Светлана Пешкова


Этот снег

Саид, собрав старания в сугробы,
стоит среди зимы, разинув рот…
А снег ещё настойчивей идёт,
пятная мандаринность новой робы.
Невиданная щедрость русских зим
как чуждый перевёртыш жизни бывшей –
в Ташкенте осыпались с неба вишни,
черешня, абрикосы и кизил...

Сочится рыбный запах из столовой
и вкусно оседает на бульвар.
А в съёмной неуютности Гюльнар
баранину разделала для плова,
промыла рис и села у плиты…
Её страшит чужая жизнь и стужа.
А этот снег – разнузданный, ненужный,
как будто прямо в сердце ей летит.


там, где заканчивается свобода

что со мной? мне снова это снится:
плавится на речке чёрный лёд,
голодом измученная птица
зёрнышки проросшие клюёт.
небо натянуло полог ветхий,
облако раскрыло злую пасть.
я – птенец, сижу на тонкой ветке
и боюсь сорваться и упасть.
страх растёт, меня не держат крылья,
но душа пускается в полёт…
падает по букве в степь ковылью
имя безымянное моё.

если жизнь проводишь в тесной клетке,
многое стараешься забыть.
я бываю птицей слишком редко.
а зачем? согрет, обласкан, сыт.
мне досталась клетка золотая,
с башенкой, увенчанной звездой.
но во сне я истово латаю
старое дырявое гнездо.
…чибис прилетит из дальней дали,
"чьи вы, чьи вы" звонко пропоёт,
выклюет по крошке из проталин
имя безымянное моё.


В моей стране зима


Повешу флаг из белой простыни.
Ну, что стоишь, за краешки тяни!
Прости, что на шелка мы не богаты.
В моей стране зима и снегопады.
Душевный климат сделался иным,
Эдемские сады заметены…
Вот только про любовь, прошу, не надо.

Слова твои до глупости просты.
Смотри, покрылись инеем кусты,
И кажется, что им совсем не больно.
В церквушке праздник – радостный, престольный.
Но мне туда пойти мешает стыд.
Морозно нынче. Белый флаг застыл
И стал похож на смятый треугольник.

Рябины кисть ненужной буквой ять
Упала в снег. И мне б её поднять,
Чтоб ягоды скормить синичьей стае.
Бесстыжий ветер, изредка вздыхая,
На чучеле игриво треплет прядь
И ластится. Но чучелу плевать,
Оно сгореть на радость всем мечтает.

Ты можешь прокричать себе «ура!»
И праздновать. Но ты ведь не дурак –
В моей стране, заснеженной и нищей,
Никто от зим спасения не ищет,
Привычно доживая без тепла…
Покаюсь, от стыда сгорев дотла.
А ты внесёшь свой флаг на пепелище.


Мой человек

Однажды всё пошло не так: с петель слетела дверца,
Сломался стул, сгорел утюг, закапала вода.
Но вдруг случайный человек зашёл в мой дом погреться,
Сказал – на чай, сказал – на час. Остался навсегда.
Он знал секреты всех вещей и ладил с ними просто,
А вещи слушались его, как доброго врача.
Он жил легко – не упрекал, не задавал вопросов,
Читал стихи по вечерам. И сказки – по ночам.
А там всегда: принцесса, принц, загадочная встреча,
Она – в темнице, он – герой, спасал её в беде.
Сначала – бой, а после – бал. И пир горой, конечно.
И смерть не помнила сто лет, в какой являться день.
...Мой человек спасал меня от грусти и от скуки,
Резные ставни мастерил, сажал в саду жасмин.
Он взял собаку, дом, меня в свои большие руки,
Чтоб нас избавить от невзгод, пока мы рядом с ним.

