Сидя в плетёном кресле,
за временем не следить.
Можно представить, если
крепко глаза закрыть,
здесь, среди вечного лета,
словно бы наяву,
где-то, за краем света,
предпраздничную Москву.
Можно увидеть украдкой,
будто бы вон, вдали:
пряничные палатки,
Старый Арбат, Фили.
Улочки в снежной истоме
торжественны и тихи.
Меня в нашем старом доме,
пишущего стихи.
Вот оказаться где бы…
Очнёшься, глаза открыв:
над головою небо,
а под ногой прилив.
До горизонта море.
Такое житьё-бытьё.
Горе моё, ты горе.
Луковое моё.
Воробьи возвращаются в город, щебечут, галдят,
во дворах мельтешат, суетятся у талых помоек.
Вот один как из старого фильма заправский пират,
а другой, посмотри, с жёлтым клювом, особенно боек.
Среди медленных, важных, клюющих зерно голубей
они словно шпана беспризорная из подворотни.
День встаёт над омытой дождями Москвой, и синей
бесконечное небо над Бибирево и Капотней.
Шумный город, как фокусник, прячет весну в рукаве.
Солнце светит вовсю, словно летом, уже без утайки.
И повсюду - на мокром асфальте, пожухлой траве -
рассыпаются шустрой гурьбой воробьиные стайки.
Вон их сколько! Шумят, задираются, прут на рожон.
А недавно ещё пропадали, и где - непонятно.
Наступает апрель. Начинается тёплый сезон.
Воробьи возвращаются в город. И это приятно.
Утро, похожее на черновик:
слово, ещё одно слово, помарка.
Комната, лестница, улица, арка,
выход во двор, переулок, тупик.
Годы… зачёркнуто. Счастье… зачёркнуто.
Будто с ног на голову перевёрнута
жизнь. Холодок от реки.
Кухонных диспутов крестики-нолики,
чайник на шатком, обшарпанном столике
пишутся с новой строки.
Где я? Забор в рыжеватой окалине.
Богом затерянный дом на окраине.
То ли Братеево, то ли Чертаново.
Всё переписано. Начато заново.
Скажешь с досадой: пошёл ты на…
Разве не видишь – идёт война.
Идёт война, разрази меня гром,
света со светом, добра с добром.
Война всех со всеми и против всех
всех поровну делит на этих и тех.
Чуешь под кожей воинственный зуд?
Око за око, зуб за зуб.
Эти считают что правы, а те
уверены также в своей правоте.
Ни этих, ни тех не упрятать в рукав.
Каждый из них по-своему прав.
В каждом есть свет, и на каждом вина.
Вот потому и идёт война,
в которой не так уж и важен успех.
Война всех со всеми и против всех.
Такая погода: ни зги не видать,
и ветер промозглый.
Ещё уходящее время догнать
быть может не поздно.
Быть может не поздно вскочить на ходу
в автобусик тесный.
Пусть где-нибудь с краю, не в первом ряду
занять своё место.
Но хмурое небо, пожалуй, не даст
последнего шанса.
Хрустит под ногами слежавшийся наст.
Три дня до аванса.
Хоть как-то дожить, доползти, дотянуть
до счастья, до лета.
И в этом желанье сегодня вся суть
моя, как поэта.
Стрелой пернатой, камнем из пращи
взмываю ввысь – ищи меня, свищи!
В порыве вдохновения, в азарте
я поднимаюсь выше облаков.
Ещё, казалось, здесь, как был таков –
уже лишь точка на планшетной карте.
Я невесом и лёгок словно пух.
От скорости захватывает дух.
Здесь дальше горизонт и ярче звёзды.
Крылом поймав воздушную струю,
я ей дышу и пьяный ветер пью,
винтом железным вспарывая воздух.
Смотри за мной внимательней, дружок.
Я совершаю затяжной прыжок
с земли до неба. В голубом атласе
небесных сфер летит мой самолёт,
как птица кувыркается и вот
ныряет вниз и выпускает шасси.
Помедлив на последнем рубеже,
скупое солнце прячется за крыши.
О том, что дело к вечеру уже,
я промолчу, но ты меня услышишь.
Ты свет зажжёшь, и тьма сойдёт на нет.
Прикроешь в доме окна, чтобы тыщи
ночных гостей, стремящихся на свет,
не вторглись в наше скромное жилище,
в котором только двое, ты и я,
живём, как две нахохленные птицы.
Зачитанную книгу Бытия
открыв на заключительной странице,
мы будем молча наблюдать в окно
Вселенную от альфы до омеги,
как на плывущем к вечности, давно
от берега отчалившем ковчеге,
и плыть, и плыть сквозь заоконный мрак,
в холодное стекло уткнувшись лбами,
и чувствовать всё явственнее, как
ночная тень сгущается над нами.
День короткий тает.
Лысоват и сед,
нам стихи читает
пожилой поэт.
Хрипловатый голос,
отрешённый взгляд.
Он, как цепом колос,
временем помят.
С юношеским жаром,
с книгою в руке,
в полинялом старом
сером пиджаке.
Не застёгнут ворот.
И года не в счёт.
Он давно немолод
и, наверно, пьёт.
Подорвали силы
суетны дела.
Жизнь его долбила
и не берегла.
Но не доломала.
И летят легки
над притихшим залом
бабочки-стихи.
О чём ещё писать, как не о лете,
в бесцветной и промозглой полумгле
вечерних сумерек, при приглушенном свете
настольной лампы на моем столе,
когда иллюзий пестрые картины
вдруг невзначай проявятся из тьмы
и в комнату вплывут, как бригантины,
среди метелей, снега, и зимы?
О чём справляться, как не о погоде
у хмурого, седого декабря,
когда последний месяц на исходе,
и ветер рвет листки календаря?
И в четырёх стенах пустого дома,
день проведя в смиренье и мольбе,
в уютном кресле, в сладкой полудреме,
о ком мне думать, как не о тебе?
Никто и ни в чём не виноват.
Как Джотто и Пикассо -
мы в разных системах координат,
шкалах глубин и высот,
где условные Кеплер и Птолемей
неравный ведут отсчёт.
Где линия жизни моя твоей
ни разу не пересечёт.
Синее небо и прозрачней свет.
Шаги и речи глуше, но природа,
не верь глазам, не умирает, нет,
а только засыпает на полгода.
Зима замедлит ход ручьев и рек.
Скуёт дороги. Путником усталым
пройдёт по тихим улицам, и снег
укроет город белым покрывалом.
И жизнь замрёт. Надолго. Но едва
ветра умолкнут и пригреет солнце,
как молодая, юная трава
поднимется и сквозь асфальт пробьётся.
И мы, прервав мучительные сны,
сердца откроем, будто настежь двери,
для новых чаяний, для счастья и весны,
и вновь в своё бессмертие поверим.
Когда душа моё оставит тело,
и ангелы завоют оголтело
над бренной, бедной сущностью моей,
и тьма вонзит в мои глаза иголки,
а небо разобьётся на осколки,
на тысячи разрозненных частей,
то и тогда, метелью снежной, тёмной,
дождливым утром, полночью бессонной,
в любое время суток, в час любой,
пусть даже вечность встанет между нами
дыханьем ветра, музыкой, стихами
я буду разговаривать с тобой.
За зыбкой тенью вслед,
за спутником ночным,
по краю неба – нет –
по узким мостовым,
в предел иных миров,
в дремотный полумрак,
на звук твоих шагов
идти за шагом шаг.
Пусть город крепко спит,
густеет ночь, увы –
веди меня, мой гид,
по улочкам Москвы.
По закоулкам лет,
приметам той поры,
на окон жёлтый свет,
сквозь старые дворы.
Пусть длится этот миг,
грядущее кроя.
Мой друг. Мой проводник.
Моя сестра. Моя…
На окне зима рисует,
не жалея белой краски,
силуэты рыб, растений,
птиц и абрисы домов.
Ты лежишь под тёплым пледом
и рассказываешь сказки
про Спасителя-младенца,
про Марию и волхвов.
О царях, драконах, пальмах,
и о древнем Вифлееме,
где на предрассветном небе
загорается звезда.
А у нас и звёзд не видно,
и совсем другое время,
и деревья из-под снега,
и дороги изо льда.
Там везут через пустыню
флегматичные верблюды
из далёкого Востока
драгоценные дары.
Ты рассказываешь сказки.
Ты по-детски хочешь чуда.
Хочешь вымыслов волшебных,
тайн, загадок и игры.
Рождество вот-вот настанет.
Вон оно, уже за дверью.
Сыплет снег без перерыва
в нашей северной глуши.
Говори о чём захочешь,
всё равно я не поверю
ни в спасительную сказку,
ни в бессмертие души.
Жизнь продолжается и в четырёх стенах,
и в бессвязных обрывках тв-передач, и в горячечных снах;
в темноте душной палаты, в тусклом свечении утренних окон;
в слабом теле, дрожащем, как лист, сохраняющем боль и жар;
в голове, надувшейся, как воздушный шар;
в еле живой душе, внутри тебя свернувшейся в кокон.
Жизнь продолжается несмотря на кривой високосный год,
даже, если дела принимают такой оборот,
что уже нет сил от нелепых фантазий и чаяний лживых.
Но когда твой корабль получает опасный крен
и теряет мачты на фоне больничных стен,
и тогда ты живёшь, пока кровь пульсирует в жилах.
Жизнь продолжается, несмотря на то, что у страха глаза велики;
с каждым новым вдохом, с понедельника, с чистой страницы, с новой строки;
как бесценный подарок, дорогая награда, как чудо.
А уставший за сутки санитар-сутенёр, заправляя пустую кровать,
говорит: вот тебе ещё несколько лет, будешь ли продлевать?
Отвечаю: чего бы это не стоило, обязательно буду.
Революция завершилась, так толком и не успев начаться.
Пламенные ораторы разошлись по домам,
и лёжа на диване перед телевизором,
вполголоса,
продолжали ругать правительство, цены на водку,
проигравшую любимую футбольную команду,
жён и погоду.
Непримиримые оппозиционеры, отчаявшись объяснять народным массам
кто виноват и что делать, ушли в подполье.
