько ночью укладывался именно на то место, которое у меня ныло или побаливало. Он развлекал меня, смешил, откидывая такие коленца, взлетая при моем появлении по стволу сирени, что порой напоминал простодушного диснеевского обормота или модного шоумена.
Он определенно был необычным котом. У него был открытый, искренний взгляд, лишенный вороватого лукавства и задних мыслей, он никогда не воровал со стола. Порою Рыжик казался мне заколдованным принцем или одной из реинкарнаций давно ушедшего друга детства.
Наша общая с Рыжиком знакомая иногда приезжала навестить нас, привозила гостинцы. Мне – чаю и дорогих сигарет «Captain Black», Рыжику – «Kitekat». Он сдержанно приветствовал её и, то ли из вежливости, то ли, что б не подводить своего знаменитого сородича Бориса, съедал подношение.
Однажды она приехала, несколько озадаченная, зашла ко мне в кабинет, устроилась в кресле у письменного стола, стала машинально перебирать всяческие предметы и атрибуты писательского быта: старинную перьевую ручку, чернильницу, курительную трубку, бумаги. Потом, немного погодя, тоном, не предполагающим апелляций и снисхождения, заявила:
- Я забираю у тебя Рыжика.
Ну, вот, подумал я, пошла вода в хату. Видимо, это разминка, а следом наступит и моя очередь. В принципе, я где-то внутренне был готов к почётной капитуляции.
- На пару недель, - сказала она, - у мамы в доме завелись мыши.
Перед глазами успела промелькнуть весёлая мультяшная суета, как мы вдвоем с Рыжиком ловим мышей у мамы дома. Две недели. Но потом, отогнав наваждение, я стал всячески отговаривать её, говорить об ужасных враждебных котах в мамином дворе, о сложившемся там кошачьем мирке, который будет третировать чужака, но она была неумолима.
- Как бы я ни любила нашего котика, но мамино самочувствие мне дороже.
Это был бронебойный аргумент, да и кот, в конце концов, формально был как бы её. Крыть мне было нечем.
Тут меня позвали, кажется, сосед. Я вышел, минут через пять, семь вернулся.
Смотрю, наша гостья неподвижно сидит за столом, держит в руке исписанный лист бумаги и задумчиво смотрит куда-то в пространство.
- Нет, - внезапно тихо и грустно сказала она, - после того, что я тут у тебя прочитала, мне будет жалко забирать Рыжика, ты уж прости меня за мою настойчивость. Пускай живёт у тебя в доме, здесь ему будет лучше.
Ну вот, подумалось мне, чудны дела твои, Господи! Стихотворение то было про Рыжика. И про наше с ним на хуторе житьё-бытьё.
30 апреля 2007 г.
Я вам хочу сказать без лишних шуток –
Коты напоминают время суток.
Мой рыжий кот, что стащит ваш обед,
Напоминает нехотя рассвет.
Вот белый кот, певец куриных ножек,
Напоминает летний день погожий,
А тот подлец, что полосат и сер,
Дождливый вечер вам напомнит, сэр.
Наверно, все коты, без исключенья,
Прекрасны, как природные явленья.
Глядите: «перс» – дворовый ренегат -
Медлителен, как огненный закат.
Есть прок один от всех котов и кошек -
Любуясь ими, думать о хорошем...
Сидят в засаде чёрные коты –
Ждут наступленья полной темноты.
***
Накрылся медным тазом жесткий диск –
Лежу себе, читаю Еврипида.
***
На окнах всех повесил занавески –
Соседи вдруг решили, что женился.
***
Я не гоню соседских кур с усадьбы –
Порой в чулане яйца нахожу.
***
Заплел паук очко в моем сортире –
Пойду, схожу к соседу по нужде.
***
Собачья по станице перекличка –
Видать, к кому-то поздний гость идет.
***
Прёт разночинный косяком народ –
Видать, должна приехать электричка.
***
Давненько что-то не было гостей –
Наверно, с горя позабыли адрес.
***
Все мужики с утра на огородах –
Знать, кончился у Таськи самогон.
***
Собрался на рыбалку утром ранним –
А тут соседка, да еще с пустым ведром.
***
Табак закончился, вернулось обонянье –
Теперь в деревне знаю все про всех.
Листая пустые поля, как страницы,
Да перья роняя в костер октября,
Куда ты летишь, одинокая птица,
Что гонит по белому свету тебя.
Пернатый чернец, перелётный калика,
Клекочешь, беспутное время браня.
Тоска твоего безответного крика
С библейских небес окликает меня.
Близка мне твоя бесприютность святая,
Покорность продутой навылет судьбе…
Вот только твоя говорливая стая
Не вспомнит уже никогда о тебе.
Поставь вино на медленный огонь -
Ты чувствуешь, как с гор течет прохлада?
Дай мне свою озябшую ладонь,
Мне больше ничего не надо.
Густеет тьма.
Затеплились огни.
Дудук скорбит над безымянной кровлей.
Как медленно сгорают наши дни
В сей, богом позаброшенной, юдоли.
Мы слышим крик гортанный пастуха,
Пьем горечь можжевелового дыма,
И жизнь стоит - безлюдна и тиха,
А раньше, помнишь, проносилась мимо.
Гори,
гори, последняя звезда,
Пока молчат на рейде пароходы.
Люблю тебя, но нет, не навсегда -
На долгий миг печали и свободы.
Л. Б.
Дышу сквозь волосы твои,
Как сквозь букет степных растений.
Давай не будем о любви -
О ней расскажут наши тени.
Пусть на побеленной стене
То отстранясь, то вновь сливаясь
Поведают тебе и мне,
Как в сердце набухает завязь.
Как обессиленный восход
Сливается с зарей вечерней,
И каждой ночью зреет плод
Любви бесхитростной
никчемной.
И неизменно, каждый раз,
Когда мы спим, совсем как дети,
Они обходятся без нас
И умирают на рассвете.
Ступеней дикий известняк
Оплавлен временем и солнцем,
Cквозит прохладой полумрак
Олив у древнего колодца,
Здесь от завистливой молвы
Погребены песком и лессом
Фонтан и мраморные львы -
Плоды труда каменотеса.
Вот так со временем сбылись
Виденья мстительной сивиллы -
Звенит листвой ослепший бриз
В руинах византийской виллы…
Нам принесут кувшин с вином
И сыр подсохший на закуску.
Мы сделаем уютным дом
Давно умершего моллюска,
И навсегда для нас с тобой
Июльские недвижны Иды…
Пусть катит гибельный прибой
На древний берег Пропонтиды.
Я слепо шел на звук фортепиано
Сквозь шум дождя и гомон ресторана,
Туда, где в дебрях гулкого квартала
Ноктюрн Шопена девочка играла
И старая гитара на стене
Тихонько подпевала в полусне.
А музыка на ощупь, без клавира
В потемках выходила из квартиры,
Текла со струн, натертых старым фетром
И становилась то дождем, то ветром...
Дробили звук проулки и дома
И было, от чего сойти с ума.
Пока до дна не обмелела память,
Пока могу хоть что-нибудь поправить -
Играй, играй мне, мой незримый ангел
На Братском, на Литейном, на Таганке,
Пряди беспечно нить моей судьбы
Сквоз шум дождя, трамваев и гульбы.
Как мало нам надо,
как дорого нам это стоит.
Последние дни перелетною дышат тоскою -
Осталось молиться
и чутко ловить каждый шорох.
Лети, моя птица, покуда не высохнет порох,
Покуда весна
будет робко стоять на распутье
Для клетки твоей я запарю ивовые прутья,
Зерно разбросаю и сети поставлю по кругу,
И стану считать поезда, проходящие с юга
И чтоб не смогла ты
дорогу найти объездную
Все станции и полустанки переименую,
Сожгу в очаге
все листы договоров и хартий,
А чем мне тебя отогреть
в этом ветреном марте...
О.М.
...Моё лицо мне нравится все больше,
Его черты все горестней, всё тоньше -
Спокойное, как в омуте вода,
Забытое тобою навсегда.
А твоего лица почти не вижу,
Хотя оно со временем все ближе
И каждая черта напряжена,
И ты мне ни подруга, ни жена...
Я видел караван при лунном свете -
Ему благоволил попутный ветер,
И нас с тобой в той веренице зыбкой -
Твою улыбку и мою улыбку...
В пылу полуночных безумств,
В священной тишине читален,
Как подмастерье, бесталанен
Гранил я дикий камень чувств.
Гранил замысловатый срез,
Работал, затаив дыханье
И чувствовал, что с каждой гранью
Теряю изначальный вес.
Внимательный, как метранпаж,
Искал секрет, менял составы,
И к камню примерял оправы,
И понимал, что это блажь.
И знал, что для того корплю
Чтоб на стекле, при свете спички,
В пустой последней электричке
Прорезать:
-Я тебя люблю!
Т. О.
Сказала -
позвонишь -
всю ночь
Не отходил от телефона.
Вернулась с дискотеки дочь,
Лишь посмотрела удивленно.
Видать, твой старенький квартал
Последним в ночь отчалил рейсом,
Никто его не удержал -
Ни провода, ни рельсы.
Он плыл и плыл, в ночи дымя
Своими трубами печными,
и ты не слышала меня,
Когда твоё твердил я имя...
Проснёшься утром - ни души,
Не слышно городского гвалта,
А двор выходит в камыши,
И ходят чайки по асфальту.
И. П.
Целую след от милых губ
На кромке тонкого бокала.
Любимая, как дни бегут!
А ты так ближе и не стала.
Кочует по небу луна,
Отлив сменяется приливом,
И ты то жгуче холодна,
То вдруг безжалостно учтива.
Уйду, поднявши воротник,
Бродягой, прасолом, солдатом.
Ты из моих узнаешь книг,
Как я тебя любил когда-то.
Прошу, как прежде, улыбнись,
Меня окликни у порога.
Я твой перенесу каприз,
Лишь только знак подай, ей-богу!