Однажды всё пошло не так: завыла наша псина,
Часы затихли, замер дом и выдохнул: беда!
Мой человек сказал:
- Пойду…
- Надолго? - я спросила.
И мне на ухо тишина шепнула: навсегда…


Первый снег

И снова снег случился неспроста
на праздник Иоанна Богослова -
зима идёт. Но жаркая листва
сжигает войлок снежного покрова.

А снег летит - настойчивый, живой,
ни цели, ни пути не выбирая,
как будто возвращается домой
из дальнего неласкового края.

И всё вокруг по-старому опять,
но как-то ново: первый снег белее,
летят снежки уже в других ребят,
в другой витраж другой «Галантереи».

И хочется запомнить жар листвы
и выронить возвышенное слово.
Но всё, что будет сказано, увы,
как снег, старо. Как этот мир не ново…


В ловушке

Я стала тебя понимать, охотник,
ты сам, словно жалкий зверь.
…Усталой волчицей зима уходит,
крадётся щенок-апрель.
Разинуты рты ледяных ловушек,
и дышит из них земля.
Выходишь из дома – капель послушать,
рассыпчатый снег помять,
потрогать лучи – хорошо ли греют.
Ломаешь тяжёлый наст,
считая, что сможешь теперь быстрее
в брусничную глушь попасть.
Тебе словно логово – мир таёжный,
там нюх у тебя острей.
В опавшую хвою врастаешь кожей,
сжигаешь печаль в костре.
А здесь ты – в ловушке и воешь зверем,
лампада тебе – луна.
Считаешь шаги от окна до двери,
от двери и до окна.
Я всё понимаю. Да Бог с тобою...
Беги от меня, беги!
Тебя провожу и сама завою.
И буду считать шаги.


Девушка из Ельца

Любочка, Любушка, девушка из Ельца,
Локон ковыльный треплется на ветру…
Мать причитала, мол, воду не пить с лица,
Женщину красят скромность и честный труд.

Любочка, Любушка, мама была права:
Больно густы ресницы, изящна бровь,
Губы припухлые - ими бы целовать,
Ими шептать в ночи: "Я Любовь, Любовь..."

Любочка, Любушка. Каждый в тебя влюблён.
Место ли розе, там, где растёт бурьян?
Хочется туфли, колечко, духи, бельё…
Хочется всё... Но муж постоянно пьян.

Любочка, Любушка. Бог приказал терпеть.
Счастье - в тебе, не надо его искать.
В синих глазах - бесконечный простор степей.
Что же так манят эти шесть букв - Москва?

Любушка, Люба… Машины, поток огней,
Город зажат в тиски четырёх колец.
В грязном кювете за МКАДом лежит пять дней
Люба... Любовь с билетом "Москва - Елец".


Такая осень...

Лето – забытый дальний аэропорт.
Мне улетать, но я потерялся в датах.
Зреет в саду, наливаясь теплом, апорт.
Манит грушовка солнечным ароматом.

Кто-то считает деньги, овец, цыплят,
Множит и быль, и небыль. А прибыль делит,
Чтоб на нули ещё больше нулей цеплять,
Hennessy пить, снимать потаскух в борделе.

Я угодил в нехитрый осенний сплин,
Полной луне ночами слагаю стансы.
Хочется здесь умереть под шатром рябин,
Чтоб на родной земле навсегда остаться.

Яблоком-дичкой зрела во мне тоска -
То перекроет вдох, то на грудь надавит.
Сколько же можно в себе этот груз таскать.
Время сорвать и выжать, вино поставить.

Это не пафос громких мажорных нот,
Не показушный приступ душевной боли.
Зная о том, что я конченый обормот,
Кто-то рискнул меня отпустить на волю.

