Я пришёл к тебе с приветом.
Толстяку, посетившему Пизу,
Захотелось пройти по карнизу.
Он на башню полез,
Но таков его вес –
Что слегка наклонил её книзу.
Белокурую фрау из Вены
Детство прошло, как положено. Что же осталось?
Позвонил в приёмную КБ:
Веранда из света соткана,
Раскрыта со всех сторон.
Поёт – радиола всё-таки,
Не бабушкин патефон.
Мелодия до-пинкфлойдова.
И вазочка арт-нуво
С цветами из целлулоида,
Не ждущими ничего –
Ни тлена, ни увядания…
И – всё теперь на века!
И данное, и туманное,
Не сбывшиеся пока.
И дни омрачать капризами
Погоде – не суждено,
И солнцем навек пронизано
Открытое в сад окно.
Не сетуя, не расспрашивая,
Ворсинками шевеля –
В кувшине пучок раскрашенного
Засушенного ковыля.
Из кухонной кельи выставлен,
Простуженный, как фагот –
С кастрюлею примус выспренный
Беседу взахлёб ведёт.
И тайны ему житейские
Выбалтывает вода.
Здесь мама священнодействует –
Певуча и молода.
И время застыло полностью.
А что и произойдет,
Так – спутник запустят вскорости.
Примерно так – через год…
(Фотография из интернета)
ОТВЕТ
Передо мной писатель Лев Толстой,
Который всё с годами современней,
Вопрос поставил как-то непростой –
И тем привёл меня в недоуменье.
Понадобилось много, много лет,
Чтоб получить, забыв его почти что,
Простой и убедительный ответ –
Давно уже не будучи мальчишкой…
Усвоив буквы где-то с четырёх,
Прочёл рассказ, не помню с чьей подачи.
Рассказ по сути дела был неплох,
Но – он тогда немного озадачил.
Чего-то до конца не уяснив,
Я вдуматься попробовал в детали.
Вы помните –
Купила мама слив.
Но детям сразу их тогда не дали…
Тут некая загадочность была:
Обычно как ведь поступают люди…
Обычно фрукты – посреди стола
В большом таком продолговатом блюде,
И со двора вбегая летним днём,
Который так беспечен и неспешен,
То грушу мы, то яблоко берём,
То пару слив, то горсточку черешен…
Но несмотря на зрелые года –
Лет семь примерно, судя по портрету,
Герой рассказа – сливы никогда
Не пробовал. Вот – непонятно это…
И Ваня, этот самый персонаж –
К столу придвинул стул, и торопливо,
Почти его беря на абордаж,
Украдкою – достал и скушал сливу.
Ну, дальше помним: маленький скандал,
Потом разоблаченье, непризнанье.
Отец, дурак – про косточку наврал,
А стыдно было почему-то – Ване…
Но главное, что потрясло меня,
Являясь предпосылкою скандала,
Как громом поразив средь бела дня,
Так то, что мама – сливы сосчитала!
Ну да – целенаправленно, всерьёз,
В семье, при детях, в летнюю истому…
«Но как же так?» – мучительный вопрос
Задать тогда хотел я Льву Толстому.
Малину ли, шелковицу в горсти
Разглядывая в поисках ответа –
Хоть не было тогда мне и шести –
Я то и дело размышлял про это.
Потом хватало всякого – бардак,
Перевороты, кризисы… Событья…
Но где-то там, в глубинах – «как же так?» –
Привычною пульсировало нитью.
Я многое усвоил без натуг.
И с возрастом усваивал немало.
А это детство, лето, этот юг,
Так много обещавшее начало…
И столько впереди толпилось дней,
И даль была широкая такая,
И так легко мы двигались по ней,
И поедали фрукты, не считая…
И вот теперь, через десятки лет
Пересчитав в кармане дивиденды,
Я наконец-то получил ответ
Зайдя под вечер в супермаркет «Лента».
Припомнив, теребя в руке дензнак,
Что послезавтра – пенсия,
Счастливый,
Я произнёс ответ:
«Ну, вот… вот – так!»
И взвесил для себя четыре сливы.
Где и кто – когда-то знали
Точно и вполне:
Дьявол нежился в деталях,
Истина – в вине.
Только им пришла охота
Перебраться вдруг:
Истина – в другое что-то,
Он – во всё вокруг…
Зима, преисполненная непосильной
Вдвоём нечаянно сморозили,
Да спохватились и растаяли.
Заварим чай с листом смородины –
В знак примиренья и раскаянья.
В окно, распутицей отрезаны,
Видны рассеянные полностью
Ни меценатами, ни крезами
Не населяемые волости.
Видны не глазу и не оптике,
Но ощущаешь их присутствие –
Как ревматичные синоптики
Ненастье скорое предчувствуют.
–
Что тут у нас происходит?
– У нас – карантин.
– Как – карантин? Почему? Что такое случилось?
– В Риме и мире свирепствует коронавирус –
Всех порываясь опутывать, как серпантин.
– Что в этом случае делают?
– Каждый своё.
Кто-то – спасает людей, надрываясь в больницах,
Кто-то на этом нажить капиталы стремится,
Кто-то смирился и не покидает жильё…
– Как же учить в этом случае в школе детей?
– Дистанционно – при помощи Skaypa и Zooma.
– Это, пожалуй, звучит хоть немного разумно.
Может быть – так и оставить, без лишних затей?
– Может и стоит, но не вездесущ интернет.
Не повсеместно доступны вай-фай или сети.
И, не поверишь, не все – с ноутбуками дети:
Есть ещё семьи, в которых компьютера нет.
– Что же потом?
– Только сниться нам будет покой…
А наяву – перетопчет ковыль кобылица.
– Вы полагаете – все теперь станут носиться?
– Как же ещё выживать в обстановке такой?
– В этих условиях сблизиться людям пора –
Чтоб сообща устоять под порывами ветра.
– Только должно между ними быть более метра!
Два. Ну хотя бы, как минимум, пусть – полтора.
– Но, тем не менее, если приходит беда –
Рушатся между людьми и преграды, и стены…
– Да, но торговля вздымает неслыханно цены:
Бизнес есть бизнес, а прочее им – ерунда.
Пущен, к примеру, слушок: помогает лимон…
– Их повсеместно полно. Даже – больше, местами!
Цены доступные…
– Были. Но чуть ли не стали
Вровень с жаргонным значеньем его – миллион.
Или такой экзотический корень – имбирь…
– Он-то не дёшев и брали его еле-еле…
– Тот же слушок – и немалые цены взлетели
Даже не только что ввысь, а, похоже, и – вширь.
– Что же из этого следует?
– Следует жить.
Маски способны слегка защитить человека...
Всё разобрали барыги – что было в аптеках,
Так что самим для себя их приходится шить.
– Тут-то начальство как раз и поддержит народ –
Тех, что для этого самого платят налоги!
Сделает всё для спасения их и подмоги –
Сильную руку протянет и выход найдёт!
– Что-то действительно делает эта рука.
Правда, смыкаются пальцы и в что-то другое…
Все напряжённо с надеждой следят за рукою,
Ждут – но конца ожиданью не видно пока.
– Что ж происходит – на свете?
– А просто весна.
Нет бы, чтоб хоть в утешение – подсыпало снега…
Что ж, мы терпели и половца, и печенега…
Вирус за их злодеянья ответит сполна.
– Чем же всё это закончится? Думаю так:
Вспомнится людям, что все они всё-таки братья.
Сбросятся маски, а руки сомкнутся в объятья!
Ведь уж теперь-то поймёт и последний дурак:
Друг против друга – мы с глупым геройством идём…
Претерпеваем – от твари, не видимой глазу…
Нам объясняет безмозглая эта зараза:
Мы беззащитны в тупом разобщенье своём.
– Правильно. Просто. Но – правде в глаза посмотри…
Опыт веков говорит откровенно, как другу:
Люди встряхнутся, и снова – по кругу, по кругу...
И – раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три.
Однажды с похмелья – а может в печали –
Сосед мой, услышав откуда-то звон,
Должно быть, подумал, что он англичанин.
И стал подстригать возле дома газон.
За дело он взялся ретиво и пылко.
И прямо в викенд, неотложно, с утра
Китайскою новой газонокосилкой
Давай тарахтеть по просторам двора.
Он где-то там вычитал в прессе бульварной:
Газон чтобы ровностью радовал глаз,
Так надо его подстригать регулярно,
И – очень большое количество раз.
По будням косить – не давала работа,
А к вечеру – мало оставшихся сил…
Однако, едва наступала суббота,
Сосед до рассвета вставал и косил.
И так же на ранней заре – в воскресенье.
Всё лето, и все выходные подряд.
От мая и до непогоды осенней
Трещит за забором его агрегат.
Характером я не скандальный, но кроткий.
Мне склонности лорда стяжать недосуг.
Мне скромно дают мои скудные сотки
Укроп, огурцы, помидоры и лук.
Хоть грядки на солнце пропалывать скучно –
Не раут какой-нибудь, не файф о клок…
Зато сорняки извлекаю беззвучно.
Ну – если там корень не слишком глубок…
А тут за забором визжащая штука,
Когда на рассвете так сладостен сон…
Какая же мука от этого звука!
И словно вовек не закончится он…
Небось, на туманном своём Альбионе
Джентльмены и леди зашуганы вдрызг –
На каждом подворье, на каждом газоне
Такой одуряющий грохот и визг!
И мне-то что делать, куда мне деваться?
Как вынести шумную эту фигню?
А что, если я от отчаянья, братцы,
К примеру, испанцем себя возомню!
А что тут такого… Видали корриду?
Вот так же, сдержав молчаливый укор,
Быка заведу себе. Грозного с виду.
И выкрашу красным соседский забор…
Как-то один премьер на вопрос о низком уровне учительских зарплат честно ответил, что учительство – «это призвание, а если хочется деньги зарабатывать, есть масса прекрасных мест, где можно сделать это быстрее и лучше. Тот же самый бизнес».
Политик вообще никогда не врёт.
Конечно – пока
не откроет
рот.
Но если спросит о деньгах нытик,
Перекатывая в горле ком,
Во весь голос
нытику
ответит политик:
Хочешь денег – не будь дураком!
Бывает, выбор перед тобой мучителен –
Куда прокладывать жизненный путь?
Лохом не будь –
не будь учителем,
Не будь учёным –
бизнесменом будь!
В школе, товарищи, работа адова –
Натаскивай
на ЕГЭ
дебилов…
А если семью прокормить надо вам –
Идите в чиновники, займитесь распилом.
Иллюзия пусть никого не дразнит,
С толку не сбивает пусть никогда.
Работа, товарищи, это – праздник
Вдохновенного
и бескорыстного
труда.
Учительство – блажь,
суета,
призвание.
А кому попутно захочется есть –
Отдав свою душу, время и знания,
Делом займись.
Возможности есть.
Важно – рук не опускать, как водится.
Жить грядущим, а не настоящим.
И пусть в стране слегка безработица,
Поискав – хоть что-нибудь, да обрящем.
Способов деньги грести – навалом.
Голос сорвав
и проверив тетради –
Торгуйте телом, берите налом.
Очень прибыльна профессия... общественницы…
А если мужик ты, без лени и спеси,
Если не облако в твоих штанах –
Много найдёшь доходных профессий
В наших пространствах
и временах.
Главное – жаловаться не моги,
Не опускай поисковый вектор.
Возьмись калечить, выбивая долги.
Станешь гордо звучать – «коллектор».
Можно множить и ширить примеры
Заманчивых поприщ, дающих шансы.
Ещё заразительны бывают премьеры –
Но тут пока никаких вакансий…
Мы вот – не занимаемся вздором,
Не лечим,
не учим,
лепя горбатого.
Оттого и не ноем
с немым укором –
А гребём
лопатой
и экскаватором.
Нищий сам виноват, что он нищий.
Учитель – сам виноват, что учит.
А кто не дурак, тот всегда отыщет
Зерно жемчужное
в навозной куче.
Но и дурак, подойдя основательно,
Может с размахом грести миллионы.
Стоит лишь выбиться в законодатели –
Валять дурака и клепать законы.
Короче – слушайте, товарищи потомки,
Совет горлопана и главаря:
Хотите учить – готовьте котомки,
Хотите жить –
бегите
от букваря!
В общем, не будь, выбирая профессию,
Как на распутье
заблудший
витязь.
Ну, и про деньги для этой… пенсии...
Нет этих денег.
Но вы держитесь.
Дорога из булочной длинная.
Век миновал -
А помню.
Сперва, от колонки у детского сада,
Налево. Потом упирается в полуподвал -
Таинственный грот керосиновой лавки.
Прохлада,
И запах ее, и ее полумрак таковы,
Что мимо пройти невозможно. И лишь наглядевшись
На ржавую вывеску, заросли пыльной травы,
Отправишься дальше, задумчивый и присмиревший.
А рядом такой... Не пустырь, но - заброшенный двор.
Руины конюшни и нагромождение сора.
Глухой, обветшалый до рыхлости серый забор.
И - в рост человека, репейник сплошной у забора.
В разрушенной кузнице все еще пахнет золой.
Владенье обломков, гниющего дерева, пыли.
Там жил городской дурачок. Мужичонка не злой,
Но мы его жутко боялись. И шумно дразнили.
За целую вечность едва одолеешь на треть
Дорогу из булочной. Если, особенно - лето.
Идти вдоль штакетника, палочкой всласть тарахтеть,
И спелые сливы срывать с нависающих веток...
Иная собака, шалея в тени конуры
От зноя - лениво ощерится, звякая цепью.
Густой полусон до краёв наполняет дворы.
Ведро громыхнет или взвизгнут ворота фальцётом...
Идешь и идешь.
В тюбетейке, трусах, босиком.
Авоська болтается. Может случиться подвода.
Тогда норовишь прицепиться, и если кнутом
Ездок не огреет - прокатишься до поворота.
За этим, достаточно скоро, другой поворот,
А там и калитка. Скрипящая низко пружина.
Под ковриком ключ.
Впереди еще столько дорог...
Но больше не будет такой замечательно длинной.
Метель мотает птицу –
Мочалом на колу.
Никак не утвердиться
Весеннему теплу,
Распутице весенней.
Свихнувшийся апрель:
За Вербным Воскресеньем –
Авдотьина метель.
Зима не даром злится –
Оплачены сполна
Без края и границы
Ландшафты из окна.
Заснеженные ели,
И чернота болот…
И поезд еле-еле,
Как связанный, ползёт.
Как будто он пургою
Спелёнут по плечо.
Должно быть Бологое,
Ан – Вышний Волочёк.
Пора звенеть капели,
А – замело с утра.
Зима среди апреля.
Унылая пора…
Уходя от тебя, я прикрою дверь за собою.
А ступая ночным тротуаром вдоль парапета –
Вдруг зажмурю глаза, и узоры твоих обоев
Запестрят по привычке. Но вскоре пройдёт и это.
Уходя от тебя, я шагам предоставлю выбор
Направленья и скорости. Благо, притихший город
Неподвижно растерян. Он не то, чтобы вымер,
Но скукожен, боясь, что вдруг его объегорят.
Что ему подкузьмят. Или что-нибудь в этом роде.
Уходя от тебя, я подобен сонному ветру.
Чей порыв на первый взгляд почти благороден,
Но минуту спустя – становится еле заметным.
Почему-то всегда, когда мелодия спета –
Отголосок её ещё долго не даёт покоя.
Перекрёстки молчат. И четыре стороны света
Равномерно делят пространство между собою.
Мы сидели на поле
И глядели во поле.
Вкалывали, лапали,
Дрыхнули да лопали.
Отошло от стапеля,
Облетело с тополя.
Опустело на поле,
Побелело во поле.
Дождики прокапали,
Месяцы протопали...
Тут в одном прошляпили,
Там в другом прохлопали...
И не то, чтоб запили,
А глядишь – как пропили.
Закатилось за поле,
Что катилось по полю.
Тебе незнакома растерянность дома,
Куда невзначай забрели на постой.
Но мне-то что делать с такою бездонной,
С такою сквозящей моей пустотой?
Когда истончается чаша терпенья
До степени звонкой фольги, и её
Ещё не страшась переполнить – теперь я
Уже опасаюсь за прочность краёв.
Заглохшего сада витая ограда
Обильно опутана цепким плющом.
И плеск его листьев – как шум водопада
Звучит в бесконечном бесссонье моём.
И тщусь разорвать – не сумев разобраться –
Упорные лозы навязчивых грёз.
А там запестрят в палисаднике астры,
И новая осень возникнет всерьёз…
И воздух пронзит паровозная нота,
И дробью колёс поражённый на взлёт –
До волчьего стона, до конского пота
Мой голос опять в пустоту упадёт.
До конского храпа, до хруста в суставах
Разлука тянуть свою примется нить.
И снова – ни слова. Ни слева, ни справа.
Все правы.
И некого в этом винить.
Этой музыке крылья подвластны и души открыты.
Это августом дышит кувшинное горло ущелья.
Это ветер играет на флейте дуплистой ракиты.
И ворчанью прибоя внимает орешник ничейный.
Обернись, подставляя полынному запаху плечи,
На границе мгновения между «вот-вот» и «когда-то».
Это острая жажда разлук, обречённых на встречи.
Это жар можжевельника за полчаса до заката.
Это наши прощанья – немногое нынче прочнее.
Доносящийся снизу прибой, приглушённый туманом,
Заслужить, вероятно, пытается наше прощенье –
Но его ли вина, что мелодия столь постоянна…
Что молчание тщетно, его обещания щедры –
Словно лето в начале, поющее долго и звонко…
Перекрёстных цикад разогретое за день крещендо
Искромсало пространство от рощицы до горизонта.
Это – только для взявшихся за руки, близко стоящих.
Это только для нас, невзирая на все расстоянья.
И склоняются долу в раскаянье рощи и чащи –
Но никто не виновен, что музыка столь постоянна.
Ошалев от её обертонов, её флажолетов,
И – уже в полумраке – к ночлегу спускаясь, к подножью –
На сумбур бездорожья положим мелодию эту:
По дороге успеть до потёмок почти невозможно.
За ближайшую гору, медлительно так, не спеша,
Задвигаются звёзды, что там в изобилии светятся.
И гора салютует горе рукоятью ковша
От созвездья Большой, но довольно нескладной Медведицы.
Прямота кипариса, вальяжность обширной сосны,
Коренастая склонность дубов к узловатому жесту –
Их сравнения с чем бы то ни было так же смешны,
Как ходульны слова «благолепие» или «блаженство».
На уступы гранитные падает навзничь волна.
Лишь одна отползёт, как с размаху ложится другая.
К ним сползает по склону растительность, увлечена –
Серпантином дороги уверенно пренебрегая.
А цикады, цикады! Их скрытый скрипичный оркестр,
Его дерзкое тремоло, слух изнуряя, морочит.
И тоска вожделенья расплёскана здесь и окрест –
На вечерней заре уступая томлению ночи.
Это видеть и это вдыхать не вдвоём, не с тобой –
Состоянье не то, чтобы вовсе уж невыносимое,
Но достаточно близко к той самой черте, за какой
Непременная рифма приходит почти без усилия.
И стихи неизбежны, как волн говорливый откат.
Как взволнованное придыханье ночного прибоя.
Как стремленье брести налегке, напрямик, наугад –
Увлекаемому неизбежностью встречи с тобою.
Бык с плугом на покой тащился по трудах,
А Муха у него сидела на рогах…
И. Дмитриев, басня «Муха»
«Мы пахали» – муха заявила,
Взгромоздясь на голову быка.
Перед этим водка ли, текила,
Выпита была, наверняка…
Может быть, обыденной сивухой
Нахлесталась пара в пух и прах ,
Только бык изрядно был под мухой.
Да и муха, в общем – на рогах.
Когда у кого-то беззлобный нрав,
Натура его широка –
Он может быть в чём-то не очень прав,
Бывает нелеп слегка,
Такой человек иногда смешон,
Порой нерасчётлив, да...
Но крупных проблем не имеет он.
Хоть, правда, и не всегда.
Цветочника стриг парикмахер-чудак.
Не взял с него ни гроша.
«На этой неделе работать за так
Распорядилась душа…»
«Ну, если душа, тогда – не вопрос.
Спасибо тебе. Пока».
Наутро – букет из пятнадцати роз
Стоял у дверей чудака.
Потом кондитера стриг весельчак,
И тоже не взял ничего.
«На этой неделе стригу за так» –
Таким был ответ его.
Кондитеру возражать недосуг,
Вернулся к работе своей.
Наутро – пирожных пятнадцать штук
В корзинке обрёл парикмахер вдруг
На столике у дверей.
Забрёл сенатор. Постригся и тот,
На час отложив дела.
И тоже ушёл, не войдя в расход –
Неделя ведь не прошла…
Наутро открыл парикмахер дверь,
Глядит – стоят перед ней
Пятнадцать советников, вице-мэр,
Десяток секретарей,
Пяток депутатов, супруга судьи,
А с нею и сам судья,
Чиновники мэрии – два или три,
Сам мэр и его семья,
Директор, и трое его кузин,
И парочка директрис,
Главбух департамента, и начфин –
Хоть сам безнадежно лыс,
Хранитель и страж городской казны,
И, собственно, казначей –
С женою, любовниками жены,
Любовницею своей…
Потом референтов штук семь. Потом
Чиновники поскромней…
Скрывается очередь за углом,
Желающих много в ней.
Глядит парикмахер – и вздох, и смех:
Мол, всех не успеть, поди…
«Да ладно! Сегодня не сможешь всех –
Так пятница же впереди…»
У законодателей появились претензии к учебникам математики для малышей: фигурирующие там, в задачах, «герои произведений Джанни Родари, Шарля Перро, братьев Гримм, Астрид Линдгрен» не способствуют воспитанию патриотизма....
Какая трудная работа –
Законотворческий процесс!
Растить в державе патриота –
Чем больше дров, тем дальше в лес.
Вот, вроде выглядит невинно
Математический пассаж…
Но там гнездится Чипполино,
А это – чуждый персонаж.
Он поступает незаконно,
Инициирует протест,
Он поедает макароны,
А щей отеческих не ест.
Едва задачник приоткрою –
Невольно исторгаю стон:
Да там одни антигерои,
Сплошь иностранный легион!
Не белка щёлкает орешки,
Не тридцать три богатыря –
А гнусный образ Белоснежки,
И семь сожителей ея.
Кот в сапогах, обманщик рыжий,
Вольготно бродит, хвост задрав.
А Карлссон, что живёт на крыше –
Так тот и вовсе скандинав.
Пропагандируют открыто
Пороков западных разгул:
Ведь там сплошные содомиты,
И шведский стол. И шведский стул…
В математических законах
Быть иноземцев не должно.
Героев нашенских, исконных
Для теорем у нас полно.
И букв для уравнений – тоже.
По разуменью моему,
Их икс и игрек нам негожи,
Ведь есть родные Хэ и У…
К задачам нашим непригодны
Герои ихние никак.
А вот Иван, герой народный,
Он хоть дурак – но наш дурак.
Или царевна, там, лягушка…
Хотя порой, наоборот,
Мне в этом чудится ловушка –
Французским чем-то отдаёт…
Не худо вспомнить бы и в целом
О нашей бабушке Яге:
Своя, и с длительным прицелом –
Настраивает на ЕГЭ!
Нам ни кроватей, ни полатей
Нельзя осваивать никак…
Не спи, не спи, законодатель –
Коль бодрствует коварный враг!
http://izvestia.ru/news/573537#ixzz37CNjggHM
По мнению депутата Романа Худякова, изображение скульптуры Аполлона на крыше Большого театра, воспроизведённое на сторублёвой банкноте, противоречит закону № 436-ФЗ «О защите детей от вредной информации», подходя под статью вторую этого закона.
Вот что значит – человек на месте!
Вот что значит – исполнять свой долг!
Новость сообщили нам «Известия»:
Есть, мол, и от слуг народа толк…
Есть! Один, внимательный и ловкий,
Преподал нам нравственный урок,
Разглядеть сумев на сторублёвке –
ЧТО у Аполлона промеж ног.
На картинке, на статуе оной,
Правящей квадригою коней,
Не штаны, и даже не кальсоны –
Вообще одёжи нет на ней!
Ежели сквозь лупу глянуть близко,
Убедимся: явственно видна
Злостно не прикрытая пиписка,
Что статьёй второй запрещена.
А купюрой, выполненной в цвете
Розовом – почти что голубом! –
Регулярно пользуются дети,
Жвачку покупая за углом…
Вот и верь молве, что депутаты
Свой оклад при исполненье дел
Исчисляют с помощью лопаты –
Вон ведь, сторублёвку углядел!
Подтвердил консилиум юристов:
По статье проходит Аполлон.
Это беззаконно и нечисто –
На деньгах стоять без панталон.
И, смущённый взор направя книзу,
Чтобы смыть финансовый позор,
Провести обязан экспертизу
Строгий орган. Нет – Роскомнадзор!..
Чтоб не потакать порочным вкусам,
На купюрах следует писать
Маркировку «восемнадцать с плюсом»,
И из обращенья их изъять.
А пока они нам – как заноза.
Так что все сплотиться мы должны,
Перед нависающей угрозой,
Сберегая нравственность страны:
Ведь теперь в детсадовские группы
Понесут купюры малыши,
Чтоб совместно, при посредстве лупы,
Тайно разглядеть их от души.
И в дальнейшем кто-то недостойный,
Сможет рассудить примерно так:
А заменим-ка названье «стольник»,
На предосудительный «стояк»...
Совершив поступок беспримерный,
Депутат напомнил нам опять:
Сто рублей – не деньги, это верно,
Но на лаврах – рано почивать.
Аккурат в Страстную пятницу некий председатель одной либерально-демократической партии публично, грубо и грязно оскорбил и унизил в зале Думы беременную журналистку, её коллег поименовал придурками, богохульствовал. Присутствующие в непосредственной близости не возражали, заискивающе улыбались и некоторые застенчиво следовали хамским распоряжениям полковника. Позже депутаты неодобрительно высказались о поступке товарища. Кто-то даже выразил идею подать в суд. Ну-ну. Настоящих мужчин в Государственной Думе замечено не было…
В парламенте одной из стран
Завёлся павиан.
В больших чинах, и при верховной власти,
Электорату был он мил
Тем, что задорно, сладострастно
И безнаказанно хамил.
Однажды, подошедши близко,
Он оскорбил цинично журналистку.
Кому сойдёт подобное с руки!
И тотчас, взбудоражено и гордо,
Метнулись к скандалисту мужики,
И дали… В морду? Нет, не в морду.
И дали убедительно понять,
Решительно и прямо,
Что прессу некрасиво оскорблять,
К тому же – даму.
Поступок нехорош ещё и тем,
Что ждёт она ребёнка.
А власти так вести себя – совсем
Неделикатно, грубо и не тонко.
Над всеми журналистами глава
Публично заявил о собственном протесте,
Произнеся суровые слова:
«Не делает такой поступок чести!»
(Я от себя напомню, например,
Что наш герой – полковник, офицер…)
А главный из Совета по правам
Напомнил им, и, заодно, всем нам,
Слова руководителя страны
(Тут все зааплодировали дружно),
Что все мы быть культурными должны,
И оскорблять не нужно.
И многие, довольные собой –
Глаза блестят, разгневанные лица –
Затараторили наперебой,
Что следует хотя бы извиниться,
Что унижать не надо даже СМИ –
Им это, где-то, может, и обидно…
Что так, мол, меж приличными людьми
Не принято. И – как ему не стыдно!
Надеялись, что он, в конце концов,
Покается. Что, взятый на поруки –
Не будет больше, станет молодцом,
И будет мыть перед едою руки.
И что-то о духовности опять
Прибавили до кучи.
И разошлись. Законы принимать –
Чтоб всем нам жить стабильнее и лучше.
http://news.mail.ru/politics/17900025/?frommail=1
Столичный барин посетил поместье,
Где рос ещё когда-то барчуком.
В деревне той, на самом лучшем месте,
Стоит роскошный строящийся дом.
Он всех других просторнее и выше,
Хорош собою – барскому под стать.
Почти готов. Покрыть осталось крышу,
А там – вселяйся. Эка благодать!
– Да это кто ж себе такой отгрохал? –
Спросил селян. В ответ ему они:
– Известно кто, твой управитель Прохор.
Такой ворюга – Боже сохрани.
Не гневайся, но сделал ты ошибку,
Назначивши такого сатану.
Всех мужиков он ободрал, как липку.
Да порастряс и барскую казну.
Другого нам бы милостью твоею...
А этого терпеть нам нету сил.
Прогнал бы ты его, кормилец, в шею –
Ведь как бы он тебя не разорил!
– Каков подлец, подумай-ка... Ну что же,
Уж я подозревал его давно.
Придётся надавать ему по роже.
А вот прогнать – прогнать не мудрено...
Да только смысла в этом я не вижу.
Конечно, он мерзавец, и крадёт.
Но ведь ему осталось – только крышу...
А новый – тот с фундамента начнёт!
Над неким государственным корытом
Склонились рыла новые гуртом,
Сместившие зажравшихся бандитов.
И стали резво строить новый дом.
Чтоб все других – просторнее и выше:
Со свежими ведь силами идут.
И хоть у них значительные крыши –
Ведь всё равно с фундамента начнут…
В истории случается не редко
Сюжет, где поднимаются с колен –
Преступную, ворующую редьку
Меняя на фашиствующий хрен…
Дул сильный ветер, говорят,
В семнадцатом году.
Бежал матрос, бежал солдат,
Стреляя на ходу.
И вождь ворчал, картавя: «Глядь,
Ну, просто – архидрянь!
Ведь завтра – поздно выступать,
А щас – такая рань…
Вот будь в запасе лишний час…
Но стрелки идиот
Керенский перевёл как раз
На этот час вперёд…»
Переодевшись медсестрой,
Сбежал Керенский-гад –
И время красною рукой
Перевели назад.
Так дважды в год честной народ
Смешили много лет.
Но наступил тридцатый год,
И власть сказала: нет!
Мы всех смышлёней и сильней,
И нет преград для нас.
Пусть впереди планеты всей
Мы будем хоть на час.
Ещё полсотни лет прошло,
И несколько недель.
Настало первое число,
А месяц был – апрель.
И снова на два раза в год
Вернулись чудеса:
Мы к лету вырвались вперёд
Уже на два часа.
Лет через десять – отменён,
Декретный тот разгул.
До первого апреля он
Денёк не дотянул…
Однако, года не прошло
Как власть сказала: нет!
И стрелкопляску, как назло,
Восстановил декрет.
В конец запутав ход времён,
Резвился, как дитя,
И был навеки отменён
Десяток лет спустя.
Едва поверила страна
В везение своё…
Но час предутреннего сна
Украли у неё.