Войди в мои пустые дни,
Пронзи кашмирскими очами,
И нотный лист переверни,
И жизнь мою сыграй сначала.
Когда угаснет страсть, как древнее светило,
И наши имена другие заберут.
Ни слава, ни печаль, ни боль, ни вкус текилы -
Ничто уже тогда нас не удержит тут.
Клонится небосвод к двухтысячному году,
Лютует ураган над Прагою моей.
Как в сизый влтавский лёд
вмерзают пароходы -
Так караваны лет врастают в толщу дней.
Мы в разных временах живем одновременно,
Для каждого из нас часы заведены.
И в глушь библиотек я вновь сбегу из плена
Житейских передряг и преданной жены.
И вздрагиваю я, когда меня окликнут
Каким-то из моих, забытых мной имен,
И вновь готов надеть кирасу иль тунику,
Но я на этот раз судьбой приговорен,
Качаться меж горбов надменного верблюда,
Подсчитывать барыш и проклинать свой век,
Пить долгое вино из медного сосуда
И помнить имена давно иссякших рек.
И все, что я добыл то торгом, то разбоем -
Живой кашмирский шелк, румяна и сурьму,
Корицу и сандал в тюках влачить с собою
Для той, что подобрала ключ к сердцу моему...
Любимая!
Тебя украл я из Медины,
Под Вязьмой нас с ума сводили соловьи.
Я вылепил тебя из самаркандской глины,
Но замешал ее на собственной крови!
Я правил повозкой, ты рядом сидела,
В прожженную трубку табак набивая.
Полоска заката почти отгорела
И нам улыбнулась звезда кочевая.
Нам путь освещали ночные зарницы
И степь к побережью катилась полого.
Повозка скрипела, мне было за тридцать,
И я не боялся ни черта, ни Бога.
Я правил повозкой почти что вслепую,
Я молнии пил сквозь закрытые веки,
А где-то в степи киммерийская буря
Гнала пред собой чернозем и кермеки.
Я бросил поводья—и кони помчались,
И ливень хлестал полотняную кровлю,
И мы, словно в лодке, в обнимку качались,
А кони храпели, предчувствуя волю.
И мы умирали, чтоб тут же воскреснуть,
Чтоб плакать и петь между битв и братаний,
Сшибались, как реки в горах, наши чресла,
И стон первородный клубился в гортани.
О, сколько ж должно в наших душах вместиться
И щедрой любви, и прожорливой страсти,
Чтоб так вот безгрешно, как свечи, светиться
От самых истоков родов и династий.
Любимая, помнишь, в библейском покое
Как малые дети, проснулись с тобою—
Брели еле-еле усталые кони
Под мерные залпы ночного прибоя.
Т. О.
Распахну две скрипучие дверцы,
Соберу твои платья в кулёк,
А на дно положу уголёк -
Это всё, что осталось от сердца.
Мне теперь жить и жить с этой болью,
В немоте телефонной ночей,
Ведь так много ещё мелочей,
Что безжалостно пахнут тобою.
О, как сладко, нелепо и дико
С каждым вдохом от счастья сгорать,
И семь цифр, как патроны вгонять
В барабан телефонного диска.
Деревья не верят весне -
Она столько раз отступалась,
Но им суждено в полусне
Питать обреченную завязь.
Им видятся сквозь снегопад
Наряды в дрожанье оборок...
Лишь клин перелетных наяд
Прервет этот мартовский морок.
Л. Б.
Я знаю - ты мне не верна,
Но не от этого мне больно,
А от того, что не видна
Дорога наша в мире дольнем.
И чтоб не загреметь в дурдом
Известны мне лишь три искусства:
Простить - не сердцем - но умом
Или удариться в распутство,
Иль где-то, между тихих рек,
Заросших камышовой гривой
Влачить уединенный век
Лозы, распятой над обрывом.
А там допью я, как вино,
Целебный яд последней встречи
И мне уж будет все равно,
Кого обнимешь ты за плечи.
Л. Б.
Далекие не спят аэродромы.
Сжигает ночь последние огни.
В ненастном мире - порознь - мы одни,
Как будто бы и не были знакомы.
Теперь тебя нисколько не ревную -
Ты не со мной, и я уже ничей,
Но всю любовь и боль слепых ночей
Я переплавлю в ярость ледяную.
Как певчих птиц весною отпускают,
Как из загона в степь уходит зверь -
Так бьешься ты в моих руках теперь.
Прости, но мне ты не нужна такая.
Уйди, Любовь!
Моя открыта дверь.
Забытый навсегда возницею своим,
Вагончик цирковой, насквозь пропахший гримом,
Рассохшуюся дверь тихонько отворим -
Дощатый свой уют на время подари нам.
Стекает стеарин агатовой слезой,
Нахохлившись сидят две птицы - наши души.
Как спазмы тишины страшны перед грозой -
Скажи хоть что-нибудь,
чтобы покой нарушить.
Пока слепой судьбе противится затвор,
Пока полынный дух из всех щелей сочится
Мы станем продолжать давно забытый спор,
Хоть знаем наперёд, что с нами приключится.
И пусть, как пена с волн, срывается глагол,
Пусть приступы любви предшествуют разлуке -
Я вновь перед тобой, как прежде, бос и гол,
И снова ты ко мне протягиваешь руки.
Качайся и трещи, бродяжий шарабан,
Забытый на краю степного бездорожья.
Давно уехал наш потешный караван.
Остались только мы лежать на утлом ложе.
Петляя меж холмов, уходит на закат
Тугая колея, и уж не слышен топот -
Сто лет наш балаган придется нам искать
По спящим городам дряхлеющей Европы.
Любимая, пойдём с тобою наугад,
Ещё хватает сил, чтобы прощать друг друга,
И всем понятен смысл реприз и клоунад,
Пока любовь и боль, смеясь, идут по кругу.
.........................
И всё, что нужно нам, чтоб удивить весь мир -
Дырявый шапито да платье из рогожи...
Кого там дурит вновь скучающий факир,
Кого там дразнит шут своей сарматской рожей?
И.П.
Клянусь пером и лучшею строкой,
Что мы с тобой отныне не знакомы!
Но почему меня бросает в дрожь,
Когда, не глядя, мимо ты идешь,
Холодная как лед материковый,
И вновь никчемный я гоню покой...
Открылись мне все тайны древних царств:
Я разгадал эмблему Израиля!
Воздвигнул храмы в дикой стороне!
И только сердце не подвластно мне -
Дрожит стило в руке Изекииля,
Как та лоза, что чует древний карст.
К чему все бездны хладного ума
И тайный жар магической цифири,
Когда всем этим деву не проймешь-
Ей надобна бесхитростная ложь!
И снова ты один в ненастном мире,
И мимо вновь идет Любовь сама!
Начинается с красной строки
Затяжное ненастное лето,
А проулки и проходняки -
Это лишь повороты сюжета.
Остановишь часы, уходя
На последний спасительный поезд,
Пусть секундные стрелки дождя
Продолжают бездарную повесть.
Вновь трамвай не идёт на вокзал,
А такси - только до "Интуриста";
Этот город, как книжный развал
Сумасшедшего букиниста.
Этот поезд уйдёт без тебя
Догонять догорающий праздник.
Невозможно прожить, не любя,
Если кто-то и смог, то напрасно.
Ты уходишь, подняв воротник,
Неподкупным ночным метранпажем,
Мимо выцветших каменных книг,
Где не люди живут - персонажи.
Там цветных не случается снов,
Там всегда барахлит отопленье,
И бесстрастные списки жильцов
Так похожи на оглавленье,
Там все мы меж любимых людей
одинаково одиноки...
Циферблаты ночных площадей
Отмеряют нам разные сроки...
Оглянись, и забудь навсегда,
Этот век, что неладно был скроен,
Эти проданные города
С метастазами новостроек.
Моя работа - "сутки - трое",
И я ничем не знаменит,
Но даже и меня порою
Бывает некем заменить.
Я - сторож городского парка,
И ночи напролёт не сплю,
Всё пью холодную заварку
И авторучкою скриплю.
Порой ненастною вечерней
С берданкой верною своей
Все карусели и качели
От разных сторожу людей.
Ты скажешь - экая работа -
Всю ночь ходить туда-сюда,
Но должен охранять хоть кто-то
Беспомощные города.
Пусть, глаз чужих остерегаясь,
Всё время слышит тать в нощи
То, как я кашляю, ругаюсь,
И как моё перо пищит.
Идя на дело спозаранку,
Знать никогда не должен он
То, что пуста моя берданка,
И что отрезан телефон.
Что на погоду ноги ноют,
И навсегда утерян сон,
Что жизнь моя - ни что иное,
Как сломанный аттракцион.
Л.С.
В любви не должно быть скупых и несмелых,
И это важнее всего.
Она ничего от него не хотела,
Кроме него самого.
Любовь бывает огромной, как море,
Но море больше любви.
Они потерялись в далеком оффшоре,
На разные сев корабли.
У каждого был свой порт назначенья,
Там ждали людей и груз.
Разлука порою дает облегченье,
Но чаще - печаль и грусть.
Одна и та же звезда им светила
И за собою вела.
Он вышел на берег в порту Джексонвилла,
В порту Барселоны - она.
Надежда их одинакова грела,
И это прекрасней всего.
Она ничего от него не хотела,
Кроме него самого.
Она стала петь в портовых тавернах,
Он стал игроком крутым.
Потом записался в легионеры,
Когда проигрался в дым.
Судьба затянула разлуку на годы,
А может быть, навсегда,
Но в небе Испании, в небе Анголы
Одна им светила звезда.
Александру Сенько
Сквозь звуки "Битлз" - надрывный плач далекий муэдзина...
Гуляет мой гетеродин* по странам и векам,
С высот Синая и с Карпат - в тосканские долины,
От стен неоновых громад - в скупой пещерный храм.
