Век сомнений,
век метаний,
пошлый,
суматошный век.
Как фигляры на майдане
оживились
молокане,
экстрасенсы,
гей-славяне…
Окультисты пуще всех!
Но как прежде одиноко
неприкаянной душе.
Мнится её звезда с Востока,
ждут её года лише-
ний,
и голода,
и мора,
и походов,
и труда,
но не скоро,
ох, не скоро
загорится та звезда!
Невесомо и незримо
жизнь сочится между строк,
точно поступь пилигрима
по дороге на Восток.
Недавно издал книгу "Веселые стихи". В ней я собрал только позитивные тексты, написанные мной в разные годы жизни, вроде вот этого стихотворения:
Синие глаза
Улица сутулится,
катится в овраг,
дождь идёт по улице,
прибавляя шаг.
Капли, капли-капельки
лупят всё сильней,
я шагаю к Катеньке —
Катеньке моей.
Май любовью мается
в парках и садах,
аж сирень взрывается
у меня в руках!
Прошено — не прошено,
но, глаза закрыв,
я в окошко брошу вам
этот майский взрыв.
Из окна ответом мне —
синие глаза
и слова заветные
шёпотом: «Влезай!»
В небе чертит линии
майская гроза.
Ах, какие синие
у тебя глаза!
Если кто-то из собратьев-поэтов удосужится посмотреть этот книгу вот здесь https://ridero.ru/books/vesyolye_stihi/ - милости прошу поделиться своим мнением в комментах под этим постом!
Опять субъект с ужимками паяца
Перед толпой ликующей кривляется.
Что это - шоу? Выборы? Майдан?
Какая разница! Всё - пошлость и обман.
Нам из него не вырваться наружу.
Пусть ты устал, расстроен и простужен,
Но покидать паноптикум не сметь!
Здесь всё - медийный образ, даже смерть.
И кажется - мы спим и видим сон.
С ночных небес звучит Show must go on!
Я тебя породил, я тебя и убью.
Н.В.Гоголь. Тарас Бульба.
Увы! Для бедного Андрея
не материнская слеза -
кубышка старого еврея
да милой панночки глаза
дороже друга и собрата,
дороже Бога во сто раз.
Но неминуема расплата!
Андрюша, ждет тебя Тарас.
В глаза твои он смотрит прямо
и говорит, кусая ус:
- Ну что, помог тебе Обама?
Помог тебе твой друг француз?
Ждешь справедливого отмщенья
и чувствуешь, скрывая страх,
Что не найти тебе прощенья
ни на земле, ни в небесах,
Судьба, верни меня в страну
http://www.stihi.ru/2014/12/28/2239
Николай Ерёмин
***
В эти джунгли травы и артрозные корни деревьев,
в этих юрких стрекоз и порхающих бабочек пир
я влюбился давно, и люблю до сих пор этот древний,
бесконечно родной и безумно неведомый мир.
Здесь бегут муравьи по своим повседневным заботам,
здесь над чашей цветка ворожит черномантичный шмель,
по ночам светляки зажигают огни для кого-то,
и кому-то сверчки посылают тоскливую трель.
Всё здесь так сплетено, так разумно и так величаво,
что молю об одном: “Дай мне, Боже, на старости лет
погрузиться лицом в эти буйно цветущие травы
и уйти в чудный мир, где лишь вечность, а времени - нет!”
Откровение Иоанна
Сколь чуден град Ершалаим,
когда сквозь кровь и дым
я созерцаю чудный свет,
струящийся над ним!
Я вижу ангелов полки
из-под своей руки
и, покидая град Содом,
шаги мои легки.
Шаги легки. Легка душа.
Я вдаль шагаю не спеша
и вижу там, вдали -
в полнеба алая заря
встаёт, над городом горя,
как бы из-под земли.
Сверкают храмы, и дворцы,
и башен строгие зубцы.
В одеждах белых у ворот
встречают нас отцы.
И я, переходя на бег,
спешу сквозь холод, мрак и снег,
сквозь море слёз, сквозь горы бед
уже который век!
Вчерашний день
Работать лень, и думать лень
И лень идти в кабак.
Ищу-свищу вчерашний день,
Да не найду никак.
В нем было все - друзья и дом,
Надежды и мечты,
И вера в завтра, и при том
В нем были я и ты.
За стенкой слышался рояль,
Всю ночь цвела сирень,
Да вот куда-то потерял
Я этот славный день.
И нет ни завтра, ни вчера,
Ни дома, ни страны -
Лишь наползающая мгла
Бессмысленной войны.
***
человек из дома вышел
не вернётся никогда
человек из дома выпал
кукушонок из гнезда
человек из дома вырос
как мифический колосс
и хмельных эмоций выброс
бросил парня под откос
человек спешит на север
у него помятый вид
расцветает в поле клевер
вдалеке комбайн пылит
старомодная кепчонка
а в глазах тоска тоска
босоногая девчонка
вертит пальцем у виска
***
Если долго смотреть на воду
Очень долго смотреть на воду
Бесконечно смотреть на воду
Ты наверное станешь рыбой
Поплывешь к океану-морю
Через мели и перекаты
Через омуты и пороги
Чешуей на солнце сверкая
Если долго смотреть на небо
Очень долго смотреть на небо
Бесконечно смотреть на небо
Ты наверное станешь птицей
Другу-ветру подставишь крылья
Языком журавлиным вскрикнешь
Полетишь высоко над миром
С высоты этот мир прощая
Если долго смотреть на пламя
Очень долго смотреть на пламя
Бесконечно смотреть на пламя
Ты и сам в него превратишься
Запоешь закружишься в печке
На горячих углях танцуя
Все смотреть и смотреть на небо
Все смотреть и смотреть на воду
Все смотреть и смотреть на пламя
Чтоб не видеть
Не видеть
Не видеть
ОТ МАЙДАНА ДО МАЙДАНЕКА
Залечить на сердце раны как,
если всё оно изранено?
От Майдана до Майданека
так ничтожно расстояние!
Лишь вчера мы были братьями,
а сегодня - хуже ворогов.
Вы пошли на братьев ратями,
словно стаи чёрных воронов.
Встрепенулись слуги бесовы,
торжествуют силы адовы,
галицийские эсэсовцы
по стране идут парадами.
Оболванена Украйна -
сто кошмаров в голове.
И горит печатью Каина
свастика на рукаве.
ОДЕССКИМ МУЧЕНИКАМ
Это не сон и, увы, не забавы -
Реальна смерть.
Пора просыпаться, мой друг, пора бы
Нам повзрослеть!
Сегодня ночью восток был светел -
Грядёт гроза!
Одесской бойни горячий пепел
Мне ест глаза!
Все маски сброшены, стало ясно,
Кто друг, кто враг.
Опять наполнился кровью красной
Забытый флаг.
Мы с этим флагом во имя правды
Назло врагам
Пройдем дорогами нашей славы
По городам.
Дойдем до Буга, дойдем до Сана,
До Божьих врат!
Одесским мученикам - осанна!
Ваш подвиг свят.
СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ
Снова реют стяги над Донцом,
Ярославна плачет, причитая,
и спешит на пир со всех сторон
воронья встревоженная стая.
Колокольный катится набат,
у святых икон горят лампады.
Снова, как столетия назад,
Игорь в бой ведёт свои отряды.
Впереди - насколько хватит глаз -
сила тьмы и тьма военной силы.
Позади - Россия и Донбасс,
пращуров священные могилы.
Бой неравен. Молча ждут в Кремле,
чья возьмёт. Ах, как бы не прождали!
Бой идёт за правду на Земле -
не за ордена, не за медали.
Разве что простой могильный крест
станет им за подвиги наградой.
Но нельзя уйти из этих мест,
уступить дорогу силам Ада!
Ты пойми, не только за Донбасс,
и не за теорию пустую -
бой идёт, за каждого из нас,
за свободу и за Русь Святую.
УКРАЙНА - БОЛЬ МОЯ!
Украйна - боль моя! Рождённый на Волыни,
поверить не могу в то, что творится здесь.
Как будто в страшном сне я увязаю в тине,
и стынет в жилах кровь от ужасов и зверств.
Сто лет тому назад мой дед - хохол чубатый,
у дядьки-куркуля за миску щей пустых
робивший, взял суму и заспешил куда-то.
- Куда? - куркуль спросил.
- Да бить таких как ты!
Он три войны прошёл. Он был на Перекопе,
Петлюру и Махно, Деникина громил,
а через тридцать лет в растерзанной Европе
закончил свой поход под городом Берлин.
Жена не дождалась - несладок хлеб немецкий.
Но дочка (мать моя) укрылась у родни.
И на десятки лет им стал Союз Советский
убежищем от бед - и не для них одних.
Дед умер. Мать стара. Пылает Украина,
как будто вновь войной нацистская орда
на нас с тобой идёт. Мать провожает сына,
и огненная смерть терзает города.
Украйна - боль моя! Ну как ты допустила
такое? Что с тобой случилось? - Дай ответ!
Тебя вязяла в полон бандеровская сила -
потомки куркулей, которых бил мой дед.
Да, всем нам нелегко, но буду повторять я:
рассеется вражда, как бред, как тяжкий грех.
Бывает и в семье, когда дерутся братья,
но выпустили пар - и снова в доме смех.
Так будет и у нас! Но только знайте, люди:
кто дружбу променял на громкий звон монет,
потомки проклянут! Да, так оно и будет
на долгие века, на много тысяч лет.
Пора очнуться, господа!
Пора седлать коней!
Уже стучится в дом беда -
она у всех дверей.
Ты скажешь -
я в свой мир уйду,
укроюсь от невзгод.
Но как ни заклинай беду -
она тебя найдёт.
Ворвётся в твой привычный быт,
в твой неприступный дом.
Ты будешь изгнан и избит,
да и убит потом.
Не стоит верить чудесам -
поможет кто-нибудь!
Ты только сам,
ты только сам
свой
выбираешь
путь.
дева выросшая из апельсинового зерна
звенит в темном окне моем как настойчивая зурна
Андрей Коровин
Уже недалече последний причал,
а главная песня не спета.
Мой тёзка Платонов однажды сказал:
“Молча все люди поэты”.
Когда-то и я осчастливить весь свет
мечтал в ослепленье своём.
Но время настало, я понял - поэт
не тот, кто поёт соловьём,
не тот, кто кривляется,
в Твиттере “жжот”,
не тот, кто тоскует в ночи,
а тот, кто под сердцем стихи бережёт,
пока Бог не скажет: “Кричи!”
Отшумели дожди, отзвенели капели,
мои певчие птицы на юг улетели,
отгорели костры, отпылали закаты,
облетели цветы, увяданьем объяты.
В тихих улочках города пережитого,
где во двориках прячутся тени былого,
сам похожий на тень, я брожу, вспоминая,
как когда-то здесь жизнь протекала иная.
Здесь сидели друзья на перилах подъездных
(прежде нужный для всех – я теперь бесполезный),
здесь девчонки смеялись, глазами встречая
(а теперь от стены-то с трудом отличают).
Помню, пьяные от нестерпимой свободы,
мы бежали на Волгу встречать теплоходы -
их так много тогда приходило на пристань.
И казалось, так будет и ныне, и присно…
Вот однажды (так мы увлечённо мечтали)
мы на них уплывём в чужедальние дали -
и вернёмся с оркестром, под звон колокольный.
Я вернулся. Так что ж мне так грустно и больно?
Все, кто прежде здесь жил, все куда-то пропали…
Проржавевший баркас на забытом причале.
Блеск холодной воды. Запах рыбы и тлена.
Тишина. Только время пульсирует в венах.
Я помню лес под градом молний,
ветхозаветным духом полный,
когда один, совсем один,
я брёл среди сосновых башен,
и лес вокруг был дик и страшен
в сиянии огненных купин.
Я помню сильный шторм на Волге,
немыслимо, безумно долгий,
свинцовых волн крутые лбы,
мы на своей убогой яхте
всю ночь стоявшие на вахте
изнемогали от борьбы.
В такие дни, в такие ночи
уже не отделяешь точно
былое от небытия
и под горящим в небе знаком
вдруг ощущаешь Исааком
такого слабого себя.
Под гнётом силы невозможной
вибрируешь предсмертной дрожью,
а где-то в тишине ночной
прекрасный ангел, вечно юный,
перебирает нас, как струны,
своей бестрепетной рукой.
Идёт война, гремят сраженья,
бросают беженцы селенья,
повсюду слёзы, мор и глад.
Летают ангеловы руки,
и к небесам несутся звуки
его божественных сонат.
Там, где кончаются дороги, где в небо смотрят берега,
пасут уволенные боги золоторогие стада.
Они владели Ойкуменой (владеть Вселенною легко ль?),
но постарели постепенно и удалились на покой.
Прикуривая папиросы от метеоров и комет,
они поглядывают косо на их не оценивший свет.
И вдаль бредут Чумацким Шляхом, и гонят тучные стада
туда, где с молодым размахом горит сверхновая звезда.
Бабочки-шметерлинки
солнечные пылинки
словно с цветной картинки
вьются здесь у реки
бабочки-голубинки
бабочки-серебринки
бабочки-золотинки
лёгкие мотыльки
Жаром нас обдавая
лета костёр сгорает
и шметерлнков стаи –
пепел того костра
ветер их вдаль уносит
скоро настанет осень
нас ни о чём не спросит
просто шепнёт: Пора!
И под свинцовой тучей
под шепоток паучий
чтоб никого не мучить
мы совершим побег
в край, где почти слепая
куколку расплетая
выйдет на свет святая
бабочка-человек
А потом он привык, что она на плече у него.
Что когда просыпался - она никуда не сбегала,
ведь для счастья, по сути, нам надо до странного мало -
лишь немного любви и терпенья - а так ничего!
И она поселилась в его беспокойной судьбе,
посадила цветы и развесила в доме картины,
и лечила его от простуды, хандры и ангины,
он же вечно играл на своей бестолковой трубе.
Самолёты, афиши, людьми переполненный зал
проходили пред ним бесконечным прекрасным парадом.
Он не думал о ней, потому что она была рядом.
Он не помнил о ней. Нет, точнее, не вспоминал.
Но однажды под вечер она вдруг ушла от него.
И чего-то большого и важного в жизни не стало,
ведь для счастья, по сути, нам надо до странного мало,
но, когда оно - вот, мы обычно не видим его.
Он забросил трубу. Оборвался на взлёте полёт.
И одни говорят, он живёт теперь где-то в Майами,
а другие - что служит священником в маленьком храме.
Впрочем мало ли что от безделья болтает народ!
Горит над городом звезда,
подмигивая мне.
Она одна, совсем одна
в холодной вышине.
Она светила надо мной,
когда, ещё щенок,
я рвался с мельницами в бой,
но победить не смог.
Она нашёптывала сон
о славе и любви,
и я сияньем поражён
лучи её ловил.
С тех пор прошло немало лет,
унылых долгих лет.
Я понял: звёзд на небе нет,
и неба тоже нет.
Есть только бесконечно нуд-
ный серый-серый день,
где кровь высасывает труд,
а душу душит лень,
где мы усталые бредём,
не думая о ней,
где по ночам светло, как днём,
от городских огней.
В какой-то день, какой-то год
пришла в мой дом беда.
Я поднял голову - и вот
горит моя звезда!
Она ждала меня как вер-
ный друг десятки лет.
И вот теперь из дальних сфер
мне шлёт волшебный свет.
И я не верю, что она -
всего лишь шар огня.
Она ведь смотрит на меня.
Так смотрит на меня!
Перелёты гусиных стай,
запах яблок, да свист метели -
я люблю этот дикий край,
мне дарованный с колыбели.
За подарок плачу с лихвой
самой полной стократной мерой:
непутёвой своей судьбой,
схоронённой под сердцем верой.
Я в политику не стремлюсь -
не люблю, когда врут друг другу.
Белокрылая птица-грусть
надо мною парит повсюду.
Я однажды уйду - и всё!
Не ищите в листках поминных!
Позолоченным карасём
поплыву в небесах былинных.
И однажды опять, как встарь,
мою тёплую рыбу-душу,
кинув невод, старик-рыбарь
из глубин извлечёт на сушу.
Почти не открывая век,
над лесом и рекой
летит какой-то человек
(неведомо какой).
Над ним созвездия парят,
закат давно потух.
И гонит с пастбища ягнят
подвыпивший пастух.
Он смотрит вверх и видит, тих,
как в горней вышине
летит какой-то странный псих,
играя на зурне.
Он внемлет ангелов полёт
и осязает ад,
его душа томится под,
а сердце рвётся над.
Проходят долгие года
и миллионы лет,
а он летит себе туда,
где смерти больше нет.