Хоть впереди мы, все как есть,
На два часа опять –
Но лучше крепко переесть,
Чем малость недоспать.
И вдруг слушок со всех сторон
Прошёлся промеж нас:
«Раз Ходорковский вышел вот,
Глядишь – вернут и час!»
Вот отгремит «физкульт-привет»,
И выспится народ…
Однако власть сказала – «Нет!
Совсем наоборот.
Попутный ветер нам свистит,
А «временный» премьер
Керенский – просто трансвестит,
И он нам – не пример».
В преддверии Олимпиады Росавиацией предприняты беспрецедентные меры по усилению безопасности. В связи с тем, что, как заметили в ведомстве, "Наибольшую уязвимость представляют собой воздушные суда, так как на их бортах нанесены государственные регистрационные и опознавательные знаки Российской Федерации" – в салон самолёта пассажирам запрещено проносить любые жидкости.
Террор предотвратить легко:
Не допускать в салон
Лосьон, шампуни, молоко,
Коньяк, одеколон...
Но, если – сдать в багаж вино,
То это ничего:
Ведь там эксперты всё равно
Попробуют его.
А выпивку – у стюардесс
Закажешь завсегда.
Там, правда, цены до небес,
Но – бизнес, господа!
Похоже, в ЕС поменялся вектор интересов. После Литвы, страны-председателя Совета министров Евросоюза, оказывавшей внимание Украине, настала очередь председательства Греции. Её вице-премьер Эвангелос Венизелос заявил, что намерен переориентироваться на развитие отношений с южными претендентами – Алжиром, Марокко, Египтом, Иорданией…
«С Украиной такая морока,
Неспокойный, бунтующий груз…
Лучше станем Алжир и Марокко
Привлекать в Европейский союз.
И от них не великое счастье –
Тоже рвань, произвол и бардак.
Но не рвут их вот так же на части,
И соседи ревнуют не так.
Нам-то, собственно, дело какое
До чужих, понаехавших тут –
Кто в Афинах выносит помои,
Раз уж греки в Париже метут…»
Китайская государственная газета Wen We Po опубликовала статью, где утверждается, что лидер Северной Кореи Ким Чен Ын казнил своего дядю Чан Сон Тхэка, заживо скормив его собакам. Один из самых влиятельных политиков страны обвинён в моральном разложении (распространял порнографические фотографии среди своих приближенных), коррупции, буржуазных наклонностях и намерении захватить власть.
"Скажи-ка, дядя – ведь не даром
Ты наворочал столько дел…
Не утрудив себя пиаром,
В борьбе за власть собаку съел,
Играл в очко, ходил под мухой,
Замечен в тягостном грехе –
Друзьям показывал порнуху,
Плюя на принципы чучхе,
Прибрал бюджетные дензнаки,
Носил буржуйские штаны!
Так пусть съедят тебя собаки
Для процветания страны".
Жил-был человек в недалёкие годы
В державе, уже подзабытой слегка.
Там не было секса, джинсОв и свободы –
Был доблестный труд, дефицит и цека.
При скудной зарплате, бедняга нечасто
С концами концы мог достаточно свесть.
Но всё же мечтал на досуге о счастье:
Как следует выпить и вдоволь поесть.
Распалась империя, встали заводы,
Колхозы кормить перестала страна.
И стало в стране очень много свободы,
А больше не стало в стране ничего.
Ну, там ещё – рэкет, бардак и торговля…
И ум продавался, и совесть, и честь.
Одна лишь мечта копошилась под кровлей:
Хоть как-нибудь выпить, хоть что-нибудь съесть.
Суровые нравы и мрачные лица,
Нелёгкие дни и стрельба по ночам.
Чтоб выжить – «крутиться, крутиться, крутится»,
По рекомендации В. Ильича…
И кто-то крутился, а кто-то валился,
А кто-то по трупам карабкался ввысь.
Покой нам, как водится, даже не снился.
А снилось такое, что просто держись.
И тот – тот держался, цеплялся за землю.
А этот – её выдирал из-под ног,
И хапал, влиянию времени внемля.
А кто-то лишь мямлил, а хапать не мог.
Герою же нашему, валко ли, шатко,
Урвать удалось-таки кое-чего.
Была у него эта самая хватка,
И скорость вращенья была у него.
Его не тянуло на митинг протеста,
Его не прельщало обилие книг.
Он начал вращаться, крутиться, вертеться,
И многого способом этим достиг.
При этом же помнил мечту голубую,
И приобретая сию благодать –
Он к счастью приблизился прямо вплотную:
Нахрюкаться в стельку и вволю пожрать.
Быть может, тропа его сложно петляла.
А может, была и пряма, и проста.
Но, важно – дорогу ему освещала
Мечта голубая. О счастье мечта.
И, что бы завистники, там, и кликуши
Ни ныли – он может теперь хорошо
Хлебнуть от души и от пуза покушать.
И многое всякое может ишшо.
Богатство его не постигнуть рассудком.
И яхт, и дворцов его в мире не счесть.
Он может теперь уже круглые сутки
И пить, что угодно, и, тако же, есть.
Бывал он во всех экзотических странах.
Ведь он всемогущ, и имел – что хотел.
В каких только он ни сидел ресторанах!
Чего там ни пил он, и что там ни ел!
Он счастлив. Не зря претерпел он невзгоды,
Обрёл положение в свете и власть.
Везде, и всегда, и в любую погоду
Он пьёт беспробудно и кушает всласть.
Граница у нас заперта на замок.
Ни подлый лазутчик, ни сонный сурок
Не сможет её пересечь незаконно –
И в том безопасности нашей залог.
И как бы ни действовал кто-то хитро –
Таможня дотошно проверит добро.
Всё высмотрит разом, и опытным глазом
Просветит насквозь и заглянет в нутро.
Болтается в мире немало валют:
Тут платят рублями, а евро – не тут.
А кто-то и доллары держит в кармане,
А где-то и шекель лопатой гребут.
Чтоб люди платить повсеместно могли,
В какой бы они не мотались дали –
На гривны рубли обменяют барыги,
И гривны сменяют они на рубли.
Проносится поезд, мелькают столбы.
Пространство и время встают на дыбы.
В вагоне старушка сидит у окошка,
Глядит и своей не предвидит судьбы.
Меж тем по вагону – ни шагу назад –
Бесстрашно идёт пограничный отряд.
И в ногу за ним марширует таможня –
И бдительно всех проверяют подряд.
Кто едет куда, и чего он везёт,
Не спрятан ли в термос ручной пулемёт,
Не долларами ли полны чемоданы…
И вот наступает старушки черёд.
Проверили паспорт, сличили портрет.
Страницы разглядывали на просвет.
Под лупой проверили каждую букву –
Фальшивых и вражеских, кажется, нет…
«А что вы везёте в кошёлке своей?
Не прячете ли незаконных вещей?
Избыточных сумм в иноземной валюте,
Изделий из золота и драг. камней?»
Старушка пугливо глядит на бойца.
Возвышенный ростом, отважный с лица…
«Валюту – везу… Продала я корову…
А дочка растит сорванцов без отца…»
Старушка топырит сухой локоток,
В кошёлке нашаривает закуток,
Оттуда, кряхтя, извлекает платочек
И робко развязывает узелок.
И евро, дрожа, извлекает рука.
А сумма лимит превышает слегка…
И пошлина крупная светит старушке –
Поскольку бесстрастна закона строка!
Старушка не ропщет – лишь слабенький стон…
И, пересекая державный кордон,
На гривны меняя рубли и валюту –
Барыги снуют из вагона в вагон.
Никто не сличает барыгин портрет.
Никто не проверит барыгин билет.
Никто не считает валюту барыги –
В пределах лимита она или нет.
Лишь молча подвинутся: узкий проход…
Одни, разойдясь – неуклонно вперёд,
Другие – с хвоста к голове по составу,
Потом развернутся, и – наоборот.
Поскольку дождь пошёл, и тьма втекла,
И шёлк листвы неразличим, но слышен –
Я ощутил сквозь пелену стекла,
Как медленно он, дождь, сползает с крыши:
Так шаль стекает с твоего плеча,
Когда, неотделимые от ночи,
Листва и он, невидимо плеща,
Окажутся важнее звуков прочих,
И ты, отвлечена от болтовни,
Так сдержанно расходуемой нами,
Глядишь в неотражённые огни
За складками оконной амальгамы,
Где плотные плоды неспелых слив
Дают понять постукиваньем робким,
Что ночь тепла, июль нетороплив,
И этот дождь, томление излив,
Уляжется к утру
в саду
вдоль тропки…
Июль на исходе. Закат голубиный.
Успеть – до схождения долу тумана,
Который в горах возникает нежданно,
И тут же собой наполняет ложбины.
Доспорим потом. А теперь собираем
Пожитки. Немногое. То, что имеем.
Растения стелятся. Пахнет шалфеем.
Гроза настигает под Бахчисараем.
Успеть, чтобы в сумерках выйти к прибою –
Туда, где он слышен уже и подвижен.
И ягоды поздних несобранных вишен
На низких ветвях тяготятся собою.
Где колкие травы, которых не знаем.
Где спор затухает, почти не начавшись.
И месяц щекастый склонился над чашей
Морщинистой бухты с неясным названьем.
Славно жить на белом свете… Но, толкаясь у крыльца,
Прибежали в избу дети, второпях зовут отца.
«Тятя, тятя!» «Что за тема?» Те рыдают и галдят:
«Снова школьную систему реформировать хотят!»
«Что, опять?!» «Да в том и дело! В том и горе, что – опять…»
«Ну, так что ж – пора приспела: сколько ж можно не менять…
Сколько можно – по старинке, древним дедовским путём…
Мы же все теперь на рынке – на почти что мировом!
Не в застое нынче все мы, чтобы так, из года в год,
По устойчивой системе образовывать народ!
Мы хотим без выкрутасов, нервотрёпок и потерь:
Поучились десять классов – пусть одиннадцать теперь.
А чтоб не разбаловаться, не расслабиться вконец –
Перейдём и на двенадцать» – отвечает им отец.
Так с экрана и в газете разъясняют без конца.
Прибежали в избу дети, второпях зовут отца.
«Эх, ну что за наказанье! Что опять пугает вас?»
«Говорят, теперь экзамен ликвидируют как класс!
Министерство воду мутит, или злая вражья месть,
Но – ЕГЭ отныне будет выявлять, каков ты есть».
Тот глядит глазами лоха, и ответ его таков:
«Ну, ЕГЭ – не так уж плохо. Где ж тут происки врагов?
Ты раскрытыми глазами в ситуацию вглядись:
Раньше был себе экзамен. Хоть ты в доску расшибись,
Хоть в шпаргалки, хоть в зубрилки, хоть посредством «Отче наш» –
А порою без бутылки ни за что его не сдашь!
А дебил, или дебилка, или полный идиот,
С пятизвёздочной бутылкой – беспрепятственно сдаёт.
Ведь коррупция заела бюрократию страны.
А ЕГЭ – другое дело. Там – как в бане, все равны.
Хочешь быть миллионером прямо на поле чудес –
Отвечай таким манером: «Эта буква в слове есть».
Знанья – тоже расчудесно, только это – так, слова.
Тут же просто всё и честно, не нужна и голова.
Ни смекалка, ни таланты не влияют здесь никак.
Но кладут уже на лапу не какой-нибудь коньяк.
Но кладут на это место не коробочку конфет –
Чтобы выведать на тесты самый правильный ответ.
Очень ценная реформа. Ясно разница видна:
Поменяли вроде форму – увеличилась цена.
Будут и жених невесту, и невеста жениха
Выбирать согласно тесту. И не надо «ха-ха-ха»!
Ведь наверно ж не верблюды правят нашею страной…
Там сидят такие люди – не глупее нас с тобой!
ТАМ сидят не на диете – но и пашут, как Толстой.
Прибегают в избу дети: «Тятя, лучше б уж застой!
Ни ученья, ни покоя в просвещенье на Руси …
Намудрят опять такое, что – святых хоть выноси!»
«Ну и что тут за проблема? Нет проблемы никакой.
Мы живем в такое время, что не снится нам покой.
Глупо праздновать победу, не умнее и рыдать:
В понедельник или среду всё изменится опять.
Классов много будет. Мало. Поотменят их совсем…
Было пять привычных баллов – станет девять, двадцать семь…
Совершенствуй год от года свой закон из года в год –
Вот и выйдет из народа образованный народ.
А останется в народе исключительно одно:
Управляемое вроде, и удобное… население».
Прибежали в избу дети, второпях зовут отца…
Славно жить на белом свете.
Ламца-дрица, гоп-ца-ца.
Кошку выгнавши взашей –
Дармоедка глупая –
Ловит Клавдия мышей,
Валенками тУпая.
Скачет, веником маша,
Как Чапаев – шашкою.
Ой, ты, Клавдия-душа,
Доля твоя тяжкая!
Притеснив мыша к стене –
Что с ним делать, гадиной?
Загубить его вполне
Сил тебе не дадено:
Жмётся – серенький, живой,
Вспуганный до дикости…
«А, зараза, пёс с тобой!»
Плюнешь – да и выпустишь.
Общенациональная общественно-политическая «Российская газета-Неделя» (учредитель – Правительство Российской Федерации) регулярно размещает огромную – на полстраницы – рекламу, вдохновившую автора на следующую стилизацию:
Коли слыхал кто чего-то про стрельца Федота, дык наш Федот практически не тот. Что ему хрен, что редька, отзывается и на Федьку, а изложу в данном сказе я – какая с им вышла оказия.
Вышел Федька на крыльцо
(Не угадывай словцо!)
Поглядеть в почтовый ящик –
Не пришло ли письмецо.
Но, поскольку писем нет
(Чай, тебе не интернет!) –
Ограничился прочтеньем
Исключительно газет…
Глянул – вздрогнул от красы:
В половину полосы
Буквы алые пылают,
Как пожарника трусы:
«Посчитай свои года,
Перемножь туда-сюда,
Вычти то, прибавь другое –
Что получится тогда?»
Антересная игра
Непосредственно с утра:
Сосчитал Федот, и вышло
Миллиона полтора.
«Очень верное число!
Вам, товарищ, повезло.
Тут вам – выигрыш рублями,
Всем завистникам назло.
Нет везения верней.
Позвоните поскорей!
Энто крепше пирамиды,
И способней лотерей».
Стоит Федот, разинув рот: да никак – удача! Чудеса, не иначе. Поместила ведь это «Российская газета»! Не чтиво бульварное – золото самоварное, глотка лужёная. Правительством России учреждённая…
Эка, выпала судьба!
Знать, Фортуна не слаба,
Хоть и прячется, собака –
Типа белого гриба.
Поглядел Федот кругом –
Да к мобильнику бегом,
И помыслить неспособный
Хоть об чём-нибудь другом.
А навстречь ему – тёща во всей своей мощи. Невтерпёж ей знать – куда енто зять? В Лугу ли, в Калугу, да с какого перепугу...
«Ты чаво ето, зятёк?
Под собой не чуешь ног?
Али принял скипидару,
Али брюхом занемог?
Аль затеяли войну,
Аль попёрло на жену,
Аль холера приключилась,
Как в Ростове на Дону?»
«Всё, мамаша, вам меня
Понукать бы, как коня.
А вот я миллионером
Нынче стал средь бела дня!»
И – газету ей под нос
На немой её вопрос:
Где триумф его пылает
Алым венчиком из роз.
Та, припомнив чью-то мать,
«Погоди, – сказала – зять…»
И давай за куркулятор –
Годы личные считать.
Гаджет стиснула в горсти…
Ах ты ж, Господи прости:
Полтора мильёна тоже
Вышло, как ты ни крути.
Да неужто ж правды нет
И в важнейшей из газет?
Извлекли печатный орган
Непосредственно на свет…
Сбоку буковки – скупы,
Вроде манковой крупы:
Будто чем припорошило,
Иль нагадили клопы.
С лупой их, за знаком знак
Разобрали кое-как.
Там прописанное крупно
Растолковывалось так:
«Который идиот числа сочтёт и выиграет, ворона, полтора миллиона – пусть купит телегу прошлогоднего снегу и прочего много товару из каталога. И в фирму окаянную пришлёт свои данные – чтоб слали ему рекламу и горы всякого хламу. И будет ему за это пряник да конфета. А также оные выигрыши миллионные – об зимней поре, когда свиснет рак на горе и петух, взойдя на крыльцо, снесёт воловье яйцо, ежели, того сверх, дождик пойдёт в четверьх».
О чём меж собою болтают мужчины –
Серьёзные и не из слабых?
Конечно – о жизненных первопричинах,
О высшем… Ну, в общем – о бабах.
Сидят себе трое друзей закадычных
За соображением взрослым.
И вечную тему терзают привычно,
И в грустных блуждают вопросах.
«Короче – опять пролетел как фанера.
Червей накопал, и заначил…
И – нА вот тебе! Заявляет мегера –
Поехали к тёще на дачу!
Ну, типа – насмарку опять выходные,
Опять пропадает рыбалка.
Такой она в годы была молодые…
А стала – такая хабалка…»
Другой, на него понимающе глянул,
Поскрёб сокрушённо в затылке,
И, тихо скривясь, как от ноющей раны,
Добавил под клёкот бутылки:
«Да ладно – рыбалка… На прошлой неделе
Пришли Рабинович и Вася…
И только расслабились, только присели –
Является! И понеслася…
И тоже, такая была – хохотушка,
Тихоня, хозяюшка! Чудо.
А щас вон – таращит глаза, как лягушка,
И пилит, и пилит, зануда…»
Запили признания мрачные эти.
Притихли под хрупанье лука.
И вставил своё откровение третий,
И в голосе – давняя мука:
«Моя ж меня – просто сживает со свету,
Хоть в омут сигай головою:
И то ей не так, понимаешь, и это,
И то не туда, и другое…
Таким же котёнком казалась вначале…
Да я от неё бы, однако,
На пушечный выстрел, когда бы сказали –
Какой она станет собакой!»
И так содрогнулись их души в печали,
Что к небу едва ли не хором
Страдальцы, по своему каждый, воззвали
С тоскою и скорбным укором:
«О, Боже, насколько всё сущее в мире
Устроено мудро тобою.
Так как же из нежных, загадочных, милых
Ты создал в итоге такое?»
Тут небо разверзлось, и сделалось душно,
И глас, будто грома раскаты
Им молвит растерянно и простодушно:
«А Бог его знает, ребята…
Я только Создатель, ни больше, ни меньше.
А жёны… Клянусь небесами –
Я девами их сотворяю. А в женщин
Вы их превращаете сами…»
К нам счастье – барышня-резвушка –
Впорхнёт, как мотылёк на свет,
Потреплет мило по макушке,
Легонько чмокнет, и – привет.
Несчастье – тётушка иная:
Вошла, уселась на кровать,
К груди прижала и, вздыхая,
Степенно принялась вязать.
Das Gluck ist eine leichte Dirne,
Und weilt nicht gern am selben Ort;
Sie streicht das Haar dir von der Stirne
Und kubt dich rasch und flattert fort.
Frau Ungluck hat im Gegentheile
Dich liebefest an’s Herz gedreckt;
Sie sagt, sie habe keine Eile,
Setzt sich zu dir an’s Bett und strickt.
Товаришши учёные, с борОдами и бритые!
На что вам отпускаются народные срелствА?
Засыпало из космоса Урал метеоритами,
А вы в обсерваториях шевЕлитесь едва.
Вон тот пронёсся рядышком, на близком расстоянии –
За двадцать восемь тысяч-то килОметров всего!
Об нём – успели давеча предупредить заранее.
А тут под носом собственным. И что? И ничего.
Мы знаем – не такие уж вы сирые-убогие,
И достижений всяческих у вас невпроворот.
Нам сверху-то поведали про нанотехнологии!
А вы, видать, их прячете, и дурите народ…
Вы ж всех давно обставили в родимом нашем Сколкове,
Долине Силиконовой как до Луны – до вас.
Когда хотите – можете, как в случае с осоколками:
Всем миром не могли найти, а вы нашли на «раз»!
Летая вертолётами, искали ЭмЧеЭсные,
Сквозь лёд глядели в озеро, осматривая дно.
Но так и не отыскано то грозное, небесное,
А только разрушения наделало оно!
Вот вы за полчаса смогли – сыскать, состав исследовать…
Считать – и то не стали вам, до трёх или до ста.
Всего-то лишь достаточно вас попросить, как следует:
Доцент озвучил слово «пасть», Косой – нырнул, достал.
Вы ж будьте повнимательней, мы нашими учёными
Гордимся. И надеемся на них мы не шутя.
Другие губернаторы с властями регионными
От зависти к челябинцам рыдают, как дитя.
Понятно, всем желающим везёт не одинаково:
Небесные создания являются не всем.
Но ведь в открытом космосе довольно много всякого,
А на Земле – немалое количество проблем…
По части экономики, и в области политики –
Всё спишем на булыжник из космической дали.
Осталось только выяснить – а что такое гитики.
И гамма-излучения пока что не нашли…
Дорогая передача!
Тут такая незадача…
Изумления не пряча,
Дядя диктор говорит,
Будто где-то на Урале
С неба камушки упали –
Из легированной стали
Это был метеорит.
Уважаемый редактор!
Удручает данный фактор…
Ну, а как же наш рефрактор –
Телескоп могучий наш?
Днём и ночью, ведь, как дома,
Там дежурят астрономы,
Прямо как у гастронома
Вечно жаждущий алкаш,
Отдающий перегаром…
И просиживает даром
Свои брюки за радаром
Наблюдатель не один…
Не заметили, однако –
ЧТО летит на нас, собака,
Из космического мрака,
Из неведомых глубин!
А уже чиновник прыткий
Миллиардные убытки –
От инфляции до нитки –
Моментально просчитал.
Что попало нынче спишут
На ниспосланное свыше:
Все обрушенные крыши,
Всяк финансовый скандал.
Там рассматривали строго.
Разрушений очень много:
Стёкла, здания… Дорога
Поразбита всюду там.
Но и мы не лыком шиты –
И у нас они изрыты.
Видно к нам метеориты
Тоже валят по ночам…
И ведь вот что интересно…
Вертолётов ЭмЧеЭсных
Семь, насколько мне известно,
Облетели всё кругом.
Всё обследовали честно,
А обломков там небесных
Не нашли. Знать, кто из местных
Сдать успел в металлолом…
Не обещанный ли это,
Пресловутый конец света?
В декабре ждала планета
Астероид. Ну, и вот…
Да не знали майя точно,
Что его доставит почта –
С опозданием, и то, что,
Большей частью, раскрадёт.
Не смешно, и мы в печали –
Всё же люди пострадали…
Но исправится едва ли
Существующее так:
Ни небесные каменья,
Ни чудесные знаменья
Не исправят, не изменят
Наш незыблемый бардак.
Усердно стараясь тоску превозмочь,
В Париже своём захудалом
Жерар Депардье в новогоднюю ночь
Слонялся по телеканалам.
И взгляд его, что безнадежно поблёк,
Вдруг сделался пламенным взором –
Когда засиял Голубой огонёк
С заснеженных русских просторов.
Жерар подтянул деловито штаны…
Изысканный юмор далёкой страны –
Возвышенный, умный и тонкий –
Француза пробрал до печёнки:
Кривлялся там, хрюкал, и пукал в эфир
Несметный отряд юмористов:
Блистал Петросян, всенародный кумир,
Витийствовал Галкин искристо,
И публика, глядя рассказчикам в рот,
Взирала с восторгом на это –
Как за анекдотом звучал анекдот,
Почерпнутый из интернета,
С каким остроумием два мужика
Напялили бабские тряпки…
Стонала страна, ухватясь за бока:
«Ох, новые русские бабки!..»
Воскликнул актёр: «Да чего же я тут
Сижу, как собака – на Сене!
Там – вон, как возвышенно люди живут,
В высококультурной Рассее!
Какие духовные ценности там!
Да это ж не жизнь, а малина!
А дай-ка я родину, типа, продам
За паспорт – хотя бы мордвина».
В России мигрантам поставлен предел,
Закон расставляет им сети.
Однако он с мужеством преодолел
Препоны чиновничьи эти.
Теперь, вероятно, он мается тут
По очередям, и не малым –
Чтоб выбить себе разрешенье на труд:
Сниматься у нас в сериалах.
Глядишь, и Сталоне, и Сигал попрёт –
У всех у них русские корни.
И валом повалит богатый народ
Из лондонов и калифорний.
Не то, что товарищи и господа,
Которые сделали ноги
И перебрались из России – туда.
И платят там, сдуру, налоги…
Я так отчётливо представил,
Что мы в осеннем захолустье…
И дождь в несомкнутые ставни
Стучит без устали и грусти.
До надоедливости предан,
Он разделяет с нами вечер.
И ты укутываешь пледом
Ещё не зябнущие плечи.
А он, прицеливаясь метко,
Ни шпили не щадит, ни щели.
И у окна играет веткой,
С которой листья облетели.
Ему так много удаётся.
Он многорук и неспокоен.
Он дребезжит ведром колодца
И флюгерами колоколен.
Нам этот благовест негромкий
Уже звонил, ещё не слышен –
Когда мы ощупью, по кромке
Друг другу становились ближе.
Руками.
Душами.
Устами.
Словами, запахами, кожей…
Я так отчётливо представил,
Как наяву и быть не может.
МОСКВА, 25 мая — РИА Новости. Детский омбудсмен Павел Астахов считает, что служебных, бойцовских и охотничьих собак нужно приравнять к источнику повышенной опасности, и просит МВД провести рейды по выявлению нарушителей правил содержания и выгула собак. http://news.mail.ru/politics/9067336/
Чему быть суждено – значит этому быть.
А чему не судьба, то – едва ли.
Три заядлых охотника (поговорить) –
Завели разговор на привале.
И про то, и про это, и эдак, и так,
И не так, а, напротив, иначе…
Но потом постепенно дошли до собак,
И сцепились на теме собачьей.
И один заявил: «Это вам не пустяк!
Хоть собака и друг человеку –
Я хочу, чтоб к штыку приравняли собак
И на них завели картотеку.
Пусть народ к дисциплине еще не привык,
Но с собаками надобно просто:
Чтобы всех – на учет, чтоб любая – как штык.
Поголовно, а так же – похвостно.
Чтоб они, хоть болонка, хоть вшивенький дог,
Поставляли в бюджет тити-мити –
На собаку ввести подоходный налог:
Подошла, наложила – платите.
«Ну, загнули! Чтоб с задранной задней ноги…
Ведь и так в этом мире поганом
Человек даже – ногу задрать не моги
Без того, чтоб не дать чистоганом…
А налоги ввести, так такое начнут,
Что надолго запомнится это:
И с собаки последнюю шкуру сдерут,
И с хозяина – все, что надето.
Ведь собака – не лошадь, не гиппопотам,
Как считает законник-зануда…
Я хочу, чтоб собак приравняли к котам,
И гулять им позволили всюду.
Человека найдите, хотя б одного,
Чтобы так был умен и покорен.
Ну, а если и цапнет за что-то кого –
Так не все ведь откусит под корень!
Половину оттяпает, или же треть…
Но он сам и виновен, однако:
Надо дома сидеть, сериалы смотреть,
А не шляться, где ходит собака!
Поводок, понимаешь, намордник, налог…
А чуть что, так и вовсе – на мыло…
Да взглянуть – бультерьер ли, красавец бульдог…
Красота – это страшная сила!»
«То, что страшная – точно. На думку мою,
Кобели эти – попросту суки.
Я хочу, чтоб собак приравняли к ружью.
К автомату, нагану, базуке.
Разрешенье ввести – как на тот пистолет.
Медкомиссия, справки, отчеты…
Хоть морока, зато – пополненье в бюджет.
И чиновники – не без работы».
Как послушал я их с колокольни своей,
Так представил себе на минутку,
Что закон защищает – собак и людей,
И не противоречит рассудку.
Что и власть – для народа, и – с ним наравне,
От какого ни высунься краю.
Но в какой это нынче возможно стране –
Я такой, извините, не знаю.
Вдохновлено футурологическим эссе Н. Разумовской
Ох, стОит ли длинноязыкому
Так искушать свою судьбу?
Что тот, в Кремле, позволил Быкову,
То для Юпитера - табу...
Летучие кошки
гоняли летучих мышей.
Собаки летучие
кошек прогнали взашей.
А кошек не стало –
и сами пропали они.
Вот так вот летучие мыши остались одни…
Три-та-тушки, три-та-та.
Три катушки, три кота.
А потом ещё хозяйка…
А что дальше – отгадай-ка!
Громыхало сначала лениво. Лениво и скудно.
Но потом разохотилось. Молнии воду пронзали.
Только все обошлось, и грозу отнесло к Трапезунду,
И оттуда мерцало, как будто в немом кинозале.
Да немного дрожала в натуге струна горизонта,
Еле зримая ночью – в которую вылился вечер.
И пылал над Тавридой закат, так похожий на золото –
Но не блеском, конечно, а тем, что практически вечен.
Он куда-то всегда исчезает, неспешно и плавно.
Чтоб возникнуть опять, между днем суеты, и печальной
Изнуряющей ночью. Он здесь, разумеется, главный –
Никому не давая надежд, не даря обещаний.
Набегая на берег, ребристый, рассыпчато-хрупкий,
Шелестя, ниспадают волнистые складки прибоя.
Несговорчиво хрупают раковин полых скорлупки
Под ногами бредущего линией береговою.
Этот дождь несговорчив. Когда его ждёшь –
Он бредёт стороной, на кого-то похож.
Он опутан туманом, укутан плащом.
Не окликнуть его, не спросить ни о чём.
А порой он бредет по обрывкам газет –
От него никакого спасения нет.
Он заносчив и дерзок, нелеп и сутул,
Как бродяга, которого кто-то спугнул.
Он идёт бестолково, уныло, назло.
И дороги от этого вдрызг развезло.
И распластанных клёнов заплатанный клёш
Разметает и треплет рассеянно дождь.
Так прохладно касание узкой руки…
И запястья твои так по-детски тонки…
Ты стоишь у окна, и минут не щадя –
Всё глядишь на неровные струи дождя.
Неминуема ночь. Не мигает окно.
Это было уже. Это было давно –
Я шагал, и следы отсыревших подошв
Заливал, загребал, заговаривал дождь.
Завораживал дождь –
заполошный, сплошной.
А сегодня стена у меня за спиной.
И количество лет. И – опять ворожба
Монотонного, сонного, злого дождя.
Это сплошь – это хлюпанье старых галош,
Эта дрожь от того, что ты где-то живёшь,
Что стоишь у окна, что пригрелась и спишь.
Эта жесть водостоков, карнизов и крыш…
Эти крыши – чужие. Фонарь во дворе.