Метатели “коктейлей Молотова” разбрелись по клубам и барам,
дегустируя совсем другие коктейли.
Студентов позвали обедать их мамы.
Кухарки, выбросив из головы все мечты об управлении государством, вернулись на кухни.
Рефлексирующая интеллигенция,
деятели культуры и искусства:
артисты, кинокритики, блогеры,
театральные режиссёры, художники, поэты
и прочая совесть нации
спустилась с баррикад и занялась своим привычным делом –
составлением коллективных писем, доносами и интригами.
И только рабочие, так и не заметили,
что оказывается,
пока они стояли у станков, строили здания, выплавляли металл,
в городе происходила
РЕВОЛЮЦИЯ.
Немеют пальцы рук на холоде.
От слякоти бросает в дрожь.
Ты где-то рядом в этом городе
смеёшься, хмуришься – живёшь.
Глядишь, как дождь косыми струями
стекает вниз с покатых крыш.
Под изморосью, как под пулями
под стареньким зонтом стоишь.
Вдыхаешь грудью воздух масляный
гниеньем тронутых аллей.
И день дождливый, серый, пасмурный
чуть-чуть становится светлей.
А может, в кофточке залатанной,
как пледом, укрываясь мглой,
в глубоком кресле, поздно заполночь,
сидишь с напёрстком и иглой.
А я, пусть тучи в небе грудятся,
слепой покорствуя судьбе,
шагаю по безлюдным улицам,
стихи слагая о тебе.
На “паузу” нажав, остановилась жизнь
от передоза лжи, переизбытка фальши.
Перемотай назад и сам себе скажи,
без розовых соплей скажи: а что же дальше?
А дальше только боль, безвременья налёт,
мельканье тусклых дней в привычной круговерти.
Не жалуйся, не хнычь. Шагай, ползи вперёд.
И если повезёт, то доживёшь до смерти.
Проснёшься внезапно на раз и два.
Что за плачевный вид.
Руки-ноги целы, и голова
на месте, хотя и болит.
Но там, где ёкало что-то в груди,
билось ещё вчера –
левее...повыше...вот здесь…погляди,
сквозная зияет дыра.
Чертят стрелки за кругом круг,
стрелок известна прыть.
Вот так и проходит любовь, мой друг.
Ты спросишь: Что делать? – Жить.
Никто не хочет быть
ни астероидом, ни планетоидом,
ни даже планетой.
Да, даже планетой достаточно больших размеров,
даже имеющей свою атмосферу,
тем более имеющей условия для кое-какой,
пусть и не слишком комфортной жизни,
но всё-таки жизни,
иногда даже более-менее разумной.
Все хотят быть солнцем.
Все хотят быть солнцем,
чтобы вокруг него вращались все эти
астероиды, планетоиды и планеты.
Я уже не говорю о всей этой мелочи:
кометах, метеорах, болидах и тому подобной ерунде,
никак не отражающейся на существовании и благополучии солнца.
Но не у каждого получается стать солнцем.
И тогда планета, или самый-самый маленький астероид
выбирает своё солнце,
чтобы вращаться вокруг него,
удовлетворяясь тем, что и вокруг этой планеты
в свою очередь иногда могут вращаться
какие-никакие спутники.
Но и солнцу, впрочем, не стоит забывать, что со временем
оно может стать белым карликом,
хотя это, похоже, уже какой-то расизм,
ну хорошо, пусть,
и что даже более вероятно,
чёрной дырой.
Только это уже совсем другая история.
День угасает.
Ещё один круг.
Голосом, лёгким
касанием рук
прошлое стёрто –
было и нет.
В окнах, смотри,
зажигается свет.
Падает, льётся,
струится дугой.
Следую рядом,
иду за тобой.
Сердце заходится,
будто лечу.
Вот оно – счастье,
бери не хочу.
1.
Кот сидит за занавеской.
Вот он есть, как был таков.
За окном пейзаж не резкий
из деревьев и домов.
Из какой-то грязной жижи,
припорошенной слегка
мокрым снегом. Выше, ниже
проплывают облака.
И, казалось бы, невзрачный
тот пейзаж, поди ж, а вот
сквозь пургу в ларёк табачный
пробирается народ.
Он идёт и дышит паром,
через площадь, по мосту.
От народа перегаром
тянет ровно за версту.
Он лицом не очень вышел,
не ухожен и не брит…
На ларьке, под самой крышей,
тускло вывеска горит.
2.
Снег кружит в оконной раме,
но февраль идёт на нет.
Вон вдали, за облаками
намечается просвет.
Это южный ветер гонит,
разгоняет облака.
А народ всё не уходит,
всё толпится у ларька.
Он ещё не понимает
перемен с их новизной,
и растерянно вдыхает
воздух, пахнущий весной.
Он не знает то, что ветер
уж несёт благую весть,
что любовь жива на свете,
и надежда тоже есть,
что настанет вновь минута
верить, чувствовать, любить.
В то, что ты ещё кому-то
очень нужен, может быть.
Вздрогнула, тронулась, сдвинулась с места зима.
Площади, улицы, скверы, бульвары, дома –
всё покачнулось, очнулось, в глазах поплыло,
хрустнуло хрупко, как под ногами стекло.
Глаз до утра не сомкнёшь, и всю ночь напролёт
слышишь, как пенится воздух и крошится лёд.
Это весна, говоря с небесами на ты,
навстречу идёт, не стесняясь своей наготы.
Ветками верб чуть касаясь высоких небес,
тянется к солнцу привставший на цыпочки лес,
душу синичьими трелями разбередив:
Всё впереди – говорит тебе – всё впереди.
Всё впереди, всё исполнится точно и в срок.
Дай только время, немного терпенья, дружок,
и неудачи твои за сугробами канут во тьму.
Ты только верь. – И так хочется верить ему.
Пока мы не распались на фрагменты,
на атомы, протоны и нейтроны,
молекулы и прочие частицы
физической материи, как то:
фотоны, кварки, кванты, а тем паче
бозоны Хиггса, боже упаси,
пока мы не рассыпались по ветру,
как старые, истёртые страницы
потрёпанной изрядно книги
с названьем «Жизнь»,
пока ещё не стали
золой, песком, суглинком, пеплом, пылью,
пока сквозь нас не проросли деревья,
и в жилах кровь течёт, и бьётся сердце,
давай не тратить время понапрасну
на долгие пустые разговоры,
а будем вместе торопиться жить,
любить друг друга трепетно и страстно,
лишь так ещё быть может нам дано
притормозить ход времени. Иди же
скорей в мои объятия.
Иди же.
после долгой разлуки
заново привыкать к твоему имени
доставать из глубин памяти
разноцветных рыб воспоминаний
как на тёмной лестнице
ногами нащупывая ступеньку за ступенькой
произносить давно забытые слова
узнавать друг друга
соприкасаясь взглядами
губами
кончиками пальцев
Запомнить навсегда и этот сон во сне,
теченье дней тягучих, и страницы
любимых книг, и морось на окне –
как будто это после пригодится.
Как если бы за роковой чертой
есть в мире место, уголок заветный,
где сможешь вспоминать о жизни той,
наполненной теплом и добротой,
тревожным счастьем и печалью светлой.
Ты далеко уже
всё дальше дальше дальше
так далеко что мне не удаётся
никак не удаётся дотянуться
ни шёпотом ни возгласом ни взглядом
ни кончиками пальцев ни губами
до рук твоих
ресниц
твоей улыбки
на перекрёстках
в перекличке улиц
шаги твои становятся всё тише
и вот уже почти совсем умолкли
и день ослеп
и мне лишь остаётся
не отрывая глаз смотреть как ты уходишь
за серые дома за горизонт
и дальше
Стучится, колотится сердце.
Колеблется свет на весу.
Синицы пиликают скерцо
на маленьких скрипках в лесу.
А в городе – в скверах и в парках,
весенний танцуя фокстрот,
им вторят вороны и галки,
и прочий пернатый народ.
Всклокоченный город грохочет.
Лепечет капель невпопад.
И сумерки стали короче,
чем были неделю назад.
И в куртках распахнутых люди
шагают, светлы и легки.
И кажется – всё ещё будет.
Всё будет всему вопреки.
Воздух вдыхаешь жадно, не надеясь на зрение.
Ветер трогает лоб, но не приводит в чувство.
Полдень рябит в глазах, свет чередуя с тенью.
Сердце наполовину полно, наполовину пусто.
Солнцем спрессованный снег, пока что имеет место.
Лежит, как старое платье, вышедшее из моды,
в глухих подворотнях. Машины, тормозящие резко,
обдают маслянистой жижей зазевавшихся пешеходов.
Чёрно-белая графика ранней весны. И влажен
асфальт. На окраине города, как на краю мироздания.
Так и идёшь как будто конечный пункт уже вовсе не важен.
Так и живёшь на свете, не приходя в сознание.
Прихоть. Выдумка. Причуда.
Из глубин сознанья, из
пустоты, из ниоткуда.
Мимолётна, как каприз.
Росчерк шалости мгновенной.
Память выстраданных мук.
В недрах дремлющей Вселенной
зарождающийся звук.
И бежит за строчкой строчка.
Долг диктует, страсть слепа.
Пусть слова лишь оболочка,
прах, обёртка, скорлупа,
Но из гулкой тьмы кромешной,
(лишь поближе посмотри)
пробивается нездешний
свет, таящийся внутри.
Ищу человека. По следу
по белому свету иду.
За ним зябкой полночью еду.
На станции с поезда жду.
Повсюду, везде, повсеместно.
Неделю, и месяц, и год.
Мне имя его неизвестно,
ни улица, где он живёт.
Ищу. Продираюсь сквозь темень
настойчивей день ото дня.
А он в то же самое время
наверное, ищет меня.
Он словно потерянный ходит,
судьбу свою горько кляня.
И тоже меня не находит.
И так же страдает, как я.
Иду наудачу, плутаю.
Ищу как иголку в стогу.
Но твёрдо одно только знаю,
что я без него не могу.
И так до скончания века,
ищу одного, моего,
единственного человека.
А вы не встречали его?