Средь разных ритмов и племен, общественных формаций,
Среди дрейфующих, как льды, материков и стран
Едины только лишь устав Объединенных Наций,
Да Пифагором данный лад - звенящий нотный стан.
Сосуды хрупкие культур по разному налиты
Но терпкий отзвук древних вин как мне соотнести?
И кельтский музыкальный строй, и песнь исмаилита
Не расплескав и не смешав мне суждено нести.
гетеродин-деталь радиоприемника.
Сижу один.
Перебираю гречку.
Остался только рыжий кот со мной.
Я по утрам растапливаю печку
Страничками из книжки записной.
Вот так, глядишь, и на всю зиму хватит,
А ведь других и не осталось дел -
Перебираю "буки", "веди", "яти",
И отделяю зерна от плевел.
Геннадию Жукову
Ночной перламутр да молитва цикад.
Крадется вдоль тына абрек-виноград.
Старик-суховей, словно темник седой,
Летит по стерне с молодою ордой.
И ночь, как халат, запахнув на груди,
Усталый акын на кургане сидит,
И в степь до зари отпустив скакуна,
Созвездьям и травам дает имена.
Как дервиш богат и как хан гол и нищ,
Он звездную пыль отряхнет с голенищ,
Из фляги хлебнет векового вина
И наши с тобой назовет имена.
О. Д.
Когда скупой бездушный век
Молчит с усмешкой кредитора,
И твой неизлечим успех
От пораженья и разора,
Возьми не глядя, наугад,
Давно не читаную повесть
И отлистай лет семь назад,
И впрыгни в пригородный поезд.
Пусть память, заметая след,
Вернет все крохи и крупицы.
Не надо покупать билет,
Тебе сегодня все простится.
Тебе здесь все благоволит,
Твоим потворствуя капризам,
И Дельта у порога спит,
Упившись меотийским бризом.
Лишь вспомнишь о лете - и кончится лето,
Как старая, с песней любимой, кассета,
Как летний роман или "Прима" по кругу -
Вагон покачнется легко и упруго...
Прощайте, умытые ливнями дали.
Придет незаметно пора увяданья
И вновь полетят разноцветные листья,
Как будто мои пожелтевшие письма.
Я свитер достану и окна оклею,
О том, что уже не сбылось, пожалею,
И кончится лето, лишь вспомню о лете,
Как все, что имело начало на свете.
Пилоту Евгению Шевченко
Когда мне в чем-нибудь везет -
Я слышу голос океана
И чувствую упругий взлет
Старинного аэроплана.
Ловлю попутную струю
И добавляю обороты,
Придав звериному чутью
Оскал холодного расчета.
Трясясь без цели в небесах
И перемалывая мили,
Я забываю боль и страх
И женщин, что меня любили.
И где-нибудь над Малибу,
Иль над какой-то там Суматрой
Я допишу свою судьбу
На ватмане полетной карты.
И пусть средь звездного песка,
В пустом пространстве межпланетном
Горит приборная доска
Фосфоресцирующим светом.
Слова, как и люди – непредсказуемая материя, подступят к горлу – будешь рад огрызку карандаша. Поэт – это дикорастущее бродячее дерево, в котором до срока певчая гнездится душа. Пусть мой голос порою звучит, словно соло на клаксоне – нынче запросто можно охрипнуть на свежем крахмальном ветру. Жизнь – это самая длинная из всех известных бессонниц – строчим по ночам, каждый раз погибая к утру. А что остается – несколько сомнительных строчек, да трудовая книжка, похожая на исписанный блокнот. Вот так и живем – полжизни вырабатываем почерк, но всегда кто-то первым в кровь перо обмакнет.
И вот я шепчу сквозь синтаксическую вьюгу:
- Друзья мои, мне так хочется верить в ваш спелый успех. Ведь даже то, как мы запросто обращались друг к другу, когда-нибудь станет страшно интересным для всех. А финальную сцену вы уж доигрывайте без меня – я стал невнимательным и могу перепутать роли. Мне уже не согреться у вашего театрального огня, а уж обжечься – тем более. И какая б за окнами нас не ждала погода, мне выходить через две остановки, вам – через три…
Жизнь – это тот же трамвай, где давка у выхода и у входа, но зато как просторно и тихо внутри. Но зато, сколько различных толкований бессмертья пронесется в башке, покуда штормит вагон…
Нас не станут искать под руинами тысячелетья – мы останемся жить по кромешным подвалам времен.
1983 год
Ирине Граф
Два всадника на фоне Кара-Дага.
Он и она.
И не души вокруг.
Она москвичка, он же - местный друг,
(Подробности крадёт фотобумага).
А может статься, всё наоборот:
Она - красотка местного разлива
(И с виду даже кажется счастливой),
А он, видать, столичный обормот.
Копна до плеч и легкая небритость...
Ни дать, ни взять -
И впрямь заезжий витязь.
Какая удивительная сага:
Два всадника на фоне Кара-Дага...
Но между ними явной нет приязни,
(Здесь надо отмотать судьбу назад):
Он охраняет вверенный заказник,
Она - биологиня-лаборант.
И всё должно само собой случаться.
Мой старенький "Зенит" опять взведён.
Ещё мгновенье - и они помчатся,
Ещё чуть-чуть - и он уже влюблен.
Меня обстирывает дочь.
Готовлю полуфабрикаты,
Но в час, когда подступит ночь,
На абордаж веду фрегаты.
Вот я стою среди огня
В кровавых сполохах и в дыме,
Смеюсь глазами молодыми
Скажи, ты любишь ли меня?
Толкусь всю жизнь -
то за вином,
То в очереди на квартиру,
Но в измерении ином
Даю команды бомбардирам.
Вот, ветер и судьбу кляня,
Мы подставляем борт "испанцу"-
В огне спардек и ад на шканцах.
Молись, молись же за меня!
Пускай мне выпал век бездарный,
И в тексте правды на пятак,
Но дремлют в лавке антикварной
Клинок мой и чубук янтарный -
Свидетели былых атак,
Два допотопных пистолета,
Рыбачий кованый безмен,
Да пыльный коврик Магомета
С проплешинами от колен.
Я помню давний год скандальный,
Сквозняк в курилке театральной,
Как подошла ко мне Эпоха,
(а ей с похмелья было плохо)
Сказала:
- оба мы Володьки,
(а ей бы пол-ста граммов водки);
Да что там, ведь и сам в тот день я
Бездарно маялся с похмелья.
Я помню то рукопожатье,
Мы были с ним почти что братья,
Да только после, вот беда,
Уж не встречались никогда.
Потом был год Олимпиады.
Умыли руки все пилаты,
Когда Эпоха догорела,
И началась иная эра.
Н. Ф.
Ты телом - Венера, а ликом - дитя,
Тебя, видно, Фидий сработал шутя:
Очки на носу, непокорная челка,
Но лава бушует под хрупкою коркой.
Вот так в запечатанной накрепко фляге
Бунтует вино из далекой Малаги,
И тары не терпят Цимла и Абрау,
И эта веселая злость нам по нраву.
Мы ценим мгновений кипящую пену,
Легко доверяясь минутному плену,
И в жажде мы пьем молодое вино,
И только с годами крепчает оно.
И только с годами улягутся страсти
И лягут, как надо, все карты и масти -
Вино обретет драгоценный букет,
И странник усталый им будет согрет.
Машеньке Рыковой
Собака внимательно нюхает обувь,
Наверно выискивает компромат,
Лукаво глядит на меня исподлобья,
Как будто я в чём-то и впрямь виноват.
- И где ж тебя нынче, хозяин, носило,
Откуда здесь столько примет и улик?
Отсутствует только лишь запах тротила,
Поскольку поэт ты у нас, не взрывник.
Да хватит и так на серьезное "дело"
Того, что пристало к твоим каблукам.
И как тебе всё это не надоело -
Бродить в непогоду по разным векам.
И как тебя терпят другие поэты,
Которых собаки выводят гулять,
Ведь даже в соседний киоск за газетой
Не стоит тебя одного отправлять.
Я б тоже тебя погулять пригласила -
Нам вместе с тобою обычно везёт...
Глядит мне в глаза осуждающе псина,
И старые тапки покорно несёт.
Киску бросила хозяйка -
завезла ко мне в деревню.
С детства я люблю животных -
кот прижился у меня.
Бросила меня подруга -
стойко я судьбу приемлю
И теперь с котом всю зиму коротаем у огня.
Всем известно, что в деревне
жить н в самом деле просто,
Да к тому ж в моем колодце
очень чистая вода.
Длятся долго здесь недели
и намного ближе звезды.
Только ветер очень часто обрывает провода.
И никак не дозвониться
в ту далекую квартиру
Где меня поили чаем,
а котейку - молоком.
Здесь, в забытой деревеньке, я и рыжий кот-задира
Ей желаем встретить счастье в сложном мире городском.
Мы с котом пьем валерьянку
чтобы не болело сердце,
Чтоб забыть ту горожанку,
что вдруг стала к нам строга.
Мы с ним накрепко сдружились,
словно ссыльнопоселенцы
И как только потеплеет -
мы ударимся в бега!
Идут часы в пустом дому.
Зачем, никак я не пойму.
В углу витийствует паук,
Но он не слышит мерный стук.
Он скоро стрелки заплетет,
И время потеряет ход,
Но в доме нету никого
И некому прогнать его.
Везде лежит столетний прах
На древних книгах и коврах,
И некому разжечь камин,
Но каждый час играет гимн,
Но каждый час сто лет подряд
Идет диковинный парад,
И образы господ и дам
Выходят из старинных рам.
Блеск украшений... эполет...
Неясный говор... стук карет...
Поклон степенный, томный взор,
С Кавказа вести, жаркий спор...
И будут вновь вино и хлеб,
Любовь, сплетение судеб,
И смех, и пылкие слова -
Покуда музыка жива.
Но вот распался хоровод
И снова слышен мерный ход,
И тонет полутемный зал
В спокойном омуте зеркал.
И вновь часы в пустом дому.