Это ночь. И протяжно минорное «ре»
Проводов. И дорога скользит, уводя
Из дождя,
через дождь,
в бесконечность дождя.
Лето прошло, как потеряно.
Штиль, потому как от берега
Ветер, и на море гладко –
Волны он выровнял слаженно,
Тщательно, будто разглаживал
Ногтем фольгу с шоколадки.
Видно, погода изменится.
Тучи с настырностью Феникса
Пятятся, брови нахмуря.
Берег взопрел и упарился.
Чья-то лодчонка под парусом
Ищет, мятежная, бури.
Как жили – близко, налегке –
В слова не облеку.
Мелькало пламя в камельке,
Подобно мотыльку.
Не мелочась, как на духу,
Лучины наколов,
Варили жидкую уху
Из хековых голов.
Бывало, темень... День зачах –
Прошедший стороной…
Сидим, притихнув, при свечах.
Вернее – при одной…
И незнакомо-бирюзов
Изученный давно
Обоев выцветший узор –
Размытое пятно.
Он будто делался светлей.
Он словно возникал
На затуманенном стекле
Облупленных зеркал.
Дрожал балкон. Ржавел металл,
Ажурно-полосат.
И долго, долго облетал
Немой осенний сад.
Стоит у поручня на пристани,
От солнцепёка горяча.
Её густые, золотистые
Легко пружинят у плеча.
На ней кокетливое, с вырезом,
Полупрозрачное на вид.
Однако ветер заковыристый
Его развеять норовит.
И неподвижно, будто слушая
Неразличимые отсель
Не то унылую пастушью,
Не то морзянковую трель –
Покуда пиканье весёлое
Вдруг не споткнётся о тире –
Она закидывает голову,
Как будто цапля на заре.
Полно в державе народу, всем дали свободу, а кто в ей, с кем, как, куда и откедова – не всякому ведомо. И завелась у царя идея, чтобы всеми владея – знать всё про кажного: от пустяка до самого важного. Свистнул быстро какого ни на есть министра, кликнув куда-то – выкликал депутата, а собрав енту публику – выдал им по бублику и определил задание: обеспечить всеобщее знание.
Царь
Вы, робяты, не робей.
А устройте поскорей –
Чтоб иметь мне базу данных
На любого из людей.
Чтобы я бы мог бы знать
Всё про всех, куда ни глядь -
Чтоб от нашего вниманья
Ни одна не скрылась... личность.
Министр
Мы могли бы, не впервой…
Только вот чаво усвой:
Не подняли б демократы
По причине энтой вой…
Чтоб об нас и об тебе
Не болтал бы всяк себе:
Мол, на это не решалось
Даже, мать их, кегебе…
Царь
Не смушшай мне аппарат!
Уж говорено стократ:
Я в державе нашей вольной –
Самый первый демократ.
Ты вчитайся в мой указ:
Всюду кучи всяких баз…
Только кажная – отдельно,
Будто личный унитаз.
Я ж даю ориентир:
Всё сгрести, и – ком цу мир,
Чтоб у нас под самым носом
Был обчественный... архив.
Я ж – для подданных моих
Мер навыдумал таких:
Чтоб врагу не доставалась
Информация об них.
Депутат
Ну, а как – наоборот,
Растревожится народ:
Ежли что с того с архива
Просочится и всплывёт?
Царь
Сображаю, не дурак.
Но к чему дразнить собак?
Ить у кажного «В контакте»
Всё прописано и так!
Мы, напротив же, хотим
Соблюсти для их интим:
Разглашать кому попало
Базы данных запретим.
И приняли решения для всеобщего утешения. Так что данные все наши секретные – за замками несметными. Все они теперь под защитой – как в кальсоны зашиты. И ничего нам не угрожает. Вот, только – всё дорожает… И коли кто узнать чего схочет – сможет.
Но уже гораздо дороже…
Вдвоём нечаянно сморозили,
Да спохватились и растаяли.
Заварим чай с листом смородины –
В знак примиренья и раскаянья.
В окно, распутицей отрезаны,
Видны рассеянные полностью
Ни меценатами, ни крезами
Не населяемые волости.
Видны не глазу и не оптике,
Но ощущаешь их присутствие –
Как ревматичные синоптики
Ненастье скорое предчувствуют.
Извлеки из футляра свою небывалую скрипку.
И, упругой причёской тряхнув, незаметно, слегка
Изогнись. Поначалу небрежно, рассеянно, гибко.
И, застыв на мгновенье – воспрянь содроганьем смычка.
Эта музыка – вскрик перепуганных стай, что кружили
В предвкушенье грозы, преждевременным страхом пьянясь.
Из набрякших аорт, перекрученных в жгут сухожилий
Сплетена этой музыки вязкая, цепкая вязь.
А на каждой фермате душа сотрясается в теле,
Словно в зале хрустальном несметные люстры зажглись.
В этой музыке виснет гортанное эхо ущелий,
Где чревата безумьем лавин безмятежная высь.
Сведены в этой музыке дни в ослепительном зное
С глубиной изумрудных, берущих измором, ночей.
Ты из моря тогда выходила, являя собою
Воплощенье любви – наготой первозданной своей.
Паруса – на разрыв, и, скрипя, накреняется мачта.
Изнуряюще резок смычка завершающий взмах…
Вот такой я представил тебя.
Далеко не скрипачку.
С отдалённо-прохладным покоем в глубоких глазах.
Если эллином древним проникнуть сюда,
Где сугробы – как невод,
Где соловое солнце и неба слюда
Сквозь деревья темнеют,
Кругозор расширяется именно вширь –
Образуется эллипс,
И мохнатые ели, глотая аршин,
До отвала наелись…
Что за дивных дриад углядел бы в глуши!
И ещё бы кого-то…
Из волнистого снега торчат камыши,
Выдавая болото.
Преступникам скоро настанет капут,
Забудем и гнусные лица их –
Едва лишь МИЛИЦИЮ нам назовут
Волшебнейшим словом «ПОЛИЦИЯ».
Могли б вообще обойтись без неё…
Чтоб надобность в ней вверх тормашками –
Всего лишь должно государство моё
БАНДИТОВ назвать ЧЕБУРАШКАМИ!
Скульптуру "Писающий мальчик" в Брюсселе на время переоденут в украинский казацкий костюм. Это произойдет 24 августа, в День независимости Украины.
Когда в октябре, во время визита в Брюссель В. Ющенко, "Писающего мальчика" одели в украинскую вышиванку (Из сообщения УНИАН: «По мнению президента, именно ЭТО является свидетельством ОСОБОГО отношения бельгийцев к Украине. "Мы высоко ценим этот ваш шаг", – сказал он»)… Так вот, тогда поэт от сохи Оноприй Шпыноза отреагировал следующими виршами (в моём переводе сохранены имена и реалии, актуальные на момент написания оригинала):
Живём мы, ребята, бурля и ликуя,
Скучать не приходится в нашей стране.
Не только что люди, а даже статуи
Не киснут в застое с людьми наравне.
Писатель, воспевший колхозные дали,
Народный герой, государственный вождь –
Стояли устойчиво на пьедестале
В жару и в мороз, в снегопады и в дождь.
Стояли. Но время настало другое.
Кому поклонялись – тот вражиной стал.
И вот из былого другие герои
Карабкаться начали на пьедестал.
В граните и бронзе спешат воплотиться
И так красоваться у всех на виду.
Одни только голуби, вольные птицы,
На всех без разбора справляют нужду.
Тут страны другие от нас поотстали –
Статуи у них на подъём не легки.
В Европе унылой они ведь едва ли
Бегут как скаженные вперегонки.
К примеру, в Брюсселе, бельгийской столице,
Есть бронзовый мальчик. У всех на виду,
Совсем как те голуби – вольные птицы,
Публично и долго справляет нужду.
Хоть малую, правда, но – неудержимо.
(Видать – предпочтенье давал кавунам).
Давно, и при всех без разбору режимах.
Хотя – и режим не меняется там.
Не сообразят головою своею
Убрать пацанёнка и спрятать в подвал,
А вместо – воздвигнуть борца за идею,
Чтоб – он ту нужду принародно справлял…
Пускай там надои, пускай урожаи,
Но – есть им чему поучиться у нас.
Они нас за это весьма уважают
И рады открыть у себя мастер-класс.
К ним наш президент заезжал спозаранку –
Не то похмелиться, не то на конгресс.
Так там на того байстрюка – вышиванку
Надели в честь этого. Явный прогресс!
Пока разводили себе тары-бары,
Тот хлопчик мочился как справжный козак.
Ему натянули ещё шаровары,
Так он их… ну, это… Та добре и так!
А наш-то как счастлив был, вы бы видали!
От радости чуть не… да нет – чуть не спел.
Хотел было даже представить к медали
Того, кто мальца в вышиванку одел.
Но – как-то забыл в суматохе про это,
Да так и вернулся в родные края.
Какого, однако же, авторитета
Добилась в Европе держава моя!
Решать мы способны любые задачи,
Нам это знакомо со школьной скамьи.
Глядишь – и Америка с нашей подачи
Начнёт шурудить монументы свои…
И тут не меняли их многие годы.
Но кто-то из наших приедет – и тут
Возьмутся, глядишь, за статую Свободы:
Косу белокурую ей приплетут.
Она у них рослая дама, большая,
Заметна лицом и фигурой своей.
Я думаю – кондоры к ней долетают…
А как, интересно, насчёт голубей?
Политическая злободневность – тема неблагодарная. Но на великий праздник Украинской независимости мой друг, поэт от сохи Онуфрий Шпиноза, не смог не отреагировать. Я же – не смог удержаться от перевода, по мере способностей своих и знания языка…
Сейчас незалежная наша держава
Уже – к процветанью на верном пути.
А то – угнетали нас слева и справа,
А тем, кто спасал – не давали спасти.
И вихри враждебные выли над нами
И темные силы нас злобно… того…
Но мы беспощадно боролись с врагами.
С врагом. И порой побеждали его.
Сколь многим обязаны мы Конотопу –
Той битвы ни млад не забудет, ни стар –
Когда мы намяли противнику пятки,
Сражаясь под знаменем братских татар.
Вот шведы хотели, чтоб стали мы больше.
И, нашу страну бескорыстно любя –
К одной нашей части приделавши Польшу,
К другой нашей части хотели – себя.
Но враг не простил бы величья такого –
С имперскою хваткою, лют и суров.
И мы, деспотической волей петровой,
Остались без лакомых этих кусков.
Все наши мечты под Полтавой разбили.
Задавлены игом, порабощены –
Мы вновь непосильное рабство влачили
В составе чужой, непонятной страны.
Хотели ввести нас немецкие братья –
В Европу, в объятья своих лагерей.
Однако и братские эти объятья
Разбил угнетатель дубиной своей.
Суровым и тягостным гнетом томимы,
Терпели его из последних мы сил.
Тут нас непосильною ношею Крыма
Тиран своенравнейший обременил...
Тогда Кобзаря, да и прочих поэтов,
У нас запрещали, как вглубь, так и вширь.
Сама наша мова была под запретом –
За слово «макитра» ссылали в Сибирь.
Терзался народ на заводах и в поле,
Все силы неволе и рабству отдав.
Дмитро наш Гнатюк в глубочайшем подполье
Дивився на небо, тай думку гадав.
А тучи сгущались все гуще и гуще.
Вот так мы во мраке и гнили себе.
Но тут, наконец, Беловежская Пуща
Крутой поворот совершила в судьбе.
Все то, чего ждали мы долгие годы,
Свершилось. И плечи расправили мы.
Сквозь тучи блеснуло нам солнце свободы,
И рухнули мрачные стены тюрьмы.
Разрушился созданный волей народной
Великий могучий Советский Союз.
И сразу мы стали державой, свободной
От ига, и гнета, и всяческих уз.
Не горбится больше народ на заводах,
И сами заводы почти сочтены.
А все независимо ищут работу
Вдали, за пределами родной страны.
Теперь мы от счастья парим и летаем.
Одно лишь свербит и мешает нам спать:
Не дай Бог, поссоримся с братским Китаем –
Так с чем мы останемся? Страшно сказать…
Несколько лет назад очаровательная Людмила Некрасовская получила внушительную травму. Детали успели подзабыться, но, кажется, на неё обрушилась книжная полка. Люда мужественно преодолела это, без преувеличения, серьёзное испытание и уже на ближайшем фестивале выглядела, как всегда, великолепно. Не знаю, заслуживает ли нижепредставленное права именоваться литературным фельетоном, но оды Люда, несомненно, заслуживает.
Во многом знанье – многие печали.
Слова сии мудры и достоверны.
Они как наставление звучали,
Но – кто внимает мудрым наставленьям…
А кто познает их – тому, пожалуй,
Не менее порой бывает туго:
Познаньем этим скорби умножая –
Не вырваться из замкнутого круга.
Людмила! Ты пластична и певуча.
Глаза твои, волнуя и дурманя,
Сияют так, что раздирают тучи
Лучами своего очарованья.
Ты вся – звезда ночей моих бессонных.
К тебе я так тянулся втихомолку,
Как только к солнцу тянется подсолнух.
Как – ты тянулась к этой книжной полке.
Я пред тобою преклонил колени,
Всем сердцем твоего взыскуя взора.
Ты ж – книжку предпочла его биенью.
Но рухнула коварная опора…
Тут боль – невыносимая, сквозная –
Пронзила всех, услышавших про это.
Таков итог стремления к познанью.
Таков урок скорбящего поэта.
Вот так судьба играет кем угодно.
А человек – играет на баяне.
Твоё ж очарованье – первородно,
А жизнелюбье – спутник обаянья.
Они в тебе вовек неистребимы.
Они подъемлют из горизонтали.
Растворена печаль – подобьем дыма,
Когда тебя средь нас мы увидали.
Сердца, что трепыхались вполнакала –
Исполнены надежды и томленья.
И мы подъемлем радостно бокалы
Во славу твоего выздоровленья!
ЛАВРОВЫЙ ВЕНИК
Весь год поэт, щадя рассудок
Друзей, и музы, и родных,
Распугивал домашних уток
Стихи читая среди них.
Страдалицы терзались в луже,
Вняв пению сладкозвучных строф,
Однако склизких берегов
Не покидали. Почему же?
Их тут кормили… Так-то вот
Приспособляется природа.
Меж тем, как пишущий народ
Терзался в протяжении года,
Как закаляемая сталь –
Из жара в холод и обратно –
От нетерпения. Понятно:
Им ожидался фестиваль!
Затосковал, слегка шутя с ним,
И сочинитель этих строк.
И приуныл степенный Тясмин –
Вдали рифмических тревог
И поэтических ристалищ,
Теча меж праздных берегов.
Пегас, крылатый мой товарищ,
Жевал овёс заместо слов.
Под сенью Каменки тенистой,
И вин лишённые, и дев –
Затосковали декабристы,
В тисках тоски забронзовев.
Алабина скучала Валя –
От недостаточности дел.
Всё ожидало фестиваля…
И он над буднями взлетел!
Он воссиял. Взошла, шальная,
Звезда его, кругла лицом.
Унылость будней озаряя
Нетленным Пушкинским кольцом.
Из поэтической округи,
Презрев ублюдочность границ,
Слетались други – только други –
С восторгом перелётных птиц.
В венок роскошнейший сплелись
И задушевность глухомани
И четырех столиц блистанье –
Былых и нынешних столиц.
Лукшт из Москвы приехал рано,
Едва успела в небесах
Посеребренный лик Дианы
Сменить Аврора на часах.
Серьёзный, в меру мрачноватый,
Приехал транспортом своим
Из Киева Сергей Игнатов.
И Таня Аинова с ним.
Чернецкий, непривычно бритый,
Явился с Невских берегов.
И Харьков, стало быть, пиитов
Явил таких, что будь здоров.
Венок лавровый – или веник –
Встряхнул Слепынин. Он, друзья,
Слегка устал – по части денег
Мордатых спонсоров доя.
Как водится, их было мало:
Туга финансовая сеть…
И времени не доставало.
А столько надобно успеть…
Ведь необъятное обширно,
Его объять нам не дано.
И нас общественным аршином
Измерить, право, мудрено.
С лучами первого рассвета,
Без предисловий налегке,
Рванули в Каменку поэты
За перстнем к Тясмину реке.
На брег его чредою ловкой
Они взошли к плечу плечом,
И там с привычною сноровкой –
О диво! – перстень извлечён.
Чернов, приветствуемый нами,
Явился в этот самый миг.
Поэт попутными волами
И дельтапланом нас настиг.
Традиции, как прежде, в силе.
Момент торжественный настал.
Усадьбу вновь мы посетили –
Где Пушкин некогда блистал.
Чайковский вновь с портрета слушал,
Как за роялем, вся светла,
Дитя Чернецкого, Катюша,
Его мелодию вела
С Полиной в очередь. И в гроте
Стихи звучали… Но прочтёте
Вы про подобное в былых
Повествованиях моих.
А мы последовали срочно…
Тут вставим рифму «дирижабль»,
Поскольку дальше будет строчка:
…Как Чацкий, с бала на корабль.
Я был бы вовсе неразумен,
Когда бы в данной молотьбе,
Перемещаясь в город Умань –
Не восклицал бы о тебе.
Галина! Описать нет силы
Очарование твоё,
И чувства те, что ты вселила
В сердца поэтов. И в моё.
Всегда, искрящаяся ярко,
Царица Уманьских Дриад
Звезда Софиевского парка
(Его синоним – Райский Сад).
Софиевка… Явлю дерзанье,
Пристав в пегасьих стременах,
Проречь расцвет и процветанье
Тебе в грядущих временах.
Дерзать по крупному не смею,
Но в те счастливые года
В твои заветные аллеи
Придут другие господа.
Другой реальности изведав,
Они в листве твоих дерев
Сумеют – нынешних поэтов
Услышать дремлющий напев.
Как знать, быть может в те же сроки
И этих немощных стишков
Прошелестят иные строки,
Из придорожных лопушков.
Прошепчут трепетные губы…
Иль протрубят, наоборот,
Чугунно-фановые трубы
Стремительных Летейских вод.
Слепынин безупречен в деле.
Блюдя похвальный интерес,
Он сэкономил на отеле –
Сняв номера по пять-шесть мест.
Но торг с Олегом не уместен…
А впрочем, утренний петух
Встречал нас, бодрствующих, вместе –
В одном каком-то. Или в двух.
Стихи лились, кипели споры,
Переплетались день и ночь…
Мне эти дивные узоры
Изобразить, увы, невмочь.
Там Мастер, например, Евгений
Был вдохновеньем упоён,
Всем раздавая титул «гений»
В великодушии своём.
В стихах и щедрости не мелок,
Он мелочиться не привык.
Гремел, распугивая белок,
Его могущественный рык.
Карпенко пел. Так песнь звучала,
Что дрогнула бы и сейчас
В пространстве замершего зала
Поэтов женственная часть.
Те незабвенные мгновенья
Не унесёт поток времен.
И вообще, по части пенья
Был фестиваль непревзойдён.
Талант – он гранями играет,
В одну не вписываясь роль.
Был сообразно многогранен
Поэт и бард Олег Король.
Струной гитарною Пегаса
С цыганской ловкостью взнуздал
ОгнедышАщий Миша Квасов –
Громкоголос и разудал.
Сережа Лёвин нам наполнил
Сердца лирической волной.
Он гитарист, поэт, полковник –
Сколь много в личности одной.
Зал трепетал, как Сиракузы,
И при обОих… обоИх…
При них присутствовали музы,
Всецело вдохновляя их.
Передохнув, и хорошенько
Воспрянув духом, буду рад
Назвать Оксану Дориченко.
Наш прошлогодний лауреат,
К прискорбью, пела очень мало.
Молчала Ксанина струна.
Но праздник, всё-же, украшала
Своим присутствием она.
У винничан, у Юли с Лёней,
Особый статус налицо:
Без этой пары – обделённей,
Бледнее было бы «Кольцо».
Там ночью Ковальчук Виталий,
Уже освоивший кровать,
Взметался из горизонтали –
Стихи товарищам читать.
Там Клён, поэт из Запорожья,
Мечтал автобусом владеть:
Всех нас возить по бездорожью –
Стихи читать и песни петь.
Так, как мы их читали жарко –
Хоть ночка выдалась свежа –
На пикнике, под сенью парка,
За бутербродом возлежа.
Олег, губа его не дура,
Получше выдумать не мог:
Провозгласил он диктатуру
И всё пустил на самотек.
Меж тем, жюри недоставало.
Желая, чтоб вошли туда
Одни лишь профессионалы –
Олег был твёрд, как никогда.
И до последнего мгновенья
Ребром простаивал вопрос:
Кому питомцев вдохновенья
Жюрить, надолго и всерьёз.
Ответ, однако, озадачил.
Поскольку, что ни говори,
А он, в конце концов, назначил
Просто народное жюри.
Была неординарность хода
Оценена, да только вот
Есть области, где глас народа…
Хотя – такой уж мы народ!
В жюри Осколкова Лариса.
Я не ошибся бы, сказав:
«Не в силах даже кисть Матисса
Отобразить её глаза».
Людмила Марченко вошла
В жюри. Прелестнейших игрушек
И фотографии зверюшек
Она с собою привезла.
Ещё – прелестна и невинна,
Библиотеки лучший цвет –
В жюри присутствовала Инна.
О ней писал уже поэт.
Таран Катрина, теледива.
Идей и прелестей полна,
Вольна, напориста, красива –
В жюри входила и она.
Афонина была, Тамара.
Весь блеск дизайнерских идей
И оформительских затей –
Итог Тамариного дара.
Я не шучу – что юмор плоский? –
Но председателю слегка
Любой завидовал: Гутковский –
Середь такого цветника!
Водителя в жюри не взяли.
Но он не долго был в печали,
И над кроссвордом задремал
На модном слове «криминал».
А, кстати, как бы не прижали
И не устроили разнос
Поэту те, кого в скрижали
Он опрометчиво не внёс…
Друзья, пощады! Прав соперник
(СОбрат, иначе, по ПЕРУ),
Сказавши ёмко так и верно:
«Нас было много на пиру»,
Или на чём-то в этом роде…
Другой добавил, бывши в моде,
Что необъятного – опять! –
Как нынче говорят в народе,
Короче как бы не объять.
И с не резиновым трамваем
Мы помним тезис, господа.
А пряников, как все мы знаем,
На всех не хватит никогда.
Село Казацкое. Усадьба.
И парк, роскошнейший в былом.
Его красоты описать бы
Былого времени пером…
Его тенистые аллеи
Доныне в памяти хранят
Голицыных и Фундуклея,
Других достойнейших ребят…
Баронов Врангелей… Их много.
Там жил, скажу без лишних слов,
Эзоп отеческого слога –
Иван Андреевич Крылов.
Заросший парк прилежно слушал
Сквозь ностальгическую грусть,
Когда Полина и Катюша
Читали басни наизусть.
Стал дым Отечества несладок,
Когда аллеями, тяжка,
Всё в полный приведя упадок,
Прошла стопа большевика.
Во вкусе самой гнусной прозы
Всё потекло – известно как.
Усадьбу барскую колхозы
Раскукарачили в бардак.
Теперь сюда, по большей части,
Мы для того ещё пришли,
Чтоб обратить вниманье власти
На этот уголок земли.
О, милое очарованье
Наивности! Известно всем –
Нацелено её вниманье
В другую сторону совсем...
Однако, не про это речи.
Тут без фанфар и прочих роз
И состоялся нашей встречи
Стремительный апофеоз.
Стихи сии не без изъяна.
Но их собой украсишь ты,
Татьяна, милая Татьяна!
Твои пленительны черты,
Свежо стихи твои звучали,
И лаврам просто повезло:
Они по праву увенчали
Твоё весёлое чело.
Вот так, не много и не мало,
С надеждой устремлённый вдаль –
Достигнул своего финала
Уже и этот фестиваль.
Проходит всё. Прошло и это.
И вот уже в обратный путь
В лихом автобусе поэты
Пустились рысью как-нибудь.
И вновь стихи читали многи,
Как Дельвиг пьяный на пиру:
Качаясь, и расставив ноги –
Зане Отечества дороги
Дурны и по сию пору.
Ну – пору… Лёгкий на помине,
Рельеф поныне их таков.
Как справедливы и поныне
Слова по части дураков.
Но справедливы и другие
Давно известные слова:
Бессильны жлобство и унынье,
Пока поэзия жива.
И перстень, брошенный в Казацком
В заглохший пруд – во всякий год
Всё так же будет извлекаться
Из Тясьминских заветных вод.
Июль 2007
Ни куска не заначивши впрок, ни копья,
Ни виной не томясь, ни соблазнами —
Уходила по насыпи юность моя,
Бескорыстная и несуразная.
Уходила она, не тужа ни о ком,
Сокрушённо не шкрябая темени.
Паровозным гудком. Пароходным свистком.
Пароконной телеги кряхтением.
Будто было оно её давней мечтой,
Долгожданная будто игра её —
Не прощая меня, не прощаясь со мной,
Перешагивать шпалы по гравию.
И напутственный ветер ерошил быльё,
Колобродя равниною щелистой.
От травы набираясь оттенков её
И её суховатого шелеста.
«Когда народы, распри позабыв,
В единую семью объединятся?»
«В чем истина?» «Будь честен и правдив –
Иль крут и нагл, чтоб в жизни состояться?»
«Кто виноват?» «Что делать? И – когда?»
В конце концов – «В чем смысл жизни этой?»
Вопросов вечных много, господа.
Вопросы вечных требуют ответов.
Не всё подвластно нашему уму –
Хоть колледж обучал тебя, хоть бурса.
Вот – сколько дать, когда, за что, кому –
Зависит, кроме прочего, от курса.
Его предвидеть тоже не дано,
Здесь маклер не один остался с носом.
Но то, что дать придется всё равно –
Так в этом даже вовсе нет вопроса.
Ещё тебя вынашивает мать,
Отец ещё не в полной мере папа –
А им уже приходится давать
Тому, другому, третьему на лапу.
Дают… Альтернативы просто нет.
Иначе ото всюду будет плохо.
Без хабара не выбраться на свет –
Усваиваешь это с первым вздохом.
Ты можешь взяткодателем не быть,
Но гражданином всё же быть обязан.
И чтоб на это право получить –
Отслюнивать придётся раз за разом.
А жизнь идёт. Вперёд, а не назад.
Ты чуть подрос, и возросли затраты.
Тебя устроить в ясли, детский сад
Немыслимо теперь без «предоплаты».
И там, чтоб лишних не было проблем,
И чтоб произрастал ты не в обиде –
То этим надо выделить, то тем,
То так, то сяк, то в том, то в этом виде.
Но вот и школа. Надо ведь попасть
Туда, где хоть чему-нибудь научат.
Коррупция и тут разинет пасть.
И снова ненасытную не вспучит.
И там конца приподношеньям нет.
Однако это все ещё не слишком…
Вот как подступит университет…
Ну, тут я должен сделать передышку.
Вот так. Тогда пойдет такой разгул –
Туда, сюда, налево и направо.
Хоть «караул» кричи. Но караул
Устал. И не найти уже управы.
Потом работа, бизнес – просто жуть:
Суды, контракты, разрешенья, визы…
И вот, пройдя тернистый этот путь,
Угомонишься ты затылком книзу.
Но и сложивши руки на груди –
Всё к тем же возвращаешься баранам.
Зачат – плати. Живешь – кругом плати.
Отдал концы – отдай и чистоганом.
Поток бутылок, денег, и овец,
И разных прочих способов оплаты…
Ему когда-то будет ли конец?
Наверное. Я даже знаю дату.
Меня пока никто не опроверг,
Такое не с руки законоведу.
То будет после дождика. В четверг.
Примерно в полдень с пятницы на среду.
Лишь свиснет рак, по-рыбьему завыв.
Когда петух снесет воловьи яйца.
Когда народы, распри позабыв,
В единую семью объединятся.
….........................................
ps
Сие сочинилось довольно давно —
тогда было вправду погано.
Тогда мы уверенно шли нога в но-
гу с временем — в мир чистогана.
Писалось, как водится издавна — в стол:
просвет намечался едва ли.
Но кто-то в столе это как-то — нашёл.
И Те, Кому Надо — узнали.
Коррупция больше для Них не секрет,
с надеждой вздохнулось народу.
И вышел декрет. И намечен просвет.
Ужо победим её сходу!
- Зачем ты пришёл?
- Я пришёл за ключом.
Пришёл осмотреться, узнать что почём.
Себя показать. Поглядеть на людей,
Чего-нибудь стоивших в жизни моей.
Пришёл я за тем, чтобы в этом краю
Додумать старинную думу свою.
Она не даёт мне покоя давно.
Но необходимо вот это окно,
И дерево - слева, на той стороне -
Чтоб думу додумать старинную мне.
Ну да, не забыть бы сказать о дожде.
Такого дождя не увидишь нигде...
Сейчас его нет, но он скоро пойдет,
К чему же иначе так низок полёт
Мерцающих ласточек, здесь чередой
Пронзающих воздух над самой водой?
Они каждый год прилетают сюда
Гармонией нот оживить провода.
И с каждой весною мелодии те
Всегда виртуознее. На высоте,
Куда вертикально взмывают оне,
Скользя по невидимой глазу струне...
Да ладно высоты!.. Из чуждой дали
Пришел я коснуться шершавой земли.
В расплавленный полдень, подобно огню,
Горячая пыль облекает ступню...
Плывет серебристая плоть тополей...
И белой черешни пыланье сильней,
Чем солнца, когда на закате своем
Оно полыхает тугим янтарем.
Зачем я пришел... Да откуда мне знать!
Какою-то жёсткою стала кровать,
Холодными - стены, солёной - вода.
Не деться от полной луны никуда...
Но дело, конечно же, вовсе не в ней,
А - словно ступаешь по груде камней.
И где-то - я в это поверил теперь -
Должна отыскаться какая-то дверь,
И, сбросив рывком повседневности сеть -
Я всё-таки должен её отпереть.
Зачем - это дело уже не моё.
Вон, видишь - на гвоздике ключ от неё...
На букву похожий. На букву «глаголь».
За этим-то, собственно, я и пришёл.
Дался им этот наш Черномырдин – опять что-то там на него понесли… Оно, конечно, дипломату вменено быть дипломатичнее, но тут уж – чем богаты… Помнится, в одном из украинских интервью он на вопрос о своих цветовых пристрастиях ответил, что, в силу своей сексуальной ориентации, ярких цветов избегает – как оранжевых, так и бело-голубых.
Дипломатическая служба
Весьма бывает непростой.
Иные думают, что нужно
Всего лишь думать головой.
А Черномырдин смотрит шире
Других – на миссию свою.
Когда-то он давал в эфире
Очередное интервью.
Когда про цвет его спросили,
Он выдал чётко, без труда
Тираду. Мощную по силе,
И образную, как всегда.