Вот так живёшь, не думаешь, не знаешь,
полжизни собираешь всякий хлам,
и ни о чём таком и не мечтаешь,
а где-то там
всё решено: обветренные губы
студёный, влажный воздух пьют, и вот,
как медяки начищенные трубы
трубят поход.
Звучит в ночи протяжное “по коням!”
И всадники садятся в сёдла чтоб,
небесный свод, как стяг держа в ладонях,
пойти в галоп.
И тотчас же приходит всё в движенье,
торопится, волнуется, летит.
Ты чувствуешь уже их приближенье –
они в пути.
И пишутся божественные строчки
под гром копыт, под лошадиный хрип.
И тает лёд, и лопаются почки
набухших лип.
И вот тогда, неведомо откуда
пришедшее нежданно, верь не верь,
услышишь сам, как маленькое чудо
стучится в дверь.
Всё дальше от неба, от Бога,
от света начального дня
уводит кривая дорога
в дремучую темень меня.
Там воздух теснее и суше
и в метре не видно ни зги.
И с каждым мгновением глуше
мои раздаются шаги.
Сбиваю о рытвины ноги,
предчувствую сердцем беду.
Но всё же по этой дороге
почти уж полвека иду.
Со временем былая пустота
наполнится вдруг воздухом, дыханьем,
прикосновеньем рук, сердцебиеньем,
и новой дивной музыкой, а та
в себя впитает шорох и цветенье
травы, деревьев, птичий щебет, цвет
закатных облаков. И будут слух и зренье.
И будет свет.
Она как бабочка. Ея
воздушна суть.
Смотрю, дыханье затая –
боюсь вспугнуть.
Над головою крыльев нимб,
легка пыльца.
Тончайшей линии изгиб –
овал лица.
Парит в оправе облаков.
Ещё виток.
Среди диковинных цветов
сама цветок.
А сердце ноет наперёд,
душа болит.
А вдруг она сейчас возьмёт
и улетит?
Этот фильм,
который ты смотришь уже много лет,
этот бесконечный сериал
со сложной интригой и запутанным сюжетом,
мыльная опера с множеством персонажей,
которые, на твоих глазах,
рождаются, взрослеют, влюбляются, женятся,
нянчат детей и умирают,
мелодрама, где тысячи актеров играют роли
родителей, родственников, учителей, товарищей по работе,
милиционеров, страховых агентов, таксистов, продажных женщин,
друзей и врагов, случайных прохожих,
а ты сам исполняешь роль
то заботливого сына,
то любящего мужа,
то строгого отца,
то ветреного любовника,
эта лента,
прокручиваемая Невидимым Киномехаником
лишь для тебя одного,
оборвется на самом интересном месте.
До конца бороться с бурей, или
обреченно повинуясь силе
волн и ветра, в суете и спешке,
доверяя жизнь орлу и решке,
от пустого неба ждать спасенья.
Бросив весла плыть ли по теченью
ночи, в никуда из ниоткуда.
Клясть судьбу, надеяться ль на чудо.
Смысл искать ли в непрерывном беге,
в путешествии от альфы до омеги.
Зияла пустота окрест и хаос
В смятенных душах властвовал вначале.
Из года в год так было и казалось –
Так будет вечно. Небеса молчали.
Молчали, прячась, улицы во мгле
Вечерних сумерек, и сгорбленные ели
Чернели на заснеженной земле,
И с неба хлопья мокрые летели.
Впотьмах искали путники ночлег
Еще не зная, что уже готова
Вселенная свой совершить разбег.
Все было так торжественно и ново:
И в окнах свет, и падающий снег,
И только после прозвучало Слово.
Обходит Патмос стороной гроза.
Жужжит веретено в руках у Клото.
К Прокриде возвращается Кефал.
Танцует Дафна, и поводит бровью
Зевс – громовержец, наблюдая за
укромной заводью, где стрелами Эрота
сраженный фавн в тени прибрежных скал
и нимфа занимаются любовью.
Что прячут небеса, и что лежит на дне
морей,
неведомо богам, а смертным и подавно.
Века и годы проплывают плавно.
А истина, как водится, в вине,
в мерцанье звезд, в стремленье к новизне
природы и в телодвиженьях фавна.
Богиня, девочка, царица,
Подруга ветреного лета.
Она бежит, чтоб раствориться
В сиянье солнечного света.
Стать лавром, олеандром, птицей,
Свирелью – тростником, согретым
Губами Пана, превратиться
В морскую пену, в камень, в глину,
В высоком небе голубином
Безудержным дождем пролиться.
И небо, далеко, на сотни верст,
сияющее россыпями звезд,
и звезды в целлулоидной слюде,
как льдинки, отраженные в воде,
и море, изменяющее цвет
от темно-бирюзового до свет-
ло-голубого, и земля,
и птиц полет, и парус корабля –
все существует издревле и вновь
в гармонии по имени Любовь!
Вот встретились.
Щетинятся.
В упор.
Лоб в лоб.
Глаза в глаза.
Неистов
И стар как мир,
И вечен этот спор
Соперников.
Врагов.
Антагонистов.
Два разных полюса.
А ну, попробуй, тронь.
Два противоположных знака.
Земля и небо.
Воздух и огонь.
Восток и запад…
Кошка и собака.
согласно закону ньютона
или
какого-нибудь там
джоуля-ленца
мы с тобой
взаимно отталкиваемся
друг от друга
как две
слишком положительно
заряженные
частицы
Легко ступает
ногами босыми
по влажной траве
по искрящимся лужам
улыбаясь
летнему дню
июньскому солнцу
и теплому ветру
Ее волосы пахнут дождем
и далекими островами
расположенными
в юго-западной части
Тихого
Океана
Звоню с другого конца земли,
из-за океана, с этого света
на тот,
из рассвета
в ночь,
из поздней осени в лето,
из сегодняшнего дня во вчерашний.
Чтобы услышать ломкий и хрупкий
голос Твой в телефонной трубке.
Ты ткань огня и сумрака стена,
Тугих небес натянутые нити,
Бездонная ночная пелена,
И солнце воспаленное в зените;
Доверчивость ресниц, и кротость век,
Прохлада простыней, и сна прикосновенье,
Гуденье пчел в садах, и первый снег,
И весен бесшабашное цветенье;
Листвы переплетенной кружева
Над головой,
Рассветы и закаты;
Дремотных трав упругих тетива,
И грома отдаленного раскаты;
Озноб и грохот проливных дождей
По мостовым, и радуг коромысла,
В круговороте безмятежных дней,
Исполненных гармонии и смысла.
Ты кораблей бумажных паруса
В ручьях звенящих,
Фонарей мерцанье,
И утренних трамваев голоса,
И площадей застывшее молчанье.
Ты даль иной неведомой земли,
Плоды ее наполненные соком.
Ты облако плывущее вдали,
В прозрачном небе, чистом и высоком.
Ты небо, в брызгах солнца столько лет
Хранящее тепло и гомон птичий.
Ты стая птиц летящая на свет.
Ты жизнь сама.
Не счесть твоих обличий...
Слабеет свет, стихает улиц звук,
глаза слипаются и падает из рук
ослабших недочитанная книга.
Блуждает тень улыбки по лицу.
Смеркается, день подошёл к концу,
раскрашивая небо в цвет индиго.
В его палитре не осталось, нет,
других оттенков, только этот цвет,
густеющий, таинственный, глубокий.
И целой россыпью неутомимых глаз
далёкая Вселенная на нас
взирает, словно зверь тысячеокий.
Густое утро пробую на вкус,
на звук и цвет, на ощупь и на запах.
Морозный воздух пахнет как арбуз.
И будущность стоит на задних лапах
передо мной, и жарким языком
ладони лижет с радостью собачьей.
Мне слёзы застят свет, и в горле ком.
Но день пока не начался, а значит –
всё впереди ещё: и Божья благодать,
и горний путь, и этот мир пред нами,
что можно без конца перебирать
глазами, сердцем, пальцами, губами.
Скоро, немного терпения, скоро, теперь уже скоро.
Завтра, сегодня, в ближайшее время, вот-вот.
Шатким мостком из-под ног уплывает опора.
Медленно… быстро… ещё чуть быстрей… и на взлёт.
В памяти давней мелькают события, лица.
Больше не давит на плечи сомнения гнёт.
Чувствую сердцем, что что-то такое случится.
Что-то сейчас обязательно произойдёт.
То, что так ждал, но почти не надеясь на чудо,
мысли нескромные гнал, и как рыба об лёд
бился о все эти: “ладно”, “не стоит”, “не буду”.
Скоро, теперь уже скоро. Сегодня. Вот-вот.
Всяк сверчок знай свой шесток.
Мир бездушен, мир жесток.
Зри, букашка, вдаль и вблизь,
век живи и век учись.
И тогда, даст Бог, поймёшь –
лбом стены не прошибёшь.
Затаись в углу как мышь.
Меньше знаешь, крепче спишь.
Насекомый тяжек нрав,
кто сильнее, тот и прав.
Скажешь с досадой: пошёл ты на…
Разве не видишь – идёт война.
Идёт война, разрази меня гром,
света со светом, добра с добром.
Война всех со всеми и против всех
всех поровну делит на этих и тех.
Чуешь под кожей воинственный зуд?
Око за око, зуб за зуб.
Эти считают что правы, а те
уверены также в своей правоте.
Ни этих, ни тех не упрятать в рукав.
Каждый из них по-своему прав.
В каждом есть свет, и на каждом вина.
Вот потому и идёт война,
в которой не так уж и важен успех.
Война всех со всеми и против всех.
А ты знаешь, умение жить – нелёгкое ремесло.
Вот и день подошёл к концу, тяжелеют веки.
Неприветный старик в черноту воды погрузив весло,
Направляет свой чёлн ко мне и в лицо мне светит.
Я узнал его по заплатанному плащу,
По фонарю в руке, и беседовать с ним не намерен.
Я давно примирился с судьбой и уже не ищу
Среди тысяч причин оправданий моим потерям.
Так без лишних слов, отвези же меня, Харон,
Через реку скорби, в страну вековой печали.
После горькой тризны, торжественных похорон
Всех моих упований, давай поскорей отчалим.