Кто их заводит, почему,
Как будто в чреве бытия
Свернулось время, как змея.
Бубнит лениво дальний гром,
Парит, как будто от Гольфстрима.
Трамвай восходит за бугром,
Всплывает, словно субмарина.
На остановке-островке
В потоках мутных, но весёлых
Стою с "вечеркою" в руке,
Хочу поехать на посёлок.
Там по дворам кипит сирень,
На улицы столы выносят,
И зазовут, усадят в тень,
И ни о чем меня не спросят.
Все будут чуточку пьяны
И за гульбой дождусь минуты,
Что б поглядеть со стороны,
Как ты идешь из института,
А где-то крутят "Сулико",
И тополя роняют завязь,
И ты идешь легко,
легко,
Почти асфальта не касаясь,
Но кто там рядом семенит,
Такой очкастый и лохматый?
И что-то важное бубнит -
Видать, главу из сопромата.
Мы срослись с лошадьми
По пескам,
по степям,
по болотам.
Нам не смыть, черт возьми,
Терпкий дух лошадиного пота.
Засыпая в седле,
Позабыв о тепле и покое,
Мы неслись по земле,
Как стихи, торопливой строкою.
Посылала весна
Нам вослед пулеметные трели.
В чем же наша вина?
Мы об этом узнать не успели.
Мы катились отсель,
Словно листья, безродны и нищи,
Заметала метель
Остывающие пепелища...
..........................
...пряный ветер подул,
Тишина от Балкан до Харбина...
Замирает Стамбул
Под полуденный плач муэдзина.
О. Д.
По выжженной плите известняка
Стекает влага драгоценной сканью...
Как след глубок, что проточила в камне
Слеза любви, затерянной в веках.
Когда-нибудь и мы с тобой пойдем
Искать друг друга пыльными шляхами -
Судьба к судьбе прильнет,
как камень к камню,
Оберегая хрупкий водоем.
Но берегись, медлительный прибой
Тобой и мной неутоленной жажды
Вскипит в крови густеющей однажды,
И бросит зло друг к другу нас с тобой.
Светлане
В ветвях тамариска и сонных олив
Запуталась звёздная пряжа
И к звёздам шагнул я, ступив на обрыв
Донецкого горного кряжа.
Летела эскадра куда-то на юг,
Бросая цветы в бомболюки.
Рыдали гармони, сзывая подруг
И в ночь уходили подруги.
Июль-зазывала пьянил, как первач,
И в степь табуны уходили.
Не плачь, моё бедное сердце, не плачь,
О той, что когда-то любили.
Она не вернулась с цветочных полей,
Отведав полынного яда,
И стала одной из неясных теней
Когда-то любимого сада.
Великая Тьма завершала свой круг
И не на что там опереться...
Летела эскадра куда-то на юг,
С собой унося моё сердце.
Поэтам "Заозерной школы"
Поэты глиняного века -
Перо, гончарный круг и стека,*
Давно со славою на "ты",
Вас любят травы и цветы,
И Крыма каменное эхо.
Дни перепутались с ночами
В любви, весельи и печали.
О, это были мастера!
Пылали печи до утра,
И песни дикие звучали.
И в стенки фляги киммерийской
Вплавлялся дух дионисийский,
Тугую грудь ловили ртом,
И глину красную перстом
Мешали с пылью аравийской...
Проходит время, как простуда,
Оставив битую посуду.
И я, доживший до седин,
Помяв немало разных глин,
Последним ухожу отсюда.
Вот фартук кожаный, корчага,
В оконце - профиль Карадага,
И это надо пережить...
Любить - ведь это как лепить
Свое подобие из праха.
- стека - инструмент для лепки.
Это карма иль чья-то вина,
Заговоренный берег?
Ты опять остаёшься одна,
Но без слёз и истерик.
Я оставлю незапертой дверь -
Ведь уже ничего не случится.
Где твой суженый сокол теперь,
Где моя молодая волчица?
По кровавым следам на снегу,
По сведённым в прощании пальцам,
Нас найдут -
я уйти не смогу -
Ты успеешь подняться.
А весной, лишь сойдут холода,
Из какого-нибудь Уттар-Прадеш
Ты - я знаю - вернёшься сюда,
Но меня не застанешь.
Сергею Каширскому
Скажи, как звать меня теперь -
Ведь даже имени не помню.
Я - одинокий старый зверь,
По зимнему бегущий полю.
Ловлю ноздрями хладный ветр,
И ваши обхожу жилища.
Там для меня покоя нет,
Ни логова, ни пищи.
Порою слышу сквозь метель
То плач младенца в колыбели,
То скрип заржавленных петель,
То шум далекого веселья.
Все реже понимаю смысл
Лукавой человечьей речи...
То лай собак, то пули визг,
То ворон надо мной, то кречет.
Припоминаю вкус беды
И вижу, обходя засады,
Свои вчерашние следы
И чей-то след, бегущий рядом...
Извечным голодом влеком,
Я оставляю шерсть в капканах.
Метель шершавым языком
Мои зализывает раны.
Было странно смотреть -
Он хотел умереть молодым,
Он искал свою смерть,
Но она приходила к другим.
Он курил на крыльце
И бычки о перила гасил,
Он менялся в лице,
Если кто о бессмертьи просил.
Он не видел себя
В богадельне на грязном тряпье -
Смерть свою возлюбя,
Был безжалостным только к себе.
На свинцовом ветру,
Как слепой, не сгибаясь ходил,
И к ночному костру
Он голодных детей выводил.
Отступали войска,
Все терялось в огне и в дыму.
Он любви не искал,
Но она вдруг явилась к нему.
Чиркнет спичка в чистом поле -
не зевай, стрелок -
Жизнь моя, что почерневший
медный котелок.
Что осталось мне от доли,
долюшки моей?
Плачет ветер в черном поле,
в кронах тополей.
Мой попутничек двурогий,
месяц молодой,
Проводи до той дороги,
что вела домой.
Пусть ярится ведьма-вьюга,
крутит флюгера,
Только ты, моя подруга,
будь ко мне добра.
В. М.
Азовского хлебну сырого сквозняка -
Окликнет, позовет улыбчивая юность...
Забытый всеми пляж, костер из плавника,
И слышно, как поют задумчивые дюны.
Уйду - пусть мой костер дотлеет без меня.
Я земли назову Твоими Именами!
Гори, сгорай, клочок закатного огня
На дальнем берегу моих воспоминаний.
Мы возлегли под звездным небом
У кромки тихого прибоя.
Я захватил вина и хлеба
И было тесно нам с тобою.
Казалось все ненастоящим,
Текли минут литые звенья
И небосвод на нас таращил
Глаза неназванных созвездий.
Мы замолкали обалдело,
Хоть многого и не сказали -
И вечность на меня глядела
Твоими синими глазами.
Любимая, все сроки вышли!
Зашелся кочет в сонном хрипе
И жизнь, на миг остановившись,
Течет назад, как Миссисипи.
Так в час, когда тускнеют звезды
Есть миг, неизъяснимо странный,
Когда уже почти не поздно,
И вместе с тем еще не рано...
Потом все запоет, закружит...
Куда спешишь, залетный ветер?
- На дальний край Азовской лужи
О вас трезвонить всем на свете.
Среди поверженных колонн
И исторического хлама
Пасу стада косматых волн,
Навек оставленный без храма.
Я знаю солнц полдневных злость!
Ночную впитываю влагу.
Так слушай же, незваный гость,
Мою трагическую сагу.
В тот черный день гудел набат
Когда враги мой город брали.
И, словно раненый солдат,
Я был пленен на поле брани.
Пока в чужие брел края,
Пел и скитался понемногу
Мой дом стал домом воронья,
А милый город-мертвым полем.
Тогда меня оставил Бог
Парить меж каменных пилонов,
Распятого меж двух эпох,
На стыке скал и волн холеных.
Что там, галера, галеон -
Обрадуюсь любому флагу.
Я впитываю соль времен,
Ночную слизываю влагу.
Теперь лишь ветер мой звонарь,
А звезды - свечи,
И хоть порой пою, как встарь,
Да некого сзывать на вече.
Плыву сквозь атомный туман
Сквозь ран рубцы сосущий холод.
Удел один от Бога дан -
Будить людьми забытый город.
...............................
Ну, вот и все.
Ступай же прочь.
Оставь меня в моей гордыне...
...тиха украинская ночь
Над севастопольской твердыней.
цикл стихотворений
О. М.
***
Еще не горько, лишь протяжно
Кричат за стрелкой поезда,
Но проступает в слове каждом
Других вокзалов череда.
Пока твой поезд в отдаленье
Пронзает утреннюю муть
Запомни время отправленья -
Все остальное позабудь.
Пока вагон тревожит стыки
Есть что-то тайное в судьбе,
Когда кочевник медноликий
Вдруг просыпается в тебе.
И дни залетным листопадом
К тебе врываются в окно,
И все случается так складно,
Словно задумано давно...
...но станет чей-то крик гортанный
То еле слышно, то трубя
Всю ночь тревожно
неустанно
Искать и требовать тебя.
И лишь замрет у семафора
Оглохший бредящий вагон -
Тебя разбудит чей-то скорый,
Судьбою брошенный вдогон!
***
Нас не любовь ведет, но голод!
Не горний миф, но древний слог...
Я ел ночами звездный солод
Впустую,
наудачу,
впрок.
Теперь ни разуму, ни духу,
Ни милым сердцу мелочам,
Но только собственному слуху
Я доверяюсь по ночам-
И слышу...
...в сон степей российских
Врывается издалека
То легкий дактиль пассажирских,
То тяжкий ямб товарняка!
***
Где-то тренькают на старенькой гитаре.
Скоро будет остановка в Краснодаре.
От гитарных переборов мне не спится -
Отмечают день рожденья проводницы.
А она - совсем девчонка, дочка, ветка,
И совсем не проводница, а студентка.
У окна дымит "дукатом" Окуджава
И витают, словно дым, печаль и слава.