Шутник, конечно, он давнишний,
Но тут немного маху дал.
Так – хорошо, что хоть не вышел
Дипломатический скандал.
Шутить способен даже Путин –
Ему и повод подберут.
Но есть такое, с чем не шутят.
Нельзя. По крайней мере – тут.
Увы, политика сурова.
И всё имеет свой предел
Хотя он ничего такого
В виду, конечно, не имел.
А лишь сказал, сверкая взглядом,
Довольный искренне собой:
– Я ярких не люблю нарядов,
И потому – не «голубой».
Мол, заключать мужчин в объятья
Велит порою протокол...
Но он не ходит в ярких платьях,
Как противоположный пол.
Не надевает ни колготки,
Ни, соответственно, чулки.
Не «Амаретто» пьёт, а водку.
И к ней – солёные грибки.
Порой закуской служит килька –
Когда случается банкет.
Но чтобы в туфельках на шпильках
Посол разгуливал, так – нет.
Он подвести, конечно, может.
Однако – не подводит глаз.
Себя диетами не гложет –
В его руках и нефть, и газ.
Когда страну наполовину
Расфукал – власть его спасла,
Послав его на… Украину
В посильной должности посла.
Ну не в Сибирь же, в самом деле –
За этакие пустяки!
Его бы там переодели...
Хотя, конечно, не в чулки.
Никто не видел, чтобы ножку
С кокетством выставил посол,
Когда играет на гармошке.
И даже – ежели в футбол.
Он трезвый может быть, и пьяный,
Но точно, что – не голубой.
Ещё посол бывает пряный –
Так то из оперы другой.
Он сам, в компании весёлой
Умял минувшего числа
Селёдку пряного посола.
Как раз – закуска для посла.
В дипломатических беседах
Он по-мужски нередко груб.
Не носит лифчиков, корсетов,
И никогда не красит губ.
В порочных связях не замечен,
По крайней мере – на виду.
И вообще он любит женщин,
Подобно Жоржу Помпиду.
Предуведомление переводчика
Этот вирш-однодневка написан был Оноприем Шпынозой летом, когда сомалийские пираты захватили украинских моряков, которых тогда же Украина и выкупила. Так сложилось, что не только тому дневи довлеет злоба его: флибустьеры не остановились на достигнутом – чего, собственно, и следовало ожидать. Это продлило жизнь бесхитростному злободневному творению украинского самородка.
Украинцы, дяди! Вы уж, Бога ради,
Не ходите в Африку, в Африку гулять!
В Африке гориллы, злобны и мордаты.
Злые крокодилы, грозные пираты —
Будут вас хватать, в клетку запирать...
Не ходите, дяди, в Африку гулять!
Но наши матросы, смелы, моложавы,
Поплыли подальше от рОдной земли.
К границам какой-то могучей державы —
Не то Мозамбика, не то Сомали.
А там — одноглазы, страшны и усаты,
Сверкая зубами, „карамба!“ крича,
На ихнее судно напали пираты
И в плен захватили их всех сгоряча.
Пропахшие ромом, глазища навыкат,
Топя собеседника в брызгах слюны,
Они матерятся и требуют выкуп
За наших матросов с их рОдной страны.
Конечно, гордясь воспитаньем хорошим,
Откликнулась тут же на просьбу страна.
Собрав, где сумела, искомые гроши,
Пиратам отсыпала выкуп сполна.
У нас в этом смысле значительный опыт:
И дать, если просят, и взять — где дают.
Поскольку годами народ его копит,
При случае он пригодился и тут.
Счастливый исход — на свободе ребята,
Готовятся семьи обнять горячо.
А, выкуп едва сосчитавши, пираты
Уже захватили кого-то еще!
Да грех не хватать, если платят исправно,
Работа не пыльная, воздух морской...
Но как-то мне все это грустно и странно,
И что-то мне сердце сжимает тоской...
Нет спору, спасение — это святое,
И это стране нашей делает честь.
Могли и покинуть — бывало такое...
Знать, что-то от совести все-таки есть.
Но дразнится где-то вопросец лукавый:
А если б захвачены были сыны
Не нашей родной незалежной державы,
А — заокеанской какой-то страны?
Ответ почему-то представился сразу:
Раздался бы бомбардировщиков вой,
И эту пиратскую вшивую базу
Сравняли бы вдрызг с африканской землей.
Над Косовом реяло бравое НАТО,
Бомбя героически мирный народ.
Так если бы дело коснулось пиратов —
Неужто бы струсили, наоборот?
А мы – ничего. Заплатили – и рады,
Что все же не криво пошло и не вкось.
Что великодушные эти пираты
Могли бы нас кинуть – да вот, обошлось...
Да, нынче пираты — не те флибустьеры,
Корсары из детских излюбленных книг.
У них пулеметы, радары, к примеру.
У них вертолеты, ракеты у них.
Не сладить с могучей махиной такою,
С самой Сомали не управиться нам.
Тягаться с такой развитою страною —
Не то, что палить по своим Броварам...
Спасибо, сумели и так откупиться.
Страна африканская шибко сильна.
А нынче, от нас получив инвестиций –
Еще боевитее станет она.
А мы, хоть стабильны, сильны и богаты –
Едва совладаем с державой такой...
Но как же союзник наш, грозное НАТО,
Наш верный товарищ и друг боевой?
Ну, стрельнул бы чем-то, чтоб так не наглели...
Ну — рожу бы гневную скорчила Райс...
Да мы государство, на самом-то деле?
Иль что-то такое, что — пес его знай...
А дядям, теперь уже тихо и чинно,
Две строчки хотел бы еще приписать:
Давала б работу сынам Украина –
Не плыли бы в Африку дидька шукать.
С украинского, из Оноприя Шпынозы.
Потянуло полынью от склона пологого.
Потерялся закат – разыскать не пытаются.
Потянулся туман из незримого логова.
Покатилась луна отрешённым китайцем.
Облаков решетом и созвездья просеяло
И созвучия сфер приглушило – периною.
Но колотятся соки в гортани растения,
И утробно во сне бормотанье звериное.
Как безжалостно ты, клокотанье подспудное!
Оголтелая ночь, соловьиная, хлёсткая –
Как тесна твоя звонкая лавка посудная,
Где густая черёмуха брызжет извёсткою.
Пробираются тени дворами окраины.
Фонари их кромсают осколками кремния.
Наполняя удушливо сумерки ранние,
Колобродит сирень, расцветая до времени.
Степную речку жало к перелескам.
Хоть и жара, как будто взаперти –
Жеманилась она холодным блеском.
И – железнодорожные пути.
Сначала их сводило от озноба –
Текущих, тем не менее, вперёд.
А там и вовсе пропадали оба.
(А в детстве думал: рельсы - женский род).
Сходилось всё – расчёты, чёт и нечет…
И ясно было – как перед грозой –
Что время ничегошеньки не лечит,
Пространства нет, лишь воля и покой
На свете есть. Хотя и счастье – тоже.
И свет не мерк – тянулся летний день,
Как будто он века тянуться может.
Как степью этой тянется Ирпень.
И ничего не поздно и не рано,
А – в самый раз, и точно в свой черёд.
И очерета хриплое сопрано
Клубилось – будто облако течёт.
Всё валить в свою тетрадь
Не всегда прилично.
Но привычка рифмовать –
Стойкая привычка.
От неё ли, для души...
Для души, скорее –
Притчу старую решил
Изложить хореем.
Все мы хнычем всякий час,
Стоны, ах за охом...
Это значит, что у нас
Всё не так уж плохо.
Некий, помнится, тиран –
Их немало было:
Чингисхан ли, Тамерлан,
Может быть Атилла –
В-общем, воинов своих
Он послал за данью.
Те сполняют за двоих
Царское заданье:
Грабят бедную страну
Именем сатрапа –
И в сатрапову казну,
И себе на лапу.
Отчитались.
«Как народ?»
Отвечает воин:
«Натурально, слёзы льёт.
Очень недоволен».
«А ступайте-ка опять.
Да гребите чище!»
Те опять пошли сгребать –
С погреба до крыши.
«Что народ?»
«Ужасно зол.
Прячется по хатам.
Говорит, что ты козёл.
А всё больше – матом».
«Матом? Это хорошо.
Возвращайтесь с Богом,
Да попробуйте ишшо
Наскрести налогов».
Ну, инспекторы опять –
Служба, между прочим –
Всё, что можно, стали брать,
И чего не очень.
«Как ведёт себя народ?»
«А довольно резво.
Песни всякие поёт –
Хоть при этом трезвый».
«Ну, теперь-то вы дотла
С них понавзымали.
Не осталось ни кола,
Ни тычинки малой,
Ни щепотинки муки,
Ни крупинки мака...
Отдыхайте, мужики!»
Мудрый был, собака!
В нашей стране установилась добрая традиция. Время от времени в ней происходит отлавливание Мавроди. Такая национальная игра. Отловив его – объявляют триумф оперативно-розыскной системы и торжество правосудия. После чего народному любимцу дают малость посидеть и отпускают с миром. А, дав как следует скрыться – начинают отлавливать снова. Раз, два, три, четыре, пять – я иду искать! На днях его отловили в очередной раз – примерно через год после того, как в очередной раз выпустили. В честь чего тогда и был сочинён нижеследующий бесхитростный текст – да простит меня Владимир Семёнович…
— Ой, Вань, слыхала где-то вроде я...
Теперь известно это всем —
Что у Серёги, у Мавродия
Была такая МММ.
Мол, если ктой-то из граждан
Прикупит акций на стакан —
Получит денег чемодан.
Слыхал, Иван?
— Послушай, Зин, не тронь Мавродия.
Не будь — как Лёня Голубков.
Он за доверие народное
Народ оставил без штанов.
Таков уж этот господин,
Что сам нахапал все один,
А после скрылся, сукин сын.
Вот так-то Зин.
— Ой, Вань, а Дуська Давиденкова —
Так та совсем наоборот...
Была с такими дивидендами —
Джерси носила и шевьёт.
И у тебя же ведь, Иван,
Приятель был — такой мужлан...
А нынче ходит в ресторан!
Как так, Иван?
— Зин, не играй моими нервами!
Сказать-то можно всё что хошь.
Те для затравки были первыми.
Им повезло, ядрёна вошь.
Чтоб после всякий гражданин
Квартиру продал, как кретин,
И получил за это дрын.
Понятно, Зин?
— Так, Вань, Мавроди изловили же!
С народом, парень, не шути...
Чего наклал — возьми да вылижи,
А деньги людям возврати!
Россия круче прочих стран,
Там не прощается обман —
Она ж не Конго, не Бутан!
Ведь так, Иван?
— Ну ты такая, Зин, цикавая!
А толку, что изловлен он?
При ём нашли носки дырявые,
Да пару штопаных кальсон.
А по России столько, Зин,
Понаобмануто разинь —
Ты только шире рот разинь...
Где деньги, Зин?
— Так, Вань, обманутые ж вкладчики,
Что потеряли всё как есть —
Они ж его порвали в клочья бы!
Была бы страшной эта месть...
Ведь человек же не баран,
Когда, особенно, не пьян —
Когда развеется дурман...
Скажи, Иван!
— Эх, Зин, ребята эти грозные,
Отдав последнее ему —
Они ж его встречали розами,
Когда покинул он тюрьму.
А он им ручкой сделал, Зин,
Цветы в багажник погрузил,
Потом уселся в лимузин
И — ходу, Зин.
— Ой, Вань, какие мы счастливые,
Что мы не там с тобой, а тут*.
У нас законы справедливые,
И очень неподкупный суд.
Ведь понял же любой болван —
Суду хабар** хороший дан,
Чтоб был отпущен шарлатан.
Шо, нет, Иван?
— Ну, Зин, какая ты наивная!
Я прям сейчас захохочу.
Но про законы наши дивные,
И про суды я промолчу.
Глядишь, не стали бы опять
За языки у нас хватать...
Так мы уж лучше на кровать —
Давай-ка спать!
*- писано на Украине
** - не уверен в ударении, если что - слова безболезненно меняются местами
Телереклама нынче понесла на себе яркую печать квасного, пивного, попсового etc. патриотизма: множество роликов заканчивается призывом «Смотри (пляши, гуляй, и т. п.) Россия!» Прекрасно отдаю себе отчёт в том, что предлагаемое ниже имеет такое же отношение к стихам, как «Москвич» к автомобилям, но моё патриотическое ощущение настаивает…
Теперь патриотов – не меряно прямо.
В их потные руки попала реклама.
К примеру, на фоне златящейся нивы:
«Россия лишь там, где такое вот пиво!»
Кривляется комик, глазёнки косые –
Его рекламируют: «Смейся, Россия!»
Танцует попса на просторах экрана –
«Россия, танцуй!» – призывает реклама.
Жуют сериалов тягучее тесто –
«Россия, смотри! Не моги отвертеться!»
И с утренним гимном, внедряясь в трусы, я
Привычно ору: «Просыпайся, Россия!»
Ёж, шурша, спросил Ерша:
«Что водичка – хороша?»
Не ответил Ёрш Ежу.
Лишь подумал: «Не скажу!»
Гроза, она не то, чтоб разбудила –
То чем угодно было, но не сном.
Одолевало полное светило
Сквозь ветки проникавшее в окно.
Да облака светило облекали…
И, наконец, обволокли вполне.
Я мог бы разглядеть его едва ли
В слегка лишь обозначенном окне.
Я вышел. Двор стоял неузнаваем.
А выхваченный молниями сад
Вдруг обрывался прямо за сараем –
Где месяц был примерно час назад.
Там, чем-то неотчётливым волнуя,
Катился гром, грудаст и говорлив –
Когда гроза приблизилась вплотную,
Дождём свою измотанность излив.
А ты спала. Ты не видала молний.
А чем тебе во сне казался гром?
Тебя не беспокоил месяц полный –
Пока не скрылся в небе грозовом…
Мы войдем в жильё, и затеплим свет.
И приблизимся к очагу.
Убедив себя, что на свете нет
Ничего — только лес в снегу.
Только мы вдвоём, да поленьев треск,
Да скрипичный стон половиц.
Потому что мир, деловит и трезв,
Состоит из двух половин.
Ну, одна из них — это лес и дом,
Да очаг, да метели вой.
А другая — это... Но что о том,
Что за дело нам до другой?
Что за дело нам, если я с тобой
И сжимаю твою ладонь...
Только дом не наш.
И очаг чужой.
И не нами зажжён огонь.
И Бог возвратил ему вдвое за веру его.
Была замечательной щедрость Господнего дара.
Обильно хлеба колыхались, тучнели отары,
Здоровье вернулось, лучилось в глазах торжество…
Утешился праведник долгою жизнью своей.
И новых детишек ему нарожала супруга…
Негромко шумит на ветру, высока и упруга,
Густая трава на могилах – умерших детей.
Подвывало, потрескивало в печи.
Колеями в ложбине смерзалась жижа.
И от стынущих, праздных полей грачи
Потянулись к людскому жилью поближе.
Будто стаю неровную бил озноб,
Так летели – отрывисто, угловато…
А когда опускали в могилу гроб –
Из-за облака солнце сползло к закату.
В коченеющих пальцах легко крошась.
Заскорузлая глина казалась тёплой.
Суетился отец. И кривлялся всласть,
Развозя по морщинам хмельные сопли.
Била цепкая дрожь. Холодел висок.
Торговались с могильщиками визгливо.
А грачи всё летели наискосок,
Относимые ветром… Валилась глина.
И с последней лопатою за откос
Солнце скрылось. Отчётливо так и просто.
И закончился день суеты и слёз.
Самый первый из дней моего сиротства.
В разноцветные одёжки
Нарядились… сыроЁжки?
Нет! Оделись сыроЕжки
В разноцветные … одЕжки…
Ах, у Белого Гриба
Очень грустная судьба.
Как найдут – не пощадят:
Схватят, сварят и съедят…
У совы забот немало –
Всюду нос она совала.
И к рассвету, кончив дело –
Совершенно осовела.
Гремело, словно юнкера
При обороне Эрмитажа,
До четырёх часов утра
Бессонный берег будоража.
От всех турбаз и дискотек
Катился грохот адской силы.
Гулял досужий человек
Под этот шум невыносимый.
А кто и скромен был, и тих –
Они вздремнуть пытались малость.
«И было мукою для них
Что людям музыкой казалось»
Красные спинки, чёрные точки…
Кто там гуляет на тонком листочке?
Это пасутся на листике тонком
Божья Коровка с Божьим Телёнком.
Надеждой делится любой –
Надеждою храним.
Иначе делится любовь.
Любовь, она – двоим.
А вера, ежели сильна,
И ты в ней твёрд и строг –
Никак не делится она.
Здесь – только ты.
И Бог.
Предуведомление: ко всем нижеупомянутым достойнейшим людям написанное никакого отношения не имеет. Отношение же к ним автора – самое уважительное (исключая тех, к которым оно трепетное), и воспринимать всё это следует как не более чем окололитературную забаву.
У Чайковского Петра Ильича
На столе осталось два калача.
А куда девался третий калач –
Не понятно, хоть ты смейся, хоть плачь.
Тут болтался его братец, Модест.
Он всегда себе чего-нибудь ест.
От него – что на столе, то и прячь.
Не иначе – приурочил калач.
Вот и Мусоргский Модест приходил.
Сколько помнится – он всё что-то пил.
Он-то вроде бы совсем ни при чём.
Разве если – закусил калачом…
А намедни на часок невзначай
Римский-Корсаков забрёл, Николай.
Только он – по части гончих собак,
Так, что к делу не причастен никак.
Но никто вот не приходит ко мне.
Только дождик мелочится в окне.
И сижу себе, дурак дураком,
Сочиняю, не понять – что о ком…
Предуведомление: ко всем нижеупомянутым достойнейшим людям написанное никакого отношения не имеет. Отношение же к ним автора – самое уважительное (исключая тех, к которым оно трепетное), и воспринимать всё это следует как не более чем окололитературную забаву.
Стал по пьяни Су Дунь По
Уважать Эдгара По.
И, вступившись за неВо,
Навалял Ивлину Во.
«Водка – гут, закуска – гут» –
Восторгался Воннегут.
И сюсюскал Пикассо:
«Отсень, отсень харасо».
Целый день стоял Гуно
И поплёвывал в окно.
"Вы зачем туда плюёте?" –
Приставал зануда Гете.
Людвиг Ванович Бетховен
Был разнуздан и греховен,
Повалившись на диван –
На Аврору Дюдеван.
На Эмиле на Золе
Пританцовывал Рабле.
И выкрикивл Золя:
"Але-гоп!" и "Вуаля!"
etc.
Здесь – неудачника бренное тело.
Бог его выдал, свинья его съела.
– Скажи-ка, вуйко, ведь недаром
Разя друг друга перегаром,
Дубасил брата брат?
– Да, потрясалася Европа
Сражением у Конотопа,
Где москалям надрали уши
Века тому назад.
Тогда, блюдя обычай древний,
Сошлись по пьяни две деревни.
А кто-то гаркнул: «_ля!»
И молвил он, сверкнув очами:
«Ребята, не москаль за нами
Ховается зачем-то в яме?
Айда на москаля!»
Один хватается за вилы
(Что Трафальгар! Что Фермопилы
И день Бородина!..),
Другой в ответ его – ухватом,
А тот – дрючком, а этот – матом…
Чтоб опосля могла быть а НАТО
Держава отдана…
Как вы себе хотите, а – скучно без Березовского. Стареет он, что ли – не появляется давно нигде, ничего такого не заявляет… А ведь когда-то и в Грузию наведывался, и на Украину устремлялся, и прочие резвости выкидывал. Друга моего украинского на стихи вдохновлял…
(с украинского)
Лишь только возникла
Трава на лугах,
Пошли зеленеть даже пни или доски –
Достичь Украины
Решил олигарх,
Борис Березовский, Борис Березовский.
Грозил олигарху
Значительный срок –
Себя он с властями повёл некрасиво.
С тех пор он и квасит
Берёзовый сок
Вдали от России, вдали от России.
Его невзлюбила
Родная страна,
Грозя не шутя упомянутым сроком.
Но сколько ж душа
Истязаться должна
Берёзовым соком, берёзовым соком...
Ведь этого мало
Для русской души.
И многих проблем не решить без бутылки.
Так он Украину
Проведать решил
По части горилки, по части горилки.
Болтают – Бориса
Искал Интерпол.
Но наспех покрыв свою лысину шапкой,
Он как колобок,
Виртуозно ушёл
От деда и бабки, от деда и бабки.
А бабками, кстати,
Он шибко богат –
Увёз их на память о брошенной Раше.
Его угостить
И за это хотят
Берёзовой кашей, берёзовой кашей.
Но это, похоже,
Одно баловство.
Он был на Кавказе, обличья не пряча.
И Грузия щедро
Поила его
Отменною чачей, отменною чачей.
А что вы хотите –
Он ловко схитрил,
И справился лихо с законом суровым.
Поскольку себя
Документом снабдил
Под именем новым, под именем новым.
Его не узнает
Родимая мать,
Смотря в его паспорт и сверху, и снизу.
Теперь – Украина
Спешит ему дать
Желанную визу, желанную визу.
Робеют спецслужбы,
Смолкает закон,
Слабы и беспомощны грозные люди.
Ведь с именем новым
Он как бы не он –
Кого же прикажете брать на цугундер?
Мотаются власти
Вперёд и назад,
Тасуют имущество без протокола.
А нищие люди
Друг другу грозят
Осиновым колом, осиновым колом.
Голодные люди
Торопятся в бой,
Знамёнами машут и кольями бьются.
В отличье от сытых –
А те меж собой
Однажды споются, однажды споются.
Такой перед нами
Весенний букет.
Такая вот, братцы, житейская проза,
Которую в рифму
Оправил поэт
Оноприй Шпыноза, Оноприй Шпыноза.
От нынешних политических баталий на Украине так потянуло в её стабильное мирное прошлое… Помнится, на закате прежнего антинародного режима страна заключила какой-то судьбоносный договор с целой Экваториальной Гвинеей. Мой украинский друг, пишущий на злобу дня, решительно ничего не имеет против этой достойной державы, но восторг вокруг события подняли такой, будто речь идёт о договоре по меньшей мере с Монголией, и он просто не мог тогда не отреагировать на эту воинствующую несоразмерность.
(с украинского)
Что там ни клевещут оппоненты,
И не могут разглядеть друзья,
Но заслуг глобальных президента,
Безусловно, отрицать нельзя.
Мудрое Данилыча правленье
Принесло – и это не секрет –
Много несомненных достижений,
Много политических побед.
Мощная, богатая держава,
Где стабильность правит торжество,
Обрела заслуженную славу
В мире и окрестностях его.
Все спешат к сотрудничеству с нею.
Даже заключён с недавних пор
С Экваториальною Гвинеей
Широкомасштабный договор.
Кто бы мог представить на минутку,
Что достигнем этаких высот!
Заведём с Гвинеей не на шутку
Выгодный товарооборот.
Папуасы щедры и не строги.
Заторгуем – Боже, помоги...
Те нам – камышовые пироги,
Ну а мы им – с сыром пироги.
Станем продавать им сало, мясо –
Хватит соплеменников жевать.
Ну, а кто, помимо папуасов,
«Таврию» захочет покупать?
И в военной области поладим,
Огневую мощь объединим.
Никакой не страшен нам Бен Ладен
С боевым союзником таким.
В сфере высочайших технологий
Столько наворотим, сообща –
Целовать, заискивая, ноги
Станут нам Япония и США.
Думая совместно головою,
Станем впереди планеты всей –
С их наукою передовою
Сплавив достижения своей.
Да для нас гвинейская наука
И в хозяйстве сельском просто клад:
Там у них в селекции бамбука
Многого достигли, говорят.
И не только в области науки
Наш союз окажется не слаб.
Нам они поставят копья, луки,
Строевой поставят баобаб.
С новою союзницей своею
Зажируем так, что будь здоров.
Экваториальная Гвинея
Нефтью нас наполнит до краёв.
В этом уж для нас, определённо,
Выгода большая, господа:
Чтобы от России отдалённой
Не зависеть больше никогда.
Сразу плечи мы расправить сможем,
И вздохнём свободно мы тогда.
Только лишь нефтепровод проложим
Прямо от экватора – сюда.
А когда расправимся с Ираком –
Если только не наоборот –
Кто-нибудь ещё поставит раком
Свободолюбивый наш народ.
Стран в запасе есть ещё немало,
Главное, что взят удачный старт.
Там, глядишь, дойдёт до Гватемалы –
Под её подстроимся стандарт.
Так, несуетливо и степенно,
Вылезла, достоинства полна,
На международную арену
Наша незалежная страна.
И почтенной публике поклоны,
Уходя с арены, раздаёт
Наш неутомимый рыжий клоун –
Десять лет смешивший свой народ.
К рассвету совсем ослаб,
Бессонницей изнурён.
Но встал, оседлал осла
И плавно поплёлся вон.
Осёл головой поник,
Но двигался всё быстрей.
Осипло нудил тростник.
Стелился в ногах пырей.
Светило рождалось вновь
И тут же бросало в жар.
И чувствовал он спиной,
Как жаворонок дрожал.
Покрякивали грачи,
Обсевшие карагач.
«Так резво узда бренчит –
Как будто несёмся вскачь…»
Он в думах совсем увяз.
Подрагивало едва,
Что дерево – тот же вяз,
Лишь мельче его листва.
(С украинского, из Оноприя Шпынозы)
Чтоб весело гулять и сытно кушать,
Так важно же – в друзья кого возьмёшь.
Желаю подружиться с Жёрой Бушем.
Ах, Жёра, подержи мой макинтош!
Я с детства был испорченный ребёнок,
На папу и на маму не похож.
Америку любил ещё с пелёнок.
Ах, Жёра, подержи мой макинтош!
Там вежливые милиционеры,
Их «жо…», вернее – «копами» зовут.
И даже негры есть – миллионеры,
Хоть возникают медленней, чем тут.
Их, правда, там чебучат за налоги…
Но нас легко на этом не возьмешь –
При случае сумеем сделать ноги.
Ах, Жёра, подержи мой макинтош!
Живут они - как в царстве тридевятом!
Там даже на Аляске – чисто рай.
Вот к ним бы притулить бы новым штатом
Богатый наш, но непутёвый край.
(Про это мрiе кой-какая влада,
В иных вглядеться – многое поймёшь.
Она была и меньшему бы рада…)
Ах, Жёра, подержи мой макинтош!
Там называют «висками» горилку.
Там в ЖЭКе справку выдадут – за час.
Там унитаз прочистят без – бутылки,
Ну, в общем, всё культурней, чем у нас.
А если им чего-то не по нраву –
Пойти готовы на любой дебош.
И знают, что на всё имеют право.
Ах, Жёра, подержи мой макинтош!
Во всём у них полнейшая свобода.
Ругательств нет, одно лишь только – «фак».
Что, если верить кинопереводам,
Почти созвучно нашему «дурак».
Живут они кудряво и пузато.
А те, кто без штанов и без галош,
Корячатся на них в составе НАТО.
Ах, Жёра, подержи мой макинтош!
У них у всех улыбчивые лица.
У океана пальмы там растут.
С Америкой желаю подружиться –
Шоб нам так жить, как негры там живут.
За это мы согласны им краину
Продать за цент – американский грош.
Наличкой взять готовы – половину.
Ах, Жёра, подержи мой макинтош!
Нас быстро жить по-справжному научит
Какой-нибудь там ихний супермен.
Но спросят нас они – а что получит
Учитель наш заботливый взамен?
Для них Сердючка наша, скажем прямо,
Товар, но – недостаточно хорош.
Зато по их борделям – наши дамы…
Уух… Жёра, подержи мой макинтош!
По ним покуда на державном рiвне
Контракт не заключён, да не беда.
Поскольку здесь не заработать гривнi –
За долларами плавают туда.
Но есть немало прочего товара –
Бери себе, Америка, что хошь.
Хоть базы размещай свои задаром.
Ах, Жёра, подержи мой макинтош!
Ведь были ж наши проданы солдаты -
Товар в Ираке дюже ходовой.
Там выдали им новые, как в НАТО,
Портянки. И кормили на убой.
Державе нашей выгода большая.
Хотя бы – экономия. Ну что ж…
Америка, сторонка дорогая!
Ах, Жёра, подержи мой макинтош!
И мы с подобострастием и снизу
Глядим на благодетелей своих.
Для них мы отменить готовы визу –
Хотя ввести готовы для других.
Но мы не так наивны и ленивы,
Нас голыми руками не возьмёшь.
Как минимум, возьмёшь с презервативом.
Ах, Жёра, подержи мой макинтош!
Потрёпанный, в своей шапчонке старой,
Неровно ощущая под ногой
Политого капелью тротуара
Обманчивый тротиловый покой,
Шагал он неуверенно и шатко,
Прислушиваясь к ёканью внутри.
И мокрая свалявшаяся шапка
Лохмато отражала фонари.
И вдруг над этой улицею дикой
Над городом, откуда-то извне –
Гортанные отрывистые крики
Гусей, неразличимых в вышине…
Он долго, долго всматривался в темень,
Пытаясь их увидеть над собой.
Почёсывал лысеющее темя
И шапку мял дрожащею рукой.
Воздух дрожит валторной
В вечере звучно-синем.
По голубому черным
Переплетенье линий.
В небе апрельских сумерек
Стынь, угасанье света.
Вычерченный рисунок —
Графика черных веток.
Желтые — в цвет покоя —
Окна теплы и строги.
Нам по пути с тобою
Только совсем немного.
Кто-то легко и робко,
Большего не позволив,
Наши с тобою тропки
По сторонам разводит.
То недолгое время, пока я с тобой –
Затаённый, навязчивый страх не проходит.
Будто крутится-вертится шар голубой,
И – куда-то его занесёт в непогоде…
В то недолгое время, пока я с тобой,
Наши пальцы настолько привыкли друг к другу,
Что порою – себя ощущая одной –
Начинает рука цепенеть от испуга.
Мы на всём протяжении жизни вдвоём –
Наших встреч, и разлук, и совместного быта –
Так освоились в замкнутом мире своём,
Что миры остальные почти позабыты.
Мы ещё не стесняемся слова «любовь».
Нас пока не пугают грядущие зимы.
Только страшно за маленький шар голубой,
Что всё крутится-вертится, ветром гонимый.
Взирая на асфальт перед собой,
Одетый внепогодно и неброско,
Он возвращался с зонтиком домой –
Сжимая антикварную авоську.
Предмет из полулегендарных лет,
Подстать Пигмалиону и Микенам…
В ней студенисто плюхался пакет:
Кефир, плененный полиэтиленом.