Стоит подвыпивший пастух,
дрожит его рука,
не в силах сдвинуться, петух
не пропоёт пока.
Мы уходим. Пора подводить понемногу - что делать! - итоги.
Понемногу пора привыкать к продолжению пьесы без нас.
От причалов ушли корабли, отпылили степные дороги,
и на башне старинный мотив отбивает забвения час.
Наша жизнь как стремительный дождь в середине цветущего мая
пролилась водопадом с небес, отгремела весёлой грозой,
и опять - те же поле да лес, тех же галок крикливая стая,
тот же тихий небесный простор над бескрайней и вечной страной.
Нас - как не было. Пан Режиссёр нашей жизни почти не заметил.
Были планы и были мечты. Оглянись - только прах и зола.
И в прекрасный блистающий мир уже входят вчерашние дети.
Неужели же только затем, чтоб вот так же сгореть в нём дотла?
Мы достойны презрения их, и боюсь - не достойны прощенья!
Растранжирить такие умы! Разбазарить такую страну!
Наше время - потерянный век. Мы - потерянное поколение.
Нам осталось одно: уходить и вернуть контрамарку Ему.
* * *
Только не делайте вида, что вас ЭТО не касается.
Вы же прекрасно знаете – ЭТО касается вас.
ЭТО кошачьей лапой к вам по ночам прикасается,
смотрит вороньим оком в ваш приоткрытый глаз.
Можете отмахнуться и отвернуться к стенке,
можете пить запоем или курить гашиш –
ЭТО сидит на кухне и, обхватив коленки,
смотрит невидящим взглядом прямо в ночную тишь.
ЭТО – височной болью, ЭТО – мерцанием в сердце,
ЭТО – звонком из детства, тёплым грибным дождём,
ЭТО – всё время с нами, и никуда не деться,
если ещё живём.
Февраль
февраль – известный враль
слезой всплакнув капельной
заставит снять пальто и шапку
и опять
опять заголосит мелодией метельной
и будет бить в лицо
шаманить
колдовать
дома обледенит
навалит снега кучи
а утром словно кто смеётся над тобой
затренькает капель
и в небе как лазутчик
мелькнёт платок весны
лазурно-голубой
Сентябрьский вечер
Персидский кот на персидском ковре
цейлонский чай в китайском фарфоре
зелёный луч горит в хрустале
сменяясь красным как в светофоре
Спокойный ровный вечерний свет
раскрасил всё золотистым цветом
багряный клён в голубом окне
роняет листья-ладони с веток
Отсчёт минутам ведут часы
и с каждым тиком густеют тени
и ночь с последним лучом косым
как кошка прыгает на колени
Человек приходит домой из сада.
Лет ему четыре. Зовут Илья.
И его приходу ужасно рада
в маленькой квартире его семья.
Человек приходит домой из школы.
У него в тетрадке огромный кол.
Только всё равно он весь день весёлый,
потому что друга себе нашёл!
Человек приходит домой с работы,
у него заботы, дела семьи.
Но его всё время терзает что-то,
только, что конкретно – поди пойми!
Человек приходит домой с прогулки,
у него одышка и верный пёс.
И шаги в пустынной квартире гулки.
За окошком ветер, зима, мороз.
Я много съел растений и зверей
Когда умру меня съедят растения
А их съедят животные
А люди
Съедят и тех и тех
И вновь умрут
И вновь пойдут на корм живой природе
Которая прокормит их детей
Круговорот питательных веществ
Великое изобретенье Бога
Природа - змей
Который ест свой хвост
Рождаются и умирают люди
Животные деревья и грибы
Бактерии - и все едят друг друга
Едят друг друга страны и народы
Религии и фирмы конкурентов
Супруга ест любимая жена
А дети их обоих
Очень жаль
Но даже вдохновенные поэты
Иль те кто ими хочет показаться
Не брезгают поесть мясца коллег
Все это грустно
Грустно господа
Но что поделать
Так наш мир устроен
Иначе бы он не существовал
И в колесе взаимопоеданья
Не прорастали б редкие цветы
Великих истин
Красоты
Добра
Гой ты, Русь, моя родная...
С.Есенин
Гой ты, Русь моя
горемычная!
То монгольщина,
то опричнина!
То Москва горит
занимается,
то раскольный скит
разгорается.
То придет отколь
сила ратная,
то своя же голь
перекатная.
Бить бояр идёт
Стенька Разин вор.
Стенька Разин вор
на расправу скор!
Но хранила нас
в годы трудные
вера крепкая
в силы чудные.
И стояла Русь
не качалася,
золотым крестам
поклонялася,
в царя-батюшку,
в Бога верила,
честно спорила,
к сроку сеяла.
Вот пришли года
небывалые,
расцветили Русь
флаги алые,
голь плясать пошла
выкаблучивать,
офицерикам
шеи скручивать.
"Эх, яблочко
моё красное!
Господам служил
понапрасну я!
Пойду пить-гулять
под гармонику!
Петуха пускать
барам в горенку!»
А с похмелья-то
голова болит!
Голодуха-смерть
у ворот стоит!
Храмы взорваны,
нивы голые,
вот таки дела
невеселые!
Гой ты, Русь моя,
Русь колхозная!
Русь голодная!
Русь тифозная!
По баракам вся
расселенная,
красным знаменем
осененная.
Вместо храмов
домны с мартенами,
вместо Бога
съезды да пленумы.
Но вела нас в бои
кровавые
вера крепкая
в дело правое.
Разгромила Русь
силы черные,
по полям черепа
да вороны.
То ль по мертвым
плачет метелица,
то ль осколок в груди
шевелится?
По дорогам бредут
немцы пленные.
Гой ты, Русь моя
послевоенная!
Потихонечку
все устроилось,
Русь воспрянула,
Русь отстроилась,
даже к космосу-
не куда-нибудь!-
люди русские
проторили путь.
Тяжело с едой
да с квартирами,
но зато стеной
за дело мира мы!
Но хотите ли-
не хотите ли,
а пришла пора
потребителей.
"Я вчера была
бабой лапотной,
а теперь хочу
жизни западной!
Дайте шубу мне,
тачку новую –
я Париж собой
очаровываю!"
Гой ты, Русь
Успенско-Рублевская!
Промотала
добро отцовское!
Инженеры по рынкам
спасаются,
бандюки на "мерсах"
катаются.
Русь унижена,
Русь заброшена,
от морей-океанов
отброшена.
Дурью мается,
с жира бесится,
за бабло
готова повеситься.
Процветают взятки с откатами,
как грибы растут
замки богатые,
а от замков тех
отойди вёрст пять –
нищей братии
не пересчитать!
Гой ты, Русь моя
криминальная!
Теперь к власти
рвутся новальные,
собчаки, немцовы, каспаровы,
говорят – мы самые правые!
Говорят – мы самые честные,
за идею идём,
не за место мы!
Раз пустили козла за капустой –
там, где был огород,
стало пусто.
Гой ты, Русь моя,
куда мчишься ты?
До какой беды?
До какой черты?
Где душа твоя
успокоится?
И когда твой дом
обустроится?
1987
В комнатёнке этой тесной,
когда улицы тихи,
я люблю, забравшись в кресло,
сочинять свои стихи.
Рядом ляжет кот Василий
и за ручкою следит,
без особенных усилий
попадая лапой в ритм.
Я пройдусь по коридору -
он за мною по пятам:
не уснуть в такую пору
ни поэтам, ни котам.
По душам поговорив, мы
принимаемся за труд -
то ли мыши, то ли рифмы
спать нам с Васькой не дают.
2012
Не заботясь о награде,
хороши или плохи,
в тёмной кухне на I-Pade
я строчу свои стихи.
Кот Василий, к сожаленью,
не мурлычет песнь свою:
если есть котам спасенье,
он, наверное, в раю.
Да и старая квартира
вместе с креслом и столом -
что квартира!? четверть мира
с той поры пошли на слом!
Мир меняется куда-то,
а куда - не разберу.
Что-то стало сыровато -
дело близится к утру.
Спать пойду.
Пусть лёгкой тенью
мне придёт, как наяву,
главное стихотворение,
для которого живу.
***
Самолеты летят
далеко в вышине.
Небо в полоску.
***
Бездомный пес
лакает из лужи
звёздную похлёбку.
***
В тумане реки
суда ощупывают
друг друга гудками.
***
Для меня балкон,
а для ласточки с детьми -
новая квартира.
***
Лыжной палкой
пищу иероглиф
"счастье" на снегу.
***
Падают звёзды:
одна, вторая, третья...
Были б ещё желания!
***
Июньской ночью
даже скамейки в парке
пропахли липой.
***
Ворона на крыше
высматривает
новую осень.
***
Скачет по кругу
собака с тапочкой в зубах.
Вот я дома!
***
Дорога в горах.
Как не потрогать рукой
спину облака!
***
Тень обежала вокруг дома
и выглянула с другой стороны.
Вечер.
(Глава из неизданной книги)
Три конверта
Не дождавшись ответа,
я послал три конверта,
три конверта в потерянный рай.
И в один из конвертов
я разбитое сердце
положил и записку "прощай".
Во втором же конверте
я наделал отверстий,
чтоб, его получив, ты могла
осознать, как искусно
изувечила чувство
твоих тонких насмешек игла.
Ну а в третьем конверте,
коль хотите не верьте,
запечатан густой аромат
из цветущего сада,
где мы встретились взглядом
ровно восемь столетий назад.
Простое и сложное
Природа устроена просто.
Цивилизация - сложно.
Что просто - для жизни и роста.
Что сложно - уныло и ложно.
Искрятся апрельские лужи,
трава прорастает сквозь камни...
Твой голос и запах мне нужен,
свобода твоя - не нужна мне.
О прошлом не будем радети -
о будущем наши радения.
Мы - новорождённые дети
под робкой рукой Провидения.
Наша Ноева квартира
Декабрьский дождь стучит по окнам -
с природой нынче всё не так -
вороны на деревьях мокнут
и стаи уличных собак.
А нам не надо на работу,
у нас сегодня выходной,
и мы лежим, как бегемоты,
и обнимаемся с тобой.
На улице темно и сыро,
и дождь, переходящий в снег,
и наша Ноева квартира
несёт нас сквозь безумный век.
Мы знакомы давно
Мы знакомы давно, два комочка космической пыли,
что летит сквозь миры мёртвый облик планет изменя.
Мы возникли давно. Мы всегда, моя милая, были,
только ты в прошлый раз, как назло, не узнала меня.
Через тысячи лет нам с тобой будет снова по тридцать,
и однажды поймём, и поверим, отбросив сомне...,
что любовь только сон, но он снится, и снится, и снится
для меня о тебе, а тебе в сотый раз обо мне.
Два брошенных пса
Мы были с тобой как два брошенных пса.
Когда на округу ложилась роса
и окна бледнели белёсо,
сливались в один твой и мой голоса,
нам было друг другу о чём рассказать
и горьких поставить вопросов.
Мы были как два покалеченных пса:
по мордам собачьим катилась слеза
(погрызгли чужие собаки),
мы раны друг другу пытались лизать,
нам было друг другу о чём рассказать,
покоцанным в уличной драке.
Нам было легко и надежно вполне
в уютной и тесной своей конуре,
пропитанной страхом и кровью,
и мы избегали всех уличных драк,
и мы сторонились людей и собак,
и звали всё это любовью.
Жабры души
Впереди не молодость, а старость,
мрак и неизбежность впереди.
Осени прозрачная опалость
светом разливется в груди.
Мы давно не счастливы, не молоды
и не склонны верить чудесам -
нам звенят курантовые молоты,
отмеряя время по часам.
Но покамест ничего не поздно,
мы бежать от жизни не спешим
и любви последней терпкий воздух
ловим всеми жабрами души.
Путями сердца своего
Путями сердца своего, путями сердца,
путями дольними бреду в кромешной мгле,
и в самой дальней глубине зарыта дверца,
закрыта дверца в сокровенной глубине.
Когда над городом вечернею порою
повиснет в небе одинокая звезда,
тебе единственной всего себя открою,
но эту дверцу не открою никогда.
И полетят пленительные миги
от суеты и шума вдалеке,
и будем мы друг другу - точно книги
на позабытом протоязыке.
Путями сердца своего, путями сердца,
путями дольними пришёл к тебе во мгле,
и в самой тайной глубине открылась дверца,
открылась дверца в самой чистой глубине.
Как странно
Как странно, проснувшись, в предутреннем свете
увидеть любимую женщину рядом,
услышать, как в кронах колышется ветер,
как падают яблоки старого сада.
Смотреть и смотреть, как трепещут ресницы,
борясь с полудрёмой осеннего утра,
и знать, что устроен прекрасно и мудро
наш мир. И уже никогда не случится
ни этого утра, ни света, ни тайны -
напрасно в мольбе не протягивай руки.
Всё только сегодня, всё только случайно
на миг, на мгновенье, на вечные муки.
Каждый умирает по-своему
Киты умирают от разрыва сердца,
оттого что масса тела становится слишком большой,
а я умираю от невозможности согреться,
когда не прикасаюсь к тебе душой.
От жажды и голода умирает черепаха,
отяжелевший панцирь не в силах поднять,
а я умираю от безотчётного страха,
что ты вдруг возьмёшь и разлюбишь меня.
Странно - вчера ещё ничего не было,
ничего не предвещало этот безумный полёт,
а сегодня не хватает земли, не хватает неба,
чтобы вместить в них чувство моё.
С тобой и без тебя
Я с тобой лечу, словно ветер в поле,
словно звёзды, спрыгнувшие с орбит.
Без тебя кричу от фантомной боли –
потерявший руку в бою инвалид.
Без тебя мой путь в никуда заснежен,
неизбежен смерти заветный час,
а с тобой так нужен, с тобой так нежен,
так безбрежен мир окруживший нас!
Разговоры без слов
Мы с тобой говорим, говорим,
говорим обо всём, обо всём,
над вечерней столицей парим,
над затихшим Бульварным кольцом.
Среди первых весенних примет
мы бредём по пустой мостовой.
Как я жил без тебя столько лет?
Как жила столько лет не со мной?
Наша встреча похожа на взрыв,
видно кто-то в седой вышине
вдруг услышал наш тайный призыв
и тебе рассказал обо мне.
И вошёл я, седой пилигрим,
в твоё сердце из области снов.
Мы с тобой говорим, говорим
без ненужных истёршихся слов.
Преданный
Я предан тобою, как предан бывает луной прибой,
как преданы листья и сброшены наземь деревьями,
как преданы птицы, как преданы рыбы родной страной
и прочь уплывают и прочь улетают кочевьями.
Но так же как птицы, но так же как рыбы вернутся вновь
к покинутым гнёздам к верховьям истокам родной реки,
так я возвращаюсь сквозь горе и слёзы, сквозь пот и кровь,
к тебе возвращаюсь по первому зову твоей руки.
Я предан тобою, четырежды предан, но рад судьбе,
что мне посчастливилось встретить тебя на своём пути.
Я предан тобою, нет, это не верно - я предан тебе,
и преданность эту не в силах ни бросить ни вынести.
На Маросейке
На Маросейке морось сеется,
сменяясь проливным дождём.
По Маросейке мы рассеянно
под серым зонтиком идём.
Идём счастливой дружной парою.
Нам не 15. Ну так что ж?
Мы нашей парою нестарою
вплетаемся в московский дождь,
в старинных стен тона кофейные,
в толкучку, спешку, маяту
и эти капли маросейные,
стекающие по зонту.
природа глумится над нами
смеясь миллионами ртов
не нужен ни папе ни маме
ребёнок к отправке готов
надёжно упрятан в плаценту
как в банку с термальной водой
он ждёт теперь только момента
чтоб выйти вперёд головой
покорен железной программе
записанной на ДНК
он будет меняться с годами
от мальчика до старика
попутно он что-то заметит
и мало что толком поймёт
но главное собственным детям
успеть передать генокод
и выполнив это заданье
улечься на вечный покой
куда-то (кто знает?) ногами
куда-то (Бог весть!) головой
Что ты видишь?
Я вижу чёрный квадрат.
Это великое произведение! - мне говорят.
Неужели ты думаешь, что галиматью и ахинею
мы поместили бы в Третьяковскую галерею?
Ты знаешь, что он стоит безумно много?
В нём художник изобразил нам идею Бога!
Подошёл поближе,
раз говорят.
Ничего не вижу -
квадрат и квадрат.
Только чёрный цвет,
только белый фон,
ничего там нет
с четырёх сторон.
Квадратная чернота,
за ней - ни черта!
А впрочем не даром же же все так с ним носятся!
Вон два очкарика подозрительно косятся.