Он же порвал билет «Здесьмойдом – Мадрид»,
Белый налив луны мне в окошко бросил,
Астры зажёг на небе, сказал: «Смотри!
Ты никогда не видел такую осень…»


Я стану понарошку молодой

Сбегу!.. Я так хочу сбежать туда,
где можно стать счастливой и беспечной.
Продам свой дом на улице Кузнечной
в районе Комсомольского пруда.
…И вот уже теряются следы
моих проворных ног в горячих дюнах,
а я теряюсь в жарких днях июня
и в шёпоте танцующей воды.
Рыбак нехитрой донкой с поплавком
от винной пробки - ловит рыбу с лодки.
На берегу танцующей походкой
его жена идёт за молоком.
Девчушка в яркой юбочке цветной
выводит на песке портреты солнца,
а море над рисунками смеётся
и слизывает лучики волной.
Куплю себе рыбацкий старый дом,
в нём два окна, и оба - на закаты.
И, став по-настоящему богатой,
я стану понарошку молодой -
теперь уже, конечно, навсегда…
Я буду петь, искать янтарь на бусы,
ловить ершей. А смерти не боюсь я,
ведь здесь такая чистая вода.


Август


Август.

              Хочу любить,

Как никогда не смела -

Ярко, открыто, зрело -

Платья перекроить,

Переиначить мысли,

Краски перемешать…

Август.

                Желтеют листья.

Август.

              Часы спешат.

Астры с ночного неба

Падают на траву.

Август.

              Я, словно Ева,

Яблоко с ветки рву.



Рассвет далёк

Не спится. Ночь. Рассвет ещё далёк.
Моргает жёлтый глаз настольной лампы,
Её огнём прельстился мотылёк,
Но жалит пламя крылышки и лапки.
По ниточке хлопочущий паук
То спустится, то заберётся выше,
Его пугает зрелых яблок стук -
Они, срываясь, падают на крышу.

Я слушаю шуршание портьер
И ходиков сердечное биенье.
Скучающие призраки потерь
Чернеют по углам, как будто тени -
Не страшные, не важные уже -
У них ни злобы, ни зубов, ни лапищ.
Я смелая, но всё ж боюсь мышей
И надписей на плитах старых кладбищ.

Луна в косматых тучах улеглась,
И светит мне в окошко, улыбаясь.
Люблю смотреть, как лампа щурит глаз,
как дремлет кот, мурлыча «баю-баю»…
Рассвет далёк. И время не спешит,
Спокоен сон короткой летней ночи…
Я вновь берусь в полуночной тиши
Читать родные Тютчевские строчки.


Стихи к Польше

1. Город Я


Я. - не город... старинный цветной городишко,
Окунувшийся в маковость польских полей.
Закалённый дождём, убаюканный тишью,
Он с годами всё дальше, но сердцу родней.
Юность ветрена. Что ей ненужные даты?
Только в старости хочется память терзать.
В этом городе я потерялась когда-то
И нарочно забыла дорогу назад.
Там теперь вечерами гуляю по скверам,
Что-то шепчут мне яворы влажной листвой.
В старый сад захожу - спелость вишен проверить,
Каблучками стучу по сырой мостовой.
Не старею. Не знаю, что значат обиды,
Расставание, страх, суета, беготня.
Он чужой и родной. Он живой, незабытый,
Город Явор - на карте, а в сущности - я.


2. Моя Варшава


Живут цветные города
в моём неугомонном сердце.
Варшава - серая всегда,
а я пыталась там согреться,
а мне хотелось отыскать
в ней вспыльчивость надменной польки,
но только серая тоска,
холодная тоска - и только.
Мы выходили погулять.
Я - просто я, Варшава – панна.
И дым сожжённого угля
горчил кофейно-марципанно.
Манили замки стариной.
Радушно приглашали скверы
дышать шопеновской весной...
Но взгляд небес казался серым.