Цепочки мыслей – суетных, дневных –
Досадной дымкой замутняли зренье,
И он проникнуть силился сквозь них.
Сквозь жиденькие ржавенькие звенья.
Ему, возможно, сгинуть надлежит
На лестнице, не одолев пролёта.
А может, он и дальше будет жить –
И докторов докучная работа
Нужды не возымеет никакой
В его неприхотливом организме,
И всё никак заслуженный покой
Не одолеет беспокойной жизни…
Гуляка праздный, крепок и удал,
Ни грусти не подверженный, ни страху,
Его я с полминуты наблюдал –
Как налетевши на стену с размаху.
А после – долго дождь, солоноват,
Студил лицо. И обувь – грязь месила.
И я всё брёл, без цели наугад –
Дурацкой дрожи удержать не в силах.
Клали фундамент, раствор напряжённо месили.
Строили дом. Основательно и постепенно.
Строили крепко. Пока были деньги и силы.
День ото дня воздвигали кирпичные стены.
Вид открывался: излучина, треск очерета…
Слева ивняк серебрился, а далее стлались
Плавни в протоках. Стрекозы, застывшее лето…
Собственно, строили дачу на долгую старость.
Старость настала значительно раньше, чем ждали.
Грядки – без тяжких усилий не выполоть даже.
Время несётся, усиленно жмёт на педали.
Дом наконец-то достроен. Готов на продажу.
Осень. Дождливая, смутная. Яблони мокнут.
Дому никак не понять, что хозяином движет.
Недоумённо, растерянно хлопают окна.
Дом озадачен и непоправимо обижен.
Трещина стену неровно прочертит морщиной.
Ночью всплакнёт половица. И двери ответят,
Всхлипнут слегка. И как будто совсем без причины
Где-то в стропилах завоет. И явно – не ветер.
У неба цвет сиренев.
Его с недавних пор
Выстраивал смиренно
Сермяжный бутафор.
Приверженец метафор,
Полпред-примитивист.
Кому-то не потрафил –
Но пред собою чист.
Он лай собак полночных –
Сплочённый разнобой –
Окрашивал в молочно-
Лилово-голубой.
Звучащий так печально,
По-женски высоко…
Так вскрикивают чайки
И чайник со свистком.
Не спи. А если дрёма,
И глаз не разомкнуть –
Представь, что прямо к дому
Уже проложен путь.
Но в списке декораций,
Продолженном до слёз,
Нетрудно затеряться.
Хотя и не всерьёз.
Не спи, успеешь, право…
Взгляни на этот цвет.
У белой ночи права
Такого просто нет.
И память, между прочим,
Устроена хитро.
А вот поди – морочит,
Ворочает нутро…
Забирая правее и круче,
Разветвляясь на несколько лент,
Огибают тягучие тучи
Фиолетовый мыс Фиолент.
За которым, клубясь многоглаво,
Загустевшие в цвет чугуна,
Достигают почти Балаклавы,
Что отсюда совсем не видна.
Ну, а здесь, на песчанике тощем,
Где обрыв по излому зернист –
Табунок можжевеловой рощи
Разбредается влево и вниз,
И дыбясь узловато, и пятясь.
А с закатом – и ночь напролёт –
Зацветает фарфоровый каперс.
Чтоб завянуть, когда рассветёт.
Что за вечер был, что за ветер!
Как мотал он ветви и ставни!
Он на все вопросы ответил.
И гораздо больше поставил.
Обвевал нам лица и плечи
Не напрасно он, и не просто.
Он хлестал всё время навстречу –
Проверяя наше упорство.
Всё размашистее и круче,
Не давая сжаться и слиться –
Он гонял песчаные тучи
И срывал древесные лисья.
Что за вечер был, что за ветер!
А когда объятья сомкнулись –
Ни о чём не помня на свете,
Он рванул в сумятицу улиц.
Завихрясь десятком потоков,
Сгоряча растерянно точен.
И звучала томно и тонко
Тишина разлившейся ночи.
Откружила черёмуха пуще бурана,
Лепестками за шиворот. Невпроворот…
И сирень поплыла не по-зимнему рано.
Удивительно рано для этих широт.
Запылала сирень. И запела сиреной,
Серебристою пеной клубясь по дворам.
Не вполне своевременно, не современно –
У заборов и свежеокрашенных рам.
Своенравною барышней, взбалмошной дамой –
Одуряя дурманом, рыдая в ночи.
Погрузив городок в аромат первозданный –
От прогорклой излучины до каланчи.
Колченого слегка, но вполне моложаво
Потекла, пожелав завладеть поскорей
Неподвижными скверами, поймою ржавой,
Закоулками, влажной травой пустырей…
А что-то ведь было неправильно.
Не зря же ночами – в отместку –
Звучат окарины окраины
И пресные скрипки предместий.
По выгонам этим и выпасам,
Дворам, закоулкам, террасам
Плыву, расставанья не вынеся.
Как бабочка плавает брассом.
Плыву невесомо, извилисто,
Плутаю, взмываю крылато…
Но к тёплой земле не приблизиться.
И это, похоже – расплата.
Чем весна торопливей, тем пуще они зеленели —
Вездесущие травы, лопушьи большие ладони...
Облака глубоко-глубоко отражались в затоне,
И какой-то смешной неумело играл на свирели.
Обрывая мелодию, он возвращался к началу,
Неуверенно, нервно отыскивал каждую ноту —
Словно он у своей этой дудочки спрашивал что-то,
И свирель — или что там — нестройно ему отвечала.
Он вдыхал в неё душу — пожалуй, что именно это!
И душа проникала сквозь круглые горла отверстий.
И тростинка жила. И дышала, И падал отвесно
От неё отлетающий звук — напряжённым ответом.
Он, должно быть, любил. Или шёл, спотыкаясь, навстречу
Долгожданной любви. Тем мучительней, чем долгожданней.
Оживляя тростинку своим неуёмным желаньем,
Наполняя звучанием свой наступающий вечер.
Он вдыхал в неё душу. Вдыхал её трудно и нежно.
Сквозь неё проникал, торопясь, начиная сначала.
И звучала свирель. Задыхалась и снова звучала.
И была не мелодия, нет... Но немного — надежда.
Надень пальто. Надейся. И не лги.
Запальчивость – тем более не повод.
Расплющив день до толщины фольги,
Зима темна. И небосвод не полот.
Остынь, и рассудительно отстань
От поезда – от позднего, в час двадцать.
Зима чиста. Легирована сталь.
Но хрупок лёд, и лучшее – остаться.
И лучше слыть приземистой, мирской,
Но знать, что здесь, в обшарпанной квартире –
Пускай не жду, не исхожу тоской,
Но – бодрствую, когда пробьёт четыре.
Зима длинна, и линии зимы
Изломаны. Заметнее – к закату.
Надейся. Мы найдёмся, если мы
Задумчивей и глубже, чем когда-то.
Студёной порой ноября, простоватый посредник,
Я снова в местах, где укромность основа основ.
От поросли первой до горестных листьев последних,
От горечи трав до речонки в овраге лесном.
Укромны дожди. Ну, конечно, пока не заныли,
Покуда всерьёз не решились своё наверстать.
И день незаметен, как тихий жилец мезонина –
Чуть выглянув, тут же пугливо торопится вспять.
А небо как небо. Вот только что свод его низок,
И напрочь забыто, что цвет его был голубой.
И так невысок, что порой задевает карнизы,
Где сизые голуби жмутся озябшей толпой.
Я всё мельтешу между правильны миром и этим,
Другим, на который неясным манером набрёл.
Небрежно размётаны листья, монета к монете –
Вполне обесцененный хлам обронён ноябрём.
Однажды шеф, нахмурившись слегка,
Сказал мне убедительно и строго:
«Чернецкий, не валяйте дурака».
А я ведь – вообще его не трогал!
Был юн и тощ. Любил успешно дам.
Крутея не по дням а по часам –
Стал крут. И толст. А мужескую стать –
Не в силах ни поднять, ни почесать…
Бледное небо. Весна в календарь не глядела.
Просто пригрела примерно в положенный срок.
Из-под забора – дубовый листок чистотела.
С прошлого года, но всё же – зелёный листок.
Вьются ручьи, клокоча, изнывая в экстазе,
Шустро-вертлявы и витиевато-быстры.
Ежели честно – весна возникает из грязи,
Мёртвых сугробов и груд перегнившей листвы.
Бледное небо. Застиранный ситец. Дешёвка.
Зуд ожиданья. И снег воротиться готов.
Это потом – чистота изумрудного шёлка,
Вишня в цвету, подвенечная роскошь садов…
…Стынущий парк – растопыренной одой Хвостова.
Пруд посерёдке – неровно очерченный круг.
Ежели честно – любовь возникает из стона,
Липкого пота и намертво стиснутых рук.
Это потом… Но потом уже – всё, что угодно:
Полной рекой, или полой водой потечёт.
Лишь иногда чистотела листком прошлогодним
Вспомнится что-то. Но это обычно не в счёт.
Безветрием дышит пригорок вечерний.
Едва же к пригорку с ночлегом приткнулись –
Неистовый вой комариных кочевий
Заставил костёр развести, не торгуясь.
А дым камышовый, орду разгоняя,
И сон разогнал под горячую руку.
Упругий огонь, как в полёте борзая,
То вытянут прочь, то урчит близоруко.
И, слушая молча трескучие речи,
Почти находясь в наступающем завтра –
Глядим сквозь него в направление речки,
Затерянной в складках ночного ландшафта.
Вот и темень занимает города.
И дворами разбредается дремота.
И внимательная цепкая звезда
Словно пристально высматривает что-то.
Стынет чай. Часы устали. Не до сна.
Бесконечность, холодна и беспристрастна,
Ограничена пределами окна –
Словно этим и очерчено пространство.
То ли всё ещё несбыточного жду,
То ли ночь сегодня выдалась такая…
Всё гляжу, не отрываясь, на звезду –
На которую ты смотришь, засыпая.
Вечер неотчётливо расколот.
Маленькая лампочка в подъезде –
Просто завалившийся осколок
Одного из вычурных созвездий.
Хрупкою трухою мирозданья
Выстланы остатки небосклона.
Вытянуты вслед за поездами
Выползки ландшафта городского.
Тусклые предместья напоследок
Выпуклы и мстительно лоскутны.
Месяц, этот выкрашенный слепок –
Спелым апельсином на распутье –
Будто на пейзажной панораме,
На холсте, от ветхости протёртом,
Из соседней выкатился рамы
С неким бутафорским натюрмортом.
Там, куда я еду в тарантасе тряском,
В голубом вагоне, на коне верхом –
Древняя канава зеленеет ряской,
Устланы задворки тёплым лопухом.
Крупные растенья. Плюшевые листья.
Жилистые стебли. Цепкие плоды.
Там, куда я еду – пустыри тенисты,
И у ветра привкус пыльной лебеды.
Там, куда я еду, всё – как после ливня.
Всё – как на рассвете. Как перед грозой.
Звонко и тревожно. Зябко и наивно.
И с отливом синим вязкий чернозём.
Там, куда я еду на повозке жёсткой,
В колымаге ломкой, на товарняке –
Скипидарно пахнут струганные доски,
И пружинят стружкой кущи вдалеке.
Там накрыт клеёнкой стол перед обедом.
На её изнанке – пятнышки чернил.
Столько дней в запасе – там, куда я еду!
Столько слов, которых я не проронил…
И туман в лощине, таволга наволгла.
И листва глядится в звонкое окно –
Там, куда я еду так давно и долго.
И куда приехать – так и не дано…
Кружатся птицы. Испуганно, взбалмошно кружатся.
С вечера веяло, снег лютовал печенегом.
Стихло. Но сетью вороньего чёрного кружева
Застлано небо, как долы – холстинами снега.
Снег лютовал, но свернулся к рассвету сугробами.
Обозначая на белом своём изобилии
Две полосы, где дорогу неровную пробуя,
Ранние розвальни полозом их продавили.
Это ещё – не ЕГО. Это, видно, дворовые.
Или крестьянин из Савкино, ехавший мимо.
Ни ветерка. Над фарфорово-белыми кровлями –
Плотные струи фарфорово-белого дыма.
От Святогорья верста за верстою озвучены
Звоном. Но это – к заутрене. Служба такая.
Только декабрь, и над Сороти сонной излучиной
Птицы кружат – но причина пока что другая.
Песком шебурша, как бумагой,
Выкатывала колымага,
Кроша затвердевшую грязь.
Холмы огибала полого,
И вдоль неглубокого лога
К лесной мешанине влеклась.
Шуршащей дорогой, вдогонку,
Как брошенная собачонка,
Трусили орешник с ольхой.
А в стороны, прочь от обочин,
Неведомо чем озабочен,
Раскинулся ельник глухой.
Чуть дальше сосняк сухопарый
Над жидкой туманной опарой
Расставил опоры стволов –
Прямые, как древко лопаты.
Надменный, слегка диковатый,
На всё, что угодно, готов.
Цепляясь по пням и корягам,
И вдруг обрываясь оврагом –
Вернее, ныряя в овраг –
Блуждали нечёткие клочья
Ещё не начавшейся ночи,
Сгущаясь неведомо как.
Когда оно было такое?
Какой-то чужой стороною,
В телеге, дорогой лесной…
Качаются долгие сосны.
Кончается год високосный.
Бренчит лошадёнка уздой.
Россию поднял на дыбы…
Пушкин
Указуешь, простерши руку –
Попирая вражину-гада.
А убрать из-под ног гадюку –
И обрушится вся громада.
Благодарность тебе сыновья
За столицу в трясине ржавой.
И за то, что сыновней кровью
На дыбы взгромоздил державу.
Что, постанывая и с песней,
Вырабатываем сноровку:
На дыбах ведь оно, известно,
И пастись, и пахать неловко…
Что в головке твоей теснилось,
Бедный гном, долговязый с виду?
Возомнил в себе Божью милость?
За далёкую мстил обиду?
Что по дурости ты посеял,
То и вырастила Рассея –
От царевича Алексея
До царевича Алексея.
Представь: гуденье тростника…
Представила? Чудесно.
Необычайно глубока
Река на этом месте.
Она недвижна и тяжка.
Она темна и томна.
И притаились облака
На самом дне затона.
Зато от берега реки
Направо, у оврага –
Где непролазны лозняки,
Изогнуты коряги,
За ними, в заводи, везде –
Распластанные листья.
И неподвижностью воде
Угодно поделиться.
А если вместо дележа
Вглядеться посвободней –
Графитной грацией ужа
Заморщит мелководье.
И видно с этого конца –
К осиннику густому
Бредут тугие деревца,
Карабкаясь по склону.
Помнишь, как мы затерялись
В тихом прозрачном лесу?
Листьев какую-то малость
Полдень держал навесу.
Сосны, ронявшие хвою,
Доверху были полны
Неуловимой волною
Звонкой тугой тишины.
Помнишь, как мы обходили,
Чтоб не задеть невзначай,
Столб золотящейся пыли
В тёплой ладони луча?
Как невесомо, несмело,
Чистой неслышной струной
Нить паутины летела
Между тобою и мной…
Помнишь, как бережно стлался
Низкий туман у реки…
Но, по законам романса,
Светлые дни коротки.
Помнишь ли? Всё ли ты помнишь?
Так это было давно…
Полночь, холодная полночь
Смотрит в пустое окно.
О, сколько в окна снега
Я в жизни накидал –
Используя от века
Бесхитростный сигнал…
Как вышло, что стекла я
Теперь не уберёг?
Судьбы насмешка злая?
Неотвратимый рок?
В душе моей смятенье,
Твой дом – ветрам отверст.
На что нам Провиденья
Указывает перст?
Я действовал без злобы,
Но дрогнула рука...
И, кажется, мы оба
Сваляли дурака.
Ты выглядела мило,
А мне не повезло:
Ты сердце мне разбила,
А я тебе – стекло…
Твореньям из восточного дивана
Внимала ты рассеяно и скуШно.
Однако заказала, как ни странно,
«Хоть западно-восточную подушку».
Диван – предмет полезный, несомненно.
Удобен и устойчив он настолько,
Что исподволь наводит на сравненья
С восторженною роскошью Востока.
И Запад, прагматичный до зевоты,
Способен оценит его достойно –
Когда, противоречьями измотан,
Ввергается в пленительное стойло.
Поэзия нуждается в комфорте.
Однако сочетает, как ни странно,
Автомобилей уличное forte
И шёпота воркующее piano.
И пьяную осеннюю аллею,
Где ясень в полуобморочном трансе.
И ясен небосвод. И параллели
Стволов пересекаются в пространстве.
Листва уже поспешливо сухая.
Слова ещё насмешливы и колки.
Но пальцы, под холстину проникая,
Касаются изнеженного шёлка.
А тело упоительно послушно…
И кружевная тень непостоянна…
Ну вот тебе, мой ангел, и подушка
От западно-восточного дивана.
Пружинисто, плавно по листьям – настолько,
Что с шелестом льётся и плещет о ветки.
Но жёстко – по жести. И в пасть водостока,
Чтоб пасть, обезличиться, слиться навеки.
Без устали, ровно. Ему не пристало
Ворчать и ворочаться. Ёжиться. Охать.
Крадётся украдкою садом, кустами.
Но в жесть ударяет горстями гороха.
Вполне однородно и неоднократно –
Пока у окна. Даже в случае грома.
Однако – иначе, когда на веранде,
Где громкая кровля и всё по-другому.
И грохота вдоволь, и плеска с избытком…
Но речь не о ливне. И не о погоде.
Не звякнет засов, и не стукнет калитка.
И простыни стынут. И ночь на исходе.
Высыпается ночь сквозь дыру в прохудившейся таре.
Высыпаются звёзды – разодрана знатно дыра.
На дворе у завалинки пёс высыпается старый.
Сторожит, бедолага, но выспаться всё же пора.
Опрокинутый месяц похож на покусанный пряник.
Притомясь на покосе, храпят у костра косари.
Косорылое облако месяц глотало упрямо,
А упрятав – плывёт в ожидании скорой зари.
За рекою незримый туман. Вызревают зарницы.
Вспоминать зарекаюсь, но сон будто высыпан весь.
Впрочем, если подумать – едва ли мне всё же не снится
Эта потная ночь,
Эта плотная звёздная взвесь…
Крадутся дожди конокрадами,
К рассвету украдкою прячась.
Сентябрь удивил и обрадовал
Обилием летних чудачеств.
Но осень – возникла. Язвительно,
Внезапно, опомнившись разом –
Меня превратившая в зрителя
Просёлка, что стал непролазен.
Грязища голодною прорвою
Отрезала к речке проходы –
Где вербы купальщицы пробуют
Дрожащими ветками воду.
И путь к перелеску безлистому,
Где за вечер листьев не стало –
Лишь вереск, нашествие выстояв,
Брусникой пестрит запоздалой.
Иллюзии утрачены сполна.
Без них легко, хотя и непривычно.
Однообразны виды из окна
Идущей с опозданьем электрички –
Где облако зловеще семенит,
Протягивая щупальца к закату.
Как некий осьминог-антисемит,
Глядящий исподлобья туповато.
Ну вот и холода. И по лугам,
Уставленным косматыми стогами,
Затеян суматошный балаган –
Как будто их погоня настигала.
Леса, располагаясь на постой,
Переступают, жалуясь друг другу.
И облагают наскоро листвой
Подножье и доступную округу.
Волокся улицей простою,
Но раздробясь и устарев –
Заколобродил пестротою
Настурций, устриц, кустарей...
Шокируя и корифеев,
И затесавшихся зевак
Нагретой бронзою кофеен,
Жаровен, щедрых натощак.
Нытьё шарманщика витало.
В кепчонке задом наперёд
Ловил базарный зазывала,
Как рыба, жгучий кислород.
Булыжник цокал тугоплавкий,
А в стороне от кутерьмы
Зевали в полудрёме лавки
Полуприкрытыми дверьми.
Мудрёно, дробно, ноздревато
Роились мухи. Реял чад,
Урчавший tempo moderato –
Как звери сытые урчат.
Ещё не выпито вино,
И день не клонится к закату.
И третье всё ещё дано,
Хотя и выбор небогатый.
Но, осторожен, словно лис,
Лесок рыжеет коренастый.
А в палисаднике зажглись
Неподражаемые астры.
И по дрожанию страниц,
Круженью странниц перелётных,
По листьям, падающим ниц,
По неутюженным полотнам
Полупросохших облаков,
По гулу ветра промеж сосен –
Заметно, как недалеко
Свои круги сужает осень.
По лознякам она видна,
И в позолоте колоколен…
Ещё не допито до дна,
Ещё не скошено под корень.
Но, возникая у воды,
Туман разгуливает лугом.
И перезрелые плоды
На землю падают упруго.
От её внимания ничего не скроется:
Ни черновики, которые мне рвать не жалко,
Ни хождение из угла в угол по горнице –
Это я о комнате в коммуналке…
Ты не сразу заметишь моё присутствие.
Моё имя услышав – не сразу вспомнишь,
Чьё оно – в круговерти твоего искусства
И обыденности твоей… А когда наступает полночь –
Может, что-то тебя и томит такое,
Чаще в полнолуние, особенно в мае…
Но томление это связано не со мною.
И с кем или чем оно связано – я не знаю.
А она всё чувствует. Она такая.
Это усиливает её хватку втрое.
И сопровождает она меня повсюду, зевая,
Где могу я хоть случайно столкнуться с тобою.
И не то, чтобы так уж мной дорожила,
Да и не чем… Однако – право имеет.
А во мне всё раскручивается пружина,
И движение это сдерживать всё труднее.
Лишь представлю тебя – и как пеленой завешена
Действительность, архитектура её и флора.
Хотя, конечно, очень привязан я к этой женщине.
Она и вправду единственная моя опора.
И куда мне ткнуться с моей безнадёжной дурью…
И она тяготит, но её осуждать не смею.
А ты и не знаешь, какие рядом безумствуют бури.
Хотя жизнь твоя от этого, пожалуй, ничуть не скучнее.
Солнце воздвигнется, темень опустится…
А в промежутках от края до края
Ходит по берегу Марья Экскурсница,
Криком назойливым пляж оглашая.
Бахчисарайский дворец и Алупкинский,
Ялта, Мисхор, Севастополь, Ливадия…
Кто-то посмеивается по глупости,
Кто-то в наушниках слушает радио.
Носят торговки корзины с провизией,
Тряпки цветастые, цацки безвкусные.
Водит фотограф мартышку на привязи.
Водит экскурсии Марья Экскурсница.
Ветер шалит пергидрольными прядями.
Тушь на ресницах от зноя размазана.
«Ялта, Мисхор, Севастополь, Ливадия…»
Публика. Люди. Чужие и разные.
Фразы заучены, голос искусственный.
Сорок ей? Менее? Жесты картинные.
Изо дня в день она водит экскурсии,
Да предварительно пляж агитирует.
Не размышляет она, не готовится –
Фразы обкатаны, тексты размножены.
Люди, скучая, трясутся в автобусе.
Дивятся люди красотам предложенным.
Деньги курортные льются потоками.
Жизнь по накатанной движется линии.
Марья Экскурсница выцветшеокая,
Чем отзываются дни твои зимние?
Длинные ночи в окне занавешенном…
Глушь межсезония, людям не видная…
Изо дня в день красота надоевшая,
Дива постылые, виды обрыдлые.
К ней обратился с интимностью в голосе:
«Как бы – чтоб без суеты… Поподробней…»
«До десяти за двенадцатым корпусом.
С лестницы. Спросите Марью Петровну».
Вот и осень прошла, только снега пока что – не очень.
Осторожные клочья в саду, занесённом листвою.
Догнивает забор. Покосившийся дом заколочен.
И на листьях, коричнево преющих, ветер настоян.
Он качает, забредший нечаянно, прутья малины –
Одичавшей давно, перемешанной густо с крапивой.
Меж стропилами крыши, размётанной наполовину –
Деревца. Вероятно – акации. Неторопливо,
Безмятежно врастают они в обречённую кладку,
Постепенно корнями круша свою скудную почву.
И всегда-то им жить на ветру тяжело и несладко.
И теперь им – чего ожидать от руины непрочной…
От крыльца, поглощённого скрюченным чертополохом,
По заглохшему саду, и дальше, куда-то к востоку
Извивается дрябло тропинка, теряясь в пологих,
Обдуваемых ветром холмах. Из распахнутых окон
Хорошо было видно, как вьётся она и ныряет.
Как, минуя калитку, петляет холмистою степью.
Заколочены окна. Тропинка трескучим бурьяном
Заросла. И уже не видна в густоте запустенья.
А калитки и вовсе следа отыскать невозможно:
Всё трава да крапива. Да вяло листва шевелится.
Вдоль дороги ещё по привычке растёт подорожник –
Только где же его разглядишь в загнивающих листьях…
Никак не пойму, что мне делать с собою.
Врагу не желаю подобной судьбы:
Мне Брамса сыграют – я взвизгну и взвою,
Мне Баха сыграют – взовьюсь на дыбы.
А пуще – когда мне сыграют Шопена.
Куда там цунами, какой ураган –
Из глаз моих искры, из уст моих пена!
Такой вот отчаянный я меломан…
Любопытно устроен свет.
Если жёстко или свободно
Произносит женщина «нет» –
Это значит всё, что угодно.
Тем не менее, господа,
Вот о чём забывать не гоже:
Если скажет женщина «да» –
Это значит примерно то же…
Смотрит на мир величаво.
Пьёт, что велят доктора.
На ночь читает «Начала»,
И «Камасутру» - с утра.
Склеив посредством Евклида
То, что разлепит рассвет,
В зеркало заднего вида
Смотрит на множество лет.
Там – упоение блажью,
Жертвенно сломленный враг,
Власть. И бессмысленно важный
Перечень суетных благ.
Ну, а наутро – неистов,
Как бультерьер на бегу:
Тусклый прищур онаниста,
Складка у стиснутых губ...
Пестреют сумерки из ткани
Тонов густых и неприметных.
В ладони стынет подстаканник
Осиротелым постаментом.
Звучат – брусчаткой под копытом –
Часы, отмеривая вечность.
А мы над чаем недопитым
Неразговорчивы, беспечны…
У нас и времени навалом,
И настоящее бездонно.
Нас коронует «Караваном»
Пластинка Дюка Эллингтона.
Твоя притихшая гитара
Задета сдвинутою шторой…
А ты умрёшь совсем нестарым.
Но это всё-таки не скоро…
Если выпадет снег, если вдруг в середине июля
Залютует метель, как распластанной степью – казах,
Я не буду застигнут врасплох. Я ещё накануне
Уловил эту стужу в твоих отрешённых глазах.
Ни пурги завыванью, ни гиканью всадника, в дальнем
Одичалом пространстве несущегося напролом,
Я не стал бы внимать, безусловно, с таким ожиданьем,
Как протяжным гудкам в телефоне молчащем твоём.
И, конечно, с годами и опытом сообразуясь,
Я не стану тебя развлекать откровеньем всерьёз,
И тебе никогда не узнать, как неюный безумец
Одержим фейерверком друг друга сменяющих грёз.
И какие колотятся бездны в стареющем теле,
Как на звёзды глядит он ночами, в холодную тьму.
И что годы его научить ничему не сумели.
И ошибки его – не смогли помешать ничему.
Сосновые рассеянные семьи.
И снова на ветру, как на юру
Иссушенная пыль Нечерноземья
Над шляхом розовеет по утру.
Блаженство затянувшегося лета,
И желтизною тронутый лесок…
Деревья примеряют эполеты –
Их гонор неумеренно высок.
И журавли неторопливой стаей –
Ещё не клином, сбивчиво паря –
В который раз пытливо облетают
Картофельные пыльные поля.
Стихи не пишутся – случаются.
Стихи не пишутся – вымучиваются,
Вытягиваются из жил.
Они лукавы, как разлучница,
Которой душу обнажил.
Они коварны, словно ванные
Со скользким кафелем полов.
И, как дороги караванные,
Их суд и скучен, и суров.
Как ни лелеешь и ни кормишь их,
И с ними ласков или строг –
Неблагодарны, как приёмыши,
Которым отдал всё, что мог.
Они сквалыгою завещаны.
Не жди признания за них –
Как понимания от женщины,
К которой в жалобе приник.
А отдавайся им без удержу –
Как ей, дороге и судьбе:
Без рассуждения о будущем,
Без сожалений о себе.
Они – стихия, вроде радуги,
Где свет раскрашено разъят.
Стихи не кормят и не радуют
Того, кому они - наградою,
Кто ими проклят и богат.
Железом базарно галдит пятитонка –
Пыля, обогнувшая склон, на котором
Отара. И явлено чудо ягнёнка –
Отпрянул упруго, испуган мотором.
Щербатая стела. Рисунок из трещин –
Похоже на вазу с раскрытым бутоном.
И толстая статуя тянет навстречу
Бетонный рушник с караваем бетонным.
Гремит порожняк. Тополёк вислоухий.
Левее – орешник и чахлые вишни.
Вдоль шляха торчат придорожные шлюхи,
А далее – будка заставы ГАИшной.
А далее – город, тщедушен и жалок.
В котором я вырос. Которым я болен.
Где в звонкие праздники россыпи галок
Слетали с разрозненных трёх колоколен.
Как будто тоской захолустья измучен,
Он жмётся, изогнут по прихоти речки –
Когда, повторяя изгибы излучин,
Чего-то смущается по-человечьи.
Покинув на въезде попутку-«Тойоту»,
Присел на обочине в пыльном бурьяне.
И тихо шепчу, умоляя кого-то –
Не то в полудрёме, не то в покаянье…
Я вышел в сад. Облупленный забор
Спускался от крыльца по косогору.
Сюда, по эту сторону забора
Шиповник, зеленевший до сих пор,
Тянулся. И неровною стеной
Толпился — неустойчивой, но плотной.
Расстеленные по небу полотна
Лениво проплывали надо мной.
Лениво и немного нараспев.
Я вышел в сад. Прозрачная аллея
Пугливо отгибалась – холодея,
Но облететь покуда не успев.
И в трепете оставшейся листвы —
В безветрии немного нарочитом —
Растерянность звучала. Недочитан,
Как бы отложен посреди главы,
Закрыт на полуслове — наш роман.
Туман, приподнимаясь из долины —
Застыл. Вернее так: наполовину
Какой-то нерадивый графоман
В полубреду страницы измарав,
Недописав, оставил их с досадой.
И носятся, гонимые, по саду,
Цепляясь за кусты, колючки трав,
Коряво огрубевших... И дождем
Лилово размываются чернила.
Я вышел в сад. Когда же это было?
Вот мы идем, молчащие вдвоем,
Рука в руке. Спускаемся к пруду.
Листва, слетая, кружится над нами
И весело пружинит под ногами,
И мы ее сгребаем на ходу...