Наверное, думают: пришёл тут лох!
Сидел бы в деревне, давил бы блох.
Дай-ка ещё подойду поближе,
может и вправду чего увижу?
Подошёл - на краске паутина трещин,
где краска гуще, где краска тоньше...
Вот вроде вижу каких-то женщин,
людей каких-то везёт паромщик...
От напряжения цветные пятна
в глазах поплыли, то свет, то тени,
и стало сразу мне всё понятно.
Да, это точно: Малевич - гений!
***
куда уходят сны, куда уходят вьюги
забытых февралей и листья сентября
где исчезают дни и милые подруги
и лучшие друзья, и лучшие друзья
куда бегут стуча по рельсам электрички
дрейфуют корабли и лайнеры летят
куда уходит свет от отгоревшей спички
и бабочки полёт, и одинокий взгляд,
и ночи напролёт, и буйные застолья,
июльские костры и майская сирень
и планы, и мечты, и счастье и тем более
возвышенных стихов святая дребедень
куда уходят все потерянные вещи
отцветшие цветы, и дети наконец
ведь эти что вокруг с одышкою и плешью
с изъянами мозгов, с пороками сердец -
ведь это не они, не вы, не мы, печали
не ведает страна минувших сентябрей
она спокойно ждёт, когда и мы отчалим
за тридевять морей, за тридевять морей
***
Мы живём на Planete.com
в плоском космосе Интернета,
где не пахнет осень дымком,
и цветами не пахнет лето,
где зимой не сверкает лёд,
и весной не смеются дети,
а когда кто-нибудь умрёт,
никто этого не заметит.
***
Лепестковая метель,
лепестковая,
яблоневая метель
и сливовая.
Опадают лепестки
с веток вишенных,
не марай свои листки -
не опишешь их.
Не опишешь их парад -
не старайся!
Лучше в яблоневый сад
собирайся.
Прямо в яблоневый сад
за ответом,
что за странный снегопад
этим летом?
***
Я смотрю на небо, а вижу детство,
вижу горку, ёлку в кристаллах льда.
От видений этих куда мне деться?
От прозрений этих бежать куда?
Там цвела весна, там горело лето,
змей воздушный рвался из рук отца.
Там была девчонка Петрова Света,
только я не помню её лица.
И чем дальше детство, тем небо ближе,
тем слышнее взмахи незримых крыл,
будто где-то там я и впрямь увижу
и припомню всё, что давно забыл.
***
Их всё больше и больше тянуло друг к другу,
а они всё неслись по привычному кругу.
Только лишь на вокзале,
когда уезжали,
они руки друг другу чуть крепче пожали,
чуть покрепче, чем принято между знакомыми.
И они электрической тягой влекомые
поразъехались каждый в своём направлении
Вот такое печальное стихотворение.
Путешествую в Сумы
с потёртой сумой
моя старая сумка
набита хурмой
раздаю по одной
по одной раздаю
точно рыжие солнца
с ладони дарю
Вам не надо хурмы?
отдаю просто так
за какой-то пустяк:
за пятак, за табак
почтальону -
за пару вчерашних газет
старику - за совет
дураку - за привет
А мальчишке
разящему палкой росу
за веснушчатый свет
у него на носу
Вот и Сумы!
Но стала пустою сума
Видно Бог пожалел мне
большого ума
Я суму развязал
там гуляет сквозняк
в уголок завалился
потёртый пятак
в край газеты
завёрнута горсть табака
где совет старика?
где привет дурака?
Но когда я суму
посмотрел на просвет
мне блеснул сквозь прорехи
веснушчатый свет
Умнейшая мартышка
издать решила книжку.
Писала год, писала два,
от слов кружилась голова,
и вот она, победа -
два толстых тома бреда!
Издатель Иннокентий Форм,
поклонник авангардных форм,
издал произведение
с лирическим вступлением.
Известный критик Ундервуд
так расхвалил мартышкин труд,
что стало неприлично
ругать его публично.
И многодумное жюри,
прочтя творение Жюли,
в кармане спрятав фигу,
вручает ей Большую Книгу.
И вот она уже везде -
в кино, в кофейне, в поезде,
огромные продажи,
что как-то страшно даже.
Что ж. Тяжело вздохнув при том,
открыл и я мартышкин том,
открыл, прочёл абзаца два,
там были разные слова,
пробелы, знаки, числа,
но не хватало... смысла.
Я был не слишком огорчён,
ведь смысла нет теперь ни в чём,
он был давно утрачен,
расстрелян, раскулачен,
в психушку спрятан, пропит в дым,
погиб в расцвете, молодым.
Теперь, куда не бросишь взгляд,
повсюду лишь пеньки торчат
от леса прежних смыслов,
могучего и чистого.
Живём на свалке, как в раю,
над нами ангелы поют,
но мы не слышим их.
Нам затыкает уши бред:
TV, FM-ы, Интернет...
И авангардный стих
мартышки был не так уж плох,
там были “кхэх”, там были “кхох”,
там были “так сказать”,
кряхтенье, вздохи, почесон,
тяжёлый, нудный, вязкий сон,
и мать, и перемать,
мычанье наших площадей,
молчанье зеков, смех б...дей
и крик “Аллах акбар!” -
всё то, что в наш пошлейший век
в себя вбирает человек,
не человек - товар...
Мы все товары на торгу,
торгуют все - и ты торгуй,
ведь ты ж не лучше всех.
Мартышке - слава и хвала!
Она всё это поняла.
Заслуженный успех.
Свет сквозь окно проникает неслышен,
лунные блики лежат на стене,
сонные мыши скребутся на крыше,
и улыбается мама во сне.
Тихо лежу. Но чего-то не спится.
Сердце стучит, как на стыках вагон.
Встану, пройду по одной половице,
чтоб не встревожить родительский сон.
Выйду на улицу. Сказочным светом
залиты крыши, деревья, кусты,
будто бы это не наша планета,
будто в другом измерении ты.
Так вот стоять, и стоять, и стоять бы
ночь, и неделю, и жизнь напролёт,
и никогда не узнать, что до свадьбы
всё заживёт, заживёт, заживёт.
***
Наше время уходит так быстро и невозвратно
так же быстро и невозвратно как уходит вода в песок
нам его не сдержать, не собрать, не вернуть обратно
механизму под циферблатом гарантийный выходит срок
На рассвете мама в школу уже не разбудит
старший брат не возьмёт с собой на вечерний сеанс в кино
и чего не сбылось никогда уже больше не будет
а когда-то казалось что всё это сбыться должно
Нам мерещились странные чудные светлые дали
грандиозные подвиги, мысли, победы, дела
всё куда-то спешили, стремились, о чём-то мечтали
постарели, устали, измучились наши тела
Каждой новой весной прилетают на родину птицы
каждой новой зимой вырастают торосы из льдин
только нам не вернуться, не вырваться, не возвратиться
в тот безоблачный край, где нас всё ещё ждёт впереди
***
овечка Долли скачет и поёт
вчера её клонировали что ли
была мертва и вот опять живёт
спасённая генетиками Долли
один в один с покойной генокод
и тот же взгляд и тот же нрав овечий
овечка Долли скачет и поёт
смеясь над нашей жизнью человечьей
так смейся смейся глупая овца
пока тебя в шашлык не изрубили
нет у тебя ни мамы ни отца
и не сказать чтобы когда-то были
ты отклоненье, казус, эмбрион,
бессмысленное недоразуменье
вся жизнь твоя нелепый глупый сон
без сновиденья
а мы совсем другое мы не ты
живём мы для прекрасной лучшей доли
но в глубине под панцирем тщеты
всё та же Долли
***
осколки литобъединений
сидят по красным уголкам
с упорством городских растений
они стремятся к облакам
мечтают о посмертной славе
и пишут пишут без конца
но в книге жизни не оставит
никто не строчки ни словца
зачем же Отче понапрасну
ты им морочишь головы
наполнив лексикон несчастных
созвучными глаголами
***
пусть говорят что человечий прах
одно а вот душа неповторима
вот мой сосед в наколках и трусах
стоит и курит на идущих мимо
стоял он тут и сто и двести лет
назад когда был этот дом построен
стоит когда и дома ещё нет
стоит в Царьграде, Риме, даже Трое
на том же месте в этих же трусах
в наколках свежих после новой ходки
всё тот же мутный свет в его глазах
всё тот же запах табака и водки
***
Купи себе не стихов, а акций -
со стихов не получишь желаемый навар,
стихи никогда не будут продаваться,
они вообще не товар!
В судорожном оргазме долларовых поллюций,
где всё продаётся, даже время и кровь,
стихи по-прежнему не продаются,
разве что симулякры стихов.
Стихи прорастают сквозь офисную рутину,
сквозь цифры сводок и бухгалтерских программ
и портят общую радужную картину
поклонения новым богам.
Но пока хоть один мерчендайзер, оставив дела,
крапает стихи в окошечке монитора,
радуюсь я: значит, наша взяла!
И всеобщая монетизация ещё не скоро!
***
как из семени
из далёкого времени
когда славные рыцари
из перунова племени
нога в стремени
рука на знамени
сердце в пламени
совершали великие подвиги
ради своего имени
вырастает этот странный суффикс ЕН
древний как рунические письмена
как забытых тиунов имена
как развеянные по ветру семена
как рассеянные по свету племена
так телёнок тянущий губы к вымени
так ребёнок с радарной антенной в темени
так фрау марта разрешившаяся от бремени
пребывают в тихом потоке времени
не замечают смены эпох и вех они
и проплывая мимо прекрасного римини
смотрят на море и видят огни огни
Я говорю тебе слово: «Агадам!»
Ты же мне отвечаешь: «Магаду!»
Это птицы летят по своим небесным следам
в гнёзда, где они вылупились в прошлом году.
Ты говоришь мне слово: «Агадам!»
Я тебе отвечаю: «Магаду!»
Это рыбы плывут по своим подводным следам
к нерестилищам, где они вывелись в прошлом году.
Я говорю тебе: «Где же наши следы?
Куда нам вернуться, чтобы продолжить род?
Мы прилетели сюда с голубой звезды,
жалко след потерялся среди долгот и широт».
Ты отвечаешь: «В дебрях теней и снов
можно ещё с трудом различить следы,
да иногда что-то такое любовь
шепчет на ушко глупым и молодым».
Только влюблённым, только глупым и молодым,
только однажды в жизни в самом их первом году
любовь шепчет в самое ушко: «Агадым!»
И влюблённые отвечают: «Мыгаду!»
А потом забывается этот бред,
а потом дети, кухня, дела-дела…
Угасает в их юных душах нездешний свет,
и теряется след, а потом стареют тела,
а потом умирают в каком-то любом году,
ибо сказано: «Мне отмщенье и Азъ воздам!»
Ты мне шепчешь на ухо: «Магаду!»
Я как эхо тебе в ответ: «Агадам!»
***
на самом деле жизнь - это два-три события
всё остальное - так ерунда
вот случается встреча
и уже не забыть её
и уже не избыть её
никогда
и вся жизнь остальная
вокруг этой встречи вращается
и всё что в ней происходит
сливается в неразличимый поток
к той единственной встрече
память тысячу раз возвращается
но она не вмещается
даже в тысячу строк
***
Мы знаем прекрасно и помним всегда –
чудес не бывает на свете.
Бывают дожди, и бывают снега,
бывает порывистый ветер...
Чудес не бывает. В наивном кино,
и в том не мечтают о чуде,
а если и были когда-то давно,
то больше уж точно не будет.
Но как бы нас жизнь ни гоняла с тобой
по трекам мучительных буден,
живёт в глубине, в тишине заревой
мечта о несбыточном чуде.
И верится нам: всё плохое пройдёт,
рассеется сон мирозданья,
и что-то такое произойдёт,
чему не бывает названья.
***
Наверное, хорошо, когда у человека есть вера,
и, наверное, плохо, когда веры у человека нет.
Был, например, когда-то я пионером,
потом комсомольцем. Носил комсомольский билет
прямо под сердцем. Верил в счастливое завтра,
а завтра всё удалялось, и как-то, проснувшись с утра,
я осознал, доедая дежурный завтрак,
что завтра незаметно ушло во вчера...
Нет впереди этого светлого завтра.
Одна мишура.
***
Какое-то время в тиши этих комнат,
где в люстрах горит электрический свет,
нет-нет да меня ещё кто-нибудь вспомнит,
наверное, вспомнит, а может, и нет.
В каких-то нелепых житейских рассказах,
в каких-то страшилках для взрослых детей
ещё поживу, этим бредням обязан,
бессменный участник весёлых затей.
Но лет этак двадцать, а может быть тридцать
спустя после скромных моих похорон
молва обо мне насовсем прекратится –
пустяк, небылица, младенческий сон…
Нелепость. Младенческий сон. Небылица.
Как дым, растворится и смолкнет молва.
А жизнь будет длиться, и длиться, и длиться,
и тихо ложиться на землю листва.
***
уедем уедем уедем с тобой
в любой понедельник на остров любой
в любую калугу в любую дыру
к медведям уедем в медвежью нору
но только подальше от проклятых мест
где в окнах горит несгораемый крест
где гроздья грустники черны над рекой
где пахнет горелой доской и тоской
где женщины жёстки как горький сухарь
где рядом с аптекой всё тот же фонарь
где всем наплевать на свободу и свет
здесь нет избавленья и выхода нет
уедем уедем как солнце взойдёт
мы сядем с тобой в золотой самолёт
лишь дети заметят копаясь в песке
сверкающий след на небесной реке
Когда мы шли по скверу не спеша,
я понял вдруг, как это ни нелепо,
что есть у всех троллейбусов душа,
рогами дуг стремящаяся в небо.
И как бы ни был хмурый день паршив,
я чувству неосознанному внемлю:
у метрополитена нет души, -
и ни за что не опущусь под землю.
Ещё мы не были в проекте. Мы
ещё считались неземными,
а эти с зенками фасетными
и с лопастями слюдяными
уже кружили над болотами,
над хвощевидными лесами
и эскадрильями сторотыми
гигантских ящеров кусали.
Теперь не то. Кружа над травами,
они заметно измельчали.
Уже не монстрами кровавыми,
не бронтозавров палачами
без кайнозоевой экзотики
они влились в обитель лилий -
серебряные вертолётики
совсем не страшных эскадрилий.
Собачья смерть
Собаке и смерть то собачья.
Забыл о собаке весь свет.
А как же могло быть иначе?
Собакам спасения нет.
В овраге за дедовой дачей
спущусь потихоньку к ручью.
Над бедной собакой поплачу,
вздохну, помолюсь, помолчу.
Души погибших домов
Когда господин экскаватор, стены ковшом сокруша,
гусеницами раскатает то, что домом было когда-то,
что остаётся от дома? - только его душа
прозрачным контуром на фоне заката.
В этом жили когда-то люди, в этом курили богам фимиам,
в этом, совсем неказистом, был театрик провинциальный -
души домов погибших разбросаны по площадям,
по набережным помпезным, по улицам магистральным.
Им от места не оторваться - слишком они тяжелы,
так и стоят невидимо, открытыми ставнями машут.
Душе истины, прииди и вселися в ны,
и спаси, Блаже, души наша.
Смотрю телевизор
Каждый вечер, устав от капризов
вечно всем недовольной жены,
я сажусь и смотрю телевизор,
что на тумбе стоит у стены.
В его чёрном прозрачном экране
много вижу всего, например:
это - я вот лежу на диване,
это - светится рядом торшер.
Вижу комнату, книги, картины,
отпечаток луны за окном,
как растут потихоньку три сына,
а потом покидают мой дом,
как проходят недели разлуки,
следом месяцы, годы, века,
как приходят притихшие внуки
и садятся в ногах старика.
И как будто из прошлого зуммер
раздаётся родной голосок:
- Мама, папа, а дедушка умер?
- Нет он спит. Осторожней, сынок.
Когда все ещё были…
Горела ночь невидимым огнём
над старым садом.
В июльских звёздах чёрный небосклон
на землю падал.
Сверчки тянули жалобную трель,
и низко-низко
мышей летучих серая метель
носилась с писком.
В густой траве светились светляки,
фонарь качался,
с холодным блеском сумрачной реки
перекликался.
За освещенной плоскостью стола
густели тени
от дуба и бессчётного числа
других растений.
А мы сидели возле огонька
и пели песни,
пока все живы, молоды, пока
все вместе.
Идут мертвецы хоронить мертвецов
В телеге, в пироге, на санном возу
возили уж многих, и нас отвезут
лежать вдоль обочин подкормкой для почв.
Чего же ты хочешь? Беде не помочь.