Сигареты, вино и намокшие спички

Возвращаюсь всё чаще в былую страну,
где мы были моложе, свободнее, проще…
Если хочешь ушедшие дни помянуть,
приходи!
...............Приходи на Соборную площадь.
Там лежит под ногами граффити «Забей»,
и от этого слова коробит брусчатку.
Там Ильич возглавляет союз голубей
и двуглавых орлов костерит беспощадно.
Прихвати, как тогда, сигареты, вино,
никаких зажигалок – намокшие спички.
Если хочешь опять побрататься с весной,
то забудь, что сегодня считаешь логичным.
Где сирень бушевала – фонтанный каскад
театрально плюётся водой купоросной,
потому зеленеет с годами тоска
и становятся медными белые росы.
Мы считали тогда, в девяностом году,
что наш вид в сорок лет будет скорбен и жалок.
Поглядим…
..................Ты дождись, я на площадь приду –
сигареты, вино. Никаких зажигалок.


Под одним небом

Какие на эту неделю прогнозы?
Под небом московским – июльские грозы.
Простыла.
Промокла.
Иду по Арбату.
Теряюсь во времени, числах и датах.
И кажется мне, что я стала синицей,
попавшей в огромную клетку столицы.

…А в Питере мой непоседливый чижик
живёт и пытается как-нибудь выжить.
Он ищет себя, а меня забывает,
в толпе затерявшись
под грохот трамваев,
под нервные всхлипы расстроенной скрипки,
под ливень июльский – холодный и липкий.

Мне грустно, мой чижик, мне так одиноко.
И хочется небо руками потрогать –
оно оседает, стекая по крышам,
в растоптанных лужах.

А дождик всё тише...

Мелькают туристы, торговцы, артисты.
И скачут беспечно по лужам синицы…


По ту сторону

По ту сторону реки
плачет горлица,
в тёмных зарослях ракит
черти водятся.

По ту сторону Луны
птицы умерли -
тени мёртвые без крыл
бродят в сумерках.

По ту сторону любви -
поле бранное,
кто обидами убит,
кто - обманами.

По ту сторону судьбы
нивы скошены.
Мне бы, грешной, не забыть
Слово Божие.

По ту сторону сторон -
воля вольная.
В этом мире всё старо,
что ж так больно мне…


Где-то там...

Ты уехал, а он остался – старый дом с голубым крыльцом –
и под сводами двух акаций, словно ангел, хранит жильцов.

Город, улица, двор, соседи, столик, клумба, сарай, платан -

это место в любой беседе ты теперь называешь «там».

«Там» зарыт под сухой корягой чей-то детский бесценный клад,
«там» сугробы зимой залягут у старинных витых оград.

и в квартирах запахнет хвоей, и повесят шары на ель,

как положено стол накроют: сыр, шампанское, оливье…

Ты всегда был в одном уверен – он живой, он твоя родня.

То испуганно ахнут двери, то в трубе запоёт сквозняк,

то заноют к дождю ступени, то застонет чугун перил.

Дом обычно хранил степенность, но весной иногда хандрил.

Он тобой навсегда оставлен, но тебя не оставил он.

О дороге нелёгкой дальней шепчет вечером патефон.

По субботам в окне чердачном реют флаги ночных рубах

тёти Софы, а это значит, дом в надёжных её руках.

Глупо думать, что будет случай возвратиться... себе не ври!
Ты же знаешь, здесь климат лучше, ты почти изучил иврит,
дети рядом и днём, и ночью. «Там» умрёшь в нищете один.

Исцелили желудок, почки, но всё чаще саднит в груди.

 

Ты привыкнешь, тоску излечишь и полюбишь чужую речь.

Старый дом с голубым крылечком будет сердце твоё беречь.