Да было ли оно? Я вышел в сад.
Бреду неторопливою походкой.
Деревья, обозначенные четко,
Как будто невесомые висят —
Туман... Я поднимаю воротник
И все бреду в тумане по колено.
Я в пустоту врастаю постепенно.
К которой я давно уже привык,
Которая почти уже сродни
Вот этому шиповнику, забору,
Последним этим листьям... Скоро, скоро
От веток оторвутся и они.
Ищу ответа, зная наперед
Нелепость эти поисков невнятных.
Я вышел в сад. Потом вернусь обратно.
Закрою ставни. Ничего. Пройдет.
Пройдет и это, как за столько лет
Все проходило. Проходило мимо.
Камин бы затопить — да нет камина.
И сада тоже. Сада тоже нет.
Хотя ещё августа пыльная дрёма –
Осеннюю драму готовят на сцене.
Чей замысел прост, как любовь агронома
К мечтательной скотнице в пятом колене.
Потрепанный задник. Подоткнут передник.
Пропахла уборная гримом и потом –
Но это потом. Режиссёр привередлив.
Оркестр надоедлив, как дождь по субботам.
Но занавес поднят, и некуда деться,
И даже – ползучие аплодисменты…
И всё так похоже на праздники детства,
Когда ожидания чуда несметны –
А чуда и не было. Тянут к галошам.
Конфеты в кульке, перевязанном криво.
Двором на ветру, как приблудная лошадь –
Газеты кусок с поперечным надрывом.
Запущенный выгон. Лесок отдалённый.
В траве торопливо просыпана сода.
Игрушечный поезд в четыре вагона,
Лениво свистя, обогнал пешехода.
Эпический странник, озябший приблуда.
В руке – лубяной туесок на бечёвке.
Вдоль насыпи хрусткой тропой ниоткуда
Идёт, освещённый рассветом нечётким.
Громоздкие чёботы. Ватник лоснится.
Подмышкой интимно топорщится вата.
Идёт неуверенно, как из больницы.
Грибник, вероятно. Хотя – поздновато.
Отстал, почитай, километров на восемь,
А всё на глазах – осторожный, убогий…
Как будто сама суетливая осень
Несёт туесок вдоль железной дороги.
Торчит клочковатый ватин иван-чая,
Дерзит березняк раскоряченным ивам.
Четыре вагона, боками качая,
Болтаются следом за локомотивом.
Ты вошла растрепанная, быстрая.
Села, еле слышно.
На тарелке с кромкою волнистою
Догорали вишни.
Волосы рассеянно расколоты,
Ветрено-упруги.
В перспективе сумеречной комнаты —
Сомкнутые руки.
Вечер душен. Сумерки сгущаются,
Темень приближая.
Скоро мы с тобою распрощаемся,
Девочка чужая.
За окном, привычная, потянется
Лиственная ветошь.
Скоро мы расстанемся. Расстанемся.
Ты и не заметишь.
Ветер вдоль берега. Мелко, волнисто барханя.
Волны волочатся, пену толкая собой.
Птичью какую-то снедь отыскали бакланы –
Жадно, крикливо толпятся, ступая в прибой.
Ветер вдоль берега. Клочья кудрей Черномора
Густо и плотно опутали пляж на версту:
Волны выносят обильную бурую флору.
Были б японцы – скормили бы, верно, скоту.
Ты всё не едешь. И снова дорога пустынна
От поворота до сирой лачуги моей.
Ветер вдоль берега студит нагретую спину.
Носит песчинки. Колышет лохмотья сетей.
К рассвету вода отстоялась
И стала студёно-прозрачной.
И солнце, спросонья жеманясь,
Возникло – румяною прачкой.
Но к полдню, гонимые ветром,
Волна повлеклась за волною.
И люди ловили креветок,
Вдоль берега с неводом стоя.
Ступаю маршрутом знакомым,
Дорогою, взятой в нагрузку.
Ракушечным хрупаю ломом –
Останками тысяч моллюсков.
Намокший песок зеленеет.
И водоросли – как мочало.
И к вечеру ветер сильнее.
А как было тихо вначале!
Городской экипаж тут является реже.
Нет, машины снуют, а кареты – едва ли.
Но ажурная пена и волны – всё те же.
Королевы умножились. Но – измельчали.
А пажи огрубели, ожлобились даже.
Их гранаты не режутся – рвутся в осколки.
Но – волна бирюзова, и пена всё та же,
Хоть и времени минуло вон уже сколько…
Над флорою, страдавшей малокровьем,
Над виснущими выменем коровьим
Тугими облаками, нам здоровьем
Откормленного моря, надо всем,
Что реяло, дрожало или жалось
К поверхности, примеривая жалость,
И меркло, от жары преображаясь,
Парил орёл. В одиннадцать ноль семь,
Когда я, разогрет, как батарея,
Нацелился пробраться поскорее
Сквозь заросли густого сельдерея
И дебри векового ревеня –
Собою оттеняя голубое,
Он чёрным иероглифом покоя
Уже обозначался надо мною
И несколько левее от меня.
Он выглядел настолько не от мира
Сего, с его обыденностью сирой,
Сырым песком, расстроенною лирой
Моею, что дистанция длиной
Была куда поболее, чем дали,
Что глазом мы окинуть успевали.
И мыслию успели бы едва ли.
Чем разность меж Онегиным и мной.
Я плёлся, не ведомый, не гонимый,
Вдоль моря, мимо пристани, и мимо
Пристанищ загорелых пилигримов –
Игриво и угрюмо, вразнобой
Мигрирующих тучными стадами
От суеты. И в каждом чемодане,
В самих себе – не понимая сами
Того – её несущие с собой.
Я плёлся и поглядывал налево,
На башню, где играла королева
Шопена. Где гранат она велела
Разрезать худосочному пажу.
Сглотнула их прожорливая Лета.
Лишь публика темнела, неодета –
Взыскующая ультрафиолета,
Как железяки, падкие на ржу.
И неподвижен, будто нарисован –
Я про орла распластанного снова –
Парил, неколебимою основой
Единственно имея под собой –
Невидимою, зыбкою опорой –
Ту пустоту, при помощи которой
Он был, на вид спокойный и нескорый,
Меж нами – наиболее живой.
А море, понимающее птичье –
Пускай не превосходство, но величье –
Пространно излагало и привычно
Ему соображение своё.
Вело свои возвышенные речи
На некоем размеренном наречье.
Сбиваясь иногда по-человечьи
На самое обычное нытьё.
Тебе незнакома растерянность дома,
Куда невзначай забрели на постой.
Но мне-то что делать с такою бездонной,
С такою сквозящей моей пустотой?
Когда истончается чаша терпенья
До степени звонкой фольги, и её
Ещё не страшась переполнить – теперь я
Уже опасаюсь за прочность краёв.
Заглохшего сада витая ограда
Обильно опутана цепким плющом.
И плеск его листьев – как шум водопада
Звучит в бесконечном бесссонье моём.
И тщусь разорвать – не сумев разобраться –
Упорные лозы навязчивых грёз.
А там запестрят в палисаднике астры,
И новая осень возникнет всерьёз…
И воздух пронзит паровозная нота,
И дробью колёс поражённый на взлёт –
До волчьего стона, до конского пота
Мой голос опять в пустоту упадёт.
До конского храпа, до хруста в суставах
Разлука тянуть свою примется нить.
И снова – ни слова. Ни слева ни справа.
Все правы. И некого в этом винить.
Старый. А всё ведь не перебесится,
Всё – будто по ветру занавеска.
Торбу несёт, или околесицу –
Впрочем, последнюю не без блеска…
Мнит себя кем-то. Немало делает,
Но не умеет добиться пользы.
Всё облетает свои владения,
Словно и впрямь не рождённый ползать.
Чем же владеет – никто не ведает.
Шут ли, поэт – что одно и то же –
Сколько ни вдумывайся, ответа нет.
Да и не надо его, похоже.
Я старательно году с тобой заворачивал в марево.
Даже имя, и голос, и профиль лица твоего
Я из памяти рвал, я из сердца усердно вымарывал –
Чтобы вписывать вновь на полях и обложках его.
На полях, на обочинах, ночью по млечному крошеву
Я дожди и каракули ломких зарниц выводил.
А бессонными зорями ты возникала непрошено,
И тогда уже вовсе противиться не было сил.
И тогда уже волосы по ветру, окна распахнуты,
И степные растения пахнут как годы назад.
И грома отдалённые всё добивают раскатами
До конца не разгаданный нами самими разлад.
Память беспомощна, потому, что
Весь этот день сохранит едва ли.
Боже, как пели тогда лягушки!
Как зеленела вода в канале!
Белые утки брели, картавя.
Пахло окраиной – смутно, горько…
Вверх и налево тропа крутая
Так изгибалась в глуши задворков –
Словно и нет суеты. И фальши.
Всё, будто в детстве – навзрыд, на ощупь...
Только земля под ногами – дальше.
Да на часы машинально смотришь.
Ну и что же, что пустошь, декабрь и опущены шторы,
И неброский лесок растопырен, стыдлив и броваст.
Нескончаемый день спохватился и, словно пришпорен,
Сухостой порошит и крошит неустойчивый наст.
И, как часто бывает, когда закачаются тени –
По сугробам и склонам багровым сорваться готов.
Не навстречу вечерним затеям, а следом за теми,
За которыми напрочь затеряны строчки следов.
Посреди осторожных, зажатых по случаю стужи,
Отутюженных и потому неподвижных широт –
Как за шиворот схваченный, снова застыл неуклюже.
И пристыженный, сник. И чего-то приниженно ждет.
А чего дожидаться? Декабрь одаряет не щедро.
Но еще остается утробно гудящая печь.
И огонь осязает ее благодатные недра,
Благодарно готовые ласку его уберечь.
Судьба несговорчива, Промысел слеп.
А он не виновен ни в чём.
И дай ему волю, и вой ему вслед.
Накинув платок на плечо.
А он неприкаян. Его упрекать –
Что посуху шкрябать веслом.
Затасканной тканью бледнеет закат,
Как свод, обречённый на слом.
Спеши уподобиться ивам нагим,
Которым чужда суета.
А он не вернётся. Вернётся другим.
И ты уже будешь не та.
Холод в глазах киммерийской надменной менады.
Колкости. В локонах мелких – строптивость Кармен.
Я-то простил, но тебе ведь не этого надо –
Искры нужны и нехитрый сумбур перемен.
Нынче на выдумки день у тебя урожайный.
Кружатся птицы, прощальный верша ритуал.
Дождик с утра утверждает настырно и жадно
Мглу, за которую ратовать не уставал.
Все же неплохо, что ты меня вновь отыскала
Здесь, где в редеющем блеске осенних олив
Жёлтые иволги плачут. И низкие скалы
Туч - налегают на яблони, их наклонив.
Жаль, я давно перерос этот лепет невинный
Дерзких, по-детски язвительных бойких обид.
Дождь. Осыпаются ягоды поздней малины.
Мало-помалу листва облететь норовит.
Спешила, шила клетчатые шали
И Шиллера держала в изголовье.
Но выцвели они и обветшали.
И резвости у времени – воловьи.
А разве, обволакивая тяжко,
Скрипенья затяжного не тянула
Случайная попутная упряжка
В засушливой долине Тилигула?
Но помнится легко и легкокрыло,
Как лошади отпрянувшие мчали,
И реяли, подхвачены порывом,
Полотнища за смуглыми плечами.
– Ты ударил поэта! –
Размазав слезу по лицу,
Он набычился пьяно, губами жуя сигарету.
Я поэта не трогал. Я рыло намял подлецу.
Я его вообще придавил бы. Не будь он поэтом...
Он кричал и кидался. Он был неврастеник и хам.
Он хрипел, он кривлялся в пижонстве дурного пошиба.
Ну откуда, откуда тут было являться стихам?
Да таким, от которых щемило и в горле першило!
Нас потом разнимали, ругая, смеясь и дразня.
Нас по разным углам разводили, брезгливо толкая.
Добирался домой предрассветным промозглым трамваем.
«Ну откуда! откуда!» – стучало в висках у меня…
Она пылала вполнакала,
Когда неясного алкала.
Но вместо совести уколов
Её тиранила досада
На узколобие досуга.
Тогда как выпь или лысуха
Звала кого-то. И покоем
Несло от стынущего сада.
Покоем зябким и тревожным.
Но что-то в травах придорожных
Её влекло, хотя и – влажно,
А уплотнившиеся тени
Располагали к одеялу.
Но это дела не меняло,
И всё усиливалась тяжба
Промеж томящихся растений.
А в ней как будто раскололась
Не понимаемая склонность.
И подавляемая сладость
Не оставляла и томила.
И в свете лунного овала
Она окно не закрывала –
Где перед нею расстилалась
Теней размытых пантомима.
Наутро лиловые тучи надменны, тесны.
Глядят свысока, возражения слов не приемля.
Лукавые вязы роняют монетки на землю,
Даруя земле изобилье никчемной казны.
Вечерняя сладость удушливо-приторных лип
К рассвету слабеет. Всю ночь полушёл, полуплакал
Затравленный дождь. И под слоем холодного лака
Притворно светлеет желтушная кожа земли.
Неровно изрытый потоками глинистый склон.
У самого края, где он наиболее ломок –
Руины. Какой-то давно позаброшенный домик.
Еще одна осень – и вовсе разрушится он.
Но осень не скоро. Под полуистлевшей стрехой
Приют обрели перелётные птицы. Весною
Они прилетят. Возвратятся – на место пустое,
Где домик стоял.
Погалдят.
И отыщут другой.
Внутри абажур и поёт Синатра.
Снаружи ни звука, и мрак снаружи.
И ветер, чей запах едкого натра
Безвреден, но морщит брезгливо лужи.
Сквозь жёлтые перья прибрежной рощи –
Гусиная кожа осин и прочих
Облезлых деревьев, незлых и тощих.
Пока что незримых во мраке ночи.
Не тщись разглядеть их. Дождись рассвета.
Конечно, дожди их ощиплют всё же,
Но это ещё не сейчас. Но это,
Пожалуй, когда-нибудь после. Позже.
Пока же, по щиколотку в листве их,
Мы станем бродить, обоняя запах.
Мы столько с тобою ещё успеем,
Что снег не покажется нам внезапным.
Пока же, окно затворив от стужи,
Поставим пластинку и стол накроем.
Снаружи ни звука. И мрак снаружи.
И месяц на крыше – как шут на троне.
Мне ли не знать, как приветлив и как ненадёжен
Взгляд этих светло-зелёных улыбчивых глаз.
Так отчего же, как прежде, томят и тревожат
В этот, который по счёту, единственный раз –
Пряди волос, на виски ниспадающих косо,
Пальцы, легко теребящие шаль, ворожа…
Мне ли не знать, как наивны цветы абрикосов,
Как ненадолго весенняя зелень свежа.
Это не праздная блажь, не признание даже.
Что-то послушную руку привычно ведёт.
Нам ли не знать, как за нити своих персонажей
Дёргает эта резвушка, судьба-кукловод…
Мы неразрывно с тобою слиты.
Как полюса одного магнита.
Как стебель с корнем, как север с югом –
Не существуем мы друг без друга.
Мои итоги – твое начало.
Ты помнишь, цапля в ночи кричала?
И светляками мерцали травы...
Мы – берег левый и берег правый,
Мы чёт и нечет, орёл и решка.
Мои тревоги — твоя усмешка.
Меж нами — пропасть без дна и края:
Шесть остановок ночным трамваем…
Потом дворами, спеша нелепо.
Окно на пятом. Второе слева.
Случайно встретить – избави Боже...
И каждый вечер – одно и то же.
Обратно – сгорбленным погорельцем,
Шесть остановок по гулким рельсам.
Ключами звякнуть. И вжаться в стену.
И до рассвета – без сновидений.
Рассвет наступит – он, как расплата:
Не существует он без заката.
Как все те годы, что шли впустую,
Мы друг без друга не существуем.
Уездный городок в июле.
Блаженство лета без конца.
Старик на вынесенном стуле
На тротуаре у крыльца.
В покрытом пятнами жилете
Из пожелтевшего пике,
И с равнодушием к газете
В своей трясущейся руке.
В широком вороте рубахи,
В манжетах жёстких рукавов
Старик подобен черепахе
С Галапагосских островов.
Мне восемь лет. Кусаю грушу.
И, обходя его, слегка…
Нет, не боюсь, но как-то трушу
Беспомощного старика.
Вина неведомо какая
По отношению к нему.
А почему – и сам не знаю.
И очень долго не пойму…
Ветер вдоль берега. Мелко, волнисто барханя.
Волны волочатся, пену толкая собой.
Птичью какую-то снедь отыскали бакланы –
Жадно, крикливо толпятся, ступая в прибой.
Ветер вдоль берега. Клочья кудрей Черномора
Густо и плотно опутали пляж на версту:
Волны выносят обильную бурую флору.
Были б японцы – скормили бы, верно, скоту.
Ты всё не едешь, и снова дорога пустынна
От поворота до сирой лачуги моей.
Ветер вдоль берега студит нагретую спину.
Носит песчинки. Колышет лохмотья сетей.
Перед тем, как войти – отпереть и войти, озираясь,
Притворив за собой с непривычки охрипшую дверь –
Задержись у проёма. Хотя бы в оплату за радость.
Потому что задаром в него не проникнуть теперь.
Ты сюда не вернулся, вернуться сюда невозможно.
Это просто не ты. Да и дверь эта вовсе не та.
Так меняются горы, роняя каменья к подножью –
Раздвигаются вширь, но снижается их высота.
Растопырив нестройные ветки
В предпоследних обрывках листвы –
Осторожны деревья и редки.
И друг с другом как будто «на вы».
И тоска возникала кусками,
И – не сладить, не справиться с ней.
По осеннему ветру плескали
Во дворах паруса простыней.
Облака – белоглавы, кудлаты –
Никуда не спешили, клубясь.
А дворы уплывали куда-то,
Но никак не скрывались из глаз.
Ночь. Собака лает.
Каравана нету.
Бредя Первомаем,
Старая газета
Вместо занавесок
Темень отделила.
Тороплив и весок,
Там гуляет ливень
Тропикам бы впору.
Таковы пирОги.
А на эту штору
Некто босоногий
Смотрит, с табурета
Свесясь кривобоко.
Пялится в газету
Выцветшее око.
В социальном строе
Мы не виноваты.
Буря небо кроет
Мглою, а не матом.
Жизнь, как та погода —
Через пень-колоду.
Похороны, свадьбы...
Всю ее послать бы...
Что ли принял лишку?
На краю постели
Трёпаная книжка.
— Шо там?
— Руставели.
Он поворотов не считал,
Куда б его ни заносило.
Одолевала нищета.
Но одолеть была не в силах.
Месила осень колеи
Неделями, а то и доле –
Колени вымазав свои
На коленкоровом подоле.
Едва же бережный закат
Отвесил первые поклоны,
Он постучался наугад.
Ему открыли удивлённо.
И предложили сеновал
На чердаке. И дали пищи.
И настоящий самовар
В сенях раздули голенищем.
И он остатки растерял
Всего, что гнуло и крутило.
А утром снега простыня
Легла под грузное светило,
Когда вскарабкалось оно
Холмам на выпуклые плечи.
И утро было мудрено –
Куда мудрёнее, чем вечер.
А в дальнейшем все Монтекки
Захватили, хвост задрав,
Поликлиники, аптеки,
И в конце концов – Минздрав.
В результате Капулетти
Потянулись в дальний путь:
Кто в Кабул, кто в Кобулети,
Кто ещё куда-нибудь.
Те ж, кто плёлся еле-еле,
Устремили очи ввысь,
И со страху не болели.
Этим только и спаслись…
Интеллект. Отменные манеры.
Что там принц – изящней во сто крат!
То есть, интеллект, конечно, в меру…
Но изыскан – как аристократ.
Как-то малость неотёсан, впрочем…
Но в глазах – достоинство и честь.
Честен и правдив. Хотя – не очень.
Что воспитан – это уж как есть…
Грубоват слегка. Наполовину.
Добр. Не постоянно, это так…
То есть, я бы так сказал – жлобина.
Но – душевен. Собственно – дурак.
Вот отца – продаст. Почти задаром.
И не пощадит родную мать.
Несколько – скотина. Ну – бычара.
В-общем, сволочь – хуже не сыскать.
Устойчивый дождь мостовые лизал,
Лобзал, полируя, панели.
Печальнее был он, чем даже слеза.
Чем даже глаза спаниеля.
Коробились кровли. Но это не здесь,
А там, где бараки окраин.
А здесь громыхала несвежая жесть,
Которою город задраен.
И ливень колол её сотнями шил,
Как шорник, пропахнувший ваксой.
Как будто он что-то огромное шил…
Но жесть не желала сшиваться.
Поволокло на философию.
Не спится. Мысли разночинны.
Не то от выпитого кофею,
Не то с иной какой причины...
Проговорили осторожненько,
Насупротив, и всё о вечном.
Она — супружница художника,
А он — улыбчив и беспечен.
А ночь озвучена цикадами
И несмолкающим прибоем.
Ей ни к чему, а мне-то надо ли?
И до того ли нам обоим?
А не уснуть, и хоть откидывай
Нагромождение деталей.
И – седина, и виды видывал,
А до чего сентиментален...
Отрывисто глянешь – и эхом откликнутся взгляды
Молчащих ромашек, из чащи взирающих робко.
И снова свою достоверность доказывать надо,
И, под ноги глядя, брести ускользающей тропкой.
Которая из лесу – прочь, торопливо мороча
Любым ответвленьем, витками извилистых петель.
Но мы-то успеем и – до наступления ночи.
Лесная ромашка – тому несомненный свидетель.
Посёлок возникнет внезапно, последней минутой –
Уж так повелось, он всегда возникает внезапно.
Мы позже узнаем, что всё это нужно кому-то,
И даже узнаем – кому. Но, конечно, не завтра.
Пока же поставим корзины к подножию стула,
Польём из ковша, и, умывшись – расставим посуду.
Блеснут на крыльце самовара латунные скулы
От жёлтой луны, появившейся невесть откуда.
И луг был плоским, и склон пологим,
И пёстрый полог трепало ветром.
А дым вальяжно стелился логом,
И листья влажные жались к веткам.
Желтели плавни. Закат купался.
Томила жалость, к кому – не ясно.
Паяц смеялся, сплетая пальцы.
Ему бы плакать, а он смеялся.
Ему в плаще бы клонится долу,
И чтобы площадь рукоплескала…
А он никчемную выбрал долю –
С её распадом, с её оскалом.
А под Кагулом или Калугой
Закат казался густым, медовым…
Пролог недолог. Пройдёмся лугом.
И станет ветер играть подолом.
Подумать только, едва начало –
А тут катарсис, а тут размолвки.
Финал же вовсе волной качало:
Размыты строки, листы размокли…
С годами реже озадачен,
И философствую бодрее.
Должно быть, старость – не иначе...
Луна блуждает в эмпиреях.
Одностороння и нелепа.
Однако в мареве тумана –
Великолепна, словно репа
На грядке Диоклетиана.
Тому назад, похожей ночью
Бредём по берегу, и берег
Всё тот же – влажный и непрочный.
Не достаёт лишь той печали,
Такой волнующе-бездонной.
Да осторожного вначале
Прикосновения ладоней.
И возвращается обратно
Волны кокетливая складка.
А ночь блистательно-развратна,
Как Рим периода упадка.
И сказано было много,
И спрошено было вдвое…
Извилистая дорога
И ливень сплошной стеною.
Как будто ямщик не прыткий,
Как будто во время оно –
Качающейся кибиткой
Покряхтывают вагоны.
То из лесу вдоль оврага,
То под гору мимо пашни –
Как вымокшая дворняга
В бездомье своём всегдашнем.
И час полуночный пробил –
Но тема сменяет тему.
И, твой отражая профиль,
Окно отделяет темень.
Там, в сторону от откоса,
Вдоль линии косогора –
Огнями домов разбросан,
Плывёт безымянный город.
Как будто в возне Вселенной –
Покоя случайный остров.
Там чайник сопит надменно.
И цвет занавесок – пёстрый.
Там чашки промеж собою
Подрагивают в буфете.
Вот там бы и нам обоим
Обняться и слушать ветер.
И вечность пройдёт за чаем,
И старости миг отсрочен.
И плотен, и нескончаем
Клокочущий полог ночи…
Но город с его уютом
Растает как запах хлеба.
Изогнутая не круто,
Дорога виляет влево.
Покачиваясь неровно –
Потянется стороною…
А там, в суете перронной –
И нас разметёт с тобою.
___
Великолепною дугою –
Дугою плавною и правильной –
Дорога огибала город
С северо-западной окраины.
И, предвкушая приближенье
Уже озвученного поезда –
Тряслись утробно и блаженно
Конструкции, мосты и полости.
И вот холмом, не у подножья –
Уже по склону, поперёк его –
Он потянулся осторожно
Светло-оранжевыми окнами.
И тут же мысли поскакали
К вагонам, сомкнутым и стареньким.
Туда, где звякают стаканы
О жестяные подстаканники.
Где расстоянье до рассвета –
Покуда темень не отключится.
Где бесконечная беседа
С очаровательной попутчицей.
И даже время беспристрастно
Воспринимается обоими.
И ограничено пространство
Шероховатыми обоями.
Но, обрывая на вопросе
Воображенье неуместное –
Локомотив его уносит
По направленью к неизвестности.
И остаётся – позолота
Листвы, меж рельсами разбросанной,
Привычный запах креозота,
Да отрешённость поздней осени.
В сметане оказавшаяся было,
Одна лягушка кротко умерла.
Другая, трепыхаясь, масло взбила –
И выбралась. Известные дела.
А окажись лягушки не в сметане –
И та на дно ушла бы как налим…
Не только дело, что мы делать станем.
Смотря ещё – во что мы угодим!
Однажды, кажется в четверг –
Недели две назад –
Явился дикий человек,
Уныл и волосат.
Неразговорчив и сутул.
Показывал язык.
А проломив собою стул –
Смутился и поник.
Хоть ростом выдался немал –
Не пел и не хамил.
И если б стульев не ломал,
Так был бы даже мил…
Мы даже стали привыкать
К тому, как по ночам
Он забирался под кровать
И до утра мычал.
Соседка, бывшая вдовой,
Надела бигуди.
И выводила за стеной:
“Постой, не уходи!”
А из-под выкрашенных век
Метался мелкий бес…
Однако дикий человек
Куда-то вдруг исчез.
Всех удивила эта прыть,
Смутила эта весть.
Соседка стала было пить.
Но с горя стала есть.
И, ложкой ёрзая в борще,
Смекала что есть сил:
“А был ли мальчик вообще?
И – мальчик ли он был?...”
Жгут солому. И запах такой, что сжимает в груди.
Застилает глаза. И тележные плачут колёса.
И дорога клубится, и столько всего впереди…
И подёрнуты синие сливы налётом белёсым.
Жгут солому. И времени нет. А в открытом окне –
Беспокойный скрипучий фонарь на столбе у забора.
И тенями качаются ветки на белой стене.
И опавшими листьями пахнет затерянный город.
В этом городе сад привокзальный сиренью зарос.
В этом городе август и детство навеки застыли.
Неподвижна река с тростником в человеческий рост,
И купаются куры в горячем обилии пыли.
Все плывет и качается. Дым все на свете застлал.
Эти слёзы – от дыма, ты видишь – сжигают солому...
Высоченный бурьян среди серых растресканных шпал.
Поржавевшие рельсы.
Дорога, ведущая к дому.
Холодает. Пора по домам.
По долам, по холмам на закате
Безнаказанно вязнет туман,
Словно там собрались музыканты.
Серебристая зелень олив
Обретает немыслимый отблеск.
И сравниться не пробует с ним
Что угодно – ему уподобясь.
По домам. Опадают плоды
С полудиких покладистых яблонь.
Мухояровый шелест воды –
И опасливей, и плотоядней.
Плотогоном по речке лесной
Раскорячился август на стыке,
Невзначай платонический зной
Разменявший на чаячьи крики.
Днём она совсем не то, что ночью.
Бледно-незатейлива на вид.
Ночью – неотчётливо порочна,
Страсть её неясная томит.
Тёмная, откуда-то оттуда,
Вызревшая в гулкой глубине
Вычурная фрейдова причуда,
Прежде дрейфовавшая на дне.
В общем, по ночам она такая…
Мы среди обыденной возни
О такой обычно и мечтаем.
Встретить её – Боже сохрани…
Негромко стенанье осин на несильном ветру.
А сосны и вовсе насуплены и неуклюжи.
И тоже играют в ненужную эту игру –
Готовясь глядеться в ещё не возникшие лужи.
Весь день собирается дождь. Но не может никак
Собраться. Должно быть – тяжёл на подъём, не иначе.
Хозяева всё не решаются выгнать собак,
Погода же всё не спешит становиться собачьей.
С утра накатили и смотрятся прямо в окно
Натужные тучи, вздыхая потугами грома.
В такую погоду решиться таки мудрено.
Собраться – тем более. Даже дождю проливному.
Бисерная роса еще
Виснет на паутине.
Позы твои русалочьи.
Жесты твои картинны.
Только раскрою двери я –
Толку во всем ни грамма нет:
Взбалмошная феерия
Миром вовсю играет.
Ветреною материей
Ты облекаешь тело.
Как ты в мою затерянную
Хижину залетела?
Где ты порхаешь, вылетев
Поутру из объятий?
Запах лачуги вылеплен
Телом твоим и платьем.
Я притомился, но не слишком -
И, средний палец наслюнив,
Перелистнул страницу книжки,
Нелюбопытен и ленив.
Но в текст протискивалась дрёма.
И он поплыл, как в ледоход
Плывут обломки, и солома,
И мусор всяческий плывёт.
И стали сниться как-то сразу,
Без переходной маеты,
Твои, не видимые глазу,
Но - несомненные черты.
Потом, как рокот мотоцикла -
Когда споткнётся тишина -
Ты окончательно возникла
В проёме светлого окна.
На расстоянии. Отдельно.
Под занавескою цветной.
Сегодня даже сновиденье
Тебя не сблизило со мной.
Абрикосы в цвету. Целомудрие розовых почек,
И почти благодать ослепительно белых цветов.
Не вдохнуть глубоко – даже ежели кто и не хочет –
Невозможно, какою бы прозою жить ни готов.
Кружит голову запах густых бело-розовых кружев.
И тревожно от гула тяжёлых натруженных пчёл.
Просыпается что-то внутри. И как будто снаружи
Озаряешься, словно заветное что-то прочёл.
А пойдут мельтешить лепестки с облетающих веток,
Мотыльками, снежинками – в свой вертикальный полёт –
В повзрослевшую душу войдёт ощущенье ответа.