Чего же ты смотришь на пыльный закат,
как будто за кадром, упрятан под кат,
из древних пророчеств, сказаний и проч.
лежит чудный город, похожий точь-в-точь
на те города, что от святости пьян
сквозь мглу и века прозревал Иоанн,
на острове Патмос страдая впотьмах,
великий апостол, пророк и монах.
Тебе не понять просветлённой души,
ты пьян не от святости - от анаши,
твой светоч растрачен, твой разум свинцов.
Идут мертвецы хоронить мертвецов.
Уловка № 1
Уловка в том, что ты веришь в уникальность своей судьбы,
а потом понимаешь, что всё стандартно и неуникально.
В принципе, ты мог бы родиться ребёнком любым
и от любых родителей, как это ни печально.
И в любую школу пойти, и найти там любых друзей,
и с девчонкой любой ощутить небывалое что-то,
и с любой из трёх миллиардов женщин нарожать сколько угодно детей,
и, чтоб вырастить их, впрячься в любую работу.
И, наевшись любых подвернувшихся под руку блюд,
сидеть и смотреть по ящику любые (какая разница!) передачи.
И случайной женщине рядом доказывать, что ты не верблюд,
и наивно надеяться, что всё ещё будет иначе.
***
Человек не приходит - его приводят,
дарят ему просто так, безвозмездно
небо, каждый раз новое при новой погоде,
вёсны и осени, вершины и бездны,
дожди и снега, цветы и растения,
любовь и нежность, боль и страдание,
радость надежды и обретения,
горечь потери и увядания...
Человек не уходит - его уводят,
выталкивают, выбрасывают во внешнюю бездну.
Вечного ничего не бывает в природе.
Гибнет всё, что становится бесполезным.
Так домой затаскивает с детской площадки
ребёнка упирающегося сердобольная мать,
приговаривая: Ну, наигрался, мой сладкий?
Дай теперь и другим поиграть!
Et cetera
Когда обрыднет старая планета,
наверное, душа с потоком света
помчится прочь по Млечному Пути
и на другом конце дороги этой
себе отыщет новую планету,
чтоб вновь на ней телесность обрести.
И снова, точно пойманная птица,
куда-то будет рваться и томиться,
смотреть на звёзды, а придёт пора -
помчится дальше странница ночная,
ни отдыха, ни устали не зная,
et cetera.
Он забросил офис и ушёл в загул.
Было всё как надо, а теперь не так.
У него замкнуло что-то там в мозгу -
раньше был он умный, а теперь дурак.
Прежде говорили: У него семья,
важная работа, домик у леска.
А теперь смеются бывшие друзья
и тихонько пальцем крутят у виска.
Мы столкнулись в парке. Я домой спешил.
Он сидел под буком около пруда.
Мимо пролетали тысячи машин,
по подземным рельсам мчались поезда.
Мир вокруг клубился, пенился, урчал,
громыхал станками, трубами гудел -
он же увлечённо уток изучал,
будто нет важнее в жизни этой дел.
Хлипкая фигура, много дней не брит,
он сидел свернувшись, точно эмбрион.
Мне же показалось, кольцами орбит
звякают планеты, а в серёдке - он.
Вертятся народы, страны, города,
миллионы твёрдых и упругих тел.
Я хотел окликнуть: "Здравствуй, борода!"
Но потом подумал и перехотел...
С 6 до 10
Над городом висели
осенние дожди,
холодный день осенний
маячил впереди,
маячил и канючил:
вставай! вставай! вставай!
Вот с ловкостью паучьей
я втиснулся в трамвай,
а выйдя из трамвая,
скорей нырнул в метро,
трусливо укрываясь
от света и ветров.
И вынырнув из жуткой
клоаки под землёй,
я кинулся к маршуртке
уже едва живой.
Костюм слегка попортив,
проделав трудный путь,
ура! я на работе
и можно отдохнуть!
С 10 до 6
Я сижу на работе, смотрю на часы,
на компе - задолбавший пасьянс.
В небе красным и синим пять линий косых
как на новой эмблеме Эр Франс.
Я такой не один среди русских равнин
горемыка, уставший от пут, -
миллионы таких же унылых мужчин
с нетерпением вечера ждут.
Мне бы в лодке грести, мне бы стадо пасти,
по белёсой ступая росе,
но в стеклянной тюрьме с девяти до шести
я безумно скучаю как все.
И смотрю на часы, и никак не дождусь
окончания этой байды,
и наверно уже ни на что не гожусь,
а когда-то ведь был молодым
и мечтал о великом! Сказал бы мне кто,
что готовит мне мой серафим,
я тому знатоку надавал бы пинков,
от души посмеялся над ним.
Где я срезался? Где, убоявшись преград,
упустил свой единственный шанс?
За окном догорает московский закат
красно-синей эмблемой Эр Франс.
С 6 до 10
Я не мог усидеть. Я смотрел на часы.
И с трудом дотерпев до шести,
я поллитру купил,
и купил колбасы,
чтобы к старому другу пойти.
По дороге какой-то крутой "Мерседес"
меня грязной водой окатил,
я ему пожелал
много разных чудес
и достал из кармана этил.
Я чуток отхлебнул и продолжил свой путь,
но неловкий растяпа-таджик,
размахнувшись метлой,
мне испачкал пальто
и сказал: "Нинарошна, мужик!"
Я ещё отхлебнул и вздохнул: "Ничего!
С каждым может случиться, земляк!"
По нетвёрдой прямой
я пошёл от него,
раздражая окрестных собак.
Я спустился в грохочущий ужас метро
ещё трезвый, но только на треть.
И ещё полстакана,
залитых в нутро,
помогли мне не умереть.
В электричке гремучей, набитой и злой
(было холодно, дождь моросил)
я поехал домой,
я поехал домой -
а до друга уже нету сил.
С 10 до 6
Мой сосед, что живёт за стеной,
очень поздно приходит домой.
Он чуть слышно войдёт,
но жена уже ждёт,
сковородку держа за спиной.
У соседей, что сверху, сынок
RNB обожает и рок.
Он врубает CD
и с друзьями сидит,
набивая травой косячок.
У девицы, что снизу живёт,
кавалеров, наверное, взвод!
Всё конечно понятно,
но не очень приятно
слушать стоны всю ночь напролёт.
Мои окна выходят во двор.
По ночам там сирены и ор.
То пьянчуги тусят,
то коты голосят,
то собаки ведут разговор.
Так всю ночь с 10 до 6.
Мне бы только с ума не сойти!
Я под утро прилёг,
но напомнил звонок,
что пора на работу идти.
***
О счастье и любви, о смерти и бессмертии
нам некогда болтать – мы заняты другим.
Да верьте хоть в козу, хоть ни во что не верьте,
но будьте же людьми! Тогда поговорим.
И ночи напролёт, забыв о круговерти,
как будто лишь вчера прервали разговор,
мы будем говорить о смерти и бессмертии,
о счастье и любви – всё остальное вздор!
***
Счастье всегда бывает нечаянно,
нежданно, негаданно и незаслуженно,
химией мозга неизучаемо,
физиологией не обнаружено.
Неуловимо, тревожно, ранимо,
как мотылёк или сон на рассвете,
счастье всё время проходит мимо -
лишь бы заметить!
***
Мы часто неподвижно смотрим вдаль.
Какая-то нездешняя печаль
томит нас от рождения до смерти.
Как будто в запечатанном конверте
хранится под заветным сургучом
письмо о том, зачем мы и о чём.
***
По этой дороге прошли миллионы,
и мы пройдём.
В одном направлении гонят колонну,
только в одном.
Не повернуть, не вернуться обратно
и не взлететь.
Что там нам светит в тучах закатных,
если не смерть?
Что там нас ждёт за долиной бессонной?
Пуст окаём.
Этой дорогой прошли миллионы,
и мы идём.
***
Снова болезнь обложила мне горло,
снова в кармане полный дефолт.
Если попёрло - так уж попёрло!
Я уничтожен, беден и зол.
Вышибли к чёрту со съёмной квартиры,
бросила женщина, сдали друзья.
Что ж, ничего, моя старая лира,
значит, опять начинаем с нуля!
Что бы ни мучило, где бы я не был:
в жёлтом ли доме, в казарме, в тюрьме -
есть надо мной моё звёздное небо,
этого неба достаточно мне.
***
Снежинки проблеск в конусе луча
среди таких же миллионов белых
холодных искр - из тьмы заледенелой
в другую тьму. Не больше получа-
са длился этот пышный снегопад,
но на ветру успел заиндеветь я.
Казалось, мимо минули столетья,
тысячелетий бесконечный ряд.
Я всё стоял и думал о своём:
как грустно от того, что мы умрём!
Что все умрут! (Не в счёт лишь те, кто умер.
Кто умер - не погибнет никогда...
И будет вечно жить?) Белиберда
упорно лезла в голову. Вдруг зуммер
меня вернул из этой дуроты.
Я телефон достал, услышал голос:
"Я так хочу увидеться, а ты?"
И разрезая царство темноты,
горел луча неугасимый конус.
***
Ещё от зимнего наркоза
мы ошалелы и чумны,
но пахнет в воздухе мимозой
как обещание весны,
свистят упрямые синицы
своё весёлое "тень-тень",
и хочется опять влюбиться,
пускай на миг, пускай на день,
унять безжалостную память,
что бьётся в сердце и болит,
и в этом ясном небе кануть,
как вспышка, звёздочка, болид.
***
Здесь масса всяких документов,
заснятых камерой моментов
и разных прочих элементов
для ненаписанных стихов,
здесь дневниковые заметки,
здесь письма Ленки, Таньки, Светки
лежат как высшие отметки
моих студенческих грехов.
Здесь жизни прожитой страницы.
Когда-то думалось - сгодится
всё это, как крыло для птицы,
но не сгодилось никуда.
Перебирая эту ветошь,
решаю - не спалить ли? Нет уж!
(Зачем спешить? - сказал бы Этуш)
И с чем останусь я тогда?
Ведь понимаешь - эта малость
и есть всё то, что нам осталось
от той поры, когда казалось -
весь мир лежит у наших ног.
Смешно, её богу! Гаснут тучи,
дорога с каждым днём всё круче.
Ну что ж - пора, мой друг поручик,
последний прозвенел звонок.
***
Повсюду листопад -
расцвета антипод
в кисельном небе над,
в кофейных лужах под,
у старых жигулей
на ветровом стекле,
в витринах бакалей-
ной лавочки "Nestle".
Засыпала листва
дорожки во дворе,
и дворник Мустафа
мечтает о поре,
когда, отправив в путь
листвы последний тюк,
он сможет отдохнуть
недельки две до вьюг.
В голубой бездонной выси
неизвестная рука
начертала вольной кистью
перистые облака:
то ли родины Перуна
серебристый силуэт,
то ли Одиновой руны
зашифрованный секрет...
То ль заточенные перья
растеряла, впавши в раж,
ангельская бухгалтерия
ОАО "Эдем-монтаж"
Мельтешением пчёл привлечённые,
от раскрытых цветов обомлев,
мы брели, дураки неучёные,
по ещё не остывшей земле.
Нам цвели семицветные радуги
и светили всю ночь светляки,
метеорные лампочки падали
и тонули в затоне реки.
Ты не думай, мне вовсе не плохо,
просто с каждой минутой горчей
наблюдать, как уходит эпоха
радуг, пчёл, светляковых ночей.
Иду по лестнице на этаж,
мне путь преграждает угрюмый страж
и не даёт пройти,
он говорит: ты, Андрей, не наш,
не будет тебе пути.
Я же на этот безумный бред
лишь улыбаюсь ему в ответ
и говорю: пустяк!
Если мне дальше прохода нет,
я буду делать так:
И открываю во двор окно,
на подоконник взбираюсь, но
не падаю, а лечу,
подобно мальчишке из детских снов,
подобно лучу.
Кричу: ты глупый безумный страж,
плевать, если честно, на твой этаж,
на крыши и чердаки,
когда весь космос безбрежный наш
и души как свет легки!
Утром проснулся, а город совсем не тот.
Не тот, что оставил, вечером засыпая.
В небе кружится вьюжистый хоровод,
снегом пушистым улицы засыпая.
Хоть бы проехал кто, пролаял, прокаркал хоть!
Ни человека кругом, ни даже залётной птицы.
Тихо, так тихо, что кажется - сам Господь
спит, и ему так сладко под утро спится!
Не кормите меня в день рождения сладкими тортами,
не поите вином, ведь известно мне наверняка,
что мы все из живых постепенно становимся мёртвыми
и уходит душа из застывшего известняка.
Отмирают пластом и ложатся на дно аммониты,
остывает вулкан, превращается в камень коралл.
Эту страшную вещь - энтропию - поди обмани ты!
Я б тому молодцу много слов бы хороших сказал.
Нет, порядок вещей никому никогда не нарушить,
так откуда, скажи, из какой ослепительной мглы
всё идут и идут караванами новые души
и проходят сквозь мир, как верблюды сквозь ушко иглы?!
Война отнимает детей у отцов, чтобы после им гроб нести.
Война отнимает мужей у жён и отдаёт воронам.
Война - широко открытая дверь для человеческой подлости.
Человек, пришедший домой с войны, не скажет: "Как было здорово!"
Человек, пришедший домой с войны, не скажет: "Как было круто!
Как мы врезали этим ублюдкам (немцам, арабам, евреям...)!"
Он просто сядет тихо за стол, будто чем-то обязан кому-то,
сигарету закурит, чаю согреет...
Ровно в шесть, когда неторопливо
заведут куранты свой рингтон,
из подъездов с точностью прилива
выплывает офисный планктон.
Он плывёт привычными путями
по Большой Никитской и Тверской,
оглашая нервными гудками
воздух над усталою Москвой.
И не помня пожалеть о ком бы
и куда девать свои часы,
он вползает в Метро-катакомбы
с фанатичной стойкостью хамсы.
В этом копошащемся потоке,
чокнутом на сексе и бабле,
как тебе живётся, одинокий
ангел, заблудившийся во мгле?
Как в твоей аорте отдаётся
музыка небесных телеграмм?
Как тебе печалится? Поётся?
Как тебе встаётся по утрам?
С той поры, когда ты очутился
в мире охамевших подлецов,
как ты не повесился, не спился?
Не взбесился как, в конце концов?
И пока не наступили сроки
на пустой и горестной Земле,
как тебя узнать мне, одинокий
ангел, заблудившийся во мгле?
Чем больше звенит на полях бубенцов,
тем твёрже и строже должно быть лицо.
Ведь нужно стремиться вести себя так,
как будто на вас не бумажный колпак,
не клоуна шляпа комичная,
а что-то вполне симпатичное.
Когда сроки исполнятся, бешен и дик
выплывает из бездны морей Моби Дик
и в своё необъятное чрево
поглощает вельботы и их корабли,
и усталых гребцов, что упрямо гребли,
не склоняясь ни вправо, ни влево.
Нам прожитых мгновений хватило с лихвой.
Дай нам жизни короткой и смерти лихой
и весёлой, о праведный Боже!
Нас никто не услышит, никто не спасёт,
наше время пришло, и разбитый вельбот
нам в пучине уже не поможет.
Но мы жили так ярко! Желаем и вам,
когда время настанет платить по счетам,
в трюм не прятать своей головы и,
на прошедшие годы не глядя с тоской,
расплатиться за всё недрожащей рукой
и в горсти не считать чаевые
Опыт поэтического определения.
***
Любовь не выбирает,
не стонет, не хандрит,
предателей карает,
над мёртвыми скорбит.
Любовь не ищет выгод,
не ведает преград.
Идти путём ошибок
за нею всякий рад.
Но далеко не каждый
дойдёт до двери той,
где пламенные стражи
хранят её покой,
где вечен день весенний,
где смерти больше нет,
где заливает сени
янтарный тихий свет,
где ты отыщешь снова
всех тех, кого любил.
И вдруг обрящешь слово
и станешь шестикрыл.
***
Любовь потрясает устои,
сжигает под корень жнивьё,
навряд ли противиться стоит
немыслимой силе её.
Но птицы вернутся до срока,
сквозь пепел пробьётся трава...
Преступна, нелепа, жестока
любовь. Но по сути права.
***
Любовь, господа, очень странный предмет.
Всякая вещь или есть или нет.
Любовь же, как верно заметил поэт,
только что есть - и уже её нет!
Вспыхнет, погаснет, опять разгорится,
то вдруг приблизится, то отдалится,
нет ей закона, нет ей преград,
дышит, где хочет, как говорят.
***
Любовь - и путь, и крест, и чаша.
Иди, неси и пей до дна.
Пусть лик её прекрасный страшен -
надежда жизни в нём видна.
