Я только печальную слушать готов,
особенно, если без слов,
музыку, — не оставляет следа,
и все же, как никогда,
насущна она, драгоценна она,
(по сути, она лишь одна).
А сотни извилистых наших речей,
товар палачей-стукачей,
ловчилы навар и винтилы улов —
уволь меня, я не готов.
Я слухом хотел бы за музыкой вслед,
в ней слышно прекрасное, ясное "нет", —
единственный точный ответ.
Привычный быт пробит лучами
и весь разорван в лоскуты,
и небо хмурыми очами
на землю смотрит с высоты -
там, на ветру, не видим нами,
с трубою медною в руках,
с лицом, как рдеющее пламя,
стоит архангел в облаках.
Он медлит, с гневом наблюдая.
Ему ещё не подан знак.
А мы с друзьями выпиваем,
острим, знакомых обсуждаем -
умён, учён и честен всяк.
- - -
* стихи были в книге "Коньковская школа" (2005), вошли в книгу: "КУФЁГА. Кукин, Фёдоров, Гадаев", М.: 2023
* * *
о. Алексию Уминскому
О, полчаса ходьбы и чтение молитв,
и утром свежий снег, и крепкий кофе в полдень —
и через это всё Господь нам говорит
о Царствии Своём.
Отчётлив глас Господень.
Витает в воздухе свободы вещество —
его легко вдохнуть, но не возьмёшь руками.
На ослике в Москву въезжает Рождество,
в московский Вифлеем, невидимое нами.
6 января 2021
- - -
Стихи вошли в книгу: КУФЁГА. Кукин, Фёдоров, Гадаев. Стихи 1990 - 2023, М., 2023
Ляжет луч через кухонный стол —
вспыхнет чашка, и вилка заблещет:
сквозь воздушную толщу прошёл
этот луч и привычные вещи
превратил в ослепительный блик,
смазал контуры — так на мгновенье
меркнет Знанье, и чистое Зренье
видит мир, оторвавшись от книг.
Но с годами всё больше ценю
я спокойное, ясное Знанье.
Словно чьё-то наследство храню —
так хранят фотографий собранье,
так в музее картины хранят,
где отчётливы, как на ладони,
лик Младенца и копья солдат,
нищий посох и жемчуг в короне.
М.К.
М. К.
Утро гремит у подъезда широкой лопатой,
греет моторы, стоит, напевая, под душем,
лоб поднимает над жаркой подушкой измятой,
пудрится, мылится, душится, волосы сушит,
ложечкой звякает, наскоро чистит ботинки,
в скверик выводит собаку и красит ресницы,
маслом ложится на хлеб, бьет ладонью будильник,
льется из крана, над чашкой кофейной дымится,
в мутное небо рассвет выпускает, грохочет
мусорным баком, буксует на льду, вызывает
лифт, и включает приемник, и в школу не хочет,
кашляет, лезет в автобус, ключи забывает,
и настигает во сне, сколь угодно глубоком,
бреется хмуро, и пастой зубною плюется,
и от плеча моего твою теплую щеку
силится все оторвать. И ему удается.
ЗИМА
Видно с птичьего полёта,
как охотники с охоты
возвращаются по снегу.
И поджарые собаки,
сбившись в кучу, поспешают
за охотниками следом.
Добираясь до ночлега,
все промокли и устали
и выходят на вершину.
Уходя до горизонта,
впереди лежит равнина,
занесённая снегами.
Там далёкие деревни,
и кирпичные руины,
и готические шпили.
Там деревья и каналы,
и катки, и конькобежцы,
и дороги, и плотины.
Там пиликают на скрипке,
и служанки носят воду,
и на кухне жмутся дети.
Там прядут и вышивают,
чинят порванные сети,
выпивают у соседей.
Там из липы вырезают
немудрёные игрушки,
там расписывают глину.
Там в обнимку у харчевни
бродят пьяные солдаты
и горланят про чужбину.