Нам сопутствует всемилостивый случай,
Легкий росчерк за окном звезды падучей
И гитарные слышнее переборы
Лишь вагон опять замрет у светофора.
У нее все впереди - Ростов и Питер
Череда вагонов, лиц и литер.
Дней летящих разноцветный гарус,
Да в глазах кромешная усталость.
***
Чуть задевая провода,
Не торопясь, не отставая
В окне всю ночь летит звезда -
Единственная, путевая.
И лишь по ней и узнаю
В дни неудач и в миг успеха,
Что я всегда в своем краю -
В какую б сторону ни ехал.
***
Как после долгого недуга
Неузнаваема округа...
Очнусь от грохота трамвая!
Ночь.
Остановка кольцевая.
Оттаиваю понемногу.
Живу размеренно и строго.
И только изредка
ночами
Припоминаю:
Жизнь - прощанье!
Она отходит
вечный поезд,
В котором мы с тобою порознь,
Где дни похожи на вагоны,
Где наша встреча вне закона.
Наверно в давке на вокзале
Нас друг от друга оторвали,
И чтобы вновь соединиться
Меняем имена и лица...
Нет ни заботы,
ни досуга.
Болимая!
Пуста округа!
Очнешься где-то за Казанью
С перегоревшими глазами.
***
Вопреки всем известным законам
И гаданью по левой руке
Ты увидишь меня из вагона
В безымянном глухом городке.
Сквозь февральскую влажную вьюгу
За какую-то пару минут
Мы с тобой не узнаем друг друга -
Вот уже отправленье дают.
Ни позвать,
ни обнять,
ни вглядеться
Сквозь мелькание судеб и лет...
Ты почувствуешь холод под сердцем,
Буд-то дома забыла билет.
И, внезапно лишившись покоя,
Под нечеткий сквозной перестук
В необжитом, холодном вагоне
Будешь долго
лететь
в пустоту.
***
И берег пологий,
И мертвый осот -
Все то, что сегодня так искренне ранит,
Под утро нездешним снежком занесет,
Откуда-нибудь из-под самой Казани.
Он будет лететь и лететь без конца
И все станет белым и призрачным, кроме
Накатанных рельсов, речного свинца
И мокрого троса на белом пароме
***
Однажды, раннею порою,
Зачем-то вспомнит нас с тобой
Наш паровозик маневровый,
Еще не брошенный судьбой.
Пойдет растаскивать вагоны,
Будто расталкивать толпу,
Боками, черными от гона,
В снегах по самую трубу.
Еще в нутре старорежимном
Раскалены колосники
И в такт с его дыханьем дымным
Дыханье ровное строки.
И мы признаем в нем собрата
В последний, неподсудный миг
Когда и слов уже не надо,
И горек паровозный крик.
***
Ночевала в степи электричка
На каком-то разъезде пустом.
Вышло курево, кончились спички,
И не грело нисколько пальто.
А метель заметала откосы
И сиренью на стеклах цвела,
И последняя папироса
Разгораясь, по кругу прошла.
До утра не поможет никто нам -
Видно ветер порвал провода...
Но всю ночь мимо окон со стоном
Всё идут и идут поезда.
Спят мои по несчастью соседи,
И далекие спят города.
Мы забыли, откуда мы едем,
И уже не припомним, куда.
Но пока тишину потрясали
Дробным стуком, обрывками фраз,
Кто-то переменил расписанье,
Из которого вычеркнул нас.
Как быстро закатный сгорает огонь,
И нам не успеть ни простить,
ни проститься -
Внезапная боль полоснет, как зигзица -
AHOJ!*
Ты мне еле-еле помашешь рукой,
Но в сумерках это увижу едва ли,
Перрон,
переезд,
перезвон поминальный -
AHOJ!
Ослепшие ветры уснут под стрехой,
Потом откочуют последние птицы,
Все реже и реже ты мне станешь сниться,
Я твой нелюбимый подкидыш, изгой,
Моя запоздалая заграница,
AHOJ!
1995, Прага
- AHOJ-по-чешски-прощай
Она меня не дождалась -
Ушла в ночную непогоду.
Сиял в ночи отель "Палас",
Трансокеанским пароходом.
Она доедет на метро,
Войдет в пустынную аллею,
А я поставлю на "зеро"
И ни о чем не пожалею.
Меня любить какой резон?
Как хорошо не ждать, не помнить -
Прольется дождь скупой слезой,
Прошелестев по жаркой кровле.
июнь 1995, Прага
Наверное, все повторится,
Но где-то на новом витке.
...заходит Звезда за станицей,
Бредут пастухи налегке.
Я знаю, что станет светлее
Когда, поднимаясь в зенит,
Косматая муза Галлея
Опять этот мир осенит.
Но ныне, меж адом и раем,
Куда не поднять головы,
Она понапрасну сгорает -
Ее не признают волхвы!
В мансарде бедного поэта
Закат сквозь мокрое стекло.
Овал старинного багета.
Камина зябкое тепло.
Сидим, не зажигая света,
Под воркованье голубей,
А губы пахнут "Амаретто",
Но мы с тобой молчим про это,
За сигаретой сигарета
В сияньи уличных огней.
Мы, видно, милая забыли
Кем мы с тобой когда-то были,
Какие мимо страны плыли,
Неразличимые в ночи.
И запах караванной пыли,
И лошадь загнанную, в мыле,
И сарацинские мечи.
Молчи, болтливая Сивилла,
Нам так грядущее постыло -
Пусть нас качают волны Нила,
Тростник мерцает сединой.
Как тихо наша лодка плыла,
Как ты меня тогда любила
И на ветру свечою стыла,
Так и не понятая мной.
Под всхлипы древнего теченья
Я у тебя прошу прощенья
За будущие превращенья,
За боль несбывшихся веков.
И тайны золотых сечений
Горят сквозь сумрак предвечерний,
Но ты не предавай значенья
Сказаньям древних мудаков.
В мансарде, гибнущей без света,
На склоне зябнущего лета,
Моим укрывшись пыльным пледом
Ты мне сказала невзначай,
Что ты не гавань для поэта,
Что джаз покруче "Риголетто",
Что ты не любишь "Амаретто",
А любишь только крепкий чай.
Прикурю эту ночь от свечи.
Спят герои - мои палачи,
Лишь не спит вологодский конвой
И меня не пускает домой.
Застывая, течет стеарин.
Почему я сегодня один?
Почему над простором полей
Я не слышу родное - "налей!"
Где-то рвутся в степи провода,
Где-то бьется в плотину вода.
Или кровь подступает к виску -
Слышу: танки идут на Москву.
Нам осталась чужая страна,
Нам досталась чужая война.
Прохрипит, помирая, монгол:
- Запишите меня в комсомол!
Снова утро.
Белеет окно.
Словно крутят немое кино,
И, забыв недопитый стакан,
Мне читает стихи Левитан.
О, знойная жизнь, оглянись,
хоть немного постой,
Припомним, как раньше
подолгу с тобой ожидали
Мгновенья, когда
в позабытом
оплывшем
отвале
Минувшее вспыхнет
чешуйкой своей золотой.
Припомним друзей,
их веселых неверных подруг -
В дождливые дни
мы под крышей одной пировали,
А души рвались
и летели в ненастные дали
Туда, где над Дельтой
сгорает закат на ветру.
И все повторялось:
полынь и седая стерня,
И пенье уключин,
и долгая пыль за стадами,
И это - заката - холодное ровное пламя -
Далекое эхо
давно
отзвеневшего
дня.
Бредем впотьмах, среди корзин и крынок.
Так ветрено, что хочется курить.
Вся родина моя - закатный рынок -
Все продают, да нечего купить.
Мы суетливы, как плебеи Рима
С неистребимой тягой к грабежу -
Фонарь патрульный просигналит мимо,
Но лишь добавит тьмы и куражу.
В тупой тоске - нездешней, беспричинной,
Забыв свой меч и не надевши крыл,
Трясясь верхом на бочке керосинной
Трубит в рожок небритый Гавриил.
Горят костры, как в дни переворотов
И люди молча на огонь глядят.
Там, у огней, как древние народы,
Убогие на корточках сидят.
Гляжу на мир с печалью пилигрима -
Спроси, зачем - и я не расскажу,
Но то, что вижу в рваных клочьях дыма,
Сопутствует войне и мятежу.
Гори, сгорай, хламье закатных торжищ,
(Так некогда горел и древний Рим)
Зови, сзывай своих калик и бомжей,
Дуди в свой рог, похмельный серафим.
А я стою, докуривая "Приму",
Который год не в силах докурить,
И все гляжу, гляжу куда-то мимо,
Словно ищу, кого благодарить.
День пролетает в потешных заботах.
Быстро темнеет в колодце двора,
Но никому уходить неохота -
Все продолжается наша игра.
Весело вместе в игре бесшабашной,
И уходить все не хочется нам -
Вот уже матери наши протяжно
Нас окликают по именам...
В конусе желтом фонарного света
За доминошным столом дворовым
Нам уготованы долгие лета,
Что б наиграться до одури, в дым.
По чердакам, в подворотне, в подвале -
Руки в занозах, а лица в золе -
В жизни во что только мы не играли...
............................
И заигрались на этой земле.
Ночь полынным струится покоем.
Кони ржут за рекой.
Ты ко мне прикоснешься рукою -
Потянусь за твоею рукой.
По каким-то неявным приметам,
По осохшему звону листвы
Мы поймем, что привиделись лету
Золотые осенние сны.
Полно!
Слез твоих лето не стоит -
Далеко до зимы, до сумы.
В колокольной тягучей истоме
Вновь друг к другу потянемся мы.
И, обнявшись в наплывах прохлады,
Как уставшие в схватке враги,
Мы уснем, ошалев от цикады,
А очнемся от рева пурги.
Где танаисская твердыня
Пыл охлаждала кочевой
На солнце дозревают дыни,
Чебак играет бечевой.