***
Любовь проста, любовь чиста -
росинка в чашечке цветка.
1. Морской пейзаж
А море мне навстречу побежит,
как старый друг, как верная собака.
И я к нему прильну, как Вечный Жид,
в Ершалаим вернувшийся из мрака,
с ристалищ чужеродных городов,
из тьмы страстей, отчаянных, надрывных,
пустых речей – к слезам молитв наивных,
к Живому Богу дедов и отцов.
2. Туман
Туман…Туман…Дорога – в никуда.
Лишь иногда, как смутные виденья –
борщовника мясистого стада,
да чахлых верб полуночные бденья.
Туман…Туман…Мир растворился в нём,
как сахар растворяется в стакане.
Цвета поблекли. Ночь смешалась с днём.
Распалась связь времён и расстояний.
Туманом протараненный насквозь,
иду вперёд, исполненный тревоги.
Ни огонёк, ни свет далеких звёзд,
увы, не освещают мне дороги.
Куда идти? В какой момент свернуть?
Вокруг меня не люди – только тени.
И с каждым шагом все яснее суть
для глаз несуществующих явлений…
3. Портрет женщины в окне
Дождь с силой лупит по спине.
Вот женщина стоит в окне,
рукою трогая прическу.
И платье в яркую полоску –
как экзотический цветок.
Я весь уже насквозь промок,
по мне вода ручьём стекает,
но женщина не замечает –
она в себя погружена,
в её глазах отражена
белёсая полоска неба,
домов размытые черты...
Ах, к ней на подоконник мне бы
взлететь, войти в её мечты
и там надолго задержаться,
забыв и час, и день, и год,
и, как промокший этот кот,
в её глазищах отражаться!
4. Май за городом
Солнце садится.
В мир солнцелицый
вкраплены птицы.
Сила земная
в щедрости мая
изнемогает.
Ветер подует...
Вкус поцелуя...
Может быть, сплю я?
Город не слышен.
Облако вишен
вьётся над крышей.
5. На волноломе
Море, небо, ты и я
на краю небытия.
Небо немо надо мной,
море в бубен бьёт волной,
мы сидим на волноломе,
ничего не видя, кроме
чёрных волн и белых звёзд,
да дорожки лунной мост.
6. Пейзаж с деревом
Вот дерево среди природы
стоит, листочками шурша,
полна любви, полна свободы
его древесная душа
и всё на свете ощущает
точней иного дурочья,
и лишь себя не замечает,
не видит в зеркале ручья.
Нет в мире лучшего завета,
прекраснейшего, может быть, -
таинственную жизнь предмета
понять, потрогать, ощутить...
7. Отражение мира в глазах осы
Вы заметили - полетели по миру осы!
Значит, скоро уже, ну, совсем скоро осень -
перелёты стрижей,
непролазные лужи...
Я расстроен уже,
но ещё не простужен.
Ещё дни горячи
и от зноя белёсы,
но ложатся в ночи
хладнокровные росы,
и туман по утрам,
словно дворник усталый,
накрывает дома
ледяным покрывалом,
(так позднее, уже перед самой зимой,
укрывать будут дворники ёлки).
У осы золотистые лапки покрыты пыльцой,
и в осиных глазах отражаются лета осколки.
8. Малые голландцы
Мне кажется – вот в этот двор войдешь,
вот в этот дом,
отдернешь занавеску,
увидишь за окном голландский дождь,
голландский город, зыбкий и нерезкий,
увидишь море, волны, корабли
на фоне сердоликового неба –
и взгляд растает в призрачной дали
чужой земли, где я ни разу не был...
9. Импрессионисты
Мы были вчера в музее –
почти в XIX веке.
Она – об Альфреде Сислее,
Анри де Тулуз Лотреке,
о Клоде Моне, о Майоле
и прочих импрессионистах,
а мне пело звёздное море
в глазах её чёрных лучистых.
И звёзды дрожали немного,
и берег, как море, качался.
Она любовалась Ван Гогом –
а я на неё любовался.
1. О гламуре и светлом будущем
Перечитав Экклезиаста
и выпив водки натощак
примерно граммов полтораста,
я говорю, что все ништяк!
И утро мне уже не хмуро,
когда с рекламного щита
акула русского гламура
мне щерится оскалом рта.
Её пленительные формы
напоминают мне о том,
что мы идём путём реформы
и точно как-нибудь придём
в мир, где ни смерти, ни страданий,
а только секс в крутых авто,
да белый остров в океане,
где не бывал ещё никто.
2. О нелегальных эмигрантах и совсем не таком светлом будущем
Брожу ль по улицам шумящим,
вхожу ли в новую мечеть,
сижу ли в обществе курящих,
пою ли (отчего ж не спеть?) –
я думаю:
промчатся годы,
всему что вижу я вокруг –
цивилизации,
свободе –
придёт один большой каюк.
Придёт он с узкими глазами?
С хиджабами на голове?
Другими ль тайными стезями?
Какая разница! –
Москве,
Парижу, Киеву, Нью-Йорку
удел один и он таков –
стучатся орды новых орков
в ворота древних городов.
3. О суициде
Всё ж интересно мир устроен –
лишь приготовишь нож иль яд,
как что-нибудь с тобой такое
немедленное сотворят:
подарят, например, квартиру,
подсунут пару клёвых шлюх,
иль в путешествие по миру
за счёт правительства пошлют,
на доску гордости повесят,
дадут зарплату за пять лет –
и ты уже здоров и весел,
долой и яд и пистолет!
И снова счастлив, как ребёнок,
и жизнь прекрасна и легка,
а кто повесился – подонок,
и наплевать на дурака!
4. О внутренних и внешних врагах
Я сегодня ехал по дороге
и подумал: все вокруг враги, –
и взмолился: помогите, боги!
Нет, точнее: Боже, помоги!
(Всё-таки в стране монотеизма
я живу, хоть и не так давно!)
А родился я в стране марксизма,
где из всех искусств для нас кино
было (как и цирк) наиважнейшим,
но теперь сменил их сериал,
и глупейший стал наикрутейшим,
и первейшим тот, кто сер и мал.
Я же, как работал за бесплатно,
так же за бесплатно и тружусь.
Матушка, роди меня обратно,
только не в стране с названьем Русь!
5. О девушках и ханжах
Люблю на девушек смотреть
при ясном свете дня!
Хоть жизни меньше чем на треть
осталось у меня,
мне не понять укор ханжи:
куда ты смотришь, друг?
Ты интересней покажи
чего-нибудь вокруг!
К тому ж не только на девиц
я пялюсь, как дурак,
но на деревья и на птиц,
на кошек и собак.
Так чем же девушки, скажи,
противней чем цветы?
Нет, философию ханжи
я не приму, а ты?
6. О турках и японцах
Пил с халвой зелёный чай –
отравился невзначай.
Вот теперь сижу гадаю,
кто из них был виноват:
чай – напиток самураев
или турков сладкий яд?
Подлецы, козлы, дебилы,
не получите Курилы!
Не получите Кавказ!
Как же плохо мне сейчас!
7. О вернувшихся из разведки
Я с тобой в разведку не пойду.
И тебя в разведку не пущу.
Что там делать, в грёбаной разведке?
Лучше мы с тобой поедем к Светке.
И, придя под вечер к ней вдвоём,
мы расскажем нашей славной Светке,
что совсем вернулись из разведки.
Навсегда. И больше не пойдём.
Никто не хочет мне писать
на SMS ответа.
А надо мной кружит оса
как осени примета.
Ну, эка невидаль - оса!
Подумаешь, светило!
Но вот уж целых два часа
она мне посвятила.
И я так благодарен ей,
что, наплевав на осень,
она летает целый день
и ни о чём не просит!
В её жужжаньи голоса
мне слышатся родные...
Не покидай меня, оса,
на эти выходные.
Слушай, из меня стихи такие странные полезли,
будто они где-то жили в сердце, стучали в горле,
по утрам серебрились на гранях бритвенных лезвий
и вдруг - попёрли!
Попёрли так, что не знаю, что с ними делать.
Если все записывать - недостанет бумаги.
Нет, это точно - мне так раньше не пелось,
не кричалось, не говорилось - не хватало отваги.
Вечно что-то высчитывал, выгадывал, боялся,
думал: а что скажет мама, а что скажут в школе...
Надоело бояться - затуркался, заколебался!
Доколе?
Видимо они почувствовали во мне перемену и встрепенулись.
Раньше спали - теперь проснулись практически.
Так, наверное, доказал свою теорему Бернулли,
а Менделеев закон открыл периодический.
Нет, я на славу великих не претендую.
Мне бы только понять и услышать свой собственный голос.
Вот теперь и пою, и смеюсь, и в жалейку дую.
И привычное небо раздвинулось надо мной, раскололось.
Завеса тьмы рассеялась на миг:
усталость мук, ребенка горький крик…
Сентябрь за окном, как наважденье.
День № 7 – день моего рожденья.
Наверное, какой-нибудь старик
в тот миг ушёл – и сгинул безвозвратно
туда, откуда нет пути обратно –
отважных душ и робких душ удел –
туда, где отдохнуть от стольких дел
и от забот, наверное, приятно.
Чисты первоначальные года,
когда еще шумит в ушах вода
первичного Большого океана;
когда важнее всех на свете мама,
и ярких впечатлений череда
похожа на пленительные сказки;
когда на мир глядим мы без опаски,
но ужас мира открывает ночь,
и мы бежим от детских страхов прочь
поближе к маме. Волны тихой ласки
исходят от её лучистых глаз.
Конечно же, она любила нас,
и мы ее любили. Только дети
и ангелы так любят на планете,
где для любви отпущен краткий час.
Ах, детство, ты – вода на дне колодца!
От дней твоих так мало остается
в сознании! Сквозь розовый туман
я помню чувств неясных океан –
он бил в виски… (Он и сейчас там бьется).
В стихии этой темной, безъязыкой
меня несло вперёд рекой великой
среди воронок, омутов и скал,
но я себя еще не ощущал
отдельностью в природе этой дикой.
Я был вплетён в бескрайние просторы
родной земли, в поля ее и горы,
как лютик, зверобой и девясил.
Вставало солнце, дождик моросил,
гасили свет, задергивали шторы…
А годы шли. Хотелось поскорей
так вырасти! Бряцанье якорей
в речном порту, вагоны на вокзале
манили в восхитительные дали,
как будто звали: "Ждём тебя, Андрей!"
А детству не предвиделось конца!
Я вглядывался в контуры лица,
стараясь различить следы взросленья,
и тяжело вздыхал от сожаленья -
лицом не походил я на отца.
Тянулись дни - и каждый был как век -
от пробужденья до смеженья век
он бесконечно длился, длился. длился,
текли ручьи, июльский ливень лился,
кружился в танце новогодний снег.
Вселенная, как комната для игр,
меня влекла, и каждый божий миг
наполнен был невыразимым смыслом,
и радуги цветное коромысло
казалось твёрдым. Страшен и велик
был Божий мир, а дом совсем не тесен,
а сад за домом - сказочно чудесен,
а луг за садом - полон дивных тайн,
а лес за лугом - что Вселенной край,
а мир за лесом был мне неизвестен.
И плещущие волны бытия
меня влекли всё дальше. Вот уж я
подросток, следом юноша, мужчина.
Дела, друзья, любовная кручина
заполнили сознанье по края.
Мир раскрывался, как заветный том:
сначала стали тесны двор и дом,
потом квартал, где мы учились в школе,
потом и город, родственный до боли,
воздвигнутый на береге крутом
широкой Волги. Вот уже страна
великих таинств и чудес полна
раскрылась, словно карта на ладони:
Кавказ, Байкал, края суровых коми
и тихоокеанская волна -
всё стало близким и таким родным!
Родились дети. Разлетелся дым
эгоцентричной юности мечтаний.
Пришла пора суровых испытаний
на прочность. Не всегда быть молодым!
Плетётся серых будней череда.
Уж дети разлетелись из гнезда,
уже пришли за ними следом внуки
и тянут к нам младенческие руки,
и мы в них узнаём себя, когда
пришли на этот свет. Теперь уходим.
Увы, нет бесконечного в природе,
а всё конечно: час, минута, год...
Ещё вчера мелькнула надпись "вход"
и вот уж "выход" или что-то вроде:
аид, долина мёртвых, лимб, ничто?
Завеса тьмы сгущается, но что
там за чертой никто из нас не знает,
оттуда никого не выпускают,
не возвращают сданное пальто.
Представить мир, где больше нет меня,
я не могу, как дыма без огня,
как зрения без зрителя, как слуха
без чуткого и трепетного уха,
как ночи без сверкающего дня...
Уходят все, и я как все уйду,
и встрепенётся ворон на дубу.
В пустом пространстве свет неровный сея,
свои приметы позабуду все я
и, вовлеченный в чёрную трубу,
опять услышу свой истошный крик
и кто-то скажет: "Ты пришёл, старик!"
вот идет человек огорчённый
всею жизнью своей огорчён
на погибель судьбой обречённый
освещённый последним лучом
заливается лаем собака
из породы конвойных собак
он идёт из вселенского мрака
и в такой же скрывается мрак
а навстречу ему ниоткуда
а навстречу ему в никуда
как извилистый хвост Чуда-Юда
вереницей плетутся года
молодые пустые шальные
следом зрелые полные бед
дальше немощные и больные
а счастливых практически нет
а счастливых не больше пригоршни
только месяцев даже не лет
человеку всё горше и горше
у него уже времени нет
он подумал зачем обречённо
я бреду за закатным лучом
оттого я такой огорчённый
а невзгоды мои ни при чём
и присел он у края дороги
вырвав тело из скопища тел
о душе вдруг подумал о боге
и внезапно как шарик взлетел
и летел он сверкая над миром
и смеялся на сто голосов
и смотрели во след конвоиры
осекая рассерженных псов
Иисус Христос в пустыне
среди скал, пещер и звёзд
на ветру холодном стынет.
Сорок суток длится пост.
Скоро Он на суд предстанет
вдалеке от этих мест,
скоро будут христиане
целовать священный крест.
Скоро. Скоро…
А покуда
Он с Собой наедине.
И спокойно спит Иуда,
улыбается во сне.
И Андрей с Петром рыбачат.
И Матфей считает мыт.
В Храме торгаши судачат
про погоду, жён и быт.
Савл, ещё не ставший Павлом,
горд сияньем новых лат.
И ещё не обесславлен
кровью праведной Пилат.
В мире много происходит:
то сменяются цари,
то волнения в народе
разжигают бунтари,
то придут ордой жестокой
жители степей и гор,
то волшебники Востока
на поля наводят мор.
Ни надежды, ни исхода.
Круг замкнулся. Страшный круг.
Торжествует несвобода
в человеке и вокруг.
Торжествует царство плоти,
царство страха и тоски,
и в бессмысленной работе
сердце рвётся на куски.
А в неведомой пустыне
среди скал, пещер и звёзд
на ветру холодном стынет
и душой скорбит Христос.
Пахнет сыростью и прелью петербургский старый двор.
Я стою под невской аркой и седьмой троллейбус жду.
Я стою под невской аркой, вижу – девушка идет
и несет в руках охапку нежно-розовых цветов.
Девушка несёт пионы. Дождь на Невском льёт и льёт.
Я стою под невской аркой и седьмой троллейбус жду.
Девушка. Пионы. Невский. Дождь. Троллейбус. Старый двор.
И нелепая фигура в раме арки - это я.
Вот уже лето перевалило за свой перевал.
Пахнет жасмином, а скоро запахнет малиной.
Скоро, ах, скоро закончится этот бал,
бабочковый, ромашковый, соловьиный...
Скоро, ах, скоро! Но сердце не верит в дожди,
бедное сердце, тепло сохранившее втуне.
Так и живёт, будто ждут его там впереди
только июни, июни, июни, июни...
Такие утра бывают разве что перед казнью.
Снег скрипит под ногами, от мороза ядрён и парчов,
так, наверное, шёл на заклание Стенька Разин,
так, наверное, трясся в предсмертной тоске Пугачёв.
(А потом - в вышине удивительно синее небо,
а потом - запах хлеба, канареечный свист топора...
Пламенеет пятно ещё ярче от белого снега,
и в палаческий мех удалая летит голова).
Так к тебе я иду. Что за нити меня привязали?
Что за чёрные шоры заслонили от света глаза?
Эти нити и шоры в России любовью назвали,
по-латыни - amor, а по-птичьи не знаю назва...
...а когда острый нож в моё бренное тело вонзится,
и по нервам пройдёт терпкий холод последнего дня,
умирая. скажу: "Славься вечные веки, царица!"
И губами прижмусь к той руке, что сгубила меня...