Пусть же Керы меня проводят в последний путь.
Мойра пусть перережет нить и задует свечи.
Только вот беда, тесный воздух сжимает грудь.
И во рту только мякоть слов и платить мне нечем.
Метафора амфоры,
древнего быта осколки –
аллюзия времени.
Музейная пыль сродни
космической пыли.
Тени исчезнувших цивилизаций
взывают из темени
прошлого:
Стойте!
Мы тоже когда-то, как вы
любили, мечтали.
Мы были!
Воины и мореходы,
простые крестьяне, строители…
Мастер, корпевший над статуей,
как твоё имя?
Мира навеки ушедшего
безымянные жители
смотрят на нас с фаюмских портретов
глазами живыми.
Ещё в духмяных травах бродят соки,
и воробьи галдят на солнцепёке,
но в зарослях кипрея и вербены
уже необратимы перемены.
Кончается малиновое лето,
стригут стрижи, и ты, увидев это,
произнесёшь, пока ещё несмело:
Как незаметно лето пролетело.
А дальше дни замедлятся, и осень
войдёт в права, деревья листья сбросят.
И будут ветры завывать, подобно
бродячим псам, и дождь стучать подробно.
И ты свою печаль уже не скроешь.
Ты свет зажжёшь, окно плотней закроешь
и скажешь тихо, как бы между делом:
Как незаметно лето пролетело.
А там, глядишь, пройдёт ещё неделя -
другая, и завьюжатся метели.
И воцарит зима над миром целым.
И станет целый мир от снега белым.
И в довершенье этим новым бедам,
душа замрёт, и ты, укрывшись пледом,
задумчиво вздохнёшь: Когда успело?
Как незаметно лето пролетело.
Говори со мной, о Боже.
Всё, что мучит и тревожит,
Отче, объясни.
Что я в этом мире значу?
Для того ли годы трачу,
месяцы и дни?
От внимательного слуха
не укрыть, как бьётся глухо
моё сердце, ведь –
посмотри – оно живое.
Так откуда я, и кто я?
Господи, ответь!
Мне не надо выгод лишних,
ни наград, ни славы, лишь бы
слышать голос Твой.
Бог, Природа, Космос, Небо,
кто б Ты ни был, кем бы не был,
говори со мной.
Такая погода: ни зги не видать,
и ветер промозглый.
Ещё уходящее время догнать
быть может не поздно.
Быть может не поздно вскочить на ходу
в автобусик тесный.
Пусть где-нибудь с краю, не в первом ряду
занять своё место.
Но хмурое небо, пожалуй, не даст
последнего шанса.
Хрустит под ногами слежавшийся наст.
Три дня до аванса.
Хоть как-то дожить, доползти, дотянуть
до счастья, до лета.
И в этом желанье сегодня вся суть
моя, как поэта.
Стрелой пернатой, камнем из пращи
взмываю ввысь – ищи меня, свищи!
В порыве вдохновения, в азарте
я поднимаюсь выше облаков.
Ещё, казалось, здесь, как был таков –
уже лишь точка на планшетной карте.
Я невесом и лёгок словно пух.
От скорости захватывает дух.
Здесь дальше горизонт и ярче звёзды.
Крылом поймав воздушную струю,
я ей дышу и пьяный ветер пью,
винтом железным вспарывая воздух.
Смотри за мной внимательней, дружок.
Я совершаю затяжной прыжок
с земли до неба. В голубом атласе
небесных сфер летит мой самолёт,
как птица кувыркается и вот
ныряет вниз и выпускает шасси.
Так июльское щедрое солнце куражилось вволю,
Что казалось, господство его ещё долго продлится.
На горячий и пыльный державной Москвы Капитолий
Триумфатором август въезжал в золотой колеснице.
Опрокинулись дни под ногами возниц неумелых.
Осень ржавит листву, да и то – это только начало.
Сотни туч вороных, и гнедых, и каурых, и серых
Понеслись над землёй табуном лошадей одичалых.
Разбежались по небу. Ни богу, ни чёрту, ни ветру
Ни за что не догнать, ни ответа от них, ни привета.
Осень гончих собак собирает в погоню, но тщетно –
Их в уютное стойло уже не загонишь до лета.
Над полями бегут, развевают косматые гривы.
По раскисшим дорогам стучат ретивые копыта.
Это дождь барабанит мне на ухо без перерыва:
Ничего не забыто, прости, ничего не забыто.
Боги тоже стареют и умирают
Их голоса слабеют
становятся глуше и постепенно
умолкают совсем
Они уходят
оставляя нас в безверии
и одиночестве
Так в земной коре возникают каверны
на дне при отливе открываются взору пустоты
и в космосе образуются чёрные дыры
Сентябрь, а небо, как в апреле –
Горит, надраено до блеска.
Взлетают к облакам качели,
И плещут в окнах занавески.
Порхают бабочки над парком,
Над клумбами в цветных разводах.
А солнце поцелуем жарким
Дарит случайных пешеходов.
Пастелью на горячих крышах
Рисует, улыбаясь хитро,
Оттенков палевых и рыжих
Добавив в пёструю палитру
Картины под названьем “Утро”.
И я расстёгиваю ворот.
И новый день из перламутра
Приходит в удивлённый город.
И старики с окрестных улиц
Стоят и щурятся от света,
Как-будто снова к ним вернулись
Былая молодость и лето.
Старый, седой одуванчик
слезящимися глазами
смотрит в зеркало неба,
шамкая беззубым ртом
нелепые слова про то,
что когда-то давно,
три,
а может четыре недели назад,
он был юн и зелен,
и гордо поглядывал
из густой травы,
взмахивая золотой шевелюрой,
вниз,
с высокого стебля,
на жмущиеся к земле
заросли клевера и полыни.
А теперь
последние остатки волос
на его плешивой голове
вырывает с корнем
неумолимый ветер времени.
Когда-нибудь этот мир остановится
как старые карманные часы
чей механизм износился от времени
пружина ослабла
шестерёнки проржавели
и стёрлись до основания
а стрелки застыли
или бессильно повисли
на выцветшем циферблате
И некому
да и не у кого будет спросить
который час?
Когда, открыв глаза, проснёшься ночью,
поднимешься, и не включая свет,
всем существом вдруг ощутишь воочию,
что прошлого и будущего нет.
А есть лишь краткий миг, что мягче воска,
чуть зримый штрих, полутеней игра,
стежок тончайший, узкая полоска,
граница между завтра и вчера.
И станет легче. Скрипнет половица.
Забрезжит утро, будто в первый раз.
И что должно, конечно же случится.
Немедленно, сегодня и сейчас.
И внутренне прозрев, за мысли эти
держась, как за спасительную нить,
стряхнёшь с себя тяжёлый груз столетий,
отпустишь боль и вновь захочешь жить.
Дело к осени. Август.
Мириадами глаз
Древнегреческий Аргус
Смотрит с неба на нас.
Этот месяц античный
Знает всё наперёд,
По бульварам столичным,
Напевая идёт.
В колее подворотен
Катит дней колесо.
Словно воздух бесплотен
И почти невесом
Самолётиком тает
В голубой синеве.
В косы ленту вплетает
Порыжелой листве.
Дням безветренным, летним,
Поубавив огня,
Поцелуем последним
Осеняет меня.
За оконным стеклом
непогода плетет канитель.
Ты уходишь во мглу,
в пелену снегопада, в метель.
Отпускаю тебя.
Но пока ты еще у дверей,
я кричу в темноту,
в пустоту: Возвращайся скорей!
Ты не слышишь меня,
и я знаю – дойдет до беды.
Мой соперник-февраль,
он твои заметает следы.
В этом городе, где
пешеходы бредут, как в аду,
ты забудешь о том,
что тебя я как воздуха жду.
Ты заблудишься в нем,
и дорогу назад не найдешь.
В мой заброшенный дом
ты уже никогда не придешь.
И безжалостно снег
будет падать всю ночь напролет.
И слепая метель
за тобой все следы занесет.
Как и память саму
о тебе заметет снегопад.
Ты уже никогда…
никогда…
никогда не вернешься назад.
Вот тьма над чёрной бездною. Вот свет.
Вот прошлого подробная канва.
Вот жизнь длинною в миллионы лет.
А вот небес холодных синева.
Вот перечень всех сущностей земных
от Homo Sapiens до губок и амёб.
Вот мальчик о созвездиях иных
мечтающий, читающий взахлёб
неписанную Книгу Бытия.
Вот мириады звёзд над головой.
Вот Космос. Вот Вселенная. Вот я,
шагающий по гулкой мостовой,
и тот отрезок времени, когда
встаёт вопрос, один средь прочих тем:
откуда мы, и движемся куда?
В какую даль стремимся и зачем?
Но сколько о подсказке ни проси
и ни бросай в ночное небо клич,
не хватит ни терпения, ни сил
рассудком Божий замысел постичь.
Произнесу перед Творцом: за свет и краски дня
спасибо матери с отцом, зачали что меня.
Спасибо близким и родным со мной делившим кров,
что мне глаза не выел дым и жар чужих костров.
Спасибо им, кто уберёг от стали и свинца,
за то, что я узлы дорог распутал до конца.
Чтоб вовремя успеть свернуть от благовидной лжи,
я выбрал самый долгий путь. Он был длинною в жизнь.
Спасибо всем, кто помогал мне этот путь пройти.
Спасибо тем, кто согревал меня на том пути.
И пусть простит меня мой Бог, что, выбившись из сил,
я сделать большего не смог, о главном не спросил.
Но всё, что не успею я, в моей стезе земной,
успеет сделать за меня тот, кто идёт за мной.
Помедлив на последнем рубеже,
слепое солнце прячется за крыши.
О том, что дело к вечеру уже,
я промолчу, но ты меня услышишь.
Ты свет зажжёшь, и тьма сойдёт на нет.
Прикроешь в доме окна, чтобы тыщи
ночных гостей, стремящихся на свет,
не вторглись в наше скромное жилище,
в котором только двое, ты и я,
живём, как две нахохленные птицы.