И волны пенит на свободе
Рыбачье легкое весло...
Здесь ничего не происходит.
Здесь все давно произошло.
И там, где битва закипала,
Где правил олимпийский дух
Несутся куры, как попало,
Да невпопад орет петух.
Я выхожу из хаты низкой
И вижу с ветхого крыльца
Высокий полдень киммерийский
В изгибах Мертвого Донца.
В полдневный жар нырнув спросонок
Спешу к возлюбленным местам,
И тень, как маленький ребенок,
Бежит за мною по пятам.
27 августа 1990
Полынные ветры
листают пустую тетрадь.
Мелеет прохлада
в забытых домах Танаиса,
И все этим летом опять,
как всегда, повторится,
И в битве неравной
поляжет подсолнухов рать.
И вновь огороды
в античном раскинутся рву,
И снова плоды
будут падать в дорожную супесь...
У древней межи,
где крыжовник дичает, насупясь,
Во флигеле белом
вторую неделю живу.
Давно уж не лают
соседские псы на меня,
Лишь молча вослед
с хитроватой глядят укоризной.
И вот, понемногу
привыкнув к медлительной жизни,
Один вечерами
подолгу сижу без огня.
Звенит возле самого уха
бессмертный комар -
Тончайшая нота
гудящего в Дельте органа.
Плывут сквозь туман
островами стога и курганы,
И манят тревожно
огни придорожных Стожар.
Лишь изредка рыба
хвостом полоснет в камышах
Да вдруг запоет
на далекой протоке моторка,
Да ветер степей
шевелит домотканую шторку
И горечь полыни
из звездного льется ковша.
август 1990
Я ехал в трамвае под номером "два".
На всех остановках входили слова
То поодиночке, то целою фразой,
Но слова "Любовь" я не встретил ни разу.
Входили надменно слова-палачи,
А следом забытое слово - "молчи!"
А следом слова, что свистят, словно плети,
Но слова "Любовь" я меж ними не встретил.
Толпились в проходе словечки-юнцы,
Слова-иностранцы, слова-беглецы,
А у проходной, после смены рабочей,
Вошло полвагона сплошных многоточий.
Ползет еле-еле, грохочет, как встарь
Набитый битком бестолковый словарь.
Все ближе кольцо остановки конечной,
Но нету любви - ни минутной, ни вечной...
Однажды зимой, у суда областного,
Увидел, как входит Последнее Слово,
И понял, что лучшие в мире слова
Не ездят в трамвае под номером "два".
16 августа 1990
А. Иванникову
Когда в душе разруха, словно в доме,
Которому давно пора на слом -
Не вынести тебе и малой доли,
Пока не свяжешь все одним узлом.
Не сразу ты решишь, как жить отныне:
Возьмешь отгулы, а потом расчет,
И станешь жарить хлеб на маргарине,
Когда нужда совсем уж допечет.
Ты станешь глух к упрекам и к изменам,
Не будешь слышать, как смеются вслед.
Дом одичает,
опустеют стены,
И перестанет заходить сосед...
И на рассвете
тусклым коридором
Ты выйдешь в этот яркий мир
и вот -
В плаще,
с пером в руке,
с горящим взором
Доказывай, что ты не идиот!
1988
Обходя стороной города
К нам еще возвращаются птицы,
И ночами слышны иногда
Поредевшие их вереницы.
Как привет из незнаемых мест,
Соблюдая природные сроки,
На рассветной бумаге небес
Проступают знакомые строки.
Не прочтешь!
Так они далеки,
Так небрежны на фоне восхода...
То последние черновики
Жгет смертельно больная природа!
октябрь 1988
Все чаще немеют запястья,
Как будто бы сняли с креста,
И все тяжелей и опасней
Гнездовья менять и места,
И верить приходиться слепо
В подъемную силу крыла...
Под пологом черного крепа
Закат золотит купола.
А выше, где раньше я не был,
Дыханьем взрывается грудь
И болью становится небыль,
И кровь тяжелеет, как ртуть,
И даже единое слово
Дается трудней и трудней,
А мимо летят, как полова,
Безвинные души людей.
Но ангел хмельной из конвоя
Поможет мне на ноги встать...
Я крылья сведу за спиною-
Они мне мешают летать.
февраль 1984
Я потеряю друга и жену.
Блажен, кто не изведал эту муку!
О, дай мне, Боже, пережить разлуку -
Все прочее - переживу.
Я потеряю женщину и брата
Особого высокого родства.
Не дай мне, Бог, и капли торжества,
Когда ОНИ почувствуют утрату.
25 июня 1983
Когда-нибудь умру от жажды
На том высоком берегу
Где губ моих щекою влажной
Любовь коснулась на бегу.
Она одна неистребима!
Пусть я устану ей служить,
Но то, что было мной любимо,
На свете вечно будет жить!
сентябрь 1982
Н. А.
Снова далеким повеяло именем,
И провода замерзают в степи,
Наше молчанье становится инеем -
Спи моя девочка, спи.
Что же поделаешь, ежели хочется
Голос твой слышать хотя б иногда.
Жаль, что зима все никак не закончится,
Белой волчицей входя в города.
Спи, буду рядом-ты можешь надеяться,
Даже дыханьем тебя не коснусь,
Спи, мое тонкое гордое деревце,
Пусть вьюга бесится, пусть.
1980
Темнеет восток.
Догорает полоска заката.
Костер запалю - задымится сырая трава.
Дохнуло дождем,
докатились глухие раскаты
И ночь вековая неслышно вступила в права.
То песня, то плач -
дальний стон догорающей тризны...
Огонь шевельну и услышу: звенят удила-
Все дальше уходит моя кочевая отчизна,
Куда б ни стрелял я -
истлеет в полете стрела.
Эй,
племя мое,
какими кочуешь шляхами?
Я свой! я оттуда!
- Откуда?
ты спросишь меня...
Мне греет ладони могильный
обветренный камень,
Да цербер приблудный ворчит
в темноту от огня.
1980
Порт Марсель
...глаза продрав, спросонок видит всяк:
Снастей,
антенн сплетенье
напрочь срезав,
За лесом мачт и труб российский флаг
Взлетает,
как строка из "Марсельезы".
***
Когда безбровой полночью
Округе сладко спится,
Висит луна на помочах,
А ей бы-утопиться.
Воробьи
Старожилы, не сезонники,
Песен модных не поют.
Чвирк да чвирк на подоконнике,
Словно чай вприкуску пьют.
***
Как часто забываем мы
В предновогодние метели:
Скупая графика зимы -
Эскиз весенней акварели.
***
В дорогу выцветший билет
Мне осень отрывает,
Но во вселенной больше нет
Ни одного трамвая.
***
Две малых звезды из созвездия странного
Горят над Землей,
словно две сигареты
в окне над Чертаново.
Обращение к хлебу
Спасибо, что опять пришел в мой дом.
Ты дорог, брат, да горек-я не скрою,
И потому тебя запью вином,
Да только вновь вино заем тобою!
***
...стынет за домом твоим неподкупная
рощица,
Рыже-зеленая,
словно в подпалинах трёшница.
Обращение к автопортрету
Ты ль от забвения меня спасешь,
Иль я живу, чтобы тебя прославить?
Кто на кого из нас двоих похож?
Вот кисть-
попробуй жизнь мою подправить!
***
Мои любовь и боль со мною не умрут-
Слепые,
побредут, друг другу помогая,
Пойдут искать людей и звать меня на суд
Так, словно где-то жизнь есть у меня другая.
О бессмертии
Из праха в прах-сей путь не повторить!
Гончар небесный начинает обжиг
Жаль, что меня он повторить не сможет,
Когда опять задумает лепить.
***
Запомни наперед,
подъемлющий копье:
Смертельна песнь копья,
безумна жажда цели.
Здесь столько лет вражда вострила острие,
Что даже промах твой-
и тот смертелен!
***
Покачнется судьба, как на стрелках вагон,
Улыбнется Мадонной трефовой-
В незнакомом кафе зазвонит телефон
И тебя позовут к телефону.
Творчество
Над пылью веков, суетой перемен,
За так, ничего не желая взамен,
Над ложью легенд,
пустотой пирамид
Полоска заката исправно горит!
Пророчество
Склонясь над безымянною криницей,
Оберегая каждый колосок,
Грядущий век ремеслам поклонится,
От гибели своей на волосок.
Еще не прострелено знамя
И жив недомерок трубач,
И женщин-единственных! -- плач
Не рвется вдогонку за нами.
Еще наши песни не в моде
И нет за душой ни строки-
Не сбиться б,
не сбиться б с ноги
В походе,
в походе,
в походе.
Но тополь, хмельной капельмейстер,
Взмахнет вдруг пустым рукавом
И грянет оркестр полковой,
В поля, выходя из предместий.
1978
Как хочешь это назови,
Но завтра встану до зари,
Возьму, хоть это и старо,
Блокнот и "вечное" перо.
О, ненасытная пора,
Уже не ходят катера.
Пойду туда, где у реки
Когда-то жили рыбаки.
Там нет ни лодок, ни лачуг
И пляж тоскует по мячу,
Но где-то мутная вода
Хранит казачьи невода.
О ком-то шепчут камыши
Когда в округе ни души,
Когда лишь птичьи письмена
Стирает сонная волна.
В тумане утреннем Ростов
Парит на кончиках мостов,
И продолжением строки
Летят последние гудки.
26 сентябрь 1976
...в ту ночь, когда друзей своих
я поминаю поименно,
и позолота древних книг
сквозь стены тлеет воспаленно,
в часы, когда идет волшба
и сквер мухлюет в подкидного,
и все неистовей вражда
между музыкою и словом,
в тот час, когда за этот свет
не дам и ломаной монеты,
когда к чертям летит конверт
листвой обклеенной планеты,
в тот миг, когда исподтишка
меня рассвет толкнет к обрыву,
спасет лишь первая строка,
Как на скаку лошажья грива.