В сером воздухе холодном
пахнет луковой похлёбкой,
пахнет брагою и хлебом.
Тишина повсюду веет.
День смеркается короткий.
Не оглянешься — стемнеет.
- - -
Прохожий, подходя к стена́м Микен,
дивясь тяжелым, грубым этим глыбам,
припомни стародавнее злодейство —
и хищный профиль львицы Клитемнестры
из древней тьмы
в глазах твоих всплывет.
Что в этой кладке? Тяжкий гнет царя?
Его души надменная твердыня?
Угрюмый гнев униженной царицы?
Ее бессонниц страшные часы?
Смотри, как камень давит камень, как
упорствуют они друг против друга,
ребром к ребру прижатые рукой
гигантов одноглазых, — так Судьба
сшибала лбами всех, кто здесь царил,
и выросла из этого громада
трагедии отцов, детей и жен.
Трагедии страстей, обид и мести.
Как таковой трагедии вообще.
Ты говоришь:
над алтарём,
даже если разрушен храм и следов не осталось,
стоит терпеливый ангел,
ждёт перемен.
Я говорю:
прибавь к этому ангелов с вестями,
снами и поручениями,
пересекающими город
во всех направлениях,
ангелов, сопровождающих
наши нелепые колесницы,
и ангелов,
летящих у каждого за плечом...
Мир тесен, и если присмотришься,
в нём попросту не протолкнуться
от невидимых крыльев и прочей иконографии:
свитков, посохов, белых хитонов,
заботливых рук,
то сильных, то нежных.
М.К.
С тобой пойти слоняться по музеям,
твоими заблестевшими глазами
смотреть, как руку держит на груди Ревекки
Исаак, и как внезапно оглянулась
та девушка гаагская,
как льётся
уверенно (а это просто вечность)
Вермеера парное молоко,
как Халс весёлый свеж...
Устанем к вечеру —
в апартаментах тесных
вина чилийского бутылку открываем,
почти что чёрного.
— Ну, за искусство? — дзынь!
Лети, душа, не думая о смерти,
свободна будь, мудра и терпелива,
не поддаваясь суетному веку
с его кровавой лентой новостей.
В небо взлетит тепловоза далёкий гудок,
тучи надвинутся, травы качнутся под ветром,
и остаётся обрывок, клочок, лоскуток —
скоро прощаться с ещё одним прожитым летом.
С жизнью как будто прощаюсь — стараюсь успеть
что-то запомнить, понять в ежедневной рутине.
Август уходит. Известно, что время и смерть
общее нечто содержат в своей сердцевине.
Холодом тянет. Над крышами стелется дым.
Снова гроза с Куровскoй надвигается быстро.
Всё это было со мной, это было моим —
и промелькнёт, и погаснет, как малая искра.
Не удержать ничего, ничего не спасти,
с зонтиком мокрым шагая по дачной дороге…
Бог нам поможет! Но если мы даже в горсти
Божьей зажаты — то что нам известно о Боге?
Забрызган кровью и насквозь пробит
ахейский щит. Троянский воин рядом
в предсмертной муке тяжело хрипит,
блуждая в небе помутневшим взглядом.
Родные стены прячутся в дыму,
и бродят кони в стороне понуро…
Троянец мертв. И дела нет ему,
что родилась античная культура.
— Что у вас нового? — Да ничего.
Нового нет ничего.
Старого — много, а нового нет.
Нового нет ничего.
Те же истории, та же всё хрень,
из году в год, изо дня в день,
та же судьба, дело — труба,
а нового нет ничего.
Та же, как спел нам мёртвый поэт,
красная, красная кровь,
та же планета меж тех же планет,
та же капуста-морковь.
Те же — пора бы заткнуться — слова,
те же дожди у окна моего.
Красная, красная кровь.
Жизнь — и любовь. Смерть — и любовь.
А нового — нет ничего.