В ней давно уже нет
ни запала, ни пороха,
раньше были, но сдох довоенный запал,
и её извлекли из ненужного вороха,
чтобы к жизни вернуть
проржавевший металл.
И запал удалили рукой осторожною,
из груди извлекли смертоносный заряд,
и в простую болванку пустопорожнюю
превратили опасный военный снаряд.
А она всё мечтала о славе. Особенно
ей хотелось взорвать огнедышащий дзот.
Ей никто не сказал, что она - лишь пособие,
и что ей никогда уже не повезёт.
***
Мне жизнь моя страшнее всякой пытки:
то вкривь, то вкось, то мордою об лёд...
Всё б получилось со второй попытки!
Но Бог второй попытки не даёт.
***
Подумалось перед сном:
завтра позвоню маме (не звонил много дней)
схожу на могилу отца (заросла поди)
навещу друга (не вспомню, когда и виделись!)
и расскажу наконец о своих чувствах женщине,
которую люблю много лет -
но завтра не наступило.
***
А душа-то уже мёртвая почти...
Ты ей что-нибудь из Иова прочти -
прочитай, как, исступлением дыша,
вдруг очнулась ото сна его душа,
как он выжил, где нашёл источник сил,
издыхая у родных своих могил...
***
Мне кажется, беды в том нет,
что всё пройдёт, как сон сгорая,
и что несбыточна пустая
мечта вернуться вновь на свет.
"Хлеб наш насущный даждь нам днесь..."
Осознаю кровинкой каждой,
что жизнь не повторится дважды,
что вся она - вот здесь,
вот здесь.
1.
И всё-таки мужчина в доме гость.
Пусть даже он вбивает в стену гвоздь,
ты этой мнимой кротости не верь -
в душе его таится вольный зверь,
который от покоя и труда
его влечёт неведомо куда.
2.
Но женщина - иное существо.
С рожденья ей известно волшебство,
как из унылых типовых квартир
творить свой милый легкокрылый мир
и населить людьми, детьми, зверьём...
Ведь женщина и есть, по сути, дом.
3.
То снег метёт, то падает листва,
а эти два нелепых существа
то совпадут в пространстве и веках,
то пропадут в неласковых руках,
друг друга ищут, и друг друга ждут,
то пишут письма, то в камине жгут,
и этому конца и края нет...
Сюжет не нов -
но вечно юн сюжет.
Весь переулок был в нашем распоряжении -
от Пролетарской до Народного Ополчения:
десяток домов, пяток сиреней,
да будка непонятного предназначения.
Мы - это я, мой брат Серёга,
Валерка Косой, да Вовка Рыжий.
Было ещё девчонок немного:
одну дразнили Танькой Бесстыжей,
другая, Юлька – болтушка та ещё –
лапшу развешивала по полной программе:
о куклах, говорящих и всё понимающих,
о живущих в Эстонии папе и маме.
Мы нашей Юльке охотно верили,
потому что жили в ожидании чуда.
Эстония была для нас чем-то вроде Америки -
экзотическая, как фарфоровая посуда
дома у Алика с Народного Ополчения.
Он жил не в бараке, не в частном секторе,
а в огромной квартире с паровым отоплением
и высокими потолками, "не то что некоторые".
"Некоторые" - это мы: мой брат Серёга,
Валерка Косой, Володька Рыжий,
Юлька – болтушка из двадцать седьмого,
да Танька, прозванная Бесстыжей.
Кстати, за что её так прозвали?
Точно сейчас навряд ли вспомните:
говорили о каком-то полуподвале,
о собрании в школе, о Детской Комнате...
Слухи разные вокруг Таньки ходили,
но она вышагивала походкой царской,
и мы её только больше любили
и дрались за неё со шпаной с Пролетарской.
Святая пора! Целый мир безвестный.
Сказочный. Канувший, как Атлантида.
Нет переулка. На этом месте
стоит супермаркет безобразного вида.
У супермаркетова порога
стою и сквозь стёкла витрины вижу:
по переулку идут Серёга,
Валерка Косой, Володька Рыжий,
рядом девчонки, Юлька и Танька,
в воздухе запах сирени летней.
И я с друзьями на «Землю Санникова»
иду счастливый, шестнадцатилетний!
Меркло небо голубое,
ветер западный крепчал.
Море молотом прибоя
колотило о причал.
Мы прощались на причале
у судьбы на волоске.
Чайки шалые кричали
на забытом языке.
Ты стояла и курила,
опершись на парапет,
о нездешнем говорила
и о том, что смерти нет.
Вот, от пристани отчалив,
пароход издал гудок
и оставил за плечами
припортовый городок.
Мне до Гавани Страданья
контролёр продал билет.
До свиданья! До свиданья!
Мы ведь знаем - смерти нет...
1. Манекены
Возвращаюсь вчера со смены,
еле жив и чуть-чуть поддат.
Глядь - безглавые манекены
на меня из витрин глядят!
Стало жалко мне этих чучел -
хороши ли они, плохи -
кто их, бедненьких, так замучил?
За какие такие грехи?
Но, с другой стороны, может лучше
им без индифферентных рож?
Ведь одеты они от Gucci
и от Dolce Gabbana тож!
Думать можете что угодно,
но мораль-то здесь такова:
если хочешь быть сильно модным,
нафига тебе голова?
2. Перчатка
От меня убежала перчатка.
Убежала на старости лет.
Да, возможно, жилось ей несладко,
руку в куртку - а там её нет!
Может быть, затаила обиду
и носила в себе много дней?
А такая спокойная с виду -
никогда б не подумал о ней!
Я бреду полутёмной аллейкой,
сердце ноет, как нудный москит.
А перчатка лежит под скамейкой
и, наверное, тоже грустит...
3. Чайник
Это был чайничек с ручкой.
Это был чайничек с крышкой.
Не было чайничка лучше,
но почему-то стал лишним.
В доме сменилась хозяйка,
в доме печальные вести:
ходики, плюшевый зайка,
чайничек изгнаны вместе.
Осень крадётся неслышно,
капает дождик из тучки...
Бедному чайничку - крышка,
сделали чайничку ручкой.
Снова кризис нас мучит ночами,
колченогий, лохматый, босой,
с полотняным мешком за плечами
и наточенной остро косой.
Раз махнёт - закрываются моллы,
два махнёт - нет от банков следа...
Вот уже, словно орды монголов,
гастарбайтеры жгут города,
рвётся тонкая нить Интернета,
гаснут в окнах экраны ТV,
ни воды нет, ни газа, ни света,
ни ответа - зови ни зови!
Лишь погромщики радостно скалятся
(тир для них интересней, чем мир!),
согревая замёрзшие пальцы
в остывающих трупах квартир.
Я бреду по разрушенным сотам,
мой мобильник могильно молчит.
Без кредитки, семьи и работы -
я всего лишь никчемный пиит.
С ностальгией немыслимо древней
я мечтаю всего об одном:
брошу всё и уеду в деревню,
и найду там заброшенный дом!
Поселюсь. В огороде картошку
посажу. Натаскаю грибов.
Буду гнать самогон понемножку.
Нарублю две поленницы дров,
чтобы в лютую зимнюю пору
согреваться в домашнем тепле
и смотреть, как рисует узоры
детский бог на оконном стекле.
Держи покрепче его, Андромаха, не отпускай!
Не отпускай его, Андромаха, - он не вернётся!
Полки ахейские заполонили наш чудный край,
от стрел ахейских померкло небо, погасло солнце.
Не отпускай его, Андромаха, - он не придёт.
И как бы ни был твой муж прекрасен в разгаре боя,
но смерть коварна - она дорогу к нему найдёт,
для смерти нет наслажденья выше, чем жизнь героя.
Приам заплачет, и будет праздновать Менелай,
и будут дети идти по миру без ласки отчей...
Не отпускай его, Андромаха, не отпускай -
ведь он и сам в мясорубку эту не очень хочет.
Ему бы жить на краю обрыва и по ночам
писать по воску изящным стилем стихи и оды.
Но он воитель, все знают силу его меча,
герой не может быть равнодушен к беде народа.
И он выходит. Восторг сраженья в его глазах.
И на стенах в ожидании чуда застыла Троя.
А дома - юная Андромаха, она в слезах,
и рядом дети, не помню точно, возможно, трое.
Я не могу себе представить поэта в чёрном мерседесе.
Вот не могу, ну, хоть ты тресни, хоть тужусь из последних сил.
Поэт прохожим не опасен, и этим-то нам интересен,
он, как валькирия, прекрасен и, как архангел, белокрыл.
Он путешествует по тучам, по лепесткам и по созвездьям,
по водопадам майских ливней взбегает вертикально ввысь.
Ему смешно смотреть, как скучно на мерседесах люди ездят,
и даже лётчики на "Стэлсах" за ним гнались - не угнались.
Поэт живёт и сам не знает, зачем живёт на этом свете,
бэсамэмучами измучен и увлеченьями влеком,
я не могу его представить в костюме и кабриолете,
а вот в крылатке и карете, в цилиндре, с тросточкой - легко.
Песня Ирины Шахрай на эти стихи:
http://www.stihophone.ru/works.php?G=22&ID=14564
"Фить-фить,- сказала птица нерусским языком, -
о ком тебе молиться? Печалиться о ком?"
И я ответил птице по-птичьему: "Фить-фить!
Мне есть о ком молиться и есть кого любить".
"Но женщины - обманут, родители - умрут,
друзья чужими станут, а дети подрастут,
уйдут в иные дали, забудут о тебе.
За что тогда ты станешь держаться на земле?"
Был день лучист и светел. Всей грудью сделав вдох,
ох, я бы ей ответил! Ответил, если б мог...
Пара быков полусонных солнце влекут по параболе.
Пора бы и нам отправляться по горной дороге домой.
Волглой дорогой горной долго скитаться надо ли?
Долго ль скитаться адами нам предстоит с тобой?
Голым голодным големом, гоем, изгоем, призраком,
загнанным в пятый угол (изгнан - считай забыт),
долго ли нам извиваться, на ангельский меч нанизанным,
призванным, но не признанным, вросшим по плечи в быт?
Югою огорошенным, вьюгою запорошенным,
в капище мира брошенным с кнопкой нажатой "Mute".
Пара быков солнцеликих, гордых своею ношею,
тихо бредут на запад и о любви поют.
1. Я влип...
Я влип в Москву, как в паутину,
как муха в яблочный сироп,
как леший в топкую трясину,
как трактор в столб, как пуля в лоб...
Здесь воздух газами испорчен,
здесь я за всё вдвойне плачу,
но вот назад в Симбирск не очень,
и даже очень не хочу.
2. Случай на Ярославке
Вот как-то на маршрутке
спешил к себе домой
и вижу: проститутки
на улице ночной,
как в августе на даче -
почти что в неглиже.
А холод-то собачий!
Ноябрь ведь уже!
Я крикнул из маршрутки,
укутанный плащом:
Оденьтесь, проститутки,
простудитесь ещё!
Получите ангину,
катар и фарингит,
младую вашу спину
скуёт радикулит!
И будете лечиться,
забыв о соболях,
в обшарпанных больницах
ходить на костылях,
чтоб от температуры
не вылезла коса,
сосать всю ночь, как дуры,
"Эффералган Упса"...
Чего дрожать, как утки,
и ждать с тоской зарю?
Оденьтесь, проститутки,
я дело говорю.
3. Московский пешеход
У друга тачка есть крутая,
и это, безусловно, плюс.
А я по городу шагаю
и никуда не тороплюсь.
Богоявленский. Скоропадский.
Ильинка-стрит. Гостиный двор.
Вот Ветошный на деньги падкий.
Вот Божьей Матери собор.
Вот Воскресенские ворота
и Жуков на лихом коне.
Гигантский "Rollex" на стене,
собой загородивший что-то.
А вот и шумная Тверская,
бегущая куда-то вдаль.
Большими окнами сверкает
гостиница "Националь".
Охотный едет неохотно,
сказал бы я - почти стоит,
там друг мой едет на работу,
то дёрнет, то притормозит...
А я иду и в ус не дую!
Мне ноги - лучше всяких шин.
И в адском скопище машин
свой метр занять не претендую.
4. Музыка в переходе
Потёртый плащ. В подпалинах пола.
На джинсах от заплат уже нет места...
Но музыка божественной была,
и это было как-то неуместно.
Я всё никак не мог нащупать связь...
(Ведь есть же связь между душой и телом!)
Казалось, эта связь оборвалась,
и музыка сама собой летела
над бедною усталою Москвой -
исчадьем потребительского рая -
какой-то беспричинною тоской
в груди под самым сердцем замирая.
5. Московские крыши
На безлюдном фоне московских крыш,
где закат золотисто-ал,
я шептал кому-то: "Меня услышь!" -
и тревожно ответа ждал.
И шумел сурово антенный лес,
телебашни качался шпиц.
Чёрный кот облезлый на крышу влез
погонять оборзевших птиц.
Догорал последним огнём закат,
над домами парил Дедал.
Черномазый кот, как последний кат,
тушку голубя доедал.
6. Москва тусовочная
Наступило время "икс"
(сноб меня поправит - "экс"!)
истерических актрис,
куртуазных поэтесс,
педерастов и волхвов,
практикующих и не,
сотрясатели основ
здесь не очень-то в цене.
Здесь в цене амур, гламур,
глянец, деньги, глупый смех,
унисекс, секс-шоп, секс-тур,
но всего главней - успех!
Сатана здесь правит бал,
люди гибнут за скандал!
7. Ночная прогулка
Немного озабоченный
иду я по обочине
дорожные рабочие
укладывают путь
мне повезло не очень-то
я получил пощёчину
лишь паспорт мой просроченный
мне согревает грудь
иду я вдоль по улице
дома собой любуются
и фонари красуются
сияя дружно в ряд
полночные красавицы
навстречу попадаются
чему-то улыбаются
чему - не говорят
Весь мир такой загадочный
горят огни посадочной -
по-рюмочке-закладочной
и я туда сажусь
и виски стопроцентные
а с ним пары абсентные
как доктора отменные
мою снимают грусть
8. Анастасия
Я Буддой не буду,
Де Садом не стану,
О славе забуду,
От стаи отстану.
На зимней заре
В московском дворе
Я буду носы вытирать детворе.
Мечты и пустые надежды отбросив,
Во всём помогать воспитателке Тосе.
Какой там Де Сад –
Когда здесь детсад!
Один поцелуй воспитателки Тоси
Мне голову, словно пропеллером, сносит.
Московские девки
Плечисты и крепки:
Джинсы, футболки,
Кроссовки да цепки.
А Тося моя –
Она из Тамбова.
Покорна, добра
И нежна, как корова,
Пахнет деревней и молоком…
Как же я жил,
Пока был незнаком
С Тосей из славного града Тамбова
С чУдной фамилией –
Иванова!
9. Бег на месте
Потихоньку, понемногу
разгорается заря.
Мы пускаемся в дорогу,
ничего не говоря.
Кто на офигенной тачке,
кто на стареньком авто,
кто на маленькой собачке,
кто в калошах,
кто в пальто.
Кто за пачкой маргарина
и батоном на обед.
Кто-то – за адреналином
в Гималаи и Тибет.
Кто-то прыгает и скачет,
очарованный собой, -
Кто-то от тоски собачьей
прямо в омут головой.
Все мы носим чьи-то маски:
бизнесмен, политик, шут…
И куда-то, как Савраски,
все бегут, бегут, бегут.
Я и сам спешу куда-то,
задыхаясь на бегу:
Ну, куда же вы, ребята!
Я так больше не могу.
10. В метро
Чихают, кашляют, читают…
Читают, кашляют, чихают…
Страницы желтые листают,
И всё бегут, бегут, бегут…
Бранятся, мест не уступают,
На ноги смачно наступают,
На Пушке встречи назначают,
Любимых в центре зала ждут.
И снова кашляют, чихают,
Под лавкой банки оставляют,
На лавке тихо умирают
(им что-то ангелы поют),
А выше небеса сияют,
А ниже корни прорастают…
Нет, ничего не замечают,
А всё снуют, снуют, снуют…
И я бегу со всеми вместе
Из Люберецкого предместья,
Наверное, раз этак двести,
А может даже триста в год,
С привычной сумкой за плечами
(вы там, конечно же, встречали
меня, да только не узнали)
до Пушки – и на переход.
11. В электричке
Вот девушка в вагоне у окна
стоит, сияя юностью своею.
Она великолепно сложена,
и ореол любви горит над нею.
В её глазах весны пьянящий свет –
в моей душе сплела тенёта осень.
Ей девятнадцать или двадцать лет –
мне сорок пять, точнее, сорок восемь.