1976
Затерявшись в маленьком поселке,
Имена и даты позабыв,
В шуме ветра, бьющегося в стекла,
Вдруг услышу давнишний мотив.
От огня слепого вдохновенья
Раскурю погасший "Беломор"-
Бог с тобой, ушедшее мгновенье,
Мир тебе, таинственный простор.
Будет так же биться в окна ветер,
Унося с небес мою звезду.
Вы желанье загадать успейте
До того, как вовсе пропаду.
Тонкий лучик, догорев, оставлю,
Тоньше золотого колоска...
Пусть его положит меж листами
В томик друга добрая рука.
16 декабря 1973
Осень - прощальная лепта.
Жалоба голых аллей.
Тает вдали безответно
Горький напев журавлей.
Рощица в стиле "барокко"
Над безымянной рекой,
К ней я бреду одиноко,
Странною силой влеком,
Словно иду на свиданье -
Снова на сердце легко,
Вижу:
из осени дальней
Кто-то мне машет платком
31 мая 1972
Лишитесь последнего слова,
Лишитесь последнего крова,
Влетите в уже уходящий трамвай-
Не будет другого.
Не бойтесь разлада, разлуки,
Возьмите судью на поруки.
Есть песня и боль, остальное-слова,
Разменные звуки.
Не бойтесь хулы и укора,
Не ждите ни скидки, ни форы.
Вы видите дом с воспаленным окном?
Вас встретят в конце коридора.
1978
Милене Смеловой
Люблю в туман и в дождь
Прогулки вдоль канала.
Люблю, когда идешь,
Хоть и не обещала.
Люблю брести в толпе,
На взгляды натыкаясь.
Люблю писать к тебе
Когда придет усталость.
Люблю копить слова,
Люблю ломать привычки,
Люблю - летит листва
Вдогонку электричке.
1975
Когда все звуки умолкают,
И нет ни помыслов, ни слов,
И все отчетливей мелькает
Багряный плащ между стволов,
Когда ничто уже не свято,
Когда не разглядеть начал
И приближается расплата
За прожитое сгоряча-
Не дотянуться до рассвета
(Такая выдалась пора)
И если есть хоть капля света,
То лишь на кончике пера.
1975
Подышу на стекло,
Напишу твое имя
Сколько лет протекло
Между нами двоими.
За рекою, вдали
Отшумело ненастье.
Ты мне писем не шли
Из далекого счастья.
Тополя зазвенят,
Осеняя дороги
И окликнут меня
Твои давние строки.
1973
Годами немоты невыносимой,
Забывшего о крове и куске,
Меня ты ни о чем не попросила,
У церкви стоя в стареньком платке.
Когда в тупик, расшатано и дико,
Гремел мой оторвавшийся вагон,
Твоя неизъяснимая улыбка
Сгибала рельсы взлетною дугой.
Когда я пел, - от радости, от боли,
Когда сводило палец на курке, -
Ты под ноги бросалась сирым полем
С такой родимой рощей вдалеке.
Так пусть летит, вовек не умолкая,
Та песня, что слыхал в родном краю,
Уж ты прости, что слов ее не знаю
И старикам уже не подпою.
16 февраля 1973
Москва.
Сиреневый рассвет.
В метро знакомый силуэт.
Веселый оклик, остановка.
Пир на последнюю рублевку.
Москва.
Сиреневый бульвар.
Вскипает день, как самовар.
Как неуютно в этой бурсе
Твоей провинциальной музе.
Москва.
Сиреневый закат.
На шее старомодный бант.
И ты один в осеннем мире,
Как плач звонка в её квартире.
сентябрь 1970
Ночные небеса зачитаны до дыр.
Бредет всю ночь за мной двурогий конвоир.
Приговоренный жить, я дни свои влачу,
И каждый миг несу на плаху палачу.
Живой среди теней, курган среди равнин,
Я сам себе мулла, священник и раввин.
Забытые слова неведомых молитв
Шепчу, но мой язык из чугуна отлит.
Захочешь чью-то жизнь своей душой согреть,
Но там одна зола и нечему гореть.
Упрется в облака приморский серпантин.
- Гуляй, живи пока, -- мне скажет серафим.
"... теперь над глиняным склепом его
лишь ветер да лебеда..."
Н. Асеев
ЧЕРНЫШУ. СТОРОЖЕВОМУ ПСУ ТАНАИСА
Килограмм кровяной колбасы
Мы приблудным собакам скормили...
Ты зарыт в заповедной могиле-
Как тебе повезло, сукин сын!
Как нам вкус привыканья знаком.
Мы припомним, как было в начале,
Как влюблялись, болели, дичали,
И делились последним куском.
Как лелеяли песни свои,
Ревновали, прощали устало,
Но на всех понемногу хватало
Ненасытной собачьей любви.
Отпевали тебя петухи,
Отпевали тебя электрички,
И заезжие истерички
С выраженьем читали стихи.
Чей теперь охраняешь покой
Страж бессменный культурного слоя?
Кто теперь тебя кормит и поит,
И ласкает холодной рукой.
Ты до смерти умаялся, спи,
Над тобой лишь полынь да солодка...
.................................
Пусть юлит моя старая лодка
На твоей полустертой цепи.
В конце восьмидесятых в Доме Актеров, угрюмом строении,
построенном в 30-е годы одновременно со знаменитым
"трактором" театра им. Горького, в аварийном крыле,
угнездилась колония ростовского андеграунда:
художники, музыканты, поэты, а вслед за ними, как в известной
сказке про варежку, программисты, непризнанные
изобретатели, и конечно же, подруги и подружки...
Таиться и таить, бояться участковых,
И двери открывать лишь на условный стук-
Весь этот краткий курс уверток и уловок
Запомнишь наизусть, коль поселился тут.
Когда геодезист раскладывал треножник,
Когда на ватман грубый ложились этажи
Был каждый увлечен, и было невозможно
Предвидеть наперед, что так мы будем жить.
Последнего тепла почти не держат стены-
Так холодно, что чай никак не закипит.
Я вижу этот дом, как продолженье сцены,
И каждый камень здесь о ком-то говорит.
То двери запоют, то всхлипнет половица-
Так умирает век, да не умрет никак,
И каждый новый дождь дописывает лица
На фресках дождевых сырого потолка.
Придет и наш черед свое оставить слово
Когда оттает вновь российский чернозем.
Одно лишь только жаль: до оттепели новой
С тобою никогда уже не доживем.
Ты позабудь себя и не ищи ответа-
Еще цела печать, еще не снят запрет.
Ты сам прозреешь вдруг, да не увидишь света,
Как будто бы тебя на этом свете нет.
Я расскажу тебе, зачем живем так странно-
Что пепел ворошить опасно и старо...
Чернила замерзают и надо постоянно
Дыханием своим отогревать перо.
1988
Наугад Геродота открою,
Пыль смахну с потемневших страниц —
Нас заносит песком, словно Трою,
И чужие костры у границ.
Этот мир, как и прежде, непрочен,
Но чем ближе — тем выше волна.
Что ни лист — то помарка, то прочерк,
Что ни год — то орда да война.
Нам когда-нибудь это зачтется,
Ну, а нынче, куда ни взгляни:
Как во время затмения солнца
По домам зажигают огни.
Нас заносит песком, словно Трою —
В дымной мгле ни огней, ни станиц.
Ветер цвета запекшейся крови
С веток гнезда сбивает и птиц.
Дикий ветер, шершавый, сугубый,
Коренных керуленских мастей,
Разрушает, как кариес зубы,
Стены редких степных крепостей.
Нет, не ветер,
Но грозный всевышний,
Как железную книгу времен
Все листает железные крыши
И уже обречен Илион,
И уже не появится пахарь
На облезлых верблюжьих холмах...
И хрустит — кому соль, кому сахар —
Азиатская пыль на зубах.
1984
В старом городе, где ветрено и пыльно,
Там где пахнет шашлыком и пирогами
Позабыты после съемок кинофильма
Два, сколоченные наспех, балагана.
А вчера здесь раздавали чаевые
И крутили расписные карусели,
И, крамолу углядев, городовые
Все в свистки свои старинные свистели.
Продавали все что надо и не надо
И подковки приколачивал сапожник,
А суровая пожарная команда
Из брандспойтов имитировала дождик.
А границу между нынешним и прошлым
Обозначили капроновым канатом...
Мирно дремлет несознательная лошадь
Мордой в прошлое, а в нынешнее-задом.
1984
В.В.
Мой сон, как рваный шапито
Взлетает.
О чем-то старое пальто
Вздыхает.
Мои беседки и дворы
Пустеют.
Стать стариком для детворы
Успею ль?
Язык пернатых и зверья
Утерян—
Нет птице дела до меня,
И зверю.
Выигрывать сто раз подряд
Не дело—
Видать, игральный автомат
Заело.
Запеть бы птахой, да нельзя—
Не место.
По ком-то снова голосят
Оркестры.
Как быть, скажите, брат и друг,
Учитель?
Да вы охрипли на ветру!
Молчите...
ноябрь 1978
Срывается снег над землею уставшей
И наши утраты становятся старше.
Последняя осень стоит на распутье,
Дороги укрыв одеялом лоскутным.
Покоя лишают предзимние выси,
Как в роще притихшей нечаянный выстрел.
И просятся ветви озябшего сада
В окошко моей полутемной мансарды.
ноябрь 1975
Маршрут случайного троллейбуса -
Разгадка жизненного ребуса.
Ползет моя машина времени.
По улицам в морозной темени.
Вновь ситуации пиковые,
Пивные вновь да пирожковые
И дом, что рядом с остановкою,
Не вспомнит мальчика неловкого.
В подъезде вычурном, на лестнице
Кивну привычно давней сверстнице
И не останусь без внимания
Ее сомнительной компании.
Когда еще придется встретиться -
Прости… прости…
пластинка вертится…
И дверь тяжелую заветную
Я отопру монеткой медною.