Город-ловушка (иерусалимский синдром)

Зачем притворяться? Ты снова не спишь.
А утро воркует оранжевой птицей,
ступая по каменной плоскости крыш.
Тебе в этом городе вечно не спится.
Пружинит в окне бугенвиллии прядь.
Здесь вёсны всегда зацветают внезапно.
И ты восемнадцать апрелей подряд
влюбляешься в пряный волнующий запах.
Будильник проснётся по-местному в шесть.
А дома… Как трудно не думать о доме -
не видеть в окне позолоченный крест
собора и дым Новолипецких домен.
...Здесь можно не помнить событий и дат,
казаться свободным, беспечным, радушным.
Не спать и мечтать, что вернёшься сюда
весной, через год… Этот город – ловушка.
Он символ, ничей – и не твой, и не мой,
невольник – под стражей церквей и мечетей.
И если ты завтра уедешь домой,
он вряд ли когда-нибудь это заметит…


Простые непростые вещи

Я помню, ты сказал, что много дел
закончишь за один полярный день,
и улетел на встречу с Воркутой.
Рифмую: «вор у той» и «вор крутой» –
какой-то бред! Стою одна на кухне.
Сгоревший день остыл и мирно тухнет
в окне, а мой обед – в сковороде,
я без тебя не ем который день.
Я без тебя совсем не вижу смысла
в простых вещах. Меня бы взять и выслать
куда-нибудь подальше от меня,
хочу твой мир услышать и понять.
О чём тебе воркует Воркута?
О чём трещит огонь, поёт вода?
Чего ты так азартно, страстно ищешь –
чужих красот, борьбы, духовной пищи?
…Мне нужен ты! Надолго, навсегда.
Пусть льётся дождь и рвутся провода
от крика, от мороза, от грозы.
Да будь ты!... Прикусила свой язык,
прости. Ищи! А я хочу покоя.
Предательским слезам сдаюсь без боя,
мешают руки, звуки, тишина,
и нужно жизнь без жизни начинать.

А ты шутил: «Вернусь, когда найду
в полярный край зовущую звезду…»


Город дождей

От дождей раскисает, от зноя горит –
этот город непрочен, как фантик бумажный.
Я покину его на исходе зари –
пусть не скоро, но это случится однажды.
Если в небо ненастное долго смотреть,
то глаза начинают невольно слезиться…
Мне осталась от жизни последняя треть,
но боюсь, что достанутся только крупицы.

Вот опять собираются тучи в стада,
и пасутся гурьбой на макушках высоток.
Этот город сроднился с дождём навсегда,
и от слякотных луж никогда не просохнет.
Будет небо на площади вольно лежать,
зеленея и морщась от скуки смертельной,
отражая летящего с юга стрижа,
купола на соборе и трубы котельной.

Если долго на птиц перелётных глядеть,
то когда-нибудь точно появятся крылья…
Этот город не вечен. Он тонет в воде,
будто силы небесные кран не закрыли.
И пустились на землю потоки дождя
с почерневшего неба, разбитого громом.
Будет город тонуть, никого не щадя.
Я спасусь. Я хочу умереть по-другому.



Берега обетованные

1.     Берега обетованные


Я встречу май в приморском городке,
где пёстрый день слоняется по пирсу.
Там жизнь бежит беспечно, налегке,
пекут лаваш – чуть толще, чем папирус,
а кофе, обжигая горько рот,
дурманит смесью перца и корицы.
Там рыжий пёс у рыночных ворот
кого-то ждёт, заглядывая в лица
таких же отдыхающих, как я, -
беспечных, бледноликих и нездешних…
Сидеть в кафе, любуясь на маяк,
душистый чай закусывать черешней,
и, от безделья мучаясь, искать
героев ненаписанных романов,
прислушиваясь к шёпоту песка
заветных берегов обетованных.
Я здесь жила. И сотни лет назад
лаваш пекла, рвала черешню в мае.
Мне рыжий пёс заглядывал в глаза,
он был моим, я точно это знаю.
…Седой хамсин окутывал залив -
мне этот день веками будет сниться -
я помню кровь в оранжевой пыли
и тряску в незнакомой колеснице,
горячий липкий взгляд, холодный зной,
желанье умереть и ужас выжить.
И мчалось солнце по небу за мной
отважным псом - взлохмаченным и рыжим.