Вот мы стоим в вагоне у окна,
и наш вагон, как парусник, качает…
И смотрим друг на друга, но она,
по-моему, меня не замечает.
12. Всюду толпы
1.
Всюду толпы, толпы, толпы,
Пыл толпы горяч и жёлт.
Если молод и весёл ты –
Пей хмельную брагу толп!
Наслаждайся белым светом,
Рви зубами удила,
Рой копытом, бей дуплетом,
Пока наша не взяла!
Если даже кто-то рядом
Оступился и упал,
Поднимать его не надо:
Оглянулся – и отстал!
И уже, глядишь, другие
Обошли тебя толпой,
У них мускулы стальные,
У них локти – что там твой!
Вот уже плетёшься сзади
Без надежды на успех.
И на жизненном параде
Ты – никчемнейший из всех…
2.
Если голоден и гол ты,
Если болен и устал,
Если счастья не нашел ты
(или даже не искал),
Если изгнан отовсюду
И повсюду позабыт,
Если ты схватил простуду,
Ларингит и фарингит,
Если похмелиться нечем,
А в кармане ни гроша,
Если долу клонит плечи
Полумертвая душа,
Не броди немым укором
По поверхности земли,
Ляг тихонько под забором,
Скорчи ноги – и умри.
13. Городовой
Может, я выражусь недостаточно здорово,
Может, я вообще не в ладах со своей головой,
Но мне кажется – на улицах нашего города
Непременно должен стоять городовой.
Чтобы в руках у него была толстенная палка
И 45-й калибр в кожаной кобуре.
Чтобы самая что ни на есть последняя галка
Двадцать раз подумала, прежде чем раскаркаться во дворе.
Чтобы, увидев его огромную бляху,
Сверкающую на солнце ярче самых ярких огней,
Жулики и хулиганы обмирали со страху
И скорее завязывали с криминальной карьерой своей.
Чтобы маньяк-убийца, прячущийся в подъезде,
И солидный киллер, получивший миллионный заказ,
Вспомнили вдруг, что в далеком Чёртолысом уезде
Ждет их маманя, и скорее исчезли с глаз
К чёртовой матери. Чтобы проститутки и геи,
Педофилы и прочие извращенцы разных мастей
Вспомнили вдруг, что есть дела поважнее,
Чем гей-парады – например воспитанье детей.
Чтобы никто не выбрасывал мусор куда попало,
Чтобы даже кошки забыли по ночам свой истошный вой.
Хороший городовой – господи! – это так мало!
Это так много – хороший городовой!
14. Москва параллельная
Где-то там, в параллельных мирах,
В Крабовидной туманности где-то,
Где кружится иная планета
На невидимых звездных ветрах,
Где-то там, в параллельной судьбе,
Где я буду стройней и моложе,
С золотистым загаром на коже,
С легким пухом на верхней губе,
Где-то там, в параллельной Москве
Я на Чистых тебя повстречаю,
И из тысячи встречных узнаю,
И, конечно, женюсь на тебе.
C неба сыплется лунная взвесь,
Я бреду по Москве акварельной,
Сердцем чувствуя – ты где-то здесь
В измерении параллельном.
15. Наши встречи…
Ни людей – ни богов…
Ни друзей – ни врагов…
Ни классических драм…
Ни готических дам…
Ни изысканных поз…
Ни волшебника Оз…
Ни Ватто…
Ни Буше…
Ни покоя в душе…
Ни великих идей…
Ни звезды…
Ни огня…
Ни детей – ни плетей…
Ни тебя…
Ни меня...
Только смутные сны в толчее городов.
В ожиданье весны, "в ожиданье Годо".
Только тысячи птиц…Только тысячи глаз…
Переулков арбатских неспешный рассказ…
Ощущенье чего-то большого в конце…
Наши встречи тайком на Бульварном кольце…
Снова давка в метро…
Снова пицца в бистро…
Теплый снег января.
Только ты…
Только я…
16. Внутри огня
Среди пустых бессмысленных систем,
Где завтрак в восемь, ужин ровно в семь,
Метро, маршрутка, отпуск раз в году,
Где глухо и беззвездно, как в аду,
Где глупо и безвольно я бреду
В густой толпе под топот тысяч ног, –
Вдруг раздается радостный звонок:
«Привет!»
«Привет!» – и больше нет проблем,
И рухнула стена тупых систем,
И ты – во мне,
И больше нет меня,
И мир – в огне,
И мы внутри огня.
17. Поезд "Москва-Ульяновск"
Поезд "Москва - Ульяновск" -
встреча пространства с временем.
Ночь проспал - а проснулся
совсем в другом измерении.
Здесь ни метро, ни Макдональдсов,
здесь - рублёвая зона.
Пушкин и Блок вместо комиксов.
Жизнь течёт тихо и сонно.
Здесь по степным курганам -
кости Степана Разина.
Поезд "Москва - Ульяновск" -
поезд "Европа - Азия".
1. Неизвестная
Ты - женщина эпохи Возрождения.
Наверное, уставший от забот,
твой ангел сдвинул дату дня рождения
на полтысячелетия вперёд.
Вокруг - не благодатная Тоскана:
полгода холод и сырая мгла.
Вот почему российская тоска на
сердечко италийское легла.
Наверное, ты замужем за кем-то -
детей отвозишь бабушке с утра.
И, юная, с полотен Кватроченто
глядит твоя тосканская сестра.
2. Дурочка
Дурочка купила булочку,
пошла по улочке,
по переулочку.
Навстречу с горушки
идёт Егорушка,
яснее солнышка.
Дурочка уронила булочку,
искала дырочку,
чтоб юркнуть в щёлочку,
да не нашла, любезная,
дело бесполезное,
только платье изгваздала.
3. Двое
Осторожно спускаясь с горки,
по тропинке идут к реке
баба Нюра и пёс Трезорка
друг у друга на поводке.
Огоньки зажигает вечер,
облетает вишнёвый сад...
Потихоньку идут навстречу
и о чём-то всё говорят.
Молью траченная одёжка.
Шерсть линялая на боках.
А до речки совсем немножко -
вот она уже, в двух шагах.
Глубоко-глубоко плывут мои вольные рыбы.
Высоко-высоко летят мои гордые птицы.
В этот сказочный край мы с тобою вернуться могли бы,
В этот брошенный рай, но во время - не возвратиться!
Наше время ушло, как уходят в созвездие Девы,
Паука и Стрельца наши светлые юные лица.
В том волшебном краю мы владели и морем и небом,
В том погибшем раю никого не стесняли границы.
Нам казалось - вдали ждет нас счастье за дымкой тумана,
И в погоне за ним мы в чужих городах заплутали.
Время мчится к концу, возвращаться к истоку пора нам
И друг друга найти, как в рождественской сказке, в финале
Мы наше чувство потеряли,
как иногда, впадая в раж,
теряют грузчики багаж
на переполненном вокзале.
Оно лежало в лопухах
в каком-то диком буераке,
и беспризорные собаки
его обнюхивали прах.
Не на гранитном пьедестале,
а в тёплой палевой пыли
оно лежало, и цвели
цветы вокруг, и прорастали
сквозь наше чувство дерева,
и в них весной селились птицы,
чтобы влюбиться, отгнездиться
и осенью на острова
опять лететь путём опасным,
и по дороге шелестеть
о чувстве, победившем смерть,
потерянном, и всё ж прекрасном.
Я проснулся чуть свет. Странным шумом наполнен весь дом:
то ли моря прибой, то ли птиц перелётных кочевья -
это крылья деревьев шумят за открытым окном,
это жёлтые крылья и алые крылья деревьев.
Трепеща на ветру, от земли оторваться хотят,
улететь в небеса им хватило бы воли и силы,
только тонкие корни их держат за старенький сад,
за бревенчатый дом да родительские могилы.
Дорога - сплошные ухабы.
Простор неогляден и гол.
Берёзы - бесстыжие бабы
задрали по ветру подол.
Чернеют кресты вдоль дороги -
кресты телефонных столбов.
Жилища грустны и убоги.
Закат к непогоде багров.
С багровой страною заката
смыкается долгий наш путь.
Дойдём ли под вечер куда-то?
Даст Бог - добредём как-нибудь.
Даст Бог, добредём понемногу
до дома с весёлым огнём.
Помолимся Господу Богу,
и тихо блаженно уснём.
А утром, проснувшись до света,
о прошлом забудем совсем.
Зачем же, папаша, всё это?
А Бог его знает - зачем!
Иди, брат, покуда идётся
и меньше заботься о том,
откуда всё это ведётся
и чем обернётся потом,
куда ты прибудешь в итоге,
где пот оботрёшь ты с лица.
Весь смысл - в этой самой дороге,
а ей, брат, не видно конца.
- Почему люди такие свиньи? -
спросил я у собаки.
Собака залаяла в ответ.
- Почему люди такие собаки? -
спросил я у лошади.
Лошадь протянула мне свои теплые губы.
- Почему люди такие лошади? -
спросил я у мартышки.
Мартышка показала красный зад.
Мудрая сова услышала мои глупые вопросы
и сказала:
- Свиньи, собаки, лошади и обезьяны
имеют свой чёткий образ с самого рождения,
а ты - не имеешь,
потому и хрюкаешь, как свинья,
вкалываешь, как лошадь,
кривляешься, как мартышка.
и лаешь
хуже собаки.
Зачем собаке палка?
Она за ней бежит,
зубищами хватает,
от радости дрожит,
потом бежит обратно
к хозяину, притом
виляет неприятно
обрубленным хвостом.
Стоит хозяин - гордый
сияющий амбал.
Такой счастливой морды
давно я не видал.
Всё теснее замыкается круг,
мы всё чаще ждём плохих новостей.
Даже птицы улетают на юг,
нам же некуда податься отсель.
Поднимается над лесом луна,
засыпают во дворах петухи,
спит спокойно дорогая страна,
в изголовье положив лопухи.
Где-то страны есть богаче в сто раз,
люди там и поумней и честней.
Нам же выпало родиться как раз
среди этих бесконечных степей.
То болота, то глухая тайга,
а до ближнего жилья - тыща вёрст!
И не знаешь - то ли ехать туда,
то ли лучше напрямую до звёзд...
Так и живём, не веруя в Христа,
читаем с пожелтелого листа
абракадабру из нелепых снов,
страстей, желаний, полустёртых слов,
не знаем ни проклятий, ни молитв,
а сердце бестолковое болит.
1.
Природа снега - в глубине огня.
Зачем ты тихо смотришь на меня?
Я слишком поздно понял, жизнь кляня -
природа снега в глубине огня.
Мороз трещит, дрова трещат в печи.
Ладони - лёд, а губы - горячи.
2.
Природа музыки - молчание, не звук,
биенье сердца, трепетанье рук,
круженье птиц, снежинок лёгких лёт.
Симфония в молчании живёт.
Под шум машин хор ангелов затих -
оглох Бетховен, чтобы слышать их.
3.
Природа света - в полной темноте.
Белесый свет скользит по комнате,
выхватывая контуры стола,
дивана, стула, лампы из стекла...
И на кремнистой плоскости листа,
выводит очертания креста.
– О чём, дева, плачешь над быстрой водой?
– Подонок гуляет с козой молодой!
Ну, как мне не плакать, скажи мне, когда
подонок гуляет, коза молода,
а я тут, как дура, реву над водой?
По Дону гуляет казак молодой.
Вот девушка в вагоне у окна
стоит, сияя юностью своею.
Она великолепно сложена,
и ореол любви горит над нею.
В её глазах весны пьянящий свет –
в моей душе сплела тенёта осень.
Ей девятнадцать или двадцать лет –
мне сорок пять, точнее, сорок восемь.
Вот мы стоим в вагоне у окна,
и наш вагон, как парусник, качает…
И смотрим друг на друга, но она,
по-моему, меня не замечает.
Ну, вот и стал я ужасно взрослым,
телесно грузным, душевно косным,
в любви ненужным, в быту несносным -
плешивый дядька под пятьдесят.
Давно мои оперились дети
и разлетелись по всей планете,
а я зажился на этом свете,
чему по сути уже не рад.
Я встроен в цепи, включён в обоймы,
веду за место под солнцем войны,
а помнишь, в юности как с тобой мы
мечтали вечером у реки
на дебаркадере за паромом,
как подрастём и уйдём из дома,
и будет всё у нас по-другому,
и будут души легки-легки...
Ну, как же это, скажи на милость,
всё незаметно переменилось!?
Всё то, что грезилось, то, что снилось
куда-то сгинуло, уплыло...
И мы стоим под свинцовым небом,
и нам виски заметает снегом,
а под лопаткой ростком, побегом
болит невыросшее крыло.
На изломе двух тысячелетий
были игры с жизнью нелегки:
оборвались разрывные цепи,
разлетелись к чёрту городки,
дочки разругались с матерями,
в нарушенье правил их коря,
казаки разбойниками стали,
гуси улетели за моря…
Ойкумену игрового зала
кто-то покидает каждый час,
словно сумасшедший вышибала
методично вышибает нас.
И скрипучий голос косоротой
объявляет «три, четыре, пять» –
а потом по поводу кого-то
очень чётко: «Я иду искать!»
Настольной лампы золотистый свет.
Брат за столом. Немецкие глаголы.
За окнами – густой январский снег.
Я третий день освобождён от школы.
День медленно смеркается в окне,
так медленно, что кажется – он вечен.
Сквозь полудрёму долетят ко мне
шрапнельные осколки чуждой речи.
Неслышно мама в комнату войдёт
и принесёт малинового чая.
Я полусплю, но всё же замечаю –
за окнами по-прежнему метёт.
Мети, мети, мой огнетелый снег,
лети в луче во тьме заиндевелой!
Свети, свети сквозь годы и пределы,
настольной лампы золотистый свет!
За занавесью слов и снов
среди бредовых вед,
там, где неистов и багров
горит, не гаснет свет,
под шёпот чёрных мудрецов,
читающих Талмуд
над светлой памятью отцов,
лежащих где-то тут,
на зеркале свинцовых вод,
где старый дед Харон
кого-то в лодочке везёт,
не думая о нём –
лежит огромная страна
гораздо больше той,
где, раз очнувшись ото сна,
мы родились с тобой.
Но никуда не делся сон –
лишь притвори глаза:
Недвижный плёс. Старик Харон.
И чёлн, плывущий за…
Четвёртый день метёт над городом,
сифоня в дырку между скал.
Фонарь, офонарев от холода,
светиться даже перестал.
Как хорошо наверно в Турции,
где бережет своих Аллах!
Там распускаются настурции,
и мальвы светятся в садах.
А здесь озябший пёс от холода
под лапой прячет чёрный нос.
Над ледяной пустыней города
норд-ост.
Девушка в оранжевом плаще,
в праздничной обертке мандаринной,
может быть, зовут тебя Мариной,
может, Клеопатрой вообще?
Смотришь на меня, а взгляд такой,
Словно звездный свет из глаз струится.
Было б мне хотя бы этак тридцать,
а сегодня это всё на кой?
Выгорело все в моей душе –
Слишком долго я живу на свете.
Чем же я смогу тебе ответить,
девушка в оранжевом плаще?
Так не трать свой одинокий взгляд,
Подари тому кто помоложе
Золотой пушок на гладкой коже –
Он пусть будет пламенем объят,
Он пускай в любви сгорит дотла,
Чтоб душа в страданиях окрепла.
Я же отгорел – лишь горстка пепла
Там, где раньше молодость цвела…
Нет, время не учит –
Оно нас ведет
И метит из «Стечкина» в темя.
Ни шагу обратно –
Вперед и вперед
За всеми,
За всеми,
За всеми!
Нет, время не лечит –
Оно нам дробит
Прикладом суставы и кости.
И с каждой минутой все больше обид,
Все больше беспомощной злости.
Нет, время не судит –
Оно приговор
Выносит без адвоката.
Приходят народы от моря и гор,
И снова уходят куда-то.
Ветшают селенья,
Горят города
И много чего происходит.
А время уходит незнамо куда,
Да всё никуда не уходит.
Выплывают сосны из тумана,
с каждым часом явственнее свет.
Отступает в прошлое поляна –
наступает пасмурный рассвет.
Над костром еще роятся искры,
но уже отчетливее дым.
Мы устали. Путаются мысли:
Как-нибудь потом договорим!
(Так потом и не договорили –
унеслись по рельсам поезда,
теплоходы гордые уплыли…)
Гаснет запоздалая звезда,
Вот уже проснулись в кронах птицы,
стали дали чище и ясней...
Сколько лет прошло, а мне всё снится
это утро юности моей!
Нет, не загробного спасенья,
Не отпущения грехов,
Проси у Бога вдохновенья
Для новых песен и стихов.