Зачитанную книгу Бытия
открыв на заключительной странице,
мы будем молча наблюдать в окно
Вселенную от альфы до омеги,
как на плывущем к вечности, давно
от берега отчалившем ковчеге,
и плыть, и плыть сквозь заоконный мрак,
в холодное стекло уткнувшись лбами,
и чувствовать всё явственнее, как
ночная тень сгущается над нами.
В час, когда тебе на целом свете –
Вдруг покажется – есть только ночь и снег,
Знай, что на одной с тобой планете
Есть далёкий близкий человек.
Он и сам порой не понимает
В чём его предназначенье, лишь
Он твой чуткий сон оберегает
В этот самый час, когда ты спишь.
Ты его не видишь и не слышишь,
Но, чтоб сон твой утренний продлить,
Это он включает звук потише,
Солнце заклинает не светить.
И в тебя отравленную ядом
Нетепла, неласки, нелюбви,
Снова жизнь вдохнёт и будет рядом.
Ты его лишь только позови.
Чудесный сон, видение, мираж,
старинный друг, сообщник тайный наш,
чьи окна вновь в глаза мои глядят
из-за чугунных кованых оград.
Дворцов и площадей прекрасный вид.
Река Нева, одетая в гранит
на фоне безупречной синевы.
И Летний сад, и каменные львы.
Не пресловутое окно, не колыбель
переворота - небо и апрель,
продрогшие в колодезных дворах.
И солнце на высоких куполах.
Короткая и чахлая весна,
но, тем не менее, лишающая сна
влюбленных почитателей своих.
Дробь каблуков на гулких мостовых.
Здесь оживают прошлые года.
В каналах стынет черная вода.
И дуют бесконечные ветра
над городом - творением Петра,
где наши тени вместе, вдалеке,
по Невскому идут рука в руке.
Где мы опять немного влюблены.
Где до сих пор шаги мои слышны.
Кружили снежные метели
над зимним лесом и в итоге,
деревья голые надели
туники белые и тоги,
став целомудренней и строже,
и неприступней, чем когда-то.
И были их стволы похожи
на портик римского сената,
где календарь и непогода
готовят новые препоны.
Где на ближайшие полгода
иные действуют законы.
Нет ни “завтра”, ни “после”,
а есть только “здесь” и “сейчас”.
И фонарь на углу,
и луна, что над домом повисла,
как и неба слюда,
не имеют значенья без нас.
Ни пространство, ни время без нас
не имеют резона и смысла.
Тихих улиц предутренний сон
и июльский рассвет,
полыхающий жарко
в оконной надтреснутой раме,
и отчётливый твой
на песке отпечатанный след,
только здесь, вместе с нами живут,
и уйдут вместе с нами.
Ну а я полной грудью дышу,
и живу на бегу.
Только крепче стараюсь запомнить
любимые лица.
Что мне делать с любовью моей?
И с собой её взять не могу,
ни прохожим раздать –
лишь немного с тобой поделиться.
Сижу, наблюдаю за морем, как древний Овидий.
В прибрежном кафе, насыщаюсь салатом из мидий,
внимая застольным речам чуть подвыпивших кхмеров,
бродяга, турист, пилигрим, путешественник херов.
Лукреция томик в руках и холодное пиво.
Вечернее солнце садится за кромку залива.
Ленивые волны качают рыбацкие лодки.
Терзаюсь извечным вопросом: не выпить ли водки?
От выпитой дюжины пива светло и прохладно.
Еще один день погружается в Лету, и ладно.
Под крышей свежо, а снаружи и влажно, и жарко.
Почем эти мидии? Сколько? One dollar? Не жалко!
И если Лукреций не прав, то лишь только отчасти.
Вид на море, мидии, пиво – не это ли счастье?
Обычное счастье. Так стоит ли ждать перемены
на самом пределе земли, на краю Ойкумены?
Нет мне с бедными мыслями сладу.
То ли в памяти, то ли в бреду
По осеннему Летнему саду,
Словно призрак бесплотный бреду.
По безмолвным, пустынным аллеям,
От начала начал до конца,
Где опавшие листья алеют,
Как сгоревшие наши сердца.
Где остатков ночного тумана
По траве разлилось молоко,
По заросшим тропинкам упрямо
Я иду далеко, далеко.
И назад, в листопадную замять,
Возвратясь по знакомым следам,
Об утерянном времени память
Сохраню и вовек не предам.
Май. Цветение сирени.
Пахнет свежестью земля.
Небо, солнце, свет и тени,
маки, крыши, тополя.
Ранним утром на пленэре,
взяв этюдник и мольберт,
в Буживале и в Аньере,
или в Эксе, например,
за фиксацией мгновений,
чтобы только бы успеть
ворох новых впечатлений
на холсте запечатлеть.
Ощутить их в полной мере,
поспешим скорей сюда.
Здесь, друзья, в Ла Гренуйере
плещет золотом вода.
Здесь, как музы на Парнасе,
женщины – лови момент!
У мамаши Клэр в запасе
есть кальвадос и абсент.
Ярче день и небо ближе.
Аржантёй и Пти-Женвиль.
Ведь отсюда до Парижа
лишь каких-то восемь миль.
Полчаса – всего лишь – тряски.
Рельсы, шпалы, поезда.
Только кисти, только краски.
Только солнце и вода.
Облака глядятся в окна.
Мутной Сены берега.
Еще влажные полотна
Ренуара и Дега.
Есть оды, вдохновляющие нас,
И гимны, поднимающие дух.
Есть линии приятные для глаз
И звуки, услаждающие слух.
Гармония, твоя безмерна власть.
Не отменить и не перечеркнуть
Ни танца обжигающую страсть,
Ни музыки божественную суть.
Творец, художник, мастер, виртуоз.
Он больше чем Вселенная, чем Бог.
Шекспир, Антониони, Берлиоз,
Бетховен, Микеланджело, Ван Гог.
Изобретай, выдумывай, твори!
Актер, играй! Скрипи пером, поэт!
Отдай все без остатка и сгори,
Как бабочка, летящая на свет.
Ты одна. И другой не надо.
Лишь Твоё повторяю имя.
В галереях Лувра и Прадо.
нет равной Тебе богини.
Умираю, молю, ревную,
и не знаю пути иного.
Кто Тебя изваял такую?
Донателло? Роден? Канова?
Или, может, в порыве страсти,
вдохновения и азарта,
Твой портрет рисовал Пикассо,
Рафаэль или Леонардо?
Приходит утро облаком белесым.
Темнеют листья от избытка влаги.
Июльская гроза гремит над лесом
и чертит в небе стрелы и зигзаги.
Нахохлились и приумолкли птицы.
Когорты туч идут единым фронтом.
Ломают копья дальние зарницы,
ведущие бои за горизонтом.
Но дождь утихнет, и с последним громом
пройдет гроза. И солнце цвета меди,
и радуга, взошедшая над домом,
нам скажут об одержанной победе.
И птичий гомон возвестит всеместно
о том, что долгожданная прохлада
уже в пути, что, впрочем, всем известно,
и ни о чем тревожиться не надо.
Дождинки мелкие секут
лицо и плечи.
Три тысячи шестьсот секунд
до нашей встречи.
До мига, стоить что готов
иных столетий.
До разговора – не из слов –
из междометий.
До звона выпавших ключей
на мокрых плитах.
До сердцу милых мелочей
давно забытых.
До бестолковой суеты
у касс вокзала.
До бесконечного: “А ты?”
“А ты сказала?”
До нас, скрывающих испуг
и боль в уловках
нетерпеливых этих рук
и губ неловких.
И пусть, надсаженный гудок
хрипит протяжно,
ведь всё, что в жизни было до –
уже не важно.
Дома мелькают, провода
повисли косо.
Бегут по рельсам поезда,
стучат колеса.
Составы скорые идут
дождям переча.
Три тысячи шестьсот секунд
До нашей встречи.
Нет, жребий мой не случаен.
Все вытерплю и приму.
Но все же опять скучаю
по голосу твоему.
По зуммеру телефона,
звонящего по утру.
По проводам у перрона
на холоде, на ветру.
По выверенным, неспешным,
казалось, простым словам,
по резким твоим насмешкам,
читаемым по губам.
Так призрачно все и хрупко.
и будет таким и впредь.
Сними же скорее трубку!
Скорее, молю, ответь.
О чём ещё писать, как не о лете,
в бесцветной и промозглой полумгле
вечерних сумерек, при приглушенном свете
настольной лампы на моем столе,
когда иллюзий пестрые картины
вдруг невзначай проявятся из тьмы
и в комнату вплывут, как бригантины,
среди метелей, снега, и зимы?
О чём справляться, как не о погоде
у хмурого, седого декабря,
когда последний месяц на исходе,
и ветер рвет листки календаря?
И в четырёх стенах пустого дома,
день проведя в смиренье и мольбе,
в уютном кресле, в сладкой полудреме,
о ком мне думать, как не о тебе?
Медленный поворот.
Ключа. Открываю дверь.
Дома? Ну здравствуй, кот!
Как поживаешь, зверь?
Как ты, приятель, тут
Был без меня? Норм?
Что-то ты, друг, худ.
Иль не в кота корм?
Так же густа шерсть?
Ну ка, иди сюда!
Всё ль у тебя есть?
Свежая ли вода?
Память о прошлом – табу.
Тёмен и пуст дом.
Тихо, словно в гробу.
А за окном гром.
А за окном – жизнь.
Впрочем, я не о том.
Ты мне вот что скажи:
Трудно ли быть котом?
Ты, ведь признайся, кот,
Тоже не так прост:
Уши, глаза, живот,
Лапы, усы, хвост.
Ты ведь немало лет
Прожил уже, так вот,
Есть у тебя ответ
На вечный to be or not?
Но не мигая он
Смотрит в проём окна.
Туда, где сквозь ветви крон,
Улицы часть видна.
Там, из туч, с высоты
Падает вниз вода.
Уличные коты
Ходят туда-сюда.
Ты, как и я, порой,
Мрачен и нелюдим.
Хочешь вдвоём с тобой
Вместе в окно поглядим?
Жизнь у меня, кот,
Тоже скажу - не мёд.
Вот и меня уж год
Дома никто не ждёт.
В этих стенах и вне
Мне только ты рад.