Впрочем, к этому времени что-то ещё расцветёт
Ну, вот и яблоки поспели,
Со стуком падают на грядки.
Заиндевелые недели
Ползут лениво, без оглядки.
Сипит не выспавшийся кочет –
Ему положено по чину.
И осень балует, щекочет,
Томит печалью без причины.
Листвою выстелив долины.
В туманы дали погружая…
И смотрит ласково и длинно.
Как будто женщина чужая.
Глядишь, и вечер имеет место.
Глядишь, и месяц пером очерчен.
И сходит сумрак почти отвесно –
Собою грузен, как Уинстон Черчилль.
Сумбур дневного коловращенья
Утихомирен самим собою.
День уползает в пазы и щели –
Но васильками глядит с обоев.
Мы сдвинем шторы, закроем ставни,
И мир вернётся к своим основам –
Когда всё явное станет тайным,
И все дела воплотятся в слово.
Как вол на привязи, как призрак,
Стоит насупившийся зной,
Что невменяемостью призван
Стоять недвижною стеной.
Его бранят, но он не слышит.
Его медлительность – как две.
Он гладью солнечною вышит
По ослепительной канве.
А море плавится. И плавно
К лиману льнёт, оторопев –
Где перегревшиеся плавни
Бормочут мантры нараспев.
Поэт – он должен быть всеяден.
Ему во благо всё и вся:
И корка хлеба Христа ради,
И мера доброго овса,
И козий сыр, и козинаки,
И золотящийся аи…
И хвост бродячия собаки.
И жало мудрыя змеи.
Волынило время и линию гнуло,
И место его занимал
Днестровский лиман, и лиман Тилигула,
И Южного Буга лиман.
И вьюжило, превозмогая отсталость,
И стлалась полынная гладь.
А вскоре и вовсе его не осталось,
И нечего было терять.
Оставь. Ни причины, ни смысла – терзаться,
Листая потрёпанный том,
Автограф чужой разбирать на форзаце
И солнце ловить решетом.
И солнце не вечно, и вечер не солон,
И ветер от моря широк.
И сонного августа снег невесомый
Заносит обрывки дорог.
Не смотри настороженно,
Не найдёшь ничего.
Отражение ложного –
Не сложнее его.
Не желай мне рассеянно
Ни вола, ни осла.
Дуновением с севера
Нас судьба разнесла.
Ни суда беспристрастного
На отсутствие нет,
Ни туда, где распластанно
Расплескался рассвет -
Не уйти от порожнего
Порождения схем.
И возникли непрошено,
И расстались ни с чем.
Город ложью во спасение
Переполниться готов.
Бродят барышни кисейные
Вдоль кисельных берегов.
Габардиновыми тучами
Драпированы края -
Где крутиться мгле наскучило,
Небо крОя и кроЯ.
Там такого наворочено
Ни зачем и невзначай...
Там и реки не молочные,
И с горчинкой молочай.
Там осиново-осенние
Берега - как миражи.
И ни в правде нет спасения,
Ни, тем более, во лжи.
Оставь эти слезы. Не надо.
Не стоит рыдать о пустом.
Невзрачен цветок винограда,
Его же укрытый листом.
Вдоль проволок вяло елозят,
Совсем на ветру ошалев,
Коряво распятые лозы –
Изломы на струнах шпалер.
Не плачь. Это ветры по склонам
Раскинули клочья весны.
Холмы отливают зелёным.
Холодные дали ясны.
Не радуя, не угрожая…
Пора возвращаться домой –
Безропотно ждать урожая
От этой лианы шальной.
Испаряясь, роса размывала черты пейзажа.
В этом мареве мир обретал эфемерный фон.
Поражала не яркость жары, и не ярость даже
Подступающей тучи с одной из чужих сторон.
Поражала, скорее всего, безучастность лета -
Безучастность к тому, что ему суждено пройти.
Обречённость во всём ощущалась, но было это
Будто плавный зигзаг на неспешном его пути.
Рокотали уже в отдаленье раскаты грома,
Воробьи расторопно шныряли туда-сюда,
Испарялась роса. И желтела скирда соломы.
И цвела в настороженно-сонном пруду вода.
Громыхало сначала лениво. Лениво и скудно.
Но потом разохотилось. Молнии воду пронзали.
Только все обошлось, и грозу отнесло к Трапезунду,
И оттуда мерцало, как будто в немом кинозале.
Да немного дрожала в натуге струна горизонта,
Еле зримая ночью – в которую вылился вечер.
И пылал над Тавридой закат, так похожий на золото –
Но не блеском, конечно, а тем, что практически вечен.
Он куда-то всегда исчезает, неспешно и плавно.
Чтоб возникнуть опять, между днём суеты, и печальной
Изнуряющей ночью. Он здесь, разумеется, главный –
Никому не давая надежд, не даря обещаний.
Набегая на берег, ребристый, рассыпчато-хрупкий,
Шелестя, ниспадают волнистые складки прибоя.
Несговорчиво хрупают раковин полых скорлупки
Под ногами бредущего линией береговою.
Вначале нас, как будто смерчем
Свело, возвысило, вращало.
Но неотчётливо очерчен
Наш путь от самого начала.
То в эмпиреях, то иначе.
То жёстким был, то был упругим.
И мы, как числа Фибоначчи,
Росли, суммируясь друг с другом.
Росли нескучно и не скупо.
Кормили птиц за водокачкой.
Смешно облизывали губы –
Шелковицею перепачкав.
Брели с кошёлками перроном.
А то – парили невесомо,
Или плутали упоённо
По лабиринтам бурелома.
Не то, отвыкшие от брани,
Поворотив – оторопели…
Не то чего-то не добрали –
Уж не добра ли и терпенья?
А где затеряна в тумане
Коса, нашедшая на камень –
Луга ромашками шаманят
И куролесят васильками.
Над его лицом поработал надфиль –
Заострив лицо. Особливо в профиль.
Но Творец, послав утончённость на фиг,
Меж губой и лбом водрузил картофель.
А считая щедрость излишне царской –
Что по части носа оспорить трудно –
Наделил петушьим его гусарством.
И примерно тех же размеров – грудью.
То - есть – торсом. Действуя столь поспешно,
Красноречье выдал подстать Дантону.
И – что вовсе выглядело насмешкой –
Одарил роскошнейшим баритоном.
В унисон играя с его речами,
Полыхали стены квартир соседних.
Телефон пылал, провода курчавя,
От дыханья трепетных собеседниц.
А жена любила его безумно,
Берегла, прощала, и неотступно
Исступлённо грызла, вонзая зубы –
Из-за глупой дружбы со мной, беспутным.
На пределе возможного,
По просёлкам горячим –
Колымагой порожнею,
Запряженною клячей…
Докарабкались засветло.
Попросили приюта.
Приютила глазастая,
Улыбаясь чему-то.
Только что-то оскоминой
Все мешало ночлегу.
То ли даль заоконная,
То ли лунная нега,
То ли козни козявкины,
То ли что-то такое
Из покоев хозяйкиных
Не давало покоя…
И отправились затемно,
Взгромоздясь, как попало.
И звезда обязательно
И надменно мигала.
Балагурила за версту
Колымага пустая.
И стелилась ухабисто
Колея, остывая.
Я возвратился. Солнце щурится
В переплетении ветвей.
Бежит мальчишка вдоль по улице,
Вдоль тихой улицы моей.
– Привет! – и опрометью далее:
Неделя в августе — как день.
Ветхозаветные сандалии
И тюбетейка набекрень.
У перекрёстка остановится.
И обошёл бы, да никак:
Темно-лиловую шелковицу
Кладёт в разомкнутый кулак.
Чтоб, не смакуя по-отдельности,
А горстью, полной до краёв –
Как только в августе. И в детстве.
И только в городе моём.
Я знаю всё об этом мальчике.
Ведь он, замурзанный, смешной,
Шелковицею перепачканный –
Лет через сорок станет мной.
Но из грядущего я вслед ему
Гляжу, застывши на бегу:
Ему такое что-то ведомо,
Чего я вспомнить не могу.
Листва облетит, но прежде
Сквозь жабры её и брыжи
Пожухлое солнце брезжит
И дождь поначалу брызжет.
А после – косой, саженный,
Искусно листву сгружает.
И жутко его броженье.
И жалко его брюзжанье.
Листок, золочённой брошкой
Пришпиленный неуклюже –
Он будет небрежно брошен,
Безбрежною сожран лужей.
А выйдет пора погожей,
Не хмурою и не злою –
Растопчет его прохожий,
Сожжёт его хмырь с метлою.
Когда накатывало с копотью
И конденсировалось, капая –
Едва увертывался, походя
Смешно отмахиваясь шляпою.
Однако туча не мерещилась.
Не доходившая до берега,
Она раскалывалась трещиной,
Подобной огненному дереву.
И ливень, волнами и окнами
Поигрывая одинаково,
Вдруг, Адаларами разомкнутый,
Ерошил шкуру Аю-Дагову.
И клокотал, и богохульствовал –
Вначале вял, но в нетерпении
Заколотившийся в конвульсиях –
И воду вспарывал и вспенивал.
Он начинался в акватории,
Терялся где-то за экватором,
И бредил звуками, которые
Из этих судорог выхватывал.
Однако сушу не задействовал,
Одержан прихотью капризною.
Лишь макинтош намок одесную,
Да шляпа несколько забрызгана.
Сутулясь, как побитый, сиротливо
Приблизился. Бочком. Потупя взгляд.
В коробке из-под баночного пива
Притихли двое крошечных щенят.
Помялся, и промямлил еле слышно:
«Оно бы – это… им бы… молочка…»
И, что уж было совершенно лишним –
Пустился было кланяться слегка.
Ещё бы! Провели беднягу в хату,
«Водицы бы…» – заставили присесть.
Налили молока – ему, щенятам.
Краюху он умял в один присест.
Согрели щей. Он высморкался робко.
«Мы издаля. Умаялись – беда».
И, жалобно кивая на коробку:
«Оно – того… Вы, может – это?..» «Да!»
Нам ни к чему, но собачата стали,
Отъевшись, так возиться и зевать…
Он ночевал пока на сеновале,
Никак не соглашаясь на кровать.
На третий день переместился в баню,
Ещё неразговорчив и несмел.
Потом уже, в гостиной на диване,
Он так ошеломляюще храпел…
По вечерам, наевшись до отвала,
Он громко пел, уставясь в потолок.
Жена ему смущённо подпевала.
А я читать пытался. Но – не мог.
Через неделю… Да, примерно в среду –
Припасы были съедены дотла.
Я перебрался ночевать к соседу.
Жена уже у матери жила.
Прошло немного времени. Вчера я
Глядел во двор. Украдкой. Издаля.
Там бегали, цепями громыхая,
Два юных мускулистых кобеля.
Море жёлто. Молчанье – золото.
Удалось мне достичь дыры –
Где веками полынь не полота,
Где не кормлены комары.
Где и звёзды почти не розданы,
И глядят без опаски вниз.
Упиваюсь солёным воздухом,
Упоённо глотая бриз.
Как начало любого сущего –
Нерастраченно мне даны
Эти тучи, грозу несущие,
Эти ночи и эти дни.
Эта девочка с нежной кожею,
Столь доверчивая всерьёз –
И мучительно так похожая
На кого-то из давних грёз.
Это лето в конце столетия –
Так похожее на моё
Безрассудное,
Безбилетное,
Беззастенчивое житьё…
Твой телефон молчал сегодня.
Клубился повседневный гам.
И сходни, вкрадчиво, как сводня,
Поскрипывали в такт шагам.
А день и зноен был, и долог.
Один, отпущен на оброк,
Его унылый мартиролог
Я перелистывал, как мог.
Пономарём, семинаристом
Я разбирал его латынь -
Но вот и весь он, перелистан,
Блеснул обрезом золотым.
Стеснён закат в осенней раме,
По кронам охрою пыля.
И удлинёнными тенями
Исполосована земля.
Как полустанок к веренице
Бегущих мимо деревень,
Спешит к минувшим притулиться
И этот бутафорский день –
В котором суетность и вялость
Без окончаний и начал.
В котором ты не появлялась,
И голос твой не прозвучал.
Л. Свиргуну
Захолустный вокзал. Ресторан. За окном моросит.
Хромоногий художник. Его незатейливый ужин.
«Понимаешь, старик, – говорит, – сколько б ни было сил,
Их всегда прибывает, когда хоть кому-нибудь нужен.
Ты вот сетуешь – холод… А много ли толку в тепле,
Если холод – вот тут, вот отсюда – ни цвета, ни слова?..
Ты работай! Ты можешь смеяться, но след на земле –
Это важно. А всё остальное – зола и полова».
Он жуёт вермишель. Его бросила стерва-жена.
Хромота его с детства – привычна и неодолима.
На картинах его – невесёлая голубизна.
А в глазах у него – поволока осеннего дыма.
Хромоногий художник жуёт, поучая житью,
А потом поплетётся к жилью – комнатёнке убогой.
Он умрёт через месяц. Покинет халупу свою
И уже не вернётся. Его подберут на дороге.
Тихо, как будто на мир опустилась завеса.
Гавкнет собака, и эхо пугливое звонко
Вдруг отзовется из гущи соснового леса.
В блеске излучины чуть ли не больше недели –
Облако, будто бы олово намертво влито.
Две колеи, две извилистые параллели
Где-то слились, вопреки утвержденью Евклида.
Звонкая синь васильков, желтизна зверобоя…
В облике тонком твоём – новизна незнакомки.
Долго блуждаем с тобой разветвлённой тропою,
В колких стогах по лугам оставляя заколки.
Мы думали, что дня нам будет мало.
Но был он так пугающе огромен…
Он вламывался в рыхлые провалы
Холодной глубины каменоломен,
Тянулся по сползающему склону,
Шарахался – козой на солнцепёке,
И с хрустом в прошлогоднюю солому
Валился, разомлев. Таким далёким
Казалось всё, покинутое нами,
Всё бывшее – до этого мосточка,
Источника меж склизкими камнями
(Из каменного чрева – если точно),
Кизила недозрелого – задаром,
И лозняком опутанных развалин,
Оврага – именуемого яром,
И речки – безо всякого названья…
Мы думали, что дня нам будет мало.
Он был огромным. Только на закате
Нам всё-таки чего-то не хватало.
Всегда вот так, чего-то – да не хватит…
МАДРИГАЛ
ПОЭТЕССЕ З-СКОЙ
Подобно горной речке,
Минерве и нирване,
Ты вся – противоречье!
Ты вся – очарованье!
ЕЙ ЖЕ – СПУСТЯ 11 МИНУТ
Ты банкой напрасно консервной
Столь метко метнула в поэта:
Тебя называя Минервой –
Он думал совсем не про это,
Вставляя её для примера
В строку своего мадригала.
Минерва – совсем не мегера,
Не стерва, как ты полагала…
РАЗВИВАЯ ГЕРАКЛИТА
Теперь, пожалуй что, знает каждый,
Известно всякому человеку:
Войти почти невозможно дважды
В одну и ту же, положим, реку.
И даже в лужу – где рядом сухо –
Не ступишь дважды. По доброй воле.
Другое дело – когда под мухой…
А если трезвый – тогда едва ли.
МОИМ ШТАНАМ
Они пока на уровне приличья,
Но думаю порой не без греха:
«Должно быть, ИХ материя – первична.
Истрёпанна уж очень. И ветха…»
***
Талант – цветок, встречающийся редко.
Не чаще, чем в оранжерее – редька.
Гораздо реже – гений. Это вроде
Махровой орхидеи в огороде.
И поле росою звенело, и палев
Был воздух над полем, и тлело вдали.
И слепком покинутых с лета купален
Покатого облака крылья легли.
Не спали, и трепетно перекликались
В овсах недокошенных перепела,
И всё переспело, и всё ещё август,
И синь его раскалена добела.
Не вечер, не день, а какое-то третье,
Какое-то среднее время, и нам
Двоим, удостоенным снова наследья,
Ещё не пора, не пора по домам.
И мы, оценить до конца не умея
Ни этих, ни прочих доставшихся див,
Задрав подбородки и вытянув шеи,
Немея, в бесцветное небо глядим.
Ты плакала ночью, как плачет кукушка в мае.
Как плачут от дыма, вернувшись в осенний город.
Я делал вид, что я тебя понимаю,
Но мне другая тревога сжимала горло.
Ты плакала ночью, глядя во тьму над собою.
И слёзы в подушку текли легко и беззвучно.
А душу мою мучило совсем другое,
И я всё пытался понять – что именно мучило.
Плыла тишина, как пелось в какой-то песне.
А песня забылась – и было ли в ней про это?
Ты плакала ночью, как плачет душа – воскреснув.
И лето кончалось. Всего лишь кончалось лето.
НАДПИСЬ НА ГИПСЕ
Как небо за окнами строго.
Как гипс ослепительно бел.
Какую чудесную ногу
Сломала прелестная Л!..
НАДПИСЬ НА РЕНТГЕНОВСКОМ СНИМКЕ
На довольно каверзный вопрос
Мной получен искренний ответ.
Я тебя рассматривал всерьёз,
Я тебя рассматривал на свет.
Пусть не всю, не выше сапога,
Но весьма подробно в этот раз –
Где рентгеном правая нога
Высвечена в профиль и анфас.
В душу мне твою не заглянуть.
Но зато на много долгих лет
Я запомню внутреннюю суть –
Твой очаровательный скелет…
От привычного до внезапного –
Что запомнилось, что не очень...
Наибольшею частью — запахи,
Те впечатались ярче прочих.
Столько пресного, столько острого –
Словно странствовала ищейка
От Корейского полуострова
До Карельского перешейка.
И запнёшься меж перекрёстками,
И замрёшь в несуразной позе:
Пахнут выстиранные простыни,
Занесённые в дом с мороза.
Этот запах лишён эпитетов.
И хранит его только память.
Только в детстве, по капле выпитом,
Только дома так может пахнуть.
И оттаивают полотнища,
Проступают на них росинки…
….От макухи и стружек плотничьих –
До карбида и керосинки...
В парламенте некоем некое лобби…
А было их, собственно, два.
И каждое лобби являло подобье
Другого, разнившись едва.
Кто левому лобби, кто правому лобби
Содействовал – это секрет.
Но левое лобби имело и хобби.
В то время, как правое – нет.
И было то хобби – как будто надгробье:
Огромно, стозевно, обло.
От зависти корчилось правое лобби…
Но сделать – ничё не могло.
Бывало, в парламенте правое лобби
Лоббирует где-то в углу…
А левое лобби достанет свой хобби –
И ну им стучать по столу!
Тогда осекается бедное лобби.
И тайно мечтает о том,
Что – вот, заведёт и себе оно хобби…
Покажет тогда – что почём!
Никто не придумал весов и безмена,
Чтоб взвешивать бешенство этих погонь.
Но ты настигала – без рамок, без меры,
Карая и грея, как будто огонь.
И ты не гостила. Ты как ностальгия,
Раскинув дворы, пустыри разбросав,
Разила навзрыд. И склонялись такие,
Каким было впору держать паруса.
А я был не вхож в эти двери разверстые.
Я вожжи держал кобылёнки гнедой.
Я мелкопоместнейший житель предместья –
Зачем ты прельстилась моей слободой?
Моею свободой, садовым раздольем,
Раздвинула крылья, над нами паря...
Мы парой нелепою, парою вздорной
Слились воедино в траве купыря.
И мы кувыркались, как те скоморохи –
Толпе на потеху, себе на беду...
Я так утомился от этой мороки,
Что я от неё никуда не уйду.
Едва ли не единственный из тех,
Кому в такую ночь не до утех,
Кто, за день измотавшись до предела,
В горизонтали скрюченно притих –
Едва ли не единственный из них,
Я бодрствовал. Измученное тело
Хотело забытья. Хотело сна.
Ущербная, но яркая луна
Сияла. И отбрасывали тени
Клубящиеся дебри хризантем,
Растущих исключительно затем,
Чтоб отражать набеги сновидений.
Сентябрь свои, как говорят, права
Утратил. Но приблудная трава
В углу двора, и дальше, вдоль забора –
Ещё не серебрилась поутру.
И жухнуть на пронзительном ветру
Намеревалась, кажется, не скоро.
Опутаны сиянием луны,
В заглохшем палисаднике видны –
Отчётливо, от мала до велика –
Растрепанные, горькие цветы.
Исполнены осенней немоты.
Увиты канителью повилики.
Так много умещается в окне...
Душа устала с телом наравне,
Но не было и тени полудрёмы.
Я бодрствовал, притихнув у окна –
И к горлу подступала тишина
Луною озаряемого дома.
Уехать бы. Собрать бы чемодан,
Побриться – и уехать. В Аккерман.
К лиману, виноградникам, руинам…
Но я и так давно уже в пути.
Всё не могу пристанища найти,
«Земную жизнь пройдя наполовину».
Бараны стучат в барабаны,
Петух голосит во дворе.
Весна! Расцветают тюльпаны.
(Каштаны цвели в декабре).
Вдоль шумных ли улиц брожу я,
Читаю ль газетную гнусь,
Гляжу ли на рожу буржуя –
Невольным мечтам предаюсь.
Проникнув мне в сердце сурово,
Как в почву внедряется лом –
Услышьте же пылкое слово,
Что вызрело в сердце моём.
Весенние мысли, скаженные,
Клокочут на вольной волне.
Я делаю вам предложенье -
Ведь вы не откажете мне?
Оставим политику людям,
Лишённым души и страстей.
Не будем, давайте не будем,
Не будем сегодня о ней.
Морозы, снега и пороши –
Остались в холодном былом.
Давайте наденем галоши
И будем гулять под дождём.
Какие чудесные виды
Откроются нам поутру...
Пойдёмте, я буду вам гидом.
Ну, гадом вам буду – не вру.
Вот-вот и цветущие сливы
Украсят просторы страны.
Вы необычайно красивы
И несоразмерно скромны.
Не много мы женщин встречали,
Чтоб были настолько честны –
Как вы в этом буйном начале
Такой безмятежной весны.
Оставим министрам химеры,
И вовсе на них наплюём.
Давайте уедем, к примеру,
В глухую деревню вдвоём.
Дождёмся, как минимум, лета.
Придёт золотая пора –
И будем про это, про это
Всю ночь говорить до утра.
Как будто всего-то нас двое –
Да Млечный развесистый путь.
Пока умолчу про другое,
Чтоб вас до конца не спугнуть.
Про то, как предаться бы страсти,
Разнузданной страсти земной...
Не будем, не будем о власти –
Какие там власти весной!
Там будет цибуля, и сало.
Сметаны там будет полно.
И сладкий дурман сеновала,
И месяц, глядящий в окно...
В густом полумраке сарая,
Явив не по возрасту прыть,
Блаженство небесного рая
Я вам попытаюсь открыть.
Забившись в объятьях друг друга,
Ввергаясь впоследствии в сны –
Едва ли припомним с натугой,
Что было до этой весны.
Забудем, что где–то есть кто-то,
Есть что-то, где мы не вдвоём.
Унылая ваша работа
Сравнится ли с этим житьём?
У вас ведь такая фигура,
И косы, и юбочка клёш...
Ах, Юля, ну что вы как дура!
Вас прямо ничем не проймёшь...
ПОЕЗДКА В СОКИРЯНЫ
Шумно поднимались до рассвета.
В суете и сутолоке сборов
Пеленали курицу в газету.
Наглухо задёргивали шторы.
Ахали, ворчали на погоду –
Не к дождю ли пасмурно и жарко?..
Чемодан – не менее комода –
Поглощал гостинцы и подарки.
Снедью запасались на неделю.
Сумки пересчитывали нервно,
Долго, недоверчиво сидели
На вокзале позднего модерна.
А в купе, отметив по затылкам
Полку, не поделенную с братом,
Папа откупоривал бутылки
С пивом и колючим лимонадом.
И ещё дотягивался город
Тёсом, огородами, снопами –
А уже со смаком помидоры
Резали и солью посыпали.
Разрывали курицу руками,
Яйца на газету очищали.
В звонких подстаканниках стаканы
Дымчатым позванивали чаем.
Пело, балагурило, летело
Время – неотмеренно, задаром…
Охал паровоз. И то и дело
Окна заволакивало паром.
H
Паровоз запыхался. И длится
Вечностью последняя верста.
Окница. Конечная. Граница.
Церковь Параскевы без креста.
Улица, привыкшая тянуться
Продолженьем лесополосы.
Молдаван поджарые каруцы,
Украинцев крепкие возы.
«Сколько лет!» ( А вряд ли больше года…)
Возгласы, объятия… Скорей!
Парой запряжённая подвода –
И пылит дорога меж полей.
Уступаю брату – он упрямей –
Пусть себе сидит на передке.
Полулёжа в сене возле мамы,
Думаю о лесе и реке.
Звякает ведро. И пенье жести –
Сладостною музыкой в груди.
Это значит – мы уже на месте.
Значит – ожиданье позади.
Значит, прошлогодней, да и поза-
Прошлогодней радости, звеня –
Снова быть. Певучие колёса
На ходу баюкают меня.
Лес уже сейчас, за поворотом.
А реки отсюда не видать…
Запах конской упряжи и пота
Довершает эту благодать.
***
Бывает, в июле – каких-нибудь час-полтора
Так медленно тянутся, так непривычно весомы…
В расплавленный полдень уснёшь на охапке соломы
У задней стены, обращённой в глубины двора,
Проснёшься – а день ещё длится… Подсолнух навис.
Повисли – на сдержанной ноте гудящие осы.
Застыл огород, отползающий в сторону косо.
А вдоль огорода тропинка спускается вниз.
Картина, достойная кисти… неведомо чьей,
Но – кисти раскованной, до расточительства сочной.
Звенящая птица – едва различимая точка –
В зените дрожит, вознесённая трелью своей.
За хатой – укромное место. Сюда снесены
И свалены здесь, у завалинки, старые кросна,
Откуда-то – жёрнов… И жерди. И лестница – просто,
Совсем безо всякого дела лежит вдоль стены.
И я, невзначай на соломе уснувший в тени.
А несколько дальше, где двор выступает из тени –
Приблудные мальвы. И стебли каких-то растений,
Увитые густо вьюнками. Пестреют они
Воронками розовых, белых, лиловых цветов.
Стекает янтарь по коре неподвижной черешни.
И воздух – какой-то тягучий, какой-то нездешний,
Как будто уже ничего не случится потом.
Капризная оптика времени. Что ей до нас…
Картина жива. Но, как будто покинутый берег –
Она отдаляется, всё уменьшаясь, в размерах.
Когда-нибудь чтобы – навеки исчезнуть из глаз.
***
Тёплые, влажные простыни августа липнут
К телу, вполне разомлевшему в патоке дрёмы.
Мир еще томен, и только вальяжные липы
Еле заметно встревожены. В сторону дома
Жёлтая тропка ползет, кособоча по склону.
Где возле вербы слегка заболочено, тропка
Чуть изгибается. А у забора, что сломан,
Всё же сползает туда, где устойчиво топко
И – островок тростника. Через дырку в заборе
Вдруг попадаешь в придирчиво – цепкий крыжовник.
Дома покуда не видно. Он явится вскоре –
Весь виноградом и Бог знает, чем окружённый.
Зелень такая, что лучше затёртого “буйства”
Слово не сразу найдёшь. И ни срока, ни края
Ей не предвидится. Груши, висящие густо,
Падают гулко в траву, на века пропадая.
Даже не верится, что в этом воздухе жидком,
Медленно льющемся – что-то утратиться может.
Только у липы на листьях желтеют прожилки,
И – от предчувствия – лёгкие приступы дрожи.
***
Едва ли не единственный из тех,
Кому в такую ночь не до утех,
Кто, за день измотавшись до предела,
В горизонтали скрюченно притих –
Едва ли не единственный из них,
Я бодрствовал. Измученное тело
Хотело забытья. Хотело сна.
Ущербная, но яркая луна
Сияла. И отбрасывали тени
Клубящиеся дебри хризантем,
Растущих исключительно затем,
Чтоб отражать набеги сновидений.
Сентябрь свои, как говорят, права
Утратил. Но приблудная трава
В углу двора, и дальше, вдоль забора –
Ещё не серебрилась поутру.
И жухнуть на пронзительном ветру
Намеревалась, кажется, не скоро.
Опутаны сиянием луны,
В заглохшем палисаднике видны –
Отчётливо, от мала до велика –
Растрепанные, горькие цветы.
Исполнены осенней немоты.
Увиты канителью повилики.
Так много умещается в окне...
Душа устала с телом наравне,
Но не было и тени полудрёмы.
Я бодрствовал, приткнувшись у окна –
И к горлу подступала тишина
Луною озаряемого дома.
Уехать бы. Собрать бы чемодан,
Побриться – и уехать. В Аккерман.
К лиману, виноградникам, руинам…
Но я и так давно уже в пути.
Всё не могу пристанища найти,
«Земную жизнь пройдя наполовину».
***
Для корзин понастригли лозы – лишь связать да сволочь.
Но какая-то сволочь тростник подпалила упрямо.
И трещало всю ночь, и пылало. И целую ночь
Повторяя изгибы реки – колобродило пламя.
Поселяне взирали на зарево: «Эк, занялось…»
Не особо терзаясь, но, кажется – без одобренья.
А наутро лучи осторожно пронзили насквозь
Прокопчённый туман, неподвижно покрывший деревню.
И хотелось воскликнуть обугленной пойме: «Прости!» –
За народную дурь, за бессилье, нелепость порыва…
А тростник догорал. И всё так же упорно расти
Продолжал – безбоязненно и, до поры, молчаливо.
***
На бору со звонами
Стонут глухари.
Долей львиною дали вольную.
Вянул хлопотно долгий день…
Косо пялится постной воблою
Месяц в облаке набекрень.
Мокрой курицей, птицей кроткою
Стог нахохлился. Стынь-роса.
Столько топали вёрткой тропкою,
Глядь – и за полночь два часа.
День спровадили, вечер встретили,
Ночь почудилась терпким сном.
Тело солоно, губы трепетны,
Колки ласки в стогу лесном.
Стелет влагою русло-старица.
Лошадь чалая, фырк да хруст.
Плачет иволга, плачет-мается.
Им, по гнёздам-то – что за грусть...
***
Через несколько лет я едва ли узнаю тебя.
И весьма вероятно, едва ли сумею сказать,
Отчего это время, с такою сноровкой гребя,
Как на что-то наткнулось, и, кажется, прянуло вспять.
Через несколько лет я едва ли смогу описать –
Что вчера излагал, за главою листая главу…
От дымящихся плавней, шурша, потянулась роса,
Застигая врасплох разомлевшую за день траву.