Когда придет кончина света
Стремительно и огнево,
Проблемно будет непоэтам
Проникнуть в Царствие Его.
Поэтам же – довольно просто,
Ведь с малых лет известен им
Плывущий в небе, словно остров,
Небесный Иерусалим.
Бродя по Киеву, Казани,
Или осеннею Москвой
Они его давно узнали
С его несбыточной красой.
В его небесных переулках
Так хорошо скитаться им!
Звучат шаги светло и гулко
По оснеженным мостовым.
Неспокойно в Черных садах.
Карабах ты мой, Карабах!
Никогда я там не бывал,
Но мой друг Амирам сказал,
Что, как прежде, там дело – швах.
Карабах ты мой, Марабах!
Что за странный в горах раскат?
Это выстрелил в брата брат –
И понесся звук «тарабах!»,
Оглашая весь Карабах.
Карабах ты мой, Карабах!
Эллохим, Иисус, Аллах,
Посмотри на несчастный край,
Дай нам разум и сердце дай!
Карабах ты мой, Карабах –
Черный пепел на облаках…
Среди пустых бессмысленных систем,
Где завтрак в восемь, ужин ровно в семь,
Метро, маршрутка, отпуск раз в году,
Где глухо и беззвездно, как в аду,
Где глупо и безвольно я бреду
В густой толпе под топот тысяч ног, –
Вдруг раздается радостный звонок:
«Привет!»
«Привет!» – и больше нет проблем,
И рухнула стена тупых систем,
И ты – во мне,
И больше нет меня,
И мир – в огне,
И мы внутри огня.
Колобок катился лисичке на нос.
Колобок катился, не зная сам,
Сколько этой жизни ему осталось,
Как не знаем, сколько осталось нам.
А в высоком небе звезда блестела,
Отражаясь в черной густой воде,
И душа, почти покидая тело,
Уносилась к этой большой звезде.
И рвалась все выше, звеня напевно,
И был так прекрасен ее полет,
Что от счастья плакала Патрикевна
И с восторгом думала: «Во дает!»
Дело было летом в ночном Париже,
Где повсюду толпы прекрасных дам.
Колобок катился все ближе, ближе…
И горели звезды над Notre Dame.
Я – то язычник, то христианин,
то монархист, то ярый вольтерьянец.
Я сам себе и раб, и господин,
в своей стране я словно иностранец.
В башке коктейль из рока и попсы,
буддизма, православия и Вуду…
И мелкий бес – карманные часы –
как тать, меня преследует повсюду.
Но иногда среди сплошных забот,
когда, на грех, полным-полно работы –
щелчок! – и в глубине сознанья кто-то
невидимый рубильник повернет –
и я внезапным светом ослеплен
вдруг застываю, не закончив бега.
И вижу – почка сделалась листом,
в тени дворов истлели глыбы снега,
проплыли миражи ледовых гор
под Астрахань и там исчезли где-то…
Весь мир похож на праздничный собор,
построенный из волн живого света.
Вот я стою, его исполнясь славы
и осеняюсь дедовским крестом,
и бытия державные октавы
дрожат в моем сознании пустом.
1997-2007
Сонное солнце спешит на покой,
аист кружит над уснувшей рекой.
Сонная рыба плеснула в воде,
месяц хвостом прикоснулся к звезде.
Стонут лягушки в густых камышах,
сонное таинство жизни верша.
полная звезд река
льется издалека
мимо текут века
страны и облака
утром лежат снега
в полдень стоят стога
вечером как всегда
с неба течет вода
много чудесных мест
по берегам окрест
только бежит река
и не понять пока
что там за той сосной
что там за той весной
сможем ли мы с тобой
там обрести покой
Может быть, я выражусь недостаточно здорово,
может, я вообще не в ладах со своей головой,
но мне кажется – на улицах нашего города
непременно должен стоять городовой.
Чтобы в руках у него была тяжелая палка
и 45 калибр в кожаной кобуре,
чтобы самая что ни на есть распоследняя галка
двадцать раз подумала, прежде чем раскаркаться во дворе.
Чтобы, увидев его огромную бляху,
сверкающую на солнце ярче самых ярких огней,
жулики и хулиганы обмирали со страху
и поскорее завязывали с криминальной карьерой своей.
Чтобы маньяк-убийца, прячущийся в подъезде,
и солидный киллер, получивший миллионный заказ,
вспомнили вдруг, что в далеком Чёртолысом уезде
ждет их маманя, и поскорей испарились с глаз
к чёртовой матери. Чтобы проститутки и геи,
педофилы и прочие извращенцы разных мастей
вспомнили вдруг, что есть дела поважнее,
чем гей-парады, например, воспитанье детей.
Чтобы никто не выбрасывал мусор куда попало,
чтоб даже кошки забыли по ночам свой истошный вой.
Хороший городовой – господи! – это ж так мало!
Это так много – хороший городовой!
В этом тесном девичьем мирке
Ты всего лишь ветер переменный.
Ты сюда приходишь налегке,
А уходишь по уши в проблемах.
Здесь повсюду мишки, барсуки,
Кошки, мышки и другие звери…
Если ты допущен до руки,
Для тебя всегда открыты двери.
Если же доверье потерял,
Извини, но ждет тебя отставка.
В каждом мишке кроется кинжал,
В каждой кошке спрятана удавка.
В этом тесном девичьем мирке
Невозможна жизненная замять.
Разве только строчка в дневнике
О тебе останется на память.
Счетовод исчисляет числа,
Примадонна смывает грим.
Мы, поэты, не ищем смысла –
Мы в реторте его творим
Исступленно, тревожно, чутко,
То на совесть, то как-нибудь…
Что бы делала незабудка
Без поэтова слова «Будь!»?
Что бы делали эти клены,
Раскаленные докрасна?
Что бы пел по ночам влюбленный,
Когда снова придет весна?
Нет, поэты не клуб, не каста,
Не элита, не высший свет –
Где-то в сердце под слоем наста
Неизвестный живет поэт.
Он упорно не спит ночами,
Сочиняет какой-то бред.
Вы случайно его не встречали?
Передайте ему привет.
Я проснулся и осознал,
что меня больше нет на свете.
Предо мною пустой вокзал,
и на дикой платформе – ветер.
Ни души вокруг, ни души…
Тишина – как на дне колодца.
В тишине – дыши не дыши –
не услышишь, как сердце бьется.
Вдруг, безмолвие разорвав.
из страны под названьем «Верю»
на платформу пришел состав.
С тяжким вздохом открылись двери.
Перед тем как в вагон шагнуть
я услышал крик: «По машинам!»
……………………………………
…Отправляясь в далекий путь,
на прощание помаши нам…
На скульптуру Игоря Лукшта
Тезею, что запутался однажды,
Поверив в обольстительный обман,
И в лабиринте бесконечных драм
Страдает от бессилия и жажды,
Она ещё спасенье принесёт.
Потом.
И тем в веках себя прославит.
А он её на Наксосе оставит
И ей сестрицу Федру предпочтёт.
Всё это будет после.
А пока
Она беспечно скачет и смеётся,
И нитка перепутанная рвётся
В неопытных девчоночьих руках.
Фотографию работы И.Лукшта
смотрите здесь:
http://pics.livejournal.com/andrey_baranov/pic/00001sxd/
Чихают, кашляют, читают…
Читают, кашляют, чихают…
Страницы желтые листают,
И всё бегут, бегут, бегут…
Бранятся, мест не уступают,
На ноги смачно наступают,
На Пушке встречи назначают,
Любимых в центре зала ждут.
И снова кашляют, чихают,
Под лавкой банки оставляют,
На лавке тихо умирают
(им что-то ангелы поют),
А выше небеса сияют,
А ниже корни прорастают…
Нет, ничего не замечают,
А всё снуют, снуют, снуют…
И я бегу со всеми вместе
Из Люберецкого предместья,
Наверное, раз этак двести,
А может даже триста в год,
С привычной сумкой за плечами
(вы там, конечно же, встречали
меня, да только не узнали)
до Пушки – и на переход.
Вдруг стало тихо на моем балконе.
Взглянул под козырек – гнездо пустое:
Семейку ласточек унес бродяга-ветер.
Я не заметил.
Осенний дождь по окнам барабанит,
Как будто стекла мелкой дробью ранит,
Давно сентябрь – пора забыть о лете.
Я не заметил.
И в доме тихо как-то необычно –
Ни смеха, ни возни такой привычной.
Да, выросли и разлетелись дети –
Я не заметил.
Летят года. Какой-нибудь весною
Придет косая со своей косою.
Вот так уснул (еще на этом свете)
И не заметил…
Целовались в осеннем лесу,
тесно-тесно прижавшись друг к другу.
Свечи кленов стояли по кругу.
И не помню, в котором часу
вдруг шуршащий послышался звук,
будто сдержанный выдох раздался –
это так листопад начинался,
в одночасье, негаданно, вдруг.
И пошли шелестящей стеной
листья липы, осины и клена,
непреклонно, медлительно, сонно,
как в замедленной съемке в кино.
Не скрывая восторженный взгляд,
мы стояли на дне листопада.
Нам была эта осень наградой,
самой ценною из наград.
Памяти Петра Боровикова
Пылит полынь. В полях поспела рожь.
Полет пчелы тяжел и медоносен.
С утра – роса. Под вечер – теплый дождь.
И вот уже – белянки между сосен.
Чуть-чуть – и желтой темперой сентябрь
раскрасит среднерусские равнины,
и заунывный клекот журавлиный
поманит вслед за вечностью...
Хотя б
Еще разок взглянуть на этот край
С его простой неубранной красою,
Пройти по лугу с дедовской косою,
Услышать перекличку птичьих стай!
Еще разок взглянуть в твои глаза,
Вихор взъерошить сыну-малолетке…
Чего ж ты рвешься, глупая слеза,
Из недр души, как чиж из тесной клетки?
Это был Харуки Мураками.
Мелкими японскими шажками
он бежал, как будто по татами,
и кричал по-птичьи:"Ла-ла-ла!"
А за ним во след летели птицы:
сойки, совы, зяблики, синицы...
И патрульный уличной милиции
наблюдал за всем из-за угла.
Звали патруля Серёжа Мамин.
Он не сильно ладил с языками,
не читал Харуки Мураками,
но зато был отставной моряк.
Он ходил на китобоях "Слава",
чем гордился несколько коряво,
и его любила тётя Клава
из ларька с названием "Табак".
Клава - обветшалая блондинка
в юности блистала, как картинка,
но сегдня не одна морщинка
пролегла на Клавином лице.
Клава не читала Мураками,
дома воевала с "дураками" -
дочкой и тремями сыновьями,
матерясь, как чёрт, об их отце.
Их отец был музыкант Гаврила,
злой и волосатый, как горилла.
"И чего я только находила
в этом волосатом подлеце!"-
думала с тоскою тётя Клава,
наблюдая, как шагает браво
бывший китобой флотильи "Слава"
с глупою улыбкой на лице.
Так между Серёгой и Гаврилой
жизнь её бездарно проходила.
Клава с горя даже закурила,
сокрушаясь: "Не тому дала...
Вечная проблема с мужиками..."
И бежал Харуки Мураками
по-японски мелкими шажками
и кричал по-птичьи "Ла-ла-ла!"
С годами бедней и обыденней сны,
скромней содержанье желаний заветных:
дожить до рассвета, дожить до весны,
до внуков дожить, что приедут на летних.
Дожить бы до первых осенний грибов!
За белыми в лес с самодельным лукошком
сходить. Подкупить полполенницы дров,
на долгую зиму припасов немножко
сготовить. И снова сквозь зимние сны
под белой метели щемящие звуки
ждать нового утра, и новой весны,
и лета, когда повзрослевшие внуки
нагрянут веселой и шумной гурьбой,
весь мир до краев звонким смехом наполнив.
А прошлое было совсем не со мной,
а с кем-то другим, только с кем – не припомню.
Авторское исполнение:
http://www.stihophone.ru/works.php?ID=9113
Музей
1
Каждая вещь хороша на своем месте:
скульптура в парке,
картина в доме,
икона в храме.
Сваленные вместе,
они превращаются в свалку
или в музей.
2
Музей – анатомический театр,
где по стенам развешены
маленькие трупики
когда-то живых
мыслей,
надежд
и желаний.
Концерт
Поют Бортнянского в концертном зале.
Не знаю, куда деть глаза.
На хор? Но тогда проступают альты и сопрано,
а музыка исчезает.
В себя? Но тогда проступают заботы и огорчения,
а музыка исчезает.
И, неприкаянный, блуждает мой взгляд по беленым стенам,
не зная, за что зацепиться.
Аборигены
Аборигены Австралии - не доисторический,
а постисторический народ.
Они изобрели все:
палочку для добывания огня,
заклинания для изгнания злых духов,
даже бумеранг – это чудо инженерного искусства.
Куда им еще стремиться?
Их исторический путь завершен.
А мы все мечемся в поисках чего-то,
все мечтаем создать что-то небывалое.
Что?
Может быть, особенный какой-нибудь бумеранг?
***
Тонкой корочкой льда
хрустит под ногами
детство.
***
Вот уже и ромашки расцвели,
а я так и не собрал
букет из одуванчиков.
***
Я руку миру протянул – и вот
ромашка поклонилась мне
при встрече.
***
Стадо коров на закате
тянет в деревню
пряную тяжесть лугов.
***
Озябший прохожий дрожит на ветру.
Как странно:
сирень всё ещё зелена.
Как Христофор Колумб, пускаясь за море,
как Саваоф над нашим праотцом,
как Донателло перед глыбой мрамора –
так женщина перед своим лицом.
В глазах – борьба усердия и нежности.
Она корпит, колдует, ворожит…
И целая система принадлежностей
на туалетном столике лежит.
Дышу спокойно – притворяюсь спящим,
а сам любуюсь через щелку век.
Осмысленнее что и настоящей
придумал в этом мире человек?
Песня Ирины Шахрай на эти стихи:
http://www.stihophone.ru/works.php?G=22&ID=8740
Липа цветет. Боже мой! Как же липа цветет
в русской глубинке: в Тарусе, Ельце и Короче…
В летние ночи, безлунные душные ночи
липовый запах из липовых пазух течет.
Липа цветет. Летний воздух – что липовый мед:
та же густая, янтарная, терпкая масса.
Ложку бери – и на булку намазывай с маслом
или тяни потихонечку прямо из сот.
Липа цветет. Этот праздник – от Божьих щедрот.
Скоро сентябрь раскаленные ночи остудит.
Много еще в жизни всякого разного будет…
Это потом… А сегодня – так липа цветет!
Авторское чтение:
http://www.stihophone.ru/works.php?ID=8759
Песня Алексея Брахмана на эти стихи:
http://arifis.ru/muswork.php?block=musicwork&action=view&id=74
http://www.stihophone.ru/works.php?ID=9069
Дитя за мыльным пузырем
бежит по парку.
Осенний день горит огнем
светло и ярко.
А в пузыре, как в янтаре
за тонкой пленкой,
мир, отраженный в хрустале -
в глазах ребенка.
Там кленов охра, вязов жесть,
собаки, люди.
Там все, что было, все, что есть,
и все, что будет.
Там все надежды и мечты,
как бы в реторте:
служенье богу красоты,
победы в спорте,
там глубина любимых глаз,
восторг признанья,
свиданий сон и горечь раз-
очарованья...
И все взрывается шутя
без слез, без муки.
И удивленное дитя
разводит руки.
Я не знаю, чем кончится лето,
но, наверно, в какой-то из дней
золотая полоска рассвета
не застанет меня у дверей.
Выйду в холод промозглый и жуткий,
и такая навалится грусть,
будто вышел не на две минутки,
а уже никогда не вернусь.
Снова осень на свете, ворчи не ворчи,
ветер севера тучи принес.
Перед дальней дорогой присели грачи
помолчать на вершинах берез.
Снова осень на свете. Шурши, листопад!
Романтический дождь, мороси!
Мы с тобою по листьям бредем наугад,
не заботясь куда-то прийти.
Так бы вечно брести и брести налегке
под вместительным черным зонтом,
и сжимать твою зябкую руку в руке,
и не знать, что случится потом.
Цветет цикорий, донник и полынь,
восходит солнце, просыхают росы.
Лежу в траве, читаю неба синь,
плюю на все великие вопросы.
Пусть пролетают мимо на коне
те, кто меня догадливей и злее.
От жизни ничего не надо мне,
я ничего, как странник, не имею.
Я просто счастлив тем, что я живой,
и вот лежу, весь мир в себя вплетая,
как этот вот цикорий голубой,
как эта вот ромашка золотая.