Так что – ты брат мне.
Дай обниму, брат.
Смотрит, молчит в ответ.
Прыгает на кровать.
Ладно, гашу свет.
Поздно. Давай спать!
Ветрено. Хлопают ставни.
Падают капли слепо.
Спор вековой, давний,
между землёй и небом.
Между целым и дробью
дождей по железным крышам.
Октябрь истекает кровью
рябин. Был да весь вышел.
Как молодой сеттер,
жар ощутив под кожей,
тихо ворча, ветер
ветки осин гложет.
То замрёт у дороги,
то подойдёт ближе.
Мордой тычется в ноги
или ладони лижет.
Дождь исполняет грубо,
путано и сумбурно
на водосточных трубах
элегии и ноктюрны.
Влаге подставь губы.
Слышишь, звучат горны,
флейты, волынки, тубы,
чембало и волторны?
Мокнут в саду аллеи.
Паузы и длинноты.
И с каждым днём тусклее
осени позолота.
В саду последняя листва
насквозь промокла.
Дождинки мелкие едва
скользят по стёклам.
Деревья жмутся на ветру,
топорщат ветки.
Всё громче музыка разлук,
а встречи редки.
Текут ручьи по мостовой,
и монотонно
дожди стучат, то вразнобой,
а то синхронно.
Их надоедлива игра
тире и точек.
Темней, длиннее вечера,
а дни короче.
Земля под натиском воды
совсем раскисла.
В прогулках под дождём коты
не видят смысла.
А на душе, как за окном,
темно и скверно.
Стоит прохожий под зонтом
и курит нервно.
Ну что, прощаемся? Пока!
До встречи в восемь.
И словно рана глубока
на сердце осень.
Еще немного робкого тепла,
Еще немного солнечного лета,
Но осени кровавая вендетта
Уже сжигает улицы дотла.
Дома насквозь открытые ветрам.
До набережной дальние прогулки
По мокрым тротуарам и по гулким,
Вечерним переулкам и дворам,
Где отзвук наших, в унисон, шагов
От судных дней нас защитить не сможет.
А зелени шагреневая кожа
Сжимается в преддверье холодов.
В круженье опадающей листвы
Мы снова верим новым обещаньям.
И с медленным природы увяданьем
Смиренно соглашаемся, увы.
Еще немного робкого тепла,
Еще немного солнечного лета,
Но осени кровавая вендетта
Уже сжигает улицы дотла.
"Quoth the Raven: Nevermore."
"The Raven"
Edgar Allan Poe
Осень. Время утрат.
Сказаны все слова.
Пестрая от заплат
Мокнет в саду листва.
Тянется дней нить.
Кружится воронье.
Как нашу жизнь делить
На "твое" и "мое"?
Осень - пора потерь.
Убыли дни на треть.
Что потерял, теперь
Где там искать-свистеть?
Высохший лист как флаг
Треплется на ветру.
Станут деревья так
Голыми поутру.
Осень путает след.
Ветер сводит с ума.
Завтра выпадет снег.
Завтра придет зима.
И превратится в лед
В черном пруду вода.
Ворон в саду не врет,
Каркает: "Никогда!"
Жизнь проходит, значит так и надо -
Было-сплыло, поросло быльем.
Тянет в окна раннею прохладой.
Пахнет утро стиранным бельем.
Новый день встает неторопливо.
Стынет в бочке темная вода.
Ветер бродит в зарослях крапивы.
Суетятся утки у пруда.
Плеск воды и, как напоминанье
О былом, колеблемый, сквозной
Солнца луч на отмели, купанье,
И дорога долгая домой.
Глаголов упорная битва.
Шеренги прочитанных книг.
Здесь каждое слово, как бритва,
Ласкает и ранит язык.
Набеги языческих конниц.
Таинственный скрип половиц.
Уютное время бессонниц
Под медленный шелест страниц.
Глаза болят от солнечного света.
Погожий день размеренный и длинный.
Упругой ласточкой тебя встречает лето,
Кислицей и тропинкой муравьиной.
Лиловый сумрак в облаке сирени
Умело ворошат шмели и пчелы.
Галдят скворцы в густой листве, и тени
Ложатся в ряд полосками у школы.
Июньский полдень пахнет земляникой.
И в редких паузах, цезурах в птичьем гаме –
Удары по мячу, возня и крики
На пустыре, за старыми домами.
Жили-были,
да поживали.
Воздух пили
и хлеб жевали.
Что любили,
о чем мечтали?
Песни пели.
Во сне летали.
Молча лямку тянули
или
от тоски и от боли
выли.
Правду жизни везде
искали.
Были наши тела
из стали.
Шли вперед,
как казалось, к цели.
Нас любимые руки
грели.
Согревали,
любовь дарили,
чтоб мы беды свои
забыли.
Годы кубарем
пролетели.
Нас уже замели
метели.
Выдох-вдох
Остальное – детали.
Кто-то вспомнит о нас?
Едва ли.
Это было когда-то давно, в незапамятном веке.
Были кисельными берега и молочными реки.
За окном, наметая сугробы, крутили метели.
И всю ночь надо мной гуси-лебеди в небе летели.
Танцевала поземка под звуки волшебного рога.
Между сосен петляя, звала, уводила дорога –
от вселенской тоски и хандры дармовое лекарство –
далеко-далеко за моря, в тридевятое царство.
А потом, как по волшебству, все куда-то уплыло.
Было утро наполнено солнцем и запахом мыла.
Сказки детства стирались из памяти, но еще долго
Слышал голос я вещий Жар-птицы и Серого Волка.
И другие дороги вели в неизвестные дали,
и меня за собой в предрассветные сумерки звали.
И герои из сказок, покрытые времени пылью,
Обретали живые черты. Становились реальностью. Былью.
В этот день я проснулся взрослее на год и тотчас
увидал из своей зарешеченной детской кроватки,
на блестевшем на солнце полу, "инородный пластмасс" –
как в сюжете Петрова & Водкина – красной лошадки.
И в момент этот скорбный угас весь мой праздничный пыл.
Я смотрел на лошадку и думал: ну это уж слишком!
Ведь я помню, что мамой, давно, к дню рождения был
мне обещан не конь беспонтовый, а плюшевый мишка.
И я тихо заплакал от горя, повесив на стул
было взятые мною штаны, и поджавши коленки,
в одеяло плотней завернулся и снова уснул,
отвернувшись навеки от мира жестокого к стенке.
Я не слышал, как мама о чем-то шепталась с отцом,
торопясь выходила куда-то и снова входила,
как отец надо мною склонялся с серьезным лицом,
и в открытые окна июньское солнце светило.
А когда я проснулся опять, горемыкой в пять лет,
прояснилась печаль, наконец, на лице моем хмуром.
Ведь сидящий напротив, в родительском кресле предмет,
был медведем огромных размеров, прекрасным и бурым!
Галчонок, сверчок, человечек -
от пальчиков ног до мочек
ушей, до смешных косичек -
цепь болевых точек.
Зябко кутая плечи
в клетчатый плед, пряча
руки в колени,
в замочек -
не подобрать отмычек.
Непоседливая, словно мячик.
Нескладная, как кузнечик.
Время лечит старые обиды,
прошлое из памяти стирает.
Как колоду карт перебирает
ворох давних лет видавших виды.
Как вода сквозь пальцы утекает.
Крошится, дробится, убывает
понемногу. Женщинам, мужчинам
прибавляет годы и морщины.
На губах смешной снежинкой тает.
Время лечит.
Время убивает.
Повторенье пройденного, чтобы
выучить, как надо, назубок,
навсегда, в последний раз, до гроба
ранее преподанный урок.
Чтобы, если разбудили б ночью,
в душный август, через много лет,
смог бы безошибочно и точно
дать подробный, правильный ответ.
Зарябила в глазах, закружилась волчком, завертелась
Бестолковая жизнь, но потери считать погоди.
Оглянись, посмотри – никуда твоё детство не делось,
Оно здесь, оно рядом, лишь, может, на шаг позади.
Оно просто играет с тобой в догонялки и прятки.
Будто вправду и нет, но глаза только стоит закрыть, –
И опять будут в стороны виться упрямые прядки
Непослушных волос и за что-нибудь мама бранить.
Будет так же, как раньше, исполнено утро событий.
Будет пахнуть сиренью, и таять во рту карамель,
Воробьи на припёке галдеть, будет солнце в зените,
И в шиповнике сонно гудеть потревоженный шмель.
Все, чего ни коснется взгляд,
превращается в золото рифмованных слов:
и мокрый асфальт,
не просохший после ночного дождя,
и взъерошенные голуби,
купающиеся в лужах,
и солнце, отраженное в оконных рамах,
и небо…
И небо.
Какая в небе ширь и глубина!
А синева – умри, и вновь воскресни!
На баке мусорном, от перемен пьяна,
Поёт ворона свадебные песни.
От пандемий отбившись и ангин, –
В руках портфель и чахлая мимоза, –
Идёт и щурится на солнце гражданин,
Страдающий от авитаминоза.
Течёт и разливается тепло
Над пустырями, парками, дворами.
Хозяйка моет пыльное стекло,
Сверкают облака в оконной раме.
Везёт трамвай очередной улов.
Скрипит вагон обшарпанный и тряский.
Блестят вдоль улиц цоколи домов
И пахнут свежевыкрашенной краской.
И праздная толпа шумит, снуёт
Туда-сюда без очевидной цели.
И музыка знакомая плывёт
Над обновлённым городом. В апреле.
Ещё февраль, и продолжает вить
И заметать промёрзшую дорогу
Косматая метель, но понемногу
День удлиняется, а значит, будем жить.
А значит, будем скорый суд вершить
Над дряхлою зимой, и не бояться
В который раз, как в первый раз влюбляться
И заспанные чувства тормошить.
Шагать под мокрым снегом, наугад,
Ворон считать, смеяться невпопад,
И целоваться, и болтать беспечно.
Смотри, сияет словно медный таз
Огромный мир, придуманный для нас,
И даль светла, и время бесконечно!
Семь долгих нот.
Семь основных цветов.
И труд упорный
До седьмого пота.