Так тепло и легко… А тогда, через несколько лет,
Затоскую в ночи. Воедино свести торопясь
Незнакомку в окне электрички, внезапный рассвет,
Сладострастье жасмина, шиповника цепкую вязь…
Возникая почти из безделицы, из ничего,
Из мечты, несмотря ни на что обретающей плоть,
Неожиданно явится угол двора твоего,
У оврага забор… И рука, разжимая щепоть,
Так по-птичьи уронит перо, и застынет у лба,
И не сможет никак на вопрос отыскаться ответ…
Через несколько лет я едва ли узнаю тебя.
Да и ты не узнаешь меня через несколько лет.
***
Летом далеким, каким-то холодным и бледным,
Тем, за которым такая несносная осень,
Что и не вспомнить подобной… Так вот, этим летом
Домик стоял среди елок и, кажется, сосен.
Так, небольшая хибарка у самого леса.
Прямо у окон теснилась густая малина.
Двое там жили: бродяга-поэт и повеса –
Это один. А вторая – наяда. Ундина.
Нет, ну повеса – не то, чтоб уж вовсе повеса.
Так, горемыка: искания все да сомненья…
Стало быть, сняли хибарку у самого леса –
Елки, там, сосны и птиц предрассветное пенье.
В общем, история – ну, не бывает банальней:
Рай в шалаше, упоенье стихами и плотью…
Сладко желтели купавы, и в речке недальней
Плыл по течению утлый бесхитростный плотик.
Боже, какие сходили над речкой туманы!
Как нависали над ней эти самые ивы!
Как по ночам шелестели дожди неустанно –
Выдалось лето каким-то на редкость дождливым…
Ну, а потом наступила пора листопада,
Дом заколочен гвоздями… Конец пасторали.
Занавес, как говорится. Оваций не надо.
Собственно – все, ни итогов тебе, ни морали.
Он безо всякого толку все носится где-то:
Поиски все да сомненья, стихи да новеллы…
Встретил недавно ее, с высоченным брюнетом.
Муж, вероятно. Сама – ничего… Пополнела…
***
Цимбалы и скрипки – до дрожи.
И тонко звенит в междукрылье.
И мечет листву бездорожьем.
И наглухо ставни закрыли.
Взгляните, июль на излёте,
Его облака домотканны,
А в городе, где вы живёте –
Деревья роняют каштаны.
И пыльные мальвы пугливы,
Едва лишь закаплет с наскоку.
И продолговатые сливы
Лениво лиловы до срока.
Взгляните – ведь это красиво.
Не нам ли обещаны были
Зеркальных глубин перспективы
Под слоем слежавшейся пыли?
Туда погружались веками
Пытливые долгие взгляды.
Мы сами доверчиво канем
Туда, в это лоно прохлады.
Минорно, минуя лорнеты,
Пройдём анфиладами комнат.
Когда настоящего нету –
Его или ждут, или помнят.
И не разжимая объятий,
И соприкасаясь щеками –
Туда, в облака на закате,
Мы сами доверчиво канем.
Тогда и настигнет нас – трудно,
Не сразу, в полголоса, тонко –
Осенняя музыка струнных.
Звучащих за нами. Вдогонку.
***
Оттерпев толчею загонную
И дорогу дурного качества,
Мы отправимся в лес за городом
Без лукошек и снасти всяческой.
Не тревожа заносов лиственных,
Не ныряя во тьму под елями,
Убедим себя в бескорыстии.
Или в том, что грибы-то – зелены…
Заморочит пора беспутная.
Поддадимся мы ей, закружимся –
Не поверив, так просто путаясь
В мишуре золотого кружева.
Обогреет нежданной ласкою,
Желтолистою да медовою,
Лето бабье. Оно же – дамское.
Безотказное и недолгое.
***
Отопри мне окно. Я войду, как всегда, нелегально.
Как пристало входить отщепенцу, творцу, парвеню.
Как во все времена проникали в запретные спальни.
Как, плутая в пургу – к затаённому никли огню.
Это мой лейтмотив. Он распаренным локомотивом
В воспалённом пространстве колотится пульсом тугим.
И по склонам окрестным клокочет его каватина,
Дуршлагу уподобив ландшафт, продырявленный им.
Я войду как всегда, не умея входить по-другому.
Обречённый, не ведая сам – на триумф или сбой.
Как тропинкой укромной двора, изнурённого дрёмой,
Я проникну в окно, что распахнуто будет тобой.
Это важно – не татем, не гостем, который не прошен –
Прошептав неразборчиво что-то в упругую прядь.
И молчаньем твоим, как пернатый – щепоткою крошек
Насыщаясь – притихну, чтоб щедрость твою не унять.
Чтоб её не спугнуть откровенностью неосторожной –
Отчего уязвим прорицатель, поэт, парвеню.
Между тем, как рассвет распускает за окнами дрожжи,
На которых взойти предстоит наступившему дню.
И когда утомясь, и когда утолясь до предела
Ты отпустишь меня и захочешь забыть обо мне –
На растянутом синем холсте нарисованный мелом,
Еле видимый голубь забьётся в густой вышине.
***
И луг был плоским, и склон пологим,
И пёстрый полог трепало ветром.
А дым вальяжно стелился логом,
И листья влажные жались к веткам.
Желтели плавни. Закат купался.
Томила жалость, к кому – не ясно.
Паяц смеялся, сплетая пальцы.
Ему бы плакать, а он смеялся.
Ему в плаще бы клонится долу,
И чтобы площадь рукоплескала…
А он никчемную выбрал долю –
С её распадом, с её оскалом.
А под Кагулом или Калугой
Закат казался густым, медовым…
Пролог недолог. Пройдёмся лугом.
И станет ветер играть подолом.
Подумать только, едва начало –
А тут катарсис, а тут размолвки.
Финал же вовсе волной качало:
Размыты строки, листы размокли…
***
Тем летом я сдержанно жил в небольшом городке.
Его горизонты, являя привычному взгляду
Немое подобье лениво бредущего стада —
Неровно клубились в белёсом своем далеке.
Там квёлая речка едва отражала тростник.
Там сонные люди, наскуча трудами и блудом,
Томились глухой суетой в ожидании чуда,
А попросту — жили. Стояли погожие дни,
Похожие. Этакий ряд одинаковых дней...
На кухне какая-то женщина ставила чайник.
Широкий закат за окном, неохотно мельчая,
Терялся в холмах. Временами в каморке моей
Бывало тепло. Но рассветы всегда холодны.
Какая-то женщина... Впрочем, о ней уже было.
Сверкая до звона стекла, возникало светило,
Но не было видно светила с моей стороны.
Писалось немало, но как-то всегда про одно.
Стучали колеса далекого поезда где-то.
Какая-то женщина... В общем, не давнее лето,
Однако почти позабыться успело оно.
Вот помнится ясно закат: в горизонт шириной,
От края до края. Играет слоями своими.
Какая-то женщина рядом... А как ее имя?
И, Господи, точно ли все это было со мной?..
***
Был воздух резок и тяжёл,
Плывя, как запах керосина.
Вдоль склона жёлтою межой
Его навек перекосило.
Насилу вытянувши лбы,
Неповоротливо лакая,
Смежались голые холмы
С полуживыми облаками.
А у окраины села
Уже вальяжно и лениво
Густая липа отцвела,
И ощетинилась крапива.
И – терпелив, не торопясь –
Пришёл июль. И, неприметен,
Крошил рассохшуюся грязь –
Как почтальон на драндулете.
***
В истоме плесени и слепней,
Неспелой ржи, желтофиоли
Жара плыла постылой сплетней
С неколыхаемого поля.
Садами чахлыми, неспешно –
Манерой пролитого масла –
Где переспелая черешня
Гнилыми ягодами гасла.
По лопухам, чертополохам
Сползала долу одеялом.
Ольха, в безветрии оглохнув,
Листву до времени роняла.
И капли редкого, грибного –
Когда небрежно ниспадали –
Позадевали так немного,
Что и замечены едва ли.
***
В стороне кучерявятся кущи лубочные.
Зерновые полощут тугие полотна.
И дорога пылит, опыляя обочины –
По обычаю – щедро, и так же – бесплодно.
Туповато по-бычьи, лиловое облако
Озирает окрестность. Проносятся гуси,
Но ему не до них. Простоватое обликом.
А в рогах его – солнце, в египетском вкусе.
Водоём пресноводный, распластанным ящером
В чешуе или ряске рисуясь картинно,
Не способен уже отражать настоящее.
И не помнит былого, затянутый тиной.
***
Дорога дивно хороша
Под стрёкот веялок и жаток
Когда плетёшься не спеша.
Без багажа и провожатых.
Течёт, свободная от бед,
От ветра, веющего где-то.
И отклоняется – в ответ
На преткновение кювета.
И углубляется во мглу.
И разветвляется на тропки –
Где ёлки солнце как смолу
К стволу процеживают робко.
***
Бешеный, смешанный с листьями, пылью и смогом,
Мечется, кружится, носится ветер упругий.
Юбки глумливо вздымает, и крепкие ноги
Девушек сдержанно жмутся в веселом испуге.
Быть ли грозе? Или с дубу сорвался, как сдуру,
Где-то лениво доселе на солнышке млея...
Форточки хлопают, гвалт — ошалелые куры
С криком летят, ошарашено вытянув шеи.
Август, густой, напоследок распарено душный,
Вдруг заворочался глухо, зашаркал сварливо...
И застучали в траву недозрелые груши,
И замелькали малиново-синие сливы...
…Ветер утих, будто где-то его отключили.
Куры молчат, устыдившись былого полёта.
Тускло желтеют сквозь флер облетающей пыли
Листья деревьев – дешёвая их позолота.
***
Вот и кончился август – устойчивый, тёплый, густой.
Отошёл, и застыл, и незримый притих в стороне.
Полоснуло, как будто в пути полосатой верстой,
Или чем-то ещё, промелькнувшим дорогой в окне.
Отворили окно, и пронзило жильё сквозняком.
Будто кровь отворили. И ночь залила пустоту.
Вот и кончился август. Но, словно не зная о том,
Колокольчик лиловый летит и звенит налету.
Оттаяло. Пахло навозом.
Хрустел на ветру астрагал.
Старик Артамон Паравозов
Разбитым проселком шагал.
Ложбину отмеривал шагом,
Скользя огибал косогор,
Как тот забайкальский бродяга,
Что лодку рыбацкую спёр.
Озябшею стайкой берёзы
Белёсый несли караул.
Старик Артамон Паравозов
Приветливо им подмигнул.
Рукой помахал трясогузке.
И, не совладав с колеёй,
Привычно отвесил по-русски
Неведомой маме её.
Вы скажете: экая проза!
Однако, тщедушен и мал,
Старик Артамон Паравозов
Иначе об том понимал.
Он брёл, упоённо вдыхая
Оттаявший запах земли.
И память, залётно-лихая,
Витала в незримой дали.
Тогда, промышляя извозом,
Чубатый, с хитринкой в очах,
Артёмка ещё Паравозов
Удало ходил в лихачах.
Не счесть – ни куда, ни откуда
На мерине рыжем своём,
И столько-то – всякого люду
Извёз Паравозов Артём.
Каких только всяких расспросов,
Таких что и смейся и плачь,
Ни слышал Артём Паравозов –
Тогда ещё бравый лихач.
Историй каких ни наслушал –
Собою достойных поэм.
Известно, извозчику душу
Излить не накладно совсем.
Садится иной – неприветлив.
А тот покалякать не прочь…
Он был титулярный советник,
Она – генеральская дочь.
Он робко любил и смиренно,
Душевно сгорая дотла –
Когда, вопреки песнопенью,
Она до него снизошла.
О Боже, в каких он надеждах
Парил, вознесён в облака!
И не было более нежной
Руки, чем любимой рука.
И был он безмерно счастливей
Всех сущих питомцев земли…
Но, осенью злой и слезливой,
Ее от него увезли.
Какие пунцовые розы
Тем утром он вёз на вокзал…
И слушал Артём Паравозов,
И в горле свербила слеза.
А этот, дородный купчина –
Во всём эдак сила и стать…
С какой бы ему-то причины
Страдальцем себя полагать?
Лабазы товар не вмещали,
По швам расходилась мошна.
С какой бы скажите печали?
Какого ей Богу рожна?
«Да нешто каки перед нами
Препятства? Как есть чепуха!
К ногам – её перстни горстями.
Охапками, то-ись, меха.
И ладно б за что зацепиться –
Хвигура, примерно, патрет…
Куда! Хвинтихлюшка, синица.
Ан стиснуло – моченьки нет.
Как та, понимашь ты, заноза.
Хоть волком под окнами вой».
Внимал Артамон Паравозов
И скорбно качал головой.
И так, ни студёно ни жарко,
За годом выкатывал год.
Уже означалась кухарка
У неких степенных господ.
Распаренно хрумкая сахар
Под хныканье ливня в окне,
Намёком уверила сваха,
Что, дескать, «согласны вполне».
Но тут громыхнула «Аврора».
И грохот пошёл по верхам.
Не ветер бушует над бором –
Бушует сорвавшийся хам.
И всё покатилось колбаской,
Как буйные головы с плеч.
Избегнул Артемий германской –
Гражданской не вышло избечь.
Какой-то Каледин в атаки
Сначала водил на Дону.
Каки-то казаки-поляки.
Потом оказался в плену.
А там, будто в заднице шило,
Пред ним гарцевал на коне
Какой-то ещё Ворошилов…
Но вышел расчёт и войне.
Пошли по дворам продотряды.
Ночами каталась чека.
Кудрявая, что ж ты не рада
Знакомому пенью гудка?
Не рада кудрявая пенью,
Не весело глотку дерёт
В недобром своём исступленье
В себя не пришедший народ.
Бог знает, куда Паравозов
Какою ногою попал,
Но вместо поднятья колхозов
Копал Беломорский канал.
И сколь бы потом ни терпелось,
И что бы ни пелось потом –
Как будто с какую-то прелость
Взошёл Паравозов Артём.
Он словно в тумане глубоком
И ночи и дни напролёт.
И жизни не ведает сроку,
И счёта годам не ведёт.
Идёт от деревни к деревне,
Ночует Бог ведомо где.
Живёт, улыбаясь деревьям,
Букашкам, проточной воде.
Он к нашей окраине зябкой
Прибился об летней поре.
Вблизи керосиновой лавки,
В заброшенном чьем-то дворе.
С каким-то отчаяньем рьяным,
В аршинных таясь лопухах,
В дремучие дебри бурьяна
Нас влёк цепенеющий страх.
Там этот таинственный Тёма,
Которым пугали детей,
Ютился в развалинах дома,
В трущобе какой-то ничьей.
Дождей не страшась и морозов
В тиши закутка своего,
Прижился Артём Паравозов.
Мы часто дразнили его.
Всегда издаля, боязливо,
Готовые дёрнуть стречка –
Метали червивые сливы
К сутулой спине старика.
Люлюкали, что было мочи,
Такую подняв кутерьму…
А он улыбался. И молча
Кивал непонятно кому.
О детство, прогорклое, злое…
Из гулкой твоей глубины
То теплою тянет волною,
То болью далёкой вины.
Прости нам, старик Паравозов,
Щенячью недобрую прыть.
Простите, тростник и стрекозы,
Что вас мы успели забыть.
Простите, весенние лужи,
За то, что глядим свысока,
Как ваши глубины утюжат
Неслышной толпой облака.
За то, что бездарно, упрямо,
И не разбирая пути
Несёмся. Прости меня, мама.
За что только можешь – прости.
Мои запоздалые слёзы,
Мою непутёвую жизнь…
Старик Артамон Паравозов
Ступает в липучую слизь,
И, с хлюпаньем вытянув ногу,
Ступает ещё. И ещё.
А солнце глядит на дорогу
Доверчиво и горячо.
Подёрнута рябью запруда,
Пока в обрамленьи слюды.
Там чибисы, невесть откуда,
Взмывают у самой воды.
Во всём на ветру изуверясь,
Рассеянный вдоль сосняка,
Стрекочет растерянно вереск.
Внизу громоздится река,
Украдкою двигая льдины –
Сдвигая одну за другой.
Долиной, лениво и длинно,
Плетутся они чередой.
Ручья жеребячьи кульбиты.
Раскрытые почки ракит.
Морозы почти позабыты,
Заносчивый снег позабыт.
Край неба девически розов.
Звенящий простор высоты.
Старик Артамон Паравозов,
Куда направляешь ты?
Раскисшим разбитым просёлком,
Меся аппетитную грязь…
Не знаю. Завидую только –
Нимало того не стыдясь.
***
И целую ночь говорить, говорить, говорить...
А влажные губы и руки безумные - зрячи.
Горячего запаха волны, и шёпот горячий,
И страшно порвать перепутанно-тонкую нить.
И страшно рассвета: он смоет, в себе растворит
Всё это безумие, жадность пылающей плоти...
У предновогоднего города, где вы живёте,
Какой-то рассеянный, вовсе не праздничный вид.
Стремительность нашей разлуки, увы, такова,
Что боль настигает в пути, холодна и бездонна.
Осклизлые листья на мертвенной ржави газона
Всего только знак, ожиданье её торжества.
Нахлынет ещё половодье её полноты,
Ещё предстоит упоение - болью разлуки.
И всё отдаляется время, где тёплые руки,
Степенное "вы" обращается стонущим "ты",
Подушки и смятые простыни в сладком поту,
И тело в хмельной темноте упивается телом.
Дорога. Мерцающий снег. Удручающе белый.
О, как эта тьма не похожа на ту темноту!
И что это были за ночи, какие слова!
Откуда они возникали, текли, шелестели?
И в самом ли деле мы встретились? И неужели
Рассеется это безумье, возникнув едва?
***
То ли это судьба, то ли что-то другое...
Может, марево августа. Лето в излёте.
А в автобусе давка. И рядом с тобою
Столько разных чужих и далёких...
Здесь поля в горизонт. Обрывается город.
И дорога вдоль поля, в туманы и росы.
То ли это судьба, то ли что-то другое.
Может, ранняя, ранняя осень.
Столько разных чужих... Мы с тобой среди многих:
Ты в начале своем, я итоги листаю…
И, дрожа, догорает костер у дороги.
Тополя облетают.
***
В саду уже сгребли коричневые листья,
И терпкий сизый дым пронизывает сад.
Неясная печаль на сердце шевелится -
Как много лет назад,
Как много лет назад.
Ты появилась вдруг из позабытых весен,
Откуда так давно я ничего не жду.
Последний яркий луч из-за вечерних сосен.
Последняя звезда в заброшенном пруду.
Но в сентябре моем рассвет тягуч и зыбок.
И бесконечный дождь, не прекращаясь, льет.
И - тяжкий груз годов, долгов, былых ошибок,
Которым нет числа, чей не оплачен счет.
Уже совсем не та дорога под ногами,
Другие - ближний свет и дальняя беда.
И под мостом давно течет совсем другая
Зеленая вода,
Зеленая вода.
***
Нас оторвало от пристани.
Мчит неизвестно куда.
Желтыми - желтыми листьями
Черная движет вода.
Птица моя серебристая,
Кто нам сумеет помочь?
Нас оторвало от пристани
В темную-темную ночь.
Как отличить в этой полночи
Явь от желанного сна?
Осень пронизана горечью,
Цветом сирени - весна.
Кто, обезумевший, выстроил
Город на гребне волны?
Нас оторвало от пристани,
И берега не видны.
Сколько наверчено разного
В жизни беспутной моей:
Белые-белые праздники,
Темень обыденных дней...
Не для тебя ли, единственной,
Ветром носило меня?
Нас оторвало от пристани,
Не разглядеть ни огня.
Кто ты? Мираж мой? Звезда моя?
Где ты была столько лет?
Птица моя запоздалая,
Мой долгожданный рассвет...
Сможем ли вынести, выстоять,
Выгрести на маяки?
Нас оторвало от пристани,
Мчит по теченью реки.
***
Что дать я тебе могу?
Сорочий след на снегу...
(Как мало, однако снега)
Разбитый тележный след.
Дорогу, где столько лет
Моя тарахтит телега.
Что дать я тебе могу?
Мой край, откуда бегу
Который ношу с собою,
Как раковину на горбу
(Собачью мою судьбу) -
А что без него я стою?
Что дать я тебе могу?
Молчанье на берегу
Гудение листопада,
Безлунье тоски моей,
Прозрачную глушь аллей
Закрытого на ночь сада...
Усни на плече моем.
Как тихо. Лишь мы вдвоем,
И ветер в спутанных ветках.
Что дать я тебе могу?
Прозрение на бегу
Да песню ночного ветра.
Дождаться бы тёплых дней.
Держать бы в руке своей
Твою, и вот так по свету...
Всегда пред тобой в долгу...
Но что же тебе смогу
Отдать я в обмен на это?
***
В памяти пальцев твоё сохранилось тело,
В памяти щек шевелится твоё дыханье.
Вот расставанье, которого ты хотела.
Вот расстоянье, стремительно и нахально.
Холод. Цинично сощуренный глаз рассвета.
Снег, заполняющий мир в завершенье года.
Эта картина бегущей дороги - это
Вид, обрамление, фон моего ухода.
Ты, вероятно, права, забывая резво,
С легкостью выдумав тысячу объяснений -
Тихому стону, в котором звучала бездна,
Запаху тел, от которого плыли стены.
Это вина не твоя, что к такому сроку
Столько уже получив от судьбы ударов -
Не научился из них извлекать уроков.
Сыпала щедро она, да, похоже, даром.
Пусть успокоенность душу твою наполнит.
Я - ничего. Я мотаю свою дорогу.
Только вот пальцы - они твоё тело помнят.
Помнят, бедняги. Никак позабыть не могут.
***
Был вечер подобен наркозу -
Поглубже вдохни, и готов.
Как ветер, увлёкшийся розой -
Отбившись от розы ветров.
Посёлком притихшим картинно,
Томленье заката текло.
У первой по счёту витрины
Пощёчиной рдело стекло.
Две тени протяжно и веско
Стелились у окон твоих -
Где ситцем цвели занавески,
И ветер раскачивал их.
Со временем память упруга.
Но держит, когда-то вобрав -
Недолгие сумерки юга,
Медовые запахи трав,
Безумие влажной сирени,
Наполнившей мир до краёв,
Раскрытые окна…
Две тени…
И гулкое сердце твоё.
***
Не в том даже дело, что ночи пустые и нервные,
Что зябкие дни, как последние листья на дереве.
Но столького не было, милая, столького не было -
О чём мы с тобою мечтали, на что мы надеялись.
Привык я ко многому жил не одними утехами.
Едва обретая, к потере и боли готовился...
Но мы ведь с тобой никуда еще долго не ехали,
И ты не спала на плече моём в тряском автобусе.
Мы в белую ночь не бродили но улицам за руки,
Для вас не сводили мостов - как мы сможем без этого?
Без нас над Невой растворится закатное зарево
И будет чернеть под мостами канал Грибоедова.
Мы снеговика не лепили, не чувствуя холода.
Ещё твоего я не слышал ночного дыхания.
Над нами не висли стрекозы июльского полудня.
Для нас не росли у заборов цветы без названия.
Как много лесов, берегов, остановок и пристаней
Не слышало нашего голоса, шёпота нашего...
А сколько же песен не спето, стихов не написано,
Не сказано слов - для тебя лишь одной предназначенных...
Что нас ожидало в той бездне, куда мы не ринулись?
Запомнишь ли ты то недолгое, светлое, нежное?
Спасибо судьбе и за то, чем она одарила нас -
Но сколького не было, милая, сколького не было...
ДИОГЕН
Не подвал, не амбар, но не комната, это уж точно.
Только он там живет – где овраг и подобье двора.
Он циничен и рван, и несет от него, как из бочки.
И таким же амбре провоняла его конура.
У него за душой ничего. И души не коснулись
Ни тоска, ни любовь. Что касается роста и глаз –
Он похож на военного, если б не эта сутулость
И не эта уж вовсе ни с чем не сравнимая грязь.
Он не то что угрюм, но циничен, как сказано выше.
У него приютилась четверка приблудных собак.
И компания эта какой-то дремотностью дышит
И дремучестью. И существует неведомо как.
Иногда на углу, где районная библиотека,
Он пытливо стоит, как языческое божество,
И бормочет: «Ищу человека. Ищу человека».
И темнеет фонарь под сощуренным глазом его.
НОЧНОЙ ГОСТЬ
Попросился ко мне на постой.
Но замешкался, как передумал.
И стоит небывалой верстой,
Отступив, отойдя в переулок.
Постепенно стемнело тогда.
При посредстве несметных наперсниц
Утвердилась по лужам звезда,
И воздвигнулся медленный месяц.
Ну, а этот молчал, нелюдим –
Ликом тёмен, собой непригляден…
Не стучался и не уходил.
И торчал, как дурак на параде.
Было что-то незлобное в нём,
И щемило с неясным укором.
И мерещилось долго в моём
Незакрытом проёме оконном.
ПАРАМОН
И пространство, и время такое…
Да и просто – на стыке времён
Одолела его паранойя.
А прозвали его Парамон.
В офицерской кургузой фуражке,
Подпоясанный грязным кашне,
Он ходил неумело и тяжко,
Как бегут от погони во сне.
А когда уходил от погони –
Забывался удушливым сном
В позаброшенном ржавом вагоне
На таком же пути запасном.
Где бурьян продырявил железо,
Где разгуливал ветер сквозной,
А в оконца акация лезла
И делила приют с бузиной.
С удивлёнными вечно глазами,
Ковылял он с клюкой по дворам.
Подавали ему на базаре,
И дразнила его детвора.
Жил он долго. Однако при этом
Не бывал с бородой никогда.
То ли брил его кто-нибудь где-то,
То ли плохо росла борода…
ПОПУТЧИК
Хоть бы облачко, хоть бы тучечка
В этот год на моём горизонте…
Но однажды я встретил попутчика…
В. Высоцкий.
Умные брови, роскошная проседь…
Яркая дама, его визави,
Томно нет-нет – да о чём-нибудь спросит.
Впрочем – у женщины это в крови.
Он молчалив, но охотно ответит –
Немногословно, зато с теплотой.
Вечер снаружи по-летнему светел.
Неприхотливый вагонный покой.
Дёрнуло сдуру к нему обратиться.
Глянул. И сдержанно что-то сказал.
Как сквозняком пролистнуло страницы
В этих уверенно-твёрдых глазах…
Серых, глядящих легко и открыто –
Словно дымок за собой волоча:
Что-то от каверзы иезуита…
Что-то от крысьих ноздрей стукача…
Что-то ещё – от привычной угрозы,
Цели которой осмыслить нельзя.
Будто оттуда глядел Каракозов,
Грязные ногти угрюмо грызя.
Выдержав паузу в две-три минуты,
Жар наважденья в себе погасив,
«Мы не знакомы?» – спросил почему-то.
Сам не пойму, для чего и спросил…
«Вряд ли. Мне ваше лицо не знакомо».
«Может, по службе?» «По службе? Ну, нет!
Я бы тогда - непременно запомнил...»
И широко улыбнулся в ответ.
У ПАРИКМАХЕРА
«Нефертити…»
Она удивлённо смутилась.
К комплиментам была непривычна отнюдь.
Принимала вниманье – как некую милость
И терялась, когда окликал кто-нибудь.
Он, конечно, в годах… Ну а что вы хотите!
Элегантен. Усталая складка на лбу.
Он помедлил и снова сказал:
«Нефертити»…
Да и кто разберёт её, эту судьбу!
На кого налетит, а к кому постепенно…
Ведь и ей, если вдуматься – тридцать восьмой.
«Нефертити!» – сказал он уже с нетерпеньем –
«Я прошу фас – не нато фертеть голофой!»
Ты помнишь ли запах раскрывшейся почки,
Почти развернувшейся в клейкий листок?
Медовую горечь её... Если точно,
Пожалуй, никто бы так долго не смог
Её наблюдать, как, сплетаясь в объятьях,
Глядели, застыв, ненасытные мы.
И вряд ли сумел бы её описать я -
Весну после въедливой мглистой зимы.
Подобной весны, вспоминая подробно,
Едва ли припомню из множества лет.
Как будто пургой заметало по брови,
Когда облетал абрикосовый цвет.
Берёзы меж елями, словно борзые
Резвились, когда по дороге лесной
Неслись мы куда-то на стареньком ЗИЛе
В разболтанном кузове – этой весной.
Откуда возникли тогда неземные
Бессонные ночи, безумные дни?
Но в этом количестве, видно, впервые
Двоим так внезапно давались они.
Бывало и раньше, но этой весною
Они были сжаты и связаны в сноп,
И жахало нас от озноба до зноя,
И снова от зноя обратно в озноб...
Нетороплив, сосредоточен,
Вершил я шествие своё,
Когда на левой из обочин
Увидел издали её.
Когда, печальна, как Татьяна,
Она, поникнув головой,
На фоне пыльного бурьяна
Алкала пищи роковой.
Машины мимо проносились.
Я удалялся в меру сил.
Но, сквозь привычную брезгливость,
В душе – как дождик моросил.
Не жалость? Кажется не жалость.
Нет, что-то чище и светлей.
Но, как всегда, не удержалось
В оглохшей памяти моей.
Никем не подобранный брошенный жребий
Лежит не востребован. Пёстрая мгла.
Приблизилась осень – кобылой жеребой,
Так нежно и бережно, словно была
Она невесома. Высокие ели,
Сгустившие зелень за счёт желтизны
Кустов, что ещё облететь не успели,
Уставились в небо, горды и важны.
Дорога старается влажно и вязко
Брести мелколесьем, но если по ней
Достичь сосняка – начинается тряска
По милости жилистых бурых корней.
Вот-вот жеребиться надумает осень
Не нудным ещё тонконогим дождём…
До станции вёрст этак семь или восемь.
Но лесом – короче. Авось добредём.
– Это что? Отчего это воздух так матово чист?
Отчего так певуче прозрачна вечерняя даль?
– Это август, дитя. Это дальнего поезда свист.
Промотавшего душу пространства нещедрая дань.
– Он зачем и куда? И какой ему властью дано
Так легко и отчаянно влечь за собою во тьму?
– Чтобы шторки раздвинуть и пялиться молча в окно.
А куда и откуда – неясно ему самому.
Это август, дитя, это поезд, и это судьба.
Не пытайся понять – почему и откуда они.
Только тихо вздохни и замри, если мимо тебя
В отдаленье потянутся дробной цепочкой огни.
Только тихо вздохни и запомни – осенний откос,
Ежевику в ложбине, тепло можжевеловых лап,
Полусонные сосны, бредущие склоном вразброс,
Полуржавого чертополоха растерзанный хлам…
Впереди ещё столько всего… Ну, хотя бы – зима.
А у дальнего поезда путь до того непростой,
Что старик Лобачевский сошёл бы, наверно, с ума.
И смотрел бы в окно. И печально качал головой.