По коридору коммунальному
Найду свою квартирку дальнюю
Там, где среди хламья соседского
Стоит еще кроватка детская,
Там, за стеной пластинка бесится,
Что не был я в пути и месяца
И бредит двор Эдитой Пьехою
И мы еще не переехали.
А на стене два полушария
Вот Гибралтар, а вот Австралия
И все опять на свете поровну
Иди на все четыре стороны.
1979
Все ниже небо надо мною,
Будто проклятье родовое
И ни креста тебе, ни тына,
И путь один-
на запах дыма.
Сырая даль глаза мне гложет-
Там ни огня, ни искры божьей,
Там даже смерти не найти-
Одно бескрайнее
Прости...
март 1979
И. К.
В доме твоем, что ни день-новоселье,
Гостья незваная здесь тишина.
Поодиночке и целой артелью,
Просто погреться, иль выпить вина...
Всех, кому холодно и одиноко,
Или кому утешения нет
Утлая келья со сводчатым оком
Переносила в метельный рассвет.
В доме напротив окошки зевают,
Ночь отгорает, гостей торопя.
Слышишь... там кто-то тебя вызывает,
И у ворот чьи-то кони храпят.
Длинным касанием челку поправишь,
Станешь смеяться и петь невпопад.
Чью там судьбу наугад открываешь,
Чьи там герольды устало трубят?
Стынет твой кофе, сопит радиола,
В доме напротив, ах, чаша полна!
Бледной таблеткою валидола
Тает под небом январским луна.
1979
Пока не сожжены мосты,
Покуда жив мальчишка Авель—
Успеть к огню до темноты,
Успеть под кров до первых капель.
Не уподобившись, смолчать,
Отбросить и хулу и славу,
Стереть и заново начать—
Твоё единственное право.
1978
Мне с виду легко над землею шататься.
Я прост, как рубило неандертальца,
Но в миг грозовой,
когда слепнут радары
От вас
отвожу я
шальные удары...
В минуты такие молчит воронье—
Все беды
нацелены
в сердце мое!
24 июля 1975
***
Мы ждали дождя, как с уроков звонка -
Дождались потопа.
С какого-то гулкого товарняка
Я выпал в Европу.
Там тонут в закате Париж и Мадрид,
К утру засыпает холодная Прага,
И золото Рейна все глуше горит -
Печальная сага.
По карте смотреть - два гвардейских броска,
Но вдруг затоскуешь, заехав за Киев.
Видать, по оставленным женам тоска,
И есть ностальгия.
Сквозь дымные стены чужих городов,
Сквозь душную ночь, сквозь посты и границы,
Как куст хризантем из тенистых садов
Мне долго светили твои ягодицы.
июнь 1995, Прага
На синих развалинах дня
Во тьме утопающих комнат
Слова вспоминают меня
Да видно не вспомнят
Непрочна любви кабала
Но сердце стучит иноходцем
Оставь хоть немного тепла
Мое Уходящее Солнце
Гляжу я с улыбкой стрелка
Как небо меняет свой почерк
Дымят на закат облака
Эскадры моих одиночеств
1994
Если все мои дни подытожить,
Если все мои сроки сложить—
Станет жалко, как мало я прожил,
Станет страшно, что я еще жив.
Я живу с перерезанным горлом
На горячей кровавой меже.
Я зарублен в бою под Касторной,
Я в кронштадтском убит мятеже.
Мы проходим печальным парадом
По степи, по брусчатке литой.
Так «колись» же, чего тебе надо?
Ты скажи, гармонист молодой!
Все мы будем, кто поздно, кто рано,
В большевистском голодном раю.
Хлещет жизнь, как вода из под крана,
На льняную сорочку мою.
Задыхаясь, как в воздухе горном,
Зажимая ладонью гортань,
Я пою с перерезанным горлом
В славном городе Тмутаракань.
Голос мой все слабее, все глуше,
И, у жизни на самом краю,
Отпущу свою певчую душу—
Перелетную душу мою.
18 апреля 1993, Танаис
***
Я дом воронья,
поставленный на верхотуре
Безвестной артелью
на пропахшие хлебом гроши,
Потерянный Богом
под Вязьмой иль где-то в Шатуре -
Я храм одинокий,
где тлеет лампада души.
Кровь мою,
что яд двух империй вобрала,
По камерам шлюзов
прокачивает Волго-Дон,
И щеку прожигая,
высыхает слезинка Арала,
И Белое море,
как память, лежит подо льдом.
Я грубый ковчег
из ветхозаветной регаты,
Своим каменным килем
зацепившийся за Валдай...
Я белая птица
с крылом, опаленным закатом.
Мне скоро лететь
собирать свою скорбную дань.
29 января 1991
***
Мне было бы холодно в мире продутом,
Но греет сурово шотландская шерсть,
И я становлюсь молчаливей, как будто
Меня родовая преследует месть.
Клинок почерневший и кожаный пояс,
У тайных костров опаленная шерсть...
О ком же, о ком эта древняя повесть? --
Здесь некому этот орнамент прочесть.
Я знаю, там каждое слово весомо,
И верить опасно в случайную весть,
И вновь умолкаю встревожено, словно
Меня родовая преследует месть.
И вижу... едва лишь сомкнутся ресницы...
Склоняется женщина у камелька,
Стучат друг о друга вязальные спицы,
Сверкают, как два неразлучных клинка.
Там денно и нощно суровая стража
Безропотно служит столетней карге,
В корзинке ее не кончается пряжа,
Не гаснет веселый огонь в очаге.
И все, кого этот огонь согревает,
Уверены твердо, что все еще есть
Жестокая память и сталь родовая,
А также удача,
отвага
и честь!
1985
Болдино - остров в разливе холеры.
Утлый ковчег, пересыльный уют.
В милой Москве все стройны кавалеры,
Складно рифмуют и сладко поют.
Длится и длится мое заточенье,
Тянется пряжи суровая нить.
Славное здесь, у хозяйки, печенье
Жаль, только некого им угостить.
Жаль, что давно не слыхать колокольцев,
Жаль, что напрасно бунтует вино -
Светит, не грея, осеннее солнце,
Жарко лампада горит, да темно.
В этой глуши без вестей, без привета,
В этой заброшеннейшей из Россий
Вся-то и радость - молчать до рассвета,
Жечь понемногу святой керосин.
Что же так быстро смолкает кукушка,
Что же так робко стучится мороз.
Выпить нам, что ли, да где ж эта кружка-
Вечная тема и вечный вопрос.
ноябрь 1985
***
Мне мигает на мысу огонек-
Добрый старый городок Таганрог.
Мне грести - не догрести,
отнесло,
Как в чернила окунаю весло.
Все сигналит, все спешит огонек,
Все твердит, что буду я одинок,
Да не в силах дочитать приговор-
Курит, курит на молу "Беломор"
Видно там, вдали, ему невдомек,
Что он так же, как и я, одинок,
Но на свете не понять никому
То, что видно только мне и ему.
ноябрь 1982
***
Маята на последнем перроне.
Электрички короткий разбег
Полчаса в полутемном вагоне.
Остановка.
Боспор.
Первый век...
Здесь почти не видны перемены-
Тот же бедный античный погост,
Тот же вал и остылые стены,
Тот же ров и бревенчатый мост,
А потом светлый привкус полыни,
Красный свитер с чужого плеча...
Почему-то сюда и поныне
Я люблю приезжать по ночам.
Под ветрами степного настоя,
В ожерелье садов и станиц
Чутко дремлет районная троя
Под названием Танаис.
1982
***
Куда спешишь по вечерам?
Нахичеван, Нахичеван...
Закат почти не различим—
Давай с тобою помолчим.
В тени дворов, в базарный зной
Откуда вечный траур твой?
За что бичует, скуп и сух,
Протяжный взор твоих старух?
Нахичеван, Нахичеван,
Настало время начинать.
Ссуди мне горсть затертых дней
Гортанной памяти твоей.
Нахичеван, Нахичеван,
Где ты сегодня ночевал?
Куда летит в алмазной пыли
Армянский принц в автомобиле?
…Нахичевань-на-Дону – город на Юге России,
позднее – район г.Ростова-на-Дону
1979
***
Я жил, как яблоком хрустел.
В ковчеге тесном коммуналки.
Среди родных бесхозных стен,
В очередях, в трамвайной давке.
От ссор, от липкой шелухи
Я укрывался по читалкам
И были первые стихи
Просты, как детская считалка.
А век полуторкой пылил,
Горело солнце вполнакала
И долго гасло на мели
Волны ленивое лекало.
Мелькал все реже черный креп,
В развалинах стрижи сквозили,
И каждым утром теплый хлеб
В повозках сиплых развозили.
И местный милиционер
Бывал суров при исполненьи,
Хоть в кобуре не револьвер—
Тарань домашнего копченья.
Все было праздничным тогда:
Реки запретная прохлада,
И окон мутная слюда,
И дебри городского сада.
Я чтил язык морских узлов
И подбирал на шпалах камни,
И норовил, всему назло,
Углы срезать проходняками.
Мне в тягость был надежный кров
И в жизнь мою врывались круто
Названья новых городов,
И новых праздников салюты.
Я жил, как яблоком хрустел,
Сын победившего народа,
И в гильзу медную свистел.
С клеймом тридцать седьмого года.
1980
***
Прислушаюсь... дождь... докурю сигарету.
Кончается век и кончается лето.
Одно лишь спасает—стяжательство строк,
А все остальное—не впрок.
Как пауза между ударами сердца
Вся жизнь пролетит—
не успеешь вглядеться.
Пусть жил как попало, дымил натощак,
Но все остальное—не в такт.
Влюбиться бы в женщину
с профилем нервным,
Пусть я у нее ни последний, ни первый,
Торчать под окном, хоть за ворот течет,
А все остальное—не в счет,
А все остальное никчемно и странно,
Любовь моя, девочка за фортепьяно.
В гостиной с окном в уходящие дни.
Там нет ни друзей,
ни врагов,
ни родни.
1978