Семь степеней небес.
Семь Дантевых кругов.
И семь ветров
Для птичьего полета.
И дней недели семь.
И семь холмов -
Москвы и Рима
Чернь и позолота.
* * *
Губами
изучаю геометрию твоего тела:
овал лица,
окружность живота,
конусы грудей,
линии бедер.
* * *
Когда, как тень, вползает в дом беда,
Все изменяя раз и навсегда,
Когда в глазах кружится потолок,
Когда земля уходит из-под ног,
Из дома выйти. В сумерки. В метель.
Туда, где ветер двери рвет с петель.
Идти напропалую, напрямик,
В глухом пальто, уткнувшись в воротник.
То медленно, то, ускоряя шаг, бегом,
Хватая воздух судорожным ртом.
Как с головою в омут, в петлю, в бой,
Не видя ничего перед собой,
Не глядя на прохожих и дома,
Не думая, чтоб не сойти с ума.
* * *
Как по воде расходятся круги,
Почти беззвучно, тихо и уныло -
За дверью осторожные шаги
И лестницы скрипучие перила.
Замедленный, неслышный ход часов
И маятника мерное качанье.
Пространство комнат: залов и углов,
Навеки погруженное в молчанье.
И лишь, внезапно, выстрелом в упор,
Вдруг зазвонивший телефонный зуммер…
Вполголоса на кухне разговор,
Как в доме, где недавно кто-то умер.
* * *
Уходим,
оставляя мутной мгле
свои мечты,
обиды
и сомненья.
Останки слов
не преданных земле,
дома,
любимых
и
стихотворенья.
Уходим,
оставляя за собой
лишь лисий след
петляющий проворно
в ночной степи,
несобранные камни,
сожженный Рим,
разрушенную Трою…
* * *
Сгорало дотла воспаленное лето.
Был день, как бумага, бел.
Качалась земля, и полнилось небо
Звоном хрустальных стрел.
Внизу тополя задыхались от зноя,
Витринное пело стекло.
И падала в руки горячая хвоя,
И время сквозь пальцы текло.
И плыли над миром, над болью и былью,
Откуда-то издалека,
Зеленых стрекоз слюдяные крылья
И розовые облака.
* * *
Мы встречи не ждем
И друг друга не слышим
Среди разговоров
Случайных и праздных.
Мы помним и любим,
Мы верим и дышим
В мирах параллельных,
В субстанциях разных.
И прожитых лет
Обрываются звенья,
И льются дожди,
И беснуется вьюга.
А ты – в Зазеркалье,
В ином измерении,
И нам никогда
Не увидеть друг друга.
* * *
Ветер ставни трепал, и гремели всю ночь водостоки.
Дождь хлестал, словно плетью, по стеклам, карнизам и крышам.
Все утихло вдали, облака поднимаются выше.
Высыхает асфальт, занимается день на востоке.
Шумно лязгает цепью, тяжелый вращается ворот.
Продирает глаза, просыпается каменный город.
Из рассеянной тьмы проступают деревья и зданья.
Фонари и дома принимают свои очертанья.
Просыпаются жители города, сна разрывая объятья.
Из постелей встают, надевают костюмы и платья.
В ванных комнатах долго стоят, ловят воду горстями.
Бутерброды на завтрак жуют пополам с новостями.
Обжигаясь, пьют чай или кофе и, усмиряя зевоту,
Торопливо выходят за дверь и идут на работу.
В отражении мутных витрин, преломляясь, дрожат силуэты.
Едут в душных вагонах метро, читают газеты.
Разбегаются, сходятся, движутся в тесном потоке.
Поднимается пар от земли, занимается день на востоке.
Там на небе взошедшее солнце дымится оплавленной пулей.
Просыпается город, гудит потревоженный улей.
Из предместий, из спальных районов, с задворок, с окраин
Громыхают, звенят, приближаясь, грохочут трамваи.
Мимо тысячи автомобилей проносятся с воем.
Народившийся день, как гнойник, наливается зноем.
Он шагает по улицам, в копоти, в краске, в побелке,
По бульварам кипящим, вращая секундные стрелки.
Увлекая прохожих в толпе, в кутерьме, в круговерти,
Обреченно крутиться волчком от рожденья до смерти.
В переулках кривых, пустырями, глухими дворами,
Заблудившийся в прах, затерявшийся между домами,
Где на вымытых окнах цветы резеды и герани,
Где вся жизнь на ладони, вся жизнь, как в кино на экране,
Ты проходишь, вернувшись сюда после долгой разлуки,
Узнавая, знакомые с детства предметы и звуки.
Ты идешь, память прожитых лет собирая по крохам,
По тропинке заросшей крапивой и чертополохом.
Здесь особенный воздух свободы и запах особый:
Пахнет пылью, духами, бензином, ванилью и сдобой.
Пахнет липами, солнцем, кустами цветущей сирени.
Приближается полдень, короче становятся тени.
Воробьи пролетают над крышами, и повсеместно
Разливается солнце и падает с неба отвесно.
Пузырится белье на ветру, словно парус на рее.
Беспощадное время бежит все быстрей и быстрее.
Все смешалось в погоне и спешке, в толкучке и давке:
Поликлиники, церкви, пивные ларьки, бакалейные лавки,
Тротуары, киоски, мосты, казино, рестораны,
Голубятни, аптеки, театры, бульвары, фонтаны,
Светофоры, проспекты, пассажи, троллейбусы, скверы,
Бани, дворники, дети, собаки, милиционеры,
Ателье, магазины, вокзалы, музеи, афиши
На фасадах домов, раскаленные стены и крыши.
Вечереет, чуть тлеет асфальт, словно поле сраженья.
Бесконечный поток тормозит, замедляет движенье.
Еще несколько тактов и стихнет, вот-вот, уже скоро,
Шевелящийся, шумный, большой муравейник, Содом и Гоморра.
День подводит черту неизбежной полоской заката.
Бьют на башне часы, завершается круг циферблата.
Разливается в воздухе сырость и запах карболки.
Начинается дождь, разбивается взгляд на осколки.
Это время дробится
На вехи, эпохи и миги.
Этот день - лишь страница
Еще не дописанной книги.
* * *
На потери
кровоточащую рану
накладываю пластырь смирения,
жгуты сочувствия,
бинты времени.
Принимаю обезболивающее
в виде новых дорог,
встреч и
впечатлений.
Вот уже почти и не больно…
* * *
Звуки просыпающегося города
стопушечным фрегатом
медленно вплывают в сознание.
Солнце целует тебя в глаза и губы,
и на твоем лице
ресницы вздрагивают
как ожившие бабочки.
* * *
Незнакомая комната. Серый свет.
Занавески в проеме окна.
Люстра. Старинное кресло. Буфет.
Звенящая тишина.
Желтые стены, матовый пол.
Дом в предрассветной мгле.
Зеленая лампа, зеркало, стол.
Бутылка вина на столе.
На спинку стула брошен халат.
Времени теософ –
Тускло светится циферблат,
Старых, настенных часов.
Женщина рядом – любимая спи,
Уткнувшись в мое плечо.
В беспорядке рассыпаны волосы, и
Дыхание горячо.
Высокая ваза, тюльпаны в воде.
В оконную полынью
Смотрится утро. Да где же я, где?
Я у тебя в раю.
* * *
Мусор рассыпаешь из ведра.
Без причины хмуришься с утра.
Сигареты со стола берешь.
Долго из-под крана воду пьешь.
Нить вдеваешь в швейную иглу.
От обиды куксишься в углу.
Исподлобья на меня глядишь.
За стеной посудою гремишь.
Может, встала ты не с той ноги.
Может, мы с тобой почти враги,
И, враждой истерзанные в прах,
Говорим на разных языках.
* * *
Бьет свинцовая дробь. Остывает в колодце вода.
Загустевшая мгла и холодных небес полусфера.
Полустанки, вокзалы, бегущие вдаль поезда.
Запрокинутый вверх подбородок слепого Гомера.
Снова хмурый октябрь барабанит по стеклам. Ответь,
Отчего эти иглы дождей так пронзительно колки?
Кто простит тебе вещих стихов вдохновенную медь,
И в глазах флорентийского неба осколки?
Все темнее за окнами сумрак и дождь все сильней.
За дощатой стеной веет ветер, смыкая ресницы.
Влажный лепет Невы и мерцанье ночных фонарей –
Этот город вдали – нам с тобою, наверное, снится.
Над погостами звон похоронный и плакальщиц вой.
Глинозем и суглинок – как памяти высшая мера.
Часовых перекличка, и в ночь уходящий конвой.
Запрокинутый вверх подбородок слепого Гомера.
* * *
Над озером кульбиты коромысл.
Неспешный разговор. Вопросы и ответы.
И взгляд, что различает не предметы,
но тень предметов. Их сакральный смысл.
Ладонь скользит по плоскости стола:
льняная скатерть, сахарница, ваза
из хрусталя, но сумерек зола
наводит ретушь на сетчатке глаза.
Темно. И кем-то сказанная фраза
течет и застывает как смола.
* * *
Звенящая тишина наполняет пространство комнаты.
Только слышно как ходят часы,
как, капля за каплей,
время сочится на кухне водой из-под крана.
Солнце заглядывает в приоткрытое окно.
Ветер осторожно трогает тюлевую занавеску.
Ты еще спишь, беззаботно, по-детски,
раскинув доверчиво руки.
Одеяло скинуто на пол и
теплым золотом светится на белоснежной простыне
твое тело.
Голоса, доносящиеся с улицы.
Дыхание утра.
* * *
Человеческая память – сложное весьма устройство.
Прошлое мельчит, дробится, распадается на фрагменты.
При перемотке назад, время имеет свойство
обрываться, сыпаться, как старая кинолента.
Воспоминания детства зыбки и норовят ускользнуть, чуть тронешь.
Трудно их удержать без соответствующей сноровки.
Помню, как с мамой, жарким летом, приезжали в Воронеж
к отцу, находящемуся в командировке.
Дальше, вероятно, ехали на попутке.
Колеса ЗИЛа проворачивались, месили глину.
Помню пса по кличке Шарик в собачьей будке
и мелюзгу, такую как я, поедающую малину.
Дети постарше играли в прятки и салки.
Помню поля вокруг и чернозема жирные глыбы.
Помню, как поздно ночью мужчины возвращались с рыбалки,
шумные и веселые с полными ведрами рыбы.
Помню конфетный фантик в мягких кошачьих лапах,
и себя, читающего Маршака, наизусть, без запинки;
солнце, по утрам разлитое в доме, и запах
овечьей шерсти, керосина и топленого молока из крынки.
Помню купание и золотистый песок на пляже,
берега, изрытые ласточками, и речку Ворону...
Это было давным-давно, быть может, лет сто, или, даже,
тысячу лет назад. До потопа. Во время оно.
* * *
Белеют паруса вдали
И бешено поют цикады.
Сюда из сказочной Эллады
Не раз ходили корабли.
Бросали якоря на дно,
У скал высоких и угрюмых.
Шерсть и льняное полотно,
Пеньку и воск хранили в трюмах.
Сойдя на берег, моряки,
Достигнув вожделенной цели,
За горизонт, из-под руки
Смотрели вновь и песни пели.
Меняли драхмы на зерно
В тени олив и кипарисов.
И пили терпкое вино
Во славу бога Диониса.
* * *
Рождались на свет летними днями.
Росли.
Играли в войну.
Взрослели.
Пели песни.
Шутили.
Смеялись.
Пили вино.
Любили женщин.
В тесных вагонах ехали молча.
К мерзлой земле прижимались губами.
Бежали.
Хрипели.
Падали навзничь.
Запрокинув головы и раскинув руки.
* * *
С глазами
полными слез,
с осколками
разбитого зеркала
в сердце
кровоточащем от боли,
сложить
из крохотных льдинок
холодное слово:
ВЕЧНОСТЬ.
* * *
Обломки
потерпевшей крушение веры,
выброшены на берег.
Сушим на солнце
промокшую от слез одежду.
Собираем в песке
остатки здравого смысла.
Ищем в прибрежных камнях
устриц причин и следствий.
Дышим
на чуть теплые угли,
стараясь разжечь
угасающий огонь
нежности.
* * *
Резко поднявшись
нарушив молчанье предметов
равновесие
земли и неба
воды и огня
хлопнув дверью уходишь
нервной походкой
все дальше и дальше
исчезая в пространстве
в сумерках ночи
в толпе
и вот
уже совсем не видна
но еще долго
за тобой
тянется шлейф сожалений
обид
и привычек
* * *
Вкус осени горек,
Как дым от сжигаемых листьев,
Как горечь внезапной утраты,
Как запах полыни.
Бездомные птицы
Снуют в остывающем небе,
Навеки прощаясь
С насиженным счастьем,
С оскоминой лета,
С любовью.
Подняв воротник,
Наблюдая за самосожженьем
Природы,
Сквозь призму тумана,
Сквозь ржавую сеть листопада,
Вдоль мертвых аллей,
По вороху воспоминаний,
По высохшим листьям
Идти,
Про себя повторяя:
Вкус осени горек…
* * *
Все меняется: чисел значенье,
Рек теченье, движенье планет.
В этом будничном круговращении
Ничего постоянного нет.
Гаснут звезды, границы стираются,
Города рассыпаются в прах.
Мы – полночного мира скитальцы,
Как слепые блуждаем впотьмах.
И смиряясь навек с неизбежностью,
С тем, что мы называем судьбой,
Смотрим в небо с любовью и нежностью
На вечерний закат грозовой.
* * *
Из каменных сот,
где душно и жарко
как в пекле,
двигаясь в мыле, в пене,
дойти до ворот городского парка,
чтобы часами бродить без цели
среди,
давно не дающих тени,
деревьев
стоящих на карауле,
что ветви расправить едва успели,
чьи листья опали еще в июле.
И дальше,
в бреду, в забытьи, в запале,
идти,
задыхаясь от гари и пыли,
где небо, как лист раскаленной стали,
висит над домами.
Дома оплыли
как свечи из воска,
из стеарина,
пожухли
почти неприметно для глаза.
Идти по земле
и твердеющей глине,
приобретающей свойства алмаза,
железобетона.
Где птичьи стаи,
напоминающие Эриний,
клюют хлебный мякиш.
Идти, наблюдая
за четкостью и непрерывностью линий,
что делят надвое свет и тени
в наступающих сумерках,
проводящих
по небу, деревьям,
кустам сирени,
черту между прошлым
и настоящим.
* * *
Как на полотнах импрессионистов,
Прозрачен день. Игрой теней и света
Опальный август завершает лето,
И ветер по-осеннему неистов.
Дождем умыты скверы и бульвары,
Особняков чугунные ограды,
Где красками Моне и Ренуара
Расписаны старинные фасады.
Где воробьев шальное вольтерьянство:
Браниться, хорохорясь и хмелея.
Где звонкое наполнено пространство
Пейзажами Сезанна и Сислея…
Бродить до сумерек по набережным сонным,
Трястись в вагоне позднего трамвая,
Восторженным,
смиренным,
ослепленным,
От боли и любви изнемогая.
* * *
Александру Домогарову
В восторге, стиснуты до хруста,
Кипят и рукоплещут ложи.
Смешной паяц, твое искусство,
Так на безумие похоже.
Когда толпа ревет, ревнует,
Беснуется и ждет развязки,
Поэт над рифмами колдует,
Художник смешивает краски.
И в темной глубине сознанья,
Из хаоса воображенья,
Рождается звезды мерцанье,
Где все – любовь и вдохновенье.
* * *
Андрею Житинкину
Вот занавес поднят. Играется новая пьеса.
Выходят актеры в лучах приглушенного света.
Почтенная публика будет следить с интересом
За сменой явлений и за развитьем сюжета.
Слой грима и ярко раскрашенный мир декораций.
На этих подмостках мы все, пусть немного, артисты.
Запутана фабула, так нелегко разобраться,
В чем замысел драмы, кто главный герой, кто статисты.
Шуты и монахи, злодеи и клоуны в масках.
Любовные страсти, наветы, интриги, измены.
И вот – кульминация, скоро наступит развязка.
Актеры, сыгравшие роль, постепенно уходят со сцены.
Над темным партером плывущие звуки оркестра.
Души замиранье, дыханье притихшего зала.
И все, что случится в последней картине, примерно известно,
Но занавес поднят, и нужно дождаться финала.
* * *
Сочащиеся сумерки из пор
Пустынных улиц. Фонари, и те,
Бессильны в этой схватке. Старый двор
Почти неузнаваем в темноте,
Заполнившей вселенную на треть,
Где кольца дыма и вина глоток –
Как средство впасть в анабиоз, и лишь
Сощурен глаз, пытаясь рассмотреть
Над головой нависший потолок,
Фактуру стен и очертанье крыш,
На фоне прохудившихся небес,
Торгующих дождем из-под полы.
И шлепая по лужам, под навес
Спешит прохожий. Сдвинуты столы
Ночных кафе. И ливень льет в окно
И превращает в хлябь земную твердь.
Ты с этой непогодой заодно.
И сердце камнем падает на дно
Колодца, чье название не смерть
Еще, но боль. И за окном темно,
Как в омуте. И легче умереть.
* * *
Пахнет йодом прибрежный осот, и везде
Раскаленного солнца тягучая пряжа.
В кронах пыльных деревьев, в кругах на воде,
В золотистых крупинках песчаного пляжа.
Время медленно катится в гору. Ползут
Еле-еле, как в детстве, событий улитки,
Превращая разменную мелочь минут
В осязаемых дней драгоценные слитки.
Осыпаясь, хрустит под ногами песок.
Легкий парус скользит под рассеянным взором.
Проступает на отмели соль, и высок
Небосвод над спокойным Таврическим морем.
* * *
Плеск занавесок. Балконная дверь приоткрыта слегка.
Тикают тихо и мерно часы на буфете.
Отцовская комната с запахом солнца и табака.
Книги на полках и блики на теплом паркете.
Медленно стелется, тянется в прошлое нить:
С братом играем в детей капитана Гранта.
Утлый парусник из пластилина и нужно доплыть,
Несмотря на пиратов и шторм, от трюмо до серванта.
С улицы ветром доносит гуденье машин, голоса
Соседей внизу, разговоры, смешки, пересуды.
Отец на работе, до матча “Динамо” – “Спартак” полчаса.
Мама привычно гремит на кухне посудой.
Мир удивительно мал, словно глобус, и весь,
Как на ладони, и все же, просторен безмерно.
Там за окном суетящийся город, а здесь
Шум океана, фрегаты и книги Жюль Верна.
* * *
Над желтой осокой висит стрекоза,
Кузнечик играет на виолончели.
До самого неба взлетают качели,
Заходится дух, и смеются глаза.
Подернута рябью вода и как фон,
Высокие сосны и, скрипом уключин,
Разбуженный, утренний воздух, и включен
На полную громкость магнитофон.
Песчаная отмель в фонтане из брызг:
Купание - детский и девичий визг.
Травинки, сорванные на бегу
И гулкое эхо на том берегу.
Давно пролетевшее лето, пора
Каникул, мальчишечьи игры, занозы
И ссадины. Стелется дым от костра.
И в небе бездонном стрижи и стрекозы.
* * *
Пейзаж в окне.
Кусочек неба в раме.
Часть улицы.
Неспешного трамвая
По кругу непрерывное движенье.
Садящееся солнце за домами
И в небе потерявшиеся птицы.
В открывшейся для взора панораме
Нет ничего достойного вниманья
Художника.
И день, что длится
Почти прочитан и
тоска такая,
Что можно б было умереть,
но знанье,
Того, чему, пока что, нет названья,
Приковывает к окнам взгляд, где тени,
Темнеющих домов и сок растений,
И стаи птиц исполненных отваги,
Стремящиеся в высь –
всего лишь звенья
Одной цепи, и ты, в оцепененье,
Прислушиваясь и напрягая зренье,
Глядишь в окно, рисуя на бумаге:
Пустое небо.
Силуэт трамвая.
Пространство улиц.
Двор.
Кусты сирени.
Садящееся солнце за домами.
И голубей…
* * *